Наша жизнь похожа на темную комнату: образы другаго міра начертываются въ ней живѣе по мѣрѣ ея темноты.
Жанъ-Поль Рихтеръ.
Часть первая.
I.
Почтовая контора была открыта съ девяти часовъ, и съ девяти часовъ толпа не уменьшалась. Въ почтовой конторѣ толпа рѣдѣетъ или прибавляется не волной, какъ это обыкновенно бываетъ всюду -- на улицахъ, на гуляньѣ, гдѣ-нибудь у выхода и входа въ звѣринецъ, панораму, балаганы, циркъ и театръ. Въ почтовой конторѣ все иначе: приходятъ и уходятъ, незамѣтно, въ одиночку; одинъ ушелъ, другой занялъ его мѣсто, и черезъ минуту новый посѣтитель сталъ въ задніе ряды. Это не море; движенія почти невидно: это масса дышащая, но стоячая, какъ прудъ, какъ озеро, гладь и тишь, жизнь безмолвная, полная ожиданій и съ яркимъ выраженіемъ этого ожиданія во всѣхъ лицахъ, въ недвижныхъ глазахъ, въ губахъ, сжатыхъ принужденно и крѣпко.
Представьте залу, пустую и холодную, съ каменнымъ поломъ; четыре двери отворены въ нее, четыре прилавка отдѣляютъ чиновниковъ конторы отъ посѣтителей. Налѣво вы читаете надъ одной дверью "выдача простыхъ писемъ", надъ другой: "пріемъ простыхъ писемъ". Три человѣка, два человѣка, четыре человѣка подошли, молча протянули поочередно руки съ письмами, или за письмами, и снова ушли, и между-тѣмъ, какъ-будто не ушли они, потому-что опять одинъ, два, или три посѣтителя тамъ же опять повторяютъ тотъ же жестъ, дѣлаютъ тотъ же маневръ, и снова ихъ мѣсто занято другими. Направо стоятъ двѣ группы; одна у дверей съ надписью: "выдача писемъ съ деньгами", на другую группу глядитъ надпись: "пріемъ денегъ, посылокъ и пакетовъ". Обѣ группы стоятъ безмолвно и въ нѣмомъ ожиданіи глядятъ на чиновника. Нельзя представить, до какой степени тяжело вездѣ и во всемъ дожидаться своей очереди! Ужь чего бы, кажется, въ почтовой конторѣ! вѣдь почти видѣнъ срокъ ожиданью, а все терпѣливо ждать силъ нѣтъ. Хорошо еще, если можно глаза отвесть отъ чиновника и смотрѣть на кого-нибудь другаго, хоть для разнообразія; но толпа вся большею-частью состоитъ изъ старыхъ шинелей и бурнусовъ, съ вытертыми воротниками, изъ бабъ и суетливыхъ жидовъ. Иногда сквозь толпу продерется господинъ, весьма-прилично одѣтый, съ толстой тростью въ рукѣ, въ широкихъ перчаткахъ и высокой шляпѣ, пробаситъ съ весьма-вѣжливымъ поклономъ: "сдѣлайте ваше истинное мнѣ одолженіе", и черезъ недвижныя головы подастъ письмо, сургучъ и печатку, потомъ распишется въ книгѣ и уйдетъ съ чрезвычайной важностью въ лицѣ. Иногда дама, тоже очень-хорошо одѣтая, поднимется на носкахъ, откинетъ вуаль на шляпу и смотритъ, смотритъ на чиновника такъ краснорѣчиво, что чиновникъ поневолѣ замѣтитъ ее, отведетъ рукой налегшихъ почти на прилавокъ посѣтителей и проговоритъ самымъ обязательнымъ голосомъ: "не угодно ли?.." А потомъ протянетъ руку и еще обязательнѣй скажетъ: "позвольте, письмо ваше!" Дама вполнѣ оцѣнитъ его вниманіе, и пока письмо печатается и квитанція пишется на другомъ столѣ, она все думаетъ: "какъ хорошо теперь, что всюду образованіе и вѣжливые манеры!" и, унося съ собой пріятное впечатлѣніе вѣжливыхъ манеръ, будетъ долго идти по улицѣ въ самомъ удовлетворительномъ расположеніи духа.
Въ одиннадцать часовъ толпа была очень-значительная у отдѣленія "для пріема денегъ, посылокъ и пакетовъ". Запахъ сургуча становился нестерпимъ; чиновникъ нѣсколько разъ отворачивался, инстинктивно ища свѣжаго воздуха -- но воздуха не было; толпа стояла тѣсная и неопрятная; копоть сожигаемаго сургуча садилась ему свинцомъ на грудь; онъ протянулъ руку за новыми письмами и задумался... Впрочемъ, справедливость требуетъ сказать, что онъ не задумался, а вниманіе его на минуту было увлечено видомъ молоденькаго и хорошенькаго созданія. Онъ хотѣлъ немедленно встать снова, раздвинуть толпу, пригласить хорошенькую незнакомку подойдти поближе и заняться исключительно ею и ея пакетомъ, но поданное только-что письмо было еще въ рукѣ его незапечатанное; онъ почувствовалъ всю неловкость своего страннаго желанія и, вздохнувъ, поднесъ сургучъ къ свѣчѣ. Опять та же копоть, тотъ же запахъ...
Какія правильныя черты были у незнакомки! какіе мягкіе, золотисто-бѣлокурые волосы выбивались густыми локонами изъ-подъ синей шляпки! Шляпка была темно-синяя, съ синей вуалью, съ розовыми ленточками внутри полей; сѣрый плащъ съ синимъ подбоемъ окутывалъ ея небольшую фигуру. Потомъ можно было еще очень-хорошо замѣтить руку въ темной перчаткѣ, возлѣ перчатки бѣлый рукавъ съ гладкимъ отворотомъ и янтарныя чётки -- мода Востока, перешедшая къ намъ и усвоенная нами на Югѣ. Потомъ, когда она поднимала глаза, можно было еще очень-хорошо замѣтить веселенькіе глаза, чрезвычайно-умные глаза, быстрые и смѣлые, подъ длинными рѣсницами. Цвѣтъ этихъ глазъ нельзя было опредѣлить, но это были страннаго свойства глаза: они вызывали на невольную, пріятную улыбку каждаго и сами привѣтно смѣялись. Еще можно было замѣтить въ моей блондинкѣ маленькую рѣшимость, самостоятельность. Еще можно было... Тутъ чиновникъ всталъ съ своего мѣста и, уловивъ взглядъ блондинки, сказалъ ей чрезвычайно-привѣтливо: "не угодно ли?..."
Прежде, нежели блондинка пошла на зовъ его, она взглянула на молодаго человѣка, ожидавшаго также въ толпѣ своей очереди; въ ея взглядѣ было что-то торжествующее. Молодой человѣкъ нѣсколько изумился; ему безотчетно захотѣлось улыбнуться, но онъ сдѣлалъ надъ собой маленькое усиліе и удержался. На немъ было темно-оливковое пальто, круглая шляпа и черныя перчатки; онъ былъ брюнетъ. Наканунѣ этого дня въ театрѣ она любовалась густыми черными волосами, съ англійскимъ проборомъ до затылка, его умѣньемъ щеголевато одѣваться, его пріятной, но чрезвычайно-неуловимой улыбкой, правильными и пріятными чертами блѣднаго, матоваго лица и черненькими усами съ маленькой эспаньйолкой. Странны были только въ его физіономіи глаза: эти небольшіе каріе глаза были прорѣзаны нѣсколько-далеко другъ отъ друга и оттого взглядъ ихъ былъ безъ энергіи. Словомъ, глаза играли послѣднюю роль въ его лицѣ, въ противоположность всѣмъ героямъ романовъ; обыкновенно герои романовъ обладаютъ удивительными глазами, взглядомъ особенной выразительности; но молодой человѣкъ въ оливковомъ пальто ушелъ какъ-то отъ этого общаго правила.
Онъ придвинулся къ блондинкѣ и смотрѣлъ на нее съ тихой улыбкой; а когда она прямо взглянула ему въ лицо своими быстрыми глазами, онъ смутился и сталъ читать въ двадцатый разъ адресъ своего письма.
-- Отъ кого подано? какъ прикажете написать? спросилъ вѣжливо чиновникъ.
Она придвинулась ближе и нагнулась; молодой человѣкъ тоже нагнулся и слушалъ.
-- Отъ дочери отставнаго капитана 2-го ранга Маргариты Торсиной, проговорила дѣвушка вполголоса, но чрезвычайно-внятно.
Тутъ она оглянулась и, увидя, что ее подслушали, покраснѣла; молодой человѣкъ, уличенный въ любопытствѣ, покраснѣлъ тоже, чувствуя, что поступилъ нѣсколько-неловко. Онъ торопливо подалъ свое письмо и пробормоталъ "сдѣлайте одолженіе..."
-- Позвольте-съ, сказалъ ему холодно чиновникъ и не взялъ письма, а вмѣсто того подалъ книгу молодой дѣвушкѣ.
-- Вамъ надо расписаться самимъ, отнесся онъ къ ней вѣжливо.
Дѣвушка, не снимая перчатки, написала въ книгѣ "Маргарита Торсина", поклонилась чиновнику и уступила свое мѣсто молодому человѣку. Чиновникъ невольно поглядѣлъ на подпись, но еще невольнѣй подумалъ: "этакой хорошенькій почеркъ! вѣдь бываетъ же такой почеркъ на свѣтѣ!..."
Она не ушла, а только сдѣлала шага два въ сторону и принялась самымъ хладнокровнымъ образомъ дожидаться: что скажетъ господинъ въ оливковомъ пальто. Ея сіяющіе глаза, казалось, говорили ему: "А! вы узнали мое имя! Хорошо же; я непремѣнно узнаю теперь ваше; я имѣю полное право васъ подслушать!..."
И въ-самомъ-дѣлѣ, съ видимымъ намѣреніемъ подслушать молодаго человѣка, она стала укладывать квитанцію въ свой портмонё, лукаво улыбаясь, и когда кончила, взглянула на незнакомца такъ, какъ-будто хотѣла проговорить: "что же вы?..."
Нетерпѣніе Маргариты развеселило молодаго человѣка; смѣлѣе взглянулъ онъ на нее; смѣяться ему хотѣлось, но, изъ приличія, онъ удерживался.
Въ это время чиновникъ обратился къ нему и, поднявъ надъ головой письмо, спросилъ: -- Кто подаетъ?
-- Губернскій секретарь Валентинъ Керлеутовъ, повторилъ онъ довольно-громко и взглянулъ на блондинку съ замѣтной досадой.
Она опустила синюю вуаль и быстро пошла къ дверямъ, совершенно-довольная своей продѣлкой. Молодой человѣкъ торопился расписаться въ книгѣ и черезъ минуту былъ въ дверяхъ почтовой конторы. Сѣрый плащъ развивался вдали, на углу улицы; онъ почти побѣжалъ въ догонку, но на улицѣ была толпа; бѣжать по троттуару, безъ всякой видимой причины, очень-глупо и крайне-неловко для каждаго порядочнаго человѣка. Керлеутовъ остановился.
"Какое, однако, нехорошее имя -- Маргарита!" сказалъ онъ самъ-себѣ, когда синяя шляпка въ послѣдній разъ мелькнула въ глаза ему въ толпѣ. "Такъ это съ отцомъ я ее видѣлъ вчера въ театрѣ и встрѣчаю вездѣ, на гуляньѣ, или такъ, просто, на улицѣ? Отчего это я прежде всегда думалъ, что только брюнетки бываютъ съ характеромъ? Вотъ эта блондинка, а смотрите, какая проказница, прехитрая и пресмѣлая! Она, вѣрно, замѣтила, что я вчера хотѣлъ ей поклониться, и перестала досадовать. Какая хорошенькая! и какъ это глупо, что я до-сихъ-поръ не могъ узнать, кто она! Вотъ случай помогъ. Видно, однако, она не въ первый разъ въ почтовой конторѣ... Все же нехорошее имя Маргарита; конечно, ее можно назвать и Margot, и Грётхенъ... Любопытно знать, какъ называетъ ее старый капитанъ; вѣрно Маргаритушкой -- нехорошо!..."
Въ этомъ мысленномъ монологѣ Керлеутова почти видѣнъ весь человѣкъ, а потому очень-немногимъ прійдется мнѣ дорисовывать его. Онъ получилъ образованіе... какое? объ этомъ пусть судятъ другіе. Покамѣстъ въ немъ видѣнъ человѣкъ съ образованнымъ вкусомъ, до того тонко-образованнымъ вкусомъ, что все сколько-нибудь неизящное, или, правильнѣе сказать, все то, что ему не напоминало ни картины, ни статуи, ни какой оперы и ни одного романа -- все это оскорбляло его образованный вкусъ. Онъ говорилъ хорошо на трехъ языкахъ и игралъ немного на фортепьяно; но что прочелъ онъ на этихъ трехъ языкахъ?-- ничего. Попадались ему подъ-руку книги: онъ развертывалъ ихъ и пробѣгалъ безъ участія нѣсколько страницъ, но никогда не могъ приковать мысли своей къ ихъ содержанію; слова безъ жизни стояли передъ его глазами: онъ видѣлъ ряды строкъ, видѣлъ бѣлыя поля, замѣчалъ нумеръ страницы, закрывалъ книгу и, въ утомленіи, откидывался на спинку кресла. И долго такъ сидѣлъ онъ, устремивъ недвижный, вялый взглядъ на желтую, сѣрую или зеленую обертку; потомъ книга уже болѣе не раскрывалась. Онъ зналъ, что у нѣмцевъ были Шиллеръ и Гёте, у англичанъ -- Шекспиръ и Байронъ, у итальянцевъ -- Дантъ и Тассъ; онъ, впрочемъ, прочелъ нѣсколько романовъ Дюма, прочелъ "Мартена" и "Парижскія Тайны" и просмотрѣлъ на своемъ вѣку множество иллюстрированныхъ изданій.
Онъ считалъ себя музыкантомъ, потому-что зналъ по привычкѣ всѣ оперы и игралъ лучшія аріи изъ каждой на фортепьяно. Восьмнадцать лѣтъ Керлеутовъ носилъ длинные волосы, завивалъ ихъ въ локоны и распускалъ чрезвычайно-картинно по обнаженной шеѣ и бѣлому воротничку. Онъ заходилъ часто въ депо заграничныхъ фортепьянъ, или къ фортепьяннымъ мастерамъ, и тамъ заигрывался и заслушивался самого себя. Какой-то настройщикъ разъ сказалъ ему, что онъ удивительно похожъ на итальянскаго маэстро, и это чрезвычайно польстило Керлеутову. Въ-самомъ-дѣлѣ абрисъ его лица былъ итальянскій, только не римскаго типа, а скорѣе тосканскаго: особенно-бѣглая улыбка, полная грустной нѣги, казалось, была вынесена имъ прямо изъ Тосканы; когда онъ игралъ, эта улыбка не сходила съ его губъ. Онъ сталъ носить широкій черный плащъ, лѣтомъ соломенную итальянскую шляпу съ черной узенькой ленточкой, и вообще одѣвался съ тонко-разсчитанной изъисканностью; впослѣдствіи отпустилъ усы и эспаньйолку. Онъ болѣе всякой женщины обдумывалъ покрой и цвѣтъ своего платья, и его по платью всюду невольно замѣчали.
Одинъ разъ свѣтская дама пришла посмотрѣть эррара. Керлеутовъ игралъ и, разумѣется, умышленно не замѣтилъ ея. Она подошла къ роялю близко, и долго смотрѣла, какъ бѣлая, тонкая рука юноши бѣгала по клавишамъ. Онъ былъ одѣтъ въ черный бархатъ; черныя кудри падали на бѣлый, гладкій воротничокъ, скользили по бѣлой обнаженной шеѣ.
-- Скажите мнѣ: онъ по профессіи своей музыкантъ? спросила дама у владѣльца заграничныхъ роялей.
-- Нѣтъ; но онъ очень-часто заходитъ ко мнѣ. Это молодой дворянинъ.
-- А!.. Что жь онъ здѣсь дѣлаетъ?
-- Не знаю. Я думаю, служить будетъ.
-- Вы знаете его фамилію?
-- Фамилія его: Керлеутовъ.
-- Какъ онъ хорошъ!.. Я нахожу, что въ немъ есть талантъ.
И дама еще ближе стала подлѣ молодаго музыканта; тутъ онъ нашелъ приличнымъ поднять глаза и всталъ.
-- Прошу васъ... сказала она.-- Я вамъ мѣшаю; пожалуйста, не обращайте на насъ вниманія.
-- Я забылся... отвѣчалъ Валентинъ холодно.
Онъ взялъ шляпу, медленно поклонился и вышелъ.
-- Керлеутовъ очень-хорошъ, сказала дама ему вслѣдъ.-- Я его нигдѣ въ обществѣ не встрѣчала. Онъ молодъ.
-- Вы не должны сердиться: я его продалъ хорошенькой женщинѣ, которая, кромѣ-того, нашла васъ очень-хорошенькимъ.
-- Вѣдь она вамъ этого не сказала? замѣтилъ Керлеутовъ.
-- Нѣтъ, именно сказала, и еще пожалѣла, что вы не бываете въ свѣтѣ. Въ-самомъ-дѣлѣ, мсьё Керлеутовъ, отчего вы нигдѣ не бываете?
-- Что мнѣ здѣсь бывать? Я хочу сдѣлаться артистомъ, хочу съѣздить въ Италію.
-- Но вамъ не мѣшаетъ посѣщать общество покамѣстъ.
-- Общество мной не интересуется, отвѣчалъ онъ, вздохнувъ.-- Вотъ плейель, вотъ буассло, сказалъ онъ, взглянувъ на инструменты, разставленные всюду:-- я очень люблю изъ вашихъ буассло одинъ, вотъ этотъ!
И молодой человѣкъ сѣлъ къ роялю.
Не знаю, какихъ доказательствъ хотѣлъ Керлеутовъ отъ общества, что оно имъ интересуется, и почему онъ думалъ, что общество, не видѣвъ его никогда въ глаза, обязано имъ интересоваться, только хозяинъ заграничныхъ инструментовъ сталъ, въ утѣшеніе ему, много говорить о его красотѣ, а Керлеутовъ игралъ въ это время съ какими-то лихорадочными порываньями.
Онъ вспоминалъ въ-самомъ-дѣлѣ красивую женщину, которая въ прошлый разъ стояла подлѣ и глядѣла на него, молча любуясь его красотой, и думалъ въ настоящую минуту, что точно въ свѣтѣ онъ могъ бы имѣть большой успѣхъ.
-- Итакъ, проговорилъ онъ, переставъ играть и внимательно разсматривая свою бѣлую, тонкую руку, лежавшую на клавишахъ: -- вы рѣшительно хотите, мсьё Леонсъ, чтобъ я сталъ показываться всюду, чтобъ бѣгалъ по баламъ и вечерамъ? Не знаю, будетъ ли мнѣ отъ этого веселѣе. Я прекрасно убиваю свой вечеръ въ театрѣ или у себя одинъ, въ своемъ мягкомъ креслѣ. Я не рожденъ тапажёромъ и оттого не люблю холостой компаніи, а женщинъ я боюсь, потому-что онѣ коварны, и Богъ-знаетъ отчего, по натурѣ своей, что ли, ужасно-насмѣшливы! Я насмѣшекъ не переношу.
-- Какой вы странный, право! сказалъ Леонсъ: -- я вамъ говорю объ улыбкахъ судьбы, а вы мнѣ толкуете о какихъ-то насмѣшкахъ.
Керлеутовъ пріятно улыбнулся на эту выходку Француза.
Вечеромъ онъ искалъ по всему театру свѣтскую даму; но въ этотъ вечеръ она не была въ театрѣ. Въ слѣдующее представленіе онъ увидѣлъ ее въ бельэтажѣ и навелъ лорнетъ, смотрѣлъ, смотрѣлъ... эта неотвязчивость заставила ее замѣтить: дама посмотрѣла на него тоже и немедленно передала лорнетъ свой другой дамѣ, сказавъ:
-- Посмотрите, какой тамъ хорошенькій юноша въ третьемъ ряду; это какой-то Керлеутовъ, говорятъ. Вы не знаете, кто такіе эти Керлеутовы?
-- Семейство у нихъ большое... кажется, отецъ служилъ, или служитъ гдѣ-то, отвѣчала другая.
И обѣ дамы стали лорнировать ложи.
Въ воспоминаньяхъ ихъ осталось, что Керлеутовъ очень-хорошенькій мальчикъ, юноша, или молодой человѣкъ, смотря по тому, какъ имъ хотѣлось выразиться о немъ. Имъ иногда случалось указать его своимъ знакомымъ, а иногда и ни разу не взглянуть на него. Керлеутову даже не было никакой возможности поклониться своей знакомой дамѣ; "да она и не узнаетъ меня!" думалъ онъ съ нѣкоторой грустью.
Онъ сталъ часто, очень-часто думать о свѣтѣ, объ обществѣ; но ему хотѣлось туда явиться не спроста: ему бы хотѣлось непремѣнно играть роль.
Но онъ былъ робокъ, даже застѣнчивъ отъ природы; онъ былъ, кромѣ -- того, лѣнивъ и безпеченъ, а, можетъ-быть, и воспитаніе его развило эту странную вялость. Зачѣмъ же его такъ воспитали? спроситъ читатель.
Увѣряю васъ, его никто ни воспитывалъ, несмотря на искреннее и величайшее желаніе: онъ воспитался самъ, по своему усмотрѣнію. Отецъ умеръ, когда Валентину было двѣнадцать лѣтъ; дама, сообщавшая своей пріятельницѣ въ театрѣ свѣдѣнія о Керлеутовыхъ, сама, какъ видно, плохо знала обстоятельства этого семейства. Семейство было многочисленное; Валентинъ остался старшимъ изъ братьевъ и принялся самъ себя воспитывать.
У него были учители и мать. Учителей онъ слушалъ во время уроковъ и думалъ о нихъ, когда готовился къ уроку; онъ такъ-называемыхъ классныхъ предметовъ не любилъ и называлъ ихъ пустяками; даже умѣлъ растолковать и внушить матери, что слѣдуетъ его учить только языкамъ, музыкѣ и танцамъ; рисованье ему не давалось. Отчего онъ охотно учился языкамъ? оттого, что ему случалось слышать не разъ, какъ говорили о комъ-нибудь, что это прекрасно-образованный человѣкъ, что онъ говоритъ на нѣсколькихъ языкахъ. Ему хотѣлось тоже говорить на нѣсколькихъ языкахъ -- это была самая опредѣленная цѣль его стремленія къ языкознанію. Стремленіе, впрочемъ, было очень-небольшое; скорѣе можно сказать, что онъ согласился учиться чему-нибудь и изъявилъ свое согласіе учиться языкамъ.
Валентинъ, впрочемъ, охотно учился музыкѣ; онъ не могъ не любить музыки, особенно итальянской (о другой онъ зналъ только по-наслышкѣ). Его часто брали въ оперу; ему нравились декораціи, внутренность самого театра, эти ряды креселъ, эта трехъярусная лента ложъ, освѣщеніе, костюмы актёровъ, дирижёръ оркестра, который прыгалъ на своемъ стулѣ, размахивалъ смычкомъ и раскачивался во всѣ стороны. За ходомъ дѣйствія онъ слѣдилъ внимательно, и современемъ сталъ вслушиваться въ аріи; вкусъ его развивался и образовывался. Онъ ознакомился съ лицами актёровъ и съ сужденіями публики о голосахъ баритона Торичелли, тенора Біанкини и примадонны Кріани. Ему иногда гораздо-болѣе нравилась другая примадонна, Альдини; болѣе всѣхъ ему нравился буффо Строцци, но о нихъ никто не говорилъ, и Валентинъ, прислушиваясь къ сужденіямъ общества, не смѣлъ выказать искренно своего личнаго вкуса. Напротивъ, боясь прослыть невѣждой и обнаружить менѣе-образованный вкусъ, онъ громче всѣхъ стоялъ за Кріани, Торичелли и Біанкини, какъ-будто хотѣлъ заглушить въ себѣ свое личное убѣжденіе, осмѣивая безпощадно всѣхъ тѣхъ, кто произносилъ слово въ пользу Альдини и Строцци. Словомъ, со всѣхъ сторонъ готовился въ немъ для будущаго человѣкъ умѣющій идти съ толпою, или, скорѣе, идти всюду за толпою, желающій казаться всегда человѣкомъ бывалымъ и не попасть въ ряды отсталыхъ вѣка.
Но какъ ни слабо было музыкальное-оперное образованіе Керлеутова, иногда играя аріи, терцетты и сцены, онъ пускался въ разныя предположенія насчетъ своихъ способностей.
"Быть-можетъ, судьба меня готовитъ въ артисты; я буду артистомъ... Что, если я въ-самомъ-дѣлѣ буду хорошимъ артистомъ? Положимъ, не по профессіи -- къ чему мнѣ эта профессія? Но, однако, въ человѣкѣ свѣтскомъ такой талантъ, такой замѣчательный талантъ..."
И онъ заигрывался "La mia letizia" или "Solingo, errante misero", или "Infelice" иногда "Y pescatori ighobili" а послѣ вдругъ "Maledetto sia Pistante" -- словомъ, все, что болѣе другаго игралось и пѣлось во всѣхъ домахъ, всѣ мотивы, которые напѣвались при выходѣ изъ театра.
Валентина уже звали молодымъ Керлеутовымъ. Онъ одѣвался въ черный бархатъ, носилъ бѣлый воротникъ и длинные локоны, ходилъ въ депо заграничныхъ инструментовъ къ Леонсу и думалъ, что не мѣшало бы ему съѣздить въ Италію, напримѣръ, или хоть такъ куда-нибудь за границу. Ему пошелъ двадцатый годъ. Со времени встрѣчи своей съ дамой и разговора съ Леонсомъ онъ часто думалъ о свѣтѣ и о томъ, какъ бы попасть туда кстати, но придумать этого не могъ.
У него было нѣсколько старшихъ сестеръ, которыя вышли замужъ, нѣсколько меньшихъ братьевъ которые учились -- два въ корпусѣ и одинъ въ гимназіи; передъ глазами матери Валентинъ былъ почти одинъ. Онъ вставалъ поздно и въ халатѣ приходилъ къ ней напиться чаю, послѣ чего проходило полчаса въ отрывистой бесѣдѣ; потомъ начинался туалетъ. Бѣда, если онъ замѣтитъ прыщикъ или красное пятнышко: этому гостю дѣлался самый подробный осмотръ и потомъ, посредствомъ пудры, спермацетной помады, маленькихъ ножницъ, и снова пудры и lait de concombre исчезалъ самый слѣдъ пятнышка. Керлеутовъ успокоивался и продолжалъ свой туалетъ. Прическа брала очень-много времени. Несмотря на то, что послѣ двадцати лѣтъ Керлеутовъ пересталъ носить длинныя кудри, которыя такъ шли къ его правильнымъ, небольшимъ чертамъ, онъ сохранилъ волосы возможно-длинные, то-есть столько длинные, сколько позволяетъ приличіе порядочному человѣку. Въ настоящее время вошелъ въ моду англійскій проборъ -- дозатылка: у Керлеутова уходило очень-много времени на англійскій проборъ. Окончивъ прическу, онъ употреблялъ двадцать минутъ, и даже болѣе, на повязку галстуха, смотря по вдохновенію, то-есть смотря по тому, удавалось ли ему повязаться къ лицу; наконецъ, усталый, выходилъ онъ въ гостиную и весь погружался въ уютное кресло.
Мать работала, меньшая сестра тоже; братъ-гимназистъ вертѣлся съ тетрадкой; всѣ были заняты. Керлеутовъ доставалъ маленькія ножницы и пилочку изъ кармана и принимался молча чистить ногти. Этой частью своего туалета онъ могъ заниматься рѣшительно во всякое время и всегда съ одинаковой охотой. Начинался разговоръ въ слѣдующемъ тонѣ:
-- Ты никуда не пойдешь сегодня? спрашивала мать.
-- Не думаю. А что-съ? И онъ совершенно углублялся въ свое занятіе.
-- Погода прекрасная.
Тогда онъ подымалъ голову.
-- Да, свѣтло и тихо, говорилъ онъ.
-- Возьми меня съ собой, если пойдешь гулять, говорила сестра.
-- Вотъ вздоръ! стану я ходить съ сестрами -- куда какъ весело! Захочу гулять, такъ пойду къ Ледовицкой: она меня разъ навсегда пригласила гулять вмѣстѣ.
-- Ты у ней уже тоже давно что-то не былъ, замѣчала мать.
-- Нѣтъ, я бываю; но мнѣ что-то въ эти дни не хотѣлось.-- Ты бы познакомился еще съ кѣмъ-нибудь, Валентинъ.
-- Я всѣхъ знаю въ лицо; не хочется что-то... Успѣю!..
Изъ раздушонаго бѣлаго бархатнаго ящика, съ вышитымъ золотомъ на крышкѣ словомъ Gants, онъ досталъ пару черныхъ перчатокъ, засунулъ въ боковой карманъ сюртука душистую подушечку (онъ имѣлъ привычку дѣлать это всегда, когда выходилъ со двора), взялъ шляпу, тросточку и вышелъ изъ дома.
Онъ шелъ прямо къ Ледовицкой, довольно-хорошенькой и пустой кокеткѣ, которая знала его еще съ семнадцатилѣтняго возраста, со времени его костюма итальянскаго маэстро. Эта женщина всегда съ нимъ кокетничала и была радёхонька случаю пококетничать съ кѣмъ-нибудь; онъ къ ней привыкъ, привыкъ быть любезнымъ въ ея обществѣ, острить и вообще выказывать себя съ самой блестящей стороны; но влюбиться въ Ледовицкую онъ не могъ, потому-что слишкомъ свыкся съ нею. Напрасно любовь просилась въ его молодое сердце: предмета любви не было, и при подобныхъ условіяхъ мудрено ему было явиться. Какимъ образомъ онъ познакомился съ Ледовицкой, какъ сошелся -- этого мы не знаемъ; знаемъ только, что Ледовицкая внушала ему весьма-странныя понятія о женщинахъ, отзываясь постоянно о нихъ самымъ безпристрастнымъ образомъ, и что успѣла выставить ихъ коварными и вообще чрезвычайно-насмѣшливыми. Керлеутовъ за все это былъ ей глубоко-признателенъ.
Итакъ Ледовицкая была единственная женщина, на которую онъ смотрѣлъ безъ недовѣрчивости. Керлеутовъ посѣщалъ ее часто, хотя общество, принимаемое Ледовицкой, не представляло собой ничего разнообразнаго и даже ничего занимательнаго; оно все состоялъ изъ четырехъ или пятерыхъ молодыхъ людей, которые, подобно Керлеутову, играли при этой женщинѣ роль истинныхъ чичисбеевъ, настоящихъ дамскихъ угодниковъ, и были сколками съ настоящаго cicisbeo, передѣлываемаго вездѣ повозможности на туземные нравы. Но Керлеутову некуда было дѣться, и все оттого...
"Все это (говоря словами Гоголя) оттого, что подъ языкомъ есть маленькій пузырёкъ и въ этомъ пузырькѣ маленькій червячокъ!"
Да, все это было именно оттого частью, а частью отъ воспитанія, которое онъ самъ себѣ далъ. Онъ старался увѣрить своихъ домашнихъ, что не можетъ, рѣшительно не можетъ быть школяромъ, учить какія-то глупости, и что вообще не въ-состояніи дѣлать то, чего ему вовсе не хочется. Этотъ отвѣтъ, это вялое не хочется стояло у него, всюду неминуемое, всюду неизмѣнное.
Въ дурную погоду, окончивъ обработку своихъ ногтей и видя, что другіе все еще заняты, тогда-какъ ему ужь дѣлать нечего, Керлеутовъ уходилъ къ себѣ и принимался переписывать романсы для Ледовицкой, или училъ ея попугая свистать и говорить. И несмотря на то, что болѣе всего времени брала у него Ледовицкая, онъ нерѣдко за-глаза, отъ-нечего-дѣлать, передъ матерью и сестрой смѣялся надъ нею. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ ней было много смѣшныхъ сторонъ, которыя легко приходилось подмѣтить и не самому привычному посѣтителю. Онъ чувствовалъ, однако, и сознавалъ, что въ Ледовицкой для него источникъ будущихъ размолвокъ съ любимой женщиной, и отмщенья, даже забвенья въ случаѣ ея измѣны; онъ понималъ, что съ Ледовицкой поссориться ему невозможно, что она всегда прійметъ радостно возвратъ каждаго изъ своихъ чичисбеевъ. Словомъ, инстинктъ всего безопаснаго, всего, гдѣ невозможно было слишкомъ приплатиться душою, привязывалъ робкую натуру Керлеутова, наравнѣ съ силой привычки, къ вертлявой и говорливой Ледовицкой.
Но и попугая учить онъ уставалъ, и ноты переписывать ему надоѣдало; тогда садился онъ за Фортепьяно и разворачивалъ какую-нибудь толстую партитуру. Съигравъ въ двадцатый разъ "Solingo, errante, misero", онъ вставалъ, потягивался и, зѣвнувъ, бросался въ то же самое уютное и глубокое кресло.
А вечеромъ опять много уходило времени на вечерній туалетъ: пудра, гольд-кремъ играли поочередно свою роль; онъ измучивалъ зеркало непрерывнымъ отраженіемъ своей физіономіи, измучивался наконецъ самъ, и, опрыскавъ розовой эссенціей и разными восточными изобрѣтеніями свою мягкую постель, заворачивался до утра въ теплое одѣяло.
Вотъ на какую жизнь и на какой порядокъ жизни постоянно ежедневно смотрѣла мать Керлеутова съ рѣдкимъ терпѣніемъ!
"Что жь" думала она: "вѣдь могло бы быть хуже. Сынъ мой не пьяница, не картёжникъ, не мотъ даже; въ этомъ отношеніи я по-крайней-мѣрѣ счастливѣе многихъ".
И утѣшенная разсужденіемъ, что могло бы быть хуже, Керлеутова предавалась мыслямъ больше-пріятнымъ. Напримѣръ, она находила, что Валентинъ очень-хорошенькій, что у него чрезвычайно-пріятные, изящные пріемы, что онъ говоритъ на нѣсколькихъ языкахъ и очень-мило играетъ на фортепьяно, и что вообще ни въ какомъ обществѣ не найдется молодой человѣкъ, который бы, при столькихъ достоинствахъ, не имѣлъ нѣкоторыхъ недостатковъ. Быть-можетъ, иногда проходя черезъ свой щеголевато-отдѣланный будуаръ, сравнивала она невольно своего сына съ блестящими игрушками, разставленными въ большомъ порядкѣ и съ удивительнымъ вкусомъ на двухъ огромныхъ этажеркахъ; бытьможетъ, тогда налетала грусть на ея слабое сердце, и заботливая, недовольная мысль, завернувшись вопросительнымъ знакомъ, глядѣла ей прямёхонько въ глаза; но ничто не измѣняло ихъ жизни, и годы шли, и никто ихъ не считалъ.
Керлеутова сама любила щегольство. Домъ убранъ былъ у ней изящно, и главную задачу домашнихъ составляло уничтоженіе всѣхъ пылинокъ и ниточекъ -- словомъ, всего, что могло пристать къ мёбели. Въ этомъ домѣ, однако, никто не бывалъ, и хозяйка, несмотря на то, что была русская дама, вовсе не помнила коренной русской пословицы: не красна изба углами, красна пирогами. Углы были очень-красивы въ этомъ домѣ, но русскаго гостепріимства и радушія въ немъ не было: хозяйка была нелюбезна и невесела; въ губернскомъ городѣ, особенно гдѣ-нибудь надъ камышами этакъ, о ней бы непремѣнно говорили, что она дама тонная, что она даже очень тонируетъ.
Но и здѣсь къ ней почти никто не ѣздилъ, и она тоже нигдѣ не бывала. Для поддержанія еще неотставшихъ знакомствъ дѣлала три раза въ годъ визиты и иногда проговаривала, что напрасно къ ней не ѣздятъ запросто; но никто запросто къ ней ѣздить не рѣшался, тѣмъ болѣе, что ухаживать за ней было нё для чего; давать балы и обѣды, держать домъ открытый она не могла по состоянью своему, а по положенью свѣтскому и общественному тоже никому не могла покровительствовать, и вообще во всю жизнь эта женщина не умѣла пріобрѣсти порядочныхъ связей. Знакомые отплачивали ей визиты и всюду говорили, что Керлеутова очень-хорошая, но нѣсколько-скучная женщина; другаго значенія въ обществѣ она не имѣла.
Иногда она ѣздила въ оперу, и тогда ея материнская гордость просыпалась и приводила въ движеніе всѣ темныя надежды ея сердца относительно будущности сына. Ея взглядъ, нечаянно отыскавъ Валентина въ рядахъ зрителей, пріятно поражался этимъ отпечаткомъ изящества, который лежалъ на немъ, этой щеголеватостью фигуры, прически, манеры, которая дѣлала его замѣтнымъ на темномъ фонѣ другихъ головъ, причесокъ и костюмовъ, этимъ прекраснымъ покроемъ платья, милыми чертами лица и наконецъ мастерскимъ англійскимъ проборомъ, искусно-проведеннымъ черезъ всю черноволосую небольшую голову. Не замѣтить его посреди движущейся массы было невозможно, и впечатлѣніе, которое производилъ онъ на каждаго своимъ видомъ, совершенно и полно шло всегда въ его пользу.
Мужчины терпѣть не могли его, и если онъ разсказывалъ что-нибудь о холостой компаніи, о пирушкахъ, о товарищахъ, то, вѣрно, хвасталъ: у него не было товарищей, не было молодёжи, къ обществу которой онъ бы принадлежалъ, и на пирушки Карлеутовъ никогда не бывалъ приглашаемъ; знакомъ былъ всего съ нѣсколькими молодыми людьми; но если заставалъ ихъ въ сборѣ, то чувствовалъ себя между ними не-у-мѣста. Нѣкоторые, позадорнѣе, приставали къ нему обыкновенно съ вопросами: "отчего имъ въ присутствіи его неловко?" а одинъ забавникъ, разсказавъ обществу молодёжи, что недавно онъ просидѣлъ цѣлый день, по какому-то случаю, безъ сапоговъ, обратился къ Керлеутову и немедленно попросилъ у него извиненія въ нескромности своего разсказа. Валентинъ покраснѣлъ отъ досады, но отшутился кое-какъ. Его считали нестерпимымъ фатомъ, хотя онъ искренно былъ скроменъ, и въ кругу этихъ господъ, хваставшихъ своими побѣдами, разсказывавшихъ о себѣ цѣлые романы, онъ не произнесъ никогда женскаго имени. Иногда другіе подшучивали надъ нимъ насчетъ Ледовицкой; но онъ въ этомъ случаѣ обнаруживалъ чрезвычайный тактъ, говорилъ о ней съ чувствомъ совершенно-неподдѣльной пріязни и, главное, умѣлъ растолковать, что въ ней тьма самыхъ замѣчательныхъ достоинствъ -- словомъ, придать ей возможную цѣну въ глазахъ молодёжи. Эта была единственная женщина, съ которой его всѣ постоянно видѣли. Онъ завидовалъ другимъ и хотѣлъ бы, чтобъ ему, въ свою очередь, позавидовали, и болѣе всего хотѣлъ дать всѣмъ доказательство собственнаго достоинства. Никто не думалъ, что онъ влюбленъ въ Ледовицкую; слѣдовательно, онъ былъ ея другомъ. Для каждаго молодаго человѣка очень-лестно быть другомъ женщины: женщина можетъ любить безъ разбора, но друга выбираетъ съ разборомъ и непремѣнно ищетъ для этого человѣка недюжиннаго...
Женщины вообще расположены были вѣрить, что въ Керлеутовѣ много хорошаго; но женщины не слыхали никогда даже его голоса, а звукъ этого голоса былъ чрезвычайно-мягокъ и пріятенъ. О немъ судили по наружности. Керлеуловъ былъ именно изъ тѣхъ людей, которые выигрываютъ, когда о нихъ судятъ по первому впечатлѣнію, и болѣе всего, когда о нихъ судятъ по наружности, потому-что не только первое, но и послѣдующія впечатлѣнія его пріятной наружности ненарушимо были въ пользу его. Слово "наружность" должно быть принято здѣсь въ самомъ обширномъ смыслѣ: сюда относится не только пріятное лицо Керлеутова, но и ростъ его, и фигура, и англійскій проборъ волосъ, и мягкій поворотъ головы, и граціозное движеніе руки, съ какимъ онъ бралъ лорнетъ свой и подносилъ къ глазамъ, и улыбка его, и наконецъ покрой платья, даже цвѣта, которые онъ преимущественно выбиралъ. Напримѣръ, онъ всегда носилъ темно-оливковое пальто и черныя перчатки съ-тѣхъ-поръ, какъ возвратился изъ-за границы...
Да, онъ былъ за границей, но вовсе не въ Италіи. Зачѣмъ ему ѣздить въ Италію? Души его ничто туда не призывало; а время, въ которое онъ такъ гордился тѣмъ, что его принимали за итальянца, время чернаго бархатнаго костюма итальянскаго маэстро, осталось за нимъ ужь очень-далеко. Онъ доѣхалъ до Парижа и остался тамъ. У него явилось страшное рвеніе пріобрѣсть парижскій акцентъ и истинно-французскіе обороты рѣчи; кромѣ-того, онъ выучился тамъ нѣкоторымъ особеннымъ выраженіямъ, нѣкоторому весьма-странному для непривычнаго уха языку, и заранѣе наслаждался эффектомъ, который произведетъ онъ когда-нибудь въ кругу молодёжи, заговоривъ такимъ образомъ, особенно если случится ему встрѣтить кого-нибудь, кто нѣсколько владѣетъ этимъ языкомъ. Заранѣе онъ чувствовалъ въ подобномъ случаѣ свой перевѣсъ. И чѣмъ же въ этомъ отношеніи онъ хуже господина, который такъ былъ радъ каждому новому слову, что разъ на цѣлый день вооружился словомъ farfouiller и нарочно составлялъ всѣ фразы, гдѣ бы могло явиться это граціозное слово... Всякія странности встрѣчаются въ человѣкѣ!...
Керлеутова обрадовалась представившейся для сына возможности съѣздить за границу; она инстинктомъ понимала, что путешествіе -- великое благо во всякомъ случаѣ, что это лекарство отъ многихъ недуговъ, что это лучшая костоправная машина, исправляющая горбы и кривыя линіи зачастую въ превосходствѣ. Она смотрѣла на путешествіе какъ на средство къ нравственному перелому. Ей хотѣлось, чтобъ сынъ перемѣнился, и этой благодатной перемѣны она ожидала только послѣ того, какъ ему ужь удастся пошататься нѣсколько по свѣту. Да, ей хотѣлось перемѣны! Не разъ приходило ей желаніе говорить съ сыномъ, усовѣщевать его -- но въ чемъ? Пороковъ въ немъ яркихъ не было, поступковъ дурныхъ, даже сколько-нибудь предосудительныхъ онъ за собой не чувствовалъ. Она останавливалась, не зная сама о чемъ и въ какихъ выраженіяхъ ей слѣдуетъ говорить съ Валентиномъ. Но ему пришла вдругъ непреоборимая охота постранствовать; ему стало душно дома, душно подъ своей крышей, душно въ постели, окропленной розовой эссенціей, душно подъ мягкимъ одѣяломъ: ему захотѣлось въ лѣсъ. Сначала это стремленіе не понравилось матери; разлука съ сыномъ, путевыя издержки и много разныхъ другихъ соображеній представились уму и обезпокоили важную старушку; но Валентинъ сталъ тосковать не на шутку и все говорилъ о необходимости для себя какого-то артистическаго образованія. Онъ неохотно сталъ ходить въ театръ и даже отсталъ отъ общества Ледовицкой; видимымъ образомъ томила его скука, менѣе-видимымъ образомъ томило его бездѣлье. Онъ говорилъ со всѣми о страсти своей къ путешествіямъ, говорилъ о предполагаемомъ путешествіи съ какими-то лихорадочными порывами и съ лихорадочнымъ томленьемъ. Ледовицкая ободряла его и даже болѣе: поджигала его стремленіе туда, туда... словомъ, куда-нибудь... Конечно, ей было нѣсколько-непріятно лишиться одного изъ поклонниковъ на нѣкоторое время; но она была убѣждена, что это только на нѣкоторое время, что онъ возвратится къ ней болѣе-интереснымъ и все такъ же постояннымъ. Кромѣ того, эта женщина умѣла противорѣчить только женщинамъ; съ мужчинами же во всемъ соглашалась, льстила ихъ убѣжденьямъ, льстила ихъ намѣреніямъ и потакала словамъ; это тоже входило въ составъ методы удерживать при себѣ безъ труда молодёжь на очень-долгое время. Ледовицкая была того мнѣнія, что Керлеутову необходимо побывать за границей, что здѣсь ему жить невозможно да и не стоитъ вовсе.
И мать наконецъ повѣрила, что ему надо попутешествовать немного. Подали просьбу о паспортѣ: Керлеутовъ оживился. Онъ ногти чистилъ веселѣе и гулялъ охотнѣе; даже въ семейныхъ разговорахъ былъ милъ и остеръ, а въ обществѣ Ледовицкой любезность его доходила до огромныхъ размѣровъ. Мать радовалась: что если, въ-самомъ-дѣлѣ, постранствовавъ, воротится онъ инымъ; если произойдетъ въ немъ счастливый переворотъ и увидитъ она его не тѣмъ, каковъ онъ ныньче, хотя и теперь въ немъ нѣтъ ничего дурнаго, и бываютъ другіе похуже его?.. Когда пришелъ паспортъ, Керлеутовъ былъ внѣ себя отъ восторга, послѣдній вечеръ провелъ у Ледовицкой и прощался съ ней очень-нѣжно, обѣщая даже писать, особенно же обѣщалъ написать изъ Парижа, какъ-будто это давало особенную цѣну письму его. Но, увидѣвъ Парижъ, или, лучше сказать, увидѣвъ себя въ Парижѣ, онъ всѣхъ забылъ, хотя исправно разъ въ мѣсяцъ относилъ тамъ въ улицу Жан-Жакъ письмецо къ матери. Въ эту улицу онъ, кромѣ-того, очень-часто бѣгалъ и всегда съ нѣсколько-озабоченнымъ видомъ; но шаги его направлялись тогда не къ почтѣ, а къ знаменитому Société Hygiénique. Онъ получалъ всѣ драгоцѣнныя изобрѣтенія этого общества изъ самаго ихъ источника, и не было ни одного изобрѣтенія, котораго бы не испыталъ Керлеутовъ для своей кожи, волосъ или зубовъ. А сколько, кромѣ-того, косметическихъ магазиновъ перепробовалъ Керлеутовъ отъ-нечего-дѣлать, хотя и съ гораздо-меньшей вѣрой въ ихъ произведенія, чѣмъ въ произведенія неподражаемаго общества! Сегодня онъ испытывалъ дѣйствіе одной помады, завтра пробовалъ другую, довольный на весь первый день результатомъ и теряющій довѣріе къ каждой изъ нихъ вечеромъ того же дня. Lait de rose смѣнялось мекскимъ бальзамомъ, бальзамъ былъ уничтожаемъ превосходствомъ crème de concombre. Керлеутовъ неутомимо дѣйствовалъ въ своихъ испытаніяхъ и изслѣдованіяхъ и писалъ къ Ледовицкой, что Парижъ прелестный городъ и что ему очень нравится парижская жизнь.
Парижъ точно современемъ поразвернулъ Керлеутова, да и кого не поразвернетъ онъ? Въ Тюильри, подъ тѣнью огромныхъ каштановъ, онъ изучалъ обычаи и нравы, любовался играми нарядныхъ дѣтей, смотрѣлъ, какъ, заплативъ нѣсколько су за стулъ, располагались съ своей работой щеголевато-одѣтыя женщины, какъ половина посѣтителей сада читала неутомимо газеты и журналы, какъ нѣкоторыя дамы, отложивъ въ сторону работу, читали романы и газеты, и какъ вообще въ Тюильрійскомъ Саду всѣ располагались будто у себя дома. На террасѣ des Feuillants онъ разъ рѣшился заговорить съ двумя премиленькими гризетками, которыя очень-умильно поглядывали на купленныя имъ груши.
-- Offrirai-je des poires à ces demoiselles? спросилъ онъ несмѣло.
-- Vous êtes bien aimable, monsieur, cela n'est pas de réfus. И онѣ принялись съ большимъ апетитомъ кушать груши. Знакомство завязалось самымъ обыкновеннымъ образомъ и пошло такъ быстро, что чрезъ нѣсколько времени они вышли вмѣстѣ изъ Тюильри, очень-весело разговаривая, и направили согласные шаги свои къ Елисейскимъ Полямъ. Керлеутовъ дорогой купилъ своимъ спутницамъ по букету свѣжихъ цвѣтовъ, потомъ заплатилъ за входъ въ звѣринецъ, и когда поля освѣтились, его увидѣли въ какомъ-то café chantant, все еще въ обществѣ двухъ болтливыхъ знакомокъ. Тутъ-то именно встрѣтился онъ съ молодымъ парижаниномъ, съ которымъ какъ-то довольно-коротко сошелся съ нѣкотораго времени. Французъ заговорилъ его, засуетилъ и увелъ изъ café, прежде нежели спутницы Керлеутова могли это замѣтить и прежде нежели замѣтилъ это самъ Керлеутовъ.
Чрезвычайно-хороши Елисейскія Поля вечеромъ! Во всю длину широкой аллеи снуютъ экипажи самые разнохарактерные; въ ряды щегольскихъ тильбюри, колясокъ и фаэтоновъ залѣзли неуклюжіе фіакры; то омнибусъ катится тяжело подъ громкое хлопанье бича, то скачутъ верхомъ молодые денди; иногда покажется амазонка, иногда почтенный джентльменъ въ сопровожденіи жокея. А грумы?... экипажи щеголяютъ этой принадлежностью больше, нежели отдѣлкой своей или сбруей красивыхъ лошадей... Хороши также экипажи съ егерями на запяткахъ; болѣе всего хороши они тѣмъ, что рѣже встрѣчаются, нежели самодовольныя лица безпечно-сидящихъ въ высокихъ шляпахъ съ огромной кокардой грумовъ. И вотъ освѣщаются Елисейскія Поля; газъ ярко облилъ ихъ со всѣхъ сторонъ; какъ-будто новыя краски легли на лица и на шляпки, какъ-будто граціознѣе поза каждой женщины, со всевозможнымъ комфортомъ расположившейся на эластическихъ подушкахъ своего экипажа. Подъ деревьями играетъ слѣпой на волторнѣ; собака глядитъ на него умильно и ходитъ вокругъ, держа въ зубахъ старую измятую шляпу; подъ деревьями дальше фокусникъ предлагаетъ публикѣ показать удивительныя штуки; тамъ продаютъ лимонадъ, здѣсь показываютъ марьонетокъ; солдаты столпились вокругъ ученыхъ собакъ; циркъ освѣщается; фонтаны бьютъ; слышатся голоса и смѣхъ, и торопливые шаги, отрывокъ разговора, недосказанная шутка... Нельзя представить себѣ, какое странное впечатлѣніе производитъ шорохъ этихъ поспѣшныхъ шаговъ, раздающійся всюду; нельзя представить, до какой степени онъ разрываетъ цѣпь мыслей и не допускаетъ сосредоточить чувства хоть сколько-нибудь; надо очень привыкнуть къ этому шороху, чтобъ подъ него говорить впопадъ и вообще не имѣть вида тупаго, разсѣяннаго и страннаго до чрезвычайности. Зажигаются огни и въ cafés chantants (странное названіе; но вѣдь есть же cafés parlants) безъ навѣса, на возвышеніи, воздвигнутомъ полукругомъ, вы видите сидящихъ двухъ или трехъ женщинъ, разодѣтыхъ въ бальное розовое, голубое и палевое или пунсовое платье, съ обнаженными плечами. Любопытные начинаютъ толпиться вокругъ эстрады, и когда число ихъ удовлетворяетъ ожиданію, одна изъ женщинъ встаетъ съ своего мѣста, приближается къ публикѣ съ нотами въ рукахъ и поетъ романсъ, арію или характеристическую пѣсенку, съ сюжетами, приличными содержанію. Тамъ очередь другой, третьей; послѣ поютъ онѣ хоромъ; а слушатели ѣдятъ мороженое и пирожки, пьютъ кофе, ликёръ, шоколадъ и прохладительное; толпа растетъ... То же самое происходитъ и въ café parlant, съ тою только разницею, что тамъ декламируются стихи и маленькія сцены, тамъ ведутся діалоги и монологи, а публика, слушая все, также ѣстъ и пьетъ, для лучшаго употребленія своего времени.
Въ одномъ изъ такихъ cafés забылъ Керлеутовъ своихъ зазѣвавшихся знакомокъ, что, однако, не помѣшало имъ узнать его черезъ мѣсяцъ, встрѣтивъ гдѣ-то на улицѣ, и закричать ему не задумываясь: "Tiens, le monsieur aux poires! Bonjour, monsieur, c'est drôle tout de même qu'il ne nous reconnaît plus!..."
Керлеутовъ не попалъ въ общество парижскихъ львовъ; онъ былъ робокъ и страшно боялся замѣшаться въ какую-нибудь исторію. Ледовицкая писала ему съ насмѣшкой, что онъ, вѣроятно, предался совершенно всѣмъ удовольствіямъ парижской жизни. Отвѣчая ей на это замѣчаніе, онъ съ пренебреженіемъ отозвался объ удовольствіяхъ Парижа и выказалъ себя человѣкомъ, стоящимъ выше всѣхъ увлеченій.
А между-тѣмъ онъ старался пріобрѣсть знаніе того страннаго языка, который особенно-блистательно утвердился со временъ Горы Парнаса и баловъ отца Лагира, чтобъ, при случаѣ, въ кругу молодёжи, столкнувшись съ какимъ-нибудь славнымъ малымъ послѣ возврата своего изъ-за границы, не стать въ-тупикъ, а даже нѣкоторымъ образомъ щегольнуть передъ нимъ. Объ артистическомъ же своемъ образованіи, о той цѣли, для достиженія которой онъ поѣхалъ за границу, Керлеутовъ вовсе не заботился и даже забылъ о ней совершенно; самая любовь къ музыкѣ какъ-то затерялась въ его душѣ. Но и по этому отдѣлу желая, однако, блеснуть современемъ, онъ иногда прислушивался къ толкамъ знатоковъ-музыкантовъ и старался удержать ихъ въ своей памяти. Вообще онъ заботился о томъ, чтобъ доказать, что онъ уѣхалъ большимъ невѣждой во всемъ, нежели возвратился; но искренно обогатить себя какими бы то ни было познаніями онъ не искалъ случая, или, скорѣе, не могъ заставить себя искать его искренно.
Срокъ паспорта приходилъ къ концу. Вздохнувъ, онъ сдѣлалъ запасъ различныхъ произведеній Société Hygiénique, простился съ улицей Жан-Жакъ, какъ съ самымъ дорогимъ для него уголкомъ Парижа, обошелъ раза два Палеройяль, купилъ нѣсколько сткляночекъ духовъ, статуэтку Беллини и тросточку, и оставилъ Парижъ. Черезъ швейцарскія и савойскія горы онъ взглянулъ на Италію; до какого города достигъ его взоръ -- мы не знаемъ, но Керлеутовъ возвратился въ отечество съ правомъ сказать, что онъ побывалъ и въ Италіи.
Дня четыре послѣ своего возврата онъ никуда не показывался; наконецъ употребилъ съ успѣхомъ какую-то помаду отъ загара и, одѣвшись съ ногъ до головы во все парижское, отправился къ Ледовицкой. Съ какимъ жаромъ онъ разсказывалъ о чужихъ краяхъ! Въ этотъ вечеръ Керлеутовъ былъ предметомъ общей зависти: всѣ на него глядѣли съ нѣкоторымъ подобострастіемъ даже, какъ на нѣчто-особенное, какъ на избранника судьбы.
Въ этотъ же самый вечеръ на вопросъ, что онъ теперь будетъ дѣлать, онъ отвѣчалъ, что намѣренъ служить, и чрезвычайно-краснорѣчиво высказалъ стремленіе свое къ общимъ пользамъ. Тутъ онъ вполнѣ имѣлъ случай блеснуть нѣсколькими новыми идеями и новыми выраженіями.
И точно, Керлеутовъ сталъ служить... Мы видимъ его въ чинѣ губернскаго секретаря. Нельзя сказать, чтобъ онъ ушелъ въ чины далеко -- не правда ли? Но онъ былъ молодъ еще и служилъ очень-вяло. Мать была радёхонька тому только, что онъ служитъ хоть какъ-нибудь; меньше прежняго приходила ей мысль, что сынъ и игрушки, разставленныя на двухъ этажеркахъ въ ея будуарѣ, имѣютъ одинаковое значеніе; рѣже прежняго казалось ей, что между Валентиномъ и какимъ-то фарфоровымъ человѣчкомъ есть семейное сходство.
Хотите ли знать, что такое семейное сходство? Смотрите на образованіе двухъ разнохарактерныхъ, но принадлежащихъ къ одному семейству лицъ: блондинъ и брюнетъ, круглыя и угловатыя линіи, носы различнаго колибра, губы разнаго очертанія -- а сходство есть. Разлучите этихъ двухъ людей на семь или десять лѣтъ -- сходство утратится совершенно. Что жь такое семейное сходство?-- невольное и взаимное отраженіе одной натуры другою, печать совмѣстной жизни. Семейное сходство въ дѣтяхъ виднѣе, нежели въ взрослыхъ; тайна этого вся въ подвижности и мягкости личныхъ мускуловъ. Вообще человѣкъ -- внѣшность, отражающая другую внѣшность; каждый изъ людей болѣе носитъ на себѣ печать своей домашней жизни, своихъ вседневныхъ занятій и общества, которое онъ посѣщаетъ, нежели своихъ сердечныхъ убѣжденій, мыслей и образовавшагося въ немъ характера; каждый человѣкъ долѣе сохраняетъ свои привычки, нежели свои чувства. Взгляните на балѣ на женщинъ: женщина въ розовомъ платьѣ игривѣй, женщина въ бѣломъ благороднѣй -- это отраженіе цвѣтовъ. Неудивительно, если точно между Валентиномъ Керлеутовымъ и фарфоровымъ человѣчкомъ было взаимное отраженіе, или семейное сходство: они столько лѣтъ пробыли вмѣстѣ, и отразилась внѣшность внѣшностью.
Служба подѣйствовала на Керлеутова благодѣтельно, но не такъ сильно, чтобъ расцвѣтить его натуру, чтобъ вдвинуть его въ ряды живыхъ существъ; чтобъ снять съ этажерки эту фарфоровую куклу, нужно было чувство. Валентинъ не любилъ еще. Короткость дружескихъ его отношеній съ Ледовицкой не допускала его чувствовать сознательно сердечную пустоту, заглядывать въ будущее и искать инстинктивно любви. Однажды въ театрѣ онъ замѣтилъ небольшаго, молодцоватаго старика съ дочерью и рѣзвые, смѣлые глазки дѣвушки, которая, посмотрѣвъ на него разъ, стала смотрѣть неотвязчиво черезъ бинокль. Онъ тоже вооружилъ глаза свои биноклемъ, онъ тоже смотрѣлъ. На слѣдующій разъ Валентинъ пошелъ уже съ темной надеждой увидѣть блондинку, съ темнымъ желаніемъ встрѣтить ее; еще два-три представленія -- и они чуть-чуть не кланялись другъ другу въ театрѣ.
Напрасно обращался онъ ко всѣмъ съ вопросами, кто она -- никто не зналъ; напрасно у подъѣзда онъ прислушивался, когда вызывали экипажи: въ дурную погоду старикъ садился въ наемную карету; въ хорошую -- онъ подавалъ дочери руку и уходилъ съ ней пѣшкомъ. Дѣвушка прелукаво улыбалась каждый разъ, замѣтивъ Керлеутова неподвижно-стоящаго у подъѣзда.
Между ними установились какія-то непонятныя отношенія; театръ для обоихъ сталъ мѣстомъ свиданія и даже болѣе: тамъ они дѣлились впечатлѣніями и передавали другъ другу свои вкусы. При каждомъ хорошо-сказанномъ словѣ, а въ оперѣ, при каждомъ миломъ, задушевномъ мотивѣ, при каждой потрясающей сценѣ Валентинъ поворачивался къ ложѣ, и блондинка бѣгло на него взглядывала, какъ-бы хотѣла сказать, "и мнѣ тоже это очень нравится!" Иногда въ его взорѣ выражалась благодарность; его глаза говорили: "Какъ я радъ, что у насъ такое сходство вкусовъ!" Скажите мнѣ, однако, было ль это чувство? Если да, то я поздравляю своего героя: ему именно недоставало чувства; только чувство могло вдвинуть его въ ряды живыхъ существъ, могло дать хотя запоздалое развитіе его характеру. Нѣтъ, чувства во всемъ этомъ было очень-мало, почти вовсе не было; его не искалъ, не желалъ, боялся Керлеутовъ. Онъ именно оттого только думалъ смѣло о блондинкѣ, что въ ихъ отношеніяхъ очень-мало было дѣйствительнаго, что сама она являлась ему какъ милый призракъ и исчезала, и что никакимъ именемъ не могъ еще онъ ее назвать положительно, ни въ какую форму не могъ облечь ея быта. Иногда ему очень хотѣлось, однако, указать ея игривое личико своимъ знакомымъ, спросить о ней... вообще поговорить о ней; но это значило подѣлиться своими впечатлѣніями, подвергнуть себя постороннимъ наблюденіямъ...
Ледовицкая знала всегдашнюю любовь его къ театру, но съ нѣкоторыхъ поръ эта страсть такъ усилилась, онъ такъ неминуемо долженъ былъ быть въ театрѣ, такъ боялся опоздать, такъ минутно появлялся у ней по вечерамъ, такъ нетерпѣливо ждалъ окончанія прогулки, когда ему случалось провожать се, что поведеніе Керлеутова стало ей казаться очень-подозрительнымъ.
-- Скажите, Валентинъ, не влюблены ли вы? спросила она его разъ какъ-то, когда онъ, по обыкновенію, спѣшилъ въ театръ и отказывался отъ чая, который ему такъ любезно, такъ неотвязчиво предлагала Ледовицкая.
Валентинъ смутился.
-- Въ кого же? спросилъ онъ.
-- Не знаю; вѣдь я рѣдко бываю съ вами. Пойдемте вмѣстѣ въ театръ; можетъ-быть, тамъ я отгадаю вашу тайну.
Керлеутовъ проклялъ дружбу. Но дѣлать было нечего, онъ принужденно улыбнулся и отошелъ къ окну ждать Ледовицкую, которая пошла кое-что поправить, кое-что измѣнить въ своемъ нарядѣ.
Разумѣется, это продолжалось долго. Женщина одарена чрезвычайными странностями: просидѣвъ въ простомъ нарядѣ цѣлый день съ единственнымъ человѣкомъ, котораго она любитъ, или которому хоть ищетъ особенно нравиться, она непремѣнно пойдетъ нарядиться для толпы, между-тѣмъ, какъ на ту пору къ постороннимъ похваламъ совершенно-равнодушна. Но еще страннѣе, что предметъ ея мыслей и чувствъ ни мало не оскорбляется этимъ поступкомъ -- такъ велика сила привычки показываться въ людяхъ праздничнымъ образомъ. Я не могу достаточно объяснить ни побужденья одной стороны, ни снисхожденья другой; мнѣ только кажется тогда, что ни одинъ не понимаетъ своего внутренняго достоинства, и стараюсь я думать, что женщина ищетъ тутъ предупредить могущія представиться сравненія.
Ледовицкая одѣвалась долго-долго. Керлеутовъ сидѣлъ подъ окномъ въ глубокомъ креслѣ и посматривалъ на часы. Иногда онъ вынималъ билетъ изъ кармана: мѣсто такъ близко-близко отъ бенуара блондинки!... И снова онъ проклиналъ дружбу женскую, эту придирчивую, требовательную, ревнивую дружбу, проклиналъ любопытство, боялся проницательности, и хуже всего -- его мучило сознаніе, что вечеръ пройдетъ не оставивъ слѣда, что не принесетъ ничего въ сокровищницу его поэтическихъ грезъ и пріятныхъ воспоминаній, и что не ранѣе трехъ дней прійдетъ опять очередь абонемента блондинки. А Ледовицкая все одѣвалась!.. И вышла наконецъ она, шумя складками пышнаго шелковаго платья; кружевная мантилья скользила съ плечъ: тонкая, соломенная шляпа, убранная пунсовыми махровыми гвоздиками и темными скабьезами, походила на чепецъ, на наколку, на какой хотите головной уборъ, только не на шляпу -- такъ была мала она, такъ кокетливо, завоевательно, самоувѣренно падала она назадъ и, открывая торжествующее, самодовольное лицо Ледовицкой, довершала глубокообдуманный нарядъ ея.
Ледовицкая остановилась передъ Керлеутовымъ, натягивая свѣтлую перчатку и улыбаясь ему очень-привѣтливо; но онъ не двигался: мысли его шли своимъ чередомъ, и мы знаемъ, какое направленіе онѣ уже избрали.
-- Перестаньте, проговорила наконецъ Ледовицкая, истолковавъ его разсѣянность въ самую лучшую для своего самолюбія сторону:-- перестаньте прикидываться, что вы поражены изяществомъ моего наряда, и лучше скажите откровенно, идетъ ли онъ мнѣ. Я нахожу себя нѣсколько-блѣдной для такихъ яркихъ, рѣзкихъ цвѣтовъ.
-- Вы меня смѣшите, Валентинъ! вы, кажется, вздохнули...
И она сѣла на окно, нагнулась къ цвѣтамъ, которые всегда у ней разставлены были во множествѣ, понюхала одинъ, сорвала листокъ съ другаго, и какъ-будто задумалась.
Керлеутовъ растерялся совершенно; щеки его залилъ какой-то неровный румянецъ, грудь поднялась; онъ опустилъ глаза, чтобъ Ледовицкая не прочла въ нихъ, что пытка его невыносима, что нетерпѣніе его переходитъ въ бѣшенство. Наконецъ машинально онъ снова вынулъ часы и открылъ ихъ: Ледовицкая какъ-будто очнулась. Разглаживая лѣниво на колѣняхъ кружева своего носоваго платка, она спросила:
-- Который часъ? Не пора ли въ театръ?
Валентинъ отвѣчалъ ей, что, вѣроятно, ужь первое дѣйствіе кончилось, и голосъ его, обыкновенно мягкій, мелодическій, имѣлъ на этотъ разъ какія-то рѣзкія ноты. Потомъ пошли они. Ледовицкая восхищалась звѣздами, останавливалась, чтобъ глотать вечерній воздухъ, вообще была въ припадкѣ сантиментализма. Качаясь шла она, опираясь на руку Керлеутова и безпрестанно заговаривая съ нимъ; а онъ и слушалъ и не слышалъ, и подъ прохладнымъ вечернимъ небомъ задыхался. Онъ сдерживалъ шаги свои, а шаги все ускорялись; онъ улыбался и говорилъ такъ сладко, а въ сердцѣ его кипѣла досада на то глупое положеніе, въ которое онъ былъ поставленъ на цѣлый вечеръ. Наконецъ они у театра; вотъ подъѣздъ; экипажи подъѣзжаютъ и отъѣзжаютъ; пѣшеходы скользятъ подъ стѣной. Ледовицкая еще останавливается; она боится, чтобъ не наѣхали на нее; она пятится назадъ, вскрикиваетъ, ухватясь крѣпко за руку Валентина, смѣясь и пугаясь, и наконецъ, послѣ долгихъ его увѣреній въ совершенной безопасности, рѣшается войдти въ отворенную дверь.
Онъ снялъ бурнусъ съ своей дамы и подавилъ въ груди глубокій вздохъ: въ бенуарѣ, въ близкомъ сосѣдствѣ отъ его кресла, сидѣлъ старикъ съ своей дочерью. Дѣвушка, несмотря на величайшій интересъ, который въ ней возбудила на то время сцена (давали "Эрнани"), очень-часто поглядывала на незанятое кресло. Вдругъ маленькая рука взяла разсѣянно бинокль, и медленный взоръ обошелъ каждую ложу; глаза ея встрѣтили глаза Керлеутова -- она вспыхнула; но быстрѣе молніи замѣтила она выраженіе радости и торжества въ лицѣ его при видѣ краски, обдавшей ея щеки; въ одинъ мигъ она замѣтила и даму его, и то небрежно-картинное положеніе, которое онъ немедленно принялъ, и нарядъ этой дамы, и ея любезную улыбку; бинокль опустился, веселенькіе глазки стали серьёзными, губы сомкнулись важно и строго. Съ этой минуты все вниманіе ея приковалось къ сценѣ, а въ антрактахъ она садилась въ глубь ложи, пряталась совершенно за старика, и повидимому очень-внимательно разговаривала съ отцомъ. Сначала это Керлеутову понравилось, какъ признакъ ревности, но продолжительность такого положенія стала ему надоѣдать; онъ нѣсколько разъ вставалъ въ ложѣ, нѣсколько разъ наводилъ бинокль въ то время, когда Ледовицкая обращала все свое вниманіе къ сценѣ, наконецъ даже пришелъ въ кресла поболтать съ какимъ-то пріятелемъ и очень заглядывалъ оттуда въ бенуаръ; но бѣлокурая головка пряталась упорно за сѣдую голову старика. Керлеутовъ чувствовалъ тоску...
Оставалось ему постараться встрѣтить блондинку у выхода. Керлеутовъ вооружился терпѣніемъ; онъ, вопреки своимъ привычкамъ, сталъ послѣ окончанія оперы шумно вызывать примадонну, хлопать, кричать "браво", приходить въ совершенный фуроръ, чтобъ только Ледовицкая не увела его прежде, нежели зашевелится въ бенуарѣ старикъ, поднимется съ своего мѣста и станетъ медленно и неловко надѣвать на дочь свою ея сѣрый плащъ съ синимъ подбоемъ. Дѣвушка обыкновенно хохотала во все время этой церемоніи, потому-что Торсинъ нерѣдко подавалъ ей все наизнанку и уже непремѣнно нѣсколько разъ ворочалъ плащъ во всѣ стороны, ворчалъ и бранилъ женскіе наряды. Но въ этотъ разъ она была серьёзна, вывела отца немедленно изъ затрудненія, взяла у него изъ рукъ плащъ, и, накинувъ его очень-скоро, подала старику руку.
Керлеутовъ стоялъ у стеклянныхъ дверей объ-руку съ Ледовицкой; они пережидали толпу. Онъ оживился ожиданіями. Въ это время почтенная фигура Торсина показалась въ дверяхъ; дочь тащила его къ другому выходу, замѣтивъ Валентина съ дамой, и Керлеутовъ все понялъ! Ему хотѣлось вымолить прощеніе, но ни разу не взглянули смѣлые, веселые глазки въ эту сторону; впрочемъ, на порогѣ она быстро обернулась. Невольно Керлеутовъ поднялъ руку къ своей высокой шляпѣ, хотя до-сихъ-поръ ни разу еще не позволилъ себѣ поклониться незнакомкѣ. Она будто не замѣтила; лицо ея не выразило ни удивленья, ни радости, ни упрека, ни досады. Милый, легкій призракъ исчезъ; голосъ Ледовицкой возвратилъ Керлеутова къ совершенной дѣйствительности.
-- Вы поклонились, Валентинъ? кому это? спросила она.
-- Когда?
-- Да вотъ только-что... тамъ... кому-то, въ толпѣ.
-- Вамъ показалось, отвѣчалъ онъ сухо.
Она взглянула съ удивленіемъ. И понялъ Валентинъ тогда всю неловкость подобнаго отвѣта. Онъ испугался подозрѣній, тѣмъ болѣе, что зналъ всю неумолимость подозрѣній Ледовицкой. Сообразивъ все хорошенько, онъ рѣшился быть съ ней невыразимо-любезнымъ и въ припадкѣ любезности предложилъ ей даже полюбоваться моремъ. Луна купалась въ небѣ, корабли купались въ морѣ -- хорошо было! Пыль спала, и городъ спалъ; сирень и душистая поздняя верба тихонько, но видимо развертывали подъ луннымъ лучомъ цвѣты свои и листья.
Ледовицкая дала полную свободу сантиментальному настроенію своего воображенія: она говорила неумолкая, а Валентинъ слушалъ, но не слышалъ ни слова и въ мысляхъ считалъ только, что очередь абонемента хорошенькой блондинки прійдетъ не ранѣе трехъ дней... Какой глупый вечеръ!
Какова же была его радость, когда, на другой день, онъ встрѣтилъ ее въ почтовой конторѣ! Мало того, что встрѣтилъ, онъ узналъ ея имя, званіе, могъ по этимъ легкимъ даннымъ составить въ умѣ своемъ приблизительную идею ея жизни; призракъ получилъ нѣкоторыя краски дѣйствительности.
И она тоже узнала его имя, узнала кто онъ, и даже подсмѣялась немного надъ нимъ. Было ли то мщеніе, или такъ ее увлекла живость характера, но она смѣялась такъ смѣло, такъ необинуясь и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ лукаво! Кромѣ того, она выказала нѣкоторую настойчивость характера, оставаясь въ конторѣ съ видимымъ намѣреніемъ узнать его имя и заплатить за любопытство тоже удовлетвореннымъ любопытствомъ. Все это плѣняло Керлеутова, все въ ней дышало милой оригинальностью, отвагой, искренностью и находчивостью. Она вовсе не походила на Ледовицкую, хотя Ледовицкую онъ считалъ всегда очень-милой женщиной. Нѣтъ, что-то особенное было въ этомъ полуребенкѣ, что-то отчетливое и совершенно-отдѣльное проявлялось въ каждомъ ея движеньи. Онъ побѣжалъ за ней. Ему казалось, что онъ непремѣнно заговоритъ съ ней, такъ-какъ наканунѣ ему казалось, что онъ ей непремѣнно поклонится. Но Керлеутовъ былъ именно изъ тѣхъ людей, которые побужденья свои очень-искренно признаютъ за дѣла. У нихъ вездѣ и всюду -- слова, слова, слова... Наединѣ съ собой и съ своими мечтаньями они удивительно храбры, предпріимчивы, исполнительны, энергичны; это люди съ воображеньемъ, но безъ воли, съ развитымъ вкусомъ, но съ отсутствіемъ всякихъ познаній, съ желаньями, но безъ сознаній -- прекрасные прожектеры, дурные исполнители.
А вкусъ у Керлеутова былъ въ-самомъ-дѣлѣ развитъ до чрезвычайной утонченности; вкусъ его былъ въ немъ и характеромъ, и волей, и мыслью; вкусу его не понравилось имя Маргариты.
Крѣпко задумался онъ надъ этимъ именемъ, ломая голову надъ вопросомъ: въ какой поэтической формѣ явится она ему? мучась заранѣе, что отставной капитанъ 2-го ранга непремѣнно исказитъ это имя и нарушитъ тотъ милый колоритъ, въ который облечено было все милое, граціозное существо молодой дѣвушки. Не знаю, какъ опредѣлить эти муки; но вѣдь есть муки безъ имени...
II.
Торсинъ сидѣлъ съ коротенькой трубочкой и разсказывалъ въ сотый разъ знакомому моряку о дѣлѣ подъ Трафальгаромъ. Морякъ былъ на видъ преугрюмый, съ рыжими усами, съ чиномъ капитана-лейтенанта. Онъ курилъ папиросу и поглядывалъ изъ окна въ ту сторону, откуда должна была возвратиться молодая дѣвушка.
-- Маргариты Юрьевны нѣтъ какъ нѣтъ! наконецъ проговорилъ онъ: -- а вотъ я ей польку принесъ; еще въ Севастополѣ на пристани ей полька понравилась, такъ вотъ я досталъ и привезъ съ собой.
-- Скажи какой предусмотрительный, внимательный! Ты, Иванъ Петровичъ, далеко пойдешь, будешь имѣть успѣхъ въ дамскомъ кругу, честью завѣряю.
-- Что мнѣ дамы! Я и говорить-то съ ними порядочно не умѣю, даже постоянно избѣгаю ихъ общества. Шляпки да наряды не по нашей части! Но вѣдь я собственно вашей дочери хотѣлъ доставить удовольствіе; вы у насъ пользуетесь такимъ уваженіемъ, Юрій Семенычъ: такъ ужь и на ваше все семейство, будь у васъ десять дочерей, а не одна, смотришь какъ-то иначе! Повѣрьте, будь Маргарита Юрьевна первая красавица да только не ваша дочь, ей-Богу бы не познакомился, и ее бы обѣгалъ какъ другихъ...
-- Спасибо, спасибо за честь, Иванъ Петровичъ. Рита у меня славная дѣвочка; будь она и не дочь мнѣ, стоитъ вниманья. Вотъ я ее теперь на почту послалъ. Что ты думаешь? вѣдь справится славно; право, справится!
Подъ окнами послышались шаги, и чрезъ нѣсколько минутъ Рита, веселенькая до крайности, вбѣжала въ комнату.
-- Ну, папа, ты пилъ кофе безъ меня; ручаюсь, что пилъ! заговорила она живо: -- вѣрно, такой крѣпкій и такъ много -- признавайся!
-- Нѣтъ, болтунья, ждалъ тебя.
-- А если такъ, то вотъ тебѣ награда -- квитанція!
Она подала отцу квитанцію и только тогда замѣтила Ивана Петровича, который стоялъ у окна, въ положеніи человѣка, готовящагося поклониться.
-- Это когда вы пріѣхали? спросила Рита, обращаясь къ гостю.-- Что вы, все такой же угрюмый? не влюбились еще? Помните, Иванъ Петровичъ, я вамъ предсказывала, что за ваше презрѣніе къ женщинамъ вы непремѣнно влюбитесь. Что дѣлаетъ Севастополь? Ахъ, славный Севастополь! какъ я его люблю!..
-- Что Севастополь? стоитъ-съ. А мы на гичкахъ съѣзжаемъ въ городъ, да назадъ изъ города. Музыки зачастую двѣ на Графской.
-- Вотъ весело! Что жь, вы къ намъ надолго?
-- Пришли-съ вчера на военномъ пароходѣ, и назадъ, я думаю, завтра, или послѣзавтра... Только скоро опять будемъ.
-- Значитъ, и оперу посмотрите, и на бульварѣ вмѣстѣ погуляемъ. Мнѣ здѣсь очень-весело тоже.
-- Да бываетъ ли вамъ скучно, Маргарита Юрьевна?
-- Не говорите! Я иногда сижу такая угрюмая, хмурюсь, хмурюсь, точно вы, только усовъ нѣтъ; вмѣсто того, чтобъ дергать усы, подопрусь рукой и ни слова не говорю. Я не имѣю привычки бранить всѣхъ, какъ вы, когда чѣмъ-нибудь недовольна.
-- Кого же я бранилъ? Право, вы на меня напраслину взводите.
-- Вотъ прекрасно, я не забыла! Когда кузина знакомила меня съ вами, такъ сказала: ты будь поосторожнѣй; Иванъ Петровичъ терпѣть не можетъ женщинъ и всегда бранитъ ихъ.
-- Какъ можно-съ! Конечно, я не дамскій поклонникъ, не умѣю говорить о шляпкахъ и нарядахъ, и оттого нѣсколько избѣгаю дамскаго общества. Вотъ видите ли, я не краснорѣчивъ, не шаркунъ...
-- Развѣ для того, чтобъ нравиться, надо быть шаркуномъ?
-- А будто-бы и нѣтъ? Ужь постойте, Маргарита Юрьевна, я подмѣчу, кто вамъ здѣсь нравится! ужь вѣрно шаркунъ, франтикъ какой-нибудь... Вотъ такъ и знаю, что отгадалъ.
-- Мнѣ здѣсь никто не нравится.
-- Не можетъ быть.
-- А въ-самомъ-дѣлѣ, Рита, тебѣ здѣсь точно какъ-будто никто ненравится? сказалъ Торсинъ. Понять не могу: или ты скрытная такая у меня, или въ-самомъ-дѣлѣ никто тебѣ не пришелся по-сердцу...
Рита вспыхнула и не отвѣчала ни слова. Иванъ Петровичъ, несмотря на то, что больше жилъ съ моремъ, нежели съ людьми, былъ однако порядочнымъ наблюдателемъ, и смущеніе Риты не ускользнуло отъ его вниманія. Онъ поднялъ руку къ своймъ рыжимъ усамъ и задумался.
Иванъ Петровичъ командовалъ бригомъ, или шкуной, или транспортомъ -- не знаю, право. Съ любовью не былъ онъ знакомъ; зналъ хорошо бури Чернаго Моря, но не зналъ вовсе, что такое бури сердца. Слыхалъ онъ о нихъ, но смѣялся, какъ человѣкъ, отвергающій самое существованіе предмета. У него подъ командой былъ мичманъ, который очень-часто влюблялся, и не любилъ этого страхъ Иванъ Петровичъ: чуть замѣтитъ, что мичманъ начинаетъ задумываться, бываетъ разсѣянъ, и по вечерамъ смотритъ на звѣзды да мурлычетъ про-себя: "Уймитесь, волненія страсти", Иванъ Петровичъ начиналъ его преслѣдовать, придирался къ нему за все и распекалъ страшно. Но, по мѣрѣ того, какъ мичманъ приходилъ въ свое нормальное состояніе, принимался усерднѣй кушать, больше спалъ и становился равнодушнѣй къ звѣздамъ, Иванъ Петровичъ перемѣнялъ гнѣвъ свой на милость, къ нему возвращалась обыкновенная его снисходительность, и недовольное лицо принимало возможно-веселый видъ. Особенно-веселымъ это лицо никогда не бывало: ужь такъ и природа его создала, и морскія бури окрасили въ такую краску. Очень-молодымъ человѣкомъ поступилъ онъ въ черноморскій флотъ. Родныхъ никого, связей никакихъ. Говорилъ онъ только порусски, и запала ему мысль, что безъ французскаго языка нейдетъ вовсе показываться въ дамскомъ обществѣ. Купилъ онъ себѣ грамматику и діалоги и въ свободные часы, лежа въ койкѣ, громко склонялъ глаголы и твердилъ фразы: "я весь къ вашимъ услугамъ, я вашъ слуга, вашъ покорнѣйшій слуга"... Несмотря, однако, на чрезвычайное терпѣніе и прилежаніе, Иванъ Петровичъ недалеко ушелъ во французскомъ языкѣ; постоянно переспрашивая у себя первыя десять страницъ діалоговъ и склоняя оба вспомогательные глагола, онъ до такой степени запутался въ своихъ изученіяхъ, что рѣшительно не зналъ, что прежде: indicatif или subjonctif; эти два наклоненія приводили его въ отчаяніе.
Ему и прежде рѣшительно не давались языки, хотя во всѣхъ другихъ предметахъ образованія онъ оказывалъ хорошіе успѣхи. И такъ Ивану Петровичу не удалось ни стараго припомнить, ни въ новомъ далеко уйдти. Съ досады, закинулъ онъ грамматику и діалоги и отказался навсегда отъ того общества, въ которомъ непремѣнно надо говорить на чужомъ языкѣ. Зачѣмъ онъ вообразилъ, что такъ непремѣнно надо -- этого, конечно, не рѣшитъ никто. Иванъ Петровичъ былъ отъ природы несообщителенъ, упрямствомъ своимъ славился съ дѣтства, и потому ни чьи убѣжденья не могли бы на него подѣйствовать: этому человѣку невозможно было бы открыть глаза ни въ какомъ случаѣ его жизни. За-то каждое его мнѣніе переходило на нѣкоторе время въ глубокое, внутреннее убѣжденіе. Нерѣдко слѣдующее убѣжденіе возникало совершенно въ противоположность первому, но колебаній не было; второе убѣжденіе вытѣсняло такъ полно прежнее, что даже ни малѣйшаго слѣда послѣ него не оставалось. Иванъ Петровичъ не измѣнялся; все тотъ же былъ онъ всюду.
Прошли года; Иванъ Петровичъ подвинулся нѣсколько въ чины; а все былъ тотъ же. Жилъ онъ на кораблѣ, съѣзжалъ на пристань, когда играла музыка, садился на ступеняхъ и слушалъ отрывки разговоровъ подъ звуки польки, вальса, или оперной аріи, аранжированной для оркестра. Иногда онъ и на пристань не сходилъ, а подплывъ на гичкѣ, приказывалъ поднять весла, слушалъ и смотрѣлъ издали. Звуки доносились къ нему яснѣе по водѣ, получая нѣчто чистое и внятное; голоса тоже доходили внятнѣй; только фигуры гуляющихъ мелькали менѣе-ясно.
Товарищи отгадывали Ивана Петровича въ этой неподвижно-держащейся на водѣ гичкѣ и иногда очень-громко говорили: "Это Иванъ Петровичъ! Смотрите, какъ любитъ качаться, не можетъ сойдти на землю".-- "Это Иванъ Петровичъ подплылъ поглядѣть на другихъ; будетъ потомъ всѣмъ намъ!"...
И въ-самомъ-дѣлѣ, когда Иванъ Петровичъ начиналъ ораторствовать въ кругу молодёжи, то отъ словъ его становилось страшно каждому горячему воображенію, каждому сердцу, способному увлекаться. Онъ не былъ золъ, но не былъ и снисходителенъ: отдѣлясь отъ общества такъ полно, такъ всецѣло, Иванъ Петровичъ никогда не нуждался въ снисхожденіи другихъ. Наединѣ съ самимъ собою онъ разсматривалъ жизнь и людей, не сближаясь съ ними. Наблюдательный отъ природы, онъ изучилъ довольно -- хорошо мужскіе характеры; за-то о женщинахъ не имѣлъ никакого понятія и, выводя, не знаю изъ какихъ данныхъ, заключеніе, что женщина создана въ противоположность мужчинѣ, награждалъ въ умѣ своемъ женщину такими свойствами, которыя совершенно были чужды ея природѣ. Вообще онъ имѣлъ весьма-неблистательное мнѣніе о женщинахъ. Знакомясь съ каждымъ новымъ мужскимъ характеромъ, Иванъ Петровичъ невольно переносился мыслью къ другой половинѣ рода человѣческаго и создавалъ въ умѣ своемъ женскій характеръ, который былъ бы совершенно-противоположенъ этому узнанному имъ мужскому характеру. И создалъ Иванъ Петровичъ въ умѣ своемъ призракъ блестящій и пустой, существо слабое и злонамѣренное, до крайности мелкое по натурѣ своей, вычурное по внѣшности, капризное по внутреннему своему содержанію.
Когда случай заставилъ Ивана Петровича познакомиться съ Ритой, онъ чрезвычайно удивился, не найдя въ ней ничего похожаго на призракъ, созданный его фантазіей, но не могъ согласиться, что дожилъ до тридцати-пяти лѣтъ ошибаясь -- не могъ отступиться отъ своихъ мнѣній: Ивану Петровичу это было нелегко. Наблюденія его, однако, несмотря на всю ихъ строгость, на придирчивость даже, всѣ были въ пользу Риты; оставалось рѣшить, что она составляетъ блистательное исключеніе изъ общаго правила. И рѣшилъ это Иванъ Петровичъ, рѣшилъ тѣмъ охотнѣе, что Рита была дочь моряка, дочь храбраго Торсина, котораго шія было знакомо многимъ.
Созналъ Иванъ Петровичъ въ глубинѣ своей души, что искреннее, миловидное, игривое созданье -- Рита, оживило и наполнило внутренній міръ его. Влюбиться онъ считалъ глупостью; влюбиться ему было не къ лицу и не по лѣтамъ; но полюбилъ Иванъ Петровичъ Риту какимъ-то заботливымъ, покровительственнымъ чувствомъ, думалъ о ней съ тихимъ восторгомъ признательности. Ему весело становилось отъ веселенькаго смѣха Риты; ему смѣшно становилось отъ ея острой шутки. Въ глазахъ его Рита была добрый и умный ребенокъ, и онъ позволялъ этому ребенку забавляться надъ нимъ сколько душѣ угодно, подчинялся всѣмъ прихотямъ Риты, выслушивалъ ея замѣчанія и старался къ нимъ примѣняться.
-- Хорошо, Маргарита Юрьевна, много благодарны! говаривалъ онъ: -- вы взялись за мое образованіе и, чего добраго, сдѣлаете изъ меня джентльмена какого-нибудь. Тогда ужь, такъ и быть, станетъ вашъ ученикъ показываться и въ обществѣ; а покамѣстъ позвольте ему только надъ вами шуточки: и того съ меня будетъ, право!
Въ свою очередь Иванъ Петровичъ дѣлалъ дружескія замѣчанія Ритѣ, и иногда слова его принимали нѣсколько-строгій тонъ. Онъ находилъ, что Юрій Семеновичъ несовсѣмъ-правъ, воспитывая дочь свою не систематически и не по принятымъ правиламъ, а давая ей волю рости, думать, жить, дѣйствовать на свободѣ, развиваться самымъ разностороннимъ образомъ, сталкиваясь со всѣми случайностями, знакомясь со всѣми обстоятельствами жизни. Старикъ посылалъ ее всюду, куда только могъ послать вмѣсто себя, заставлялъ ее иной разъ нужную бумагу сочинить и написать, въ домѣ не измѣнялъ ни одного изъ ея распоряженій, и хотѣлъ, чтобъ она чувствовала себя полной хозяйкой. Иногда, если Рита забывала о времени обѣда, или ужина, весело болтая въ кругу собравшихся гостей, Торсинъ, поглядѣвъ на часы, обращался къ дочери, и говорилъ: "А что, хозяйка, позволишь намъ обѣдать?" -- "Хорошо, папа; вели давать если хочешь" бывалъ отвѣтъ дѣвушки.
Всего занимательнѣе были споры между ними, когда Торсинъ бывалъ нездоровъ, и Рита, по приговору доктора, сажала его на строгую діэту. Старикъ хитрилъ и выпрашивалъ всячески нарушенія этого приговора; но Рита противилась ему съ чрезвычайной твердостью, умѣла отстоять права, переданныя ей докторомъ, и ни за что не выпускала больнаго изъ повиновенія. Крѣпко нахмуривался старый морякъ, вставъ изъ-за стола голодный; но Рита, съ свойственной ей сметливостью, притворялась, что ничего не замѣчаетъ, садилась за рояль и блистательно разыгрывала претрудныя пьесы. Торсинъ, слушая ее, курилъ, курилъ, курилъ; иногда морщины расходились, иногда же лицо оставалась такъ же пасмурнымъ, но Рита какъ-будто не видѣла ничего, приносила фуражку отцу, надѣвала сама мантилью и шляпу и говорила ему: "Идемъ же гулять, папа; ты забылъ, что гулять пора!"
На воздухѣ Торсинъ всегда становился разговорчивѣе; Рита это знала и безошибочно разсчитывала на благодѣтельное вліяніе прогулки; къ-тому же, имъ непремѣнно попадались знакомые, пока они жили въ Севастополѣ; но чаще всѣхъ Иванъ Петровичъ встрѣчался съ ними; его любилъ Торсинъ: онъ лучше всѣхъ умѣлъ слушать разсказъ о Трафальгарѣ и, незговорчивый отъ природы, никогда не перебивалъ невпопадъ рѣчи капитана. Такая встрѣча была на-руку Ритѣ. Тутъ-то она могла свободнѣй предаваться удовольствію прогулки, болѣе пользоваться всѣмъ, что попадалось ей на глаза. Иванъ Петровичъ отдавался на жертву старому капитану, а Рита весело болтала съ разными лицами, которыя смѣнялись одно другимъ, или, сгрупировавшись вокругъ молодой дѣвушки, перестрѣливались сужденьями, новостями, анекдотами, заключеньями. Хорошенькая Рита оживлялась чрезвычайно: забытъ поздній часъ, забытъ Иванъ Петровичъ. Ея глаза разсѣянно глядятъ вдаль, и передъ ними по темной синевѣ моря летаютъ гички съ кораблей; ночь незримо сходитъ на землю, и звуки музыки, и звуки словъ сливаются въ одно для ея разсѣяннаго слуха, а гордое сознаніе твердитъ, что жизнь развертывается передъ нею богатая, молодая и привольная. Засиживалась Рита на Графской Пристани; разсыпанныя по ступенямъ ея трупы, скользящія тѣни одинокихъ гуляльщиковъ, рыжіе усы Ивана Петровича и живая рѣчь отца -- вотъ близкіе предметы для зрѣнія и слуха; но ищетъ еще чего-то вдали ея недвижный взоръ, и непонятное чувство тянетъ къ дали ея мысль, слухъ и сердце...
Наконецъ, проголодавшійся Торсинъ вспоминаетъ, что подлѣ него сидитъ Рита; рѣчь его умолкаетъ, голова отворачивается отъ Ивана Петровича: "Что, хозяйка, не пора ли чай пить?" спрашиваетъ онъ весело у дочери. Рита пробуждается отъ страннаго забытья, и звонкій голосъ ея тоже очень-весело произноситъ: "Пойдемъ, папа; ты, я думаю, проголодался!"
А между-тѣмъ, наблюдательный глазъ Ивана Петровича непремѣнно кое-что подмѣтилъ у Риты. Несмотря на то, что Иванъ Петровичъ былъ весь вниманіе къ рѣчамъ почтеннаго капитана, однакожь успѣвалъ слѣдить и за каждымъ словомъ, за каждымъ взглядомъ, за каждымъ движеньемъ дѣвушки. Случалось ему подсмотрѣть, что съ такимъ-то мичманомъ говорила Рита охотнѣе, нежели съ другимъ, что такой-то лейтенантъ былъ въ ударѣ и наговорилъ кучу любезностей -- ему хотѣлось знать тогда, на сколько, въ-самомъ-дѣлѣ, успѣлъ понравиться лейтенантъ, и въ самомъ ли дѣлѣ пользуется исключительнымъ вниманіемъ мичманъ? Не потому хотѣлъ онъ это знать, чтобъ его мучила ревнивая досада; по въ глазахъ Ивана Петровича Рита была милое дитя, и ему ужасно не хотѣлось, чтобъ это дитя отдало свое сердце человѣку малодостойному, несъумѣющему оцѣнить вполнѣ этого прекраснаго дара. Не хотѣлось также Ивану Петровичу видѣть задумчивость на миломъ лицѣ, заботливость въ миломъ взорѣ. Привязанность Ивана Петровича къ Ритѣ была глубокая, очень-нѣжная и совершенно-безкорыстная... Но то, что мы принимаемъ за безкорыстную привязанность -- иногда не что иное, какъ умѣнье не сознаваться себѣ самому въ чувствѣ. Извѣстно, что только убѣдивъ себя, мы можемъ вполнѣ убѣдить другихъ -- вотъ отчего и вѣрятъ, и прославляютъ не рѣдко то, чего вовсе не было. Приходятъ постепенно, конечно, всѣ къ открытію истины, и это бываетъ поразительно, какъ всякая неожиданность. Человѣкъ, быть-можетъ, и самъ искренно не ожидалъ, и самъ обманулся, разсчитывая лишнее на силы свои; силы терпѣнія утомились, и эти силы всегда, какъ-бы въ насмѣшку надъ недостаточностью великодушія въ насъ, оставляютъ насъ въ ту минуту, когда одно мгновеніе ожиданія можетъ привести къ цѣли, къ которой приблизились мы уже посредствомъ столькихъ ожиданій. Тщеславіе ослѣпитъ, тщеславіе унесетъ за предѣлы благоразумія, тщеславіе потребуетъ возмездія, тщеславіе оскорбится и начнетъ предлагать себѣ вопросы слѣдующаго содержанія. "Да отчего же я такъ несчастливъ? да отчего же мнѣ ни въ чемъ нѣтъ удачи? да отчего же я долженъ ничего ни искать, ни желать, ни надѣяться?" И возмущенный удачами другихъ, утомленный своимъ продолжительнымъ притворствомъ готовъ вызвать на бой цѣлый міръ, бросить каждому въ лицо слово, облитое желчью. Дорога покатиста, стремительна, а тщеславіе несетъ, оскорбленное тщеславіе мчитъ, уноситъ за предѣлы умѣренности, останавливается только на днѣ оврага, когда вся дорога пройдена уже, вся пыль смѣшнаго положенія лежитъ на плечахъ, и вся цѣна добрыхъ дѣлъ прежней безкорыстной привязанности утрачена навсегда.
Однако, глядя на Ивана Петровича, я готова прійдти къ заключенію, что безкорыстность привязанности возможна. Рита, по-крайней-мѣрѣ, вѣрила въ возможность ея, несмотря на всю свою проницательность. Хотя съ отцомъ она привыкла смѣло разсуждать обо всемъ и разсказывала ему всѣ приключенія своей занимательной по многимъ тонкимъ подробностямъ жизни, но старикъ обыкновенно слушалъ ее такъ разсѣянно и повторялъ вопросы свои объ одномъ и томъ же съ такимъ поразительнымъ безучастіемъ, что Ритѣ становилось скучно разсказывать происшествія, которыя утрачивали всю прелесть свою, если только въ нихъ приходилось углубляться холоднымъ разсудкомъ и, оставивъ всю прелесть полугрезъ жизненныхъ догадокъ, передавать одну бѣдную дѣйствительность. Надо было найдти слушателя, способнаго принимать участіе въ томъ, что повторяли его слуху. Торсину было около семидесяти лѣтъ, а Ивану Петровичу тридцать-пять; ужь это одно дѣлало для него роль повѣреннаго доступнѣе. Кромѣ-того, Рита такъ часто школила его за какую-нибудь неловкость противъ правилъ общежитія, что онъ имѣетъ полное право сказать ему на всѣ замѣчанія, что онъ радъ случаю отмстить ей и выказать свою опытность въ чемъ-нибудь другомъ. Съ Иваномъ Петровичемъ можно было и поспорить, и доказать ему, что онъ ошибается въ своихъ заключеніяхъ, близорукъ въ своихъ наблюденіяхъ, и наконецъ, ужь если слишкомъ надоѣстъ совѣтами, не обинуясь попросить его замолчать, сдѣлать только видъ, что разсердилась -- и все пойдетъ хорошо. Иванъ Петровичъ пріобрѣлъ поступками своими неограниченное довѣріе Риты. Если ей въ-самомъ-дѣлѣ кто-нибудь нравился, слегка занималъ ея молодое воображеніе, она не таилась слишкомъ отъ Ивана Петровича, при немъ любезничала съ предметомъ своего вниманія, въ глазахъ его оживлялась, въ глазахъ его говорила съ увлеченьемъ, длила прогулку, если была надежда встрѣтить, уходила невеселая, недовольная, если обманывалась въ надеждѣ, только не позволяла тогда Ивану Петровичу дѣлать замѣчаній, не допускала догадокъ. Когда это налетѣвшее облако разсѣевалось, возникшій призракъ чувства гасъ и исчезалъ, тогда Рита сама разсказывала Ивану Петровичу, что точно ей нравился Жоржъ, Борисъ, Nicolas, Базиль, и въ какой степени онъ ей нравился. И тогда сколько было воспоминаній, какъ много мелкихъ, неподмѣченныхъ подробностей, какъ много сценъ прекрасныхъ, но нѣмыхъ, ускользнувшихъ отъ вниманія, узнавалъ Иванъ Петровичъ! Легче становилось ему на нѣкоторое время, легче отъ сознанія, что милое дитя спокойно снова, что сердце у ребенка свободно, и ничего непріятнаго для нея не случилось.
Такъ неудивительно, что Иванъ Петровичъ, зная прихотливую головку Риты, ея вкусъ, податливый увлеченіямъ, этотъ разнообразный, причудливый вкусъ, воображеніе, требующее пищи, сердце, впечатлительное и горячее, неудивительно, что Иванъ Петровичъ, невидавшій Риты болѣе десяти мѣсяцевъ, пріѣхавшій собственно длятого, чтобъ полюбоваться ею и убѣдиться, что она счастлива и спокойна, призадумался надъ внезапнымъ ея румянцемъ и смутился болѣе, нежели сама она, отъ вопроса, предложеннаго шутливо старикомъ дочери. Онъ тоже сдѣлалъ бы этотъ вопросъ; по-крайней-мѣрѣ, въ мысляхъ моряка слагался онъ ужь нѣсколько разъ впродолженіе короткаго разговора съ нимъ Риты, но выговорить было трудно, словъ придумать онъ не могъ, формы приличной не отъискивалось. Торсинъ разрѣшилъ его недоумѣніе: вопросъ былъ предложенъ -- смущеніе Риты было на него отвѣтомъ.
Иванъ Петровичъ задумался, и когда смущеніе Риты стихло, она оправилась и подняла на него вопросительно глаза. Иванъ Петровичъ смутился въ свою очередь -- такъ совѣстно ему стало за свою задумчивость. Дѣвушка почувствовала нравственный перевѣсъ свой въ эту минуту и ободрилась совершенно. Она повернула головку къ отцу:
-- Признаться, папа, сказала она непринужденно: -- сегодня мнѣ очень пришелся nö-сердцу чиновникъ почтовой конторы: премилый, вѣжливый, добрый...
Торсинъ расхохотался и потрепалъ ее по плечу. Но Иванъ Петровичъ, преслѣдуя все ту же, первую, запавшую въ сердце его подозрительную мысль, сказалъ:
-- Нѣтъ, Маргарита Юрьевна, не хитрите! Еслибъ вамъ чиновникъ пришелся особенно по-сердцу, не стали бы вы это такъ искренно разсказывать Юрію Семенычу, да еще и при мнѣ. Конечно, вы можете всегда положиться на мою скромность; но убѣждены ли вы, что мой личный судъ останется за вами, а не противъ васъ? Все же мнѣніе и самаго посторонняго человѣка дорого намъ.
-- Развѣ я потеряла бы въ вашемъ мнѣніи, еслибъ влюбилась?
-- Дѣвушкѣ неприлично влюбляться, а женщинѣ вообще некстати высказывать передъ всѣми свою любовь.
-- Вотъ какія строгости! Впередъ буду съ вами даже лицемѣрить, ни за что ни въ чемъ не признаюсь...
-- Помилуйте, за что вы лишаете меня вашего довѣрія?
-- Какой вы несносный! Сами не знаете чего хотите: проповѣдуете молчаніе, а послѣ заставляете говорить. Знаете ли что, Иванъ Петровичъ? вы ужаснѣйшій гордецъ; вы хотите быть постоянно исключеніемъ изъ общаго правила -- вотъ такъ вы всю жизнь повели, вотъ такъ вы и со мной хотите поступать. Одному вамъ я должна разсказывать, съ одними вами совѣтоваться; а вотъ я не хочу ни разсказывать, ни совѣтоваться. Сейчасъ будемъ обѣдать, послѣ пойдемъ гулять, потомъ съ бульвара въ театръ прямо... Папа, ты позволишь? Тутъ она придвинулась къ отцу и перемѣнивъ запальчивый тонъ своего голоса на самый ласковый, цалуя у него руку, проговорила: -- я знаю, что это сверхкомплектный, да надо же его угостить. Позволь, папа, угостить сегодня Ивана Петровича...
-- Много благодарны, Маргарита Юрьевна, сказалъ сконфуженный Иванъ Петровичъ.-- Зачѣмъ же это для меня? Я вѣдь могу и самъ пойдти. Зачѣмъ это Юрію Семенычу изъ-за меня еще утомлять себя лишній разъ? Право, я самъ вѣдь могу...
-- Хорошо! Это вы такъ-то цѣните, что мы хотимъ быть вмѣстѣ съ вами? Развѣ вы на годъ къ намъ пріѣхали? Вамъ все равно: пріѣхалъ на три часа и два проведетъ безъ насъ въ театрѣ -- очень-мило! Вотъ ужь никогда ни о чемъ не подумаетъ и ничего не пойметъ; одичалъ совсѣмъ на морѣ, и съ людьми не умѣетъ жить!...
И, попавъ на эту любимую дорогу, Рита совершенно засыпала упреками Ивана Петровича, который не ожидалъ, вопервыхъ, чтобъ ему были до такой степени рады и такъ боялись лишиться хоть на нѣсколько часовъ его присутствія. Онъ таялъ отъ восторга и совершенно былъ озадаченъ, не нашелся, что отвѣчать; только рыжимъ усамъ хорошенько досталось по случаю его смущенія.
Никогда еще Ритѣ не хотѣлось въ театръ до такой степени. "Вотъ будетъ сюрпризъ для Валентина!" думала она. "А вотъ будетъ сюрпризъ для меня, если Валентинъ не пойдетъ сегодня!" продолжала она думать, и тутъ легкая тѣнь досады набѣгала на хорошенькое личико; брови хмурились. "Но нѣтъ, отчегоже ему не пойдти, никакихъ причинъ нѣтъ; онъ ужасный театралъ, и какъ онъ смѣетъ не прійдти?" Рѣшено было, что Керлеутовъ не прійдти въ театръ не смѣетъ; и послѣ обѣда Рита очень-разсѣянно играла на фортепьяно, безпрестанно вставая, чтобъ поссориться съ Иваномъ Петровичемъ, или поласкаться къ отцу, да потормошить его немного. Наконецъ, на колокольнѣ пробило шесть часовъ, стали звонить къ вечернѣ.
-- А, теперь пойдемъ гулять! Дѣвушка порхнула въ свою комнату и черезъ нѣсколько. минутъ возвратилась въ мантильѣ, въ шляпѣ, натягивая черныя перчатки. Бѣлокурые локоны ея были убраны подъ шляпу, такъ-что не закрывали лица. Она взяла подъ-руку отца, а Иванъ Петровичъ пошелъ подлѣ особенной, свойственной ему походкой съ переваломъ.
На бульварѣ играла музыка, и гуляющихъ было много. Изъ конца въ конецъ можно было видѣть пеструю толпу, которая приливомъ проносилась тихо, плавно, медленно къ тому мѣсту, гдѣ играла музыка, и отливала снова, разбѣгаясь струями опять въ разныя стороны. Рита едва ступила на бульваръ, какъ глаза ея ужь замѣтили Керлеутова далеко, далеко, почти на другомъ концѣ бульвара. Правда, его изящную фигуру, его изящный костюмъ и граціозную походку можно было отличить въ толпѣ; но все же надо подойдти поближе: только очень-привычный глазъ могъ его узнать въ такой дали и въ такой пестротѣ. Весело улыбнулась Рита, внимательнѣе стала слушать то, что ей на ту пору разсказывалъ Иванъ Петровичъ. Она слушала его съ напряженіемъ, и ей ужасно хотѣлось, чтобъ Иванъ Петровичъ точно разсказывалъ что-нибудь занимательное и смѣшное, чтобъ ей непремѣнно представился случай разсмѣяться, когда они поравняются съ Керлеутовымъ.
Случай распорядился еще лучше; случай удивительный волшебникъ. Валентинъ также завидѣлъ подходящее къ нему общество, и какъ отъ природы былъ застѣнчивъ и, по странному чувству, всегда отодвигалъ отъ себя добровольно минуту исполненія самыхъ своихъ завѣтныхъ сновъ, то ему и въ эту пору пришло немедленно желаніе своротить въ сторону, перейдти на другую аллею и, если можно, не встрѣтиться съ капитаномъ и его дочерью, тогда-какъ на бульваръ онъ пришелъ собственно затѣмъ, чтобъ встрѣтить Риту и хоть взглянуть на нее издали, пока прійдетъ опять очередь встрѣтиться въ театрѣ; но своротить въ другую аллею не было возможности; за-то на одной изъ скамеекъ, почти подлѣ музыки, было вакантное мѣсто. Керлеутовъ поспѣшилъ занять его и принялъ самый спокойный, самый равнодушный видъ. Но едва онъ сѣлъ, а Торсинъ поравнялся съ скамьей, какъ остальныя фигуры поднялись съ скамейки, и капитанъ остановился съ словами:
-- Сядемъ здѣсь, Рита; а то мы, погодя, не найдемъ себѣ мѣста.
Валентинъ сдѣлалъ движеніе: онъ тоже хотѣлъ уйдти. Рита стояла молча; капитанъ обратился къ нему вѣжливо:
-- Надѣюсь, мы вамъ не мѣшаемъ? сказалъ онъ.-- Вы только-что сѣли; мѣста довольно для всѣхъ.
Керлеутовъ поклонился и только плотнѣе придвинулся къ концу скамьи. На другомъ концѣ сидѣлъ морякъ, знакомый Ивану Петровичу: онъ тоже засуетился, хотѣлъ уступить сибе мѣсто, но Торсинъ, обрадовавшись новому знакомству, не пустилъ его, а посадивъ между нимъ и собой Ивана Петровича, пустился въ очень-оживленную бесѣду съ обоими. Ритѣ досталось мѣсто подлѣ Керлеутова.
Она разсѣянно чертила кончикомъ своего зонтика какіе-то вензеля, листочки, а послѣ ни то, ни сё. Валентинъ глядѣлъ на море, на верхушки мачтъ и на флаги кораблей. Равнодушные и незнакомые, сидѣли они оба. Этакъ продолжалось нѣсколько минутъ. Наконецъ капитанъ заговорилъ о Трафальгарѣ. Онъ очень-легко попадалъ на свою любимую тэму и увлекался ею до такой степени, что все окружающее, все близкое тогда становилось для него далекимъ и часто совершенно исчезало. Рита знала это и сдѣлалась смѣлѣе. Сначала у ней, именно съ лѣвой стороны, вырвался локонъ изъ-подъ шляпки, и она должна была повернуться именно туда, гдѣ сидѣлъ Керлеутовъ, чтобъ привесть въ порядокъ прическу. Зонтикъ ея пересталъ писать; она довольно-смѣло взглянула на сосѣда, и сосѣдъ тоже довольно-спокойно взглянулъ на нее. Валентинъ хотѣлъ сказать: "Вы, кажется, сегодня были на почтѣ?" но языкъ не послушался. Потомъ онъ хотѣлъ сказать: "Не будете ли вы сегодня въ театрѣ?" -- языкъ тоже не послушался, и онъ не сказалъ ничего. Но Рита произнесла, поправляя свой непокорный локонъ, вполголоса и какъ-бы относя къ себѣ, или къ отцу, или, пожалуй, хоть къ Ивану Петровичу -- словомъ, къ кому бы то ни было, съ легкой улыбкой: "Опять о Трафальгарѣ"...
-- Такъ вы не въ первый разъ слушаете разсказъ этотъ? спросилъ насмѣшливо Керлеутовъ, и тоже слегка улыбнулся. Эта улыбка равнялась однако вѣжливому поклону. Есть удивительные оттѣнки во всемъ у иныхъ людей...
-- Это любимая тэма моего отца, сказала Рита.
-- Прекрасная тэма! замѣтилъ Валентинъ.
-- А мнѣ такъ не нравится... Впрочемъ, можетъ-быть, оттого, что я ее слышу по нѣскольку разъ въ день.
-- Это значитъ, что вамъ и прекрасное можетъ надоѣсть, если часто будетъ повторяться.
-- Да, я не люблю повтореній.
-- Какъ же вы дѣлаете съ вашими знакомыми: приказываете имъ не часто къ вамъ являться?...
-- Какъ можно! Я не берусь управлять желаньями другихъ: пусти каждый дѣйствуетъ по своему желанію.
-- А если вы дѣлаетесь жертвой этихъ желаній? Вамъ надоѣли чьи-нибудь посѣщенія, и между-тѣмъ этотъ человѣкъ продолжаетъ васъ посѣщать; вамъ надоѣло видѣть какой-нибудь предметъ, а этотъ предметъ вѣчно у васъ передъ глазами, что вы тогда дѣлаете?
-- Со мной еще этого не случалось, отвѣчала Рита.-- Не знаю, какъ бы я поступила, знаю только, что когда папа не съ кѣмъ говорить о Трафальгарѣ, онъ начинаетъ разсказывать мнѣ, и я его слушаю и никакого пожертвованія не приношу: мнѣ какъ-то всеравно...
-- Этого сравнивать невозможно; вы можете быть снисходительны къ желаніямъ вашего отца, вы его любите; но лица, но люди, къ которымъ вы совершенно-равнодушны?.. Да и кромѣтого, слухъ гораздо-способнѣе къ разсѣянью и невниманію, нежели зрѣніе: мы часто слушаемъ и не слышимъ, а глаза наши останавливаются совершенно противъ нашей воли...
-- Я думаю, что къ инымъ предметамъ можно привыкнуть какъ къ пѣнію канарейки: пока поетъ, вы ея не слышите, а замолчитъ, такъ вспомните, какъ она пѣчала.
Рита тоже засмѣялась. Но тутъ они оба удивились, что разговариваютъ какъ-будто вѣкъ знакомы; эта мысль пришла обоимъ въ одно время: они поглядѣли другъ на друга и замолчали. Не менѣе ихъ удивлялся Иванъ Петровичъ; онъ давно выдвинулся изъ-за разговаривавшихъ Торсина и своего сослуживца, оперся рукой на спинку скамьи и, положивъ на эту широкую руку свою задумчивую голову, вглядывался долгимъ взглядомъ въ выраженіе лицъ Риты и Керлеутова и, если можно такъ выразиться, слушалъ ихъ глазами. Рита вдругъ замѣтила рыжіе усы Ивана Петровича, его внимательную позу; ей не хотѣлось, чтобъ онъ на этотъ разъ былъ хорошимъ угадчикомъ, и легкая тѣнь легла на ея нѣжное лицо. Она быстро отвернулась отъ Ивана Петровича и поглядѣла на Керлеутова. Валентинъ тоже замѣтилъ Ивана Петровича и понялъ, что онъ какъ-будто присматриваетъ за нимъ и за Ритой, и у него явилось желаніе отмстить моряку за неловкость положенія, въ которое его наблюденія ставили Керлеутова.
-- Скажите, пожалуйста, спросилъ онъ Риту вполголоса: -- это тоже изъ числа канареекъ?
Но Рита, какъ ни была расположена слушать внимательно Керлеутова, какъ ни была расположена восхищаться каждой его фразой, каждымъ словомъ, какъ ни вслушивалась съ наслажденьемъ въ звукъ его серебристаго голоса, Рита вспыхнула.
Позволивъ себѣ шутку насчетъ Ивана Петровича, онъ сдѣлалъ неловкость: Рита ни за что въ мірѣ не дала бы въ обиду Ивана Петровича; ей стало досадно. Лицо ея приняло строгій видъ, и въ первую минуту она отвернулась отъ Керлеутова съ гордели вымъ и досадливымъ движеньемъ, которое удивительно ей шло Болѣе же всего она боялась, чтобъ Иванъ Петровичъ не услышалъ неосторожной шутки Валентина. Бросивъ боязливо взглядъ въ ту сторону, гдѣ виднѣлись его рыжіе усы, она ничего не прочла на лицѣ моряка и обратилась къ Керлеутову.
-- Я не знаю; что вы хотите сказать, проговорила она тихо и холодно: -- мы еще такъ мало знакомы, что я не выучилась понимать вашихъ условныхъ фразъ.
Валентинъ смутился и чуть не до крови укусилъ свои розовыя губы.
-- Я въ отчаяніи, что сдѣлалъ вамъ непріятность, хотя вовсе неожиданно, сказалъ онъ.
-- Ничего; теперь я въ-правѣ думать, что вы очень-опрометчивы въ своихъ сужденьяхъ, замѣтила Рита болѣе-спокойно. Легкое дрожаніе ея голоса унялось совершенно, и глаза опять зажглись привѣтнымъ блескомъ.
Въ это время Юрій Семеновичъ кончилъ бесѣду свою съ новымъ знакомцемъ, поглядѣлъ на Ивана Петровича, на Риту, и опять на Ивана Петровича. Иванъ Петровичъ всталъ, Рита тоже поднялась.
-- Довольно! произнесла тихо Рита и подала руку отцу.
-- До свиданья, сказалъ капитанъ, кланяясь Керлеутову.-- Извините, если обезпокоили васъ.
-- Помилуйте! проговорилъ Валентинъ, и почтительно снялъ шляпу передъ старикомъ. Онъ стоя ждалъ, пока уйдутъ сосѣди по скамейкѣ, хотѣлъ бы пойдти съ ними до конца бульвара, но не смѣлъ: неловко ему казалось и слишкомъ-навязчиво. Еще разъ глаза его остановились на свѣжемъ личикѣ Риты; она ему слегка поклонилась.
Иванъ Петровичъ шелъ въ молчаніи, опустивъ голову и тормоша свои усы; Торсинъ молчалъ тоже, утомленный своей продолжительной, горячей бесѣдой; и Рита молчала, но раза два украдкой оглянулась и видѣла, что Валентинъ стоялъ неподвижный, задумчивый и грустно глядѣлъ, какъ удалялись они.
"Пойдетъ ли онъ или не пойдетъ въ театръ сегодня?" думала она: "вѣдь онъ никакъ не предполагаетъ, что мы пойдемъ"...
И погрузилась Рита въ тысячу-одно размышленіе, въ тысячу-одинъ вопросъ, которые вставали въ своенравной головкѣ по поводу встрѣчи съ Валентиномъ. А Иванъ Петровичъ подмѣчалъ размышляющее выраженіе лица Риты и тоже размышлялъ по-своему.
"Не-уже-ли она влюбилась въ этого франтика?" думалъ Иванъ Петровичъ: "вотъ тебѣ разъ! Это, однако, было бы очень-нехорошо. Ну, стоитъ ли онъ, да стоитъ ли кто-нибудь, чтобъ такое милое дитя... да еще дочь капитана Торсина, такого славнаго, храбраго моряка... Только, вздоръ, такіе франтики могутъ нравиться глупенькимъ женщинамъ, а Маргарита Юрьевна слава Богу! Хотѣлось бы знать, давно ли знакомы они, гм..."
И тутъ Иванъ Петровичъ кашлянулъ, чтобъ приготовиться приличнымъ образомъ къ такому щекотливому вопросу. Вопросъ самъ-по-себѣ былъ вовсе не щекотливый, но какъ Иванъ Петровичъ привязывалъ нѣкоторую мысль къ нему, то и неловко казалось моряку предложить его Ритѣ, тѣмъ-болѣе, что онъ позволилъ себѣ наблюдать за нею во все время прогулки. Керлеутовъ вообще ему не нравился, а ужь послѣ шутки, которую онъ себѣ позволилъ насчетъ такого, кажется, порядочнаго человѣка, какимъ былъ Иванъ Петровичъ, онъ и подавно не заслуживалъ хорошаго мнѣнія. Не будь тамъ Риты, Иванъ Петровичъ хорошенько бы проучилъ франтика и ни за что бы не сталъ притворяться, что не слышитъ его выходки, а теперь вотъ какъ пришлось поступить! Впрочемъ, Рита вступилась за него, что страхъ какъ было пріятно Ивану Петровичу; припоминая себѣ это обстоятельство, онъ даже покраснѣлъ отъ удовольствія и не смѣлъ въ ту минуту поглядѣть на свою милую защитницу, а только отъ полноты признательнаго сердца прошепталъ совершенно-неслышно: "голубушка моя!"
Въ это время они сходили съ бульвара, и Торсинъ поглядѣлъ на дочь.
-- Что жь? ты меня напоишь чаемъ, или велишь такъ идти въ театръ? спросилъ онъ у ней ласково.
-- А ты голоденъ, папа, по обыкновенію? И она разсмѣялась.-- Я чаю дамъ, непремѣнно дамъ до театра, только прошу прибавить шагу. Иванъ Петровичъ, вы насъ догоните легко. Зайдите за ложей: вѣрно, есть хоть какая-нибудь въ бенуарѣ. Скорѣе только приходите!...
Иванъ Петровичъ очень обрадовался, что съ нимъ заговорили, и пустился чуть не бѣгомъ въ театральную кассу за ложей, а потомъ догонять капитана съ дочерью.
Черезъ часъ они подъѣхали къ театру. Давали "Dui Foscari". Странной игрой случая Валентинъ въ этотъ вечеръ опять попался въ руки Ледовицкой, и какъ онъ вовсе не надѣялся встрѣтить Риту въ театрѣ, то для него было все-равно, сидѣть ли въ своемъ абонированномъ креслѣ или въ бенуарѣ съ Ледовицкой. Еще болѣе странной игрой случая ложа Ледовицкой какъ-разъ пришлась напротивъ ложи Торсиныхъ. Торсины опоздали нѣсколько, теноръ ужь давно кончилъ свою арію. Пріятное изумленіе ярко выразилось на лицѣ Керлеутова, когда Рита заняла мѣсто свое въ ложѣ подлѣ отца, а Иванъ Петровичъ сѣлъ за нею и несмѣло положилъ свою широкую руку на спинку ея стула. Первый взглядъ Риты былъ на сцену, взглядъ долгій и внимательный. Она даже немедленно вооружила свои глазки лорнетомъ, и лорнетъ не измѣнялъ своего направленія. Ивану Петровичу въ голову не пришло, что изъ-подъ бинокля можно посмотрѣть совсѣмъ въ другую сторону; неусыпный стражъ сердечнаго спокойствія Риты, онъ остался совершенно-доволенъ ея вниманіемъ къ сценѣ. Но не такъ легко было Валентину ускользнуть отъ наблюденій моряка. Напрасно онъ поворачивалъ очень-искусно голову во всѣ стороны и наконецъ совершенно спрятался за Ледовицкую, жаловался ей, что глаза болятъ, мигалъ глазами и теръ ихъ въ подтвержденіе своихъ словъ, находя, что въ театрѣ слишкомъ-свѣтло; напрасно онъ потомъ, граціозно наклонясь надъ плечомъ Ледовицкой, съ большимъ вниманіемъ слушалъ, что она ему говорила: морякъ не спускалъ съ него глазъ, и если, пользуясь минутой, въ которую Ледовицкая выдвигалась больше изъ ложи и этимъ движеніемъ оставляла свободное мѣсто между головой своей и стѣнкой ложи, Валентинъ украдкой взглядывалъ на Риту, но глазамъ его непремѣнно попадались внимательные глаза и рыжіе усы Ивана Петровича.
Эти наблюденія были невыносимы для Керлеутова; онъ неожиданно отдалъ тайну свою совершенно-постороннему, незнакомому лицу, да еще лицу, которое ему удивительно не понравилось. Одно оставалось Валентину въ утѣшеніе -- мстить моряку, подмѣчая его неловкость, его рѣзкія манеры, порывистыя движенія и громкій голосъ. Вообще очень-страннымъ представлялось лицо Ивана Петровича подлѣ лица хорошенькой Риты, и Валентинъ давалъ себѣ слово встрѣтить Риту опять такъ, чтобъ можно было поговорить съ нею и непремѣнно указать ей на невыгоду близкаго сосѣдства съ ней для Ивана Петровича, хотя бъ она за это разсердилась еще болѣе, нежели за шутку его надъ морякомъ на бульварѣ. Мало-по-малу своенравіе мысли такъ далеко унесло на крыльяхъ своихъ Керлеутова, что ему пришла странная фантазія: написать письмо къ Ритѣ. О чемъ? этого онъ себѣ не объяснялъ. Конечно, не о любви и не признаніе въ любви, а такъ, нѣчто въ формѣ письменной бесѣды, и если она будетъ отвѣчать... Впрочемъ, почему же ей не отвѣчать? что можетъ быть естественнѣе желанія говорить съ такой умненькой, хорошенькой женщиной? Ничего болѣе этого желанія не выразитъ его письмо; слѣдовательно, не вселитъ оно недовѣрія ея тонкому и проницательному уму. Разумѣется, тонъ письма будетъ самый почтительный, и точно нельзя не уважать такого естественнаго и милаго существа: въ ней бездна естественности! Именно эта естественность порукой, что она будетъ отвѣчать. Любви она бы не повѣрила изъ осторожности, но желанію видѣть ее, но желанію говорить съ ней...
Во все это время, пока размышлялъ Керлеутовъ, онъ видѣлъ передъ собой рыжіе усы и внимательные глаза Ивана Петровича, и ему показалось, что человѣкъ этотъ читаетъ въ его мысляхъ... Онъ вздрогнулъ и отвернулся.
Однако, спустя нѣсколько времени, та же самая нить мыслей начала обвиваться вокругъ его мозга. Какимъ образомъ послать письмо? по почтѣ? городской почты нѣтъ; отдать на почту и просить отослать какъ-будто полученное изъ дальнихъ мѣстъ, надо сплесть чиновнику цѣлую исторію, навлечь подозрѣнія на Риту -- нехорошо, глупо и даже безсовѣстно. Послать прямо -- лакей такъ глупъ, непремѣнно назоветъ его или какъ-нибудь выдастъ; наконецъ, посланіе можетъ прямо попасть въ руки капитана. Остается одно: какъ-нибудь посредствомъ театра... въ день абонимента, найдти предлогъ велѣть отворить эту ложу... Тутъ, кажется, легко, а между-тѣмъ все же надо что-нибудь сказать ложмейстеру; но придумать можно. Тогда онъ оставитъ письмо въ ложѣ; Рита пойметъ. А если капитанъ подумаетъ, что это афишка и захочетъ прочесть? Онъ всегда нѣсколько разъ глядитъ въ афишку... Опять затрудненіе!... Такъ Валентинъ, переходя отъ мысли къ мысли, отъ одного плана къ другому, не замѣтилъ, какъ занавѣсъ опустился послѣ перваго акта.
Во второмъ дѣйствіи планы его приняли болѣе-опредѣленную форму: онъ рѣшился точно оставите письмо въ ложѣ, но не иначе, какъ на стулѣ Риты или подъ стуломъ у ней -- слономъ, такъ, чтобъ она первая замѣтила бумагу. А если она, очень-равнодушно и ничего не подозрѣвая, развернетъ посланіе, если капитанъ или если эти рыжіе усы... Однако это невозможно, этого не случится: она догадается. Вѣдь Розина догадалась и приготовила отвѣтъ графу Альмавива, и Фигаро не пришлось ждать. О, женщины, женщины!... Керлеутовъ зналъ я женщинъ, и вообще сердце человѣческое болѣе всего по операмъ: тамъ съ самаго Дѣтства онъ наблюдалъ игру страстей, и мысль его Сложилась и образовалась подъ вліяніемъ театральной сцены. Догадливость Розины ручалась ему за догадливость всѣхъ женщинъ въ подобныхъ случаяхъ жизни, и только жалѣлъ Валентинъ, что обстановка не та, что Торсинъ, храбрый капитанъ, разсказывающій о Трафальгарѣ, не похожъ вовсе на Бартоло. Еслибъ хоть ложмейстеръ былъ похожъ на Фигаро, но и тутъ разница! Нечего дѣлать, надо будетъ положить письмо, а успѣхъ ввѣрить случаю. Рыжій ложмейстеръ отворитъ ложу, вдохновеніе укажетъ Валентину пунктъ, на которомъ Рита увидитъ непремѣнно тотчасъ его письмо... Какое хорошенькое имя Рита. Странно, ему ни разу не пришло въ голову, что изъ Маргариты выйдетъ такое хорошенькое имя, гораздо-красивѣе, нежели Гретхенъ, и гораздо-звучнѣе нежели Margot.
Во все время третьяго дѣйствія Валентинъ составлялъ письмо, которое бы о многомъ намекнуло, но ничего не выразило, письмо, полное неуловимаго чувства... Наконецъ занавѣсъ опустился въ третій разъ.