Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Два завещания

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

  

ДВА ЗАВѢЩАНІЯ.

Разсказъ.

I.

   Павелъ Васильевичъ проснулся очень рано, какъ всегда. Онъ нѣсколько времени лежалъ на своемъ лозѣ съ закрытыми глазами, что-то соображая. Это было его привычкой. Во-первыхъ, что было вчера -- купилъ живого налима на базарѣ, котораго по ошибкѣ съѣли сибирскія монашины (Павелъ Васильевичъ по этому поводу немного посердился, но изъ принципа подавилъ накипавшее негодованіе -- развѣ стоитъ сердиться на бабъ?), потомъ встрѣтилъ новаго урядника (назначили какого-то мальчишку!), потомъ заходилъ къ попу за газетами поспорить о политикѣ, по попа увезли куда-то съ требой, и пришлось уйти въ клубъ раньше обыкновеннаго. Позвольте, что было въ клубѣ? Да, да... Иванъ Митричъ остался въ пяти безъ четырехъ и чуть не подрался съ партнеромъ, хотя самъ кругомъ виноватъ, потому что козырнулъ лишній разъ, а потомъ просчиталъ отыгранную девятку трефъ у Николая Парфеныча. Съ Иваномъ Митричемъ это случается -- все играетъ ничего, а тутъ вдругъ точно на пень наѣдетъ. Много смѣялись. Потомъ въ концѣ чуть-чуть не вышелъ скандалъ изъ-за соборнаго дьякона, который повадился ходить въ клубъ играть на бильярдѣ. Удивительно, что смотритъ Иванъ Митричъ, а еще исправникъ. Павелъ Васильевичъ, какъ сквозь сонъ, припомнилъ, что онъ громогласно началъ обличать дьякона -- не подобаетъ такое упражненіе духовному сану, а дьяконъ замахнулся на него кіемъ. Всего обиднѣе въ этомъ послѣднемъ было то, что дьяконъ непьющій и былъ трезвый, какъ всегда,-- значитъ, онъ совершенно не уважаетъ Павла Васильича Размахнина. Онъ, т.-е. Павелъ Васильичъ, страшно разсердился и безъ шапки бѣгалъ жаловаться соборному протопопу о. Арсенію, но протопопъ уже спалъ, и Павелъ Васильичъ такъ и вернулся безъ шапки домой.
   "Все-таки надо проклятаго дьякона ущемить,-- соображалъ Павелъ Васильичъ дальше.-- Онъ не знаетъ, кто я... Ххе-е! Побывалъ бы раньше у меня въ лапахъ, когда я былъ исправникомъ. Развѣ такіе прежде были исправники, какъ Иванъ Митричъ? Ѣдешь -- землетрясеніе, вопль... Не сталъ бы дьяконъ кіемъ замахиваться".
   Месть дьякону входила уже въ планъ наступавшаго дня. Нужно будетъ дѣло обмозговать основательно, чтобы ни сучка ни задоринки. Раздумавшись о духовномъ санѣ, Павелъ Васильичъ опять вспомнилъ сибирскихъ монашинъ.
   "Что онѣ, въ самомъ-то дѣлѣ, живутъ у меня? Пріѣдутъ неизвѣстно откуда и живутъ, какъ дома. Что у меня, дѣвичій монастырь? богадѣльня? И то Николай Парфенычъ какъ-то игуменомъ назвалъ... Сегодня же прогоню всѣхъ монашинъ. Довольно, пожили... Пусть идутъ къ протопопу Арсенію и живутъ у него, сколько хотятъ".
   Когда Павелъ Васильичъ что-нибудь думалъ, то всегда сердился. У него такъ ужъ была устроена голова. Да и какъ было не сердиться, когда все кругомъ было устроено точно на зло Павлу Васильичу, и чѣмъ дальше, тѣмъ хуже разрасталось это зло. Павелъ Васильичъ сѣлъ на своей кровати, кого-то обругалъ въ пространство и закашлялся. Онъ страшно кашлялъ по утрамъ. Сегодня кашель особенно донялъ Павла Васильича, и онъ со злобой припомнилъ слова пропадинскаго доктора Онтолова:
   -- У васъ, Павелъ Васильичъ, два кашля -- утромъ кашель застарѣлаго алкоголика, а ночью -- чахоточнаго. Вы непремѣнно умрете, если не бросите пить...
   Удивительно глупый человѣкъ этотъ докторъ. Какой же человѣкъ не умретъ? И кто этого не знаетъ? Всѣ умрутъ въ свое время, вмѣстѣ съ другими и самъ докторъ, со всей своей медициной. Сегодня у Павла Васильича показалась кровь горломъ, на что онъ не обратилъ особеннаго вниманія. Случалось это съ нимъ и раньше, когда онъ еще фельдъегеремъ скакалъ по всей Сибири, какъ хорошій волкъ. Надо напиться горячаго чаю, и все пройдетъ. Монашины ужъ, навѣрно, сидятъ за самоваромъ.
   Павелъ Васильичъ накинулъ старый бухарскій халатъ, на босую ногу надѣлъ стоптанныя туфли и подошелъ къ зеркалу, что дѣлалъ очень рѣдко.
   -- Да, хорошъ...-- бормоталъ онъ, разглядывая свою особу.
   На него смотрѣло изъ зеркала испитое, сморщенное, покрытое синеватыми жилками лицо. Глаза были красные и слезились, рыжіе щетинистые усы и совсѣмъ сѣдыя баки, по-николаевски проведенныя отъ уха къ усамъ, придавали этому лицу суровое выраженіе. Сѣдые волосы на головѣ подстрижены были щеткой, а длинная жилистая шея походила на гусиную. Вообще, хорошаго было немного, и Павелъ Васильичъ самому себѣ укоризненно покачалъ головой. Эхъ, куда что дѣвалось, подумаешь, а еще и шестидесяти лѣтъ нѣтъ. Вонъ купецъ Митюхляевъ, такъ ни одного сѣдого волоса, только толстѣетъ да краснѣетъ. Павелъ Васильичъ опять разсердился -- купецъ Митюхляевъ былъ его единственный врагъ во всемъ Пропадинскѣ. А отчего? Очень просто -- разбогатѣлъ, раздулся, какъ клопъ, вотъ и злится.
   Домикъ у Павла Васильича былъ небольшой, деревянный, выходившій на улицу пятью окнами и зеленымъ палисадникомъ. Онъ вообще былъ устроенъ уютно, какъ снаружи, такъ и внутри, напоминая то время, когда Павелъ Васильичъ былъ женатъ. Онъ и сейчасъ женатъ, но только жена убѣжала отъ него уже лѣтъ пятнадцать, когда онъ состоялъ еще подъ судомъ. Между тѣмъ Павелъ Васильичъ былъ склоненъ къ семейной жизни и ревниво сохранялъ свое гнѣздо. Жилъ онъ въ трехъ комнатахъ -- спальня, кабинетъ и гостиная, а двѣ пустовали. Все хозяйство вела старая кухарка Анѳиса, которая, какъ хозяинъ, тоже была вѣчно чѣмъ-то недовольна и относилась къ хозяину, какъ къ своему злѣйшему врагу. Не проходило дня безъ горячихъ сценъ, причемъ въ выраженіяхъ не стѣснялись. Кромѣ своей сварливости, Анѳиса отличалась набожностью и поэтому прикармливала разныхъ подозрительныхъ странниковъ, а въ послѣднее время напустила въ свободныя двѣ комнаты монахинь. Павелъ Васильичъ не отличался религіознымъ рвеніемъ и всѣхъ монашествующихъ называлъ дармоѣдами. А тутъ они развелись въ его собственномъ домѣ, какъ черные тараканы.
   -- Анѳиса!-- крикнулъ къ гостиной Павелъ Васильичъ, не разсчитывая на отвѣтъ.-- Анѳиса!.. Эй, ты, старая корга!.. Анѳиса!.. Да ты умерла недавно, что ли?.. Анѳиса!.. анаѳема!..
   Голосъ у Павла Васильича не отличался свѣжестью, особенно, когда онъ кричалъ и доходилъ до высокихъ нотъ. Въ общемъ этотъ голосъ напоминалъ бой старинныхъ часовъ.
   -- Вѣдь слышитъ, анаѳема,-- обозлился окончательно Павелъ Васильичъ, набивая трубку съ длиннымъ чубукомъ.-- Вотъ я тебѣ покажу...
   Запахнувъ полы халата и размахивая грозно трубкой, Павелъ Васильичъ по коридору отправился въ кухню, но на полдорогѣ остановился -- дверь въ комнату монахинь была открыта, и онъ увидѣлъ ихъ чинно сидѣвшими около самовара. Одна была старуха, сестра Маргарита, а двѣ помоложе -- сестра Таисія и послушница Антонида. Послѣднюю можно было назвать даже хорошенькой. Монахини встали и низко поклонились грозному домовладыкѣ.
   -- Что за люди?!-- грянулъ Павелъ Васильичъ.-- Паспорта есть?
   -- Чтой-то, Павелъ Васильичъ...-- ласково заговорила Маргарита, дѣлая смиренное лицо.-- Второй годъ живемъ вмѣстѣ, слава Богу, а ты выдумалъ паспортъ требовать. Вотъ садись съ нами чайку попить...
   -- Дармоѣдки вы!-- ворчалъ Павелъ Васильичъ, присаживаясь къ столу.-- Я бы васъ въ военную службу отдалъ...
   -- Ужъ тоже и скажешь: какая же военная служба бабамъ.
   -- А такая... Тамъ бы научили, какъ чужой хлѣбъ ѣсть.
   Послушницы смотрѣли на хозяина равнодушными глазами, потому что такіе разговоры повторялись каждый день.
   -- Ты со мной разговаривать?!-- грянулъ Павелъ Васильичъ, замахиваясь на Маргариту трубкой.-- Сейчасъ вонъ! Слышали; вонъ! вонъ! Убирайтесь къ Митюхляеву или къ о. Арсенію и живите у нихъ... Сейчасъ же!..
   -- Куда ни пойдемъ, сироты?-- плаксиво заговорила Маргарита.
   -- А мнѣ какое дѣло? Вонъ!.. Чтобы и духу вашего не было...
   -- Да ты не сердись, Павелъ Васильичъ... Вредно это бываетъ человѣку, который ежели...
   -- Что ежели?
   -- Побойся хоть смертнаго часа...
   Павелъ Васильичъ плюнулъ и убѣжалъ къ себѣ. Вотъ проклятый бабій языкъ... Тоже и скажутъ: смертный часъ. Павелъ Васильичъ забылъ только одно, что уже въ теченіе пяти лѣтъ продолжается эта комедія съ разными варіаціями. Сколько разъ онъ покушался выдворить изъ своего дома "черную команду", какъ онъ называлъ монахинь, и каждый разъ наскакивалъ на этотъ "смертный часъ". Собственно говоря, онъ и смерти не боялся, а все-таки оно непріятно. Теперь онъ вторично подошелъ къ зеркалу и продѣлалъ разныя манипуляціи, которымъ научился у доктора: стоялъ на одной ногѣ, закрывалъ одинъ глазъ, вытягивалъ руку впередъ, растопыривъ пальцы, высовывалъ языкъ -- всѣ эти опыты были не въ его пользу.
   -- А что, ежели я и въ самомъ дѣлѣ умру?-- подумалъ невольно Павелъ Васильичъ, и его охватила какая-то холодная дрожь... Смерть... Что такое смерть? Докторъ, конечно, вретъ, и монахини тоже врутъ, а все-таки оно того...
   Павелъ Васильичъ даже закрылъ глаза, представляя себя уже лежащимъ въ гробу.
  

II.

   Павелъ Васильичъ долго ходилъ по комнатѣ, неистово посасывая трубку и продолжая кашлять. У него что-то кружилось въ головѣ, точно онъ опять куда-то ѣхалъ, какъ въ молодые годы, когда служилъ сибирскимъ фельдъегеремъ.
   -- Ахъ, чортъ возьми! Этакъ и въ самомъ дѣлѣ подохнешь,-- вслухъ думалъ онъ, размахивая чубукомъ.-- Рразъ -- и готово дѣло.
   Нужно было что-то такое предпринять, что-то такое устроить и сдѣлать совсѣмъ особенное. Въ головѣ Павла Васильича, какъ осеннія тучи, быстро понеслись невеселыя мысли. Ну, умретъ -- пріѣдетъ жена и заберетъ свою законную седьмую часть, потомъ есть гдѣ-то два племянника -- они разберутъ все остальное. Домъ, конечно, продадутъ, и въ немъ будетъ жить кто-то другой. Да, тотъ другой, который не строилъ этого дома, не хлопоталъ, не заботился, а просто пришелъ и сѣлъ на готовое. На своемъ вѣку Павелъ Васильичъ достаточно насмотрѣлся на наслѣдниковъ всякаго рода. Милліонныя состоянія разлетались прахомъ, какъ дымъ. Для чего же и для кого Павелъ Васильичъ наживалъ? Ему вдругъ захотѣлось что-нибудь оставить послѣ себя, чтобы его кто-то помнилъ.
   -- Нѣтъ, надо составить духовную,-- рѣшилъ Павелъ Васильичъ и обрадовался, что такъ просто разрѣшается вопросъ.-- Пусть всѣ поминаютъ Павла Размахнина. Да, я имъ покажу!.. Наслѣдники-то, наслѣдники какъ разлетятся къ наслѣдству... ха-ха!.. А вотъ вамъ, получи и не потеряй. А вѣдь я не умру, что заблаговременно составлю духовную. Какъ это я раньше объ этомъ не подумалъ? Именно, вѣкъ живи -- вѣкъ учись, а дуракомъ умрешь.
   Прежде всего, конечно, нужно было привести въ порядокъ всѣ свои дѣла. Большихъ денегъ у Павла Васильича не было, но про черный день было кое-что сбережено. Онъ присѣлъ къ своему письменному столу и долго рылся по всѣмъ ящикамъ, выбирая всевозможные документы. Правда, ихъ было не особенно много, и все велось въ строгомъ канцелярскомъ порядкѣ. Павелъ Васильичъ долго что-то высчитывалъ, соображалъ, провѣрялъ себя на счетахъ и хмурился. Да, нужно развязаться со всѣмъ этимъ хламомъ.
   -- А наслѣдники-то, вѣроятно, ждутъ не дождутся, когда любезный дядюшка подохнетъ... Х-хаа!.. А вотъ вамъ...
   Павелъ Васильичъ досталъ листъ чистой бумаги, осмотрѣлъ съ особеннымъ вниманіемъ перо и вывелъ круглымъ канцелярскимъ почеркомъ:
   "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Находясь въ здравомъ умѣ и твердой памяти, я, нижеподписавшійся, надворный совѣтникъ Павелъ Васильевъ Размахнинъ, завѣщаю все свое движимое и недвижимое имущество..."
   Тутъ перо остановилось. Кому, въ самомъ дѣлѣ, завѣщать? Павелъ Васильичъ задумался. Удивительно, какъ это ему раньше ничего подобнаго не приходило въ голову. А вѣдь это самое главное. И чтобы никто-никто ничего не зналъ, а какъ вскроютъ завѣщаніе, тогда... Нѣтъ, позвольте, нужно серьезно подумать. Купцы жертвуютъ на поминъ души въ монастыри, на богоугодныя заведенія, на нищую братію -- ну, и пусть жертвуютъ. Наслѣдники да опекуны все равно растащутъ -- вотъ тебѣ и нищая братія. Павелъ Васильичъ разсердился...
   -- Ахъ, чортъ возьми!.. Не привыкъ я эти кляузы строчить...
   Онъ подошелъ къ окну и долго смотрѣлъ на улицу. Лѣтній день былъ сѣренькій. Накрапывалъ мелкій дождь. Нахохлившіяся галки тяжело перелетали по горбившимся крышамъ деревянныхъ рядовъ. Дальше бѣлѣла соборная колокольня и неуклюже поднималась желтая пожарная каланча. По улицѣ медленно катились крестьянскія телѣги. Въ рядахъ уже начиналась торговая суета. Пропадинскіе прасолы отличались большой живостью характера. Въ хорошую погоду Павелъ Васильичъ иногда рано утромъ выходилъ на базаръ въ одномъ халатѣ. Походитъ, посмотритъ, нѣтъ ли чего новаго, покалякаетъ -- глядишь, время и прошло незамѣтно. Его всѣ знали, и онъ всѣхъ зналъ. Это тоже было пріятно, хотя мальчишки и кричали иногда вслѣдъ:
   -- Змѣй выползъ... змѣй!..
   Эта кличка осталась за Павломъ Васильичемъ еще отъ блаженнаго времени, когда онъ былъ исправникомъ. Онъ не обижался, а только останавливался, грозно смотрѣлъ въ сторону прятавшихся по заугольямъ шалуновъ и, погрозивъ пальцемъ, говорилъ:
   -- Вотъ я вамъ покажу змѣя!..
   Теперь, благодаря ненастью, нельзя было итти въ одномъ халатѣ, да и дѣло выходило совсѣмъ особенное. Павелъ Васильичъ одѣлъ съ особеннымъ вниманіемъ крахмальную манишку и досталъ изъ гардероба суконную черную пару.
   -- Да, надо будетъ толкнуться къ нотаріусу,-- думалъ онъ вслухъ, встряхивая сюртукъ.-- Онъ, хотя и плутъ, а свое дѣло знаетъ. Да... Значитъ, первымъ дѣломъ къ нему. Тоже недурно посовѣтоваться съ протопопомъ... Такъ, будто къ слову.
   Онъ надѣлъ верхнее пальто, суконную фуражку съ бархатнымъ чернымъ околышемъ и вышелъ на крыльцо. Къ чему этотъ дурацкій дождь идетъ? По привычкѣ Павелъ Васильичъ покрестился на соборъ и пошелъ рядами,-- ближняя дорога къ нотаріусу. Только перейти соборною площадь -- тутъ тебѣ и нотаріусъ. По дорогѣ Павелъ Васильичъ здоровался съ торгашами и по привычкѣ спрашивалъ, какъ дѣла.
   -- Ничего, Павелъ Васильичъ, прыгаемъ помаленьку.
   У одной мучной лавки Павелъ Васильичъ остановился. У двери на деревянномъ стулѣ сидѣлъ старикъ съ окладистой сѣдой бородой и въ серебряныхъ большихъ круглыхъ очкахъ.
   -- Ѳедору Силантичу, здоровался Размахнинъ, соображая, что старикъ, навѣрно, уже написалъ свою духовную и что съ нимъ недурно посовѣтоваться.
   -- Здравствуй, Павелъ Васильичъ. Куды наклался?
   -- А такъ... вообще... Ну, какъ торговля?
   -- Ничего, слава Богу. Живемъ, нога за ногу не задѣваемъ.
   Павелъ Васильичъ присѣлъ на стулъ и закурилъ папиросу. Старикъ поморщился,-- онъ придерживался старой вѣры и не выносилъ табачниковъ.
   -- Вотъ все что-то нездоровится,-- началъ Павелъ Васильичъ.-- Старость приходитъ.
   -- Какіе еще твои года -- такъ, середка на половинѣ. А здоровье отъ Бога... Кому ужъ какъ доведется.
   -- Служба была тяжелая, Ѳедоръ Силантичъ. Вотъ и сказывается. Когда былъ фельдъегеремъ, по недѣлѣ, не спавши, выгонялъ концы. Душу, бывало, всю вытрясешь... Стоя спишь, какъ деревянный.
   -- На что тяжелѣе...
   Пришелъ какой-то покупатель и отвлекъ старика. Павелъ Васильичъ терпѣливо дождался, когда они кончатъ. Когда Ѳедоръ Силантичъ вышелъ и сѣлъ на свой залощенный стулъ, Павелъ Васильичъ проговорилъ какъ-то неожидаино для самого себя:
   -- А я иду, Ѳедоръ Силантичъ, къ нотаріусу... да... Надо духовное завѣщаніе составить на всякій случай...
   -- Что же, доброе дѣло. Не лишнее... И наслѣдникамъ безъ сумлѣнія, значитъ, кому и что.
   Старикъ пожевалъ губами, посмотрѣлъ на Павла Васильича поверхъ очковъ и прибавилъ уже другимъ тономъ:
   -- Особенное это дѣло, Павелъ Васильичъ.
   -- Какъ особенное? Такое же, какъ и всякія другія гражданскія дѣла.
   -- Такъ да не такъ, Павелъ Васильичъ... Ну-ка, какъ начинается духовная-то: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Такъ?!
   -- Что же изъ этого? Это только форма...
   -- Ну, не совсѣмъ... Тутъ дѣло душевное, прямо на совѣсть. Тутъ ужъ, братъ, нечего вилять. Живемъ-то мы такъ и этакъ, а духовную-то надо съ чистой совѣстью писать. Ты вотъ къ нотаріусу собрался, ну, онъ возьметъ съ тебя деньги, и что тебѣ угодно, то и напишетъ.
   -- За этимъ и иду.
   -- А вотъ и не за этимъ, Надо подумавши... Живемъ же, такъ все грѣшимъ, а тутъ надо по совѣсти, по чистой. Пряменько сказать, можетъ, у тебя врагъ какой есть...
   -- Всего одинъ: Егоръ Антонычъ Митюхляевъ, то-есть онъ на меня шестой годъ сердится.
   -- Вотъ, вотъ... Какъ-то ты съ нечистой совѣстью духовную-то будешь писать?
   -- Что же я, по-твоему, долженъ сдѣлать?
   -- Очень даже просто: итти и помириться съ Егоромъ Антонычемъ.
   -- Я? къ Егоркѣ?
   Павелъ Васильичъ вскочилъ, какъ ужаленный.
   -- А ты не сердись,-- спокойно продолжалъ Ѳедоръ Силантичъ, точно онъ читалъ какую-то книгу.-- Можетъ, и окромя Митюхляева найдутся люди.
   -- Вчера въ клубѣ чуть съ дьякономъ не подрался...
   -- Ну, это пустое. Ты старое-то, старое пообдумай... Служба-то у тебя, Павелъ Васильичъ, была аховая. Немало, поди, на своемъ-то вѣку народу изувѣчилъ.
   -- Я?! Да вѣдь это не я, а моя служба... Вотъ живу въ Пропадинскѣ у васъ пятнадцатый годъ -- развѣ тронулъ кого пальцемъ?
   -- Это ужъ извѣстно, что не привязанъ и медвѣдь не пляшетъ.
   -- Вотъ то-то... А назначь меня опять, да я вверхъ дномъ весь уѣздъ переверну... Раздавлю, какъ лягушекъ.
   -- Ахъ, Павелъ Васильичъ, скоръ ты очень на руку, а время-то ужо не то. Пока вотъ ты отдыхалъ отъ своей службы, морду-то и отмѣнили. Напрочь нынѣ морда отмѣнена. Значитъ, не моги...
   Навелъ Васильичъ поникъ головой. Да, старикъ былъ правъ... Онъ посидѣлъ еще немного и какимъ-то упавшимъ голосомъ спросилъ, неестественно улыбаясь:
   -- Такъ, значитъ, дѣдушка, къ Егору Антонычу на поклонъ итти?
   -- Не для себя пойдешь, а для своей души.
   Размахнинъ показалъ жилистый, костистый кулакъ и вмѣсто нотаріуса побрелъ домой.
  

III.

   Цѣлыхъ три дня Павелъ Васильевичъ не показывался изъ дому. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатамъ, страшно курилъ и все что-то бормоталъ себѣ подъ носъ, точно съ кѣмъ спорилъ. Иногда онъ начиналъ хрипло хохотать и швырялъ трубку.
   -- Матушки, да никакъ нашъ-то змѣй совсѣмъ рехнулся?-- шептала кухарка Анонса, прячась въ комнатѣ монахинь.-- Еще задушитъ, грѣшнымъ дѣломъ.
   -- Ничего, отойдетъ,-- успокаивала ее Маргарита.-- Онъ только снаружи себя оказываетъ неистовымъ, а середка-то вся добрая. Кто-нибудь обидѣлъ, надо полагать.
   -- Да вѣдь глядѣть-то на него одна страсть: какъ вытаращитъ глаза, какъ зыкнетъ... Тоже живъ человѣкъ смерти боится.
   Въ теченіе этихъ трехъ дней Павелъ Васильевичъ дѣлалъ себѣ самый строгій экзаменъ, перебирая всю свою жизнь. Родился онъ далеко въ Сибири, "изъ казачьихъ дѣтей", какъ значилось у него въ формулярѣ. Размахнины всѣ числились въ "казачьихъ дѣтяхъ",-- и отецъ, и дѣдушка, и прадѣдушка. Двѣнадцати лѣтъ онъ уже былъ на службѣ при какой-то канцеляріи, куда по доброму старому времени являлся босымъ. Такъ онъ дотянулъ до двадцати лѣтъ, когда опредѣлился въ фельдъегеря. Пашка Размахнинъ оказался лихимъ фельдъегеремъ, и по всему сибирскому тракту ямщики знали Пашку-головорѣза. И здоровъ былъ, и удалъ, и не жалѣлъ ни своихъ боковъ ни чужихъ. Еще посейчасъ по сибирскому тракту доживаютъ старики безъ зубовъ -- все это "Пашкина работа". Вспоминая теперь свою каторжную службу, Павелъ Васильичъ въ ужасѣ закрывалъ глаза. А съ другой стороны, онъ чѣмъ былъ виноватъ: такая ужъ была проклятая собачья служба.
   Именно въ этотъ боевой періодъ и произошла встрѣча Павла Васильича съ нынѣшнимъ купцомъ первой гильдіи Митюхляевымъ, который тогда "гонялъ ямщину". Въ результатѣ у ямщика Егора оказались выбитыми два переднихъ зуба. Прошло уже много лѣтъ. За необузданное рвеніе по службѣ Павелъ Васильичъ началъ получать повышенія и въ значительно короткій срокъ дослужился до исправника. Въ этомъ званіи онъ достигъ громкой извѣстности, какъ человѣкъ, который умѣетъ подтянуть, разнести, забрать въ ежовыя рукавицы. За свою ревность онъ былъ переведенъ на Уралъ, гдѣ и прогремѣлъ на нѣсколько губерній своимъ казачьимъ неистовствомъ. Одно имя исправника Размахнина наводило панику. Закончилась эта боевая въ полномъ смыслѣ карьера совершенно неожиданно, когда наступила эпоха реформъ и "отмѣнили морду", какъ говорилъ Ѳедоръ Силантичъ. Павелъ Васильичъ не повѣрилъ реформамъ и попалъ подъ судъ. Выплыла масса дѣлъ спеціально-сибирскаго характера, съ кулачной расправой, взяточничествомъ и всякимъ насиліемъ. Павлу Васильичу грозила довольно сильная кара, по онъ спасся благодаря тому, что въ его подвигахъ замѣшана была вся губернія. Дѣло разсматривалось еще при старыхъ судахъ, и Павла Васильича, отставивъ отъ должности, по тогдашней судебной терминологіи, "оставили въ подозрѣніи". Никуда на службу со своимъ подозрѣніемъ поступить онъ не могъ и поселился въ Пропадинскѣ. Самъ Павелъ Васильичъ былъ глубоко убѣжденъ въ собственной невинности, какъ и въ томъ, что его призовутъ.
   -- Да-съ, вспомнятъ и призовутъ,-- увѣренно говорилъ онъ.-- Тогда я имъ покажу ужъ не то... да-съ. Все равно, сколько ни поживутъ, а безъ меня не обойдутся. Безпорядокъ вездѣ, малодушіе, а я ихъ и подтяну всѣхъ, всѣхъ до одного. За что меня судили-то? Судятъ и сами не знаютъ за что... А я все по закону... Такая моя служба. Да-съ... Пусть попробуютъ другіе такъ-то послужить. Себя не жалѣлъ, никого не щадилъ...
   Однако Павла Васильича не призвали, и онъ озлобился. Помилуйте, такого человѣка забыть!.. Каждую новую реформу онъ встрѣчалъ съ озлобленіемъ, какъ личное оскорбленіе. Безпорядокъ и неуваженіе начальства. Народное образованіе ведетъ къ пьянству и усиленному приготовленію фальшивой монеты. А всего лучше новые суды, когда судятъ простые мужики и говорятъ простому мужику "вы". Это ужъ прямой развратъ. Да, развратъ-съ!..
   -- Увидимъ! Посмотримъ!-- грозилъ Павелъ Васильичъ неизвѣстно кому.
   "Состояніе подъ судомъ и слѣдствіемъ" стоило Павлу Васильичу очень дорого, и въ это же время отъ него сбѣжала жена. Сохранились кое-какія крохи, и онъ поселился въ дешевомъ провинціальномъ городкѣ, гдѣ еще не остыла его недавняя громкая слава. По существу дѣла, многіе могли бы припомнить Павлу Васильичу его прежніе подвиги, но всѣ понимали, что онъ тутъ былъ ни при чемъ -- такая ужъ была служба. Не онъ, такъ другой, да другой-то еще могъ быть и похуже. Только одинъ человѣкъ припомнилъ ему старое, именно купецъ Митюхляевъ, имѣвшій салотопенную заимку и винокуренный заводъ. Онъ выбился въ люди изъ простыхъ ямщиковъ и шелъ все въ гору.
   Встрѣча произошла въ мѣстномъ клубѣ. И раньше, когда Павелъ Васильичъ былъ исправникомъ, они встрѣчались десятки разъ, но тогда Митюхляевъ не смѣлъ пикнуть, а тутъ заявилъ прямо на "ты":
   -- А помнишь, Палъ Василичъ, какъ ты фельдъегеремъ гонялъ? Да? А меня вотъ и забылъ...
   -- Гдѣ же всѣхъ упомнить. Мало ли народа встрѣчалось...
   Купецъ Митюхляевъ вынулъ вставные зубы и, показывая ихъ Павлу Васильичу, проговорилъ:
   -- А это чья работа?.. Забылъ, какъ Егоркѣ ямщику выставку дѣлалъ по тракту? Онъ самый и есть...
   -- Да вѣдь я по службѣ...-- бормоталъ сконфуженный Павелъ Васильичъ.
   Свидѣтелями этой сцены были все новые люди: слѣдователь, докторъ, нотаріусъ, члены земской управы. Народъ былъ, въ сущности, хорошій, но развѣ они могли понимать настоящую службу? Павелъ Васильичъ даже растерялся, точно очутился среди иностранцевъ, которые не поймутъ настоящей русской рѣчи. А Митюхляевъ такъ и наступаетъ, такъ и "тыкаетъ", такъ и задираетъ:
   -- Кого по всему тракту Пашкой-головорѣзомъ величали? И это, небось, забылъ... а? Отольется все! Изъ ямщичьихъ-то зубовъ версту можно вымостить!
   Расходивщагося Митюхляева едва уняли; главнымъ образомъ, что такой откровенный разговоръ происходилъ въ общественномъ мѣстѣ, а Павелъ Васильичъ былъ членомъ клуба. Инцидентъ кое-какъ замяли, но съ этого времени Размахнинъ и Митюхляевъ не кланялись и считали себя въ правѣ за глаза поносить другъ друга.
   -- Когда вздумалъ обидѣться человѣкъ!-- удивлялся Павелъ Васильичъ совершенно искренно.-- Побольше пятнадцати лѣтъ прошло, а онъ въ амбицію лѣзетъ... Гдѣ же мнѣ всѣхъ ямщиковъ упомнить. И, навѣрно, еще вретъ, потому какъ и кромѣ меня фельдъегеря ѣздили... Да и не стоило о пустякахъ разговаривать. Экая важность: зубы... А каково мнѣ было лхъ учить, сиволапыхъ? Можетъ, отъ моей-то науки и купцомъ первой гильдіи сдѣлался. Другой бы спасибо говорилъ, а не то что фордыбачить...
   Вражда продолжалась цѣлыхъ пять лѣтъ, и перевѣсъ какъ будто былъ на сторонѣ Митюхляева. Павлу Васильичу казалось, что новые люди какъ-то не могутъ его понять по-настоящему, какъ онъ ни объяснялъ имъ, что такое настоящая служба. Слушаютъ изъ вѣжливости, а по глазамъ видно, что ничего не понимаютъ. А Митюхляевъ все шелъ въ гору и не довольствовался богатствомъ, а жаждалъ почестей. Онъ уже два трехлѣтія состоялъ земскимъ гласнымъ и мѣтилъ въ предсѣдатели управы.
   -- Тогда я покажу Пашкѣ-головорѣзу, какіе бываютъ ямщики,-- вездѣ хвастался онъ.-- Пусть на меня поглядятъ, когда я въ цѣпи выйду за всю почтенную публику и съ губернаторомъ буду чай пить. Первымъ дѣломъ Пашку-головорѣза оштрафую за что ни на есть... Пустъ чувствуетъ.
   И къ такому человѣку итти съ повинной, какъ совѣтовалъ Ѳедоръ Силантичъ? У Павла Васильича даже духъ захватывало и голова начинала кружиться при одной мысли о такомъ униженіи. Помилуйте, что же это такое? За что? Этакъ Митюхляевъ-то окончательно зазнается. Павелъ Васильичъ, какъ ни перебиралъ всю срою жизнь, никакъ не могъ найти за собой вины.
   -- Нѣтъ, не виноватъ!-- оправдывался онъ вслухъ предъ самимъ собой.-- Начальство ослабѣло вконецъ -- это вѣрно. Меня позабыли -- тоже вѣрно. А когда помру, тогда вспомнятъ. Непремѣнно вспомнятъ... "Эхъ, не стало Павла Васильича,-- вотъ какъ бы онъ раздѣлалъ всѣхъ и вездѣ бы настоящій порядокъ завелъ!" У Павла Васильича, небось, комаръ носу бы не подточилъ...
   Цѣлыхъ три дня Павелъ Васильичъ не заглядывалъ даже въ клубъ, занятый мыслью о своемъ завѣщаніи. Какъ ни вертись, а завѣщаніе надо составлять... И Ѳедоръ Силантичъ правъ,-- надо на совѣсть. Но какъ итти къ Митюхляеву, когда онъ, Павелъ Васильичъ, ни въ чемъ не виноватъ? Можетъ-быть, Митюхляевъ самъ себѣ вышибъ зубъ, а говоритъ на него.
   Потомъ у Павла Васильича явилась мысль, что нужно посовѣтоваться съ новыми людьми, какъ и что. Умъ хорошо, а два лучше того. Въ этихъ видахъ на четвертый день онъ отправился въ клубъ. Въ Пропадинскѣ насчитывалось всего пять тысячъ жителей, и клубъ помѣщался въ простомъ деревянномъ одноэтажномъ домикѣ, выходившемъ на площадь, которая передъ нимъ была покрыта зеленой травкой. Погода поправилась, хотя вечеръ и былъ томный. Гдѣ-то надвигалась гроза. Въ клубѣ было душно, а садика не полагалось, поэтому игроки располагались по-домашнему, прямо на площади. Оно даже и пріятнѣе на свѣжемъ воздухѣ. Павелъ Васильичъ еще черезъ площадь видѣлъ, какъ мигали огоньки на столикахъ игроковъ.
   -- Ого, сегодня на четыре стола винтятъ,-- сообразилъ Павелъ Васильичъ, сосчитавъ пары свѣчъ.-- Должно полагать, податной инспекторъ пріѣхалъ или акцизный. Митюхляевъ не въ ладахъ съ новымъ акцизнымъ...
  

IV.

   -- А, Павелъ Васильичъ!..-- послышались голоса игроковъ, когда Размахнинъ подошелъ къ столикамъ.-- Гдѣ это запропалъ? Цѣлыхъ три дня глазъ не и называлъ. А Иванъ Митричъ опять безъ трехъ остался. Заказалъ маленькій шлемъ въ червяхъ и безъ трехъ.
   -- Умирать собираюсь,-- хрипло отвѣтилъ Павелъ Васильичъ, здороваясь.
   Это заявленіе было встрѣчено дружнымъ смѣхомъ. Развѣ можно такія вещи говорить, когда Иванъ Митричъ безъ трехъ? Игроки, какъ и вся вообще провинціальная публика, дѣлились на толстыхъ и тонкихъ. Къ первымъ принадлежали: исправникъ Клоповъ, добродушный хохолъ, не вѣрившій, что земля вертится, докторъ Онтоловъ, нотаріусъ Текутьевъ, а къ тонкимъ остальные -- слѣдователь Гусевъ и акцизный новый -- Меридіановъ. Какъ видно изъ этого перечня, численный перевѣсъ былъ на сторонѣ толстыхъ. Этотъ смѣхъ покоробилъ Павла Васильича, и онъ, обращаясь къ нотаріусу Текутьеву, проговорилъ разсчитанно-громко;
   -- А я къ тебѣ все собираюсь, Варсонофій Поликарпычъ. Надо какъ-нибудь духовную написать. Да.
   -- Духовную?-- машинально спрашивалъ Текутьевъ, сдавая карты.-- Что же, можно и духовную. Доброе дѣло.
   Остальные молчали, углубившись въ свои партіи. Павелъ Васильичъ отказался, когда ему предложили попробовать счастья по двухсотой, и молча наблюдалъ за игрой. Клубные завсегдатаи приходили каждый вечеръ въ клубъ, какъ на службу, и убивали здѣсь время съ какимъ-то ожесточеніемъ, какъ своего злѣйшаго врага. Самыя ревнивыя жены были спокойны за свое семейное счастье -- и проиграютъ по двухсотой пустяки, и ничего такого не будетъ. Послѣ каждаго роббера всѣ поднимались и уходили въ буфетъ. Душой общества былъ нотаріусъ Текутьевъ, который передъ каждой рюмкой говорилъ:
   -- И что скажетъ Европа?
   Это повторялось уже третій годъ, но всѣ считали своимъ долгомъ смѣяться, хлопали Текутьева по плечу и повторяли:
   -- Ужъ Варсонофій Поликарпычъ тоже скажетъ!
   Павелъ Васильичъ сначала наотрѣзъ отказался пить, а потомъ, чтобы вознаградить себя за твердость характера, сразу хлопнулъ двѣ рюмки. Новый акцизный немного дулся, потому что считалъ себя тоже остроумнымъ, а тутъ ужъ свой остроумецъ.
   -- Ну, такъ какъ, милашка, завѣщаніе?-- спрашивалъ Текутьевъ въ третій разъ, обнимая Павла Васильича.-- Можемъ... Вотъ и благородные свидѣтели налицо. Такую духовную составимъ, что наслѣдники пальчики облизнутъ.
   Почему-то всѣ считали своимъ долгомъ вставить словечко относительно духовнаго завѣщанія и давали разные совѣты. Такъ какъ робберы не совпадали, то Павлу Васильичу приходилось пить съ каждымъ столомъ отдѣльно, и онъ скоро почувствовалъ замѣтное облегченіе. Послѣдніе дни его что-то давило, а тутъ онъ сдѣлался обыкновеннымъ Павломъ Васильичемъ. Мысль о смерти какъ-то не вязалась съ этой буфетной обстановкой и разговорами клубныхъ завсегдатаевъ.
   Обыкновенно игроки расходились по домамъ, закончивъ карточные расчеты, а сегодня остались ужинать.
   -- Мы твое дѣло разсудимъ сообща,-- говорилъ Текутьевъ повеселѣвшему Павлу Васильичу.
   -- Что же, я буду радъ. Оно того... И не сообразишь сразу, что и къ чему.
   -- Ужъ мы обсудимъ, ангелъ мой.
   Ужинъ, благодаря все тому же Текутьеву, вышелъ очень веселый. Началось съ того, что Текутьевъ чуть не выпилъ рюмку уксуса вмѣсто водки, потомъ долго разбиралъ порціонную карточку и кончилъ тѣмъ, что заявилъ лакею:
   -- Дай мнѣ что-нибудь посмѣшнѣе...
   -- Консоме... антрекотъ... бефъ а-ля-модъ...-- бормоталъ, какъ тетеревъ, клубный лакей, улыбаясь. Извѣстно, что Варсонофій Поликарпычъ принимали только осетрину по-русски, а остальное говорили для разговору словъ.
   Передъ ужиномъ, конечно, опять выпили, и докторъ Онтоловъ, прожевывая ломтикъ осетроваго балыка, первый проговорилъ:
   -- Ну, теперь, господа, надо обсудить завѣщаніе Павла Васильича... Дѣло серьезное, во всякомъ случаѣ.
   Еще выпили по этому поводу.
   -- Видите ли, Павелъ Васильичъ,-- продолжалъ докторъ:-- какъ вы хотите составить свое завѣщаніе: въ пользу родственниковъ или въ пользу общества? Выясните прежде всего этотъ вопросъ...
   -- Родственникамъ вотъ...
   Павелъ Васильичъ показалъ, что онъ оставляетъ родственникамъ, и всѣ опять смѣялись, даже акцизный Меридіановъ.
   -- Значитъ, въ пользу общества. Хорошо-съ... Завѣщанія бываютъ разныя. Одинъ англичанинъ, торговавшій пилюлями, оставилъ все свое состояніе на женскій университетъ...
   -- Что же, это недурно: первый университетъ въ Пропадинскѣ,--поддержалъ доктора Текутьевъ.
   Павелъ Васильичъ протестовалъ. Учить, да еще бабъ -- благодарю покорно. Нѣтъ, не согласенъ.
   -- Одна француженка все свое наслѣдство завѣщала кошкамъ,-- замѣтилъ Павелъ Васильичъ.-- Самъ читалъ въ газетахъ. Такъ ужъ я лучше кошкамъ...
   -- Одинъ американецъ завѣщалъ свои деньги на постройку обсерваторіи, съ тѣмъ, чтобы его похоронили тамъ,-- сообщилъ слѣдователь Гусевъ.
   Тутъ вышло смѣшное недоразумѣніе, потому что Павелъ Васильичъ смѣшивалъ иностранныя слова, и ему долго объясняли разницу между обсерваторіей, лабораторіей и консерваторіей. Но его мнѣнію, въ такихъ мудреныхъ мѣстахъ вездѣ рѣзали лягушекъ и производили человѣка отъ обезьяны, что возмущало его въ одинаковой мѣрѣ.
   -- Что же, тогда можно сдѣлать завѣщаніе въ пользу мѣстной пожарной команды,-- предложилъ Текутьевъ среднюю мѣру.-- Ты, Павелъ Васильичъ, любилъ ходить на пожары,-- ну вотъ, какъ случится пожаръ, тебя и помянутъ добрымъ словомъ.
   Опять пили, и опять Текутьевъ говорилъ какія-то непонятныя иностранныя слова, надъ которыми всѣ смѣялись. Павлу Васильичу начало казаться, какъ будто смѣются надъ нимъ, и онъ разсердился.
   -- Ангелочекъ, пренебреги,-- уговаривалъ Текутьевъ.-- Стоитъ изъ-за пустяковъ волноваться.
   -- Какіе пустяки! Я серьезно хотѣлъ посовѣтоваться, а вы на смѣхъ меня поднимаете... А еще образованные люди. Ничего вы не понимаете, вотъ что... Я хотѣлъ на совѣсть...
   -- Не сердись, душечка. Ну, такъ, къ слову пришлось.
   Въ заключеніе кто-то посовѣтовалъ сдѣлать завѣщаніе въ пользу "Капернаума", какъ мѣстные остряки называли свой клубъ. Это уже окончательно взорвало Павла Васильича, онъ плюнулъ и убѣжалъ.
   Вѣсть о завѣщаніи "змѣя" разлетѣлась по всему Пропадинску. Теперь Павлу Васильичу просто нельзя было показаться на улицу. Вотъ вамъ и образованные люди... Павелъ Васильичъ пересталъ выходить на улицу и сидѣлъ дома. Всѣхъ интересовало, что могъ онъ дѣлать. Молва уже давно приписывала ему несуществовавшія сокровища, которыя онъ скрывалъ. Говорили о сотняхъ тысячъ, награбленныхъ "змѣемъ" во время его исправничества. Больше всего этому вѣрили, проживавшія у Павла Васильича сибирскія монахини, а сестра Маргарита видѣла во снѣ цѣлыя груды кредитныхъ бумажекъ.
   -- И все это останется, подумаешь!-- вздыхала она благочестиво.-- Развѣ наслѣдникамъ угодишь? Только однѣ ссоры изъ-за наслѣдства пойдутъ.
   А "змѣй" быстро хирѣлъ. Онъ уже не обращался больше къ доктору. Сестра Маргарита улучила минуту утромъ, когда, по ея мнѣнію, "змѣй" долженъ былъ быть добрѣе, и направилась къ нему, крестясь по дорогѣ. Павелъ Васильичъ сидѣлъ у своего письменнаго стола и что-то писалъ.
   -- Тебѣ чего?-- грубо спросилъ онъ, не оборачиваясь.
   -- А пришла поговорить, милостивецъ,-- храбро заявила сестра Маргарита.
   -- О чемъ это?-- удивился Павелъ Васильичъ, оборачиваясь.-- Ну, разговаривай.
   Набравшись смѣлости, сестра Маргарита присѣла на стулъ, вытерла ротъ бѣлымъ платочкомъ и безъ предисловій начала разговоръ.
   -- Дѣло къ тому идетъ, милостивецъ, что скоро ты помрешь...
   -- Весьма пріятно слышать... Впрочемъ, и безъ тебя знаю. Ну?
   -- Ну, такъ пора и о душѣ подумать... Будетъ грѣшить-то. Сказываютъ, духовную ты пишешь.
   -- Ахъ, ты, старая крымза... вонъ!
   Сестра Маргарита едва уплела ноги и долго отплевывалась отъ тѣхъ словъ, которыми выпроводилъ ее неистовый "змѣй".
   Вечеромъ Павелъ Васильичъ позвалъ къ себѣ въ кабинетъ сестру Маргариту и въ упоръ спросилъ строго:
   -- Вотъ что... какъ ты, напримѣръ, меня понимаешь? То-есть каковъ я человѣкъ, по-твоему? Смотри, говори прямо.
   -- А ругаться не будешь?
   -- Смотря по даннымъ... ну?
   -- Какъ тебя понимать-то?-- нерѣшительно начала сестра Маргарита, подбирая слова.-- Недаромъ "змѣемъ" тебя всѣ величаютъ.
   -- Что-о?
   -- Змѣемъ, говорю... Змѣй и есть. Какія слова-то говоришь женскому полу да еще монашескому? А я не сержусь, потому какъ знаю, что ты это только такъ, какъ прежде на службѣ привыкъ разговаривать... Въ середкѣ-то ты совсѣмъ добрый, самъ этого даже не знаешь.
   Это признаніе растрогало Павла Васильича. У него даже показались слёзы на глазахъ. Вотъ баба, да еще монашина, а поняла его. Единственный человѣкъ, который его понялъ.
   Непосредственнымъ результатомъ этой бесѣды съ сестрой Маргаритой было то, что Павелъ Васильичъ рѣшилъ окончательно примириться съ Митюхляевымъ.
   "Ему же будетъ хуже, если начнетъ артачиться,-- соображалъ онъ.-- А я его припугну смертнымъ часомъ".
   Сестра Маргарита, ободренная ласковымъ поведеніемъ "змѣя", рѣшилась замолвить словечко о пожертвованіи на обитель, но "змѣй" опять оказался змѣемъ и прогналъ ее, а сестра Маргарита опять плевалась, точно проглотила муху.
  

V.

   Долго не рѣшался Павелъ Васильичъ итти къ Митюхляеву. Одѣнется, выйдетъ на улицу, постоитъ на крыльцѣ и вернется. Разъ ужъ почти совсѣмъ дошелъ, всего оставалось перейти улицу, и вернулся назадъ.
   -- Это тебя злой духъ не пущаетъ,-- объяснялъ Ѳедоръ Силантичъ.-- Ему это вотъ какъ непріятно... Погляди, какъ люди ссорятся скоро -- разъ и вскипѣло, потому что ему одно удовольствіе. А мириться-то и трудно. Ты идешь, а тебя точно кто за ноги держитъ. Надо укрѣпиться, Павелъ Васильичъ, преодолѣть себя.
   Эта рѣчь о зломъ духѣ подѣйствовала на Павла Васильича самымъ убѣдительнымъ образомъ. А, злой духъ -- хорошо. Онъ узнаетъ, каковъ есть человѣкъ Павелъ Васильичъ Размахнинъ. Вотъ тебѣ и злой духъ...
   Утромъ на другой день Павелъ Васильичъ подходилъ къ двухъэтажному каменному дому Митюхляева твердой дѣловой походкой. Одѣтъ онъ былъ офиціально, какъ во времена оны, когда представлялся разному начальству. Ворота были открыты настежь. Парадное крыльцо по-провинціальному выходило во дворъ, но Павелъ Васильичъ не вошелъ въ него, а отправился въ нижній этажъ черезъ заднее крылечко. Какъ у всѣхъ богатыхъ купцовъ, верхъ назначался для парадныхъ случаевъ и въ обыкновенное время стоялъ пустымъ, а вся семья жила въ низшемъ этажѣ, въ низенькихъ комнатахъ, гдѣ пахло жаренымъ лукомъ, геранью и вообще чѣмъ-то жирнымъ. Несмотря на богатство, семья продолжала сохранять простые ямщичьи нравы и ѣла изъ одной большой чашки, какъ ѣдятъ на постоялыхъ дворахъ.
   Въ темной, крошечной передней, заставленной сундуками, точно послѣ пожара, Павелъ Васильичъ долженъ былъ нѣсколько разъ предупредительно кашлянуть -- это замѣняло звонокъ. На кашель послышался голосъ самого хозяина:
   -- Кто тамъ?
   -- Это я, Егоръ Антонычъ... Можно войти?
   Митюхляеву показалось, что онъ ослышался. На всякій случай онъ застегнулъ суконную ямщичью поддевку, въ какой щеголялъ дома, и вышелъ въ переднюю. Враги нѣсколько времени стояли молча, разсматривая другъ друга, точно встрѣтились въ первый разъ.
   -- Я къ вамъ по очень важному дѣлу, Егоръ Антонычъ,-- заговорилъ наконецъ первымъ Павелъ Васильичъ, испытывая жуткое чувство новичка.-- Очень нужно переговорить...
   Митюхляевъ, не подавая руки, молча посторонился, давая дорогу. Павелъ Васильичъ вошелъ въ низенькую комнату, замѣнявшую кабинетъ и контору. У окна за конторкой стоялъ приказчикъ, сдѣлавшій видъ, что не замѣтилъ, какая птица прилетѣла.
   -- Ужо, ты бы вышелъ, молодецъ,-- кинулъ ему Митюхляевъ, чувствуя, что воротъ кумачной рубахи-косоворотки начинаетъ какъ будто давить ему шею.
   Это былъ обыкновенный пріемъ, когда къ Митюхляеву приходили по дѣлу -- молодецъ выходилъ на дворъ и цѣлые часы торчалъ гдѣ-нибудь у калитки. Но Митюхляевъ спохватился и остановилъ его:
   -- Погоди, ужо мы пройдемъ наверхъ, а у тебя спѣшка,-- объяснилъ онъ молодцу.-- Господинъ Размахнинъ, пожалуйте...
   Они прошли въ темный коридорчикъ, а изъ него по темной лѣсенкѣ поднялись въ верхніе покои, гдѣ совсѣмъ не пахло жилымъ, какъ въ домѣ, который сдается постояльцамъ года два и не находитъ желающихъ его занять. Митюхляевъ, переваливаясь, провелъ гостя въ парадный кабинетъ, обставленный на господскую руку, и проговорилъ:
   -- Садитесь, господинъ Размахнинъ...
   Павелъ Васильичъ присѣлъ на кончикъ стула, какъ проситель, машинально оглядѣлъ комнату и, подбирая слова, заговорилъ:
   -- Дѣло въ томъ, Егоръ Антонычъ... да... давно собираюсь къ вамъ... да...
   Красное, широкое лицо Митюхляева выразило сосредоточенное вниманіе.
   Онъ тряхнулъ намасленными волосами, подстриженными по-ямщичьи на затылкѣ отъ одного уха къ другому, погладилъ тронутую просѣдью окладистую бородку и крякнулъ, какъ дѣлалъ въ затруднительныхъ случаяхъ, когда приходили къ нему просить денегъ въ долгъ. Павелъ Васильичъ точно поперхнулся какимъ-то мудренымъ словомъ, раскашлялся и сквозь слезы проговорилъ:
   -- Умирать собираюсь, Егоръ Антонычъ... да... Вотъ и пришелъ...
   -- Вамъ нужно къ господину дохтуру обратиться, господинъ Рѣзмахнинъ...-- довольно сухо отвѣтилъ Митюхляевъ, дѣлая жестъ короткой рукой съ заплывшими пальцами.
   -- Какой ужъ тутъ докторъ... Не къ доктору дѣло идетъ. Да-съ... Видите ли, началъ я составлять духовное завѣщаніе...
   -- Слышали-съ. Все по клубамъ духовныя пишутъ... Самое подходящее мѣсто.
   -- Это пустяки. Такъ случилось... Просто посмѣялись надо мной господа образованные люди, а мнѣ даже совсѣмъ не до смѣху. Писалъ, писалъ завѣщаніе и ничего не выходитъ, ну, а тутъ меня Ѳедоръ Силантичъ и вразумилъ.
   Размахнинъ подробно разсказалъ свою бесѣду съ почтеннымъ старикомъ и особенно подчеркнулъ коварныя дѣйствія злого духа. Голова Митюхляева сдѣлала нетерпѣливое движеніе.
   -- Такъ вотъ я и пришелъ проститься съ вами, Егоръ Антонычъ, потому, какъ вы одинъ злобитесь на меня...
   -- А ежели бы вы, господинъ Размахнинъ, то-есть совершенно наоборотъ, ежели бы я вамъ, къ примѣру, вышибъ два зуба? Вы бы сказали мнѣ: покорно васъ благодарю, Егоръ Антонычъ?
   -- Ахъ, какой вы человѣкъ...-- огорченно проговорилъ Павелъ Васильичъ.-- Я о смертномъ часѣ говорю, а вы о зубахъ. Ну что же, допустимъ, было дѣйствительно...
   -- Даже очень было-съ, господинъ Размахнинъ. Конечно, темнота тогда стояла, звѣрство, можно сказать, въ полной формѣ...
   -- Вотъ то-то и есть!-- точно обрадовался Павелъ Васильичъ.-- Я-то о чемъ говорю? Вы вотъ своихъ двухъ зубовъ не можете забыть, а у меня, можетъ, живой косточки не осталось... Ежели бы васъ посадить фельдъегеремъ да заставить пять денъ и пять ночей скакать безъ отдыху, что бы вы тогда сдѣлали? Вѣдь не по своей волѣ я волкомъ-то скакалъ, а притомъ какой отвѣтъ начальству -- каждая минута на счету, чуть что -- и самого въ зубы. Ежели бы вотъ васъ такъ-то погонять по Сибири лѣтъ пять...
   -- Храни, Господь! Да во снѣ это увидишь, да и то не обрадуешься...,
   Митюхляевъ запустилъ всю пятерню въ затылокъ, долго смотрѣлъ въ уголъ и проговорилъ уже другимъ тономъ:
   -- Да, оно конечно... Господи, какъ подумаешь, и для чего все эти звѣрство было? Вѣдь вотъ можемъ же жить и безъ него...
   -- А вы еще то подумайте: ежели бы не я, такъ другой бы фельдъегерь, можетъ-быть, всю скулу вамъ на сторону сдѣлалъ...
   -- Бывало и такъ-съ, господинъ Размахнинъ. Только вы, значитъ, первый мнѣ починку сдѣлали, а другимъ ужъ и нечего было вышибать. А обидно мнѣ то, какъ я состою при собственномъ своемъ капиталѣ, и всѣ знаютъ, что у меня зубы вышиблены. Знакъ-съ... Разсудите сами по собственному человѣчеству.
   -- Опять на это долженъ я вамъ сказать то, Егоръ Антонычъ, что развѣ вы одинъ безъ зубовъ-то остались? У кого изъ ямщиковъ зубы цѣлы? Помните, какъ генералъ военный проѣзжалъ на Амуръ? Что было-то? Только земля-матушка тряслась... А я бы на вашемъ мѣстѣ такъ еще какъ Господа Бога благодарилъ, что, напримѣръ, у васъ спина цѣлой осталась. По тому-то времени, ухъ, какъ это было просто!..
   -- На что проще. Видывали мы этую самую зеленую улицу... А вѣдь вотъ теперь нѣтъ палокъ, и живы всѣ. Даже удивительно дѣлается, когда вдругъ раздумаешься о старинѣ... Одна битва была, можно сказать, битва и страхъ.
   Разговорившись о старинѣ, оба забыли главную тему. Павелъ Васильичъ начиналъ припоминать разные мудреные случаи изъ собственной жизни, а Митюхляевъ въ тактъ разсказа качалъ головой и повторялъ:
   -- Такъ-съ. Совершенно даже вѣрно-съ...
   Потомъ онъ прибавилъ уже другимъ тономъ:
   -- Ужо вы тутъ посидите малость, а я живой рукой соображу...
   Павелъ Васильичъ облегченно вздохнулъ, когда Митюхляевъ вышелъ.
   Дѣло пошло на ладъ. Отъ-нечего-дѣлать онъ осматривалъ убранство митюхляевскаго кабинета и только покачалъ головой.
   "Экъ, чего нагородилъ разбухшій отъ денегъ ямщикъ... И рѣзной орѣховый письменный столъ, и мраморная чернильница, и портьеры на дверяхъ, и мебель, крытая тисненой кожей, и даже этажерки съ какими-то книгами. Вотъ ты и поди, а простой былъ ямщикъ, лѣтъ двадцать на облучкѣ трясся, какъ грѣшная душа".
   Поговаривали, что Митюхляевъ пошелъ жить не совсѣмъ чисто, именно, что онъ "прикончилъ" какого-то богатаго иркутскаго купца, который ѣхалъ съ большими деньгами на ирбитскую ярмарку. Но сейчасъ онъ объ этомъ не желалъ думать. Мало ли о комъ болтаютъ...
   Митюхляевъ, дѣйствительно, не заставилъ себя ждать и, вернувшись, весело проговорилъ:
   -- Ну что же, Павелъ Васильичъ, поминать старое: кто старое помянетъ -- тому глазъ вонъ. Недаромъ пословица молвится... Ужо, пойдемъ-ка въ столовую, можетъ, что и найдемъ.
   А въ столовой уже призывно позванивала столовая посуда, и невидимыя руки разставляли напитки и ѣду. Это напомнило Павлу Васильичу доброе старое время, когда онъ вездѣ былъ желаннымъ гостемъ, предъ нимъ заискивали и радовались, что осчастливилъ посѣщеніемъ самъ Павелъ Васильичъ.
   -- Ну, такъ какъ насчетъ духовной-то?-- говорилъ Митюхляевъ, наливая первую рюмку.-- Одобряю вполнѣ... А господа напрасно на смѣхъ подняли.
   -- Мнѣ-то теперь ужъ все равно,-- уныло повторялъ Павелъ Васильичъ.-- Все равно, скоро умру.
   -- Раньше смерти никто не помираетъ...
   -- Нѣтъ, у меня ужъ болѣзнь такая... Ни одинъ докторъ понять не можетъ, а только я понимаю. Да... Да и ты (съ третьей рюмки они незамѣтно перешли на ты) поймешь. Пыли во мнѣ много, Егоръ Антонычъ. Можетъ, я этой самой пыли пуда три проглотилъ, когда служилъ фельдъегеремъ.
   -- А вѣдь ты вѣрно, Палъ Василичъ...
   -- Да вѣдь я чувствую ее на языкѣ... Значитъ, все она лежала во мнѣ спокойно, значитъ, пыль, а теперь и начала подниматься. Ночью какъ начнетъ душить... И все какъ будто я мчусь фельдъегеромъ, и все какъ будто колотитъ меня въ таратайкѣ, какъ пробку въ бутылкѣ. Даже во снѣ кричу на ямщиковъ: "Па-ашолъ!".
   -- И голосина у тебя былъ,-- умилялся Митюхляевъ.-- Какъ медвѣдь рявкнешь, бывало. Оторопь возьметъ.
  

VI.

   Примиреніе Размахнина и Митюхляева произвело въ "капернаумѣ" извѣстную сенсацію. Текутьевъ, въ качествѣ присяжнаго остроума, покачивая головой, повторялъ:
   -- Теперь имъ остается только подраться... Впрочемъ, что еще скажетъ Европа...
   -- Вмѣстѣ-то они вотъ какую духовную напишутъ.
   Почему-то всѣмъ дѣлалось весело, и всѣ изощряли свое остроуміе но адресу примирившихся враговъ.
   А Павелъ Васильичъ, какъ говорили въ Пропадинскѣ, "зачастилъ" къ Митюхляеву. Какъ вечеръ, такъ и плетется туда. Его начала одолѣвать одышка, и по дорогѣ онъ нѣсколько разъ останавливался отдохнуть. Корда Павелъ Васильичъ не могъ прійти, къ нему ѣхалъ Митюхляевъ. Дѣло въ томъ, что у послѣдняго было такое же сомнѣніе относительно смертнаго часа, и онъ тоже рѣшилъ составить духовную.
   -- Въ самый ты разъ пришелъ ко мнѣ, Павелъ Васильичъ,-- признавался Митюхляевъ въ откровенную минуту.-- Самъ даже хотѣлъ итти къ тебѣ прощаться, когда узналъ, что ты составляешь духовную, потому какъ по человѣческой слабости говорилъ о тебѣ разное неподобное. На самомъ грѣховъ, какъ на черемухѣ цвѣту... Тоже на людяхъ жили. Охъ-хо-хо, горе душамъ нашимъ!
   Примиренные враги теперь подолгу бесѣдовали между собой главнымъ образомъ на отвлеченныя темы: о безсмертіи души, о правдѣ, о воздаяніи за грѣхи и т. д.
   -- Ты-то вездѣ бывалъ, Палъ Васильичъ, такъ больше знаешь,-- говорилъ Митюхляевъ.-- А мы только и знаемъ, что посты соблюдаемъ да среду съ пятницей. Попамъ я не совсѣмъ какъ-то довѣряю, потому какъ они все норовятъ за деньги. Какая ужъ тутъ душа! У насъ вонъ и на базарѣ говорятъ: вѣсъ не попова душа.
   Павлу Васильевичу приходилось разъяснять разныя богословскія тонкости, причемъ базисомъ всѣхъ этихъ объясненій служило твердое убѣжденіе, что тамъ царитъ самый строгій порядокъ. Нѣтъ, братъ, шалишь -- не уйдешь. Здѣсь-то еще и обманулъ и обидѣлъ, а тамъ все и видно, какъ муху въ молокѣ.
   -- Ахъ, какъ это трудно, особливо по купечеству, чтобы соблюсти себя,-- вздыхалъ Митюхляевъ.-- Такая ужъ наша часть... Отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ, прямо сказано. Вотъ мужичку, я такъ полагаю, тому куда легче попасть въ царство небесное...
   -- Пожалуй, и легче, ежели не воръ,-- авторитетно соглашался Павелъ Васильичъ.-- И мужики тоже разные бываютъ...
   Митюхляевъ вообще сильно волновался при такихъ разговорахъ и падалъ духомъ, а Размахнинъ спокойнѣе смотрѣлъ на будущее. Для него главнымъ утѣшеніемъ служило то, что "тамъ ужъ разберутъ", и все начистоту выйдетъ. Митюхляевъ завидовалъ ему и говорилъ:
   -- Тебѣ вотъ хорошо, Палъ Васильичъ, потому какъ ты не самъ жилъ, а по приказанію высшаго начальства. Съ него, значитъ, и взыскъ, а ты ни при чемъ... Даже очень это хорошо и удобно.
   -- Начальство-то начальствомъ, а тоже и свои грѣхи найдутся...
   -- Ну, тамъ насчетъ барашка въ бумажкѣ?
   -- И это и другое разное...
   -- Женскъ полъ... Вотъ ужъ эта статья мнѣ окончательно даже противна. Еще и тутъ отвѣчай. Да вѣдь какъ отвѣчай-то; аще воззрился еси на жену... Такъ-то и дна адова не достанешь, а будешь летѣть, летѣть безъ конца.
   -- Нельзя и летѣть безъ конца, потому какъ тамъ на все свой порядокъ. Кому, значитъ, что достанется...
   Когда Митюхляевъ пріѣзжалъ къ Размахнину, въ качествѣ эксперта вызывалась сестра Маргарита.
   -- Ты ужъ, пожалуйста, того, значитъ, правду истинную говори,-- упрашивалъ Митюхляевъ.-- Тоже ваша сестра, монашина, въ другой разъ такое наговоритъ, что ни въ какія ворота не пролѣзетъ. Ты уже не обманывай...
   Сестра Маргарита клялась, что скажетъ все на совѣсть, и начинала говорить какимъ-то заученымъ пѣвучимъ речитативомъ. Тяжело грѣшной душенькѣ съ тѣломъ разставаться -- это разъ, а потомъ -- сорокъ денъ летаетъ около своего дома и тоскуетъ, а потомъ ужъ на вышній судъ. Какъ ее обсудили -- сейчасъ въ адъ, а тамъ и огнь, и смола кипитъ, и великій неугасимый смрадъ, и скрежетъ зубовный.
   -- Ну, ну, это мы и безъ тебя знаемъ,-- начиналъ сердиться Митюхляевъ.-- Вотъ относительно смолы я даже и сомнѣваюсь... Въ какомъ смыслѣ смола. Есть составы даже и очень похуже...
   -- Въ Писаніи такъ сказано.
   -- Ну, ну, а дальше?
   Дальше слѣдовало еще болѣе непонятное. Все сводилось на то, чтобы грѣшную душеньку вызволить изъ ада молитвой, милостыней и жертвами. Тутъ ужъ необходимо особенно постараться, чтобы грѣшной душенькѣ было легче. Митюхляевъ опять сомнѣвался.
   -- Хорошо, касательно молитвы... А, напримѣръ, ежели у меня ихъ нѣтъ, этихъ самыхъ сродственниковъ, или есть какіе-нибудь заблудящіе дальніе племянники, или опять малолѣтніе? Я тутъ ужъ совсѣмъ не виноватъ... А ежели теперь опять такъ, что, положимъ, я передъ самой смертью обанкручусь? Бѣдному человѣку, значитъ, и ходу въ рай нѣтъ? Какъ будто ты и не совсѣмъ ладно говоришь, сестра, хоша и монашина.
   Павелъ Васильичъ относился къ этимъ разговорамъ крайне пренебрежительно. Что можетъ знать монашина? У ней только и ремесла, что клянчить на свою обитель да распускать розсказни про грѣшную душеньку.
   -- Все отъ темноты, Егоръ Антонычъ,-- объяснилъ онъ Митюхляеву.-- Темнота насъ одолѣла. Ежели бы, напримѣръ, насъ учить... Ежели теперь человѣка поучатъ, онъ и корабль тебѣ выстроитъ, и машину всякую, и телеграфъ -- значитъ, сила. Такъ для души-то онъ ужъ особливо постарается, а главное, будетъ знать, что и къ чему. Одинъ раскольничій архіерей мнѣ какъ-то попался, такъ онъ прямо говорилъ: незнаемый грѣхъ тяжелѣе знаемаго. А мы, кромѣ постовъ, ничего не знаемъ...
   Павелъ Васильичъ много думалъ о своемъ завѣщаніи и составлялъ его нѣсколько разъ на всевозможные лады, пока не остался доволенъ. Однажды вечеромъ онъ пригласилъ къ себѣ Митюхляева, старика Ѳедора Силантьича, протопопа Арсенія и нотаріуса Текутьева. Была устроена закуска и выпивка -- все какъ слѣдуетъ. Всѣ понимали, что приглашены подписывать духовную, и остались недовольны, когда Павелъ Васильичъ попросилъ подписать не читая.
   -- По закону, завѣщателю предоставлено такое право,-- объяснилъ Текутьевъ, когда протопопъ Арсеній выразилъ нѣкоторое сомнѣніе.-- А я засвидѣтелѣствую ваши подписи и прочее.
   Всѣ чувствовали себя немного не по себѣ и разошлись рано. Павелъ Васильичъ былъ такой хмурый.
   -- Ну, теперь я совсѣмъ готовъ,-- подумалъ онъ вслухъ и улыбнулся загадочной улыбкой.-- Будутъ добромъ поминать, по крайней мѣрѣ, Пашку-головорѣза.
   Онъ былъ доволенъ.
   Все это происходило незадолго до Рождества. Вскорѣ послѣ завѣщанія Митюхляеву пришлось уѣхать въ уѣздъ по своимъ кабацкимъ дѣламъ. Когда онъ вернулся, то еще на послѣдней станціи узналъ, что "змѣй приказалъ долго жить". Это извѣстіе произвело на Митюхляева какое-то ошеломляющее впечатлѣніе, и онъ долго крестился. Какъ же это такъ: былъ Павелъ Васильичъ -- и вдругъ его не стало. Жилъ человѣкъ, хлопоталъ, старался, радовался и печалился, и вдругъ ничего... И какой человѣкъ! Другого такого Павла Васильича днемъ съ огнемъ не найдешь.
   Въ Пропадинскѣ тоже жалѣли Павла Васильича. Конечно, когда былъ на службѣ, такъ былъ звѣрь, а такъ человѣкъ даже совсѣмъ не злой. Даже съ соборнымъ дьякопомъ простился. Всѣхъ почему-то интересовала больше всего мысль о томъ, что ожидаетъ бывшаго сибирскаго исправника на томъ свѣтѣ.
   -- По дѣламъ его и вмѣстится,-- уклончиво отвѣчалъ протопопъ Арсеній, когда къ нему приставали съ разспросами.-- Странникомъ убогимъ является человѣкъ въ міръ и уходитъ странникомъ.
   Пріѣхала къ похоронамъ жена, болѣзненная и забитая женщина, и какихъ-то двое подозрительныхъ племянниковъ, о которыхъ никто раньше не слыхалъ. Оказалось, что еще существуетъ у Павла Васильича родной братъ гдѣ-то въ Сибири. Всѣ съ нетерпѣніемъ ожидали вскрытія духовнаго завѣщанія, которое хранилось у нотаріуса. Митюхляевъ боялся покойниковъ вообще, а Павла Васильича почему-то въ особенности, и даже не былъ на похоронахъ, а пріѣхалъ только къ вскрытію духовнаго завѣщанія. Собрались родственники, свидѣтели, душеприказчики и полиція, которая должна была сдѣлать опись. Митюхляевъ прятался въ толпѣ, какъ виноватый.
   -- Приступимъ, господа,-- заявилъ нотаріусъ непривычнымъ для клубныхъ завсегдатаевъ, дѣловымъ тономъ.-- Воля завѣщателя священна.
   Онъ вскрылъ запечатанный сургучной печатью большого казеннаго размѣра конвертъ, не торопясь досталъ сложенный вчетверо листъ сѣрой бумаги и началъ читать:
   -- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
   По завѣщанію все недвижимое имущество должно было быть продано, вырученныя за него деньги пріобщены къ наличному капиталу, что въ общемъ составляло сумму около десяти тысячъ. Изъ этихъ денегъ назначалось женѣ за время ея прожитія съ нимъ въ супружествѣ по 1 р. въ сутки, что составляло сумму (за 5 лѣтъ 2 мѣсяца и 4 1/3 дня -- она бѣжала подъ вечеръ 17 іюня) въ 1841 руб. 50 к. Это было оригинально и заставило нѣкоторыхъ переглянуться. Остальныя деньги Размахнинъ, въ видахъ просвѣщенія, жертвовалъ городу Пропадинску на пріобрѣтеніе телескопа и микроскопа, причемъ возлагалось исполненіе воли завѣщателя на городскую управу.
   Отъ завѣщанія Павла Васильича ожидали всего, но только не этого. Въ комнатѣ нѣсколько секундъ царило молчаніе. Всѣ чувствовали себя немного смущенными.
   -- Да, телескопъ и микроскопъ,-- повторилъ Текутьевъ, перечитывая про себя завѣщаніе еще разъ,-- съ чѣмъ и поздравляю.
  

VII.

   Завѣщаніе Размахнина произвело въ Пропадинскѣ громадную сенсацію, а городская дума, состоявшая изъ купцовъ, рѣшительно не знала, что ей дѣлать. Городской голова Вахрамѣевъ, имѣвшій пряничное заведеніе, даже обидѣлся.
   -- Это онъ на-смѣхъ сдѣлалъ, Павелъ Васильичъ,-- увѣрялъ онъ всѣхъ.-- На кой намъ лядъ, прости, Господи, телескопъ и микроскопъ? Мы по печатному-то съ грѣхомъ пополамъ разбираемъ...
   -- Да, вотъ такъ всучилъ всѣмъ щетинку!-- ахали купцы.
   -- Это онъ хотѣлъ намъ наше невѣжество показать. На-те, полюбуйтесь, какіе вы есть сущіе обормоты!..
   Когда въ засѣданіе думы былъ представленъ докладъ по поводу завѣщанія, большинствомъ голосовъ было постановлено не принимать наслѣдства Размахнина. Изъ числа гласныхъ только двое поддерживали волю покойнаго: нотаріусъ Текутьевъ, доказывавшій, что дума не имѣетъ права отказываться отъ наслѣдства, пожертвованнаго въ интересахъ просвѣщенія города Пропадинска, и Митюхляевъ, который былъ въ восторгѣ отъ выкинутой Павломъ Васильичемъ шутки.
   -- Ужъ онъ зналъ, на что жертвовалъ, Павелъ-то Васильичъ,-- увѣрялъ Митюхляевъ гласныхъ.-- Онъ вотъ какъ эту самую темноту терпѣть ненавидѣлъ. Ну, и того, произвелъ всѣхъ въ лучшемъ видѣ...
   Купцы съ особенной энергіей кинулись всѣ на Митюхляева.
   -- Ты-то чему обрадовался, борода? Ну, и ставь машины къ себѣ... Второй-то этажъ все равно пустой стоитъ. Еще какъ разъ убьетъ или изувѣчитъ...
   -- Къ себѣ вотъ въ думу поставите,-- огрызался Митюхляевъ.-- Экъ въ васъ темнота-то эта самая расходилась! Видно, донялъ васъ Навелъ-то Васильичъ. Онъ зналъ, по которому мѣсту какъ стегнуть...
   Не меньшую сенсацію завѣщаніе Размахнина произвело въ "Капернаумѣ", гдѣ его обсуждали на тысячу ладовъ, безъ конца удивлялись и комментировали новыми варіаціями.
   -- Это былъ самый остроумный человѣкъ, какого я только зналъ,-- заявлялъ нотаріусъ Текутьевъ.-- Я съ удоволѣствіемъ пожалъ бы ему руку. Помилуйте, преподнести богоспасаемому городу Пропадинску такую задачу... Да это небывалый примѣръ. Вообще одобряю.
   Слѣдователь Гусевъ смотрѣлъ на дѣло съ другой точки зрѣнія. Откуда могла у стараго сибирскаго исправника, выгнаннаго со службы по третьему пункту, явиться такая фантазія!
   -- Самъ онъ былъ человѣкъ безграмотный,-- разсуждалъ слѣдователь, напрасно стараясь проникнуть въ корень вещей.-- И вдругъ такая идея... Вѣдь онъ долго обдумывалъ завѣщаніе и, очевидно, хотѣлъ, чтобы его имя дошло до ушей благодарнаго потомства. Можетъ-быть, основной мотивъ всего -- тщеславіе, попросту -- самодурство,
   -- Намъ до этого нѣтъ никакого дѣла,-- сказалъ докторъ, въ качествѣ мыслящаго реалиста.-- Что намъ до того, чѣмъ Павелъ Васильичъ руководился? Важенъ самый фактъ, а фактъ самъ но себѣ можетъ быть отнесенъ къ разряду отрадныхъ явленій. Микроскопомъ, напримѣръ, буду пользоваться я для бактеріологическихъ изслѣдованій...
   -- А телескопъ?
   -- Телескопъ? Что же, и телескопу мѣсто найдется. Пока его можно будетъ передать въ уѣздное училище, а когда въ Пропадинскѣ откроется гимназія, что составляетъ только вопросъ времени, то онъ явится лучшимъ украшеніемъ будущаго физическаго кабинета. Вообще недурно...
   -- Недурно?!-- возмущался Текутьевъ.-- А по-моему это геніальная мысль. Да-съ, геніальная... Ничего остроумнѣе нельзя было придумать. Кто знаетъ, при другихъ условіяхъ изъ него, можетъ-быть, выработался бы знаменитый путешественникъ, который открылъ бы намъ сѣверный полюсъ, или геніальный изобрѣтатель, который могъ бы осчастливить все человѣчество.
   -- Ну, Варсонофій Поликарпычъ, ты уже того, хватилъ, мамочка...
   -- Господа, что же тутъ особеннаго?-- защищался Текутьевъ.-- Вѣдь придумалъ же человѣкъ геніальную штуку, слѣдовательно могъ придумать и что-нибудь другое.
   Больше всѣхъ пораженъ былъ завѣщаніемъ Митюхляевъ. У него не выходилъ изъ головы Павелъ Васильичъ. Теперь онъ все началъ мѣрить имъ, какъ живымъ аршиномъ. А что бы сказалъ Павелъ Васильичъ? А какъ бы сдѣлалъ Павелъ Васильичъ? И какъ онъ хорошо предусмотрѣлъ свой смертный часъ! Жилъ всяковато, конечно, служба ужъ такая, а умеръ вполнѣ правильно. Даже протопопъ Арсеній говорилъ, что Павлу Васильичу зачтется тамъ его доброе дѣло,-- именно доброе, потому что въ телескопъ всѣ пропадницы воочію убѣдятся въ величіи Божіемъ.
   -- Даже весьма любопытно будетъ взглянуть въ трубу на свѣтила небесныя,-- объяснялъ онъ.-- Микроскопъ -- это земное, вящшее углубленіе въ строеніе мельчайшей натуры, а телескопъ -- это вещь душеспасительная.
   По этому поводу протопопъ прочиталъ даже пасхалію, которую когда-то проходилъ въ семинаріи, и припомнилъ нѣчто о "золотомъ числѣ" и "въ руцѣ лѣто". Митюхляевъ слушалъ его съ умиленіемъ.
   -- Да, умственно, ваше преподобіе,-- повторялъ онъ.-- Вотъ какъ Павелъ-то Васильичъ достигъ всю темноту... Теперь и другимъ городамъ, я такъ полагаю, завидно будетъ.
   Сибирскія монашины послѣ смерти Размахнина переселились къ Митюхляеву. Сдѣлалось это какъ-то само собой. Попросились просто переночевать, да и остались. Митюхляевъ неоднократно пробовалъ ихъ выдворять, но получалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ, какой въ свое время получалъ Размахнинъ.
   -- Куда мы пойдемъ?-- спрашивала сестра Маргарита, дѣлая удивленное лицо.-- Ты бы хоть подумалъ о своемъ смертномъ часѣ.
   -- Тьфу! Перестань каркать,-- ругался Митюхляевъ.
   Въ веселую минуту, впрочемъ, онъ зазывалъ монахинь напиться чаю и любилъ надъ ними пошутить.
   -- Ну, какъ вы наслѣдство-то послѣ Павла Васильича раздѣлили? Ха-ха... На возу, поди, едва довезли въ обитель? Я такъ думаю, что ты, честная мать Маргарита, запугала его своей смолой да неугасимымъ смрадомъ...
   Сестра Маргарита благочестиво опустила глаза, собрала губы оборочкой и съ женской скромпостью отвѣчала:
   -- А мы не сѣтуемъ, милостивецъ. Его дѣло, значитъ, Павла Васильича. Конечно, обидѣлъ онъ нашу честную обитель,-- опять его же дѣло.
   -- Ну, ничего, кто-нибудь изъ грѣшныхъ сибирскихъ купцовъ на поминъ души пожертвуетъ -- вотъ обитель-то и выправится въ лучшемъ видѣ, а вамъ вѣдь все равно, за кого молиться.
   Митюхляевъ хотя и посмѣивался надъ монахинями, но все сильнѣе задумывался ладъ смертнымъ часомъ. Сколько ни живи, а помирать все равно придется. Духовная все еще только составлялась, но окончательнаго пока ничего не было. Главное, трудно было писать все самому, а чужому человѣку довѣрять трудно. Митюхляевъ по вечерамъ трудился до седьмого пота и впадалъ въ тяжелое уныніе.
   "Кабы Павелъ Васильичъ былъ живъ, такъ мы бы вдвоемъ лѣвой ногой все оборудовали,-- съ грустью думалъ Митюхляевъ.-- Онъ бы ужъ все обмозговалъ... Вѣдь купеческое-то завѣщаніе еще труднѣе написать, чѣмъ партикулярное, какъ у Павла Васильича, хотя онъ былъ въ томъ родѣ, какъ на военномъ положеніи".
   Митюхляевъ по всѣмъ церквамъ заказалъ сорокоусты по боляринѣ Павлѣ и записалъ его въ свое поминанье. Вообще онъ постепенно предавался благочестивымъ упражненіямъ все больше и больше. Посты соблюдались въ домѣ еще строже, протопопъ Арсеній былъ дорогимъ гостемъ, въ поѣздкахъ Митюхляевъ не пропускалъ ни одного монастыря и особенно любилъ подавать тайную милостыню, а по субботамъ у воротъ митюхляевскаго дома собирались нищіе со всего Пропадинска и даже приходили изъ сосѣднихъ деревень. Закончилось это благочестіе тѣмъ, что въ кухнѣ поселился настоящій юродивый, ходившій зимой безъ шапки и босой и ругавшій собираемыхъ монахинь нехорошими словами. Доставалось отъ юродиваго и самому Митюхляеву, но онъ переносилъ все съ христіанскимъ терпѣніемъ.
   -- Эй, ты, семая рота, на шапкѣ ворона сидитъ!-- выкрикивалъ юродивый, забѣгая впередъ и показывая языкъ.-- Ну, ударь?.. У тебя кишки красныя, такъ я тебѣ ихъ сдѣлаю зелеными...
   За юродиваго досталось Митюхляеву отъ протопопа Арсенія, но онъ выслушалъ нравоученіе по-христіански и только замѣтилъ:
   -- Самъ онъ пришелъ, юродивый. Куда мнѣ его дѣть?
   -- Юродивый -- это сумасшедшій,-- объяснялъ о. Арсеній.-- Онъ, конечно, не виноватъ, что боленъ, а вотъ вы виноваты, что слушаете его безсмысленную и весьма неприличную болтовню, отыскивая въ оной тайное значеніе. Очень даже это не подобаетъ истинному христіанину...
   -- А можетъ, онъ лучше насъ предъ Господомъ, т.-е. юродивый?
   -- Во-первыхъ, сіе никому неизвѣстно, а во-вторыхъ, даже грѣшно, ибо разумъ данъ человѣку не для того, чтобы отъ онаго отказываться и слушать неистовое блекотанье бѣсноватаго.
   Все это было не то, что было нужно сейчасъ Митюхляеву. Главная бѣда заключалась въ томъ, что онъ даже объяснить не могъ своего душевнаго состоянія. Ну, былъ ямщикъ, а сейчасъ купецъ первой гильдіи,-- а позвольте узнать, къ чему? Конечно, уваженіе въ обществѣ и прочее такое,-- а позвольте узнать, къ чему? Можетъ, другой, самый бѣдный ямщичокъ въ тысячу разъ лучше, а его никто и не замѣчаетъ, потому что денегъ нѣтъ. Что такое богатство?-- это въ томъ родѣ, какъ болѣзнь: нажилъ тысячу -- надо наживать десять тысячъ, нажилъ десять -- подавай сто. А извѣстно, какъ деньги, наживаются... Но совѣту о. Арсенія, Митюхляевъ выписалъ духовный журналъ "Странникъ", избранныя житія святыхъ и нѣкоторыя другія душеполезныя книги, но плохо понималъ прочитанное, особенно церковныя слова. Для него ясно было одно, что спастись можно только живя монахомъ. Но опять и монахи бываютъ разные.
  

VIII.

   Дѣло съ завѣщаніемъ Размахшша разыгралось не на шутку. Хлопотали главнымъ образомъ попрежнему Текутьевъ и Митюхляевъ, а гласные думы попрежнему упорствовали. Такъ шло цѣлыхъ два года, потомъ были новые выборы, но и новые гласные большинствомъ голосовъ отказались отъ размахнинскаго наслѣдства. Вмѣшался губернаторъ, и дѣло пошло куда-то въ высшія инстанціи. Благодаря завѣщанію Размахнина, Пропадинскъ распался на двѣ партіи: старожиловъ, состоявшую изъ купцовъ, и навозную, какъ купцы называютъ по сибирскимъ городамъ пришлый элементъ. Въ навозной партіи сплотилась немногочисленная пропадинская интеллигенція, рѣшившая дать генеральное сраженіе пропадинской косности и невѣжеству.
   -- Ну, не правъ ли я?-- ораторствовалъ Текутьевъ въ "капернаумѣ".-- Вѣдь это называется общественнымъ явленіемъ. Замѣтьте: общественное явленіе въ Пропадинскѣ. А создалъ его Павелъ Васильичъ своимъ завѣщаніемъ... Вотъ вамъ и Европа заговорила.
   Митюхляевъ теперь заходилъ въ "капернаумъ" каждую недѣлю, чтобы освѣдомиться, въ какомъ положеніи дѣло.
   -- Скоро, скоро все рѣшится,-- неизмѣнно повторялъ Текутьевъ.-- Ну что, все спасаешься, Егоръ Антонычъ?
   -- Такъ, пока Господь грѣхамъ нашимъ терпитъ, Варсонофій Поликарпычъ. Какое ужъ въ міру спасенье...
   -- Да, трудненько, другъ мой. Вотъ я о себѣ скажу: кажется, ужъ стараюсь, а все не знаю, спасусь ли.
   -- Изволите шутить, Варсонофій Поликарпычъ, и весьма напрасно. У всякаго свой предѣлъ. Поговорите съ отцомъ Арсеніемъ...
   -- Я какъ-то съ нимъ очень серьезно говорилъ, когда мы вмѣстѣ съ нимъ винтили на именинахъ у Ивана Митрича и онъ посадилъ меня безъ двухъ.
   -- Охъ, не нужно! Все-то вы шутите... Пора бы и того...
   -- Я третьяго-дня былъ сильно "того". На слѣдующій день голова вотъ какъ болѣла...
   Съ каждымъ годомъ Митюхляевъ дѣлался все серьезнѣе и за прилежаніе къ церкви былъ избранъ церковнымъ старостой при соборѣ. Онъ уже не мечталъ о земскомъ предсѣдателѣствѣ, которое связано было еще съ большей мірской суетой. Соборные прихожане видали часто, какъ Митюхляевъ молился со слезами на глазахъ, и умилялись сами. Духовное завѣщаніе было составлено Митюхляевымъ еще годъ назадъ и лежало дома въ несгораемомъ сундукѣ.
   Разъ, когда Митюхляевъ умиленно клалъ земные поклоны за всенощной, къ нему прибѣжалъ собственный молодецъ и шепнулъ:
   -- Егоръ Антонычъ, Текутьевъ-то... Кондрашка его хлопнулъ... У васъ дѣла съ нимъ, такъ вотъ я и прибѣжалъ сказать.
   Текутьевъ умеръ внезапно, отъ разрыва сердца, не оставивъ духовнаго завѣщанія, что поразило всѣхъ. Помилуйте, человѣкъ въ теченіе двадцати лѣтъ составлялъ пропадинцамъ духовныя завѣщанія и умѣлъ такъ краснорѣчиво убѣдить другихъ въ необходимости такого акта, а о своемъ завѣщаніи забылъ, откладывая день за днемъ, по русскому обычаю. Долго ли его написать, а тутъ все какъ-то некогда. Навозная партія потеряла въ Текутьевѣ самаго дѣятельнаго члена. Потомъ говорили, что это онъ въ теченіе двадцати лѣтъ посылалъ таинственныя корреспонденціи изъ Пропадинска, оповѣщая міръ о пожарахъ, отрадныхъ явленіяхъ (учительницѣ прибавили жалованья), разныхъ проявленіяхъ звѣрства и т. д. А кто говорилъ лучшіе застольные спичи? Кто такъ трогательно умѣлъ проливать слезу на похоронахъ клубнаго завсегдатая? Кто умѣлъ устроить пышные встрѣчи и проводы пропадинскихъ излюбленныхъ людей? Кто наконецъ такъ могъ быть веселъ и остроуменъ? И вдругъ не стало Текутьева, и "капернаумъ" осиротѣлъ. Еще за нѣсколько дней до своей смерти онъ сострилъ въ послѣдній разъ, именно, что, въ случаѣ его смерти, его жена должна получать пенсію изъ "Капернаума".
   Митюхляевъ принялъ извѣстіе о смерти Текутьева молча и знакомъ руки отпустилъ расторопнаго молодца. Для него теперь было все ясно: раньше онъ думалъ, что его очередь послѣ Павла Васильича, а теперь оказалось, что послѣ Текутьева... Чего же еще яснѣе? Каждый младенецъ пойметъ.
   Предчувствіе Митюхляева сбылось. Текутьевъ умеръ въ Великомъ посту, а послѣ Святой захворалъ Митюхляевъ. Онъ какъ-то сразу слегъ. Когда ему посовѣтовали домашніе послать за докторомъ, Митюхляевъ только махнулъ рукой. При чемъ тутъ доктора? Вонъ Текутьевъ десять лѣтъ игралъ въ карты съ докторомъ, а все-таки умеръ. Два раза его водили въ баню, потомъ отецъ Арсеній лѣчилъ гомеопатіей, потомъ онъ надѣвалъ на себя рубаху городового -- лучше не было.
   -- Завѣщаніе тамъ...-- слабымъ голосомъ сказалъ онъ отцу Арсенію послѣ напутствія, указывая на несгораемый шкапъ.-- Тамъ все написано.
   Онъ умеръ ночью. Утромъ весь домъ наполнился многочисленной родней, которую Митюхляевъ не показывалъ чистой публикѣ. Онъ стѣснялся даже показывать жену, простую бабу съ постоялаго двора, которая всю жизнь пряталась гдѣ-то въ нижнемъ этажѣ, какъ прячутъ неприличныя вещи. Теперь все это оказалось налицо. Кромѣ того, двѣ замужнихъ дочери, подростокъ-сынъ, три племянницы, старуха-тетка и т. д. Собравшіеся для вскрытія завѣщанія именитые пропадинскіе люди только удивлялись, сколько у Митюхляева родни.
   -- Цѣлая портретная галлерея, какъ сказалъ бы покойный Текутьевъ,-- шепнулъ докторъ исправнику Клопову.
   Какъ-то было принято, что всѣ завѣщанія вскрывалъ и читалъ Текутьевъ, а поэтому исправникъ, въ качествѣ новичка, немного конфузился. Притомъ завѣщаніе было на трехъ листахъ -- извольте-ка все вычитывать. Сначала шло все хорошо: оставляю такое-то движимое и недвижимое имущество, столько-то наличнаго капитала "женѣ ея законныя части -- седьмую и четырнадцатую, сыну столько-то (ежели будетъ почитать мать), замужнимъ дочерямъ столько-то, теткѣ, племянникамъ" и т. д. Дальше слѣдовали мелкія пожертвованія на церкви, монастыри и богоугодныя заведенія. Самыя сильныя статьи оказались въ концѣ завѣщанія...
   -- "...На бѣдныхъ жертвую триста тысячъ рублей серебромъ",-- читалъ исправникъ съ особенной разстановкой.
   Дальше онъ остановился, пробѣгая послѣдній пунктъ про себя, потомъ протеръ очки, еще разъ прочиталъ и передалъ завѣщаніе стоявшему рядомъ отцу Арсенію.
   -- Нѣтъ, ужъ это вы прочтите, батюшка. Это по вашей части...
   Отецъ Арсеній не спѣша досталъ очки, не спѣша ихъ надѣлъ и прочелъ, дѣйствительно, изумительный пунктъ:
   -- "...Завѣщаю городу Пропадинску пять тысячъ рублей на покупку пушки, изъ которой должны стрѣлять ежегодно въ день моего ангела".
   Описать ошеломляющее впечатлѣніе этого послѣдняго пункта трудно. Даже никто ничего не говорилъ, всѣ стояли и молчали. Первымъ нашелся отецъ Арсеній и замѣтилъ:
   -- Да, вообще... неудобь сказуемо...
   Представители "каперпаума" еще разъ пожалѣли, что нѣтъ Текутьева -- вотъ когда онъ былъ нуженъ. Даже слава завѣщанія Павла Васильича померкла. Что значатъ его телескопъ и микроскопъ передъ пушкой ямщика Митюхляева...

-----

   Изъ-за духовнаго завѣщанія Митюхляева возникло цѣлое дѣло. Наслѣдники ничего не имѣли даже противъ пушки, но триста тысячъ въ пользу какихъ-то неизвѣстныхъ бѣдныхъ -- это было возмутительно свыше всякой мѣры. Наслѣдники бросились за родственной помощью къ адвокатамъ въ Екатеринбургъ -- ближе не было. Тѣ взяли за предварительные разговоры пять тысячъ, а за веденіе дѣла запросили еще тридцать.
   -- Ну, это ужъ дудки!-- разсердился самый горячій изъ наслѣдниковъ.-- За этакую сумму мы изъ Москвы добудемъ что ни есть злющаго адвоката. Такого сахара предоставимъ, что чернымъ молокомъ напоитъ...
   Сказано -- сдѣлано. Пріѣхалъ въ Пропадинскъ и "самый первѣющій адвокатъ", слава котораго гремитъ по всей Россіи. Въ "капернаумѣ" ему былъ устроенъ обѣдъ. Опять -- не было Текутьева, чтобы сказать приличный такому рѣдкому случаю спичъ. Ужъ онъ бы сказалъ, покойная головушка. Все-таки говорили -- говорилъ слѣдователь Гусевъ отъ имени провинціальныхъ юристовъ, говорилъ докторъ Онтоловъ отъ имени мѣстной интеллигенціи, даже что-то хотѣлъ сказать исправникъ Клоповъ, по только махнулъ рукой, сознавая свое великое ничтожество предъ великимъ столичнымъ свѣтиломъ.
   -- Благодарю, господа,-- лѣниво отвѣтилъ адвокатъ.-- Въ моей практикѣ еще первое такое дѣло... Мы признаемъ духовное завѣщаніе написаннымъ завѣщателемъ въ состояніи невмѣняемости. Кажется, ясно само собой.
   Дѣло пошло по инстанціямъ и доходило до Сената, который призналъ завѣщаніе законнымъ по всѣмъ пунктамъ, исключая, конечно, послѣдняго. Огорченный этой неудачей, адвокатъ удовольствовался тѣми пятью тысячами, которыя были завѣщаны Митюхляевымъ на пушку. По пути адвокатъ-свѣтило велъ дѣло и о духовномъ завѣщаніи Размахнина, которое признано было Сенатомъ правильнымъ, и адвокату ничего не оставалось, какъ предложить свои услуги по пріобрѣтенію телескопа и микроскопа, что онъ, конечно, и сдѣлалъ. "Навозная" партія ждетъ съ нетерпѣніемъ вотъ уже пять лѣтъ телескопа и микроскопа, но ихъ дѣлаютъ гдѣ-то за границей спеціально для Пропадинска и никакъ не могутъ сдѣлать...
  
   1897.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru