Осип Мандельштам. М. Тарловский -- "Рождение родины"
Стихи. Гослитиздат. 1935 г.
Для характеристики поэта очень важен его инвентарь: круг предметов, привлекающих его внимание. Не менее важно и то, "что" говорит поэт об этих вещах. Но самый простой и сухой перечень явлений, остановивших на себе внимание художника, определяет профиль его творчества.
Вообразим невероятный случай: поэт пишет только о саксонском старом фарфоре, окружает его размышлениями глубоко идейного порядка, делает исторические выводы и перебрасывает от кофейного сервиза тематический мостик к современности. Но без блюдечка с цветочками и ободочками он шагу ступить не может. Все у него начинается от бабушкиного кофейника. Как бы "идеологически" ни пыжился этот воображаемый уродливый поэт, ясно, что у него получится чепуха, что он перелицованный пассеист, что он насквозь фальшив.
Случай Тарловского гораздо сложней. Книжка его называется "Рождение родины". Тема -- преодоление архаики во имя будущего. Посмотрим, чем же интересуется Тарловский, куда тяготеют его живые вкусы, что он видит в современности.
В Москве роют землю для метро. Тарловскому уже становится интересно. Почему? Вырыли кость мамонта, нашли кусок кладбищенской парчи, докопались до петровской шпаги, а в конечном счете добрались до помойной ямы Ивана Калиты. "Конечно, мы были бы рады, разрезав Москву пополам (?), найти в ее профиле клады, зарытые некогда там -- алмазы, червонцы, лампады"...
Дальше для нейтрализации лампадной рухляди -- метро само по себе объявляется кладом и зароком (?).
Настоящей исторической наукой, геологическими или палеонтологическими интересами в этих стихах даже не пахнет: поэтический мир Тарловского -- это паноптикум: т. е. ненаучное собрание курьезов и т. п. редкостей, грубо и бессмысленно щекочущих естественный интерес к прошлому, раздражающих дешевой пряностью и лишенных всякой познавательной ценности.
Протест против музейной чехарды и чертовщины, в которой упражняется Тарловский, следовало бы заявить от имени исторической науки. Поэт говорит: "старина ни в чем не допустима; Русь -- татары? -- мимо, мимо, мимо: останавливаться, как в кино, строго-настрого запрещено". Эти возмутительные ухарские строчки, призывающие к невежеству, написаны в то время, когда углубленное преподавание истории становится одной из основных задач советской школы.
Тарловскому нужен между прочим "гиньоль" -- театр ужасов. О Пугачеве он обмолвился: "где, катом подъятый с размаху, деленый (?) мигнул Пугачев". Извращенно-гурманский намек на четвертование. Безвкусное смакование техники этого акта. Петр женил стрельцов на тугой пеньковой девке, они влезли в эту даму головами и дергались в ней до утра. Не знаешь, что отвратительнее -- сама петровская казнь или развязность, с которой о ней повествует Тарловский. Но поэт, с головой, залез в свой собственный словарь. Абсолютно чуждым нашей культуре языком перестраивающегося сноба-гробокопателя и смакователя старины он пробует передать свое отношение к современности, и получаются такие перлы, как, например: "рослый советский детина".
Тарловский на речном трамвае плывет по Москве-реке. Вот его поэтический маршрут: удельная Рязань, удельный Суздаль, пепел -- тишайший царь, "самозванный" стяг, кремли, струги. Все это упоминается для того, чтобы сейчас же отплеваться, и сейчас же переход к действительности: девочка-подросток Маша, грамотная только первый год, читает по складам вывеску: "Машин, но строительный завод". Мало того, что здесь нелепое сюсюканье: в Москве в 31 году очень трудно было найти подростка, грамотного только первый год. Тарловский бессознательно искажает факты.
Если он расскажет про обсерваторию, то противовесом к ней или дополнением обязательно является старая мечеть. Для Тарловского это две половинки одного ореха. Механистический стих Тарловского -- продукт разложения и распада акмеистических приемов. Поэт настолько лишен чутья и вкуса, что способен зарифмовать "парикмахер" и "пахарь".
Тарловский обладает поэтическим темпераментом, упрямством, изобретательностью, -- но ему необходимо стать в простые, ясные, свободные от бутафории отношения к жизненной правде.
Только тогда он освободится от эстетического хлама и перестанет любоваться историческим мусором.
В этом смысле наиболее типичные вещи "Бог войны" и "Вопрос о родине". В первой пьесе "бог войны" -- с "бердышом" (?) и с сигарой забрался на ресторанный поплавок и заказывает "человеку" шашлык из человеческого мяса. Во второй боги японского олимпа лишают загробного олимпа белогвардейского прохвоста за то, что он вредил своей родине. Стремление к хлесткости, к дешевому версификаторскому блеску -- мешает Тарловскому серьезно развить большую тему. Даже наиболее заостреннные вещи страдают ломкостью, хрупкостью или перегружены эстрадностью и пряной анекдотичностью.
1935
Примечания
Подъем (Воронеж), 1935, No 6, с. 111--113, подписано: "О. М.". Рец. на кн.: Тарловский М. Рождение родины. М.: ГИХЛ, 1935.
Тарловский, Марк Аркадьевич (1904--1954) -- поэт и переводчик; в 30-е гг. был дружен с А. Штейнбергом, С. Липкиным, М. Петровых, А. Тарковским, боготворил стихи* Мандельштама и, возможно, был воспринят последним как эпигон. Сборнику "Рождение родины" предшествовало два других: "Иронический сад" (1928) и "Бумеранг" (1931). Поздние стихи М. Тарловского при его жизни не печатались и только сейчас доходят до читателя.