Мандельштам Осип Эмильевич
Холодное лето

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Осип Мандельштам.
Холодное лето

   Четверка коней Большого театра... Толстые дорические колонны... Площадь оперы -- асфальтовое озеро, с соломенными вспышками трамваев, -- уже в три часа утра разбуженное цоканьем скромных городских коней...
   Узнаю тебя, площадь Большой Оперы, -- ты пуповина городов Европы, -- и в Москве -- не лучше и не хуже своих сестер.
   Когда из пыльного урочища "Метрополя" -- мировой гостиницы, где под стеклянным шатром я блуждал в коридорах улиц внутреннего города, изредка останавливаясь перед зеркальной засадой или отдыхая на спокойной лужайке с плетеной бамбуковой мебелью, -- я выхожу на площадь, еще слепой, глотая солнечный свет, мне ударяет в глаза величавая явь Революции и большая ария для сильного голоса покрывает гудки автомобильных сирен.
   Маленькие продавщицы духов стоят на Петровке, против Мюр-Мерилиза, -- прижавшись к стенке, целым выводком, лоток к лотку. Этот маленький отряд продавщиц -- только стайка. Воробьиная, курносая армия московских девушек: милых трудящихся машинисток, цветочниц, голоножек -- живущих крохами и расцветающих летом...
   В ливень они снимают башмачки и бегут через желтые ручьи, по красноватой глине размытых бульваров, прижимая к груди драгоценные туфельки-лодочки -- без них пропасть: холодное лето. Словно мешок со льдом, который никак не может растаять, спрятан в густой зелени Нескучного и оттуда ползет холодок по всей лапчатой Москве...
   Вспоминаю ямб Барбье: "Когда тяжелый зной прожег большие камни". В дни, когда рождалась свобода -- "эта грубая девка, бастильская касатка", -- Париж бесновался от жары -- но жить нам в Москве, сероглазой и курносой, с воробьиным холодком в июле...
   А я люблю выбежать утром на омытую светлую улицу, через сад, где за ночь намело сугробы летнего снега, перины пуховых одуванчиков, -- прямо в киоск, за "Правдой".
   Люблю, постукивая пустым жестяным бидоном, как мальчишка, путешествовать за керосином -- не в лавку, а в трущобу. О ней стоит рассказать: подворотня, потом налево, грубая, почти монастырская лестница, две открытых каменных террасы; гулкие шаги, потолок давит, плиты разворочены; двери забиты войлоком; протянуты снасти бечевок; лукавые заморенные дети в длинных платьях бросаются под ноги -- настоящий итальянский двор. А в одно из окошек из-за кучи барахла всегда глядит гречанка красоты неописуемой, из тех лиц, для которых Гоголь не щадил трескучих и великолепных сравнений.
   Тот не любит города, кто не ценит его рубища, его скромных и жалких адресов, кто не задыхался на черных лестницах, путаясь в жестянках, под мяуканье кошек, кто не заглядывался в каторжном дворе Вхутемаса на занозу в лазури, на живую, животную прелесть аэроплана...
   Тот не любит города, кто не знает его мелких привычек: например, когда пролетка взбирается на горб Камергерского, обязательно, покуда лошадь идет шагом, за вами следуют нищие и продавцы цветов...
   На большой трамвайной передышке, что на Арбате, -- нищие бросаются на неподвижный вагон и собирают свою дань, -- но если вагон идет пустой -- они не двигаются с места, а, как звери, греются на солнце под навесом трамвайных уборных, и я видел, как слепцы играли со своими поводырями.
   А продавцы цветов, отойдя в сторонку, поплевывают на свои розы.
   Вечером начинается игрище и гульбище на густом, зеленом Тверском бульваре -- от Пушкина до тимирязевского пустыря. Но до чего 9много: неожиданностей таят эти зеленые ворота Москвы!
   Мимо вечных, несменяемых бутылок на лотерейных столиках, мимо трех слепеньких, в унисон поющих "Талисман", к темной куче народа, сгрудившейся под деревом...
   На дереве сидит человек, одной рукой поднимает на длинном шесте соломенную кошелку, а другой отчаянно трясет ствол. Что-то вьется вокруг макушки. Да это пчелы!
   Откуда-то слетел целый улей с маткой и сел на дерево. Упрямый улей коричневой губкой висит на ветке, а странный пасечник с Тверского бульвара все трясет и трясет свое дерево и подставляет пчелам кошелку.
   Хорошо в грозу в трамвае "А" промчаться зеленым поясом Москвы, догоняя грозовую тучу. Город раздается у Спасителя ступенчатыми меловыми террасами, меловые горы врываются в город вместе с речными пространствами. Здесь сердце города раздувает мехи. И дальше Москва пишет мелом. Все чаще и чаще выпадает белая кость домов. На свинцовых досках грозы сначала белые скворешники Кремля и, наконец, безумный каменный пасьянс Воспитательного дома, это опьянение штукатуркой и окнами; правильное, как пчелиные соты, накопление размеров, лишенных величья.
   Это в Москве смертная скука прикидывалась то просвещеньем, то оспопрививаньем, -- и как начнет строиться, уже не может остановиться и всходит опарой этажей.
   Но не ищу следов старины в потрясенном и горючем городе: разве свадьба проедет на четырех извозчиках -- жених мрачным именинником, невеста -- белым куколем, разве на середину пивной, где к трехгорному подают на блюдечке моченый горох с соленой корочкой, выйдет запевала, как дюжий диакон, -- и запоет вместе с хором черт знает какую обедню.
   Сейчас лето -- и дорогие шубы в ломбарде -- рыжий, как пожар, енот и свежая, словно только что выкупанная, куница рядком лежат на столах, как большие рыбы, убитые острогой...
   Люблю банки -- эти зверинцы менял, где бухгалтеры сидят за решеткой, как опасные звери...
   Менее радует крепкая обувь горожан и то, что у мужчин серые английские рубашки и грудь красноармейца просвечивает, как рентгеном, малиновыми ребрами.
   
   1923
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru