Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Золотая муха

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

  

ЗОЛОТАЯ МУХА.

Разсказъ.

I.

   "Эльдорадо" переживало лихорадочной утро, т.-е. утро относительное, потому что оно начиналось здѣсь послѣ двѣнадцати часовъ дня, когда просыпалась вся садовая челядь. Больше всѣхъ волновался самъ хозяинъ сада, Евграфъ Гаврилычъ. Онъ трусцой перебѣгалъ съ афишей въ рукахъ отъ одного къ другому и на ходу бормоталъ:
   -- Нѣтъ, мы теперь утремъ носъ Стрѣльскимъ! Ой... нѣтъ, братъ, шалишь!.. Будутъ они помнить Евграфа Гаврилыча... да! Закрывай лавочку хоть сейчасъ. Даже жаль милашекъ... ха-ха!..
   Старикъ говорилъ быстро, точно сыпалъ словами, причемъ его добродушно-лукавые сѣрые глаза жмурилась и подмигивали. Онъ даже прищелкивалъ языкомъ, чтобы сильнѣе выразить свою мысль.
   -- Вотъ этакая пташка прилетитъ въ "Пале-Хрустиль", такъ не обрадуются... хи-хи!..-- вскрикивалъ старикъ, поднимая кверху афишу, отпечатанную на трехцвѣтной бумагѣ, напоминавшей флагъ.-- Тутъ, братъ, Игрушки плохія... Нагонимъ мы имъ холоду, братьямъ-разбойникамъ!.. Будетъ намъ терпѣть отъ нихъ...
   Вся садовая челядь принимала самое живое участіе въ этомъ шумномъ торжествѣ своего патрона, выражая его восклицаніями на разныхъ языкахъ, смѣхомъ и разными артистическими кунштюками. Тутъ были и балетмейстеръ Бульони, черненькій, сухой и подвижный господинъ небольшого роста, и шпагоглотатель -- шестифутовый негръ Самъ, и русскій канатоходецъ Балкинъ, изъ отставныхъ матросовъ, и "Музыкальные эксцентрики" братья Жолчинскіе, и главный комикъ-куплетистъ Буровъ-Шершевскій, и "гуттаперчевая дѣвочка" миссъ Элліэтъ, и "американское семейство изумительныхъ Клоуновъ Пингъ", и отставной укротитель звѣрей Чинетти, и содержательница цыганскаго хора толстая еврейка Рахиль -- словомъ, весь тотъ невообразимый сбродъ, который кормится около такихъ учрежденій, какъ загородный садѣ "Эльдорадо". Да и какъ могли они не радоваться, когда вотъ съ этой афишей былъ связанъ кровный вопросъ о собственномъ существованіи. Впрочемъ, былъ одинъ скептикъ, не раздѣлявшій общаго настроенія -- это буфетчикъ Спиридонъ, извѣстный въ средѣ артистовъ подъ кличкой "мрачнаго мерзавца". Онъ вѣчно имѣлъ какой-то обиженнй видъ и вѣчно на что-нибудь жаловался. Можетъ-быть, поэтому Евграфъ Гаврилычъ и направился къ нему съ афишей.
   -- Ну, на, смотри... нюхай...-- бормоталъ онъ, поднеся афишу къ самому носу буфетчика.-- Безъ ножа зарѣжемъ "Пале-Хрусталь"...
   -- Чѣмъ зарѣжешь-то, Евграфъ Гаврилычъ?
   -- А вотъ этой самой бумагой зарѣжемъ... Какъ пить дадимъ.
   Спиридонъ мрачно улыбнулся и точно отцѣдилъ:
   -- Цыплятъ по осени считаютъ, Евграфъ Гаврилычъ...
   -- По осени? А ты читай. "Первое представленіе извѣстной любимицы публики, пѣвицы Греминй-Стальской... а? И это тебѣ, идолу, ни почемъ? Мало?.. Публика-то валомъ повалитъ... Вѣдь ты за ведро водки дерешь больше сорока рублей, за бутылку коньяку восемнадцать, за фунтъ чаю пятнадцать -- сосчитай-ка, сколько наживешь въ одинъ вечеръ. Вотъ то-то и оно-то... А всему голова Настасья Петровна. Да я ее, матушку, на рукахъ буду носить, въ лебяжьемъ пуху буду держать, вѣтру не дамъ пахнуть.
   Мрачный буфетчикъ хотѣлъ сказать что-то относительно патента, но въ этотъ моментъ сопровождавшая Евграфа Гаврилыча челядь шумно разступилась, давая дорогу средняго роста женщинѣ въ громадной шляпѣ и лѣтнемъ широкомъ манто.
   -- Голубушкй, Настасья Петровна... Вотъ легка на поминѣ!-- какимъ-то плачущимъ голосомъ забормоталъ старикъ.-- Ручку, матушка... Милая... родная!..
   -- А, здравствуйте...-- равнодушно отвѣтила она, смѣривъ его съ головы до ногъ удивленнымъ взглядомъ.-- Извините, вы кто же такой здѣсь будете?!.
   -- Я-то? хе-хе!.. Хозяиномъ прежде считался... Да...
   Она оглянулась на своего спутника, точно хотѣла убѣдиться, что это не мистификація. Провожавшій ее лысый, обрюзглый господинъ съ крашеными усами вытиралъ свое вспотѣвшее лицо платкомъ и отвѣтилъ утвердительнымъ взглядомъ.
   -- Очень пріятно...-- протянула она низкимъ, немного надтреснутымъ голосомъ и подала руку.-- Да; очень...
   Затѣмъ она повернулась, окинула быстрымъ взглядомъ своихъ прозрачныхъ, неопредѣленнаго цвѣта глазъ окружавшую ее толпу, чуть замѣтно сморщила маленькій прямой носъ и, взявъ у хозяина афишу, рѣшительнымъ шагомъ Направилась на Садовую открытую террасу, уставленную бѣлыми столиками. За ней шагалъ лысый спутникъ, размахивая снятой шляпой. Евграфъ Гаврилычъ догналъ его и шепнулъ на ухо заискивающимъ голоскомъ, скашивая глаза на дорогую гостью:
   -- Ну, что, голубчикъ Алексисъ?
   -- Да ничего... Все отлично.
   -- Постарайся, Алексисъ, а ужѣ я, братъ, не забуду... Знаешь мой характеръ.
   Кучка артистовъ такъ и осталась у буфета. Всѣ жадно глядѣли на знаменитую Настасью Петровну, производившую еще такъ недавно громадный фуроръ. Одно ея имя на афишѣ ручалось за успѣхъ любого представленія. Публика рвалась, какъ сумасшедшая, чтобы послушать первоклассную звѣзду. Кто же не слыхалъ Гремину-Стальскую? Такого человѣка, кажется, и не сыскать. Репутація этой артистки настолько была велика, что даже не возбуждала артистической зависти: вѣдь Гремина-Стальская одна, и другой Гремйной-Стальской не будетъ.
   -- Довольно она измѣнилась...-- замѣтила содержательница цыганскаго хора.-- у ней въ горлѣ былъ милліонъ... да. Ахъ, ежели бы къ этому горлу другую голову приставить... фе-фе-фе!..
   Старуха подняла жирныя плечи и зажмурилась въ какомъ-то ужасѣ. Артисты отлично ее поняли и тоже съежились отъ одной мысли о тѣхъ сотняхъ тысячъ, которыя были разбросаны вотъ этими маленькими ручками въ длинныхъ шелковыхъ перчаткахъ. Да, Настасъя Петровна пожила въ свою волю...
   Она чувствовала на себѣ этотъ общій взглядъ жаднаго любопытства, а чуткое артистическое ухо ловило сдержанный шопотъ, поднимавшійся, точно волна прилива. "Господи, въ какую помойную яму я попала!" -- съ тоской подумала она, закрываясь афишей.
   -- Кто составлялъ афишу?-- строго спросила она, не обращаясь ни къ кому.
   -- Это вотъ они-съ...-- отвѣтилъ Евграфъ Гаврилычъ, указывая на лысаго Алексиса.-- Они у насъ завсегда афиши мастерятъ. Ловко подпущено?
   -- Да, недурно... Вы меня рекламируете, какъ опоенную пожарную лошадь,-- сердито замѣтила она, пробѣгая глазами афишу.
   Алексисъ покраснѣлъ и въ смущеніи поправилъ галстукъ.
   -- У насъ всякаго жита по лопатѣ, Настасья Петровна,-- не унимался Евграфъ Гаврилычъ.-- Вотъ изволите видѣть: національный балетъ "Скороспѣлка" -- прекрасный номеръ, потомъ гуттаперчевая дѣвочка -- публика весьма одобряетъ... русскій канатоходецъ -- ну, этотъ такъ, на затычку идетъ. Онъ съ дрессированнымъ котомъ выходитъ... А дальше-съ музыкальные эксцентрики... американское семейство... шпагоглотатель. Вашъ номеръ послѣднимъ стоитъ, какъ главная приманка для публики. Вы ужъ извините, а мы тоже понимаемъ, съ кѣмъ дѣло имѣемъ. Алексисъ въ грязь лицомъ не ударитъ... Обратите вниманіе: сбоку напечатано -- "Изумительно!", "Непостижимо!". Это все о васъ... да. У меня вѣдь такой характеръ: кого полюбилъ -- ничего не жаль. И все у меня по-семейному... Дѣтками я зову своихъ артистовъ. И кормлю, и пою, и одѣваю, и призрѣваю всѣхъ, какъ родныхъ дѣтей. У насъ все попросту... Другіе антрепренеры пыль любятъ пущать, а у насъ все попросту.
   -- Я слышала, что вы жалованья никому не платите?
   -- Я? Напраслина-съ, Настасья Петровна... Денегъ, дѣйствительно, не люблю давать въ руки, потому что знаю, что такое настоящій артистъ. Это я для ихъ же пользы. А только имъ всѣмъ у меня не житье, а масленица; ни о чемъ не думай, ни о чемъ не заботься. Они у меня пѣсенки распѣваютъ, шпаги глотаютъ, по канатамъ ходятъ, госпожѣ публикѣ всякое удовольствіе доставляютъ, а я ихъ питаю... хе-хе!.. Голодные ко мнѣ-то приходятъ, холодные... Ну, только это все другіе, а вы -- особь статья, Настасья Петровна. У насъ съ вами особый разговоръ.
   Но "она" не слушала его, погрузившись въ раздумье. Алексисъ исподлобья разсматривалъ это чудное лицо, которое нельзя было даже назвать особенно красивымъ, но сколько въ немъ было огня, задорнаго веселья, затаеннаго смѣха. Большіе, суженные глаза смотрѣли изъ-подъ устало опущенныхъ вѣкъ такимъ кошачьимъ взглядомъ. А этотъ немножко удлиненный, восточный овалъ лица, эти соболиныя брови, эти русые волнистые волосы, этотъ пухлый ротикъ съ дѣтски-капризнымъ разрѣзомъ -- все въ ней было вызывающе-хорошо. Даже сейчасъ она была больше, чѣмъ красавица, хотя ея время уже прошло.
   -- Послушайте, я никакъ не могу васъ припомнить...-- заговорила она, медленно поднимая на него свои удивительные глаза.-- Гдѣ мы встрѣчались?
   -- Даже не одинъ разъ...-- смущенно пробормоталъ Алексисъ.-- Въ отдѣльныхъ кабинетахъ... Помните: Валевскій, Борзикъ, Гусевъ?..
   -- Да, что-то такое какъ будто помню...-- отвѣтила она, сморщивъ брови.-- А ваше лицо выпало у меня изъ памяти... Впрочемъ, и не мудрено: у меня такая масса знакомыхъ.
   -- Алексисъ тогда еще городскимъ головой состоялъ,-- вмѣшался Евграфъ Гаврилычъ совсѣмъ не къ мѣсту.
   Она сдѣлала видъ, что не разслышала, а бѣдный Алексисъ весь съежился, точно его облили холодной водой.
  

II.

   Смыслъ случившагося событія заключался въ томъ, что всего какихъ-нибудь два года назадъ Настасья Петровна составляла главную приманку "Пале-де-Кристаль", антрепренерами котораго состояли знаменитые братья Стрѣльскіе, а затѣмъ въ томъ, что между "Эльдорадо" и "Пале-де-Кристаль" шла самая ожесточенная конкуренція. Появленіе Настасьи Петровны въ "Эльдорадо" являлось той перчаткой, которую рыцари бросали, вызывая на поединокъ. Выпущенная Евграфомъ Гаврилычемъ широковѣщательная афиша, анонсировавшая дебютъ знаменитой садовой пѣвицы, взволновала оба учрежденія до самаго дна, поднявъ всѣ счеты, дрязги и застарѣлую вражду. "Эльдорадо" торжествовало впередъ побѣду надъ соперникомъ. Вѣдь Настасья Петровна стояла внѣ конкуренціи, и другой Настасьи Петровны невозможно было придумать.
   -- Мы имъ покажемъ!-- повторяла хоромъ вся челядь, ютившаяся около "Эльдорадо":-- Настасья Петровна вывезетъ...
   Въ день перваго представленія волненіе въ "Эльдорадо" достигло своего апогея, точно всѣ готовились къ какому-то кровопролитному сраженію, и больше всѣхъ, конечно, волновался самъ Евграфъ Гаврилычъ. Отдѣльные "номера" тоже должны были показать себя передъ большой публикой съ самой лучшей стороны. Вообще, предстоялъ рѣшительный день, которымъ заканчивались наболѣвшіе счеты и старыя распри.
   -- Дѣтушки, постарайтесь!-- повторялъ Евграфъ Гаврилычъ, встрѣчая своихъ артистовъ.-- Зарѣжемъ мы Стрѣльскихъ единымъ духомъ, только бы одинъ разъ заманить къ намъ публику... Чѣмъ мы ихъ хуже? Все у насъ есть... А главное -- костюмы свои соблюдайте, чтобы ни дыръ ни пятенъ не было замѣтно. На отличку надо дѣльце сдѣлать...
   Старикъ съ утра доставалъ свои часы и смотрѣлъ, сколько оставалось до рѣшительнаго момента. Время шло и убійственно тихо и вмѣстѣ съ тѣмъ поразительно быстро. Въ буфетѣ недостаточно было заготовлено провизіи, главный канатъ въ саду необходимо было перетянуть, у четырехъ балеринъ недоставало новыхъ ботинокъ, главный комикъ могъ напиться прежде времени, и т. д. Вездѣ нуженъ былъ строгій хозяйскій глазъ, и Евграфъ Гаврилычъ рвалъ и металъ, сгорая отъ преисполнявшей его энергіи.
   -- Пронеси, Господи, только въ первый разъ!..-- повторялъ онъ.-- Публики подвалитъ видимо-невидимо... Товаръ надо лицомъ показывать.
   Въ пылу усердія старикъ нѣсколько разъ выскакивалъ на подъѣздъ, разукрашенный въ трактирно-русскомъ стилѣ съ убогой вычурностью. Отсюда открывался великолѣпный видъ на громадную рѣку, по которой точками чертили лодки. На противоположномъ гористомъ берегу, на выдававшемся въ рѣку мысу, расположился "Пале-де-Кристаль". Издали можно было разсмотрѣть только громадное деревянное зданіе лѣтняго театра и пристань, а остальныя зданія прятались въ зелени. Вечеромъ "Пале-де-Кристаль" освѣщался электричествомъ, и у Евграфа Гаврилыча щемило на душѣ отъ этого нахалѣства. И оркестръ тамъ былъ лучше, и тоже было обидно, когда черезъ рѣку доносились торжествующіе звуки. Вообще, дѣла въ "Пале-де-Кристаль" шли отлично, а въ "Эльдорадо" совсѣмъ плохо, и Евграфъ Гаврилычъ приплачивалъ уже за второй сезонъ изъ собственнаго кармана довольно крупную сумму.
   -- Теперь посмотримъ, чьи возьметъ!-- вслухъ торжествовалъ Евграфъ Гаврилычъ и даже грозилъ ненавистному сопернику кулакомъ. Не все коту масленица... Бываетъ и свиньѣ праздникъ. Посмотримъ, какъ вы сегодня запоете матушку-рѣпку!
   Начало садоваго гулянья было въ восемь часовъ, но настоящая публика должна была собраться только къ десяти часамъ вечера, т.-е. та публика, которая кутитъ до отдѣльнымъ кабинетамъ, занимаетъ ложи и первые ряды креселъ и которая уже однимъ своимъ присутствіемъ составляетъ живую рекламу для заведенія. Ахъ, какъ отлично понималъ все это старый садовый антрепренеръ и какъ давно онъ не видалъ у себя въ "Эльдорадо" вотъ именно этой, настоящей публики. Это вѣдь не то, что набредутъ чиновники и чиновницы, нѣсколько очертѣвшихъ купчиковъ, которымъ попала возжа подъ хвостъ, да заблудящая садовая мамзель третьестепеннаго разбора. То ли дѣло, какъ подкатитъ на резинѣ настоящій баринъ, да одинъ онъ не поѣдетъ, а съ благопріятелями, да еще прихватитъ съ собой пару-другую француженокъ. Тутъ веселья до бѣлаго свѣту хватитъ... Мудреная эта публика: не все ли ей равно, а нѣтъ -- прутъ всѣ въ "Пале-де-Кристаль", какъ угорѣлые.
   -- Песочку побольше у подъѣзда!-- командовалъ Евграфъ Гаврилычъ передъ самымъ открытіемъ.-- Да иллюминацію по-настрящему закатить... Керосину не жалѣй!..
   Публика начала собираться около восьми часовъ, и всѣ почувствовали, что это по-настоящему, хоть бы и "Пале-де-Кристаль" впору, какъ будто и тѣ же чиновники да швеи, а совсѣмъ даже не похоже. Въ девять часовъ зажгли иллюминацію, И садъ былъ уже полонъ наполовину, чего давно не бывало. Евграфъ Гаврилычъ выбѣгалъ на подъѣздъ и съ замираніемъ прислушивался къ веселому гулу прибывавшей толпы. У кассы происходила почти давка. Только наголодавшіеся антрепренеры знаютъ, что такое публцка, когда она пойдетъ валомъ. Такъ бы, кажется, и расцѣловалъ каждаго мерзавца... А вотъ и резина зашуршала по мостовой, и тяжело залязгали подковами кровные рысаки. Старикъ наслаждался этими звуками, какъ самой рѣдкой музыкой. Попалось нѣсколько старыхъ знакомыхъ изъ настоящихъ господъ, которыхъ Евграфъ Гаврилычъ знавалъ еще въ былыя времена, когда содержалъ буфетъ въ "Пале-де-Еристаль", называвшемся тогда "Монрепо".
   -- Ну, каково поживаешь, старина?
   -- Ничего, прыгаемъ понемножку, пока мыши головы не отъѣли... Милости просимъ! Давненько не бывали... хе-хе! Забыли старика.
   -- А вотъ и вспомнили,
   "Эльдорадо" сдѣлался неузнаваемымъ. Всѣ мѣста были заняты, не хватило столиковъ для желавшихъ закуситъ, прислуга сбилась съ ногъ. А публика все прибывала. Это было какое-то наводненіе. Даже самъ мрачный буфетчикъ Спиридонъ улыбнулся.
   Представленіе шло по особой программѣ, и артисты, дѣйствительно, лѣзли изъ кожи, чтобы угодитъ публикѣ. Самыхъ лѣнивыхъ захватило общее волненіе. И всѣ чувствовали, что всѣ они, взятые вмѣстѣ, ничего не стоятъ предъ однимъ именемъ, которое магической силой привело сюда трехтысячную толпу. Вѣдь эта публика ждала ее и только ее одну, а остальныхъ смотрѣла и слушала только изъ вѣжливости добродушнаго гостя. "Она" пріѣхала только къ одиннадцати часамъ. Евграфъ Гаврилычъ разъ пять гонялъ къ ней на дачу своего друга Алексиса и кончилъ тѣмъ, что поѣхалъ самъ и привезъ диву. "Она" прошла прямо въ уборную, гдѣ ее уже ждало нѣсколько букетовъ.
   -- Когда прикажете поднимать занавѣсъ, Настасья Петровна?-- спрашивалъ выбившійся изъ силъ режиссеръ,
   -- Когда я скажу.
   -- Слушаю-съ.
   "Она" пріѣхала усталая и чѣмъ-то раздраженная. За кулисами ей попался Алексисъ, и она сдѣлала знакъ, чтобы онъ шелъ за ней въ уборную.
   -- Вы мнѣ поможете одѣться...-- объяснила она, когда они остались въ уборной съ глазу на глазъ.-- У меня нѣтъ камеристки, а я капризна; наконецъ и чувствую себя не въ своей тарелкѣ,
   Онъ наклонилъ свою лысую голову, польщенный такими чрезвычайными полномочіями. Да, она выбрала его сама, выбрала изъ тысячи своихъ поклонниковъ -- счастье, которое покупалось тысячами. Въ лысой головѣ закружились такія мысли, которыя были впору любой кудрявой молодой башнѣ,
   -- Что идетъ?-- устало спрашивала Настасья Петровна, снимая манто.
   -- Гуттаперчевая дѣвочка...
   -- Я хочу ее видѣть.
   -- Когда же успѣете вы переодѣться?
   -- Ничего, публика подождетъ... Наконецъ я разсчитываю на вашу великодушную помощь.
   Она улыбнулась какой-то больной улыбкой и прибавила:
   -- Рѣшительно, я не помню васъ, мой другъ... Что-то такое вертится въ головѣ, какъ будто начинаю припоминать, а потомъ -- туманъ, туманъ...
   Они вышли за кулисы. Пиликала плохенькая музыка. Плохенькая рампа освѣщала сцену. На авансценѣ, лицомъ къ нимъ, стояла неопредѣленныхъ лѣтъ дама во фракѣ, длинномъ жилетѣ, черныхъ атласныхъ штанахъ, черныхъ чулкахъ и черныхъ башмакахъ. У нея былъ такой рѣшительный видъ. Тонкія губы были плотно сжаты, а орлиный носъ придавалъ ей еще болѣе характерный отпечатокъ. Тонкая, жилистая, состоявшая изъ однихъ костей и нервовъ, она походила на одинъ изъ тѣхъ силуэтовъ, какіе появляются на экранахъ разныхъ престидижитаторовъ. Передъ ней стояли два стула. Между ними что-то такое блестѣло, ползло, извивалось. Женщина во фракѣ внимательно слѣдила да каждымъ движеніемъ этого покрытаго мишурной чешуей дѣтскаго тѣла и еще плотнѣе сжимала тонкія губы,
   -- Это ужасно... -- шептала Настасья Петровна, хватая Алексиса за руку.-- Посмотрите на эту несчастную дѣвочку! Она загибаетъ головку къ спинѣ... Опрокидывается всѣмъ тѣльцемъ назадъ. Несчастный ребенокъ!
   Публика неистово аплодировала. И это та простая русская публика, которая не въ состояніи быть даже злой, Настасья Петровна изъ-за кулисы видѣла полныя напряженія лица, приподнятыя брови, жадные глаза и чувствовала, какъ у нея по спинѣ сбѣгаетъ холодная струйка, точно кто приложилъ къ теплому, живому тѣлу лезвее ножа. О, какъ она ненавидѣла вотъ это чудовище, которое называется публикой! Ей страшно захотѣлось крикнуть имъ: "Чему вы аплодируете, несчастные,-- вы, которые имѣете матерей, женъ, сестеръ и собственныхъ дѣтей? Неужели вамъ не жаль этого изломаннаго ребенка, въ которомъ нѣтъ жилочки нетянутой, косточки цѣлой? Вы -- изверги, палачи, негодяи, потому что ребенка истязаютъ для васъ. Даже вотъ эта черная тѣнь женщины виновата въ тысячу разъ меньше. Она зарабатываетъ свой хлѣбъ тяжелымъ трудомъ и рискуетъ уже однимъ тѣмъ, что можетъ въ одну минуту потерять въ лицѣ своей гуттаперчевой дѣвочки весь свой капиталъ -- вѣдь это границы всему!"
   Публика увлеклась талантливымъ ребенкомъ и три раза вызывала его на "bis". Послѣдній "номеръ" вызвалъ самый дикій восторгъ. И было отъ чего. Гуттаперчевая дѣвочка поднялась на стулья, спиной къ публикѣ. "Madame" во фракѣ немного раздвинула ихъ и затѣмъ бросила на полъ платокъ. Началось что-то невиданное, невозможное, невѣроятное... Ребенокъ опрокинулъ сначала голову назадъ, потомъ все это дѣтское тѣльце перегнулось пополамъ, дѣтскія ручки схватились за ноги, и полное напряженной муки, но продолжавшее улыбаться дѣтское личико начало опускаться все ниже и ниже, пока не коснулось пола, чтобы схватить лежавшій платокъ зубами. Нужны были нечеловѣческія силы, чтобы подняться на стулья, но гуттаперчевая англійская дѣвочка исполнила и это при неистовыхъ аплодисментахъ. Только въ послѣдній моментъ силы ей измѣнили, и ребенокъ упалъ прямо на лицо. Она испуганно вскочила на ножки и хотѣла сейчасъ же повторить испорченный номеръ, не замѣчая струившейся по лицу крови.
   -- Довольно! Довольно!
   Настасья Петровна поймала окровавленную мученицу за кулисами, подхватила на руки, какъ перышко, и унесла, къ себѣ въ уборную.
   -- Что вы дѣлаете?-- шепталъ ей Алексисъ, успѣвшій переодѣться цыганомъ.
   -- Ахъ, оставьте... Всѣ вы звѣри! Бѣдный ребенокъ... дѣвочка моя...
   -- Вѣдь сейчасъ нашъ хоръ, а потомъ вашъ номеръ, Настасья Петровна.
   -- Убирайтесь вы всѣ отъ меня къ чорту!..
   Прибѣжалъ встревоженный Евграфъ Гаврилычъ.
   Скандалъ съ гуттаперчевой дѣвочкой испортилъ настроеніе даже садовой публики.
   -- Матушка, Настасья Петровна, бросьте промятую дѣвчонку,-- упрашивалъ онъ, стараясь отнять дѣвочку.-- Вамъ сейчасъ выходить...
   -- Не приставайте, а то и совсѣмъ не выйду...
   -- Какъ же это такъ... а? Вѣдь публику...
   -- А мнѣ наплевать на вашу публику...
   Она унесла дѣвочку къ себѣ въ уборную, положила на кушетку и, ставъ на колѣни, начала ее раздѣвать. Ребенокъ былъ такъ напуганъ всѣмъ случившимся, что не сопротивлялся, а только округлившимися глазами искалъ черный призракъ своей мучительницы.
   -- Мученица ты моя... родная...-- шептала Настасья Петровна, цѣлуя окровавленное дѣтское личико, изломанныя ручки и ножки.-- Я тебя не отдамъ никому... слышишь?.. Ребеночекъ мой...
   Знаменитая любимица публики обливала слезами измученнаго ребенка, а на сценѣ гремѣлъ цыганскій хоръ. Изъ пестрой волны звуковъ рѣзче другихъ выдѣлялся голосъ Алексиса,-- бывшій городской голова, тренькая на гитарѣ, выдѣлывалъ цыганскія solo, гикалъ, свисталъ и фальцетомъ бралъ невозможныя цыганскія, верхнія ноты. Нужно было разогрѣть публику... На bis Алексисъ плясалъ съ Рахилью русскую, а потомъ исполнилъ еще одинъ номеръ. И въ то же время этотъ пропащій человѣкъ думалъ о томъ, что дѣлается тамъ, въ уборной Настасьи Петровны.
  

III.

   -- Настасья Петровна... а Настасья Петровна!-- взывалъ жалобнымъ голосомъ Евграфъ Гаврилычъ, стоя у запертыхъ дверей уборной.-- Что же это такое?.. Сейчасъ вашъ номеръ... ахъ, Боже мой!.. Вонъ и хоръ кончилъ... Настасья Петровна, родная!..
   Подошелъ вспотѣвшій, задохшійся Алексисъ.
   Старикъ обратился къ нему съ умоляющимъ жестомъ. Ихъ толкали ходившіе изъ уборной въ уборную артисты, гдѣ-то слышался сдержанный шопотъ.
   -- Настасья Петровна...
   Наконецъ дверь уборной распахнулась, и Настасья Петровна сдѣлала Алексису знакъ войти.
   Вмѣстѣ съ нимъ ворвался и Евграфъ Гаврилычъ. Онъ былъ въ ужасѣ: она еще и не думала одѣваться, а глаза были красны отъ слезъ.
   -- Милая, родная... ножки буду цѣловать...-- бормоталъ растерявшійся старикъ, чувствуя, что у него отъ страха начинаютъ шевелиться волосы ча головѣ.
   -- Что же, я при васъ одѣваться буду?-- сердито накинулась на него избалованная примадонна.--А впрочемъ, мнѣ все равно... Алексисъ, я сяду къ зеркалу, и вы будете меня гримировать, а этотъ старикашка надѣнетъ мнѣ чулки и башмаки.
   Работа закипѣла. Евграфъ Гаврилычъ дрожащими руками снималъ съ примадонны домашніе сапоги и чулки и неумѣло старался надѣть новые, Алексисъ накладывалъ кисточкой бѣлила и съ ловкостью парикмахера орудовалъ пуховкой. Брови и рѣсницы Настасья Петровна подрисовала сама. Затѣмъ слѣдовали въ порядкѣ корсетъ, коротенькая шелковая юбочка, яркій корсажъ, серьги изъ поддѣльныхъ брильянтовъ, такія же кольца, браслеты и цѣлое колье. Сама Настасья Патровна привычной и быстрой рукой помогала суетившимся около нея приспѣшникамъ, занятая мыслью о лежавшей на кушеткѣ раздѣтой гуттаперчевой дѣвочкѣ.
   -- Я ее не отдамъ...-- упрямо повторяла она, споря съ какимъ-то невидимымъ врагомъ.-- Да, не отдамъ... Я ее куплю у англичанки.
   -- Вѣрно... купимъ и дѣвочку!-- поддакивалъ Евграфъ Гаврилычъ, выигрывая время.-- Все купимъ, только вотъ корсажъ надо приправить сзади. Алексисъ, орудуй. Вотъ тутъ отдувается... Ты булавкой сошпиль.
   А публика уже начинала волноваться. Доносился сдержанный ропотъ тысячной толпы, отдѣльные нетерпѣливые возгласы, стукъ палками и топотъ ногъ. Всѣ были возбуждены и требовали ту, для которой сбѣжалась сюда эта тысячная толпа. Евграфъ Гаврилычъ, конечно, слышалъ это шумное нетерпѣніе и еще сильнѣе волновался.
   -- Готово...-- рѣшила наконецъ Настасья Петровна, оглядывая себя въ послѣдній разъ въ зеркало. Но она еще не вышла изъ уборной, а наклонилась къ гуттаперчевой дѣвочкѣ, прикрытой ея манто, и опять принялась ее цѣловать.
   -- Я сейчасъ приду, моя капелька... да? Сейчасъ... Я тебя не отдамъ...
   Евграфъ Гаврилычъ осторожно вытащилъ ее изъ уборной, но въ дверяхъ она еще разъ остановилась и проговорила:
   -- Заприте уборную и ключъ отдайте мнѣ, а то дѣвочку украдутъ.
   -- Дверь безъ замка-съ...-- испуганно отвѣтилъ Евграфъ Гаврилычъ.-- Да вы не безпокойтесь, Настасья Петровна. Все будетъ въ сохранности... Мы тутъ одной семьей живемъ.
   -- Нѣтъ, я вамъ не вѣрю! Алексисъ, идите въ уборную и не смѣйте сдѣлать оттуда ни одного шагу. Вы мнѣ отвѣчаете за дѣвочку своей головой.
   -- Ты смотри, Алексисъ!-- строго подтверждалъ Евграфъ Гаврилычъ, грозя пальцемъ.-- Знаешь мой характеръ? Я, братъ, шутить не люблю... Матушка, Настасья Петровна, публака-то скоро стулья будетъ ломать.
   -- Сейчасъ, сейчасъ...
   Она быстрыми шагами пошла на сцену, по какъ на грѣхъ встрѣтилась у послѣдней кулисы съ черной англичанкой.
   -- Мнѣ нужно съ вами переговорить...-- начала Настасья Петровна.-- Мы сойдемся... я куплю у васъ дѣвочку. Сколько?..
   Дама въ черномъ фракъ сдѣлала отрицательное движеніе головой и улыбнулась. Это взорвало Настасью Петровну.
   -- Такъ я вамъ просто не отдамъ дѣвочки!-- азартно заговорила она.-- Это не ваша дочь... нѣтъ. Развѣ найдется такой извергъ-мать, чтобы стала такъ истязать своего собственнаго ребепка? Никогда!..
   Англичанка что-то быстро заговорила, а лицо оставалось все такое же спокойное, увѣренное, и это подняло въ Настасьѣ Петровнѣ всю кровь. Женщины говорили на разныхъ языкахъ, но это не мѣшало имъ отлично понимать другъ друга. А тамъ, гдѣ пестрѣла тысячеголовая человѣческая масса, ужо раздавались шиканье, свистки и неистовый топать,
   -- Матушка, родная, не погуби!..-- взмолился Евграфъ Гаврилычъ, надая на колѣни.-- Вѣдь скандалъ... Разнесутъ все заведеніе.
   У старика были слезы на глазахъ. Настасья Петровна съ отвращеніемъ вырвала изъ его рукъ свою руку и увѣренной граціозной походкой выпорхнула на сцену, сіяющая, улыбающаяся, задорно красивая. Тысячи глазъ жадно впились въ нее, и прошла нѣкоторая пауза, прежде чѣмъ раздались оглушительные аплодисменты. голодный тысячеголовый звѣрь уже наслаждался своей улыбавшейся добычей. Слышалось даже то легкое ворчанье, когда звѣрь рветъ еще теплое мясо. Сказывался общественный темпераментъ съ его плотоядными инстинктами... Она обвела притихшую толпу своими усталыми глазами и подала знакъ капельмейстеру смотрѣвшему на нее такъ, точно онъ сейчасъ хотѣлъ вылѣзть изъ собственной кожи.
   Дрогнули скрипки, взвыли мѣдныя трубы, зарокоталъ барабанъ, а черная дирижерская палочка поднимала все новые звуки. Оркестръ былъ плохенькій, музыканты отчаянно играли, но это еще усилило эффектъ свѣжаго женскаго голоса, вплетавшаго бравурную мелодію въ этотъ муравейникъ звуковъ. На сценѣ Настасья Петровна дѣлалась совершенно другой женщиной -- у ней былъ настоящій шикъ каскадной пѣвицы. Благодарная публика взвыла, когда она съ отчаяннымъ жестомъ кончила первый куплетъ безсмысленной шансонетки.
   -- Браво-о-о-о-о!.. Гремина-Стальская бррраво-о-о!
   Она сдѣлала нѣсколько шаговъ около рампы, улыбаясь и раскланиваясь. Оркестръ зудилъ маленькій антрактъ. Второй куплетъ вызвалъ настоящую бурю... Да, это была она, общая любимица, и всѣ радовались, что нашли ее такой же, какой знали два года назадъ. Даже лучше, потому что въ голосѣ чувствовалась такая захватывающая нервность... Когда наконецъ она кончила свой номеръ, публика повскакала съ мѣстъ, выла, шкала, стучала ногами. Стоявшій за кулисами Евграфъ Гаврилычъ даже перекрестился: трудненько достался ему этотъ выигрышный номеръ... Охъ, ужъ только эти примадонны! Жилы всѣ вытянутъ... Ну, да чортъ съ ней -- дѣло сдѣлано.
   Со сцены Настасья Петровна бросилась прямо въ уборную: гуттаперчевая дѣвочка была тамъ, а около нея сидѣлъ Алексисъ. Онъ даже увлекся своей ролью сидѣлки и не замѣтилъ, какъ пролетѣло время.
   Правда, онъ слышалъ восторженную бурю, обрывки музыки, отдѣльныя знакомыя ноты -- и только. Миссъ Элліэтъ тоже вслушивалась и продолжала лежать. Только время отъ времени ея глаза принимали испуганное выраженіе, именно когда у дверей уборной слышались легкіе осторожные шаги,-- это была она, страшная тѣнь черной женщины. Ребенокъ освоился со своимъ положеніемъ и лежалъ спокойно, чувствуя, что за наго заступится чья-то рука и что сегодняшняя неудача можетъ сойти.
   -- Ахъ, моя крошка... тебѣ хорошо?-- спрашивала Настасья Петровна, цѣлуя ребенка.-- Ничего не бойся... Я тебя не отдамъ.
   -- О, yes...
   Ребенокъ улыбнулся въ первый разъ, и двѣ дѣтскихъ голенькихъ ручки протянулись къ Настасьѣ Петровнѣ, обхватили ея шею, и дѣтское личико припало къ ея груди. А тамъ пенстово ревѣла толпа, требовавшая Гремину-Стальскую,-- она должна была пропѣть свои лучшіе номера. Эта толпа отрывала ее отъ ребенка, беззащитнаго и слабаго.
   -- Я сейчасъ...-- проговорила она, поднимаясь.-- Алексисъ, я надѣюсь на васъ.
   Въ дверяхъ уже появился Евграфъ Гаврилычъ, вся фигура котораго представляла собой одну мольбу. Онъ уже не могъ ничего говорить, а только прижималъ обѣ руки къ сердцу. Настасья Петровна прошла мимо него, не удостоивъ даже кивкомъ.
   Опять взвылъ оркестръ. Алексисъ чувствовалъ, какъ замерла вся публика, и самъ превратился въ одинъ слухъ. Вотъ первыя слова избитой модной шансонетки... А затѣмъ что-то случилось. Что-то упало, послышался какой-то крикъ, и опять мертвая тишина -- даже оркестръ остановился. Потомъ торопливый топотъ десятка ногъ, и въ уборную внесли Настасью Петровну -- она была блѣдна, какъ полотно, глаза закрыты, а на шелковой юбочкѣ широкой полосой темнѣла свѣжая кровь.
   -- Обморокъ...-- шепталъ какой-то господинъ въ золотыхъ очкахъ, оглядываясь, куда уложить больную.-- Ничего, это пройдетъ.
   Алексисъ завернулъ миссъ Элліэтъ въ манто и вынесъ ее изъ уборной, а на ея мѣсто уложили больную. Господинъ въ золотыхъ очкахъ разорвалъ корсажъ и мочилъ голову холодной водой. Это былъ докторъ, случайно бывшій на представленіи. Когда Алексисъ вернулся, больная уже открыла глаза и съ удивленіемъ смотрѣла кругомъ, очевидно, не давая себѣ отчета, гдѣ она и что съ ней.
   -- А дѣвочка?-- обратилась она къ Алексису.
   -- Успокойтесь...-- уговаривалъ докторъ.-- Сейчасъ вамъ вредно волноваться.
   Она быстро взглянула прямо въ лицо доктору и только улыбнулась,
   Черезъ пять минутъ на авансценѣ появился Алексисъ и почтительнѣйше доложилъ ожидавшей публикѣ, что г-жа Гремина-Стальская по болѣзни не можетъ больше выйти на сцену. Это заявленіе вызвало замѣтное неудовольствіе, и публика начала расходиться съ обиженнымъ видомъ людей, у которыхъ выхватили лакомый кусокъ прямо изо рта.
  

IV.

   Неожиданная болѣзнь Греминой-Стальской разрушила все будущее "Эльдорадо",-- на слѣдующій день садъ былъ пустъ. Артисты опустили головы, а Евграфъ І'аврилычъ просто рвалъ на себѣ волосы.
   -- Подвела она меня совсѣмъ,-- уныло повторялъ онъ, бродя по своему, сразу опустѣвшему заведенію.-- Раньше хоть какая-нибудь публика собиралась, а теперь никто не пойдетъ... Всѣ будутъ ждать, когда поправится Настасья Петровна.
   Старикъ нѣсколько разъ ѣздилъ на дачу къ Греминой и съ большимъ трудомъ добился аудіенціи. Она его приняла, сидя въ креслѣ.
   -- Что вамъ угодно, старикашка?
   -- Ахъ, голубушка... Вѣдь это невозможно: я вонъ какую ораву людей кормлю. Проѣдятъ они меня...
   -- Я тутъ ни при чемъ... Все зависитъ отъ доктора.
   Гремина занимала дешевенькую дачу на противоположномъ берегу, въ двухъ шагахъ отъ "Пале-де-Кристаль". Обстановка была дрянная, сборная -- вообще не казисто, Евграфъ Гаврилычъ соображалъ, что все это ему на руку, потому что у Настасьи Петровны ничего сейчасъ нѣтъ, значитъ, она могла быть ему полезна. Испортила все проклятая болѣзнь... Онъ подкараулилъ у подъѣзда лѣчившаго пѣвицу доктора и умолялъ поскорѣе выправить его лучшій "номеръ". Знакомый докторъ только улыбнулся.
   -- Голубчикъ, да только скажите: живой воды достанемъ. Ничего не пожалѣю... Вѣдь это мнѣ безъ смерти смерть.
   -- Если такъ, то скажу вамъ одно: не надѣйтесь ни на что. Дѣло очень скверно... Сердце не въ порядкѣ, а съ нимъ нельзя шутить. Понимаете?.. Мнѣ не нравится сердце Настасьи Петровны и даже очень не нравится... Смотрите, не проболтайтесь; я это только вамъ говорю.
   -- Значитъ, крышка?
   -- Около того...
   Старикъ упалъ духомъ окончательно. Вотъ когда подошла бѣда неминучая... А тутъ еще Алексисъ обнадеживалъ, чтобы сорвать ей жалованье за полмѣсяца впередъ. Говоритъ, что сама его посылала.
   -- Ахъ, народецъ!-- ворчалъ старикъ.-- Хорошо, что не далъ, а то плакали бы мои денежки. Ловко!..
   Вечеромъ въ саду его поймалъ Алексисъ и отвелъ въ сторону.
   -- Мнѣ съ вами нужно серьезно поговорить,-- предупреждалъ цыганскій запѣвала.
   -- Ну, ну, начинай... Знаю я, какой-такой вашъ разговоръ бываетъ. Нѣтъ, братъ, дудки... Настасья Петровна -- ау, а у меня не монетный дворъ.
   -- Вотъ я объ этомъ и хочу поговорить съ вами, только уговоръ дороже денегъ: молчокъ. Она умретъ -- это вѣрно, но объ этомъ никто не долженъ знать... Понимаете?
   -- Ладно, обманывай дальше.
   -- Дѣло въ томъ, что это и для васъ важно. "Эльдорадо" вамъ идетъ въ убытокъ третій годъ, а я его продамъ вамъ на очень выгодныхъ условіяхъ.
   -- Ты?..
   -- Да, я... Только уговоръ, что о Настасьѣ Петровнѣ никому ни гу-гу. Даже за хлопоты ничего не возьму. Все равно пропью. Не такія деньги тратилъ въ свое время... По рукамъ?
   -- По рукамъ!..
   Алексисъ сегодня имѣлъ необычайно дѣловой и серьезный видъ, такъ что даже Евграфъ Гаврилычъ не заподозрѣлъ его въ обманѣ: человѣкъ бывалый, а у каждаго плута свой расчетъ. Отъ копеечной свѣчки Москва сгорѣла... Тронутый безкорыстіемъ бывшаго городского головы, Евграфъ Гаврилычъ прибавилъ:
   -- А я тебѣ вотъ что скажу, Алексисъ: сухая ложка ротъ деретъ, да и молоко, говорятъ, у коровы на языкѣ. Пока что, я могу тебѣ выдавать на булавки... ну, трешницу въ сутки. Нельзя же дѣла обдѣлывать на сухую.
   -- Хорошо, потомъ сочтемся...
   Алексисъ цѣлыхъ три дня ходилъ, какъ въ воду опущенный, когда узналъ, что Настасья Петровна безнадежна. Ему первому докторъ сказалъ это, и впопыхахъ онъ не успѣлъ его даже предупредить, чтобы всецѣло держать въ секретѣ. Докторъ, какъ на грѣхъ, разболтался съ Евграфомъ Гаврилычемъ и отрѣзалъ съ этой стороны возможность всякой помощи.
   -- Понимаете, у нея ничего нѣтъ,-- взволнованно объяснилъ Алексисъ ничего не понимавшему доктору.-- А если бы вы не проболтались, Евграфъ Гаврилычъ выдавалъ бы какую-нибудь субсидію... да. Что же остается?.. Въ больницу...
   -- Да... Гм... А чортъ его зналъ!.. Не сообразилъ...
   -- А я вамъ скажу, что вы теперь должны дѣлать... Говорите всѣмъ, что Настасья Петровна поправится. Это даже не будетъ ложью съ вашей стороны, потому что болѣзнь самаго неопредѣленнаго характера. А я, съ своей стороны, не дамъ ей умереть въ больницѣ... У меня есть свой планъ.
   Дѣйствительно, у Алексиса былъ планъ, созданный въ теченіе нѣсколькихъ безсонныхъ ночей. Теперь онъ зналъ, что нужно было дѣлать, и смѣло смотрѣлъ впередъ. У него была и рѣшимость, и твердая увѣренность, и находчивость, точно онъ переродился за эти нѣсколько дней. Его поднимало одно чувство, могучее и захватывающее, одно изъ тѣхъ, которыя испытываются только разъ въ жизни: Алексисъ полюбилъ умирающую примадонну, какъ мальчикъ. Алексисъ боялся, что Настасья Петровна можетъ замѣтить его настроеніе. Вѣдь это стыдно, когда голова лысая и когда вся жизнь назади, а главное -- это была любовь къ умирающей женщинѣ...
   Сама Настасья Петровна еще не отдавала отчета въ своемъ положеніи и надѣялась, что все скоро пройдетъ. Она всегда была такая здоровая, а тутъ какой-нибудь глупый обморокъ... Правда, она съ трудомъ могла ходить но комнатѣ, задыхалась, испытывала какую-то изнурительную слабость и по ночамъ не могла спать -- нужно было садиться въ кресло, и только въ этомъ положеніи наступало забытье, полное мучительныхъ грезъ и галлюцинацій. Аппетита тоже не было.
   -- Э, пустяки, всэ пройдетъ,-- успокаивалъ Алексисъ.-- Помните, какъ вы тройку останавливали, Настасья Петровна?
   -- Да, да... Я была очень сильная, а теперь не могу пальцемъ шевелить. Да... И какъ все это быстро, не правда ли?.. Докторъ говоритъ: нервы... А у меня такое ощущеніе, точно тамъ -- и въ сердцѣ и въ груди совершенно пусто, какъ, вѣроятно, чувствовала бы себя пустая бутылка изъ-подъ дорогого вина, если бы она только была въ состояніи что-нибудь чувствовать. Потомъ тоска.. А главное, грезы, грезы, грезы... Нѣтъ, это послѣднее всего ужаснѣе.
   Больная часто впадала въ какую-то страшную задумчивость и по цѣлымъ часамъ сидѣла неподвижно въ своемъ креслѣ. Алексисъ наблюдалъ ее издали, и ему дѣлалось страшно за эти открытые глаза, когорые ничего не видѣли: это была смерть... Это было то особенное чувство, когда человѣкъ ждетъ смертельнаго удара и не видитъ руки, наносящей его, Иногда Настасья Петровна съ удивленіемъ разсматривала Алексиса, точно видѣла его въ первый разъ.
   -- О чемъ вы думаете сейчасъ, Настасья Петровна?
   -- Я?.. Я стараюсь припомнить, гдѣ я васъ видѣла... Вы увѣрены, что это было?
   -- О, совершенно увѣренъ... Мы провели цѣлый вечеръ вмѣстѣ и даже очень недурно. Вы были въ ударѣ и...
   -- И?
   -- И по ошибкѣ дома поцѣловали меня... это было очень смѣшно, потому что вы приняли меня за сосѣда. Потомъ вы разсердились...
   -- Это, дѣйствительно, смѣшно, если бы не такъ грустно. Все-таки я не помню ничего, хоть убейте... Да и гдѣ припомнить!..
   Каждая мысль о прошломъ волновала больную, и Алексисъ всѣми силами старался сосредоточить ея вниманіе на настоящемъ, хотя для этого было такъ мало средствъ въ его распоряженіи. Занять Настасью Петровну, такъ много видѣвшую, слышавшую и испытавшую, являлось дѣломъ не легкимъ. Впрочемъ, она оживлялась, когда Алексисъ приводилъ съ собой гуттаперчевую дѣвочку -- миссъ Элліотъ. У Настасьи Петровны проснулось какое-то материнское чувство къ несчастному ребенку, и она могла по цѣлымъ днямъ проводить съ ней въ той безсвязной болтовнѣ, на какую способны для дѣтей однѣ женщины. Алексисъ являлся нѣмымъ свидѣтелемъ самыхъ трогательныхъ сценъ и чувствовалъ, какъ билъ въ ней ключомъ неизжитый запасъ силъ,-- въ умирающей примадоннѣ на его глазахъ родилась женщина-мать. Въ немъ самомъ просыпалась какая-то предателѣская теплота... А что, если бы онъ встрѣтился съ Настасьей Петровной лѣтъ десять назадъ, когда она еще не закружилась въ вихрѣ своихъ сценическихъ успѣховъ и когда онъ самъ могъ быть порядочнымъ человѣкомъ? Гм... да. Есть много вещей, о которыхъ лучше не думать, потому что онѣ приходятъ слишкомъ поздно... Но и тутъ было одно обстоятелѣство, которое доводило больную каждый разъ до слезъ: гуттаперчевая дѣвочка не говорила по-русски, а Настасья Петровна не знала по-англійски. Приходилось ограничиваться одной пантомимой.
   -- Да вѣдь я тебя люблю, моя крошка!..-- съ отчаяніемъ повторяла Настасья Петровна, лаская миссъ Элліэтъ.-- Никогда и никого такъ не любила... Вѣдь ты слышишь, да?.. Ты меня тоже полюбишь? Такъ, немножко... капельку... Мнѣ очень немного нужно.
   Эти сцены доводили Алексиса до слезъ, и онъ отвертывался къ окну, чтобы не выдать своего преступнаго настроенія. Боже, какъ она была хороша, какъ хороша!..
   Хлопоты о выкупѣ дѣвочки немного затянулись, потому что, разъ, англичанка-антрепренеръ не соглашалась, а второе -- у Настасьи Петровны не было ни гроша за душой. Впрочемъ, Алексисъ уговорилъ англичанку на притворное согласіе и самъ назначилъ сумму выкупа. Это оживило Настасью Петровну, и она въ тотъ же день написала цѣлый рядъ писемъ къ своимъ вліятельнымъ поклонникамъ, бросавшимъ на кутежи съ ней и на подарки ей тысячи.
   -- Ну что имъ стоитъ выбросить десять тысячъ?-- повторяла Настасья Петровна.
   -- Конечно, пустяки,--соглашался Алексисъ.-- Я прокутилъ состояніе въ сто тысячъ и понимаю эту психологію. Да... Подвернись мнѣ тогда такой особенный случай... гм...
   Настасья Петровна съ загоравшимися глазами начинала перечислять своихъ пріятелей и соображала, кто и сколько могъ дать.
   -- Напримѣръ, Вадовскій? Ну что ему стоитъ бросить двѣ-три тысячи? Онъ въ одинъ вечеръ уплачивалъ по моимъ счетамъ больше и считалъ за счастье, что я позволяла ему это удовольствіе. Да мало ли ихъ... Помните стараго барина съ подвязанной рукой?.. Знаете, мнѣ кажется, что среди публики въ послѣдній разъ я видѣла Вадовскаго... Отчего онъ не пришелъ въ уборную?
   Алексисъ пожималъ плечами,-- Вадовскій за поддѣльные векселя былъ сосланъ въ Западную Сибирь, а старый баронъ лежалъ въ могилѣ.
   Каждое утро Настасья Петровна проводила въ страстномъ ожиданій отвѣтовъ на свои письма. Она заглядывала постоянно въ окна, нейдетъ ли почтальонъ,-- но онъ не шелъ... Каждый проѣзжавшій мимо дачи экипажъ заставлялъ ее вздрагивать. На десять писемъ отвѣтъ получился только одинъ. Настасья Петровна дрожавшими руками разорвала длинный конвертъ съ княжескими вензелями, пробѣжала лаконическую записку и швырнула ее.
   -- Мерзавцы!-- прошептала она, заламывая руки. Съ ней повторился припадокъ, хлынула горломъ кровь, и наступилъ обморокъ. Хорошо, что все случилось при Алексисѣ, который заручился необходимыми инструкціями отъ доктора. Онъ снесъ на рукахъ Настасью Петровну въ постель, раздѣлъ ее и уложилъ, а потомъ уже привелъ въ чувство. Теперь не было женщины, а былъ только больной человѣкъ.
   -- Гдѣ моя дѣвочка?-- спрашивала Настасья Петровна, съ трудомъ открывая глаза.-- Слышите, я ее не отдамъ... никому не отдамъ...
   Алексисъ припряталъ княжеское письмо и прочиталъ его потомъ уже въ "Эльдорадо": "Милый котенокъ! Для тебя у меня нѣтъ отказа, но для этого нужно пріѣхать по извѣстному тебѣ адресу".
  

V.

   У маленькихъ людей и горе, и радость, и счастье въ концѣ концовъ сгодятся въ самые прозаическіе денежные расчеты. Алексисъ былъ влюбленъ, Настасья Петровна умирала, а въ результатѣ нужны были деньги и деньги. На Алексиса находило отчаяніе, и онъ скрежеталъ зубами въ безсильной ярости.
   -- Не дамъ я ей умереть въ больницѣ!-- повторялъ онъ самъ себѣ.-- Да, не дамъ... Слышите ли вы всѣ, которые ухаживали за ней, которымъ она улыбалась и которыхъ дарила своимъ вниманіемъ,-- я одинъ не дамъ ей умереть, какъ нищей.
   Планъ явился вдругъ, какъ-то самъ собой. Алексисъ дня черезъ три послѣ рокового дебюта Настасьи Петровны въ "Эльдорадо" отправился днемъ въ "Пале-де-Кристалъ", гдѣ у него были свои знакомые среди мелкой актерской челяди. Садъ днемъ былъ, конечно, пустъ, и только въ буфетѣ происходило нѣкоторое движеніе. Два гимнаста пили чай, старшій брать Стрѣльскій провѣрялъ какіе-то счеты, буфетчикъ разговаривалъ со старшимъ офиціантомъ Никитой Павлычемъ. Его-то и нужно было Алексису. Рослый, высокій старикъ, выбритый и подстриженный "подъ англичанина", былъ извѣстенъ, какъ ростовщикъ, и господа артисты часто прибѣгали къ его отеческой помощи. Алексису тоже случалось имѣть съ нимъ дѣло. У старика, по слухамъ, было тысячъ тридцать голенькихъ. Алексисъ выпилъ рюмку водки, пожевалъ какой-то бутербродъ, поздровался съ гимнастами и потомъ уже подошелъ къ Никитѣ Павлычу.
   -- Никитѣ Павлычу...
   -- А, пѣвунъ... Ну, что новенькаго скажешь? Каково съ Евграфомъ Гаврилычемъ прыгаете?
   -- Да ничего, слава Богу. У всѣхъ одно положенье: четыре недѣли на мѣсяцъ жалованье платишь, а пятую спать.
   -- По-нашему, деревенскому, это называется въ два кваса жать: одинъ -- какъ вода, а другой пожиже воды... Ахъ, ты, балагуръ!.. Балетъ у васъ, сказываютъ. весьма превосходный... Набрали дѣвчонокъ съ улицы, обрядили малость и пустили прыгать. Главной-то балеринѣ, поди, рубля три въ мѣсяцъ платите? Не вдругъ и выговоришь сумму-то... Самъ бы Евграфъ Гаврилычъ потанцовалъ, оно еще выгоднѣе.
   Устроенный въ "Эльдорадо" домашними средствами балетъ служилъ неистощимой темой для всевозможныхъ разговоровъ, шуточекъ и остротъ. Такъ было и теперь. Весь буфетъ задыхался отъ хохота -- и буфетчикъ, и гимнасты, и даже самъ Стрѣльскій, суровый, чахоточный господинъ,-- всѣ хохотали. Алексисъ даже смутился. Когда пароксизмъ смѣха прошелъ, онъ замѣтилъ:
   -- А ежели разобрать, такъ это и не смѣшно совсѣмъ...
   -- По-твоему, умственно?-- презрительно спросилъ Никита Гаврилычъ, хлопая Алексиса по плечу.
   -- Ничего, недурно... Вотъ что, Никита Павлычъ, угостилъ бы ты меня лучше чайкомъ, чѣмъ лясы точить. Жарко...
   Этотъ неожиданный оборотъ удивилъ стараго офиціанта,-- очень ужъ свободно разговариваетъ Алексисъ, точно и не онъ.
   -- А то я тебя угощу,-- вызвался Алексисъ.-- Вотъ пойдемъ туда, въ бесѣдку. Будто настоящая публика.
   "Занимать денегъ пришелъ, не иначе",-- рѣшилъ Никита Павлычъ, шагая за Алексисомъ по главной аллеѣ, и тутъ же прибавилъ: -- Ну, нѣтъ, братъ, шалашъ... Попроси у своего Евграфа, а я не обязанъ кормить его-то богадѣльщиковъ.
   "Пале-де-Кристаль" отличался отъ "Эльдорадо", во-первыхъ, тѣмъ, что стоялъ на самомъ берегу, у воды, а во-вторыхъ, всѣ постройки были новыя, приспособленныя для потребностей спеціальной садовой публики. На первомъ планѣ здѣсь стоялъ громадный деревянный театръ, составлявшій гордость и главную доходную статью антрепренеровъ. Затѣмъ самый садъ былъ устроенъ лучше. Деревья подстригались, цвѣты подсаживались по сезону, газоны содержались въ образцовомъ порядкѣ. Алексисъ все это не могъ не оцѣнить и опытнымъ глазомъ окинулъ все новое, что было сдѣлано для нынѣшняго лѣта. Стрѣльскіе денегъ не жалѣли и ставили послѣднюю копейку ребромъ. Они заняли бесѣдку, задрапированную акаціями. Здѣсь было и прохладно, и открывался отличный видъ на рѣку. Алексисъ снялъ шляпу и вытеръ лицо платкомъ.
   -- Что у васъ Викторъ-то Васильевичъ?-- спросилъ онъ.-- Опять накурилъ?
   -- Великій у насъ человѣкъ Викторъ Васильевичъ, кабы не эта его слабость... да. Изъ ничего дѣлаетъ... Романъ-то Васильевичъ бьется-бьется, а то да не то. Викторъ Васильевичъ у насъ орелъ...
   Братья Стрѣльскіе въ антрепризѣ сада раздѣлили обязанности: старшій, Романъ, завѣдываль хозяйственной частью, а младшій, Викторъ,-- артистами. Голову дѣла составлялъ именно Викторъ, знаменитый красавецъ и широкая натура. Онъ нѣсколько разъ прогоралъ въ разныхъ предпріятіяхъ и опять выплывалъ благодаря какой-нибудь новой штукѣ. Между прочимъ, Настасья Петровна была создана именно Викторомъ.
   -- Да, Викторъ Васильевичъ ловкій человѣкъ,-- согласился Алексисъ со вздохомъ.-- Однихъ долговъ за сто тысячъ...
   -- Есть и этотъ грѣхъ... Только вѣдь надо-то умѣть взять чужія-то деньги. Сегодня дали, завтра дали, а послѣзавтра и не дадутъ. Вотъ хоть тебя взять, тебѣ я не дамъ.
   -- А Виктору Васильевичу?
   Старикъ подумалъ и отвѣтилъ рѣшительно.
   -- Тоже не дамъ... Моими-то грошами его не удивишь, а пользы ни ему ни мнѣ. Да онъ и безъ меня найдетъ... Аховый мужикъ. Ежели бы да собрать въ одну кучу всѣ деньги, какія онъ прожилъ, такъ, кажется, и на возу не увезти. Особенный человѣкъ, однимъ словомъ, карахтерный. Вѣдь вотъ взять хоть этотъ садъ; онъ вѣдь нашему Евграфу принадлежалъ...
   -- Знаю.
   -- Знаешь, да не совсѣмъ. Мы съ Евграфомъ-то съ двадцати лѣтъ вотъ знакомы, какъ онъ сначала при буфетѣ въ мальчикахъ состоялъ, а потомъ за стойку угодилъ. Нечего сказать, не глупый человѣкъ. Умѣлъ деньгу нажить... Какъ-то смѣялся мнѣ: отъ пѣны пивной жить пошелъ. Это онъ кружки съ пивомъ наливалъ и въ немъ капиталъ наживалъ. Ну, потомъ, натурально, буфетъ снялъ и въ настоящую силу пошелъ. Былъ тогда антрепренеромъ Булыгинъ, прогорѣлъ и за долги садъ сдалъ Евграфу. Счастье-то прямо въ ротъ лѣзло, а Евграфъ не осмѣлился и продалъ садъ Стрѣльскимъ. Ну, Викторъ Васильевичъ сразу и развернулся... Помнишь, поди, какъ Настасья Петровна крутила здѣсь? Что только было здѣсь... А кстати, что съ ней? Она вѣдь у васъ выступала.
   -- Не совсѣмъ здорова... Такъ, по своей женской части.
   -- Такъ, такъ... Народу, сказываютъ, у васъ нетолченая труба была? Слышали... Только, значитъ, обрадовались, она и свихнулась.
   -- Поправится...
   -- Конечно, поправится... Вѣдь это какая женщина?.. Въ отдѣльномъ кабинетѣ какъ-то кутила съ офицерами, ну -- купчикъ въ ихшою компанію приклеился. Ну, и скажи этотъ самый купчикъ противное слово этой самой Настасьѣ Петровнѣ, такъ она его, какъ котенка, въ окошко вышвырнула. Много тогда денегъ нажилъ Викторъ Васильевичъ... А потомъ, ну, это извѣстно, ихняя одна женская глупость.
   Старикъ сурово замолчалъ, припавъ къ блюдечку съ чаемъ. Алексисъ весь какъ-то съежился и даже закрылъ глаза. Онъ зналъ все, что было потомъ, но ему было все-таки больно одно напоминаніе о прошломъ. Настасья Петровна сошлась съ Викторомъ, и нажитыя деньги полетѣли въ трубу. Она развернулась во всю ширь не хуже Виктора. Кончилось все это чуть не трагедіей, именно, когда старшій братъ Романъ влюбился въ нее и чуть не зарѣзалъ Виктора. Скандалъ разыгрался полный, и Настасьѣ Петровнѣ пришлось исчезнуть съ горизонта. Все это отлично зналъ Алексисъ и все-таки не могъ преодолѣть тяжелаго ревниваго чувства къ этому прошлому. Никита Павловичъ тоже хмурился, потому что вмѣстѣ съ Настасьей Петровной закончилось и его собственное благополучіе. Развѣ нынѣшніе господа умѣютъ кутить? А эти дамы -- тьфу! Пальца не стоятъ Настасьи Петровны.
   -- А вы напрасно смѣетесь надъ Евграфомъ-то,-- замѣтилъ Алексисъ, перемѣняя разговоръ.-- Да... Онъ третій годъ приплачиваетъ за "Эльдорадо"-то, такъ тутъ будешь на обухѣ рожь молотить.
   -- А чортъ ему велѣлъ путаться съ садомъ. Изъ гордости тянется: "не поддамся Стрѣльскимъ", а у самого давно печенка трещитъ. На грошъ пятаковъ мѣняетъ... Развѣ у него есть хоть одинъ хорошій номеръ?
   -- А миссъ Элліетъ?
   -- Ну, эта такъ, зря попала... Опоздала къ намъ и застряла у Евграфа. А другіе?.. Рвань коричневая, а по артисты... Такъ нельзя, голубь сизокрылый.
   -- Все-таки онъ свою линію ведетъ и могъ бы капиталъ нажить, кабы понималъ...
   -- А ты понимаешь, небось?
   -- Я-то отлично понимаю, Никита Павлычъ, и ежели бы у меня было тысченокъ тридцать, такъ я все ваше заведеніе въ трубу пустилъ бы. Вотъ какъ...
   -- Н-но?.. Вотъ и научи Евграфа, а онъ тебѣ спасибо скажетъ.
   -- Самому дороже стоитъ...
   Алексисъ политично замолчалъ, чувствуя на себѣ пытливый взглядъ Никиты Павлыча. Старикъ, видимо, заинтересовался. Они молча допили стаканы, а потомъ Алексисъ налилъ новые. Онъ вообще имѣлъ сегодня такой увѣренный видъ и держалъ себя съ большимъ достоинствомъ.
   -- Лѣто-то и не увидишь, какъ пройдетъ,-- заговорилъ Алексисъ послѣ длинной паузы.-- Ну, мнѣ пора домой, Никита Павлычъ...
   Они простились.
   -- Заглядывай къ вамъ-то,-- приглашалъ Алексисъ.
   -- И то надо завернуть: вмѣстѣ служили съ Евграфомъ-то... Кланяйся ему. Ужо приду вашъ балетъ посмотрѣть... Ахъ, грѣховодники!
   Они оба хитрили, и окончательный разговоръ произошелъ только черезъ нѣсколько дней, когда Никита Павлычъ зашелъ въ "Эльдорадо". Расположившись въ укромномъ уголкѣ за парой чая, друзья завели тихую душевную бесѣду.
   -- Я удивляюсь тебѣ, Никита Павлычъ,-- говорилъ Алексисъ:-- при твоемъ капиталѣ что можно было бы сдѣлать... Теперь самый разъ, и другого не будетъ. Ужъ вѣрно тебѣ говорю... Евграфу-то Гаврилину надоѣло платить, упрямство только свое тѣшить, ну, и купи у него всю музыку. Для порядка поломается, а самъ съ радостью отдастъ.
   -- Раньше онъ, значитъ, платилъ, а теперь я долженъ буду отдуваться за него?
   -- Ахъ, какой ты... Отъ ума ежели дѣло поставить, такъ дѣльце вѣрненькое будетъ. Стрѣльскимъ-то утремъ носъ.
   -- Трудненько.
   -- Я тебѣ говорю... Ужъ какъ я эту публику знаю насквозь. За рога прямо и возьмемъ... Взвоетъ она у насъ не своимъ голосомъ.
   -- Ну, публику-то ничѣмъ не удивишь...
   -- А вотъ и удивимъ... Ты только слушай.
   Алексисъ оглядѣлся, подсѣлъ ближе и змѣинымъ шипомъ проговорилъ, откладывая одинъ палецъ лѣвой руки:
   -- Настасья-то Петровна на что?.. Вотъ тебѣ разъ... Второе (Алексисъ отогнулъ второй палецъ) -- дамскій шведскій оркестръ... Такъ? Женщины вездѣ: акробатки, пѣвицы, жонглерки, танцовщицы, фокусницы, гуттаперчевые гимнасты, клоуны -- однѣ женщины. Цыганскій женскій хоръ, женскій русскій хоръ... Понялъ теперь?.. Чтобы ни одного мужского номера... И духу мужского не будетъ. Понялъ? Да это, братъ, такая штука, что публика на стѣну полѣзетъ.
   Никита Павлычъ посмотрѣлъ на змѣя-искусителя какими-то осовѣлыми глазами и почесалъ затылокъ. Вѣдь вотъ, поди жъ ты, совсѣмъ пропащій человѣкъ, а какую штуку удумалъ.
   -- Правильно!-- тихо отвѣтилъ старикъ.
   -- То-то правильно,-- обидчиво заговорилъ Алексисъ.-- Тебѣ дѣло говорятъ. Умственная штука. Весь женскій садъ будетъ, а ежели бы еще всю женскую прислугу поставить -- то-то-то!..
   -- Начальство не позволитъ. Къ буфету можно, а тамъ невозможно.
   -- Ну, нельзя -- наплевать. А остальное все -- бабы. Гласное, не надо выпускать изъ рукъ Настасью Петровну: она всему голова.
   -- Это ужъ, конечно. Когда она у насъ въ "Пале-Хрусталь" орудовала, такъ настоящее свѣтопредставленіе было.
   -- А тамъ пару француженокъ, англичанку, испанокъ-танцовщицъ, итальянокъ съ бубнами. Нѣмокъ не надо. Еврейки попадаютъ не вредныя. Американку можно приспособить. Ты только подумай, голова.
   Этотъ планъ поразилъ Никиту Павлыча; онъ увлекся до того, что даже спросилъ графинчикъ водки.
   Разошлись они друзьями. Старикъ возвращался домой въ совершенно особенномъ настроеніи, встряхивалъ головой и улыбался.
  

VI.

   Настасья Петровна въ первый разъ почувствовала опасность своего положенія недѣли черезъ двѣ послѣ дебюта въ "Эльдорадо".
   Это случилось ночью. Она засыпала въ креслѣ, когда почувствовала, что умираетъ... Съ величайшимъ трудомъ она открыла глаза, хотѣла подняться, но ее приковывало къ постели мертвое безсиліе. Ее охватилъ страхъ -- безпредметный, неопредѣленный страхъ, отъ котораго, кажется, застыла вся кровь.
   "Неужели смерть? Неужели конецъ всему?-- пронеслось у нея въ головѣ съ быстротой молніи.-- Господи, но вѣдь я еще такая молодая..."
   Ее охватила лихорадка. Зубы стучали. Руки были холодны, какъ ледъ, а тамъ, въ груди, что-то тѣснило и мѣшало дышать.
   Это состояніе продолжалось нѣсколько минутъ, безконечныхъ мучительныхъ минуть, въ теченіе которыхъ она успѣла пережить снова всю свою жизнь и снова пришла еще въ большій ужасъ: смерть, конечно, страшна, но это прошлое было еще страшнѣе. Она вся дрожала, охваченная этимъ сознаніемъ. Вѣдь умирающій человѣкъ надѣется до послѣдняго момента, а тутъ даже и этого не было. Прошлое пронеслось грозною тѣнью, и Настасья Петровна даже закрыла глаза отъ ужаса. Ея только сейчасъ это прошлое представилось въ настоящемъ освѣщеніи. Раньше она какъ-то старалась не думать о немъ, или вспоминала урывками, отдѣльными эпизодами, а теперь оно встало передъ ней въ полномъ объемѣ.
   Нѣчто подобное бываетъ, когда въ темную ночь блеснетъ ослѣпительно-яркая молнія и на мгновеніе выхватитъ изъ окружающей мглы съ поразительною рельефностью цѣлую громадную картину -- на одно мгновеніе выступать мельчайшія подробности всего, что при дневномъ освѣщеніи даже не замѣчалось. Именно такой эффектъ произвело на Настасью Петровну первое предчувствіе неизбѣжной смерти... Да, она увидѣла все, увидѣла то, что, кажется, было забыто и похоронено и что знала только она одна, О, если бы можно было забыть...
   -- Какая я гадкая... грязная... проклятая...-- шептали побѣлѣвшія отъ страха губы. Я всѣхъ хуже... Даже и молиться не смѣю, потому что каждое кое слово, каждая мысль осквернены, покрыты грязью и позоромъ. И вся -- одинъ позоръ!..
   Конечно, Богъ прощаетъ и великихъ грѣшниковъ, но вѣдь есть границы и Его милосердію. Наконецъ нужно искупить свой грѣхъ покаяніемъ и подвитомъ, а она не смѣетъ прошептать молитвы... Она не могла даже плакать, подавленная и уничтоженная собственнымъ сознаніемъ. Отчего она не умерла, когда была чистой, невинной дѣвушкой? Ее схоронили бы въ бѣломъ платьѣ, какъ невѣсту, и она лежала бы въ могилѣ такая чистая, спокойная и счастливая своей невинностью. А теперь вотъ сейчасъ со всѣхъ сторонъ обступали тяжелые призраки, слышался чей-то презрительный хохотъ, а она ненавидѣла себя, какъ могла бы ненавидѣть только ядовитую гадину. Она ненавидѣла себя всю -- каждый взглядъ, каждую улыбку, каждую мысль, движеніе, потому что все это было загрязнено и опозорено. Мало того, она распространяла кругомъ себя настоящую заразу и отравляла дыханіемъ даже воздухъ.
   "Я схожу съ ума...--мелькнуло у нея въ головѣ.-- О, нѣтъ, все это было... Я -- проклятая... и нѣтъ мнѣ прощенія, нѣтъ молитвы, нѣтъ успокоенія".
   Потомъ въ ней со страшной силой наступила реакція.
   -- Нѣтъ, я не хочу умирать!-- шептала она.-- Не хочу! Не хочу!.. Я еще такъ молода... Еще хоть пять лѣтъ... даже одинъ годъ... О, я буду совсѣмъ другая... Да... только бы жить... да... еще немного...
   Смерть -- вѣдь это не видѣть солнца, не видѣть зеленой травы, не слышать ни одного звука и ничего, ничего не чувствовать, и это тогда, когда всѣ другіе будутъ наслаждаться жизнью, радоваться и плакать, видѣть другъ друга и чувствовать, что они существуютъ. Вотъ именно это ей никогда не приходило въ голову, и жизнь не имѣла для нея никакой цѣны.
   Она, придерживаясь за стѣну, едва добралась до окна и распахнула его. Ей было душно, и въ то же время лихорадка заставляла выбивать дробь послѣдняго похороннаго марта.
   Она присѣла къ окну. Тощія акаціи заслоняли видъ на рѣку, озаренную переливавшимся и дрожащимъ луннымъ свѣтомъ. Ночь была лѣтняя и, вѣроятно, очень теплая. Именно въ такія ночи и хочется жить особенно... Что это такое?
   По рѣкѣ пѣвучимъ вздохомъ пронесся музыкальный аккордъ и точно растаялъ въ сонномъ воздухѣ.
   Да, это въ "Пале-де-Кристаль" играетъ оркестръ.
   Представленіе кончилось, и публика гуляетъ въ саду. Еще аккордъ, еще и еще... Глухо рокочетъ барабанъ, точно подъ землей стонутъ мѣдныя трубы, насвистываютъ флейты... Господи, какъ все это близко и, вмѣстѣ, какъ все это далеко, тамъ, въ прошломъ. Давно ли она, Настасья Петровна, гуляла вмѣстѣ съ другими, такая беззаботная и веселая, а теперь чужое веселье отзывалось въ ея душѣ похоронными звуками. По лицу ея катились крупныя слезы, но она ихъ не чувствовала, охваченная ужасомъ неизбѣжной смерти -- вѣдь она здѣсь, близко, совсѣмъ близко. О, если бы она могла хотя бы выйти изъ комнаты, но нѣтъ...
   А музыка продолжала играть. Рѣка точно подхватывала звуки и проносила ихъ, поднимая въ душѣ цѣлые рои тяжелыхъ грезъ. Вотъ залитая свѣтомъ эстрада... вотъ дрогнулъ пьяный безшабашный мотивъ... вотъ она выпархиваетъ на сцену почти голая, опьяненная собственной красотой, счастливая своимъ позоромъ... И чѣмъ она неприличнѣе, тѣмъ сильнѣе восторгъ публики. Тысяча жадныхъ глазъ смотрятъ на нее... возбужденныя лица, плотоядныя улыбки... Вызовы, повторенія на bis, новые восторги, и все заканчивается оргіей гдѣ-нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ или привилегированномъ кабакѣ. Льется шампанское, швыряются тысячи. Ахъ, какія отвратительныя пьяныя лица, какія дикія слова -- ни стыда, ни совѣсти, ни уваженія. И она превосходитъ всѣхъ, и это дѣлаетъ ее лакомой приманкой.
   -- Неужели все это было?-- съ тоской спрашиваетъ она.-- Неужели это была я?.. И никто, ни одинъ человѣкъ не удержалъ меня, не сказалъ, что его дурно, что я гадкая... ни одинъ!..
   И такъ шелъ одинъ день за другимъ въ какомъ-то чаду, въ дикомъ похмельѣ. Домой она возвращалась утромъ, цѣлый день спала и вставала только вечеромъ, чтобы повторить вчерашнее безобразіе. Рѣдкіе моменты сознанія, что все это нехорошо, тонули въ порокѣ сплошного безобразія. Вѣдь ее такъ всѣ любили, лѣстили ей, ухаживали, потворствовали каждой прихоти, предупреждали малѣйшее желаніе, такъ что она скоро потеряла всякую цѣну и деньгамъ, и людямъ, и самой себѣ. Это была бурная волна, уносившая ее въ открытое безбрежное море, и она была счастлива собственнымъ позоромъ, потому что ей завидовали даже честныя женщины.
   Любила ли она кого-нибудь? Ахъ, ихъ было такъ много... Вотъ бѣлокурый офицеръ съ тонкимъ аристократическимъ профилемъ и сонными сѣрыми глазами. Онъ таскалъ свою громкую историческую фамилію по кабакамъ и на наслѣдственныя деньги покупалъ продажныя ласки продажныхъ женщинъ. Она въ его репертуарѣ явилась однимъ изъ послѣднихъ номеровъ и довершила разореніе. Съ какимъ наслажденіемъ она каталась въ коляскѣ съ фамильными гербами, обѣдала за столомъ, сервированнымъ фамильнымъ серебромъ,-- это была ядовитая муха, которая въ сумерки жалила разлагавшееся тѣло. Онъ кончилъ плохо, тамъ, гдѣ-то въ Монако... А этотъ черноволосый смуглый дѣлецъ, обокравшій два банка и сосланный въ Сибирь? Онъ былъ такой остроумный и веселый... А этотъ вялый и рыхлый московскій русоволосый купчикъ? Онъ подарилъ ей домъ, всю обстановку, и самъ кончилъ сумасшествіемъ. Да, много ихъ было и еще больше осталось. Гдѣ они теперь?
  
   "Гдѣ же они, въ какой новой богинѣ
   Ищутъ теперь идеаловъ своихъ?"
  
   Вѣдь были тутъ и хорошіе люди, т.-е. не злые. Эта жажда все новыхъ наслажденій, притупленные нервы, тяжелое безумство закружившагося въ вихрѣ человѣка и потеря всякаго чувства мѣры дѣлала ихъ всѣхъ одинаковыми. Въ разгулѣ, въ винѣ, въ нездоровыхъ увлеченіяхъ топились таланты, умъ, живыя силы,-- все, что только есть хорошаго въ человѣкѣ. И всѣ они прошли передъ ней, оставивъ тяжелый рой воспоминаній. И потомъ все это разлетѣлось, какъ дымъ, когда она сошлась съ красавцемъ Стрѣльскимъ. Собственно они не любили никогда другъ друга, а поддались массовому настроенію -- въ ней онъ желалъ обладать тѣмъ, чѣмъ восторгалась толпа, а она гордилась, что овладѣла красавцемъ-мужчиной, который имѣлъ какую-то роковую власть надъ женщинами. О любви не могло быть здѣсь и рѣчи, а онъ просто схватилъ ее, какъ волкъ хватаетъ овцу... И какая была жизнь, страшно вспомнить! Не было такого оскорбленія, которое они не нанесли бы другъ другу, и все-таки жили вмѣстѣ. Сколько разъ онъ билъ ее, билъ, какъ пьяный мужикъ, и она терпѣла, потому что потеряла всякое уваженіе къ самой себѣ, могла подчиняться только физическому превосходству.
  
   "Вкрадчивымъ шопотомъ вы заглушаете
   Звуки дневные, несносные, шумные,--
   Въ тихую ночь вы мой сонъ отгоняете,
   Ночи безсонныя, ночи безумныя..."
  
   Въ самый разгаръ этого безобразія старшій братъ Романъ влюбился въ Настасью Петровну и чуть не зарѣзалъ Виктора,-- она сама выхватила изъ его руки финскій ножъ. Тутъ она опомнилась немного и уѣхала совсѣмъ.
   Скитанье продолжалось года два. Она объѣздила почти всю Россію и убѣдилась только въ одномъ, что вездѣ одно и то же и она та же. Были и неудачи, но у нея было громкое, хотя и скандальное имя, и вездѣ она являлась желанной гостьей.
   Наконецъ ее охватила тоска... Все было прожито, промотано, и ей захотѣлось вернуться назадъ. У Стрѣльскихъ служить она не желала и поэтому она выступила въ "Эльдорадо". И опять успѣхъ, безумный, бѣшеный...
   -- Нѣтъ, я не умру!-- шептала она.-- Я жить хочу... дышать... О, все это пройдетъ! Я такая сильная, молодая. Жить, жить!.. Вѣдь живутъ же другіе!
   Это минутное возбужденіе, вызванное волной воспоминаній, смѣнилось новымъ упадкомъ силъ. Не хватало воздуха и тамъ, гдѣ катилась рѣка, а въ глазахъ ходили темные круги... Пошатываясь и хватаясь за стѣну, Настасья Петровна едва дошла до кухни, гдѣ спала кухарка, она же и горничная.
   -- Что съ вами, барышня?-- спрашивала сонная баба.-- Лица на васъ нѣтъ...
   -- Страшно мнѣ, Авдотья... Говори что-нибудь.
   -- Да что я буду говорить-то, барышня?
   -- Да что хочешь... Ради Бога, говори. Если нѣтъ, вотъ что, бѣги сейчасъ туда же, въ "Эльдорадо", отыщи тамъ Алексиса. Знаешь, такой лысый?
   -- Да вѣдь теперь всѣ спятъ, барышня?
   -- Разбуди... Скажи, что я умираю, чтобы сейчасъ же шелъ сюда. Ради Бога... Такъ и скажи: барышня умираетъ.
   Съ ней, дѣйствительно, сдѣлалось дурно, и Авдотья отпаивала се холодной водой.
   Пока Авдотья ѣздила за Алексисомъ, Настасья Петровна опять сидѣла у раскрытаго окна и жадно вслушивалась въ звуки, плывшіе по рѣкѣ.
   Какъ она ждала этого Алексиса, какъ никогда и никого еще не ждала. А вдругъ Авдотья его не найдетъ? Но Авдотья исполнила порученіе въ точности, поругалась съ двумя ночными сторожами, едва не попала въ участокъ и вернулась съ Алексисомъ, бывшимъ замѣтно навеселѣ.
   -- Богиня, что съ вами?-- спрашивалъ онъ, цѣлуя у нея руки.-- Вижу и чувствую нервы...
   Она расплакалась и безсильно опустила къ нему на грудь свою горѣвшую голову. Онъ утѣшалъ се тѣми безсмысленными словами, какими утѣшаютъ плачущихъ дѣтей.
   -- Я васъ не отпущу... вы ночуете здѣсь, вотъ въ этой комнатѣ,-- повторяла она, дѣлая капризное лицо.-- Мнѣ страшно... Вы думали когда-нибудь о смерти, Алексисъ? Она была здѣсь... Я это чувствовала.
   Онъ бережно усадилъ ее въ кресло, помѣстился у ея ногъ и, немного раскачиваясь изъ стороны въ сторону, принялся разсказывать о планѣ новаго "женскаго сада". Она слушала его внимательно, положивъ свою руку къ нему на плечо, и въ тактъ разсказа кивала головой.
   -- Вы будете царицей, Настасья Петровна, а я вашимъ рабомъ...-- повторялъ Алексисъ.-- Первымъ номеромъ будете, богиня.
   -- Да? Я знаю, что вы меня любите, Алексисъ, и мнѣ легко съ вами. Дайте мнѣ вашу руку и держите меня крѣпче: мнѣ кажется, что я не умру, если вы будете меня держать... И садъ будетъ и все будетъ,-- только не выпускайте моей руки.
   Онъ опять разсказывалъ, увлекаясь своей идеей, а она склонила свою голову къ нему на плечо и въ такой позѣ заснула. Алексисъ не смѣлъ шевельнуться, не смѣлъ дохнуть: на его плечѣ спало его счастіе, его послѣднее безуміе...
   По лицу Алексиса катились рѣдкія пьяныя слезинки...
  

VII.

   Въ этотъ роковой вечеръ Настасья Петровна отнеслась къ плану Алексиса совершенно равнодушно, что его сильно огорчило. Зато на другой день она ухватилась за него съ какой-то болѣзненной страстностью.
   -- О, я буду жить!-- повторяла она съ дѣтскою радостью.-- Они теперь мнѣ не отвѣчаютъ, они меня забыли... да. А тогда... О, я не буду такой глупой, какъ раньше. У меня опять будетъ много денегъ...
   -- Все будетъ, моя богиня...
   Взглянувъ на Алексиса, Настасья Петровна нахмурилась. Въ его лицѣ она поймала знакомое выраженіе: и этотъ любилъ ее... О, всѣ мужчины одинаковы!.. Даже болѣзнь по могла ее застраховать. Докторъ, приговорившій ее къ смерти, тоже смотрѣлъ не совсѣмъ чисто. Ну, да Богъ съ ними... У нея теперь цѣль въ жизни. Только немножко бы оправиться. Оживленіе Настасьи Петровны и приливъ силъ обманули Алексиса. Онъ подумалъ, что докторъ могъ ошибиться, а человѣческая природа живуча.
   -- Будьте добрѣе, когда придетъ старикъ...-- совѣтовалъ Алексисъ, раскрывая свои карты...-- Я его подвихрилъ.
   -- О, будь покоенъ, Алексисъ... Развѣ я такія дѣла обдѣлывала?..
   -- Онъ придетъ на-дняхъ къ вамъ. Соглашайтесь только послѣ усиленныхъ просьбъ... Равнодушіе на себя накиньте.
   И старикъ-лакей пришелъ. Настасья Петровна приняла его довольно сухо, хотя и посадила. Онъ опытнымъ глазомъ оглядѣлъ бѣдную обстановку и многозначительно пожевалъ губами. Алексисъ даже съежился отъ этого движенія.
   -- Мнѣ Алексисъ уже говорилъ...-- предупредила его вопросъ Настасья Петровна, покровительственно улыбаясь.-- Что же, дѣло вѣрное. Только едва ли вы можете разсчитывать на меня, Никита Павлычъ... Я думаю уѣзжать отсюда. Развѣ я когда-нибудь жила въ такой обстановкѣ?
   -- Помилуйте-съ, сударыня, очень даже превосходно понимаемъ и весьма помнимъ вашъ фуроръ... Обождать надо малость, и все обернется въ лучшемъ видѣ. Только не уѣзжайте...
   -- Право, не знаю... Мнѣ здѣсь не повезло нынче.
   Вмѣшался Алексисъ, и разговоръ перешелъ на главное. Офиціантъ подвинулся къ Настасьѣ Петровнѣ совсѣмъ близко, оглядѣлся, точно боялся, что его могутъ подслушать самыя стѣны, и заговорилъ почти шопотомъ:
   -- Вѣдь дѣло-то какое, голубушка... Вѣдь ежели такимъ манеромъ ахнуть на публику, да ежели вы въ первую голову у насъ пойдете,-- что же это такое будетъ? Страшно подумать... Вотъ Алексисъ обмозговалъ все даже очень превосходно.
   -- Онъ знаетъ дѣло...-- пошутила Настасья Петровна, по привычкѣ играя глазами.-- Недаромъ цѣлое состояніе прокутилъ.
   Бывшій городской голова только вздохнулъ, подавленный своими грѣшными воспоминаніями.
   -- Ну что же, бываетъ-съ...-- заступился за него Никита Павлычъ.-- Быль молодцу не укоръ. Остепенится у насъ. Капиталъ можетъ нажить, ежели съ умомъ.
   -- Первое дѣло: мой буфетъ...-- храбро заявлялъ Алексисъ.
   -- Ну, это, пожалуй, жирно будетъ...
   -- Денегъ мнѣ не нужно, а буфетъ мой. Изъ-за чего же я хлопочу-то?..
   Настасья Петровна едва дождалась, когда старикъ уйдетъ. Она такъ устала, такъ устала... Когда онъ наконецъ ушелъ, она расплакалась.
   -- Зачѣмъ вы меня такъ мучите, Алексисъ... Это безчеловѣчно...
   -- Богиня, терпѣніе...
   Ему стоило большихъ хлопотъ успокоить ее. Она и смѣялась, и плакала, и опять смѣялась. Чтобы утѣшить ее, онъ привезъ миссъ Элліэтъ, и Настасья Петровяа была счастлива. Она каждый разъ сама переодѣвала дѣвочку, кормила ее и ухаживала за ней, какъ нянька. Благодарные дѣтскіе глаза такъ ласково смотрѣли на нее. Господи, вотъ единственное счастье, которое она знала. О, она будетъ другая, будетъ хорошая, добрая, любящая, кроткая...
   -- Милая, милая, милая!..-- шептали побѣлѣвшія губы.
   Въ слѣдующій разъ, но совѣту Алексиса, Настасья Петровна не приняла Никиту Павлыча,-- изъ принципа необходимо было выдержать стараго чорта, который такъ быстро пошелъ на приманку изъ золотой мухи.
   -- Я съ нимъ самъ перевѣдаюсь...-- рѣшилъ Алексисъ увѣреннымъ тономъ.-- Изъ нашихъ рукъ онъ не уйдетъ.
   И дѣйствительно, старикъ не ушелъ. Его охватила мучительная старческая жадность... Даже по ночамъ Никита Павлычъ не спалъ, а лежалъ съ открытыми глазами и высчитывалъ будущіе барыши. Алексисъ повелъ дѣло съ большою ловкостью: не лѣзъ къ нему на глаза, не выпрашивалъ денегъ, не приставалъ. Никита Павлычъ, подъ разными предлогами, нѣсколько разъ заходилъ въ "Эльдорадо", но Алексисъ избѣгалъ встрѣчи съ нимъ: пусть старикъ разожжется хорошенько. Это была самая вѣрная политика.
   Наступилъ наконецъ, день, когда Никита Павлычъ понялъ, какъ нужно было дѣйствовать. Онъ поймалъ Алексиса и сунулъ ему пачку ассигнацій.
   -- Сколько?-- равнодушно спросилъ Алексисъ, не считая денегъ.
   -- Триста...
   -- Дешево покупаешь -- домой не носишь. Мнѣ вѣдь ничего отъ тебя не нужно...
   -- Это Настасьѣ Петровнѣ для перваго разу.
   -- Поводокъ?
   -- По-нашему, по-мужицки, оно такъ называется...
   -- Хорошо, поговорю съ Настасьей Петровной... Знаешь, какая она гордая: еще обидится... А денегъ она видала достаточно...
   -- Ахъ, сколько видала... Ужъ ты постарайся, Алексисъ. Ничего не пожалѣю... Съ Евграфомъ-то я самъ переговорю.
   -- Только испортишь дѣло... На грошъ да пошире хочешь все устроить, а оно и порвется. Да еще проболтаешься...
   -- Я? Да сейчасъ провалиться... А то ужъ ты перетолкуй со старымъ дуракомъ.
   -- Это, пожалуй, лучше будетъ... Я уже стороной заводилъ рѣчь; ломитъ несообразную цѣну. Меньше двадцати тысячъ не отдамъ, гритъ... По-моему, и за восемь отдастъ, если не приставать. Выжилъ онъ изъ ума и гордость свою тѣшитъ...
   Алексису нужно было сохранить за собой положеніе главы дѣла, и онъ нарочно ломался, чтобы набить себѣ цѣну. Никита Павлычь, пожираемый своими жадными мыслями, поддавался его вліянію и не замѣчалъ опутывавшей его тонкой плутни.
   Алексисъ торжествовалъ полную побѣду, которой, конечно, и воспользовался полной мѣрой. Покойная смерть, у себя дома, была обезпечена... Не нужно было увозить Настасью Петровну въ больницу, и деньги были даже на прихоти. У Алексиса оказался настоящій хозяйственный талантъ,-- онъ все умѣлъ сдѣлать дешево, все предусмотрѣть и все разсчитать. Если бы онъ для самого себя затратилъ хоть часть этого таланта, то не служилъ бы въ цыганскомъ хорѣ. Теперь по вечерамъ на дачѣ Настасьи Петровны собиралась преоригинальная компанія: миссъ Элліэтъ, Алексисъ и Никита Павлычъ. Сама хозяйка обыкновенно лежала на кушеткѣ, старый офиціантъ, помѣщался гдѣ-нибудь поблизости, а гуттаперчевая дѣвочка и Алексисъ занимали публику разными дѣтскими играми. На время гуттаперчевая дѣвочка превращалась въ ребенка и хохотала съ такой заразительною веселостью надъ разными фокусами Алексиса, изображавшаго цѣлый звѣринецъ, клоунскіе номера и жонглерскія штуки. Ахъ, какъ все это было забавно... Настасья Петровна смѣялась иногда до слезъ и жалѣла только объ одномъ, что сама не можетъ принять участія въ даровомъ представленіи.
   -- Алексисъ, покажите, какъ пчела играетъ со львомъ?..
   Алексисъ ложился на полъ и изображалъ спящаго льва. Потомъ слышалось легкое жужжаніе, вотъ оно ближе, ближе, царь звѣрей открываетъ глаза, зѣваетъ и прислушивается. Въ заключеніе происходила смѣшная сцена борьбы льва съ пчелой, причемъ Алексисъ рычалъ и катался по полу. Не менѣе успѣшно онъ представлялъ весь фейерверкъ, отходъ желѣзнодорожнаго поѣзда и т. д.
   Увлеченная соперничествомъ, миссъ Элліэтъ иногда желала показать какую-нибудь гимнастическую штуку, но Настасья Петровна ей не позволяла.
   -- Пусть играетъ, какъ ребенокъ...-- говорила она.
   Дѣвочка уже говорила нѣсколько русскихъ словъ, но вполнѣ могла объясняться только съ Алексисомъ, который выучилъ десятка два англійскихъ фразъ.
   Вообще вечера проходили недурно, если бы не Никита Павлычъ, который сидѣлъ надъ душой, какъ паукъ.
   Онъ угнетенно вздыхалъ и про себя продолжалъ ткать свою лакейскую паутину. Вотъ и миссъ Элліэтъ будетъ у него номеромъ -- она отлично дѣлаетъ; нѣтъ косточки живой. Настасья Петровна однажды поймала его именно на этой мысли и отвѣтила на нее съ обычной рѣзкостью:
   -- Нѣтъ, этотъ ребенокъ не будетъ у васъ!
   Старикъ даже смутился,-- она подслушала его тайную мысль.
   -- А ежели, напримѣръ, публика требуетъ, Настасья Петровна?-- виновато оправдывался онъ.-- Ну, не эта дѣвочка, такъ другая, а номеръ долженъ быть. Теперь гуттаперчевые люди въ большой модѣ.
   -- Я про большихъ не говорю, а ребенка не дамъ!.. Слышите, не дамъ! Это звѣрство... Какъ вамъ не стыдно!..
   Споръ закончился по обыкновенію слезами, такъ что Никита Павлычъ готовъ былъ отказаться отъ всего, только бы Настасья Петровна не плакала. Эта чуткость у Настасьи Петровны принимала совершенно болѣзненныя формы, доходя чуть не до чтенія чужихъ мыслей и чувствъ. Алексисъ испытывалъ жуткое чувство, когда она останавливала на немъ свой долгій, безпредметный взглядъ. Собственно, его личное настроеніе переживало новый фазисъ, перейдя отъ восторженнаго поклоненія къ ревнивымъ мукамъ. Да, это была настоящая ревность, ревность ко всему прошлому, ко всѣмъ тяжелымъ призракамъ, встававшимъ изъ этого прошлаго. Ахъ, если бы это были только призраки!.. Ревность въ такой формѣ была просто безсмысленна, но Алексисъ тѣмъ сильнѣе страдалъ, пожираемый внутреннимъ огнемъ. Онъ даже не могъ высказать умиравшей примадоннѣ всего, что накипѣло у него на душѣ: какое право онъ имѣлъ отравлять ей своимъ безумнымъ бредомъ послѣдніе часы?
   Но она уже поняла его настроеніе и разъ замѣтила строго и серьезно:
   -- Вамъ не стыдно, Алексисъ?..
   Онъ вздрогнулъ и покраснѣлъ.
   -- Вамъ не стыдно?
   -- Стыдно... очень стыдно.
   -- Нѣтъ, не то. Что вы имѣете несчастье любить меня -- съ этимъ еще можно помириться, но вы поднимаете то, что умерло... Вѣдь я умираю, и вы отравляете мнѣ послѣдніе дни. Вотъ это нехорошо... У васъ злыя, нехорошія мысли.
   Онъ упалъ на колѣни, схватилъ ея руку и горько заплакалъ. Она не отнимала своей руки и смотрѣла на него съ тихой грустью.
   -- Ахъ, Алексисъ... Алексисъ...-- шептали безкровныя губы...-- Я умираю, можетъ-быть, оттого, что меня слишкомъ много любили, а вы... вы... нѣтъ, это наконецъ несправедливо! Да... Мы оба погибшіе люди... И, можетъ-быть, если бы встрѣтились раньше, лѣтъ десять тому назадъ... О, все равно, ничего изъ этого не вышло бы. Вы не могли полюбить простую дѣвушку, какой я тогда была. Развѣ честныя, порядочныя женщины имѣютъ какую-нибудь цѣну? Всѣмъ вамъ нужно что-нибудь испорченное, но съ громкимъ именемъ... Ахъ, какъ мнѣ было больно, когда въ дни моего позора вотъ эти скромныя, честныя женщины завидовали мнѣ, то-есть моей обстановкѣ, моимъ костюмамъ, моему успѣху... Оставьте... забудьте все... Теперь нужно думать о другомъ. Смерть близка... она уже стучитъ въ дверь...
   А безумецъ рыдалъ, припавъ своей лысой головой къ ея холоднымъ колѣнямъ.
   -- Хоть одно ласковое слово...-- молилъ онъ.-- Вѣдь я хорошо люблю васъ, а не такъ, какъ другіе.
   Она притянула его за голову совсѣмъ близко къ себѣ, долго смотрѣла въ глаза, потомъ обняла и поцѣловала долгимъ поцѣлуемъ.
   -- Да, я тебя люблю... А теперь уйди, Алексисъ. Я больше не могу.
   Онъ, пошатываясь, побрелъ къ дверямъ, но она вернула его слабымъ жестомъ и уже шопотомъ проговорила:
   -- Любовь творитъ чудеса, Алексисъ... Когда... да, когда меня не будетъ, ты будешь отцомъ для миссъ Элліэтъ. Я много объ этомъ думала и рѣшила, что ты долженъ жениться на этой англичанкѣ во фракѣ, это будетъ лучшей памятью о моей любви къ тебѣ...
   Онъ хотѣлъ возражать, но она повелительно указала ему на дверь и закрыла глаза.
  

VIII.

   Переговоры о покупкѣ "Эльдорадо" были въ полномъ ходу. Какъ ни старался Алексисъ повести дѣло политично, старики все-таки сцѣпились. Каждый день повторялось одно и то же. Никита Павлычъ приходилъ въ "Эльдорадо" и засаживался пить чай съ Евграфомъ Гаврилычемъ. А потомъ начинался разговоръ:
   -- Ну, такъ какъ же, Евграфъ?
   -- А все такъ же, Никита. Двадцать тысячъ на столъ, а тамъ все обзаведенье получай. Ничего не пожалѣю...
   -- Перестань дурака валять... получай пять, и тому дѣлу конецъ.
   -- Ишь ты, какой мягкій! Да я каждый годъ пять тысячъ приплачиваю за свое удовольствіе...
   -- Ну, а теперь не будешь приплачивать, да еще пять тысячъ въ карманъ положишь -- сосчитай-ка, сколько выйдетъ? И не выговорить натощакъ!..
   Такой же политичный разговоръ шелъ и въ это дождливое лѣтнее утро. Ночью была гроза, и теперь проносились послѣднія тучки, кропившія землю рѣдкими каплями. Старики сегодня какъ-то особенно разгорячились и наговорили другъ другу непріятныхъ вещей. Лица у обоихъ были красны. Глаза смотрѣли злобно.
   -- Вотъ навязался человѣкъ...-- ворчалъ Евграфъ, вытирая лицо пестрымъ шелковымъ платкомъ.-- Дѣло нужно говорить, а не канитель тянуть.
   -- Ты канитель-то тянешь, потому какъ не понимаешь своей пользы... Правду надо говорить-то.
   -- Получше твоего понимаемъ... Не безпокойся.
   Въ моментъ, когда старики готовы были поссориться, показался Алексисъ. Онъ шелъ разсѣянно, ничего не видя предъ собой.
   Съ нимъ рядомъ торопливо сѣменила ножками миссъ Элліотъ. Дѣтское личико было мокро отъ слезъ.
   -- Алексисъ, голубчикъ!-- крикнули разомъ старики, обрадовавшись третьему лицу.
   Алексисъ посмотрѣлъ на нихъ непонимающимъ взглядомъ и подошелъ къ столу. Старики заговорили разомъ, обвиняя одинъ другого. Евграфъ Гаврилычъ даже схватилъ Алексиса за бортъ лѣтней куртки, а Никита Павлычъ тянулъ его за рукавъ. Миссъ Элліотъ испуганно прижалась къ Алексису всѣмъ своимъ маленькимъ тѣльцемъ.
   -- Что же ты молчишь-то, какъ идолъ?-- накинулся на него Евграфъ Гаврилычъ.-- Вѣдь ты заварилъ кашу...
   -- Какую кашу?
   -- А касательно заведенія?
   -- Ахъ, да.
   Алексисъ пожевалъ губами, горько улыбнулся и спокойно проговорилъ:
   -- Настасья Петровна приказала вамъ обоимъ долго жить...
   Взявъ дѣвочку за руку, Алексисъ повернулся и зашагалъ въ садъ. Никита Павлычъ догналъ его уже недалеко отъ низенькаго флигеля, въ которомъ гнѣздились артисты -- это былъ настоящій артистическій клоповникъ.
   -- Алексисъ... постой,-- бормоталъ старикъ.-- А какъ же, напримѣръ, деньги? Вѣдь безъ малаго дадено тысячи съ полторы Настасьѣ-то Петровнѣ.
   -- Я тебѣ вексель дамъ... А впрочемъ, какъ знаешь. Сади меня въ тюрьму хоть сейчасъ: я тебя все время надувалъ.
   -- Алексисъ, да крестъ-то на тебѣ есть?.
   -- А по-твоему, ей умирать въ больницѣ было?.. Скажи еще мнѣ спасибо, что я тебѣ помогъ хоть одно доброе дѣло сдѣлать. Все равно твои деньги прахомъ пройдутъ... Сколько нажалъ отъ Настасьи Петровны?
   -- А какъ же теперь садъ?
   -- Пустое... Ничего не выйдетъ... Я тебя обманывалъ. Прощай.
   Алексисъ скрылся въ своемъ клоповникѣ, бережно уводя дѣвочку, а Никита Павлычъ стоялъ на одномъ мѣстѣ и почесывалъ затылокъ. Да, ловко, нечего сказать..
   "Золотая муха" умерла въ восемь часовъ утра. Она еще съ вечера упросила Алексиса привести гуттаперчевую дѣвочку, съ тѣмъ, чтобы она ночевала у нея.
   -- Я завтра, въ восемь часовъ, умру...-- проговорила она.
   Въ послѣдніе дни она вообще чувствовала себя очень хорошо и совсѣмъ не плакала. Единственной заботой для нея являлась миссъ Элліэтъ.
   Алексисъ привелъ дѣвочку послѣ представленія, накормилъ ее ужиномъ и уложилъ спать въ той же комнатѣ, гдѣ лежала Настасья Петровна. Она уже цѣлую недѣлю не поднималась съ постели, и Алексисъ дежурилъ у нея почти всѣ ночи. Онъ, не раздѣваясь, сидѣлъ у окна и прислушивался къ ея тяжелому дыханію. Нынѣшнее ночное дежурство не отличалось ничѣмъ отъ предшествовавшихъ ночей. До полуночи больная очень металась. Алексисъ перекладывалъ ей подушки, поправлялъ постель и помогалъ больной перемѣнить положеніе. Въ полночь Настасья Петровна почувствовала облегченіе, успокоилась и лежала съ открытыми глазами. Ахъ, какія это длинныя ночи, точно самое время останавливалось!..
   Разсвѣтало, когда больная проснулась отъ своего забытья.
   -- Дѣвочку разбудите...-- прошептала она, не открывая глазъ.
   Алексисъ разбудилъ миссъ Элліэтъ, помогъ ей одѣться и все время наблюдалъ лежавшую спокойно больную. Когда онъ подвелъ дѣвочку къ кровати, она съ трудомъ открыла глаза и поблагодарила его.
   У Алексиса задрожали колѣни отъ какого-то необъяснимаго страха.
   -- Сними...-- прошептала она, показывая на тоненькое золотое колечко на своей рукѣ.
   Онъ дрожавшими руками исполнилъ ея желаніе. Она взглядомъ велѣла протянуть ему правую руку и надѣла кольцо. Это усиліе ослабило ее окончательно, и она прошептала уже съ раскрытыми глазами:
   -- Помни... я сейчасъ...
   Точно спохватившись, она холодѣвшей рукой отыскала дѣвочку. Алексисъ понялъ это движеніе и шепнулъ миссъ Элліэтъ, чтобы она взяла эту руку. У больной по лицу медленно прошла счастливая улыбка...
   Потомъ явился священникъ... Алексисъ ушелъ въ кухню и рыдалъ, припавъ къ холодной печкѣ.
   Тамъ его нашла испуганная миссъ Элліэтъ.
   -- Мистрисъ умираетъ!-- шептала она.
   -- Да, крошка... Все умираетъ, крошка.
   Потомъ они вернулись къ больной. Миссъ Элліэтъ стала у кровати и взяла своими дѣтскими ручками холодную руку умиравшей мистрисъ. Умиравшая уже не чувствовала теплоты этихъ дѣтскихъ рукъ и только взглядомъ убѣдилась, что дѣвочка съ ней тутъ, совсѣмъ близко, и что она держитъ ее за руку. Сдѣлавъ послѣднее страшное усиліе, она благословила ребенка, и эта теплая дѣтская ручка точно увела ее въ тотъ міръ, изъ котораго нѣтъ возврата.
   Когда Алексисъ взглянулъ на часы, было ровно восемь...

-----

   Ровно черезъ три недѣли Алексисъ привелъ гуттаперчевую дѣвочку на могилу Настасьи Петровны и, рыдая, проговорилъ:
   -- Твое желаніе исполнено...
   Миссъ Элліэтъ тоже плакала, больше потому, что плакалъ Алексисъ, а потомъ проговорила:
   -- Папа, мы сейчасъ домой?..
   -- Да... да...
  
   1892.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru