Lib.ru/Классика: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. Любовь

ЛЮБОВЬ
РАЗСКАЗЪ.

Марья Сергѣевна Горлицына стояла у окна, охваченная однихъ чувствомъ, одной мыслью, однимъ желаніемъ... Бываютъ такіе моменты, когда человѣкъ, сосредоточившись на одномъ, забываетъ все окружающее, ничего не видитъ и ничего не слышитъ. Именно въ такомъ настроеніи и находилась Марья Сергѣевна въ это сѣренькое дождливое утро. Очень щепетильная и аккуратная, она не замѣчала, что у лифа разстегнулось нѣсколько пуговицъ; что воротъ платья съѣхалъ на бокъ; что начинавшіе сѣдѣть волосы некрасивыми прядями выбивались изъ-подъ темной толковой косыночки, приколотой на головѣ домашнимъ токомъ, что, наконецъ, вѣки глазъ у нея распухли, а по лицу катились тѣ обидныя своимъ безсиліемъ слёзы, которыя остаются про себя и являются непрошенными. Да, она плакала, тогда какъ по всѣмъ принятымъ обычаямъ должна была бы радоваться...

-- Люба... Люба...-- повторяли сухія губы.-- Что ты надѣлала, моя крошка!.. Ахъ, Боже мой... Боже...

Въ сущности, Люба не сдѣлала ничего такого, что стоило бы такъ горько оплакивать. Всѣ Любы на свѣтѣ, рано или поздно, дѣлаютъ то же самое... Люба выходила замужъ, о чемъ объявила сегодня утромъ. Марья Сергѣевна со страхомъ готовилась къ этому событію, впередъ переживая всѣ его послѣдствія, и все-таки была поражена какъ громомъ, когда Люба за утреннимъ чаемъ заявила свое непремѣнное желаніе выйти замужъ за Сергѣя Петровича Шерстнева, очень приличнаго молодого человѣка, стоявшаго на хорошей дорогѣ. Она даже желала этого брака, когда Шерстневъ сталъ бывать у нихъ въ домѣ, и все-таки испугалась при первомъ извѣстіи о сватовствѣ. Откуда онъ взялся, этотъ Шерстневъ? Почему именно Шерстневъ, а не Ивановъ, не Петровъ, не Сидоровъ? Наконецъ, какое онъ имѣетъ право дѣлать предложеніе? Вѣдь Люба одна, и другой такой Любы нѣтъ... Да, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ въ цѣломъ мірѣ! Почему этотъ Шерстневъ не женится на другихъ дѣвушкахъ, а ихъ такъ много? И вдругъ получится Люба Шерстнева. Нѣтъ, это ужасно, и только матери знаютъ, какъ ужасно. Въ душѣ Марьи Сергѣевны медленно поднималось и наростало такое нехорошее и враждебное чувство къ Шерстневу, вотъ къ этому самому Шерстневу, котораго она никакъ не могла представить себѣ въ роли зятя. Просто, знакомый молодой человѣкъ, наконецъ, знакомый Любы,-- и только. Женихъ Любы въ воображеніи Марьи Сергѣевны являлся какимъ-то высшимъ существомъ, а Сергѣй Шерстневъ -- самый обыкновенный человѣкъ. Да, обыкновенный, и Люба, бѣдная Люба этого не замѣчаетъ...

-- Ахъ, Люба, Люба, что ты надѣлала!..

Марья Сергѣевна стояла у окна и безучастно смотрѣла на мокрый дворъ, на открытыя ворота, на маленькій флигелекъ, тотъ самый флигелекъ, гдѣ семнадцать лѣтъ тому назадъ разыгралась страшная драма. Да, семнадцать лѣтъ... Боже, какъ быстро пролетѣло время!.. Давно ли все это было: вчера, третьяго дня... А между тѣмъ она успѣла уже состариться. Вотъ и волосы посѣдѣли, и лицо обрюзгло, и подъ глазами легли первыя морщины... Сегодня такой же ненастный осенній день, какъ и, такой же назойливый осенній дождь зарядилъ съ утра. По стекламъ струйками сбѣгаетъ дождевая вода, она же журчитъ по водосточнымъ трубамъ, заставляетъ блестѣть желѣзную крышу, а старый тополь всегда такъ красиво зеленѣетъ, точно онъ умылся. Марья Сергѣевна, поглощенная своимъ горемъ, не замѣчаетъ осторожныхъ шаговъ и только вздрагиваетъ, когда на ея плечо ложится сильная мужская рука.

-- Маня... Манечка.

-- А, это ты, Nicolas!..

-- Да, я, моя голубка...

Средняго роста, плотный и коренастый мужчина какъ-то виновато замолкъ. Онъ тяжело переступаетъ съ ноги на ногу и говоритъ сдавленнымъ шопотомъ:

-- Она тамъ, Люба... въ столовой... и ждетъ отвѣта...

-- Отвѣта не будетъ! Понимаешь, я не могу себѣ представить, что она не будетъ жить съ нами, что мы опять останемся одни, что... ахъ, это ужасно, ужасно, ужасно!!.

-- Манечка, да вѣдь всѣ дѣвушки выходятъ замужъ, а Люба такъ его любитъ!.. И онъ тоже...

-- Не смѣй мнѣ говорить про него!.. Не смѣй...

-- Маня, Манечка...

-- Вы всѣ сговорились противъ меня... да. Пусть Люба дѣлаетъ, какъ знаетъ, а я несогласна. Да, несогласна...

Николай Яковлевичъ дѣлаетъ жалкое лицо, пожимаетъ плечами и проводитъ рукой по вьющимся волосамъ, посеребреннымъ первымъ снѣгомъ наступающей осени жизни. Онъ долго жуетъ губами, подбирая въ умѣ тѣ слова, которыя долженъ сказать сейчасъ, и никакъ не можетъ выговорить. Широкое русское лицо полно натуги и безплодной энергіи. Марья Сергѣевна остается въ прежней позѣ и, видимо, не желаетъ повернуть къ нему своего лица.

-- Сколько безсонныхъ ночей провела я вотъ у этого окна тогда...-- говоритъ она медленно, и ея слова падаютъ, какъ холодныя капли осенняго дождя.-- Ты вѣчно былъ въ клубѣ или у знакомыхъ, а я оставалась одна, одна, одна... Одна съ своимъ горемъ, жалкая, разбитая, уничтоженная. Сколько разъ мнѣ приходила въ голову мысль о самоубійствѣ... Ахъ, какъ было тяжело!..

-- Манечка, зачѣмъ же вспоминать старое? Кажется, ты теперь не можешь пожаловаться на меня?..

-- Я и не хочу упрекать тебя, а такъ... Нѣтъ, ты лучше ничего не говори со мной, Nicolas. Меня давеча охватило такое безумное горе, что я не могу опомниться до сихъ поръ...

Николай Яковлевичъ на цыпочкахъ отошелъ къ двери, точно боялся разбудить жену, и остановился. Да, вотъ это та самая комната, куда принесли маленькую Любу; здѣсь она любила играть ребенкомъ; вотъ рояль, на которомъ она продѣлывала свои гаммы -- все до мельчайшихъ подробностей напоминало ее, милую дѣвочку, и Николай Яковлевичъ съ трудомъ перевелъ дыханіе, точно его что придавило. Да, всякая вещь здѣсь будетъ говорить о Любѣ, кричать о ней... Эти нѣмые свидѣтели тихаго семейнаго счастія неумолимы, и онъ впередъ переживалъ все. Скверное положеніе, какъ хотите, особенно когда за плечами пятьдесятъ лѣтъ, и впереди -- ничего... Но все-таки нужно же что-нибудь дѣлать, а въ такихъ случаяхъ единственное спасеніе -- поступать рѣшительно. Онъ вернулся къ женѣ и торопливо проговорилъ, точно боялся, что роковыя слова засядутъ у него въ горлѣ:

-- Ты, Маня, должна объясниться съ Любой, а я переговорю съ нимъ... Нельзя же откладывать, моя хорошая. Соберись съ силами...

-- Ахъ, я не могу, не могу...

-- Да, конечно, это нужно было сдѣлать раньше... Я даже говорилъ тебѣ объ этомъ раньше.

-- Ничего ты не говорилъ никогда!-- рѣзко замѣтила Марья Сергѣевна, и у нея на лицѣ выступили тѣ красныя пятна, которыхъ всегда такъ боялся Николай Яковлевичъ.-- Это я тебѣ говорила, а ты по своей безхарактерности все откладывалъ... Вотъ и дождались. О, Боже мой, Боже... Это убьетъ Любу. Она, бѣдняжка, ничего и не подозрѣваетъ... Теперь ступай и объясняйся съ ней самъ.

-- Что же, я и пойду. Да, пойду...

Николай Яковлевичъ даже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію столовой, но жена его остановила.

-- Нѣтъ, я сама... Ты ничего не съумѣешь сдѣлать.

Она, слегка пошатываясь, какъ отуманенная, пошла въ столовую, а Николай Яковлевичъ остался въ гостиной. Онъ безсильно опустился на ближайшій вѣнскій стулъ и даже закрылъ глаза, какъ человѣкъ, приготовившійся принять роковой ударъ. А шаги жены все замирали... Вотъ она прошла залъ, вотъ слегка скрипнула дверь въ столовую (сколько разъ было говорено старой нянькѣ, чтобы смазала чѣмъ-нибудь шарниръ!); вотъ все смолкло... У Николая Яковлевича пробѣжали мурашки по спинѣ, а въ горлѣ что-то защипало. Ахъ, какое скверное положеніе!.. Главное, дышать совсѣмъ нечѣмъ.

Когда Марья Сергѣевна вошла въ столовую, Люба сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ и подняла вопросительно свои сѣрые умные глаза. Первое, что бросилось матери въ глаза,-- это рѣшительное выраженіе этихъ глазъ, и лица, и всей фигуры. Такъ смотрятъ только обреченные люди... Да, Люба уже теперь была чужою въ этихъ самыхъ стѣнахъ, и у нея было уже "лицо". Въ разговорахъ съ женой Николай Яковлевичъ часто говорилъ шутя:

-- Наша Люба совсѣмъ еще ребенокъ: у нея нѣтъ еще лица. Нельзя даже сказать, красивая она или некрасивая, а такъ что-то совсѣмъ неопредѣленное... ребячье...

И вотъ "лицо" явилось -- и какое лицо! Марья Сергѣевна посмотрѣла на дочь какъ-то испуганно. Именно это "лицо" придало ей и рѣшимость, и силу для объясненія. Люба, въ своемъ домашнемъ шерстяномъ платьѣ, сегодня была почти красавицей. Правильное русское лицо дышало утренней свѣжестью, глаза казались темнѣе, небрежно зачесанные русые волосы открывали красивый бѣлый лобъ; дѣтская полнота подбородка и мягкій носикъ, покрытый чуть замѣтными крапинками веснушекъ, придавали ей особенную миловидность. Марья Сергѣевна остановилась въ дверяхъ, чтобы перевести духъ. Люба сдѣлала движеніе подняться, но мать предупредила ее и жестомъ попросила остаться на томъ же мѣстѣ. Ей вдругъ показалось во взглядѣ дочери какое-то враждебное выраженіе. Это ее на мгновеніе смутило, и она только чувствовала, что забыла всѣ тѣ слова, съ которыми шла вотъ въ эту столовую.

-- Люба, мнѣ нужно поговорить съ тобой серьезно...-- начала, наконецъ, Марья Сергѣевна, машинально поправляя волосы.-- Дѣло въ томъ, что все случилось такъ неожиданно...

Бѣлый лобъ Любы нахмурился. Она высвободила руку изъ-подъ стола и вызывающе взглянула на мать, ожидая цѣлаго потока "жалкихъ" материнскихъ словъ. Кажется, все просто и ясно -- такъ нѣтъ, нужно душу тянуть изъ живого человѣка.

-- Только одно условіе, мама: нельзя ли поскорѣе...-- нетерпѣливо отвѣтила Люба, облокачиваясь на столъ.-- Я вообще не понимаю, мама, что вы имѣете противъ Сергѣя Петровича?..

-- Я о немъ ничего не говорю, моя дорогая... Для насъ онъ приличный молодой человѣкъ, и только. Разъ, мы принимали его въ своемъ домѣ, слѣдовательно, должны были разсчитывать на извѣстныя послѣдствія... Однимъ словомъ, дѣло сейчасъ не о немъ...

Люба облегченно вздохнула и посмотрѣла на мать благодарными глазами. Милая мама, какъ она встревожена!-- и все только потому, что не знаетъ, какой хорошій человѣкъ Сергѣй Петровичъ и какъ онъ любитъ ее, Любу. Да вотъ и онъ, лёгокъ на поминѣ... Въ передней раздался знакомый звоновъ, а затѣмъ послышался голосъ Николая Яковлевича. Чуткое ухо Любы ловило знакомые звуки, и невольная радостная улыбка освѣтила ея лицо. Вѣдь онъ тутъ, Сережа, а мама продолжаетъ дѣлать свое постное лицо. Ахъ, какая она миленькая и какая смѣшная!.. Марья Сергѣевна тоже прислушивалась въ шуму, доносившемуся изъ гостиной. Она различала мужскіе тяжелые шаги и какое-то мычанье мужа, который, по своему обыкновенію, мямлилъ и не говорилъ сразу, что было нужно сказать. Этотъ несносный Николай Яковлевичъ всегда такъ, и еще что-нибудь навѣрное напортитъ.

-- Мама, я жду...

Въ переводѣ это значило, что Люба сгорала отъ нетерпѣнія поскорѣе выскочить въ гостиную, чтобы увидѣть "своего" Сергѣя Петровича. Марью Сергѣевну точно что кольнуло въ сердце: прежней Любы не было, а передъ ней сидѣла совсѣмъ другая дѣвушка... Да, другая и чужая.

-- Мы сами виноваты, Люба, что раньше не предупредили тебя,-- заговорила Марья Сергѣевна, возвращаясь къ своему печально-торжественному тону.-- Да, это было несправедливо -- оставлять тебя въ невѣденіи, но когда ты будешь взрослой женщиной, то поймешь наши чувства... Едва ли кто-нибудь осудитъ насъ за это, но бываютъ особенныя положенія... Ты принесла намъ, Люба, такое счастье, такое счастье...

Крупныя слезы такъ и покатились по лицу Марьи Сергѣевны. Она теперь ненавидѣла себя за то, что никакъ не можетъ произнести рокового слова. Люба вдругъ присмирѣла и смотрѣла на нее испуганными глазами. Что такое случилось?.. Можетъ быть, что-нибудь наговорили про Сережу? Но, нѣтъ, ему стоитъ войти, взглянуть, заговорить, чтобы каждый сразу увидѣлъ, какая это чистая и прекрасная душа. Это сомнѣніе смѣнилось такой увѣренностью, что Люба опять посмотрѣла на мать и только пожала плечами.

-- Видишь ли, голубчикъ...-- заговорила Марья Сергѣевна, собирая все свое присутствіе духа.-- Нужно тебѣ сказать... дѣло въ томъ, что.. Однимъ словомъ, ты -- не наша дочь... да.

Люба поднялась и посмотрѣла на мать остановившимися, непонимавшими глазами. Лицо сразу поблѣднѣло, и бѣлая рука крѣпко ухватилась за ручку стула, точно въ ней заключалось все спасеніе.

-- Не... не... какъ не ваша?-- медленно спросила дѣвушка, чувствуя, что вся комната начинаетъ двигаться около нея.-- Что это значитъ?.. Я... я... я не понимаю...

-- Голубчикъ, не волнуйся... Я все разскажу тебѣ по порядку. Если хочешь, такъ ты гораздо больше наша дочь, чѣмъ еслибы я тебя родила... Наконецъ, для дѣвушки это и не важно, какую она фамилію носитъ, потому что всегда можетъ ее перемѣнить на другую.

-- Мама, мама... Я ничего не хочу знать! не хочу ничего слушать!.. Я твоя... всегда твоя!..-- лепетала Люба, какъ-то по-дѣтски протягивая руки впередъ.-- Къ чему ты мнѣ все это говоришь?.. Я не хочу знать ничего... Мама, мама...

Марья Сергѣевна только теперь поняла, какъ нетактично повела дѣло. А Люба лежала у нея на плечѣ, цѣловала ея лицо, шею, руки и не давала говорить дальше. Въ первоначальной редакціи объясненіе съ Любой предполагалось въ другой формѣ: Марья Сергѣевна должна была разсказать аналогичный случай съ другой дѣвушкой, узнающей наканунѣ замужства, что она не настоящая дочь, и, уже судя по произведенному впечатлѣнію, открыть ей горькую истину. А языкъ сказалъ совершенно иначе... Ахъ, какъ это глупо, глупо и еще разъ глупо!.. Бѣдная дѣвочка такъ страдаетъ...

Усадивъ Любу на стулъ и давъ время ей немного оправиться, Марья Сергѣевна приступила въ печальному разсказу. Дѣвушка слушала ее съ изступленнымъ вниманіемъ и чувствовала, какъ каждое слово падало на ея голову холодной каплей воды. Въ теченіе рокового часа разрушено было все прошлое, все настоящее и все будущее. Люба не плакала, а только судорожно набирала въ грудь воздуха и время отъ времени обводила комнату глазами, точно хотѣла убѣдиться, что все это сонъ, бредъ, галлюцинація.

-- Я была такъ несчастна тогда... такъ убита...-- разсказывала Марья Сергѣевна, опустивъ голову.-- Нѣсколько разъ у меня даже являлась мысль о самоубійствѣ... Но Господь услышалъ мои слезы, мое одинокое горе и послалъ мнѣ тебя, моя крошка: ты принесла намъ счастье и любовь.

Николай Яковлевичъ нѣсколько разъ подходилъ на цыпочкахъ въ затворенной двери въ столовую и даже конвульсивно улыбнулся: слышался голосъ одной Марьи Сергѣевны, а Люба молчала. Ну, что же, немного поплачетъ, и тому дѣлу конецъ. На молодомъ тѣлѣ и не это изнашивается, а тутъ и утѣшитель на-лицо... Вонъ какимъ орломъ похаживаетъ Сергѣй-то Петровичъ! Въ сущности, Николай Яковлевичъ смалодушествовалъ и никакихъ серьезныхъ объясненій съ будущимъ зятемъ не имѣлъ. Онъ оправдывалъ себя тѣмъ, что пусть сначала мать переговоритъ съ Любой, а потомъ... Не все ли равно Сергѣю Петровичу, какая фамилія у Любы?.. Въ сущности, смѣшно было поднимать всю эту кутерьму.

Совѣщанія матери и дочери кончились совершенно неожиданно. Марья Сергѣевна вышла изъ столовой такая блѣдная и разстроенная, молча поздоровалась съ Шерстневымъ и заявила, что Люба не можетъ сегодня выйти. Шерстневъ, въ свою очередь, только развелъ руками. Что сей сонъ значитъ? Это былъ приличной наружности молодой человѣкъ, прилично одѣтый, съ приличными манерами. Бѣлокурая пушистая бородка придавала ему преждевременно солидный видъ.

-- Какъ же такъ?-- повторялъ онъ, пощипывая бородку: -- надѣюсь, болѣзнь не опасная?..

Въ этотъ моментъ въ дверяхъ гостиной показалась Люба, точно привидѣніе. Она обвела всѣхъ глазами и проговорила:

-- Сергѣй Петровичъ, я беру свое слово назадъ, потому что... потому что...

Она не договорила, закрыла лицо руками и такъ же быстро исчезла, какъ появилась.

II.

Вотъ о чемъ разсказала Любѣ Марья Сергѣевна.

Она вышла замужъ очень молодой, всего шестнадцати лѣтъ, и первые годы была очень счастлива. Николай Яковлевичъ былъ тоже молодъ, и это молодое счастье неслось стрѣлой. Женились они по любви, и счастью не предвидѣлось конца. У Николая Яковлевича было свое небольшое состояніе, хорошая служба и вообще совершенно обезпеченное положеніе, такъ что нужда ни разу не постучалась въ дверь счастливаго дома. Такъ прошелъ и годъ, и другой, и третій. Впереди было тоже счастье. Всѣ знакомые любовались примѣрной парочкой и говорили: "вотъ какъ нужно жить". Да, все это было, и все это прошло. Безпричинное молодое счастье разсѣялось, какъ утренній туманъ. Какъ это случилось -- Марья Сергѣевна до сихъ поръ не могла дать себѣ опредѣленнаго отчета. Молодое счастье разрушалось день за днемъ незамѣтно, какъ берегъ, подмываемый водой. Серьезныхъ причинъ никакихъ не было. Марья Сергѣевна не могла упрекнуть себя ни въ чемъ, да и Николай Яковлевичъ былъ по натурѣ не злой и не испорченный человѣкъ. Можетъ быть, какъ всѣ счастливые люди, онъ не хотѣлъ замѣчать своего счастья; можетъ быть, это безоблачное счастье придало ему излишнюю самоувѣренность, просто надоѣло наконецъ... Вѣдь здоровые люди не чувствуютъ своего здоровья, пока здоровы, и часто разрушаютъ его самымъ добросовѣстнымъ образомъ. Такъ было и тутъ... Началось съ того, что Николай Яковлевичъ замѣтно сталъ скучать дома и искалъ развлеченій. Появились новые знакомые, которыхъ Марья Сергѣевна принимала только для мужа; затѣмъ Николай Яковлевичъ началъ исчезать изъ дома. Ахъ, какъ это было ужасно! Днемъ онъ на службѣ, а какъ только наступитъ вечеръ... Нѣтъ, это была медленная пытка, отравлявшая жизнь капля за каплей. Марья Сергѣевна видѣла, какъ мужъ бѣжалъ изъ дому, и ничего не могла подѣлать. Силой милому не быть... Она даже не старалась удержать мужа, потому что это не привело бы ни къ чему.

Разъ -- этому мѣшала ея собственная женская гордость, а второе -- она не желала показаться смѣшной и лишней въ собственныхъ глазахъ. Какое это ужасное слово: лишній человѣкъ, т.-е. человѣкъ, который никому ненуженъ и отъ котораго бѣгутъ, какъ отъ чумы. Затѣмъ, изъ чувства той же гордости Марья Сергѣевна не только никому не жаловалась на свое положеніе, но самымъ тщательнымъ образомъ скрывала его и отъ родныхъ, и отъ самыхъ близкихъ знакомыхъ. Если счастье брызжетъ у всѣхъ на глазахъ всѣми цвѣтами радуги, то горе прячется по темнымъ угламъ и боится свѣта. По внѣшности Марья Сергѣевна продолжала разыгрывать роль счастливой женщины даже передъ самой собой,-- она по натурѣ не выносила вѣчно хныкающихъ, слезливыхъ "бабъ", которыя тащатъ въ люди всѣ свои домашнія дрязги, непріятности и огорченія. Это всегда ее возмущало, и она не желала повторить своимъ примѣромъ одну изъ такихъ жалкихъ женъ. Счастье такъ счастье, горе такъ горе, но и счастье, и горе -- у себя дома, скрытыя отъ каждаго посторонняго глаза, какъ дорогая могила.

Этотъ женскій героизмъ доходилъ до того, что Марья Сергѣевна со спокойнымъ лицомъ сама совѣтовала мужу, чтобы онъ ѣхалъ вечеромъ въ клубъ или куда-нибудь къ знакомымъ.

-- Тебѣ тамъ будетъ весело, Nicolas,-- прибавляла она съ веселой улыбкой.

-- Да... гм... А какъ же ты, Маня?.. Тебѣ скучно одной сидѣть дома,-- говорилъ Николай Яковлевичъ для формы, испытующе глядя на жену.

-- Я? О, пожалуйста, обо мнѣ не безпокойся... У меня есть и свои домашнія дѣла, и чтеніе. Однимъ словомъ, я не буду скучать...

Николай Яковлевичъ, конечно, чувствовалъ всю эту самоотверженную ложь, но старался увѣрить себя, что это чистая монета, потому что хотѣлъ этому вѣрить. Онъ каждый разъ вздыхалъ свободно, когда выходилъ изъ дома, и сразу веселѣлъ, какъ всѣ легкомысленные люди. Конечно, женѣ скучно сидѣть одной, да вѣдь и онъ не сидѣлка... Наконецъ, всѣ другіе такъ же дѣлаютъ, и тутъ рѣшительно ничего дурного нѣтъ. А тамъ веселая мужская компанія, разговоры, карты, холостые ужины и выпивки. Домой Николай Яковлевичъ частенько возвращался на-веселѣ, и когда бы онъ ни вернулся, всегда повторялась одна и та же исторія: окна въ спальнѣ жены были освѣщены. Она никакъ не могла усвоить себѣ прекрасную привычку другихъ женъ, которыя мирно спали. Эти освѣщенныя окна разъ поднимали въ душѣ Николая Яковлевича тяжелое чувство, точно живой упрекъ, та неумирающая совѣсть, которая подаетъ свой неподкупный голосъ даже и въ дупгѣ отъявленнаго бездѣльника. Рѣшительно, эти освѣщенныя окна отравляли жизнь, и Николай Яковлевичъ входилъ въ спальню жены хмурый и раздраженный. Онъ впередъ былъ готовъ отвѣтить на ея упреки и жалобы. Въ немъ кипѣла жажда сказать ей что-нибудь непріятное, обидное. Это было странное чувство, испытываемое только виноватыми людьми, желающими оправдаться во что бы то ни стало. Иногда Николай Яковлевичъ начиналъ придираться въ женѣ.

-- Отчего ты не спишь?

-- Не хочется... Я читала.

Николай Яковлевичъ дѣлалъ нетерпѣливое движеніе: жена явно лгала. Да... она просто хотѣла сдѣлать ему непріятность: пусть, молъ, смотритъ и казнится, какая она несчастная женщина. Эта мысль возмущала его. Къ чему эта комедія?..

-- Ты желаешь, Маня, аффишировать свое одиночество...-- ядовито говорилъ Николай Яковлевичъ, улыбаясь.-- Всѣ знакомые, которые ѣдутъ по улицѣ, будутъ думать: "Бѣдная Марья Сергѣевна опять одна, а муженекъ шляется по клубамъ... Бѣдняжка, напрасно она его ждетъ!" Что-жъ, ты достигаешь своей цѣли и прекрасно разыгрываешь роль несчастной жертвы.

-- Не могу же я лежать съ закрытыми глазами, когда мнѣ не хочется спать!..

-- А какъ же другія женщины?.. Впрочемъ, всѣ бабы цѣпляются за своихъ мужей, какъ репей... Отчего, напримѣръ, ты ее хочешь бывать въ обществѣ? Завела бы такихъ знакомыхъ женщинъ, съ которыми не было бы скучно... Наконецъ, у насъ столько знакомыхъ, и всѣ спрашиваютъ про тебя: "Что Марья Сергѣевна? Отчего не видно Марьи Сергѣевны?" Въ переводѣ это значатъ: "ахъ, какой вы бездѣльникъ, Николай Яковлевичъ"...-- Развѣ я не понимаю? Сдѣлай милость, все вижу насквозь...

Марья Сергѣевна собирала всѣ силы, чтобы выдержать характеръ и не наговорить въ свою очередь ему непріятныхъ вещей. Но иногда она не могла выдерживать, и происходили горячія сцены, тѣ гадкія, обидныя домашнія сцены, когда стороны начинаютъ осыпать другъ друга упреками, жалкими словами, оскорбленіями и обвиненіями въ самыхъ ужасныхъ вещахъ. Чѣмъ нелѣпѣе и чудовищнѣе были оскорбленія, тѣмъ они быстрѣе пускались въ ходъ и сейчасъ же вызывали отвѣтный взрывъ. Такая сцена заканчивалась для Марьи Сергѣевны горькими слезами, а Николай Яковлевичъ бѣгалъ по комнатѣ, какъ сумасшедшій, размахивалъ руками и хриплымъ голосомъ выкрикивалъ какое-нибудь новое проклятіе. Какіе они были жалкіе, когда такая сцена наконецъ кончалась! Не было даже того хорошаго и здороваго стыда, который наступаетъ послѣ сдѣланной несправедливости, а оставалось какое-то мертвое чувство озлобленія, точно самое сердце ржавѣло въ этихъ несчастныхъ домашнихъ сценахъ.

Было нѣсколько такихъ сценъ, которыя заканчивались тѣмъ, что Николай Яковлевичъ убѣгалъ изъ дому. Марья Сергѣевна оставалась одна, уничтоженная, жалкая, несчастная. Ей некуда было бѣжать, и она начинала думать о смерти. Вѣдь умираютъ другіе люди, молодые, любимые, счастливые, а она должна жить,-- если можно назвать жизнью это жалкое прозябаніе. Да, хорошо умереть именно тогда, когда человѣкъ еще не развалина, а въ полныхъ силахъ. Тотъ же Николай одумался бы и пожалѣлъ ее... Онъ сталъ бы горько раскаяваться и оплакивать свою несправедливость, а она лежала бы въ могилѣ такая молодая, съ неизжитымъ запасомъ силъ. Мысль о смерти все чаще и чаще приходила въ голову Марьи Сергѣевны, и ей нравилось останавливаться на ней. Это было послѣднее возмездіе за короткое счастье... Она часто видѣла себя именно въ гробу и горько оплакивала свою испорченную молодую жизнь...

Въ семьяхъ счастье, какъ и здоровье, накопляется золотниками, а уходитъ пудами. Домъ, охваченный несчастіемъ, является могилой, съ той разницей, что тутъ каждая вещь, каждая мелочь -- напоминаетъ краткія мгновенія улетѣвшаго счастья. Именно съ такимъ чувствомъ ходила по своимъ комнатамъ Марья Сергѣевна, точно покойникъ, вставшій изъ могилы, по своему кладбищу. Душа отлетѣла, оставалась одна мертвая форма, никому ненужная форма, которая держалась чисто механически. Не было того внутренняго свѣта, который живилъ и согрѣвалъ всю эту мертвую обстановку, любимыя вещи, этихъ нѣмыхъ свидѣтелей улетѣвшаго счастья. Женщина вся -- въ этой обстановкѣ своего гнѣзда; слѣдъ ея руки остается на каждой мелочи; ея вкусы, мысли, желанія отливаются въ эти домашнія вещи... И вдругъ все это мертво, все это чужое, ненужное, почти враждебное, и отъ всего вѣетъ холодомъ смерти. Вѣдь любовь не возвращается, какъ не возвращается жизнь, и только чудо можетъ воскресить мертваго человѣка. По цѣлымъ часамъ Марья Сергѣевна молилась передъ образкомъ, благословеніемъ матери, и со слезами просила Матерь Божію заступить, спасти и помиловать. Божественная кротость глядѣла на нее, и тихое спокойствіе на время осѣняло ее... Незримо творилось великое чудо молитвы, и оно спасало приходившую въ отчаяніе душу; но Марья Сергѣевна не всегда могла молиться, а молитва вынужденная не давала успокоенія. Ахъ, какое это было ужасное чувство, когда душа пустѣла и покрывалась мракомъ!..

Оставаясь одна, Марья Сергѣевна часто думала о томъ, что за человѣкъ Николай Яковлевичъ, и что за причина ихъ семейнаго разлада. Ее каждый разъ огорчала одна и та же мысль, именно, что Николай Яковлевичъ человѣкъ хорошій, и всѣ знакомые его любили. Глядя на него со стороны, она сказала бы то же самое: хорошій человѣкъ,-- и только. Посторонніе люди всегда справедливѣе. Да, хорошій... Конечно, онъ не геній и нисколько не виноватъ, что порохъ изобрѣтенъ до него. Немножко безхарактерный, немножко легкомысленный, немножко самонадѣянный, но вѣдь всѣ мужчины одинаковы. У него было даже то, что называется "семейной шишкой". И вдругъ, вотъ этотъ самый хорошій человѣкъ бѣгаетъ изъ своего дома, ему скучно дома; у себя дома онъ -- какъ мертвый... Въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи чувствовалось именно это омертвѣніе. А гдѣ причины? Марья Сергѣевна со строгостью слѣдователя разбирала всю свою жизнь, свой характеръ, наружность и не находила объясненія охлажденію мужа. Вѣдь она-то все та же... Ей часто хотѣлось сказать именно такую фразу:-- "Nicolas, вѣдь я все та же, твоя Маня"... Но роковыя слова замирали на губахъ, а вмѣсто нихъ получался безжалостный выводъ, что какъ много есть людей, прекрасныхъ въ отдѣльности и несчастныхъ вмѣстѣ. Отсюда прямое заключеніе: необходимо разойтись, пока не случилось чего-нибудь худшаго, чего нельзя и поправить. Да, разойтись... Сколько ныньче такихъ соломенныхъ вдовъ и соломенныхъ вдовцовъ! Нѣкоторые опять находятъ новое счастье... Одна мысль объ этомъ леденила мозгъ Марьи Сергѣевны своей чудовищностью: она даже не могла представить себѣ другого мужчину, который замѣнилъ бы ей Nicolas, того Nicolas, который былъ неразрывной частью ея самой, лучшей ея частью. Она часто думала о томъ, что еслибы онъ умеръ... Нѣтъ, она свято пронесла бы свое горе, свое одиночество, свои слезы, и въ ея душу закрадывалось преступное желаніе, чтобы мужъ умеръ. О, тогда онъ былъ бы весь ея; она оплакивала бы его, молилась бы за него, и ничто, ничто не вырвало бы его изъ ея объятій! Вѣдь смерть заставила бы забыть всѣ обиды, всю горечь жизни, всѣ оскорбленія. Она опять любила бы его, и ея сердце было бы его могилой. Но всѣ эти мысли и чувства разлетались, какъ дымъ, предъ дѣйствительностью...

А худшее, горшее било впереди.

Марья Сергѣевна со страхомъ ожидала того рокового дня, когда у нея явится счастливая соперница. Вѣдь это должно была случиться, это было неизбѣжно... Она инстинктивно готовилась къ этой мысли, сверлившей ея мозгъ. Въ несчастіяхъ есть своя логика, своя послѣдовательность и своя неизбѣжность. Она не слѣдила за мужемъ, какъ это дѣлаютъ другія женщины, не выспрашивала, не допытывалась. Къ чему? Когда знакомыя въ ея присутствіи дѣлали какой-нибудь нескромный намекъ или начинали говорить между строкъ, она сейчасъ же уходила. Nicolas можетъ, конечно, ошибаться и дѣлать глупости, какъ всѣ другіе люди, но для нея онъ оставался все тѣмъ же, нѣтъ!-- еще болѣе дорогимъ и любимымъ. Она насильно вызывала образы недавняго счастья, шептала слова недавней любви, и этими сухими осенними листьями покрывалась свѣжая, еще неостывшая могила. Чужая рука не должна была касаться до ея горя... Да, они несчастна, но несчастна про себя.

Случилось, наконецъ, и послѣднее -- страшное, что проходила раньше только въ воображеніи. Марья Сергѣевна это почувствовала всѣмъ своимъ существомъ, когда мужъ посмотрѣлъ на нее виноватыми глазами. Бе охватилъ физическій ужасъ, отвращеніе, гордое негодованіе. Ей не нужно было словъ, когда все такъ было ясно. Есть такія вещи, которыя не называются словами, потому что для такихъ вещей нѣтъ подходящихъ словъ. Она не желала даже знать, кто ея счастливая соперница. Не все лк равно, кто она?.. Вотъ эти любимые глаза смотрѣли на нее, эти руки протягивались въ ней, эти губы прошептали первыя преступныя слова, и все чистое, все святое, было смято, уничтожено и загрязнено. И слезъ больше не было... Не было и сценъ. Напротивъ, Nicolas какъ-то притихъ и старался быть даже ласковымъ. Ахъ, какая обидная ласковость!-- точно свѣтъ холоднаго осенняго солнца, который потерялъ свою живую теплоту. Не нужно, ничего не нужно... Какъ онъ не понимаетъ, что она все знаетъ... все!.. Раньше была несчастная женщина, а теперь обманутая... Да, обманутая, поруганная и гордая своимъ погибшимъ счастьемъ. Вѣдь она такъ не сдѣлаетъ, она не можетъ, такъ сдѣлать... И у Nicolas такой потерянный видъ. Онъ не нашелъ своего второго счастья и тоже мучится.

Если раньше время тянулось съ убійственной медленностью, то теперь оно полетѣло стрѣлой. Первое смущеніе Nicolas смѣнилось тѣмъ фатальнымъ чувствомъ, которое испытываетъ человѣкъ, отбитый волной отъ родного берега. Страшенъ былъ первый шагъ, а тамъ безбрежное открытое море, море порока и жалкихъ увлеченій. Скоро получено было письмо: Марья Сергѣевна узнала его по конверту, по женскому почерку, но не распечатала изъ гордости, а сама передала въ руки мужу.

-- Это, кажется, тебѣ, Nicolas...

Нужно было видѣть смущеніе попавшагося Николая Яковлевича, какъ онъ торопливо сунулъ письмо въ карманъ.

-- Что же ты его не прочитаешь?-- замѣтила Марья Сергѣевна.-- Можетъ быть какое-нибудь дѣловое письмо...

-- Нѣтъ... такъ... т.-е. вздоръ.

Марья Сергѣевна опустила глаза и покраснѣла за мужа. У него еще оставался маленькій стыдъ, послѣдній отблескъ совѣсти, и ей сдѣлалось даже его жаль.

Скоро она увидѣла ее собственными глазами. Это было въ концертѣ. Марья Сергѣевна любила музыку. Въ ней она находила пѣвучія иллюстраціи къ собственнымъ мукамъ. Тотъ таинственный міръ тончайшихъ ощущеній и смутныхъ мыслей, предъ которыми безсильно было слово, облекался здѣсь въ такія изящныя звуковыя формы. Наболѣвшее сердце находило отвѣтъ, аккорды плакали и звали въ невѣдомую даль. Марья Сергѣевна проводила нѣсколько часовъ въ какомъ-то сладкомъ забытьѣ и чувствовала себя лучше, чище, бодрѣе. Все временное, горькое, обидное стряхивалось, замѣнялось чувствомъ полноты и неумирающей поэзіи. Таинственнымъ путемъ это горе и слезы точно переплавлялись во что-то такое хорошее и новое. Именно въ такомъ настроеніи находилась Марья Сергѣевна, когда ей указали во второмъ ряду креселъ молодую бѣлокурую даму съ близорукими глазами. Это была она, да, та самая, которая написала Nicolas письмо. Ужаснаго въ ней Марья Сергѣевна ничего не нашла и могла только удивляться вкусу Nicolas.

-- Докторша,-- рекомендовала ее одна старая знакомая.-- У нея молодой мужъ, но это не мѣшаетъ ей быть "пріятной во всѣхъ отношеніяхъ". И что въ ней нашелъ Nicolas?.. Моль какая-то... Бѣлобрысая, рыхлая...

Марья Сергѣевна уѣхала сейчасъ же домой, потому что не могла видѣть этой дамы, пріятной во всѣхъ отношеніяхъ. Ей было и больно, и гадко, а воображеніе рисовало рядъ самыхъ обидныхъ картинъ. Вотъ эта ничтожная, пухлая тварь растоптала ея счастье... Нѣтъ, этого слишкомъ много для нея: она донашивала призракъ этого счастья, какъ донашиваютъ старое платье. Больше Марья Сергѣевна ничего не хотѣла знать о докторшѣ: что она такое, что за человѣкъ ея мужъ, что могло понравиться въ ней Nicolas. Нѣтъ, не надо, ничего не надо...

Въ слѣдующій разъ Марья Сергѣевна встрѣтила роковую докторшу на улицѣ. Та, очевидно, узнала ее и вскинула свои сѣрые глаза съ торжествующимъ любопытствомъ. Да, она торжествовала свое паденіе, и Марьѣ Сергѣевнѣ хотѣлось ей крикнуть: "Меѣ жаль васъ, пріятная дама... да. Я обманута, но я чистая, а вы даже не имѣете права смотрѣть мнѣ прямо въ глаза". Затѣмъ, эта докторша не знаетъ той простой истины, что она является для Nicolas только первой ступенькой въ лѣстницѣ грядущихъ радостей. Такія связи слишкомъ непрочны...

И дѣйствительно, не прошло мѣсяца, какъ опять получилось письмо на имя Nicolas, написанное тѣмъ же женскимъ почеркомъ, но уже написанное впопыхахъ, прыгающими буквами. Оно, очевидно, было разсчитано на скандалъ: пусть жена прочитаетъ и полюбуется... Но Марья Сергѣевна не взяла его даже въ руки. На слѣдующій день -- новое посланіе: адресъ былъ написанъ дрожавшей рукой, и строчки шли ломаной линіей. Ахъ, какъ отлично понимала Марья Сергѣевна содержаніе этихъ писемъ!.. Это была первая горячая размолвка, и Nicolas цѣлый вечеръ просидѣлъ дома. Затѣмъ, онъ видимо одумался, и третьяго письма не было. Счастье возстановилось, и блондинка торжествовала.

III.

Но худшее было еще впереди. Марья Сергѣевна боялась полнаго нравственнаго паденія Nicolas, и оно случилось. Онъ началъ пить и возвращался домой только утромъ, измятый, грязный и упрямый упрямствомъ погибающаго человѣка. Онъ дошелъ до послѣднихъ ступенекъ той роковой лѣстницы, по которой поднимался и находилъ утѣшеніе въ ласкахъ продажныхъ женщинъ. Да, она это чувствовала и брезгливо вздрагивала, когда онъ входилъ въ ея комнату, внося съ собой атмосферу дешевенькаго разврата. У него больше не оставалось стыда, того стыда, который сдерживаетъ человѣка въ крайности. Nicolas прошелъ роковую границу и плылъ по теченію, очертя голову.

-- Nicolas, что ты дѣлаешь?-- вырвалось однажды у Мары Сергѣевны.

-- Я? Не больше того, что ты предполагаешь... А впрочемъ, все равно, мы не поймемъ другъ друга.

Онъ смотрѣлъ на нее такими безсовѣстными глазами, что ей сдѣлалось страшно: такіе люди способны на все. А какія письма получались?! Отчаяніе сквозило въ каждой буквѣ, ревность, безсильныя женскія слезы, запоздавшій женскій стыдъ, глухая, безсильная злоба... Nicolas нарочно оставлялъ распечатанныя письма на своемъ письменномъ столѣ и только улыбался, нехорошо улыбался, какъ сытый звѣрь, который рветъ живое мясо только для собственнаго удовольствія. Марья Сергѣевна теперь ненавидѣла его вдвойнѣ, какъ гадину. О, да, она еще могла понять увлеченія, ошибки, страсть, но этотъ холодный купленный развратъ возмущалъ ее до послѣдней степени. Больше ничего не оставалось. Она пробовала уговаривать мужа, плакала, умоляла, а онъ смѣялся и говорилъ съ цинической улыбкой:

-- У женщинъ одинъ общій недостатокъ: онѣ ужасно походятъ одна на другую и повторяются даже въ недостаткахъ. Понимаешь, мнѣ это надоѣло...

-- Я понимаю одно, что мнѣ слѣдовало давно уйти... Да...

-- Ну, вотъ, теперь всѣ женщины именно такъ разсуждаютъ, но это, матушка, просто банально... Сотни такихъ ушедшихъ отъ своихъ мужей, женщинъ, и всѣ онѣ похожи одна на другую до тошноты.

-- Nicolas, что ты говоришь?.. Опомнись... Есть, наконецъ, совѣсть... правда...

-- Можетъ быть... Но есть также и скука выслушивать жалкія слова.

Блондинка оказалась гораздо энергичнѣе, чѣмъ можно было предполагать, и съумѣла отмстить. Она не остановилась даже передъ тѣмъ, что разсказала все мужу. Докторъ Мѣшковъ принадлежалъ въ типу тружениковъ. Онъ вѣчно корпѣлъ у себя въ больницѣ или разъѣзжалъ по больнымъ. Болѣзненный по натурѣ, тихій и любящій, онъ не повѣрилъ женѣ въ первую минуту, принявъ ея признаніе за галлюцинацію. Развѣ можно обмануть любящаго человѣка?.. Онъ отказывался понять подобный фактъ и уѣхалъ по больнымъ съ обычной аккуратностью. Ни сценъ, ни упрековъ, ни жалкихъ словъ... Что онъ переживалъ въ теченіе нѣсколькихъ дней -- никто не зналъ, а закончилось все катастрофой. Докторъ дождался Николая Яковлевича на подъѣздѣ клуба и въ упоръ выстрѣлилъ въ него изъ револьвера.

-- Подлецъ...-- спокойно замѣтилъ онъ, бросая оружіе.

Воспользовавшись суматохой, докторъ отправился прямо къ Марьѣ Сергѣевнѣ, съ которой былъ немного знакомъ, и такъ же спокойно заявилъ, что убилъ Николая Яковлевича.

-- ...Потому что онъ былъ большимъ негодяемъ... да,-- объяснилъ онъ съ рѣшительнымъ видомъ.-- Если я предъ кѣмъ виноватъ, такъ предъ вами, Марья Сергѣевна...

Съ Марьей Сергѣевной сдѣлалось дурно, и доктору пришлось походить за ней, какъ за паціенткой.

Николай Яковлевичъ совсѣмъ не былъ убитъ, а только раненъ, да и раненъ легко. Первое слово, которое онъ сказалъ, придя въ себя, было: "домой"... А дома онъ встрѣтилъ своего врага, ухаживавшаго за его женой. Марья Сергѣевна вскрикнула отъ радости, когда увидѣла мужа живымъ. Она сама уложила его въ постель, сама осмотрѣла прострѣленную руку и легкую рану въ боку -- пуля скользнула по ребру, обмыла обѣ раны и сдѣлала перевязку. Чужіе люди были удалены. Мужъ и жена очутились снова въ самомъ неловкомъ положеніи: сознаніе опасности сблизило ихъ на одно мгновеніе, а теперь обоимъ сдѣлалось совѣстно именно за этотъ сердечный порывъ.

-- Это какая-то комедія...-- ворчалъ Николай Яковлевичъ.-- Развѣ такъ стрѣляютъ порядочные люди?.. Теперь глаза никуда нельзя будетъ показать... И вдобавокъ, я ужасно струсилъ: дрянно такъ струсилъ... запищалъ... Вообще, была картина!..

А въ кухнѣ въ это время сидѣла бѣлокурая женщина и горько плакала. Она прибѣжала въ отчаяніи, плохо сознавая, что дѣлаетъ. Кухарка Агаѳья едва успѣла загородить ей дорогу въ столовую.

-- Што вы, сударыня... Разѣ полагается въ этакое время стороннему человѣку врываться?..

-- Онъ будетъ живъ? да?..-- повторяла несчастная въ сотый разъ.-- Ты меня обманываешь... Мнѣ только одинъ разъ взглянуть на него... хоть издали!

-- Никакъ невозможно, потому что тамъ сама барыня... Не таковское дѣло. А Николаю Яковлевичу впередъ наука... Отлились барынины-то слезы.

Бѣлокурая женщина плакала и ломала руки. Потомъ кухарка Агаѳья опять ее видѣла, какъ она вечеромъ бродила по тротуару и заглядывала въ окна. Оглашенная какая-то... Ничего не оставалось, какъ доложить самой барынѣ: ихнее дѣло, господское.

-- Та птаха-то, Марья Сергѣевна, значитъ, тутъ...-- шопотомъ сообщала Агаѳья, вызвавъ барыню въ кухню.-- Набѣжала давѣ, какъ оглашенная, ну, да я ее заворотила... А теперь по тротувару расхаживаетъ, какъ стѣнь...

Марья Сергѣевна видѣла въ окно эту женщину, какъ она два раза прошла мимо, жадными глазами вглядываясь въ окна. Она дѣйствительно походила на тѣнь... Что было нужно этой нелѣпой женщинѣ?.. Докторъ Мѣшковъ разсказалъ Марьѣ Сергѣевнѣ, какъ все вышло, и Марья Сергѣевна теперь отказывалась понять поведеніе этой взбалмошной особы.

А Николай Яковлевичъ лежалъ въ своемъ кабинетѣ, на широкомъ диванѣ, ничего не подозрѣвая. Его вдругъ охватила жажда раскаянія, желаніе исповѣдаться и выложить всю душу.

-- Меня стоило застрѣлить, какъ собаку,-- говорилъ онъ съ горькой усмѣшкой.-- Да, я негодяй, мерзавецъ.

Какъ Марья Сергѣевна ни удерживала, но Николай Яковлевичъ разсказалъ отъ начала до конца всѣ свои похожденія. Онъ самъ теперь возмущался, негодовалъ и презиралъ себя...

-- Маня, голубка, я недостоинъ прикоснуться къ твоему мизинцу... да. Я весь -- одна грязь и развратъ...

-- Какъ это вышло все, Nicolas, какъ это могло случиться? Кто, наконецъ, виноватъ?..

-- Виновата моя гнилая натуришка, и никто больше... Эта жажда разнообразія, пикантныя ощущенія, туманъ легкихъ интрижекъ -- вотъ что мнѣ было нужно.

Ночью у Николая Яковлевича сдѣлалась лихорадка, сопровождаемая бредомъ. Онъ нѣсколько разъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на жену, очевидно не узнавая ее. Марья Сергѣевна сидѣла въ тѣни, чтобы не безпокоить больного.

-- Маня, ты здѣсь?-- шопотомъ спросилъ онъ, приподнимаясь на локтѣ.

-- Да... Хочешь пить?..

-- О, нѣтъ... Зачѣмъ ты здѣсь?.. Уходи, миленькая, оставь меня... Я -- проклятый человѣкъ. Да... Я заражаю своимъ дыханіемъ самый воздухъ, которымъ ты дышешь. Знаешь, Маня, я нѣсколько разъ думалъ, какъ было бы хорошо, еслибы... о, нѣтъ, уходи, уходи!.. Передъ тобой лежитъ гнусная гадина, которую нужно только раздавить, какъ гадину...

-- Nicolas, тебѣ вредно волноваться.

-- Ты чистая и не поймешь меня... Знаю одно, что я слишкомъ низко упалъ, чтобы подняться снова. Я безконечно уважаю тебя, но мнѣ скучно съ тобою!..

Это горячечное признаніе вызвало реакцію. Марья Сергѣевна бросилась въ мужу, осыпала его ласками, называла самыми нѣжными именами, какія даетъ одна любовь, и съ женскимъ героизмомъ во всемъ обвиняла себя. Это была отчаянная погоня за тѣнью счастья... О, да, она не умѣла во-время удержать его, не умѣла сдѣлаться интересной для него, не умѣла войти въ его вкусы и привычки. Этотъ эгоизмъ порядочныхъ людей и погубилъ его. Но этого больше не будетъ. Да, она теперь будетъ держать его въ рукахъ, она его не пуститъ отъ себя... Nicolas, милый, любимый Nicolas... Николай Яковлевичъ плакалъ и молча цѣловалъ руки жены и тугъ же заснулъ, точно растаялъ подъ этимъ горячимъ дыханіемъ пробудившагося счастья.

Такія сцены слишкомъ сильны, чтобы повторяться.

Николай Яковлевичъ быстро поправился. Рана оказалась самой незначительной. Маленькое неудобство заключалось только въ томъ, что нѣкоторое время пришлось носить раненую руку на повязкѣ. Какъ это дико, глупо и смѣшно: Николай Яковлевичъ Горлицынъ съ прострѣленной рукой!.. Странно, что онъ больше всего стыдился кухарки Агаѳьи и горничной Маши. Конечно, прислуга была на сторонѣ барыни и потихоньку, вѣроятно, посмѣивалась надъ нимъ.

Цѣлыхъ двѣ недѣли Николай Яковлевичъ высидѣлъ дома и никуда не показывался. Опять мелькнула счастливая пора... Марья Сергѣевна сразу ожила. Пуля доктора Мѣшкова дала ей жизнь, радость и покой. Если что ее тревожило, такъ это таинственная женская тѣнь, продолжавшая свои прогулки подъ окнами. Что ей нужно? Николай Яковлевичъ ничего не подозрѣвалъ, но Марья Сергѣевна чувствовала, что онъ начиналъ безпокоиться именно въ эти моменты,-- какъ будто существовало какое-то таинственное вліяніе, которое работало помимо сознанія и проникало черезъ стѣны и запертыя двери.

Потомъ... потомъ Николай Яковлевичъ совершенно поправился и черезъ два дня опять исчезъ изъ дому самымъ коварнымъ образомъ.

Это былъ такой ударъ, что Марья Сергѣевна чуть не сошла съ ума. Зачѣмъ нуженъ былъ еще этотъ обманъ?.. Она повѣрила страшному призраку вернувшагося счастья, и онъ обманулъ ее... Раньше она сжилась съ своимъ горемъ, одиночествомъ и позоромъ, а теперь должна была страдать въ сто разъ сильнѣе. Господи, за что же?.. Она умирала во второй разъ, умирала медленной и мучительной смертью, не чувствуя даже потребности сопротивляться.

Да, это было ужасное время, и тогда именно у Марьи Сергѣевны явилась мысль о самоубійствѣ. Въ первое мгновеніе она ужаснулась: живой человѣкъ, и вдругъ -- ничего. Пугала самая форма,-- именно, ей представлялся собственный окровавленный трупъ... медицинское вскрытіе... полиція... похороны самоубійцы. Вѣдь въ каждомъ нумерѣ любой газеты есть описаніе такихъ самоубійствъ, и Марья Сергѣевна вчитывалась въ нихъ съ жадностью. Она точно примѣривала каждый случай къ себѣ и находила съ ужасомъ такъ много общаго. "Въ смерти моей прошу никого не обвинять" -- и только. А за каждой такой стереотипной записочкой скрывалась какая-нибудь ужасная драма -- одна изъ тѣхъ драмъ, которая касалась только одного человѣка... Марья Сергѣевна завидовала этимъ рѣшительнымъ людямъ, которые собственной волей нашли себѣ вѣчный покой. Да, какое это святое слово: покой... Лежать тихо-тихо въ гробу, съ сложенными на груди руками, съ закрытыми глазами, и никакое горе не коснется этого покоя. Будутъ чередоваться времена года, будетъ каждое утро подниматься солнце, будетъ зеленѣть трава и бушевать снѣжная вьюга, прилетитъ крошечная птичка и, задыхаясь отъ своего маленькаго счастья, споетъ свою пѣсенку, а она будетъ лежать въ своей могилѣ, полная мертваго покоя.

Именно въ такомъ похоронномъ настроеніи Марья Сергѣевна стояла у окна въ гостиной и смотрѣла на дворъ, у того самаго окна, у котораго переживала теперь сватовство Любы. Былъ такой же осенній, дождливый день. Стекла отпотѣли, и по нимъ слезливыми струйками сбѣгала вода. Марья Сергѣевна по цѣлымъ часамъ простаивала почему-то именно у этого окна, когда ей дѣлалось особенно тяжело, и здѣсь въ тысячу первый разъ передумывала свои грустныя думы. Ненастный день гармонировалъ съ ея настроеніемъ, и въ самомъ воздухѣ, казалось, разлита была мертвая грусть. Весело зеленѣлъ одинъ тополь. Семнадцать лѣтъ тому назадъ, это было пышное дерево, настоящій зеленый богатырь. Марья Сергѣевна изъ своего окна видѣла и часть улицы, по которой тряслись крестьянскія телѣги и съ трескомъ проѣзжали городскіе экипажи. Куда эти люди могутъ ѣхать? что ихъ интересуетъ?.. Для нея міръ былъ закрытъ, и живые люди казались тѣнями, которыя проносились мимо нея безъ цѣли и смысла, какъ блуждающіе огоньки. Марья Сергѣевна даже вздрогнула, когда на дворъ въѣхалъ извозчичій экипажъ съ двумя сѣдоками. Ужъ не гости ли?.. Въ первую минуту она испугалась этой мысли, а потомъ успокоилась: пріѣхали, очевидно, новые квартиранты въ ихъ флигель. Кстати, этотъ флигель составлялъ настоящее наказаніе. Помѣщеніе было маленькое, всего двѣ небольшихъ комнаты съ кухней, и снимали его такіе маленькіе люди, которые рѣдко могли заплатить за квартиру. Это были мелкіе служащіе, какіе-то писаря, микроскопическіе чиновники, лишившіеся мѣста или отставные, и у всѣхъ была одна общая черта: всѣ пили водку, ссорились съ женами и устроивали болѣе или менѣе крупные скандалы. Спустя нѣкоторое время, имъ отказывали, чтобы пустить на ихъ мѣсто точно такихъ же субъектовъ. Это былъ совершенно особенный міръ, который Марья Сергѣевна видѣла только изъ своего окна и удивлялась, зачѣмъ живутъ эти отбросы, эти человѣческіе помои. Вотъ и теперь новые жильцы навѣрное повторятъ ту же вѣчную исторію... Сколько разъ она говорила своему мужу, чтобы просто запереть этотъ несчастный флигель и никого не пускать.

Новые квартиранты были совсѣмъ молодые люди. Онъ -- высокій, худощавый брюнетъ въ заношенномъ осеннемъ пальто и широкополой поповской шляпѣ, а она -- полная блондинка съ хорошенькимъ задорнымъ личикомъ. Ей очевидно не понравилась квартира, и она осталась на извозчикѣ, пославъ мужа осмотрѣть помѣщеніе еще разъ. Онъ покорно прошагалъ во флигель. Блондинка достала заношенный портмонэ и сунула извозчику какую-то мелочь. Нужно было видѣть то презрѣніе, съ какимъ извозчикъ взялъ эти деньги. Вся его фигура выражала одну уничтожающую мысль: "Тоже -- хорошіе господа называются"... Марьѣ Сергѣевнѣ вдругъ сдѣлалось совѣстно вотъ за эту молоденькую женщину, которая, вѣрояно, ужасно мучится этой сценой. Когда показался мужъ, извозчикъ поднялъ настоящій скандалъ.

-- Всякая шантрапа тоже ѣздила бы на извозчикахъ!-- кричалъ извозчикъ, размахивая возжами.-- Двоегривеннаго нѣтъ...

-- Да вѣдь ты рядился за пятнадцать копѣекъ?-- спокойно возражалъ молодой человѣкъ.

-- Рядился... Кабы правильные господа, такъ о пятачкѣ не стали бы разговаривать. Видали мы стракулистовъ весьма достаточно...

Извозчикъ поднялъ этотъ скандалъ благодаря тому, что на дворѣ собралась публика въ лицѣ дворника, кучера, кухарки Агаѳьи и горничной Маши.

Блондинка, испуганная и сконфуженная этой сценой, хотѣла быстро соскочить съ извозчичьихъ дрожекъ, но легко вскрикнула и, вѣроятно, упала бы, если бы мужъ во-время не подхватилъ ее на руки. Широкая ротонда при этомъ движеніи распахнулась, и всѣ -- дворникъ, кучеръ, Агаѳья и Маша увидѣли, что барыня находилась въ "такомъ положеніи". Марья Сергѣевна замѣтила только ея испуганное личико, такое жалкое и по-дѣтски больное.

-- Што ты въ самъ-то дѣлѣ привязался, судорога!..-- накинулась на извозчика кухарка Агаѳья, сразу принявшая сторону пріѣзжихъ.-- Дворникъ, а ты чего буркалами-то ворочаешь?..

Сцена сразу перемѣнилась. Дворникъ обругалъ извозчика, взялъ въ одну руку тощій кожаный чемоданчикъ, а въ другую узелъ, завернутый въ старый плэдъ, и пошелъ за "господами". Онъ остановился въ дверяхъ и презрительно встряхнулъ легкій багажъ, что въ переводѣ означало: "тоже им-му-ще-ство называется"... Обруганный извозчикъ съ обиженной медленностью повернулъ свою клячу, и старенькій экипажъ жалобно задребезжалъ всѣми своими винтами и гайками.

Съ Марьей Сергѣевной произошла удивительная перемѣна. Она женскимъ инстинктомъ поняла сейчасъ все: и причину своего несчастья, окруженнаго сытымъ довольствомъ, и причину того счастья, которое привезла съ собой вотъ эта бѣдная молодая парочка. О, они счастливы, эти молодые люди съ тощимъ чемоданчикомъ и подозрительнымъ тюкомъ въ плэдѣ!.. Она это чувствовала по выраженію ея дѣтскаго личика, по тому страстному вниманію, которое сказывалось въ каждомъ его движеніи, въ каждомъ взглядѣ. Да, счастливы, счастливы, счастливы... Какая-то странная ревность проснулась въ душѣ Марьи Сергѣевны, и съ какой бы радостью она промѣняла свое внѣшнее довольство на эту счастливую бѣдность, полную внутренняго свѣта! Съ ней сдѣлалось что-то въ родѣ истерики -- она и плакала, и смѣялась, и никогда еще не чувствовала себя такой жалкой. Засохшее дерево, у котораго въ голыхъ вѣтвяхъ свиститъ одинъ вѣтеръ, вѣроятно, чувствуетъ то же самое...

IV.

Съ переѣздомъ новыхъ жильцовъ въ существованіи Марьи Сергѣевны произошла яркая перемѣна. Она вся точно встрепенулась, ожила и насторожилась, какъ птица. Да, теперь была жизнь, были интересы -- не ея жизнь и не ея интересы, но все-таки жизнь и интересы, хотя и въ отраженной формѣ. Бываютъ такіе блуждающіе огни, которые выводятъ на дорогу... По цѣлымъ часамъ Марья Сергѣевна проводила теперь у своего окна, какъ часовой на сторожевомъ посту, и быстро изучила жизнь флигеля до мельчайшихъ подробностей. Каждый день утромъ въ восемь часовъ онъ торопливо выходилъ изъ своего флигеля, на ходу нахлобучивая свою поповскую шляпу, и широкими, рѣшительными шагами направлялся въ калитку. Потомъ его шляпа мелькала подъ окнами, а черезъ пять минутъ возвращалась.

-- Это онъ ходитъ въ булочную...-- соображала Марья Сергѣевна, отыскивая глазами въ рукахъ жильца завернутую въ бумагу булку.-- Да, да... Она, вѣроятно, любитъ свѣжій, горячій хлѣбъ. Теперь она нѣжится еще въ постели, а онъ хочетъ ее побаловать... да. Потомъ будутъ чай пить, а потомъ онъ уйдетъ на службу...

Должно быть, каждое утро она задерживала его нѣсколько лишнихъ минутъ, потому что онъ выскакивалъ на крыльцо, какъ сумасшедшій, и бѣжалъ по двору чуть не бѣгомъ. Бѣжитъ, а самъ оглядывается на окно, въ которомъ мелькало улыбавшееся личико... Какъ имъ трудно было разставаться каждое утро, и какъ она, бѣдняжка, должна была скучать безъ него. Впрочемъ, когда окно оставалось пустымъ, и онъ не оглядывался -- значитъ, или она больна, или сердится. Прислуги они не держали, и она сама готовила очень скромный обѣдъ. Онъ приходилъ ровно въ два часа, но она его начинала ждать съ двѣнадцати, и блѣдное дѣтское личико показывалось въ окнѣ все чаще. Ахъ, какъ медленно идетъ проклятое время!.. Марья Сергѣевна тоже начинала волноваться и всегда первая видѣла съ высоты своего второго этажа, когда онъ показывался на углу улицы. Она бросалась къ своему окну и хотѣла крикнуть ей: онъ идетъ! идетъ!.. Но счастливая женщина чувствовала его приближеніе и съ тревожной улыбкой стояла въ окнѣ. Вотъ и онъ... Какъ онъ быстро входилъ въ калитку -- не входилъ, а влеталъ, и почти бѣгомъ бросался къ завѣтной двери.

-- Милые... милые...-- шептала Марья Сергѣевна со слезами на глазахъ:-- какъ они любятъ другъ друга!.. И какіе, должно быть, бѣдные...

Кухарка Агаѳья и горничная Маша давно вызнали всѣ подробности о новыхъ жильцахъ. Марья Сергѣевна не любила слушать сплетни прислуги, а тутъ сама разспрашивала про жильцовъ.

-- Не здѣшніе они...-- разсказывала Агаѳья,-- значитъ, дальніе. Его Аркадіемъ Васильичемъ звать, а она Надежда Петровна... Онъ фершаломъ опредѣлился въ земской лазаретъ. Молоденькіе такіе да бѣдные... Ничего-то у нихъ нѣтъ, а купить не на што. Такъ сильно колотятся... А промежду себя дружно живутъ: не наглядятся. Извѣстно, молодые... Охъ-хо-хо!.. Она сама и въ куфнѣ стряпаетъ... Ничего, бабочка славная и хозяйство знаетъ. Все высчитываетъ, каждый грошикъ, штобы аккуратнѣе... А мужъ придетъ -- она ему сейчасъ въ бумажку читать: вотъ это купила, милый, другое купила, безцѣнный... Сильно колотятся деньгами-то. Она ему свою бумажку читаетъ, а онъ ей ручки цѣлуетъ... Бѣдные, а господскій обычай соблюдаютъ. Онъ когда купитъ што лишнее, штобы ее побаловать, такъ она какъ его бранитъ!.. Весело поглядѣть на нихъ, барыня. А какъ-то я прихожу къ ней въ куфню, а она сидитъ, моя голубушка, плачетъ-заливается... Супъ испортила... То-то, подумаешь, горе великое!.. А въ другой разъ говядину сожгла и спрятала... Совѣсть тоже есть. Востренькая бабочка, и все сама, вездѣ сама, кабы не ея-то женская часть... Близко ужъ время: проходитъ не проходитъ недѣли съ двѣ.

Иногда она ходила безъ него за покупками. Нужно было видѣть, съ какимъ дѣловымъ видомъ она выходила на улицу, на ходу разсчитывая свои издержки. Возвращалась она такая усталая и недовольная. Видимо, что ее мучили вотъ эти крошечные разсчеты; можетъ быть, она даже покупала что-нибудь лишнее, соблазнившись слишкомъ хозяйственными соображеніями. Бѣдненькая, какъ Марьѣ Сергѣевнѣ хотѣлось помочь ей, успокоить, обласкать, приголубить, но ее удерживалъ и ложный стыдъ, и нежеланіе навязываться съ непрошеннымъ знакомствомъ, и боязнь показаться нахальной. Бѣдные люди имѣютъ свою гордость, и они правы. Кромѣ всего этого, Марью Сергѣевну удерживало еще совершенно особенное чувство: она боялась заразить своимъ несчастіемъ... Вѣдь бываютъ заразительныя болѣзни, а несчастіе -- тоже болѣзнь, самая худшая изъ всѣхъ болѣзней. Потомъ, это чужое счастье еще рельефнѣе выставляло ея собственное горе... Нѣтъ, она останется одна, вотъ здѣсь, и будетъ переживать все со стороны.

Самая трогательная картина получалась послѣ обѣда, когда молодая парочка отправлялась гулять. Это было необходимо для нея, и онъ съ такимъ торжествующимъ вниманіемъ слѣдилъ за каждымъ ея шагомъ, за каждымъ движеніемъ. Молодое счастье сказывалось въ каждомъ шагѣ. Марья Сергѣевна нѣсколько разъ потихоньку выходила на улицу и шла за ними, какъ скорбная тѣнь. Да, они счастливы, счастливы до того, что даже не сознаютъ своего счастья. Какъ она боялась, чтобы она не сдѣлала какого-нибудь неловкаго движенія, чтобы кто-нибудь не толкнулъ ее, чтобы она не утомилась слишкомъ... Милые, милые, милые... Эта парочка останавливалась передъ магазинами и очень внимательно осматривала всѣ вещи, особенно тѣ, на которыхъ были обозначены цѣны.

-- Аркадій, мы это купимъ, когда...-- съ оживленіемъ говорила она, глядя на него глазами, полными нѣмой радости.

-- О, да... Мы прямо весь магазинъ купимъ...

-- Но, вѣдь, все это будетъ нужно, Аркаша.

-- Купимъ, голубчикъ, все купимъ...

Особенно долго они останавливались предъ магазинами съ дѣтскими вещами. Всѣ эти распашонки, портъ-бэбэ, платьица, вообще, все дѣтское приданое -- такъ прелестны. Она особенно пристально разсматривала всѣ эти чудныя вещи, вздыхала и молча прижималась въ мужу. О, она сдѣлаетъ все это сама... все. Но была одна вещь, которую нельзя было сдѣлать дома и на которую они приходили посмотрѣть ежедневно. Это была великолѣпная дѣтская колясочка, на рессорахъ, на резиновыхъ шинахъ и съ раздвижнымъ верхомъ. На колясочкѣ висѣлъ билетикъ: 25 рублей. Завѣтную вещицу они смотрѣли молча и не говорили ни одного слова, потому что вѣдь это была недосягаемая мечта... Марья Сергѣевна издали наблюдала молодую чету и то жадное вниманіе, съ которымъ она любовалась колясочкой, и про себя рѣшила, что подаритъ имъ ее, какъ только родится ребенокъ. Да, подаритъ потихоньку, чтобы не знали, отъ кого она, и будетъ издали любоваться ихъ счастьемъ.

Гуляя мимо магазиновъ, они составили себѣ приблизительно всю будущую обстановку,-- вѣрнѣе сказать, составила она: вѣдь онъ въ этомъ случаѣ смотрѣлъ ея глазами и впередъ былъ согласенъ на все, тѣмъ болѣе, что она относилась въ вещамъ съ какой-то болѣзненной страстностью, рѣзко разграничивая любимыя отъ никуда негодныхъ. Да, она впередъ любила свою будущую обстановку, то гнѣздо, которое вила мысленно, и пристальнымъ вниманіемъ взвѣшивала мельчайшія подробности. Эта способность дѣлить всѣ вещи на двѣ рѣзкихъ категоріи: отличныя, любимыя, прекрасныя съ одной стороны и никуда негодныя съ другой -- эта способность постоянно удивляла его мужской умъ, и онъ часто подшучивалъ надъ ребячествомъ жены. Она спорила съ нимъ до слезъ, пока онъ не соглашался съ ней во всемъ. Развѣ была какая-нибудь возможность не согласиться, когда спорятъ до слезъ? И какъ мило она спорила... Эти дѣтскіе глаза темнѣли, губы складывались такъ рѣшительно, слова говорились тономъ, не допускавшимъ возраженія -- нѣтъ, оставалось только соглашаться. Всего забавнѣе выходило то, что когда онъ соглашался -- она плакала: слезами выливалась неизрасходованная энергія. Милыя женскія слезы, сколько въ нихъ безпомощной поэзіи, сколько той правды, которую мужчины въ большинствѣ случаевъ понимаютъ немного поздно.

-- Да, есть вещи любимыя...-- продолжала доказывать Надежда Петровна, хотя мужъ уже согласился съ ней во всемъ.-- Онѣ сами по себѣ ничего не значатъ, а дороги именно тѣмъ, что нравятся. Пріятно такую вещь всегда видѣть около себя. Напримѣръ, колясочка на резинѣ... Она намъ замѣнитъ и дѣтскую кроватку, и въ ней мы будемъ вывозить нашу дѣвочку гулять,-- вѣдь у насъ будетъ дѣвочка!

-- Да, да... Конечно, дѣвочка.

-- Такая маленькая дѣвочка... Я всегда буду водить ее въ бѣломъ. Лучше бѣлаго костюма ничего не можетъ быть для ребенка...

-- Да, да... хотя это и не совсѣмъ удобно, потому что бѣлое такъ скоро пачкается. Впрочемъ, я это такъ... Именно, дѣвочка, Надя. Въ домъ дѣвочка вноситъ тепло, уютность, поэзію, а мальчишки вѣчно шалятъ, кричатъ, и вообще -- пренепріятный народъ.

-- Да, дѣвочка въ бѣломъ... Помнишь, какой смѣшной бѣлый капотъ выставленъ былъ въ окнѣ? Весь въ кружевахъ, а изъ капора будетъ смотрѣть такая забавная рожица.

Часть этихъ разговоровъ Марья Сергѣевна случайно подслушивала, и у нея каждый разъ навертывались слезы на глазахъ. Да, вотъ какое должно быть счастье, и всего удивительнѣе то, что они совсѣмъ не замѣчали своего счастья.

По вечерамъ во флигелькѣ подолгу горѣла лампа съ зеленымъ абажуромъ, и Марья Сергѣевна наблюдала изъ своего окна, что они дѣлаютъ. Окна были завѣшены какими-то старенькими сторками только до половины, и ей сверху все было видно. Конечно, не хорошо подглядывать, что дѣлается въ чужой квартирѣ, но, во-первыхъ, она была такъ несчастна, а во-вторыхъ, дѣлала это совершенно машинально, безъ всякаго злого умысла. Да и эта парочка была счастлива такимъ чистымъ счастьемъ, что могла бы настежь открывать всѣ окна и двери.

Марья Сергѣевна знала, когда онъ ставилъ въ кухнѣ самоваръ, потому что она въ это время приготовляла чайную посуду. Какъ она мило суетилась, какъ любовно ставила на свое мѣсто каждый стаканъ, отходила и сама любовалась образцовымъ порядкомъ. Наконецъ, онъ вносилъ кипѣвшій самоваръ. Какъ долго они сидѣли за чайнымъ столомъ! Она нарочно пила изъ своей маленькой чашечки такъ медленно, чтобы выиграть время. Вѣдь сейчасъ послѣ чая онъ опять сядетъ за свою работу, а она будетъ скучать. Бѣдняжка, она не могла даже читать. Ей вообще дѣлалось тяжелѣе съ каждымъ днемъ, хотя она и имѣла такой бодрый видъ. Конечно, она не желала огорчать мужа и многое скрывала: да, тяжело, но зачѣмъ безпокоить его, когда ему нужно работать.

Марья Сергѣевна чувствовала, какъ ей было тяжело и скучно, пока онъ сидѣлъ за своей работой. Она лежала на диванѣ, гуляла по комнатѣ, садилась къ окну, брала книгу, пробовала шить и кончала тѣмъ, что подходила къ нему, обнимала его за шею а говорила:

-- Вѣдь я тебѣ не мѣшаю, Аркаша?

-- Нѣтъ, не мѣшаешь, голубчикъ... Я скоро кончу.

Она успокоивалась на нѣсколько минутъ и опять подходила къ нему.

-- Я тебѣ не мѣшаю?

-- О, нисколько...

Въ его голосѣ слышалось уже легкое раздраженіе, и она дѣлалась грустной, забиралась куда-нибудь въ дальній уголокъ и засыпала здѣсь, какъ напроказившій и наказанный ребенокъ. Марья Сергѣевна, конечно, не слышала ихъ разговоровъ, но чувствовала, что они должны говорить именно такъ. Да, она убѣждена была въ этомъ.

Но вотъ работа кончена. Онъ поднимается, подходитъ къ ней. Нѣтъ, рѣшительно въ такіе моменты въ маленькой комнаткѣ дѣлалось свѣтлѣе, потому что свѣтлѣла она своей дѣтской улыбкой, свѣтлѣла счастливыми глазами и такъ хорошо протягивала ему свои руки.-- Милый, подними меня... А что мы теперь будемъ дѣлать?.. Что дѣлать?..-- Онъ обнималъ ее, и, обнявшись, они долго ходили по комнатѣ, пока она не уставала. Онъ чувствовалъ, какъ у него въ рукахъ распускалась эта молодая жизнь, какъ у нея начинала кружиться голова, и бережно усаживалъ ее на любимый стулъ, на любимое мѣсто къ столу,-- у нея все было любимое, начиная съ красныхъ туфелекъ. Появлялись карты -- это онъ придумалъ, чтобы чѣмъ-нибудь разилечь ее. Они играли въ рамсъ по цѣлымъ часамъ. Эта механическая забава всегда оживляла ее. Не правда ли, какъ весело иногда сплутовать, особенно если вы умѣете незамѣтно спрятать туза? Онъ слѣдилъ съ большимъ вниманіемъ, когда она сдавала, и все-таки нерѣдко попадалъ въ просакъ. Какъ она весело хохотала, когда невинное плутовство удавалось! Съ ней смѣялось все... Эта дрожь смѣха вырывалась даже на улицу. Да, она смѣялась до слезъ и на время забывала все. Да, все... Это было такое хорошее дѣтское веселье, и онъ готовъ былъ вѣчно проигрывать въ рамсъ. Впрочемъ, происходили и недоразумѣнія, когда онъ ловилъ ее съ поличнымъ. Она отчаянно защищалась, потому что и шестая карта была сдана случайно, и тузъ попалъ тоже случайно, и передернула она двѣ карты тоже случайно.

-- Я удивляюсь, Надя, что ты можешь лгать изъ такихъ пустяковъ?..

-- Я?!.. лгать?..

Карты летѣли на столъ, и они расходились. Она -- въ любимый уголокъ на диванѣ, онъ -- къ своему письменному столу. Но такая размолвка продолжалась всего нѣсколько минутъ, потому что Надя признавалась во всемъ и съ новымъ хохотомъ разсказывала все то, чего онъ и не подозрѣвалъ. Онъ удивлялся, крѣпко цѣловалъ ее, и игра загоралась съ новымъ азартомъ.

-- Аркашечка, честное слово, я не буду больше плутовать.

-- Хорошо, увидимъ.

Онъ увлекался игрой до того, что не замѣчалъ, какъ по-дѣтски начинали слипаться эти дорогіе глаза, какъ устало шевелились бѣлые тонкіе пальцы, какъ равнодушно выкрадывались тузы -- карты были старыя, заигранныя до того, что изъ нихъ можно было сварить супъ. Но неудобство заключалось не въ ихъ почтенной давности, а въ томъ, что Надя размѣтила всѣ лучшія карты царапинами, пятнами, загнутыми углами. Часто въ самый интересный моментъ, когда ему только-что начинало улыбаться карточное счастье, она выпускала свою игру и говорила усталымъ голосомъ:

-- Вчера мы проходили мимо колбасной, Аркаша... тамъ на тарелочкѣ лежали такія аппетитныя сосиски...

-- Отлично! Мы ихъ сейчасъ добудемъ...

-- Ради Бога, только тѣ самыя... Онѣ на тарелочкѣ... тарелочка стоитъ въ уголкѣ. Съ синимъ ободочкомъ... Я ихъ замѣтила еще вчера.

-- И горячій розанчикъ?

-- И горячій розанчикъ...

Онъ быстро нахлобучивалъ свою поповскую шляпу и летѣлъ за сосисками. Она ждала его съ великимъ нетерпѣніемъ, считая минуты. Но бывало и такъ: онъ является съ покупкой и находитъ ее заснувшей въ своемъ уголкѣ на диванѣ. Милая крошка, какъ она хорошо умѣла спать!.. Его охватывала каждый разъ какая-то необъяснимая жалость къ ней и та мужская нѣжность, которая боится даже проявить себя. Онъ на цыпочкахъ усаживался къ своему столу и старался не шумѣть бумагой,-- вѣдь у нея былъ такой чуткій и тревожный сонъ. Вотъ она дышетъ такъ неровно и порывисто... Бѣдняжка не находитъ покоя и во снѣ, да это и не сонъ въ собственномъ смыслѣ, а тяжелое забытье, послѣ котораго она поднималась съ тяжелой головой и красными глазами. Странно, что это пробужденіе отмѣчалось концомъ недоговоренной фразы:

-- ...Купилъ?

-- Да, все купилъ, моя радость, мое счастье...

Она страдала аппетитомъ женщинъ въ ея положеніи, и онъ любовался, какъ она съѣдала все, изъ вѣжливости предлагая ему сначала половину, потомъ четверть, потомъ послѣдній "стыдливый кусочекъ".

Ахъ, милые, бѣдные, счастливые!..

Разъ въ воскресенье утромъ горничная Маша прибѣжала сказать Марьѣ Сергѣевнѣ, что онъ пришелъ и желаетъ ее видѣть "по дѣлу". Марья Сергѣевна даже испугалась, безпричинно испугалась, какъ боятся только хорошія женщины. Она вышла къ нему въ гостиную и только тутъ въ первый разъ хорошенько разсмотрѣла его. Онъ не произвелъ на нее хорошаго впечатлѣнія: такой худой, съ сосредоточеннымъ взглядомъ, усталый и одѣтый довольно небрежно. Въ ея воображеніи сложился другой человѣкъ.

-- Мнѣ необходимо переговорить съ вами относительно платы за квартиру,-- смущенно началъ онъ, перебирая въ рукахъ свою поповскую шляпу.-- Видите ли, сейчасъ я... т.-е. мнѣ было бы трудно платить вамъ за квартиру впередъ. Положимъ, сумма сама по себѣ ничтожная, но...

Ей не понравился и тонъ его голоса, а главное, что-то такое раздраженное и вызывающее чувствовалось въ каждомъ словѣ.

-- Вы можете платить, какъ найдете удобнымъ для себя,-- довольно сухо отвѣтила она, удивляясь самой себѣ.-- Во всякомъ случаѣ, мы можемъ подождать...

Даже этотъ отвѣтъ, повидимому, произвелъ на него непріятное впечатлѣніе, потому что онъ пришелъ съ очевиднымъ намѣреніемъ отстаивать свои интересы и совсѣмъ не ожидалъ такой легкой побѣды. Онъ даже взглянулъ на нее какъ-то исподлобья, точно боялся прочитать у "рантьерши" на лицѣ роковую мысль о благодѣяніи.

-- Какъ найдете удобнымъ для себя,-- повторила Марья Сергѣевна.

Онъ сухо поклонился и вышелъ, а она была рада, что дверь затворилась за нимъ. Какой странный и непріятный человѣкъ!.. Неужели можно было любить такого человѣка?

Но въ счастливомъ флигелькѣ происходило многое такое, чего Марья Сергѣевна не могла и подозрѣвать.

Была своя "подводная часть" и у этого молодого счастья. Да... Это были грустныя страницы въ жизни молодой четы, о которыхъ никто не зналъ, и о которыхъ не говорилось даже съ глазу на глазъ.

Часто Надежда Петровна, среди работы или оживленнаго разговора, вдругъ забывала все и задумывалась. Глаза не видѣли, уши не слышали, а только неумолимо работалъ въ тишинѣ забытья одинъ умъ. Это молодое, красивое лицо покрывалось точно тѣнью, какая падаетъ на землю отъ бѣгущаго въ вышинѣ облачка. Аркадій Васильевичъ всегда съ особенной жгучей болью въ сердцѣ ловилъ эти минуты тяжелаго раздумья. Вѣдь въ душѣ каждаго человѣка есть свой тайничокъ, въ который не пускаются даже самые близкіе люди. Молодой человѣкъ наблюдалъ жену -- и весь точно чернѣлъ. Густыя брови сдвигались, глаза дѣлались глубже, губы сжимались въ твердую, злую улыбку. Онъ, наконецъ, вскакивалъ и начиналъ бѣгать по комнатѣ, ероша густые волосы. А она ничего не слышала, отдаваясь подхватывавшему ее теченію.

-- Надя...

-- А... что?..

-- Опять?..

Она испуганно взглядывала на него и смущалась.

-- Аркаша, я такъ... я, право, ничего,-- говорила она виноватымъ голосомъ, протягивая къ нему руки съ нѣмой мольбой, точно искала въ немъ защиты отъ своихъ тяжелыхъ думъ.-- Ты... ты не понимаешь меня.

-- Я? О, я слишкомъ хорошо понимаю тебя, и впередъ могу сказать, о чемъ ты думала сейчасъ.

-- Аркашечка, голубчикъ, не нужно... Это пройдетъ. Ахъ, какой ты нехорошій! Ты меня не любишь. Ну, признайся?..

-- Въ эту минуту,-- нѣтъ...

Онъ хватался за голову, а она закрывала лицо и плакала. Въ его душѣ происходила страшная борьбы схватывались на смерть два противоположныхъ чувства -- любовь и ненависть. Да, ненависть, вѣрнѣе -- презрѣніе, тяжелое и гнетущее презрѣніе, оставлявшее въ душѣ горькій осадокъ. Нужно было нѣсколько дней, чтобы это ужасное чувство улеглось, смѣнившись свѣтлымъ, счастливымъ настроеніемъ. Надежда Петровна ходила всѣ эти дни какъ въ воду опущенная и старалась ухаживать за мужемъ, что еще сильнѣе его раздражало. Потомъ онъ начиналъ чувствовать себя крайне жалкимъ и разбитымъ, и жизнь входила въ свою волею. Ахъ, какой это былъ страшный другой человѣкъ, который приходилъ незванымъ, садился по ночамъ у изголовья и томилъ душу своимъ молчаливымъ присутствіемъ. Надежда Петровна вздыхала и потихоньку плакала.

-- Аркаша, я тебѣ говорила... ты зналъ...

-- Да, да... Въ этомъ мое несчастіе, Надя. Пожалуйста, не обращай на меня вниманія. Это пройдетъ.

Бывало и хуже. Увлекшись какимъ-нибудь разговоромъ, Надежда Петровна иногда случайно проговаривалась: "Мы какъ-то были въ театрѣ... мы ѣздили на тройкахъ... мы останавливались въ такихъ-то нумерахъ"... При одномъ словѣ "мы" -- Аркадій Васильевичъ, какъ бѣшеный, начиналъ говорить женѣ тѣ безсмысленныя дерзости, на какія способны обезумѣвшіе люди. Она сразу вся съеживалась, глаза испуганно округливались, и она смотрѣла на него съ рефлекторной ненавистью. Да, ее охватывало то бѣшенство, съ какимъ защищается раненый звѣрь. Этотъ дѣтскій ротъ начиналъ выговаривать ужасныя слова... Онъ блѣднѣлъ, какъ полотно, и, задыхаясь, бросался къ ней съ сжатыми кулаками.

-- Я тебя ненавижу... ненавижу!..-- повторяла она съ отчаянной рѣшимостью.-- Я тебя никогда не любила...

-- О, змѣя, змѣя...

-- Я и не хотѣла тебя любить... Еслибы я хотѣла, еслибы искала,-- да развѣ я не нашла бы мужчину въ тысячу разъ лучше! Что ты такое? Ну?.. Я тебя ненавижу...

Онъ подыскивалъ самыя обидныя слова, какія только зналъ, и бросалъ ихъ ей въ лицо, наслаждаясь ея муками. Такія сцены заканчивались всегда однимъ и тѣмъ же: она гордо поднималась и молча начинала собирать свои вещи въ тощій чемоданчикъ. Его бѣшенство сразу падало. Онъ ползалъ за ней на колѣняхъ, цѣловалъ со слезами эти дѣтскія руки и просилъ прощенія самымъ униженнымъ образомъ, какъ провинившаяся собачонка.

-- Что ты такое! Развѣ ты мнѣ мужъ?..-- давила она его каждымъ словомъ, точно могильной плитой.-- Ты даже не можешь себѣ представить, что такое настоящій мужъ... мужъ, котораго я могла бы назвать открыто своимъ...

-- Надя... ради Бога!.. Надя, Надя...

-- Я мало религіозна и не придаю церковному обряду особеннаго значенія, но это совсѣмъ другое...

-- Надя, голубчикъ, остановись... Довольно!.. Надя, Надя...

Любимыя вещи (ихъ было такъ немного) быстро укладывались въ чемоданъ, а Аркадій Васильичъ ловилъ эти похолодѣвшія дѣтскія руки и покрывалъ ихъ своими горячими слезами и безумными поцѣлуями. Сначала она сопротивлялась отчаянно, а потомъ опускалась въ изнеможенія.

Послѣ такой ужасной сцены Аркадій Васильичъ ухаживалъ за женой съ удесятеренной нѣжностью и страшно мучился за свой невоздержный характеръ. Она не могла долго успокоиться,-- это была особенность ея характера. Даже ночь не приносила міра, и она поднималась утромъ, полная того же молчаливаго гнѣва и презрѣнія.

-- Я -- женщина, я могу говорить все...-- объясняла она съ дѣтской логикой.-- Да... Отъ женщины, отъ любимой женщины не можетъ быть оскорбленія. Но это еще не даетъ права мужчинѣ говорить оскорбительныя вещи... да. И я тебя ненавижу... да. Лучше убить человѣка, но не оскорблять его... ахъ, какъ я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу!.. Еслибы ты только могъ гнать, какъ я тебя ненавижу, то ни одной секунды не остался бы здѣсь.

Но онъ оставался и не думалъ уходить, несмотря на весь ужасъ такой ненависти. Онъ молчалъ, онъ выслушивалъ все и чувствовалъ только одно, что не можетъ жить безъ нея, не можетъ дышать... Вѣдь для него весь міръ слился въ ней одной, и онъ не могъ представить отдѣльнаго существованія, какъ мы не можемъ представить тѣни безъ предмета, который ее отбрасываетъ. Свои муки, свое униженіе, свои слезы -- все это ничто передъ однимъ ея ласковымъ взглядомъ, передъ одной ея улыбкой. О, только бы улыбнулась... Когда на ея лицѣ появлялась эта желанная улыбка, онъ чувствовалъ то же радостно-торжественное настроеніе, какое, вѣроятно, испытываютъ цвѣты, когда поднимается ликующее утреннее солнце. Вѣдь больше такихъ ужасныхъ сценъ не можетъ повториться, вѣдь это былъ припадокъ двойного безумія, вѣдь впереди одинъ свѣтъ, тепло, радость, счастье.

Послѣ такихъ взрывовъ и бурь наступали самые счастливые дня,-- точно невидимая рука хотѣла возстановить нарушенное равновѣсіе. Она дѣлалась такой кроткой, любящей, покорной, ласковой, тѣмъ ребенкомъ, котораго онъ такъ любилъ въ ней. У него дѣлалось хорошее, счастливое лицо, и въ маленькомъ флигелькѣ весело горѣлъ огонекъ семейнаго счастья.

-- Аркаша, я часто думаю о томъ, какъ жизнь въ сущности проста,-- часто говаривала она въ задумчивости.-- И все просто... А мы сами ее портимъ, и своими руками отравляемъ свое короткое счастье. Не правда ли?..

Онъ этого не находилъ и каждый разъ только хмурился. Ребенокъ успокоивался и забывалъ недавнее горе, но это не мѣшало ему мучиться, мучиться одному, безмолвно, ужасно мучиться, какъ молча страдаетъ живая рыба, когда ее распластываютъ ножемъ. Она не должна была даже подозрѣвать этихъ мукъ, наглухо запертыхъ въ его тайничкѣ. Часто, когда она спала своимъ дѣтскимъ сномъ, онъ подолгу любовался ея чудной головкой, серьезнымъ видомъ этого остановившагося лица, этими бѣлокурыми волосами, обрамлявшими бѣлый лобъ, темными рѣсницами, отъ которыхъ падала стрѣльчатая тѣнь на легкій румянецъ, разлитый подъ тонкой кожей... О, она была такая красивая, особенно на этой бѣлой подушкѣ, и онъ чувствовалъ, какъ глубоко любитъ ее. Но бывали минуты, когда онъ вздрагивалъ и отвертывался именно отъ этого лица... Да. Это было самое ужасное, что онъ только переживалъ, что никому никогда не высказывалъ, и о чемъ боялся даже думать. Да, вотъ эти дѣтскіе глаза искали другого, эти дѣтски-пухлыя губы улыбались, эта головка была полна мыслью о другомъ, эти руки обнимали другого... Аркадій Васильичъ даже стоналъ, когда въ его мозгу проносились ревнивыя картины. О, она ничего не должна знать, и это умретъ вмѣстѣ съ нимъ: его любовь освящала все, какъ огонь очищаетъ грязную руду.

Да, это были онѣ, муки безумной ревности. Это было то, что отравляетъ жизнь, что доводитъ людей до страшныхъ преступленій, что заставляетъ, наконецъ, лишать себя жизни. Аркадій Васильичъ, закрывая глаза, видѣлъ ужасныя картины... Онъ видѣлъ свою встрѣчу съ нимъ, видѣлъ свое искаженное лицо, судорожно сжатыя руки и... Въ немъ просыпалась неистовая жажда мести, крови, уничтоженія. Да, этотъ добрый по натурѣ человѣкъ могъ сдѣлать все, и съ радостью пошелъ бы на встрѣчу возмездію. Тогда у него свалилась бы съ души цѣлая гора... "Я убилъ его, потому что любилъ ее. Судите меня... Я ничего не имѣю сказать въ свое оправданіе". Да, онъ много разъ видѣлъ себя на скамьѣ подсудимыхъ, видѣлъ удивленныя лица знакомыхъ, не понимавшихъ, какъ могъ сдѣлать это именно онъ, такой добрый человѣкъ... "Да вѣдь я любилъ ее!..-- кричалъ онъ имъ.-- Меня давило горе, а теперь мнѣ легко. Я счастливъ, что могу страданіями еще разъ купить эту любовь!" Въ самомъ дѣлѣ, какъ странно люди смотрятъ на преступленія и преступниковъ: это какіе-то ужасные люди, исключительные, порочные, а между тѣмъ въ каждомъ человѣкѣ сидитъ такой преступникъ. Нужна только причина, чтобы онъ проснулся... И какъ это просто!.. (Надя такими же словами говорила о жизни.) Когда въ первый разъ Аркадій Васильичъ почувствовалъ въ себѣ такого именно преступника, онъ даже испугался... Вѣдь это другіе дѣлали и дѣлаютъ преступленія, а онъ -- такой простой, любящій, честный. Читая въ газетахъ о разныхъ уголовныхъ процессахъ, Аркадій Васильичъ удивлялся всегда одному: какъ эти господа преступники не подумаютъ объ одномъ, именно, что нужно только отойти отъ ненавистнаго человѣка, и роковая причина устранена самой простой перемѣной мѣста. Но тутъ картина измѣнилась: Аркадій Васильичъ чувствовалъ, что онъ не только не можетъ никуда уйти, да и нѣтъ такого другого мѣста. Въ преступленіяхъ есть своя фатальная ариѳметика. Жизнь ставитъ иногда въ безсмысленныя положенія, какъ въ данномъ случаѣ поставила его: онъ любилъ жену, и въ то же время ненавидѣлъ ее, отыскивая въ ней съ упорствомъ съумасшедшаго роковыхъ слѣдовъ, оставленныхъ Да, они есть, они должны быть, и онъ уничтожитъ ихъ въ корнѣ, чтобы самому придти въ равновѣсіе и найти душевный покой. Животное въ этомъ случаѣ счастливѣе человѣка, потому что бросается на кровнаго врага безъ разсужденій. О, это такая зоологически-жестокая правда, отъ которой ничто не спасетъ, и въ мужчинѣ она должна проявляться особенно рельефно, поскольку онъ -- настоящій мужчина. Въ этомъ коренится и настоящій источникъ жалкихъ семейныхъ сценъ, семейной несправедливости и вообще несчастія его жизни. Странно, что еслибы ему предложили другую жизнь, онъ не взялъ бы ее: онъ сжился съ своими муками, выносилъ ихъ, воспиталъ, какъ мать выкармливаетъ собственной грудью ребенка.

Вотъ это прошлое, которое служило "подводной частью" настоящаго.

Аркадій Васильичъ Меркуловъ, "сынъ бѣдныхъ, но благородныхъ родителей", состоялъ на третьемъ курсѣ медицинскаго факультета казанскаго университета. Отъ природы это былъ неглупый человѣкъ, отличавшійся выдержкой, какъ большинство бѣдныхъ молодыхъ людей, которымъ не на кого и не на что разсчитывать, кромѣ своей головы и пары рабочихъ рукъ. Онъ отлично зналъ, что будетъ: кончитъ курсъ, поступитъ лекаремъ въ родную провинцію и посвятитъ свою жизнь страждущимъ. О своихъ идеалахъ и стремленіяхъ онъ не любилъ говорить, потому что все это было такъ просто и естественно съ одной стороны, а съ другой -- онъ чувствовалъ органическое отвращеніе къ болтунамъ. Слишкомъ ужъ много хорошихъ людей, потому что въ двадцать лѣтъ это рѣшительно ничего не стоитъ, да и хорошихъ словъ сколько угодно. Вотъ другое дѣло -- вытянуть цѣлую жизнь честнымъ работникомъ, быть справедливымъ до послѣдней мелочи. Прежде всего, нужно умѣть быть рядовымъ, а остальное придетъ само собой, и жизнь скажетъ, кто чего стоитъ. Настоящее тяжелое зерно, "князёкъ", въ силу удѣльнаго вѣса, падетъ въ центрѣ, а мякина разлетится по вѣтру, въ университетѣ Меркуловъ чувствовалъ себя немного чужимъ, потому что не могъ раздѣлять розовыхъ надеждъ и радужныхъ увлеченій,-- онъ зналъ и людей, и нужду, и то, что его ждетъ впереди. Поэтому, вѣроятно, въ теченіе университетской жизни у него не нашлось ни одного "друга", а были просто товарищи и знакомые. Вообще, онъ велъ замкнутую, суровую жизнь и ничего не хотѣлъ знать, пока самъ не встанетъ на ноги. Когда онъ былъ на третьемъ курсѣ, неожиданно умеръ отецъ, оставивъ семью безъ куска хлѣба. Пришлось самому позаботиться о своемъ существованіи и, прежде всего, обратиться въ урокамъ.

Вотъ здѣсь Меркуловъ и столкнулся съ Надеждой Петровной.

Онъ отлично помнилъ, какъ пришелъ въ первый разъ на урокъ, полученный черезъ десятыя руки. Это было на городской окраинѣ, гдѣ старый помѣщичій домъ являлся исключеніемъ. Прежде всего, Меркулова поразилъ мертвый безпорядокъ, который царилъ здѣсь во всемъ. Это впечатлѣніе провожало его отъ подъѣзда до гостиной. Когда-то домъ былъ полной чашей, а теперь на всемъ лежала печать мерзости запустѣнія. Особенно поразила его внутренняя обстановка. Мебель, драпировки, ковры, вообще всѣ мелочи домашняго обихода говорили о прошломъ богатствѣ, а сейчасъ все это являлось въ этихъ стѣнахъ чужимъ, никому ненужнымъ, и это отсутствіе пульса живой жизни рѣзало глазъ. Съ другой стороны, на каждомъ шагу выступала чисто помѣщичья безпорядочность, воспитанная на даровомъ трудѣ. Въ этомъ домѣ никто не хотѣлъ работать, и всѣхъ больше этого не хотѣлъ его будущій ученикъ. Вообще, весь домъ и его обитатели представляли собой захудалое дворянское гнѣздо. Во главѣ фамиліи оставался старикъ Койранскій, бывшій конногвардеецъ, спустившій нѣсколько состояній. Онъ послѣ смерти жены остался съ громадной семьей на рукахъ. Дѣти росли безъ призора, а старшая дочь Надежда была его баловнемъ и слабостью.

Меркуловъ попалъ къ Койранскимъ въ самый критическій моментъ, именно, когда Надежда Петровна разошлась съ своимъ мужемъ. Она шестнадцати лѣтъ выскочила замужъ за русскаго нѣмца Шмидта, съ которымъ и прожила лѣтъ пять, а потомъ бросила его. Это было капризное и взбалмошное существо, представлявшее собой невозможно-пеструю смѣсь добра и зла, какъ истинно русскій человѣкъ. Но были основныя черты, которыя служили фономъ для всего остального: это была глубоко честная натура прежде всего. Рѣзкій характеръ и оригинальный, сильный отъ природы умъ дополняли остальное. Отецъ былъ противъ ея брака, а теперь былъ противъ соломеннаго вдовства. Въ первый же день на глазахъ у новаго учителя разыгралась откровенная семейная сцена.

-- Надя, я тебя самъ отвезу къ мужу,-- говорилъ отецъ, пуская облака табачнаго дыма.-- Я его самъ терпѣть не могу, но онъ все-таки мужъ...

-- И большой негодяй при этомъ...

-- Я бы на его мѣстѣ вытребовалъ тебя по этапу...

-- А я застрѣлила бы его, какъ собаку...

Въ доказательство своихъ словъ Надежда Петровна съ улыбкой показала маленькій карманный револьверъ, который носила постоянно въ карманѣ.

-- О, я узнаю мою кровь!-- съ восторгомъ шепталъ старикъ.-- Такъ ему и нужно, нѣмчурѣ... Не по себѣ дерево выбралъ. Молодецъ Надька!..

На студента Меркулова эта странная особа произвела для перваго раза невыгодное впечатлѣніе. Бывая на урокѣ, онъ даже избѣгалъ ея первое время. Онъ совсѣмъ не зналъ женщинъ, а взбалмошныхъ людей не переносилъ. Она тоже не обращала на него никакого вниманія. Сближеніе произошло при самыхъ исключительныхъ обстоятельствахъ. Разъ Меркуловъ является на урокъ и находитъ весь домъ въ страшной суматохѣ: Надеждѣ Петровнѣ было угодно отравиться. Отецъ совсѣмъ потерялъ голову и цѣловалъ руки у студента, умоляя спасти дочь. Надежда Петровна приняла слишкомъ большую дозу мышьяку, такъ что отрава была выброшена назадъ судорожной рвотой, что ее и спасло. Меркуловъ имѣлъ здѣсь первую медицинскую практику и ходилъ за больной съ прилежаніемъ новичка.

-- Зачѣмъ вы помѣшали мнѣ умереть?-- накинулась она на него, какъ только пришла въ себя.-- Кто васъ просилъ соваться не въ свое дѣло?..

-- Позвольте, я обязанъ былъ оказать помощь...

-- Обязанъ!..-- передразнила его больная.-- Что вы можете понимать въ обязанностяхъ?

Меркуловъ покраснѣлъ отъ оскорбленія, но ничего не отвѣтилъ.

Сближеніе произошло само собой. Надежда Петровна только теперь замѣтила безвѣстнаго студента и нашла его очень некрасивымъ. Черезъ двѣ недѣли этотъ студентъ взялъ ее за руку и серьезно проговорилъ:

-- Еслибы вы были свободной женщиной, я предложилъ бы вамъ свою руку, Надежда Петровна; но такъ какъ...

Онъ говорилъ такъ рѣшительно, что она даже опустила глаза. Онъ еще что-то говорилъ ей, безсвязное и горячее, что понимаютъ однѣ женщины, и она отвѣтила:

-- Дайте мнѣ подумать до завтра...

-- Завтра не будетъ!..-- рѣшительно заявилъ онъ, поднимаясь.

Эта роковая фраза рѣшила ея судьбу.

VI.

Перваго поцѣлуя не было. Но онъ такъ любилъ ее, что она не могла устоять подъ напоромъ этой страсти.

-- О, ты меня будешь любить!-- повторялъ онъ.-- Это будетъ чудо, но оно будетъ.

Такая любовь всесильна, и только такая любовь творитъ чудеса. Она отдалась ему пассивно, безъ увлеченія, покоряясь болѣе сильной волѣ и бурному приливу первой любви. Это обстоятельство впослѣдствіи часто удивляло ее, когда она провѣряла свои чувства. Да, она полюбила его, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше любила.

-- Я бросаю университетъ и поступаю простымъ фельдшеромъ,-- сказалъ онъ ей черезъ два мѣсяца.-- Да, ты будешь женой простого фельдшера, который будетъ лечить простыхъ людей самыми простыми средствами. Доктора существуютъ только для богатыхъ людей, а мы будемъ жить для бѣдняковъ. Я составлю свою домашнюю аптеку изъ самыхъ дешевыхъ домашнихъ средствъ, и бѣднота будетъ благословлять насъ. Фельдшеръ нужнѣе, чѣмъ докторъ...

-- Милый мой фершалъ!..

-- И еще какой милый...

-- Мнѣ ничего не нужно, Аркаша. Буду ходить въ простыхъ сарафанахъ... Уѣдемъ въ деревню, купимъ простую избу.

Первымъ врагомъ новаго счастья явился старикъ Койранскій, который прямо проклялъ дочь и отказался отъ нея. Ну, вышла замужъ за нѣмчуру Шмидта -- чортъ съ нимъ, а сойтись съ студентомъ-санкюлотомъ -- нѣтъ, это ужъ совсѣмъ изъ рукъ вонъ!

"Молодые" должны были спасаться бѣгствомъ, потому что старикъ разыскалъ ненавистнаго нѣмчуру Шмидта и хотѣлъ воспользоваться его правами мужа. Началась скитальческая жизнь, полная всякихъ неудобствъ, непріятностей и огорченій. Одно добываніе видовъ на жительство чего стоило. Но Надежда Петровна все выносила покорно и стойко, а жаловаться она не умѣла. Вообще, у нея былъ совершенно особенный характеръ. Въ случаяхъ непріятностей возьметъ и замолчитъ,-- и только. У нея не было подругъ, потому что всѣхъ женщинъ она презирала за ихъ чисто женскія слабости.

Жизнь идеальнаго фельдшера была полна совсѣмъ не идеальныхъ лишеній, передрягъ и непріятностей. Въ теченіе двухъ лѣтъ Меркулову пришлось перемѣнить пять мѣстъ, пока судьба не загнала его въ губернскій городъ Пропадинскъ, въ которомъ онъ не предполагалъ заживаться. Скитаньямъ былъ положенъ конецъ тѣхъ простымъ обстоятельствомъ, что Надежда Петровна почувствовала себя беременной. Она страшно взволновалась при первой мысли о возможности подобной комбинаціи. Этого еще недоставало!.. Благодарю покорно. Что же ожидаетъ несчастнаго ребенка?.. Нѣтъ, это невозможно, это дико, это, наконецъ, просто несправедливо. Потомъ она заплакала. А онъ былъ радъ и счастливъ и боялся выдать свое радостное настроеніе: это была какая-то обидная радость.

-- Я тебя возненавижу, несчастный!..-- кричала Надежда Петровна, ломая въ отчаяніи руки.-- Что же это будетъ?.. Нѣтъ, я этого не заслужила...

"Несчастный" сосредоточенно молчалъ, чувствуя, какъ у него забилось сердце отъ неиспытанныхъ ощущеній. Съ другой стороны, ему сдѣлалось ужасно жаль жены, на которую должна была упасть вся тяжесть готовившейся семейной радости. Ребенокъ принесетъ съ собой то счастье, котораго недоставало: онъ примиритъ, успокоитъ, дастъ смыслъ всей жизни. Да, это было краденое счастье, но именно потому-то оно и было такъ дорого... Ахъ, какъ это было бы хорошо, и какъ Надя была бы счастлива!.. Именно одинъ ребенокъ могъ снять съ ихъ жизни послѣдній слѣдъ прошлаго. Это было обновленіе...

Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ жизнь молодой четы совершенно измѣнилась. Совершившійся таинственный органическій процессъ вносилъ съ собой что-то до того новое, огромное и подавляющее, что все остальное само собою отступало на задній планъ. Съ затаенной радостью Аркадій Васильичъ видѣлъ, какъ на его глазахъ жена дѣлалась совершенно другимъ человѣкомъ. Да, совершенно другимъ, лучшимъ, чистымъ и безконечно дорогимъ. Первое чувство страха смѣнилось такой милой покорностью своей судьбѣ, такимъ торжественно-дѣтскимъ настроеніемъ. А впереди грядущее материнство... тихое семейное счастье... Неизвѣстное маленькое существо должно было принести съ собой цѣлый новый міръ, и молодые родители готовились къ его встрѣчѣ. Это была новая цѣль жизни, новое счастье, передъ которымъ блѣднѣло все остальное.

-- Это будетъ дѣвочка, и мы назовемъ ее Надеждой,-- говорилъ Аркадій Васильичъ.-- Я не люблю мальчишекъ...

-- Да, конечно, дѣвочка,-- соглашалась она.-- Я это чувствую... Нѣтъ, я рѣшительно не могу себѣ представить, какъ все это будетъ. Когда она выростетъ большой, мы будемъ такіе старенькіе, сѣденькіе, смѣшные...

Они часто говорили между собой на эту тему, дѣлая предположенія относительно грядущаго будущаго. Вѣдь наступала совсѣмъ новая жизнь... Иногда она задумывалась, и онъ по ея лицу зналъ, о чемъ она думаетъ. Да, она чаще и чаще вспоминала о своей матери, отъ которой осталась дѣвочкой-подросткомъ, и объ отцѣ. Еслибы мать была жива -- о, она давно прилетѣла бы въ ней, научила, какъ и что дѣлать, ободрила, утѣшила, порадовалась бы вмѣстѣ. Каждый разъ при воспоминаніи о матери у Надежды Петровны выступали на глазахъ слезы. О, только она, мама, все поняла бы, все простила и всему научила. Онъ чувствовалъ эти мысли и хмурился. У него была жива мать, но отъ этого ему не было легче: она никогда не проститъ ему, что онъ для "этой женщины" погубилъ все свое будущее, бросивъ университетъ. Вѣдь его наука стоила семьѣ такъ дорого,-- и вдругъ бросить все... Конечно, мать любила его и во всемъ обвиняла ее, Надю. Милая, несправедливая мама, какъ она ошибалась, и какъ, вообще, ошибаются всѣ слишкомъ любящіе люди. Да, эти милые близкіе люди умѣютъ быть несправедливыми... Мать Аркадія Васильича являлась больнымъ мѣстомъ для Надежды Петровны, какъ нѣмой упрекъ: вѣдь она, Надежда Петровна, отняла сына, она заставила его бросить университетъ, она лишила его всякаго будущаго... А вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ она была невиновата во всемъ этомъ, рѣшительно невиновата. Развѣ она хотѣла чего-нибудь, добивалась?.. Нѣтъ, онъ принудилъ ее насильно полюбить его -- онъ, онъ самъ... Изъ деликатности людей, слишкомъ сжившихся вмѣстѣ, они никогда не говорили о своихъ семьяхъ. Только разъ у Надежды Петровны вырвалось:

-- У другихъ есть матери, старшія сестры, а я одна, одна...

Когда на нее нападало малодушіе, онъ разсказывалъ о несчастныхъ дѣвушкахъ, которыя родятъ дѣтей на чердакахъ, о крестьянкахъ, которыя приносятъ новорожденныхъ въ подолѣ прямо съ поля, о тѣхъ ненужныхъ страданіяхъ и несчастіяхъ, которыя для нихъ связаны съ появленіемъ новаго существа. О, въ мірѣ такъ много несправедливости и еще больше такихъ никому ненужныхъ страданій! Сама природа несправедлива, возложивъ всю тяжесть рожденія на одинъ полъ, а другому предоставивъ только радости. Да, это несправедливо, и мужчина долженъ заглаживать эту несправедливость всей своей жизнью.

Да, мать -- святое слово... И когда Аркадій Васильичъ про себя раздумывался на эту тему, въ его душѣ опять поднимались черныя мысли. Это была совершенно новая комбинація и самая ужасная комбинація. Вѣдь когда онъ полюбилъ Надежду Петровну, даже тѣни мысли о дѣтяхъ не было, а говорило только одно свое эгоистическое чувство. Если его такъ мучили ревнивыя мысли, когда онъ смотрѣлъ на жену, только какъ на жену, а что будетъ, когда она сдѣлается матерью его ребенка?.. Вотъ когда начнется настоящая казнь за увлеченія молодости... И ничего этого не было бы, еслибы онъ женился на дѣвушкѣ, самой простой дѣвушкѣ, за которой не стояло бы никакого прошлаго. Да, это звѣрскія, нечистыя мысли, но онѣ есть, онѣ здѣсь, онѣ всегда будутъ съ нимъ... Разъ, когда Аркадій Васильичъ раздумался въ этомъ направленіи, на улицѣ взвыла шарманка и точно въ отвѣтъ ему надтреснутый женскій голосъ пропѣлъ:

...Не женись на вдовушкѣ:

Старый мужъ придетъ!..

Онъ даже поблѣднѣлъ весь и задрожалъ,-- точно тамъ, на улицѣ, подслушали его самыя тайныя мысли. Аркадій Васильичъ старался взглянуть на свое положеніе со стороны, какъ безстрастный посторонній зритель, ставилъ на свое мѣсто другого человѣка, но и со стороны получалась та же безжалостная зоологическая правда. Вѣдь еслибы онъ могъ знать навѣрное, что у него будутъ дѣти, еслибы онъ серьезно подумалъ объ этомъ, то едва ли рѣшился бы дать этимъ дѣтямъ матерью жену другого... Фактъ остается фактомъ, что вы тамъ ни говорите. Все это было и грубо, и гадко, и несправедливо, но онъ не могъ отдѣлаться отъ этихъ мыслей. Съ другой стороны, онъ могъ только удивляться, что Надя совсѣмъ не думала въ этомъ направленіи, всецѣло растворяясь въ своемъ настоящемъ. Раньше онъ ловилъ ее на мысляхъ о первомъ мужѣ, а теперь не было и тѣни такихъ мыслей. Для нея не существовало именно того, что должно было бы ее особенно мучить, и онъ не понималъ ея. Грядущее материнство покрывало все, а онъ мучился своею зоологическою правдой одинъ.

Получался тяжелый разладъ, котораго она не хотѣла понимать. Конечно, онъ не подавалъ никакого вида и отдавался своимъ мукамъ одинъ, что было еще тяжелѣе. Съ другой стороны, онъ видѣлъ совершавшуюся въ ней громадную перемѣну. Капризной, избалованной и взбалмошной женщины точно никогда и не бывало, а на ея мѣстѣ выростала такая любящая, кроткая и спокойная. Да, въ ней уже чувствовалась эта увѣренность, съ которою человѣкъ можетъ вынести всякія страданія и пойдетъ въ огонь. Материнство свѣтилось блуждающимъ огонькомъ во взглядѣ; оно же проявлялось самымъ трогательнымъ образомъ въ тысячѣ тѣхъ мелочей, которыя получили смыслъ только теперь. Аркадій Васильичъ понялъ многое такое, что раньше оставалось закрытымъ. Какъ дѣтски-трогательно вила она свое гнѣздо... Въ сущности, у нихъ ничего не было, но она съумѣла изъ ничего сдѣлать все, какъ ласточка лѣпитъ свое гнѣздо изъ соломинокъ, перьевъ и грязи. Двадцать разъ она переставляла всю мебель, выгадывая каждый вершокъ и разсчитывая всѣ удобства. На окнахъ появились занавѣски, въ спальной плэдъ замѣнилъ собою коверъ, его письменный столъ приводился въ образцовый порядокъ и т. д. Все было предусмотрѣно, взвѣшено и обсужено.

-- Когда я буду больна, Аркаша, вотъ этотъ столикъ будетъ у меня въ комнатѣ,-- говорила она.-- Можетъ быть, понадобятся лекарства...

Откуда-то появился старинный образокъ-складень, который повѣшенъ былъ надъ кроватью.

-- Аркаша, это материнское благословеніе...-- объясняла она.-- Этимъ образкомъ я тебя благословляю, если умру. Такъ и помни... Мы ничего не знаемъ, что будетъ тамъ, но я это чувствую. Мнѣ часто хочется молиться, не потому, что я боюсь смерти, а потому, что душа полна... Если я умру, такъ съ жаждой жизни, съ страстнымъ желаніемъ счастья. Милый мой, хорошій, еслибы ты только зналъ, какъ я люблю тебя!

Да, она его любила... Тихо и хорошо любила. Онъ чувствовалъ это въ ея пристальномъ взглядѣ, въ томъ смущеніи, когда онъ ловилъ такой взглядъ. Въ немъ она видѣла теперь другого человѣка, именно, отца своего ребенка, и ея душу наполняло такое спокойно-благоговѣйное чувство. Это былъ другой человѣкъ и такой органически близкій, что трудно было сказать, хорошъ юнъ или нехорошъ, красивъ или некрасивъ. Часто случалось, что онъ говорилъ то самое, что она думала, и наоборотъ.

-- Что же это такое, Аркаша?-- въ изумленіи спрашивала она.-- Вѣдь это, наконецъ, страшно!.. Я не желаю, чтобы ты слышалъ каждую мою мысль.

Какіе хорошіе были два послѣднихъ мѣсяца, именно тѣ, когда она должна была бы особенно страдать! Положеніе усложнялось еще тѣмъ, что мѣстный акушеръ, конечно, маленькая провинціальная знаменитость, ошибся относительно наступленія срока родовъ именно на эти два мѣсяца. Томительное ожиданіе выкупалось такимъ хорошимъ настроеніемъ. Сценъ больше не было, потому что все вниманіе, всѣ мысли и чувства витали въ будущемъ. Сколько хорошихъ плановъ было выстроено за это время, сколько сдѣлано приготовленій... Она сшила первую дѣтскую рубашку-распашонку, которую долго прятала отъ него, потомъ явилось фланелевое одѣяло съ мѣткой Л, потомъ тотъ маленькій гардеробъ, который матери готовятъ съ такой милой, стыдливой радостью. Потомъ она спрятала свою головку у него на груди и прошептала:

-- Любовь ей имя... Мы ее назовемъ: Любовь.

-- Да, Любовь...-- отвѣтилъ онъ.-- Милая, милая...

Въ числѣ плановъ на первомъ мѣстѣ стояла деревня. О, они непремѣнно будутъ жить въ деревнѣ, въ своей избѣ, будутъ имѣть свою землю, свою корову, свою лошадь... Не правда ли, какъ это будетъ хорошо? Уйти отъ всѣхъ и наслаждаться трудовымъ, здоровымъ счастьемъ въ своемъ уголкѣ. Жизнь была такъ проста и ясна. И нигдѣ фельдшеръ такъ не нуженъ, какъ именно въ деревнѣ. Онъ тамъ будетъ все... Аркадій Васильичъ занялся теперь изученіемъ тѣхъ простыхъ народныхъ средствъ, которыми народъ лечитъ домашними способами, и дѣлалъ открытіе за открытіемъ. Напримѣръ, дорогая хина замѣняется сокомъ рѣдьки или хрѣна. Ему уже приводилось примѣнять эти средства, когда нужно было лечить бѣдноту и городскую голь. Какія тамъ лекарства, когда нѣтъ хлѣба и дровъ!..

-- Милый, милый...-- шептала она, припадая къ нему.-- Сколько на свѣтѣ горя и нужды, и какіе мы богачи, сравнительно!

-- Въ городѣ пятьдесятъ рублей моего жалованья -- приличная нищета, Надя, а въ деревнѣ это цѣлое богатство. Вотъ увидишь... Даже совѣстно будетъ получать такія страшныя деньги.

-- Помнишь, мы читали въ газетахъ, съ какимъ сожалѣніемъ пишутъ о двухъ молодыхъ врачахъ, которые поступали куда-то фельдшерами?.. Навѣрно и сами эти господа врачи разыгрывали изъ себя жертвъ общественной несправедливости...

-- У насъ все такъ: съ одной стороны хорошія слова, а съ другой -- хорошее жаловавье. Впрочемъ, мы торопимся осуждать другихъ, Надя... Можетъ быть, и сами сбѣжимъ изъ деревни черезъ полгода.

-- Ну, ужъ этого не будетъ, Аркаша. Вотъ увидишь, какой славной деревенской бабёнкой я буду...

Незамѣтно для самихъ себя у нихъ выработалось какое-то органическое отвращеніе къ городу, къ условнымъ формамъ этого городского существованія и ко всему, на чемъ лежала печать города. Ахъ, скорѣе бы уѣхать туда, гдѣ желтѣютъ нивы, гдѣ зеленѣетъ лѣсъ, гдѣ идетъ настоящая жизнь, а не созданная искусственнымъ способомъ. Да, скорѣе туда, въ деревню... Эта деревня являлась любимой темой безконечныхъ разговоровъ, предположеній и плановъ. Она являлась рѣшительнымъ поворотнымъ пунктомъ.

Въ жизни каждаго человѣка бываютъ свѣтлыя полосы, и такую именно свѣтлую полосу переживала теперь молодая чета. Какъ свѣтло было будущее, какъ оно просто и ясно! На время скрылись даже тѣ больныя мысли, которыя продумываются съ глазу на глазъ только съ собственной совѣстью. Вѣдь прошлое отпадало, какъ скорлупа зерна, изъ котораго показался молоденькій ростокъ... Процессъ тяжелый и мучительный, но онъ выкупается именно тѣмъ будущимъ, которое несетъ въ себѣ вотъ этотъ самый ростокъ.

-- Я часто думаю о себѣ,-- говорила Надежда Петровна задумчиво.-- И мнѣ кажется, что я -- не я, а что-то общее. Тѣ же ощущенія, тѣ же чувства и мысли испытывала и праматерь Ева, и женщины всего свѣта испытываютъ сейчасъ. Не даромъ Гейне сказалъ, что съ каждымъ человѣкомъ родится вселенная, и я чувствую ее, эту вселенную. Ты не можешь себѣ представить блаженнаго настроенія, которое наступаетъ иногда... И такъ хорошо думается. Въ материнствѣ -- вся женщина. Прежде, когда я видѣла беременныхъ женщинъ, то испытывала и страхъ за нихъ, и какое-то особенно брезгливое чувство. Вѣдь это такъ некрасиво съ эстетической точки зрѣнія!.. А теперь я не чувствую собственнаго безобразія, и мнѣ хочется крикнуть: я счастлива, потому что я -- жизнь!

-- А у меня другой порядокъ чувствъ: я только теперь понялъ, почему мужчина долженъ нести и тяжесть работы, и умирать, защищая родину. Что значитъ рискъ солдата передъ рискомъ беременной женщины?.. Хорошо умереть, когда знаешь, что это нужно.

Раздумавшись какъ-то на эту тему ночью, Аркадій Васильичъ почувствовалъ, какъ ему вдругъ сдѣлалось легко, совсѣмъ легко, точно свалилась какая-то шелуха. Если онъ раньше испытывалъ кровную ненависть къ другому, то теперь просто не замѣтилъ бы его и точно такъ же незамѣтно устранилъ бы его, какъ швыряютъ попавшій подъ ногу камень.

Впрочемъ, его нервы были настолько приподняты, что свѣтлая полоса смѣнялась иногда самымъ мрачнымъ настроеніемъ. Такъ онъ разъ не могъ заснуть цѣлую ночь, раздумавшись о видѣ на жительство. Надежда Петровна отъ мужа такого вида не имѣла и жила по отсрочкамъ, выдаваемымъ изъ полиціи. Срокъ послѣдней такой отсрочкѣ уже истекалъ, а Аркадій Васильичъ не хотѣлъ, чтобы она въ такомъ видѣ отправилась въ участокъ. Это всегда ее волновало, а теперь взволновало бы въ особенности. Онъ лежалъ и мучался за всѣхъ женщинъ, которыя теперь живутъ по такимъ отсрочкамъ. А сколько ихъ, такихъ женщинъ!.. Утромъ Аркадій Васильичъ всталъ съ тяжелой головой и откровенно разсказалъ все женѣ.

-- Ахъ, какіе пустяки!..-- весело отвѣтила она.-- Ты, просто, преувеличиваешь. Не первый годъ живу по отсрочкамъ, да и не я одна.

И онъ облегченно вздохнулъ, глядя на это дѣтское лицо. Конечно, пустяки, когда нужно думать о главномъ, что придетъ не сегодня-завтра. Онъ сразу успокоился и повеселѣлъ. Вообще, ему часто приходилось совѣтоваться съ женой, и это даже вошло въ привычку. У нея было какое-то чутье въ отношеніи въ людямъ, которыхъ она даже не видѣла ни разу. Во многихъ случаяхъ она оказалась гораздо дальновиднѣе мужа, и онъ, рѣшаясь на что-нибудь, мысленно совѣтовался съ ней: а что сказала бы Надя?

VII.

Роковой моментъ наступилъ совершенно неожиданно, какъ все роковое. Вѣдь столько времени они ждали наступленія его, и все-таки оба испугались. Это случилось какъ разъ во время обѣда. Надя поблѣднѣла и уронила ножъ. Лицо сразу потеряло всѣ краски, глаза округлились, побѣлѣвшія губы сжались.

-- Аркаша, милый... начинается.

Онъ это видѣлъ, чувствовалъ и понималъ безъ словъ. Да, начиналось то, что заставляетъ блѣднѣть и теряться самыхъ мужественныхъ людей. Страстная жалость охватила его, та безсильная жалость, которая хватается слабѣющими руками за соломинку. Онъ наклонился къ ней, поцѣловалъ этотъ похолодѣвшій лобъ и помогъ ей подняться. Она, опираясь за его руку, сдѣлала нѣсколько шаговъ по комнатѣ.

-- Аркаша, мнѣ страшно...

-- Милочка... родная...

Но первая схватка прошла, и Надя сразу повеселѣла. Она кончила свой обѣдъ съ веселымъ лицомъ и проговорила, вытирая ротъ салфеткой:

-- Вотъ и пообѣдала въ послѣдній разъ...

Боже мой, сколько жестокой правды было въ этой случайной фразѣ, и сколько тысячъ разъ потомъ Аркадій Васильичъ повторялъ ее про себя! А тутъ онъ даже разсердился, глупо и несправедливо разсердился: для чего говорить такія нелѣпости -- "въ послѣдній разъ"?.. Онъ что-то ворчалъ, а она только смотрѣла на него такими испуганными, покорными глазами, полная физическихъ страданій! И это были послѣднія минуты короткаго счастья, нѣтъ -- послѣднія мгновенія. Впослѣдствіи онъ тысячу тысячъ разъ раскаялся въ этой ничтожной сценѣ, плакалъ и зубами рвалъ подушку. Послѣднія мгновенья... Какъ глупо и какъ жестоко несправедливо складывается наша жизнь, состоящая изъ такихъ мелочей и пустяковъ! Его убили вотъ эта ея покорность и дѣтскій взглядъ.

Дальше событія полетѣли съ быстротой вѣтра. Раньше онъ часто думалъ: вѣдь нужно пережить только нѣсколько тяжелыхъ дней, можетъ быть нѣсколько часовъ, и все устроится. У каждаго есть такіе дни, и нужно умѣть съ твердостью ихъ переносить. Вотъ они наступили, эти нѣсколько дней... Вотъ и Надя лежитъ въ постели съ лихорадочнымъ взглядомъ, съ запекшимися губами, съ застывшимъ лицомъ, по которому молніей пробѣгаетъ болевая судорога. Неужели это она, его Надя, его голубка, его счастье?.. Потомъ она поднималась и переходила на диванъ, а отсюда -- обратно на кровать. Щемящая тоска вдругъ охватила Аркадія Васильича, и онъ почувствовалъ, какъ его оставляетъ самообладаніе.

-- Надя, я схожу за акушеркой...

-- Нѣтъ, не нужно... Вѣдь ты знаешь, какъ все должно быть, Аркаша...

-- Да... да... Я нѣсколько разъ принималъ дѣтей... Прежде всего: терпѣніе.

Какія глупыя слова иногда говоритъ языкъ: терпѣніе!.. Вѣдь это не болѣе, какъ глупое слово, а онъ его повторялъ столько разъ. Терпѣніе, когда человѣкъ, живой человѣкъ превращается въ одно больное мѣсто, когда сознаніе гаснетъ, когда душу леденитъ смертельный страхъ... Да, онъ все это чувствовалъ, когда его шею обвивала холодная маленькая ручка, такая безпомощная и страдающая. Что же это такое?... Ничего не нужно, только не было бы этихъ страшныхъ мукъ... Да, ничего. Аркадій Васильичъ съ какой-то ненавистью подумалъ о страстно ожидаемомъ ребенкѣ -- ничего не нужно, только прекратились бы эти страданія. У него кружилась голова, навертывались слезы, горло точно сдавливалось какой-то рукой.

Главное неудобство, какое выступило съ особенной рельефностью, заключалось въ томъ, что "не было женщины", а она сейчасъ особенно была необходима. Знакомствъ никакихъ молодая чета не успѣла сдѣлать, да и Надя была такъ скупа на знакомства, особенно съ женщинами. Съ трудомъ переводя духъ, она повторяла нѣсколько разъ:

-- Аркаша, у другихъ есть матери... старшія сестры, а у меня никого... ахъ, какъ это тяжело, Аркаша!

-- Горлинка, не нужно падать духомъ!..

-- Знаю, знаю... Аркаша, поставь вотъ сюда образокъ. Это благословеніе моей матери... Я буду молиться общей нашей Матери.

Религіозные моменты проявлялись и раньше, но въ полусознательной формѣ, а теперь запекшіяся губы повторяли по старой памяти молитвы, усвоенныя еще въ дѣтствѣ. И въ полузакрытыхъ глазъ выдавилась слезинка и украдкой пробѣжала по мертвенно-блѣдной щекѣ... Аркадій Васильичъ чувствовалъ, какъ въ ея больномъ мозгу проходитъ черной тѣнью отцовское проклятіе,-- положимъ, сумасшедшій старикъ находился, въ моментъ проклятія, въ состояніи невмѣняемости, но именно теперь оно отзывалось ненужной тяжестью, вызывая эти горькія молчаливыя слезы.

Въ одну изъ самыхъ горькихъ минутъ, именно ночью, явилась неожиданная помощь въ лицѣ кухарки Агаѳьи. Аркадій Васильичъ удивился, когда увидѣлъ ее въ кухнѣ.

-- Что вамъ нужно?-- сухо спросилъ онъ, оглядывая ее съ ногъ до головы.

-- А вотъ это самое...-- грубо отвѣтила Агасья.-- Можетъ, въ аптеку нужно, либо што, такъ я, значитъ, живой рукой... Барыня прислала, потому какъ она у окна торчитъ съ самаго обѣда... Извѣстно: барыня. Поди, гритъ, въ жильцамъ, можетъ што нужно.

-- Ничего не нужно, и вы можете идти домой.

Въ сущности, Аркадій Васильичъ ничего не понялъ: какая барыня стоитъ у окна? Зачѣмъ она стоитъ? для чего явилась эта баба, наконецъ?.. Онъ еще больше удивился, когда въ слѣдующій моментъ увидѣлъ Агаѳью у постели больной. Эта баба оправляла бѣлье, совалась по комнатѣ и вообще проявляла желаніе быть полезной. Надя открыла глаза и сморщилась. Ей было непріятно видѣть чужое лицо, а затѣмъ существуетъ народное повѣрье, что при постороннемъ глазѣ роды труднѣе. Аркадій Васильичъ отвелъ Агаѳью въ слѣдующую комнату и посовѣтовалъ ей уходить самымъ рѣшительнымъ образомъ.

-- Да ты въ умѣ ли, баринъ?-- удивилась въ свою очередь Агаѳья.-- Таковское ли это дѣло, чтобы мужчина одинъ управился... Фершалъ-то ты фершалъ, а лучше бы баушку пригласить. Она бы поправила, а то въ баню сводила бы. Да съ кѣмъ я говорю-то о такихъ дѣлахъ?.. Разѣ ты можешь што понимать по нашей женской части!

Аркадій Васильичъ молча взялъ Агаѳью за руку и довольно невѣжливо выпроводилъ ее и дверь затворилъ за ней на крючокъ. Агаѳья защищалась отчаянно и нѣсколько разъ успѣла толкнуть сердитаго барина локтемъ. Очутившись на крыльцѣ, она погрозила всему флигелю кулакомъ. Потомъ Агаѳья отправилась съ докладомъ къ барынѣ, занимавшей свой наблюдательный постъ.

-- Ну, что, Агаѳья?..

-- Въ шею выгналъ, вотъ што. Оглашенный какой-то!.. А она, голубушка, лежитъ бѣлая-бѣлая, краше въ гробъ кладутъ... И красивая такая: патретъ. Долго ей не разродиться, потому какъ идолъ-то этотъ мѣшаетъ. Баушку бы позвать.

Марья Сергѣевна отъ души пожалѣла, что послала во флигель Агаѳью, которая навѣрно что-нибудь напутала. Нужно было идти самой. Отпустивъ Агаѳью, Марья Сергѣевна осталась у своего окна и съ пристальнымъ вниманіемъ слѣдила за всѣмъ, что происходило во флигелѣ. Сверху ей была видна освѣщенная лампой гостиная и часть спальни, гдѣ лежала больная. Она съ лихорадочнымъ вниманіемъ слѣдила за длинной колебавшейся тѣнью, которая время отъ времени появлялась въ гостиной и сейчасъ же исчезала въ спальнѣ. Это былъ онъ... Господи, сколько муки долженъ былъ переживать теперь этотъ фельдшеръ!.. Въ такую минуту и совершенно одинъ... Почему она не пошла давеча къ нимъ сама, а подослала эту дуру Агаѳью? Ее удержало какое-то ложное чувство стыда: съ какой стати она будетъ навязывать свои непрошенныя услуги чужимъ людямъ?.. Но вѣдь это фальшивое, глупое и несправедливое чувство, когда на сценѣ, можетъ быть, стоитъ вся жизнь. Да, жизнь страстно любимаго, дорогого человѣка... Идти сейчасъ? Но онъ выгналъ Агаѳью и можетъ выгнать ее: въ такія минуты не церемонятся. Марья Сергѣевна даже отыскала свою шаль, накинула ее на голову и дошла до передней, но съ полдороги вернулась опять къ своему окну... У нея не хватало силы, увѣренности въ себѣ.

Николая Яковлевича, по обыкновенію, не было дома. Онъ возвращался только въ четыре или пять часовъ утра, возвращался такой усталый, гадкій, иногда сильно навеселѣ.

"Боже мой, хоть бы онъ скорѣе вернулся!-- думала Марья Сергѣевна, глядя на часы, показывавшіе половину второго.-- А время такъ медленно ползетъ, точно застыло. Что-то тамъ дѣлается?.. Ахъ, какая я дрянная, безполезная женщина!.. Не даромъ мужъ меня не любитъ... Вотъ ту любятъ, бѣдняжку, и она счастлива даже своими муками".

Она не помнила, сколько времени прошло, не помнила, когда явился подгулявшій Николай Яковлевичъ, очень удивившійся, что жена не въ постели, а стоитъ совсѣмъ одѣтая у окна.

-- Это... гмъ... что это означаетъ?-- придрался онъ, слегка пошатываясь.

-- Тише...-- шопотомъ остановила она его.-- Тамъ, во флигелѣ... у насъ... ахъ, какъ она мучается!.. Теперь ужъ больше полусутокъ прошло...

-- Кто мучается?

-- Боже мой, какой ты гадкій!.. Она, жена этого фельдшера, рожаетъ... Они бѣдные, у нихъ никого нѣтъ, а онъ такъ ее любитъ!

-- Любитъ...-- повторилъ онъ, какъ эхо, и обрушился на ближайшій стулъ, точно придавленный этимъ словомъ.

Онъ былъ пораженъ тономъ, какимъ говорила съ нимъ сегодня жена, выраженіемъ ея лица, той энергіей, которой пахнуло на него отъ нея,-- это была другая женщина, совсѣмъ другая, какой онъ не зналъ до сихъ поръ и о существованіи которой даже не подозрѣвалъ. Фельдшеръ любитъ жену, жена фельдшера рожаетъ, жена его, Николая Яковлевича, торчитъ у окна до пяти часовъ утра и говоритъ съ нимъ шопотомъ, а самъ онъ, Николай Яковлевичъ, сидитъ на стулѣ и рѣшительно ничего не можетъ понять. Въ головѣ бродятъ какіе-то обрывки мыслей, какія-то слова, точно спутанныя нитки пряжи. Потомъ ему вдругъ сдѣлалось смѣшно: фельдшеръ?.. любитъ?.. Развѣ фельдшера могутъ любить? Они должны дѣлать компрессы, пластыри, ухаживать за больными, а не любить... Нѣтъ, это о-ри-ги-наль-но!.. Затѣмъ, онъ чувствовалъ, какъ жена съ какой-то тоской посмотрѣла на него, какъ смотрятъ на хорошую, но никому и ни на что негодную вещь, и какъ она прошла мимо него, сдѣлавъ брезгливое движеніе плечомъ.

-- Фельдшеръ... любитъ... х-ха!..-- бормоталъ Николай Яковлевичъ, поднимаясь.

Но его остановила чья-то твердая рука. Она его усадила на стулъ, какъ ребенка, а затѣмъ къ самому его лицу придвинулось другое, возбужденное лицо, и энергичный шопотъ проговорилъ:

-- Несчастный, ты сейчасъ же пойдешь въ церковь... знаешь, на углу Проломной улицы стоитъ такая маленькая старая церковь Всѣхъ Скорбящихъ? Разбуди священника и попроси его отворить царскія врата... Понимаешь?..

-- Позволь...

-- Довольно! Слушай... Это дѣлается въ случаѣ трудныхъ родовъ, и простой народъ этому вѣритъ. Понимаешь? Если священникъ не согласится, проси его... умоляй... слышишь?.. Сейчасъ же... Каждая минута дорога. Затѣмъ ты купишь свѣчку и поставишь передъ образомъ Скорбящей... понимаешь?.. Чтобы сію минуту!..

Видъ пьянаго мужа преобразилъ Марью Сергѣевну, поднявъ въ ней всю энергію. О, она теперь знала, что дѣлать... И это безсмысленное животное будетъ дѣлать все, что она скажетъ. Николай Яковлевичъ повиновался, не проронивъ ни одного звука. Что же, онъ провелъ вечеръ въ клубѣ, потомъ былъ тамъ, а теперь... Фельдшеръ... любитъ... Кстати, извозчики стоятъ сейчасъ на углу.-- А въ аптеку не нужно?..-- Выходя изъ комнаты, онъ оглянулся и все понялъ. Изъ дому вышелъ онъ твердой походкой, на углу взялъ извозчика и велѣлъ ѣхать въ Проломную. Дорога шла какъ разъ мимо клуба, и Николай Яковлевичъ только покрутилъ головой. Да, бываютъ случаи...

Марья Сергѣевна, выпроводивъ мужа, постояла нѣсколько времени у окна, а потомъ быстро вышла изъ комнаты, быстро сбѣжала по лѣстницѣ и быстро постучала у дверей флигеля. Ее поразила царившая тамъ мертвая тишина. Она слышала, какъ бьется ея собственное сердце, какъ она дышетъ. Пришлось повторить стукъ. Показался онъ... Въ первую минуту она его не угнала. Это былъ состарившійся, сгорбленный человѣкъ. Прежде всего ее поразило, что онъ совсѣмъ не походилъ на того, который приходилъ тогда въ ней. Да, это былъ совсѣмъ другой и такой близкій, безконечно близкій, родной. Она молча взяла его за холодную большую руку, молча поцѣловала и молча прошла черезъ маленькую переднюю. За ней слышались какіе-то мертвые шаги, точно стучалъ маятникъ большихъ старыхъ часовъ. Вотъ она въ гостиной, гдѣ зеленый свѣтъ лампы мучительно боролся съ бѣлесоватымъ разсвѣтомъ. Она машинально оглянула бѣдную обстановку, гдѣ каждая мелочь говорила о короткомъ молодомъ счастьѣ, гдѣ царилъ тотъ безпорядокъ, который приноситъ съ собой тяжелая бѣдность... Да, это была та самая комната, за жизнью которой она наблюдала изъ своего окна въ теченіе длинныхъ, мучительно длинныхъ мѣсяцевъ. Да, здѣсь самый воздухъ былъ насыщенъ горячимъ счастьемъ, ожиданіемъ, мольбой... Она, шатаясь, какъ пьяная, остановилась на порогѣ спальни. На кровати лежала съ закрытыми глазами та женщина, которой она такъ завидовала. Это была тѣнь человѣка, съ той разницей, что эта тѣнь такъ порывисто и тяжело дышала. Марья Сергѣевна вся вздрогнула, когда гдѣ-то тутъ близко что-то жалобно пискнуло, и она только теперь увидала маленькую корзинку, прикрытую старымъ плэдомъ. Значитъ, все кончено, все благополучно... Она затаила дыханіе и выпятилась въ дверь.

-- Слава Богу...-- прошептала она и перекрестилась.-- Да, слава Богу... А я такъ мучилась за нее все это время.

-- Бѣдняжка, она такъ мучилась!..-- шопотомъ отвѣтилъ ей другой голосъ.-- За что? Ну, скажите: за что?..

Она подошла къ нему, сѣла на стулъ и взяла его за руку. За что? А вотъ за то счастье, которое здѣсь незримо витало, за это будущее счастье, которое уже явилось на свѣтъ... Вамъ этого мало?.. Они молча понимали другъ друга, перестрадавъ всякій по-своему все случившееся. Онъ горько улыбнулся и опустилъ глаза... Господи, давно ли онъ ревновалъ ее, полный звѣриныхъ инстинктовъ и зоологической правды?.. Онъ временами презиралъ ее и даже вздрагивалъ, когда въ мозгу проносились обидныя картины ея счастья съ другимъ, того перваго счастья, которое не повторяется, которое испытываетъ каждая женщина, во не каждый мужчина. Какой онъ былъ гадкій, какія отвратительныя мысли змѣями шевелились у него въ головѣ, и какъ онъ жалокъ и ничтоженъ теперь предъ величіемъ совершившагося факта! Да, онъ все забылъ, все простилъ, очистился, сдѣлался лучше, и вотъ то маленькое существо принесло съ собой желанный покой душѣ. Теперь все свѣтло, все чисто, и нѣтъ больше звѣриныхъ чувствъ и звѣриныхъ мыслей. Онъ закрылъ лицо руками и тихо зарыдалъ. Эти слезы безъ названія, безъ имени, безъ объясненія были лучше всего, что онъ дѣлалъ раньше, думалъ и чувствовалъ. Ихъ вызвало присутствіе вотъ этой незнакомой женщины, которую привело сюда ея женское сердце, ея желаніе чѣмъ-нибудь помочь, успокоить, утѣшить. Да, опять эта маленькая теплая женская рука протянулась къ нему, и онъ машинально ее поцѣловалъ отъ избытка счастья. Затѣмъ, онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее широко раскрытыми глазами, хотѣлъ что-то сказать, но такъ и остался съ полуоткрытымъ ртомъ -- на порогѣ показался Николай Яковлевичъ и докторъ Иксовъ, мѣстная знаменитость.

Николай Яковлевичъ успѣлъ отрезвиться дорогой и замѣтно конфузился своей новой роли. Докторъ, сгорбленный и худой старикъ, даже не взглянулъ ни на кого, а какъ-то хмуро проковылялъ въ спальню. Аркадій Васильичъ на ходу что-то объяснялъ ему, и докторская голова наклонялась въ тактъ его словамъ.

Марья Сергѣевна и Николай Яковлевичъ сидѣли у стола и не рѣшались взглянуть другъ на друга. Раздавшійся дѣтскій пискъ заставилъ его какъ-то виновато вздрогнуть. Она сидѣла, опустивъ глаза, такая спокойная и полная какой-то рѣшимости. Докторъ оставался у больной довольно долго, а потомъ вышелъ еще болѣе хмурый.

-- Мнѣ она не нравится... да...-- повторялъ докторъ, точно съ трудомъ разжевывая каждое слово.

Аркадій Васильичъ шелъ за нимъ блѣдный, потерявшійся, жалкій. Когда Марья Сергѣевна взглянула на него, то сразу поняла, что случилось что-то ужасное -- и это ужасное совсѣмъ близко, вотъ здѣсь, рядомъ. У нея захолонуло на душѣ.

-- Вы упустили самую обыкновенную вещь, которую знаетъ каждая повитуха...-- ворчалъ докторъ, надѣвая очки.-- Да, она мнѣ не нравится...

-- Да, да... ахъ, что я надѣлалъ?!..-- вырвалось у Аркадія Васильича.-- Ахъ, что я надѣлалъ!.. Вѣдь я же знаю это, докторъ... знаю!.. Но тутъ точно вышибло изъ головы.

-- Вотъ всегда такъ: молодежь самонадѣянна...-- ворчалъ старикъ, подписывая рецептъ.-- Да, мнѣ не нравится... Отчего ви не пригласили опытнаго врача? Наконецъ, акушерку?..

-- Я... я... т.-е. у меня не было денегъ...-- тихо отвѣтилъ Аркадій Васильичъ, хватаясь за голову.-- Ахъ, что я надѣлалъ?!.. Надя... Надя... Надя...

VIII.

Уходя, старикъ-докторъ счелъ своимъ долгомъ сказать убитому мужу нѣсколько словъ утѣшенія:

-- Конечно, трудный случай, но бываютъ счастливые исходы... гмъ... Не слѣдуетъ падать духомъ... да. Нѣтъ такой болѣзни, отъ которой нельзя было бы выздоровѣть... гмъ... Во всякомъ случаѣ, лично я не теряю надежды.

Это была послѣдняя милостыня науки, но Аркадій Васильичъ ничего не видѣлъ и ничего не слышалъ, придавленный одной мыслью: вѣдь это онъ, да, онъ убилъ Надю вдвойнѣ... Марья Сергѣевна догнала доктора на крыльцѣ.

-- Нѣтъ надежды, докторъ?

-- Никакой... Къ вечеру она умретъ... Мнѣ ее жаль... Самонадѣянный молодой человѣкъ...

Впопыхахъ Марья Сергѣевна даже не простилась съ докторомъ, а бросилась назадъ въ комнату.

-- Nicolas, бери сейчасъ извозчика и привези кормилицу...

-- Я? Гдѣ же я ее возьму?.. Наконецъ, это будетъ просто смѣшно: я вдругъ буду разыскивать по всему городу кормилицу. Еще встрѣтится кто-нибудь изъ знакомыхъ...

-- Безъ разговоровъ!..

Николай Яковлевичъ только развелъ руками, но ничего не оставалось, какъ только повиноваться.

Аркадій Васильичъ стоялъ у кровати и смотрѣлъ на жену. Она лежала съ закрытыми глазами и такъ тяжело дышала. Около носа легли двѣ темныхъ полосы, которыя приковали его вниманіе: это была смерть, разливавшаяся въ крови. Да, онъ чувствовалъ присутствіе этой смерти, и самъ застывалъ отъ ея холоднаго дыханія. Съ другой стороны, умъ никакъ не могъ помириться даже съ самымъ словомъ: смерть! Человѣкъ былъ живъ, человѣкъ былъ полонъ мыслями о будущемъ, и вдругъ -- ничего... А какъ же ребенокъ? какъ онъ самъ?.. Вообще, что все это значитъ?.. Въ немъ проснулась отчаянная надежда, страстная жажда какого-нибудь чуда,-- вѣдь теперь могло спасти ее только чудо!.. Вотъ и образокъ, материнское благословеніе, и дѣтская молитва, и таинственный страхъ предъ неизвѣстнымъ будущимъ...

-- Надя... родная... ты слышишь меня?-- спросилъ онъ, приникнувъ въ изголовью.

-- Да...-- отвѣтили запекшіяся губы, и холодѣвшая рука протянулась къ нему.-- Благослови меня...

У него затряслись руки и ноги, въ груди что-то остановилось, и онъ дрожащей рукой перекрестилъ это блѣдное лицо, подернутое первыми тѣнями близившейся смерти.

Кто-то вошелъ въ комнату, взялъ корзинку съ ребенкомъ и вышелъ -- онъ не шевельнулся. На столикѣ въ углу продолжала горѣть позабытая ночная лампочка, а въ окно глядѣлъ сѣрый осенній день, точно бѣльмо. Надя... Надя... Надя... Она еще здѣсь, вотъ здѣсь на кровати, хотя сознаніе уже подернулось застилавшей его тьмой. Бѣдняжка не чувствовала, что быстро умираетъ. Въ каждой каплѣ крови таинственно неслось это уничтоженіе, сердце било тревогу, а мысль уже утонула въ обступавшей ее безднѣ небытіи. Бѣдный человѣческій умъ, этотъ услужливый рабъ, который подавалъ всегда то, чего хотѣли вотъ эти глаза, эти уши, это цвѣтущее тѣло... И теперь совсѣмъ не нужны его услуги. Да, не нужны... Такъ отказываютъ отъ мѣста прислугѣ, когда господа разоряются. Слуга и уходитъ такъ же быстро, какъ ему отказали.

Но оставался другой слуга, который не желалъ уходить и боязливо вызывалъ картины недавняго богатства. Вотъ въ этихъ стѣнахъ было все, чего только можно пожелать... Жизнь цвѣла всѣми своими красками, всѣми линіями и звуками. Да, жизнь, а теперь ее смѣняла мучительная пустота. Ничего... Темно... Аркадій Васильичъ даже протеръ глаза -- нѣтъ, въ комнатѣ свѣтло, но это свѣтъ безъ свѣта, безъ тепла, безъ души. Улыбка искривила его губы. Онъ крѣпко держалъ въ своей рукѣ ея маленькую ручку и чувствовалъ, какъ она начинаетъ холодѣть, какъ тонкіе пальцы начинаютъ терять свою гибкость. Онъ прильнулъ къ этой ручкѣ губами, хотѣлъ ее согрѣтъ своимъ горячимъ дыханіемъ, какъ ушибленную ручку ребенка. Но это была жалкая попытка, а смерть дѣлала свое дѣло -- медленно и вмѣстѣ быстро, безповоротно и неуклонно... Откуда явился священникъ?.. Какая-то женщина затеплила свѣчу вередъ образкомъ. Послышался заученный речитативъ молитвы... Дѣтскій ужасъ охватилъ Аркадія Васильича. Онъ прислонился въ стѣнѣ и смотрѣлъ, какъ широкая спина священника наклонилась надъ кроватью, какъ поднялась благословляющая въ послѣдній разъ рука, какъ... Надя хотѣла говѣть передъ родами, но онъ удержалъ ее. Зачѣмъ онъ это сдѣлалъ?.. Да, вѣдь онъ не думалъ о смерти, не думалъ о томъ, что не только дни, но сочтены и часы... А ей нужно было примириться съ своей совѣстью, въ ней жила еще эта дѣтская святая вѣра... И вотъ сама пришла благословляющая рука съ послѣднимъ утѣшеніемъ, съ послѣднимъ словомъ надежды на другую жизнь, на то, о чемъ мы боимся думать. Какая-то дрожь охватила Аркадія Васильича, и въ немъ съ удвоенной силой проснулась жажда чуда, да, того чуда, которое могло вдохнуть жизнь. А въ комнатѣ было такъ душно, не хватало воздуха, свѣта...

-- Безумецъ, тебѣ не будетъ чуда...-- шепталъ таинственный голосъ.-- Не будетъ... Ты думалъ о жизни, постоянно былъ полонъ земныхъ разсчетовъ и соображеній и не думалъ о смерти. Чуда не будетъ!.. Каждый прожитый день былъ чудомъ, днемъ посѣщенія, а ты его не видалъ, потому что думалъ о другомъ. Каждый часъ былъ чудомъ и каждое твое дыханіе, а ты не чувствовалъ этого... Чудеса не повторяются по желанію, и вчерашній день не вернется...

Голосъ былъ правъ. Аркадій Васильичъ стоялъ съ раскрытыми глазами и видѣлъ эти дни, невозвратные, дорогіе, счастливые дни... И онъ ихъ не замѣчалъ раньше -- онъ терзалъ себя придуманными муками, картинами и собственной несправедливостью. Правда жизни оставалась въ сторонѣ, а онъ, полный безумныхъ сомнѣній и тревогъ, топталъ свое счастье... Вѣдь она не могла этого не чувствовать и тоже терзалась, за него терзалась, за его звѣрскія мысли и чувства... А теперь она искупила своими страданіями все, она дала жизнь и права вдвойнѣ. Вотъ отчего свѣтлѣетъ это лицо, вотъ отчего оно принимаетъ такое спокойное выраженіе: въ немъ осталась одна правда, та правда, которая не нуждается въ оболочкѣ изъ словъ.

Дыханіе становилось медленнѣе, точно грудь давила какая-то невидимая рука. Больная вытянулась. Одна рука лежала на груди съ пальцами, сложенными по мертвому, а другая безсильно опустилась. Все кончено... все... навсегда... Аркадій Васильичъ наклонился надъ дорогимъ лицомъ и принялся его крестить, не спуская глазъ съ полураскрытаго рта, изъ котораго еще вырывалось слабое дыханіе, прерываемое предсмертными хрипами. Вотъ оно рѣже... Еще одинъ вздохъ, и жизнь отлетѣла...

-- Аркадій Васильичъ... голубчикъ...-- шепталъ надъ нимъ незнакомый мужской голосъ, и чья-то рука старалась отвести его отъ трупа.

Онъ повиновался. Онъ вышелъ въ слѣдующую комнату и увидѣлъ корзинку съ ребенкомъ, а около нея незнакомую женщину, смотрѣвшую на него красными отъ слезъ глазами.

-- Ребенка мы пока перенесемъ къ себѣ, туда...

-- Да...

-- Nicolas, ты бери корзинку, а я пойду за тобой.

Аркадій Васильичъ ничего не чувствовалъ. Къ ребенку онъ отнесся съ какимъ-то тупымъ равнодушіемъ... Его муки были тамъ, гдѣ все было такъ тихо.

Николай Яковлевичъ торопливо и неумѣло взялъ корзинку и понесъ ее изъ комнаты съ такимъ напряженнымъ видомъ, точно боялся что-нибудь пролить. Марья Сергѣевна съ строгимъ лицомъ шла за нимъ, ступая на одни носки... Кормилица, простая деревенская баба, была уже тамъ, въ столовой. Она только-что оставила своего ребенка и съ тоской посмотрѣла на внесенную бариномъ корзинку.

-- Ну, кажется, теперь все?-- недовольнымъ тономъ спросилъ онъ.

-- Нѣтъ, еще не все...-- рѣшительно отвѣтила Марья Сергѣевна.-- Нельзя тамъ оставлять одного... понимаешь?..

-- А я что буду съ нимъ дѣлать?..

Марья Сергѣевна только пожала презрительно плечами и быстро принялась хлопотать около плакавшаго ребенка. Нужно было его успокоить, согрѣть, научить кормилицу, что дѣлать. Изъ-подъ стараго пледа, въ который былъ завернуть ребенокъ, выставлялась такая маленькая-маленькая ручонка, и Марья Сергѣевна поцѣловала ее съ какимъ-то благоговѣніемъ. Съ этой крохотной дѣтской ручонкой къ ней протягивалась новая жизнь, полная новыхъ заботъ, интересовъ и счастья.

Но это было всего одно мгновеніе. Марья Сергѣевна устыдилась своего безчеловѣчнаго эгоизма и бросилась во флигель. Николай Яковлевичъ былъ тамъ и старался всѣми силами не пускать Аркадія Васильича къ покойницѣ.

-- Вы видите: я спокоенъ...-- повторялъ тотъ, стараясь освободить свою руку.-- Вѣдь это я ее убилъ... да.

-- Перестаньте, ради Бога!..-- вступилась Марья Сергѣевна, дѣлая глазами мужу знакъ уходить.-- Объ этомъ мы еще успѣемъ поговорить... Теперь вы предоставьте пока все мнѣ. Согласны?

Онъ схватилъ ея руку и поцѣловалъ. О, женщины такъ добры, милыя женщины... Когда Николай Яковлевичъ, обрадованный отпускомъ, выходилъ, на порогѣ его догнала фраза:

-- Но это еще ничего: я убилъ ее безъ намѣренія... Есть вещи похуже...

Николай Яковлевичъ остановился, а потомъ махнулъ рукой и съ дѣловымъ видомъ зашагалъ въ себѣ на крыльцо.

-- Еслибы вы тоже вышли на полчаса,-- спохватилась Марья Сергѣевна, увидѣвъ въ окно улепетывавшаго мужа.-- Всего на полчаса... Мы въ это время успѣли бы приготовить покойницу...

Послѣднее слово испортило все дѣло. Аркадій Васильичъ весь затрясся, побѣлѣлъ и посмотрѣлъ на Марью Сергѣевну такими страшными, остановившимися глазами. Надя -- покойница?.. Его Надя?.. Надя... Надя... Надя... Нѣтъ, этого не можетъ быть! Онъ бросился въ спальню... Надя, дорогая, родная, милая!.. Нѣтъ никакой покойницы... О, милая, милая, милая!..

-- Аркадій Васильичъ... подумайте, у васъ есть ребенокъ. Нужно жить для ребенка...

-- Ребенокъ?.. А онъ мнѣ вернетъ мать?.. Да нѣтъ, что я говорю... Ребенокъ тутъ не при чемъ: я ее убилъ. Хуже...

Онъ отвелъ Марью Сергѣевну въ другую комнату, оглянулся и заговорилъ тихимъ, придавленнымъ голосомъ:

-- Вотъ вы меня утѣшаете... да. А между тѣмъ я желалъ этой смерти... Да, я такъ думалъ -- и еще недавно. Я ревновалъ жену къ ея прошлому и не могъ его забыть. Да, не могъ, потому это это было выше моихъ силъ, потому что я былъ ничтожный, гадкій человѣкъ, потому что я никогда не любилъ ея... Какъ-то мы вмѣстѣ гуляли и встрѣтили хорошенькую гимназистку, и я подумалъ, что еслибы Надя умерла, то я женился бы именно на такой чистой, нетронутой дѣвушкѣ. Въ другой разъ я думалъ то же ночью... цѣлую ночь думалъ... Думалъ, что именно Надя можетъ умереть отъ родовъ, и я буду опять свободнымъ, какъ птица. Да, я такъ думалъ, и вы не жалѣйте меня... Это гораздо хуже того, что я убилъ ее своей неосторожностью, своей самонадѣянностью...

-- Голубчикъ не нужно такъ говорить...

-- А потомъ я знаю, что будетъ. Я буду горевать полгода, цѣлый годъ, а потомъ острое чувство уляжется, и я буду смотрѣть на другихъ женщинъ съ спокойной совѣстью. Не забудьте, это есть хорошіе, чистые люди, которые свято несутъ свое горе до могилы, и есть такіе дрянные люди, какъ я, которые побѣгутъ за первой юбкой и въ новыхъ объятіяхъ найдутъ новое счастье. Поймите это и не жалѣйте меня... Ахъ, какъ я презираю и ненавижу себя, и знаю, что и это не надолго, и что я примирюсь съ самимъ собой и найду другую... другую...

-- Не будемте теперь говорить объ этомъ, а что будетъ -- извѣстно одному Богу. Нужно успокоиться прежде всего... У васъ есть обязанности... Наконецъ, вы должны слушаться меня.

-- Хорошо, хорошо...

Онъ взглянулъ на нее и улыбнулся.

-- Хорошо... Вы хотите обмывать покойницу?-- выговорилъ онъ, налегая на послѣднее слово.-- Хорошо... Только исполните мою послѣднюю просьбу: дайте мнѣ въ послѣдній разъ побыть съ ней одному. Мнѣ нужно собраться съ мыслями, а потомъ я весь вашъ... Черезъ часъ вы придете...

Она поддалась его спокойному тону и согласилась уйти. Этого она никогда не могла себѣ простить... Такъ, накатилась минута затмѣнія, а главное, мелькнула мысль, что нужно съѣздить въ магазинъ и купить всего необходимаго, чтобы прилично одѣть покойницу. Онъ такъ же спокойно проводилъ ее до дверей и уже на порогѣ спросилъ:

-- Ребенокъ у васъ?..

-- Да... пока.

-- Назовите его: Любовь. Такъ хотѣла Надя... да, Любовь.

Вопросъ о ребенкѣ смутилъ Марью Сергѣевну, а еще больше смутило ее то, что дверь за ней сейчасъ же была плотно притворена и щелкнулъ ключъ въ замкѣ. Она постучалась: отвѣта не послѣдовало. Предчувствіе чего-то нехорошаго мелькнуло у нея въ головѣ, но онъ былъ такъ спокоенъ. Затѣмъ, что же такого особеннаго въ этомъ желаніи побыть въ послѣдній разъ наединѣ съ покойницей? Для успокоенія совѣсти она подошла въ окну и заглянула. Онъ спокойно шагалъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину, а потомъ замѣтилъ ее и улыбнулся. Марьѣ Сергѣевнѣ сдѣлалось очень совѣстно за это подглядыванье, и она торопливо убѣжала въ себѣ.

Да, онъ улыбнулся, когда увидѣлъ въ окнѣ любопытное женское лицо. Что ей было нужно? Вѣдь онъ сказалъ ей все, что его мучило и убивало. Нѣтъ, не все... Развѣ бѣдное человѣческое слово въ состояніи выразить хотя приблизительно то, что онъ переживалъ сейчасъ? Жизнь идетъ скачками, и въ нѣсколько минутъ человѣкъ можетъ пережить все. Да, все... О, какъ все было ясно, просто и безжалостно, и какъ это все понималъ сейчасъ Аркадій Васильичъ! И всѣхъ онъ понималъ... Ему даже хотѣлось крикнуть:-- что вы дѣлаете, безумцы?.. Да... Онъ видѣлъ всю эту паутину житейскихъ мелочей, дрязгъ и несправедливости, которая опутываетъ каждую живую душу. Да... И все это только оттого, что никто не думаетъ о смерти, о днѣ итога. А между тѣмъ съ каждымъ человѣкомъ родится и умираетъ вселенная. Человѣческая воля затемнена звѣрскими инстинктами, умъ лжетъ, чувства тоже... Вѣдь страшно жить!.. А смерть не страшна... Вѣчный покой, вѣчное молчаніе, вѣчная правда.

Аркадій Васильичъ нѣсколько разъ подходилъ къ покойницѣ и подолгу всматривался въ нее. Нѣтъ рѣшительно ничего страшнаго... Въ этомъ застывшемъ лицѣ было столько спокойствія. Онъ поправилъ сбившіеся волосы на лбу, одѣяло, руки. Боже, какъ она хороша! Живая она никогда не была такой красивой... Это -- послѣдній аккордъ, а тамъ -- быстрое разрушеніе и уничтоженіе. Но и это не страшно...

-- Милая... милая... милая... ты меня не слышишь?.. Смерть насъ разлучила, но она же и соединитъ... Мы опять будемъ вмѣстѣ и вмѣстѣ навсегда. И ничто, ничто насъ не разъединитъ...

Онъ былъ спокоенъ, потому что зналъ, что нужно дѣлать. Эта рѣшимость просвѣтила его. Да, такъ нужно -- и только. Кому счастье, кому горе, а прежде всего нужно быть господиномъ самого себя. Воля выше смерти... Да, я такъ хочу, и ничто меня не удержитъ. Ничто...

О, да, онъ зналъ, что долженъ былъ дѣлать, и это наполнило его душу чуднымъ спокойствіемъ.

Онъ присѣлъ къ столу и перебралъ свои бумаги. Какъ все это ничтожно, ненужно, все чужое... Онъ даже взялъ бумагу и хотѣлъ что-то писать, но и писать было не нужно. Все равно, никто не пойметъ того настроенія, которое онъ переживалъ сейчасъ, его мыслей, его чувствъ... Довольно!.. Неисписанный листочекъ бумаги былъ разорванъ и брошенъ. Зачѣмъ еще эта послѣдняя ложь?..

IX.

Когда Марья Сергѣевна возвращалась съ покупками, она предчувствовала что-то недоброе. Зачѣмъ Аркадій Васильичъ заперъ за ней дверь? зачѣмъ онъ улыбнулся, когда она смотрѣла въ окно? зачѣмъ онъ спрашивалъ, гдѣ дочь, и просилъ назвать ее Любовью? Въ этомъ тревожномъ настроеніи она вернулась домой и прошла прямо во флигель, гдѣ все было тихо по прежнему, и дверь тоже была заперта по прежнему. На повторенный звонокъ никто не отозвался... Предчувствіе чего-то дурного охватило Марью Сергѣевну, и она въ ужасѣ бросилась въ себѣ.

Когда дверь во флигель была выломана полиціей, представилось "ужасное зрѣлище", какъ сообщила мѣстная газетка: Аркадій Васильичъ лежалъ мертвый на постели, рядомъ съ женой. Онъ отравился ціанистымъ кали... Эта картина произвела на всѣхъ удручающее впечатлѣніе. Вѣдь вчера оба были живы, а сегодня они лежали рядомъ мертвые. На лицѣ Аркадія Васильича застала конвульсивная улыбка. Одной рукой онъ обнималъ свою жену... Даже Николай Яковлевичъ прослезился, глядя на эту счастливую парочку.

Два гроба провожала громадная толпа, состоявшая главнымъ образомъ изъ народа. Особенно надрывались и плакали простыя бабы... Откуда онѣ узнали все, зачѣмъ пришли, о чемъ плакали?.. Особенно удивляло это Николая Яковлевича. Мало этого,-- на могилку счастливой парочки стали ходить послѣ влюбленные, покинутыя женщины, несчастные, точно ждали отъ нея чуда. Было запрещено кладбищенскому сторожу показывать "счастливую могилку". Но и это не помѣшало, потому что устроивались настоящія паломничества дамами пропадинскаго большого свѣта, узнавшими печальную исторію двухъ возлюбленныхъ черезъ своихъ горничныхъ. Общее вниманіе было подогрѣто особенно тѣмъ, что фельдшеръ оказался не простымъ фельдшеромъ, а студентомъ. Наложенное запрещеніе на могилу докончило остальное. На могилѣ появились свѣжіе вѣнки, иммортели, незабудки, и она сдѣлалась моднымъ мѣстомъ загородныхъ прогулокъ. Всѣхъ довольнѣе оказался, конечно, кладбищенскій сторожъ, на котораго посыпались двугривенные и пятиалтынные. Въ пылу усердія онъ даже попробовалъ сочинить легенду о какомъ-то синемъ огонькѣ, который каждую ночь горѣлъ на могилкѣ, а потомъ -- что къ ненастью слышатся стоны. За это ему досталось отъ священника сугубо. Панихиды въ девятый, двадцатый и сороковой дни являлись настоящими событіями, и кладбище наполнялось самой избранной публикой. Дамы крестились маленькими крестиками и прикладывали бѣлые платки къ глазамъ; мужчины хмурились и принимали задумчивый видъ. Однимъ словомъ, продѣлывалась послѣдняя кладбищенская ложь.

Ребенокъ оставался у Горлицыныхъ и былъ окрещенъ тѣмъ именемъ, которое назначилъ отецъ. У Марьи Сергѣевны явилось нехорошее, почти злобное чувство, когда эта крошка сдѣлалась предметомъ празднаго любопытства, разговоровъ и пересудовъ. Нѣкоторыя дамы пріѣзжали нарочно только затѣмъ, чтобы взглянуть на "дитя любви" и отереть слезу, обязательную въ такихъ случаяхъ. Сожалѣніямъ, охамъ и вздохамъ не было конца.

Интересная перемѣна произошла въ Николаѣ Яковлевичѣ. Когда первая суматоха улеглась, онъ, по обыкновенію, скромно исчезъ изъ дому. Онъ даже былъ радъ, что теперь жена остается не одна, и, слѣдовательно, ей не будетъ скучно. Но, странная вещь, самъ онъ точно былъ другой. Завернулъ въ клубъ, посмотрѣлъ на партнёровъ и только пожалъ плечами: какіе они всѣ странные, т.-е. другими словами, мерзавцы... Именно, мерзавцы!-- Николай Яковлевичъ такъ прямо и подумалъ этимъ словомъ. Просиживать цѣлыя ночи въ этой помойной ямѣ, чтобы выиграть или проиграть нѣсколько сотенъ рублей -- это, воля ваша, дѣйствительно мерзость. Онъ даже присѣлъ на одинъ роберъ и едва дождался конца -- такъ ему сдѣлалось все противно. Изъ клуба онъ проѣхалъ къ ней, но и тамъ оставался не долго. Здѣсь его тоже коробило... Развѣ это женщина? развѣ это любовь? Къ одиннадцати часамъ онъ вернулся домой, чѣмъ больше всего поражена была прислуга, а Марья Сергѣевна какъ-то даже не замѣтила его, когда онъ въ туфляхъ проврался въ столовую, временно превращенную въ дѣтскую. Ребенокъ спалъ въ своей корзинкѣ. Марья Сергѣевна сидѣла у стола и что-то быстро работала. На столѣ валялись обрѣзки стараго заношеннаго полотна, какіе-то свертки и совсѣмъ скроенныя вещи дѣтскаго приданаго.

-- Послушай, ты только будешь мѣшать...-- шопотомъ замѣтила Марья Сергѣевна, не поднимая отъ работы головы.-- Я была такъ рада, что ты уѣхалъ въ себѣ въ клубъ...

"Къ себѣ" -- это было не дурно сказано. Она была "такъ рада" -- это ужъ совсѣмъ отлично... Николай Яковлевичъ почувствовалъ себя чужимъ именно здѣсь и даже вздохнулъ. Да ѣѣдь на него такъ и смотрятъ всѣ: и жена, и прислуга, и кормилица. Ему сдѣлалось обидно. Его не понимали. Да, онъ дѣлалъ ошибки, онъ былъ несправедливъ, но онъ не въ конецъ испорченный человѣкъ... да. Наконецъ, онъ можетъ исправиться и сегодня уже сдѣлалъ первый шагъ въ этомъ направленіи.

Вызвавъ жену въ гостиную, Николай Яковлевичъ спросилъ съ озабоченнымъ видомъ:

-- Маня, а что мы будемъ дѣлать... ну, съ этимъ ребенкомъ?.. Нужно этотъ вопросъ вырѣшить...

Она подняла на него свои озабоченные глаза и спокойно отвѣтила:

-- Какъ: что?.. Сегодня уже присылали отъ купца Мѣшкова... Они въ нашей улицѣ живутъ.

-- Ну?

-- Желаютъ взять на воспитаніе. Потомъ пріѣзжала третьяго дня жена воинскаго начальника и тоже согласна взять Любу...

-- И ты... ты ничего мнѣ не сказала?

-- Что же тутъ говорить?.. Куда мы съ нимъ, съ ребенкомъ? Ему нужно теплое гнѣздышко, гдѣ его любили бы, а это возможно только тогда, когда есть семья, есть любовь, есть счастье... На дѣтяхъ это отражается больше всего. Ахъ, я такъ много передумала за эти дни и нахожу, что лучше всего Любѣ будетъ у Мѣшковыхъ. Конечно, они простые люди, необразованные, но семья хорошая и живутъ душа въ душу...

-- Отдать такого ребенка купцамъ? Никогда...

-- Какого такого ребенка? Всѣ дѣти одинаковы.

-- Нѣтъ, извини, голубушка... Въ этомъ ребенкѣ столько заложено любви, чувства, вообще силы, что его нельзя сравнивать. Ты только подумай, чего онъ стоилъ своимъ несчастнымъ родителямъ... И вдругъ отдать какимъ-то купцамъ, чтобы изъ Любы вышла толстая купеческая дочь.... Никогда... понимаешь? Если, наконецъ, ты несогласна взять его, то беру я... Я для него сдѣлаю все, что могу и умѣю. Да... Вообще, меня удивляетъ твое поведеніе...

Она ничего не отвѣтила, а только отвернулась и тихо заплакала: это были не обидныя, горькія слезы одиночества, а теплыя слезы радости, тотъ первый, теплый весенній дождь, отъ котораго зеленѣетъ первая весенняя травка, и развертываются набухшія почки.

-- Маня... что съ тобой? Развѣ я сказалъ что-нибудь обидное тебѣ?..

Она такъ же безмолвно обняла его, и ея голова очутилась на его плечѣ. Онъ страстно цѣловалъ эти заплаканные глаза, мокрыя щеки и чувствовалъ, что еще никогда такъ не любилъ ее, свою бѣдную Маню. Потомъ она вдругъ вырвалась изъ его объятій и сказала:

-- Мы воруемъ чужую любовь, Nicolas... Это принадлежитъ ей, нашей крошкѣ. Она принесетъ намъ счастье... Мнѣ все кажется, что ея мать, настоящая мать, незримо витаетъ надъ ребенкомъ печальной тѣнью. Вѣдь она должна быть здѣсь, гдѣ ея послѣдняя любовь, послѣднее счастье... Бѣдняжка, какъ я ее люблю!.. Она почти не видѣла своего ребенка, купленнаго такой дорогой цѣной... Это меня такъ гнететъ. Ахъ, какъ я плачу надъ этой крошкой Любой!.. Разъ ночью -- ты спалъ -- мнѣ показалось, что кто-то вошелъ въ дѣтскую. Понимаешь: легкіе женскіе шаги... Я увѣрена, что это была она... Она приходила къ своему ребенку... Что я говорю: приходила!.. Она постоянно съ нимъ... Нѣтъ, они оба тутъ... они все видятъ...

-- Голубка моя, нужно успокоиться. Такъ нельзя... Что же дѣлать, мы не виноваты, если все такъ случилось. Постараемся съ своей стороны сдѣлать все для ребенка... Вѣдь онъ намъ нисколько не помѣшаетъ. Пока будетъ въ столовой... Рѣшительно не стѣснитъ. Много ли нужно такой крошкѣ?.. И, знаешь, мнѣ кажется, что она походитъ на мать; наша Люба будетъ такая же красивая.

-- О, совершенная мать... Прехорошенькая дѣвчурочка. Я часто смотрю на нее и не могу налюбоваться. Еслибы жива была мать... Господи, сколько было бы у нея радости... Какъ бы она щебетала надъ колыбелькой своей малютки, какъ бы смѣялась, заботилась. Nicolas, ты не можешь себѣ представить, до чего я поглощена этой мыслью о матери...

Ребенокъ остался у Горлицыныхъ и постепенно наполнилъ собой весь домъ. Случилось это какъ-то само собой, совершенно незамѣтно, такъ что никто этого даже не чувствовалъ. Первое перемѣщеніе изъ столовой произошло благодаря бронхиту. Марья Сергѣевна страшно перепугалась, когда ребенокъ началъ кричать, пересталъ брать грудь и вообще заболѣлъ. Много ли нужно такой крошкѣ... Первая мысль, которая мелькнула у нея въ головѣ, была та, что будь на ея мѣстѣ родная мать -- этого не случилось бы. Да, она съумѣла бы уберечь ребенка отъ простуды... Приглашенный врачъ подтвердилъ эту мысль и замѣтилъ:

-- Начать съ того, что мать не помѣстила бы ребенка въ проходную комнату, какъ ваша столовая...

-- Но другихъ свободныхъ комнатъ у насъ нѣтъ!..

-- А ваша спальня? а кабинетъ Николая Яковлевича?.. Я совѣтовалъ бы занять именно кабинетъ...

Когда Николай Яковлевичъ вернулся со службы домой, то нашелъ свой письменный столъ въ гостиной. Сначала онъ даже какъ будто смутился, а потомъ весело замѣтилъ:

-- Что же, я нахожу это очень разумнымъ... На кой мнѣ чортъ отдѣльный кабинетъ? Вѣдь я не министръ, да и работать можно въ гостиной такъ же хорошо... Дурацкая мода -- непремѣнно устроивать себѣ кабинетъ, и больше ничего. Отлично...

Марья Сергѣевна даже ухаживала за мужемъ въ теченіе нѣсколькихъ дней за эту маленькую уступку, а онъ про себя смѣялся надъ ея наивностью и дѣлалъ видъ, что принимаетъ ея нѣжности за настоящую монету. Онъ теперь часто такъ дѣлалъ, и это доставляло ему удовольствіе. Съ клубомъ все было кончено, а также и съ другими легкими удовольствіями. Когда старые знакомые встрѣчали Николая Яковлевича гдѣ-нибудь на улицѣ, то дѣлали большіе глаза и качали головами, точно онъ сошелъ съума.

-- Что же это ты, братъ, того?..

-- Нѣтъ, я этого... Занять. У меня завелась интрижка съ одной дѣвицей...

-- Ну, и чортъ съ тобой...

Ужасные нахалы! и каждая такая вещица злила Николая Яковлевича, потому что онъ отлично зналъ, что думаютъ вотъ эти господа про него: обабился, распустилъ нюни, провисъ... А затѣмъ каждый, вѣроятно, думаетъ про себя: посмотримъ, г. Горлицынъ, какъ вы взыграете козликомъ! Нѣтъ, рѣшительно нахалы... Когда вечеромъ Николая Яковлевича начинало тянуть куда-нибудь изъ дому, онъ сейчасъ же представлялъ себѣ физіономіи этихъ безнадежно пропащихъ людей,-- и все какъ рукой снимало. Долго имъ придется ждать... да. Довольно глупостей; пора и за умъ взяться, тѣмъ болѣе, что теперь есть и обязанности, и извѣстнаго рода отвѣтственность. Да, понимаете ли вы, чортъ васъ всѣхъ возьми, что такое отвѣтственность?..

А время летѣло такъ быстро. И каждый день приносилъ что-нибудь новое. Марья Сергѣевна получила на новый годъ педагогическій журналъ. Да, необходимо было серьезно подготовиться къ обязанностямъ матери. Она въ теченіе этихъ первыхъ мѣсяцевъ, несмотря на новыя заботы и безсонныя ночи, значительно поправилась и даже похорошѣла,-- сказывалось отраженное материнство, смягчившее выраженіе всего лица, придавшее глазамъ такую милую своей тревогой задумчивость и вообще помолодившее ее. Да, это была уже другая женщина...

Пропадинская публика такъ же быстро забыла всю эту исторію несчастной четы, какъ быстро ею заинтересовалась, а о ребенкѣ -- тѣмъ болѣе. Это несказанно радовало Марью Сергѣевну, которой хотѣлось схоронить свое счастье отъ всѣхъ постороннихъ глазъ. Истинное счастье всегда ищетъ укромныхъ уголковъ, потому что полно однимъ собой. Эта психологія счастья одинакова для всѣхъ: для богатыхъ и бѣдныхъ, образованныхъ и необразованныхъ. Скупецъ прячетъ свое сокровище, чтобъ его не украли. Но рядомъ съ этимъ шелъ другой процессъ. Около маленькаго существа незамѣтно выросъ кружокъ тѣхъ близкихъ людей, которые дѣлятъ одни заботы, радости, интересы. Тутъ былъ и дѣтскій врачъ, тоже семейный человѣкъ, съ которымъ познакомились изъ-за дѣтскихъ болѣзней Любы, и семья одного инженера, ребенку котораго прививали оспу вмѣстѣ съ Любой, и т. д. Все это были скромные люди, которые сидѣли по своимъ домамъ, каждый за своимъ дѣломъ. Съ внѣшней стороны жизнь этихъ семей очерчивалась однимъ словомъ: дѣти...

У Горлицыныхъ теперь ввелась своя домашняя хронологія: это -- было тогда, когда Люба въ первый разъ сказала "мама"; это, когда она сдѣлала свой первый зубъ. Да, она сказала это дѣтское словечко, и въ душѣ Марьи Сергѣевны оно отозвалось жгучей болью, незаслуженной обидой, самой ужасной изъ всѣхъ фальсификацій. Она нѣсколько разъ плакала. Ей казалось, что она не должна присвоивать этого святого слова, не должна отнимать его у настоящей матери, которая одна должна была его слышать. Все старое опять поднялось въ душѣ Марьи Серіѣевни, и она нѣсколько дней ходила какъ потерянная. Ей опять слышались таинственные шаги, а ночью она просыпалась съ крикомъ:

-- Nicolas, она здѣсь... неужели ты ничего не чувствуешь?.. Она ревнуетъ меня... она сердится...

-- Это ты ее ревнуешь...-- успокоивалъ Николай Яковлевичъ.-- Ахъ, ужъ эти нервы!..

Онъ угадалъ: это именно была ревность, ревность къ покойницѣ. И это чувство росло, развивалось и крѣпло вмѣстѣ съ ребенкомъ. Сначала, правда, Марья Сергѣевна стѣснялась присвоивать себѣ званіе матери. Какой-то тайный голосъ смутно говорилъ ей, что она не должна переходить извѣстныхъ границъ, и когда въ дѣтскихъ глазахъ засвѣтится первый лучъ сознанія, должна показать ей портретъ и сказать: вотъ твоя настоящая мать, а я... Что такое она?.. Дальше получалась очень сложная вещь. Да, у каждаго ребенка по природѣ вещей одна мать, та мать, которая его выносила и произвела на свѣтъ. А безсонныя ночи, которыя другая женщина проводила у кроватки вотъ этого чужого ребенка; а та любовь, которая осѣняла своимъ крыломъ это беззащитное существо; а тѣ страхи, заботы, огорченія -- развѣ это все не выше простого физическаго акта рожденія? Развѣ этотъ дѣтскій языкъ не повторялъ ея словъ, этотъ дѣтскій мозгъ не думалъ ея мыслями, это дѣтское сердце не наполнялось ея чувствами, и вообще вся эта молодая душа не отливалась по ея душѣ? Чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе Марья Сергѣевна чувствовала себя матерью и въ свое время припрятала всѣ вещи, которыя могли бы напомнить дѣвочкѣ своимъ существованіемъ о настоящей матери.

-- Вотъ она подростеть, я ей все объясню,-- говорила Марья Сергѣевна, когда Николай Яковлевичъ начиналъ опасаться.-- Зачѣмъ лишать несчастнаго ребенка иллюзіи?.. Мы даже не имѣемъ на это права...

Эта отсрочка успокоила и Николая Яковлевича. Да, конечно, въ свое время все будетъ объяснено...

А время летѣло такъ быстро. Въ сущности, жизнь всѣхъ счастливыхъ семей никакого внѣшняго интереса не представляетъ, какъ не представляла она и у Горлицыныхъ. Да, они были счастливы, и это счастье принесла къ нимъ маленькая Люба. Часто Николай Яковлевичъ подходилъ къ зеркалу и подолгу наблюдалъ себя. Вѣдь совсѣмъ другое лицо, другой человѣкъ... Конечно, онъ быстро началъ старѣть, но такой хорошей, солидной старостью -- это чувствовалось въ выраженіи глазъ, въ складѣ рта, въ общемъ очеркѣ лица. У него были солидныя привычки, манера себя держать, костюмы, знакомства, потому что была пара наблюдательныхъ дѣтскихъ глазъ, которые должны были видѣть въ немъ эту солидность. Съ какой гордостью онъ выходилъ гулять съ своей Любой, съ какой сдержанной снисходительностью отвѣчалъ на ея дѣтскіе вопросы, съ какой радостью слѣдилъ за ея маленькими успѣхами и окончательно освоился съ своей ролью отца, не переживъ того мучительнаго процесса, которымъ Марья Сергѣевна дошла до своего материнства. Мысль о настоящемъ отцѣ приходила Николаю Яковлевичу очень рѣдко; онъ хмурился и отгонялъ ее какимъ-нибудь солиднымъ аргументомъ.

Такъ время пронеслось до того рокового дня, въ который тѣни настоящаго отца и настоящей матери снова выплыли изъ пучины забвенія. Да, они пришли въ этотъ домъ, властно заняли свое мѣсто и потребовали отчета...

Послѣ рокового объясненія съ матерью, Люба заперлась въ своей комнатѣ и не выходила цѣлыхъ два дня. Къ ней входила одна старая кухарка Агаѳья, подававшая обѣдъ и чай. Старуха хмурилась и тяжело вздыхала. Люба повертывалась къ ней каждый разъ спиной, чтобы спрятать отъ нея свое опухшее отъ слезъ лицо. Господи, чего-чего она не передумала и не перечувствовала вотъ за эти два дня!.. Въ головѣ вихремъ проносились самыя разнообразныя мысли, и она чувствовала, какъ сходитъ съ ума. Почему ей раньше ничего не сказали?.. Почему отъ нея скрывали эту печальную истину и заставляли жить обманомъ?.. Наконецъ, другіе знакомые знали всю исторію и тоже скрывали отъ нея. Однимъ словомъ, всѣ были въ заговорѣ, всѣ были противъ нея...

Отказавъ жениху, Люба первымъ дѣломъ потребовала себѣ у Марьи Сергѣевны портретъ своей настоящей мамы. Марья Сергѣевна ужасно смутилась и молча принесла двѣ выцвѣвшихъ фотографіи. Люба впилась въ нихъ глазами. Да, вотъ она, бѣдная мама... Какая она была красивая даже на этой плохой фотографіи! Вотъ это тонкое лицо съ дѣтски-серьезнымъ выраженіемъ, небрежно зачесанными волосами и чуть замѣтной улыбкой. Ей было, вѣроятно, въ этотъ моментъ около двадцати лѣтъ, и она могла бы быть ея подругой. Другая фотографія была старше, уже снятая въ Пропадинскѣ. Лицо подернулось скрытой заботой -- можетъ быть, она думала уже о будущемъ ребенкѣ, о своей Любѣ. Бѣдная, милая, несчастная, родная... Слезы душили Любу, и она съ рыданіями цѣловала эти фотографіи, единственное, что осталось отъ настоящей живой мамы. И нашлись люди, которые могли скрыть отъ нея это? Да, они принимали ея дѣтскія ласки, любовались ею, были счастливы, а та, настоящая мама лежала забытой въ своей могилѣ. Нѣтъ, это жестоко, это несправедливо, этому нѣтъ названія...

-- Мама, мама... милая, родная мама, слышишь ли ты меня?-- вслухъ повторяла Люба, прижимая фотографіи въ своей груди.-- Я -- твоя Люба -- навсегда твоя!.. Я никого больше не люблю, кромѣ тебя, моя страдалица, голубка!

Портретъ отца сохранился одинъ,-- именно, студенческій. Онъ не нравился Любѣ. Худощавое лицо, тонкія губы, прищуренные глаза -- все ей не нравилось, и она чувствовала себя чужой. Для отца, наконецъ, этотъ студентъ былъ слишкомъ молодъ. Другое дѣло мама -- она была такая хорошая, милая, и Люба обливала горькими слегами ея фотографіи. Бѣдная даже не успѣла и приласкать своего ребенка, купленнаго цѣной жизни!.. Ахъ, какъ бы она ее любила, какъ ласкала, какъ цѣловала... Бѣдная настоящая мама!.. Но изъ-за этихъ фотографій выступало другое живое лицо, такое заплаканное и несчастное, которое вносило въ душу мучительное чувство раздвоенія. Господи, да что же это такое, наконецъ? И за что?.. Нѣтъ, теперь Люба больше не любитъ Марьи Сергѣевны, больше -- она питала къ ней почти враждебное чувство. Воспользоваться чужимъ ребенкомъ и на забытой памяти настоящей матери построить свое собственное счастье -- какъ это несправедливо, гадко, безчеловѣчно! Тѣхъ нѣтъ, они лежатъ въ своей могилѣ, а она зоветъ папой и мамой чужихъ людей... Развѣ такія слова покупаются?..

-- Мама, дорогая, родная, приди ко мнѣ хоть во снѣ!-- вслухъ умоляла Люба, протягивая руки.-- Ты вѣдь со мной? да? О, мама, мама, мама...

Люба была убѣждена, что если будетъ упорно думать о матери, смотрѣть на ея портретъ и вообще всѣмъ существомъ сосредоточится на одной этой точкѣ, то мать придетъ. Пусть это будетъ галлюцинація, сонъ, туманная грёза -- все равно, только бы увидѣть ее, милую, родную, дорогую... Хотя бы издали увидѣть,-- почувствовать ея присутствіе. Это было такое страстное желаніе, такой порывъ, такое сосредоточеніе, что Любѣ начинало казаться самой, что она сходитъ съума. Она по цѣлымъ часамъ горячо молилась Богу, полная хорошаго, благоговѣйнаго настроенія,-- мысль и чувства отрѣшались отъ земли и витали внѣ времени и пространства, въ области вѣчной любви, красоты и правды. Ахъ, какъ хорошо она чувствовала себя въ эти минуты и даже закрывала глаза, чувствуя приближеніе чего-то такого, что ее точно приподнимало и дѣлало такой свѣтлой. Казалось, что еще одно мгновеніе, только одно мгновеніе, и она войдетъ въ новый міръ, гдѣ ее уже ждетъ она, бѣдная страдалица. Это была скорбная, негодующая, полузабытая тѣнь, которая даже не могла защищаться, когда другіе люди присвоили себѣ ея святое имя матери, когда другіе присвоили себѣ ея ребенка.

Въ одну изъ такихъ минутъ религіознаго экстаза Люба ужасно испугалась. Она не слыхала, какъ въ комнату вошла Агаѳья и молча наблюдала ее, по-бабьи подперевъ щеку рукой.

-- Что тебѣ нужно?-- сурово спросила Люба.-- Зачѣмъ ты лѣзешь безъ спросу?..

Дѣвушка подбирала слова, чтобы сказать Агаѳьѣ что-нибудь ечень обидное, но взглянула на ея лицо и остановилась: по лицу Агаѳьи катились слезы...

-- Ты это о чемъ плачешь?-- спросила Люба, смягчая тонъ.

-- А какъ же, барышня... Какъ я поглядѣла давѣ на васъ: вылитая мать. Вѣдь я тогда ее видѣла не однова, какъ она во флигелѣ у насъ, значитъ, жила. Такая же молоденькая была... Лицомъ-то ты вся въ нее издалась.

Раньше эта мысль ни разу не пришла въ голову Любѣ, именно, что вотъ эта самая Агаѳья жила у Горлицыныхъ съ незапамятныхъ временъ и была живымъ свидѣтелемъ разыгравшейся во флигелѣ драмы. Дѣвушка усадила ее и со слезами стала выпытывать все, что только могла сохранить старая бабья память, дополняя разсказомъ Агаѳьи тѣ свѣденія, какія уже имѣла отъ Марьи Сергѣевны. Новаго ничего не было, но зато Агаѳья сообщила массу тѣхъ мелочей, которыя замѣчаютъ только простые люди. Старуха подробно разсказала, какъ пріѣхали новые жильцы, какъ устроились, какъ онъ хлопоталъ, какъ они гуляли вмѣстѣ, какъ перебивались и т. д.

-- Они были очень бѣдные, Агаѳья?..

-- Ахъ, какіе бѣдные, барышня!.. Одинъ чемоданишко да што на себѣ. Такъ, перебивались... Конечно, молодымъ-то это незамѣтно, потому какъ ужъ больно промежду себя-то дружно жили... Всѣ сусѣди на нихъ любовались, какъ парочкой, бывало, выдутъ гулять по тротуварамъ. Нашъ-то баринъ въ тѣ поры плохо жилъ,-- ну, барыня и любуется въ окошко, любуется, а сама плачетъ. Дружно жили, нечего сказать. Только вотъ покойницѣ твоей маменькѣ Богъ вѣку не далъ... Это ужъ завсегда такъ: другой бы и самъ померъ, а смерти нѣтъ. А кому бы жить да радоваться -- тѣхъ Богъ и приберетъ.

-- Зачѣмъ же это такъ, Агаѳья?-- машинально спрашивала Люба.

-- А ужъ такъ, равняетъ Господь Батюшка богатаго съ бѣднымъ, несчастнаго съ счастливымъ... Отъ счастья человѣкъ забывается и даже не видитъ, а оглянулся -- анъ, его и нѣтъ. Улетѣло... Покойничекъ-то родитель твой и не стерпѣлъ. Захожу я къ нимъ тогда, а они на одной кровати лежатъ... Обнялъ онъ ее одной ручкой... припалъ головушкой...

Люба выслушивала эту бабью болтовню съ жаднымъ вниманіемъ, стараясь уловить въ ней крупицы истины. Простой умъ наблюдательнѣе, а память удерживаетъ массу мелочей, совершенно ускользающихъ отъ вниманія образованнаго человѣка. Иногда Агаѳья останавливалась и переиначивала уже разсказанное: это убивало Любу.

-- Агаѳья, голубушка, ради Бога, хорошенько припомни...-- умоляла дѣвушка, ломая руки.

-- Стараюсь, барышня, да память-то наша, бабья, какъ худое рѣшето. Чего не надо, такъ помнишь, а вотъ тутъ и затемнишься. Бѣдные были твои родители -- это вотъ помню. Куфарки даже не держали. Сами и въ куфнѣ стряпали. Барыня-то веселая была...

Бѣдная... Да, а она, Люба, вырощена въ роскоши и въ нѣгѣ. Для чего? Развѣ ея отецъ желалъ этого? Никогда. Она выросла бы въ нуждѣ, въ самой трудовой обстановкѣ, и вышла бы замужъ за такого же труженика-бѣдняка, а не за господина Шерстнева. Люба отлично рисовала себѣ картину встрѣчи ея труженика-отца съ этимъ женихомъ... Съ какимъ презрѣніемъ отнесся бы простой фельдшеръ къ этому трутню, который гдѣ-то служить, что-то такое дѣлаетъ, а въ сущности -- самая безполезная тварь. Да, отецъ былъ строгій человѣкъ, и строго кончилъ. О, какъ она его понимала!.. Вотъ за что любила его мать, эта увлекающаяся, мягкая натура, опиравшаяся на чужую волю.

Потихоньку отъ всѣхъ Люба нѣсколько разъ уводила Агаѳью во флигель и просила указать, гдѣ и что стояло тогда, какія были занавѣски на окнахъ и вообще какой видъ имѣла обстановка. Флигель стоялъ пустой, и Агаѳья съ увлеченіемъ разсказывала всѣ подробности. А помнила она отлично въ этомъ случаѣ все... И кровать цѣла, и ситцевый диванчикъ, и стулья -- на чердакѣ валяются. Люба упросила Агаѳью достать потихоньку всѣ эти вещи и разставить во флигелѣ, какъ онѣ стояли тогда. Ей хотѣлось хоть приблизительно возстановить все это. Вѣдь на каждой вещи останавливался ихъ взглядъ, и ей казалось, что каждая такая вещь сохраняетъ на себѣ таинственный отпечатокъ своихъ хозяевъ. Ахъ, какъ она плакала надъ этими инвалидами!.. На кругломъ столѣ, который стоялъ передъ диваномъ, оставались, еще круги отъ горячихъ стакановъ, царапины и полосы. Ночной столикъ былъ закапанъ стеариномъ и облитъ какимъ-то ѣдкимъ лекарствомъ. Да, вотъ на немъ стояла ночная лампочка и освѣщала молодое больное лицо... Вотъ по этой комнатѣ шагалъ отецъ въ нѣмомъ отчаяніи. Милые, дорогіе, родные... Агаѳья заливалась дешевыми бабьими слеэами, вмѣстѣ съ барышней Любой, и малую толику привирала для пущей жалости; она сама вѣрила въ эти поэтическія прибавки, что иногда случается съ, очень добрыми людьми.

Чтобы провѣрить Агаѳью, Люба повезла ее на кладбище и просила указать могилку. Пришлось разыскивать довольно долго, и Агаѳья дѣлала отчаянныя попытки признать "счастливую могилку". За шестнадцать лѣтъ и кладбище совершенно измѣнилось: гдѣ тутъ узнаешь... Кончилось тѣмъ, что Люба сама указала ей, благодаря тому, что каждый годъ осенью Марья Сергѣевна привозила ее сюда и заставляла молиться за какую-то "рабу Божію Надежду". Ахъ, какая это возмутительная ложь, ложь даже надъ могилой родной матери!..

-- Здѣсь, здѣсь...-- умиленно повторяла Агаѳья, узнавъ, наконецъ, могилку.-- Такъ рядушкомъ и положили сердешныхъ. Попъ тогда сердитый былъ, отпѣвать, слышь, не хотѣлъ; ну, да ему полицместеръ велѣлъ... Нехорошій попъ, и тоже умеръ давно.

Марья Сергѣевна не вмѣшивалась въ жизнь Любы, предоставивъ все времени. Она мучилась и терзалась про себя. Кто бы могъ подумать, что эта кроткая и послушная дѣвушка начнетъ выдѣлывать такія штуки! Именно, штуки -- такъ Марья Сергѣевна и говорила про себя, потому что какъ же назвать всѣ эти слезы надъ портретами, ежедневныя поѣздки на кладбище, реставрацію флигеля, а главное -- отказъ жениху?

-- Я -- бѣдная дѣвушка и выйду за бѣднаго,-- коротко объяснила Люба, отвѣчая на нѣмой вопросъ Марьи Сергѣевны.

-- Какъ знаешь, Люба...-- соглашалась Марья Сергѣевна, счастливая такой развязкой мучившаго ее рокового шага.-- Время еще не ушло, а бѣдныхъ людей много.

Марья Сергѣевна ревновала теперь Любу къ ея покойной матери и, незамѣтно для самой себя, дѣлалась къ ней несправедливою. Это было тяжелое двойственное чувство. Оно съ особенной яркостью всплыло наружу, когда Люба заявила, что уѣзжаетъ.

-- Можно, по крайней мѣрѣ, узнать: куда?-- сухо спросила Марья Сергѣевна.

-- Къ роднымъ...-- такъ же сухо отвѣтила Люба.

Марья Сергѣевна только пожала плечами. Люба, которая не выходила еще ни разу на улицу безъ строгаго присмотра, поѣдетъ одна, неизвѣстно куда... Этого еще недоставало!.. Отчаянію Марьи Сергѣевны не было границъ, хотя она по наружному виду и старалась не выдать себя. Произошелъ экстренный военный совѣтъ съ Nicolas.

-- Д-да... положеніе...-- мычалъ онъ, шагая по кабинету.-- Если удерживать ее насильно, то выйдетъ, пожалуй, еще хуже. Дѣвица оказывается съ характеромъ...

-- Да... Но вѣдь нужно же что-нибудь сдѣлать?.. Люба одна потащится за тысячу верстъ... поѣдетъ по желѣзнымъ дорогамъ, одна на пароходѣ, одна на лошадяхъ -- нѣтъ, это ужасно! И какіе родственники милые... Ни разу ни одна душа даже не вспомнила, что осталась дѣвочка-сирота.

-- Всѣ родственники, Маня, одинаковы... Конечно, ты не сдѣлала бы такъ, но я говорю про другихъ людей.

-- Я ни за что ее не отпущу...

-- Гмъ... да... конечно... Но вѣдь она совсѣмъ взрослая.

Люба ожидала отчаяннаго сопротивленія, и поэтому въ особенности стремилась проявить свою самостоятельность. Да, она поѣдетъ во что бы-то ни стало, и поѣдетъ одна. Марья Сергѣевна сначала старалась ее уговорить, даже плакала, а потомъ вдругъ согласилась совершенно спокойно.

-- Что же дѣлать, Люба, если ужъ ты не хочешь слушать насъ...-- проговорила она въ заключеніе.-- Съѣзди, познакомься. У твоей матери большая родня... Я даже писала имъ нѣсколько разъ, но отвѣта не получила. Можетъ быть, ты будешь счастливѣе. Во всякомъ случаѣ, отъ души желаю тебѣ успѣха.

Это согласіе обидѣло Любу. Она невольно подумала: развѣ родная мать отпустила бы ее?.. Конечно, чужимъ людямъ все равно, а главное, была бы соблюдена форма. Вѣдь уговаривали, упрашивали, даже уронили слезу, однимъ словомъ, исполненъ весь репертуаръ,-- чего же больше?.. Марья Сергѣевна сама уложила ее въ дорогу, собрала всѣ необходимыя вещи и переложила ихъ еще болѣе необходимыми наставленіями. Ахъ, какъ нужно быть осторожной въ дорогѣ, особенно когда такая молодая особа ѣдетъ одна.

-- Мнѣ кажется, что вы даже рады выпроводить меня...-- замѣтила Люба откровенно.-- Я это чувствую.

-- Нѣтъ, мы будемъ скучать и тревожиться о тебѣ, но путешествіе для тебя необходимо... Надѣюсь, что мы понимаемъ другъ друга, и нѣтъ необходимости ставить надъ і точку.

Люба ничего не отвѣчала. Ей хотѣлось поскорѣе уѣхать. Планъ поѣздки былъ обдумавъ очень быстро. Нужно было увидать родныхъ матери, а потомъ разыскать отцовскую родню. Адресъ первыхъ былъ извѣстенъ. Эта помѣщичья семья хоть и разбилась, но два-три человѣка жили недалеко другъ отъ друга. У нихъ Люба надѣялась узнать исторію матери, именно то, чего не могли ей сообщить ни Марья Сергѣевна, ни Агаѳья. Дѣвушкѣ хотѣлось возстановить образъ матери по этимъ новымъ свѣденіямъ, чтобы потомъ увидѣть ее. На послѣднее она не теряла надежды. Объ отцѣ она вообще думала какъ-то мало, что ее въ теоріи огорчало,-- она не чувствовала по отношенію къ нему кровной тяги.

Сборы были короткіе. Горлицыны проводили свою воспитанницу до вокзала. Николай Яковлевичъ имѣлъ нѣсколько смущенный видъ, старательно избѣгая привычныхъ нѣжностей. Марья Сергѣевна чувствовала себя совершенно спокойно. Она дорогой до вокзала давала послѣдніе совѣты съ такимъ видомъ, точно привыкла провожать Любу. Люба въ послѣднюю минуту чувствовала себя какъ будто виноватой, въ ней все сильнѣй и сильнѣй поднималось чувство дѣтской привязанности. Близившаяся самостоятельность и радовала, и пугала ее. Во всякомъ случаѣ, это былъ рѣшительный шагъ. Даже можно и совсѣмъ не вернуться вотъ въ этотъ самый Пропадинскъ... Богъ съ нимъ совсѣмъ, а свѣтъ не клиномъ сошелся. Впрочемъ, тамъ увидимъ, что будетъ.

На вокзалѣ Люба храбрилась все время и вызывающе улыбалась Николаю Яковлевичу, когда его спрашивали, куда онъ провожаетъ дочь. Да, хороша дочь!.. Марья Сергѣевна кусала губы отъ волненія и старалась не встрѣчаться глазами съ знакомыми. Четверть часа, проведенныхъ на вокзалѣ, показались всѣмъ троимъ цѣлой вѣчностью -- столько было всѣми пережито. Но вотъ звонокъ, поѣздъ тронулся, и Пропадинскъ точно отодвинулся назадъ, а люди на дебаркадерѣ казались такими маленькими и ничтожными. Люба облегченно вздохнула и даже закрыла глаза.

Три первыхъ станціи пролетѣли незамѣтно. На четвертой поѣздъ стоялъ семнадцать минутъ. Люба безучастно разсматривала публику, этихъ чужихъ людей, ѣхавшихъ неизвѣстно куда и неизвѣстно зачѣмъ. Вѣроятно, кто-нибудь ихъ тоже провожалъ, а тамъ впереди кто-нибудь ждетъ. Разглядывая толпу, Люба вдругъ откинулась назадъ отъ окна и даже спряталась за косякъ. По платформѣ съ разсѣяннымъ видомъ проходилъ Шерстневъ. Онъ, вѣроятно, и не подозрѣвалъ объ ея присутствіи. На слѣдующей станціи Люба совсѣмъ не подходила къ окну и встрѣтила неожиданно Шерстнева только ночью за общимъ столомъ буфета. Онъ издали раскланялся съ ней, какъ человѣкъ, который встрѣчалъ ее у знакомыхъ. Потомъ онъ подошелъ въ ней и заговорилъ:

-- Вотъ неожиданная встрѣча, Любовь Николаевна... Я глазамъ своимъ не повѣрилъ. Надѣюсь, вы -- недалеко?

-- Да, къ знакомымъ.

-- А я въ казанскую губернію, къ роднымъ.

Люба вся вспыхнула и посмотрѣла на Шерстнева злыми глазами.

XI.

Бываютъ такія полосы въ жизни, когда человѣкъ точно стряхиваетъ съ себя все прежнее и превращается во что-то новое. Вѣроятно, то же испытываетъ бабочка, которая вылетаетъ изъ своего кокона. Правда, такой опытъ старитъ человѣка, оставляетъ въ душѣ горькій осадокъ, лишаетъ иллюзій и юношескихъ грёзъ, но только такой тяжелый опытъ дѣлаетъ человѣка человѣкомъ. Слабые люди его не выдерживаютъ и падаютъ, а сильные дѣлаются еще сильнѣе. Именно такую полосу переживала Люба и во времени, и въ пространствѣ. Дорога ее нѣсколько успокоила. Она могла теперь вглянуть на свое прошлое издали и отнестись къ нему безпристрастно. Да, въ сущности она была несправедлива, очень несправедлива именно къ Марьѣ Сергѣевнѣ, отплативъ ей за всю ея любовь, уходъ, ласки и вниманіе самой черной неблагодарностью. Ставя себя на ея мѣсто, Люба знала одно, что она, Люба, такъ никогда бы не сдѣлала, и этимъ много бы выиграла въ глазахъ сироты. Всѣ эти мысли и чувства дѣвушка везла съ собой, какъ застрахованный багажъ, который не могъ даже потеряться.

По желѣзной дорогѣ Люба ѣхала ровно сутки, а потомъ пересѣла на пароходъ. Все было ново и немного пугало ее. Шерстневъ очутился на томъ же пароходѣ. Это уже окончательно возмутило дѣвушку. Что это такое: преслѣдованіе? травля?.. Положимъ, что онъ держался на самомъ почтительномъ разстояніи и даже не подходилъ къ ней, но все-таки... Благодаря его присутствію, Люба весь первый день просидѣла въ дамской общей каютѣ и страшно скучала. Ей больше всего надоѣдало проклятое любопытство, съ какимъ разсматривали ее дамы. Всю съ ногъ до головы осматривали и дѣлали самыя глупыя лица, когда узнавали, что она ѣдетъ одна, хотя и къ роднымъ. А тутъ еще молодой человѣкъ. Любопытная дамы имѣли полное право на самыя игривыя предположенія, отъ которыхъ Любу впередъ коробило. И всѣ онѣ такія скучныя, глупыя, точно выжатыя. И всѣ походятъ одна на другую. Потомъ эта скверная привычка приставать къ каждому новому человѣку съ разспросами, кто, откуда, куда ѣдетъ, по какому дѣлу и т. д. На другой день Люба не выдержала и вышла въ рубку. Тамъ можно будетъ по крайней мѣрѣ ходить, и никто не пристаетъ. Пароходъ просто очаровалъ ее -- такая могучая сила, и что-то такое въ ней бодрое и хорошее, какъ сама молодость. И рѣка отличная -- широкая, вольная, настоящая русская рѣка. Правда, берега довольно пустынны, и попадающіяся селенія тоже ничего завиднаго не представляютъ.

"Ахъ, какъ хорошо!.." думала Люба, съ наслажденіемъ подставляя свое лицо встрѣчному вѣтру. "Вотъ это свобода, просторъ, ширь".

Ей казалось, что она навсегда простилась съ Пропадинскомъ, и все, что тамъ осталось, представлялось ей такимъ маленькимъ, ничтожнымъ и жалкимъ, особенно по сравненію съ этимъ просторомъ и ширью. Вонъ и г. Шерстневъ прогуливается по палубѣ, и точно онъ тоже измѣнился за эти дни. Она теперь могла смотрѣть на него совсѣмъ спокойно, какъ смотрѣла на другихъ постороннихъ людей. Такой же, какъ всѣ. Вообще, самый обыкновенный человѣкъ. Удивительно, что она могла находить въ немъ тогда? Впрочемъ, вѣдь она же никого другого и не видѣло. Значитъ, просто сказалась потребность кого-нибудь любить, и г. Шерстневъ оказался роковымъ нумеромъ, на который палъ выигрышъ. И какая теперь неизмѣримая разница между той Любой и Любой настоящей, и г. Шерстневу никогда, никогда этого не понятъ. Онъ и теперь не понимаетъ, какъ ей рѣшительно все равно, существуетъ онъ на бѣломъ свѣтѣ или нѣтъ. Да. Она даже сердиться не можетъ, что онъ ѣдетъ: нравится, нужно -- и пусть себѣ ѣдетъ,-- ей-то какое дѣло? На Любу даже напало желаніе побравировать, и она сама заговорила съ нимъ, чтобы дать почувствовать, что онъ -- чужой, совсѣмъ не страшный и еще разъ чужой. Но еслибы онъ позволилъ себѣ впасть въ нѣжность -- ну, тогда извините, m-r Шерстневъ! Онъ, впрочемъ, держалъ себя по новому, ни однимъ движеніемъ не выдавая своего истиннаго настроенія. Просто, былъ вѣжливъ, внимателенъ и чуть-чуть холоденъ, какъ человѣкъ, которому тоже все равно.

"О, да онъ совсѣмъ не глупъ!" думала Люба, нѣсколько обиженная такой быстрой перемѣной декорацій.

Да, оно даже немножко обидно, что такія горячія чувства и такъ быстро проходятъ. Впрочемъ, развѣ она въ правѣ что-нибудь требовать?.. Хорошо, что все это выяснилось въ свое время. Онъ первый сказать ей:

-- Вы теперь совсѣмъ другая, Любовь Николаевна...

-- А какая?..

-- Вы очень много пережили за это время.

Незамѣтно они разговорились просто и спокойно, какъ старые хорошіе друзья. О прошломъ ни слова, какъ будто его и не существовало. Шерстневъ нѣсколько разъ путешествовалъ и дѣлился своей опытностью, какъ старшій братъ. Это выходило даже смѣшно, когда онъ начиналъ говорить тономъ старшаго и давалъ разные хорошіе совѣты, точно Марья Сергѣевна. Люба между прочимъ узнала, что Шерстневъ тоже думаетъ оставить Пропадинскъ и переселиться куда-нибудь въ университетскій городъ. Скучно въ этомъ провинціальномъ захолустьѣ, и только привычка засидѣвшагося человѣка удерживаетъ въ большинствѣ случаевъ. Кстати, онъ поинтересовался, какъ думаетъ Люба устроиться въ будущемъ.

-- Пока я не имѣю еще опредѣленнаго плана,-- призналась она.-- Но всего вѣроятнѣе, что тоже не вернусь въ Пропадинскъ. Разыщу родныхъ, а затѣмъ... затѣмъ поступлю куда-нибудь на мѣсто учительницей, гувернанткой, телеграфисткой. Надо какъ-нибудь жить. Впрочемъ, все это еще въ будущемъ, а пока я меньше всего думаю именно о себѣ.

Въ Казани они разстались, разстались, какъ и слѣдуетъ хорошимъ знакомымъ -- безъ особеннаго сожалѣнія и почти равнодушно. Впрочемъ, Люба почувствовала именно теперь свое полное одиночество, но къ этому нужно было привыкать. Она долго провожала глазами уѣзжавшаго на извозчикѣ Шерстнева и съ какимъ-то ужасомъ подумала, что вѣдь этотъ человѣкъ могъ быть ея судьбой. Какъ это глупо, когда цѣлый міръ сосредоточивается въ одномъ человѣкѣ, тѣмъ болѣе глупо, что этого міра она даже и не знала. Мало ли хорошихъ людей на свѣтѣ, и почему именно отдать преимущество Шерстневу? Но этими размышленіями ей пришлось заниматься не долго, потому что она уже была въ районѣ своихъ дѣйствій. Приходилось разставаться съ пароходомъ и на лошадяхъ отправляться на поиски по старымъ адресамъ. Можно было, конечно, сначала остановиться въ Казани и разыскать тамъ семью Койранскихъ, но этому помѣшалъ Шерстневъ: Люба не хотѣла ѣхать вмѣстѣ съ нимъ.

Старушку Меркулову, мать отца, Любѣ приходилось разыскивать въ теченіе нѣсколькихъ дней. У нея было какое-то маленькое имѣньице, въ которомъ она и перебивалась съ двумя дочерьми, оставшимися въ дѣвушкахъ. Появленіе Любы произвело сенсацію. Маленькая квартирка Меркуловыхъ наполнилась новыми словами, о которыхъ уже давно здѣсь не было помину.

-- Я ваша внучка...-- говорила Люба, стараясь быть ласковой съ бабушкой.-- Мнѣ такъ хотѣлось васъ видѣть... обнять...

Старуха смотрѣла на нее какими-то испуганными глазами, точно она пришла съ того свѣта, а потомъ какъ-то вдругъ расплакалась, горько и неутѣшно, какъ плачутъ старые люди, много перенесшіе горя. Это была простая привычка плакать.

Отъ охватившаго ее волненія Люба въ первый моментъ не разсмотрѣла ни обстановки, ни самихъ родственниковъ. Это пришло ей въ голову, когда она уже лежала въ постели и почувствовала себя чужой, какъ никогда. Да, кругомъ чужая, и даже больше -- ей показалось, что тетки смотрятъ на нее почти враждебно. Осмотрѣлась она только на другой день. Старый деревянный домикъ и покосился, и прогнилъ, и обветшалъ. Внутри царила настоящая бѣдность, та бѣдность, которая лишена даже надежды на какое-нибудь будущее: его не было. Оно умерло вмѣстѣ съ Аркашей, и Люба поняла, почему ей показалось, что тетки смотрѣли на нее враждебно: она являлась невольной причиной страшной катастрофы. Затѣмъ, ея скромный дорожный костюмъ, щегольской чемоданчикъ, сакъ-вояжъ, ватеръ-пруфъ, шляпа, сапоги -- все казалось здѣсь роскошью и, можетъ быть, вызывало въ старыхъ дѣвахъ смутное чувство ревнивой зависти. Да, вотъ она, хваленая честная бѣдность, и у Любы сжалось сердце... Бабушку звали Анфисой Аркадьевной, а тетокъ -- Катериной Васильевной и Ольгой Васильевной. Въ ихъ лицахъ Люба еще разъ прослѣдила то жесткое и непріятное выраженіе, которое ей не нравилось у отца,-- это была опять она же, бѣдность... Она придавала скорбную озлобленность и молчаливую натугу, она свѣтилась во взглядѣ, она складывала губы, она ложилась преждевременными морщинами и покрывала голову сѣдиной. Всѣ трое были такія худыя, изможденныя, а своей работы платья изъ дешевенькой линючей матеріи не придавали красоты. Это была застарѣлая бѣдность, державшая въ своихъ когтяхъ всю семью, и въ ней лежала разгадка суроваго характера представителей этой семьи.

Бабушка Анфиса Аркадьевна двигалась уже съ трудомъ, но неожиданное появленіе внучки расшевелило ее, поднявъ цѣлый рой старыхъ, полузабытыхъ воспоминаній. Да, она долго и напряженно всматривалась въ Любу и долго никакъ не могла что-то припомнить. А потомъ воспоминанія хлынули рѣкой, точно прорвало плотину. Главнымъ образомъ, старушка разсказывала о дѣтствѣ своего Аркаши: какой онъ былъ серьезный да умный, да трудолюбивый. Она вытащила откуда-то связку пожелтѣвшихъ писемъ и, надѣвъ очки, принялась ихъ читать. Аркаша въ письмахъ являлся такимъ хорошимъ и заботливымъ сыномъ, и они вызвали новый потокъ слезъ.

-- Развѣ мы такъ бы жили, еслибы Аркаша остался живъ...-- заключила свои жалобы Анфиса Аркадьевна.-- Господь судилъ другое.

Тетки какъ-то напряженно отмалчивались. Но ни бабушка, ни тетки ни слова не сказали про мать Любы, точно ея и не существовало на свѣтѣ. Понятно, что онѣ во всемъ винили ее: изъ-за нея Аркаша въ землю ушелъ... Это не было высказано прямо, но тѣмъ не менѣе чувствовалось между строкъ. Люба старалась настроить себя на болѣе откровенный разговоръ, но изъ этого ничего не выходило. Все-таки, всматриваясь въ обстановку своихъ родственницъ, ихъ физіономіи и всѣ мелочи, Люба смутно стала возстановлять въ своемъ воображеніи портретъ отца, его характеръ, особенности ума и все то, что завершалось роковой катастрофой. Она незамѣтно прониклась къ нему горячей симпатіей и поняла ту силу, которая поработила чувства матери. Да, это была сила, настоящая, цѣльная сила... Но чего она не нашла здѣсь, это того тепла, къ которому рвалось ея молодое сердце.

Она уѣхала такой же чужой, какъ и пріѣхала, унося съ собой тяжелое чувство чего-то несправедливаго, холоднаго и безучастнаго. Старость ли, бѣдность ли, одиночество ли были этому виной, но это было такъ... Люба чувствовала, что и сама она холодѣетъ и стынетъ и не можетъ вызвать того настроенія, съ которымъ рвалась сюда.

Это былъ первый грустный опытъ, и Люба облегченно вздохнула, когда опять очутилась на пароходѣ. Это былъ эгоизмъ молодого, нетронутаго существа, и это ее огорчало до глубины души. Она думала, что было бы, еслибы она осталась жить у бабушки, и опять чувствовала холодъ, точно спускалась въ подполье. Нѣтъ, дальше, впередъ!..

Въ Казани разыскать Койранскихъ было совсѣмъ не трудно. Старикъ былъ еще живъ, хотя и лежалъ въ креслѣ, разбитый параличомъ. Первый, кто встрѣтилъ Любу, былъ Шмидтъ. Да, онъ жилъ у своего тестя, этотъ толстенькій, чистенькій, выбритый трутень, несмотря на то, что имѣлъ уже вторую семью. Люба отрекомендовалась.

-- О, весьма пріятно!-- осклабился Шмидтъ, прищуривая одинъ главъ.-- Весьма пріятно... да. Мы не совсѣмъ чужіе, хотя обстоятельства... гмъ... вообще, пріятно.

Любу такъ и обдало новымъ холодомъ. Но здѣсь ее пронизало такое чувство отвращенія и гадливости, какое она испытывала при видѣ всѣхъ пресмыкающихся. И этотъ человѣкъ могъ испортить жизнь матери капля по каплѣ... Она могла думать о немъ, плакала, отравлялась -- нѣтъ, это уже слишкомъ! Можетъ быть, и Шерстневъ будетъ такимъ же... И это жизнь!.. Нѣтъ, это ужасно, ужасная вещь -- жизнь, какъ обманъ, какъ иллюзія, какъ тяжелой призракъ. Бѣдная мама... Она должна была выпрашивать видъ на жительство у этого сытенькаго нѣмчурки, потомъ должна была скрываться безъ всякаго вида и вѣчно чувствовать себя въ фальшивомъ положеніи, особенно когда готовилась сдѣлаться матерью. Гдѣ же справедливость? Гдѣ простая порядочность? Гдѣ самыя простыя человѣческія чувства? И вотъ теперь этотъ Шмидтъ безсиленъ, онъ не имѣетъ права вытребовать жену по этапу, но для этого бѣдной мамѣ нужно было умереть: одна могила освободила ее отъ этихъ узъ... А Шмидтъ -- такой жирненькій, довольный, и никогда, никогда въ немъ не шевельнется даже призракъ какой-нибудь совѣсти.

Благодаря лѣтнему времени, вся семья Койранскихъ была въ сборѣ. Дѣти были уже большія, и Люба познакомилась съ двумя дядями и новой теткой Лидіей, походившей лицомъ на сестру. Все это были жалкіе тунеядцы, объѣдавшіе параличнаго старика, получавшаго какую-то пенсію. Къ труду они всѣ питали фамильное отвращеніе. Впрочемъ, тетка Лидія разыгрывала изъ себя актрису, а въ сущности это была одна маска. Дяди откровенно ничего не дѣлали и всяческими способами обирали больного отца. Эта дворянская поросль представляла собой яркую иллюстрацію безповоротнаго вырожденія. И что было всего хуже, такъ это то, что всѣ они поголовно были заражены жаждой лѣтнихъ нездоровыхъ удовольствій по разнымъ притонамъ. Нужно было и одѣться прилично, и имѣть карманныя деньги, а источникомъ всѣхъ благъ являлся только старикъ.

-- Вы узнаёте во мнѣ вашу внучку?-- спрашивала Люба старика, глядѣвшаго на нее однимъ глазомъ,-- другой былъ парализованъ.

-- У меня нѣтъ дочери,-- хрипѣлъ паралитикъ, кривя губы.-- Была жена Шмидта, но я ее проклялъ... У меня нѣтъ внучки.

Этотъ семейный разговоръ происходилъ въ присутствіи Шмидта, который сохранялъ невозмутимый видъ. Люба тоже не смущалась, охваченная общей атмосферой безцеремонности и холоднаго разсчета.

-- Да, нѣтъ дочери, а есть Шмидтъ...-- продолжалъ старикъ.-- Онъ терпѣливо ждетъ моей смерти, Шмидтъ... Онъ даже пытался меня отравить нѣсколько разъ, Шмидтъ.

-- Папаша принимаетъ за отраву всѣ лекарства,-- объяснилъ невозмутимо Шмидтъ.-- У папаши голова не въ порядкѣ...

Старикъ захохоталъ. У него голова не въ порядкѣ? О, еслибы онъ могъ подняться съ своего кресла. А дочери все-таки нѣтъ. Да, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ. И Лидія тоже не дочь. Старикъ сказалъ такое слово, что Люба вся затряслась. Все это -- дѣти жены, а кто ихъ отецъ -- знала она одна. Эта запоздалая старческая ревность покрывала разъѣдающей плесенью атрофированный мозгъ, и старикъ наслаждался тѣмъ, что могъ говорить ужасныя слова. Да, онъ ничему не вѣритъ, а женщинамъ -- меньше всего. Когда умерла жена, то онъ нашелъ цѣлую переписку, и узналъ многое, что не мѣшало знать немного раньше. Проклятыя женщины!..

-- Все это онъ вретъ,-- коротко объяснила Лидія, дѣвица безъ предразсудковъ.-- У папа размягченіе мозга, и онъ галлюцинируетъ, создавая нелѣпости.

Люба прожила въ семьѣ милаго дѣдушки нѣсколько дней и почувствовала такой ужасъ, такое отвращеніе къ жизни, что ей сдѣлалось страшно. Но всѣхъ хуже былъ этотъ Шмидтъ, внушавшій ей непреодолимую гадливость, особенно когда онъ подходилъ въ ней съ своей улыбочкой. Онъ часто и подолгу вглядывался въ нее, точно старался что-то припомнить, и опять улыбался. Что ему было нужно? Разъ онъ даже подсѣлъ на диванъ рядомъ съ Любой и проговорилъ ей:

-- Я уже имѣлъ честь говорить вамъ, что мы не чужіе. А затѣмъ, вы забыли маленькую неудобность, именно, что носите мою фамилію, и, слѣдовательно, это даетъ мнѣ очень опредѣленныя права, которыми я не поступлюсь. Да...

Любѣ сдѣлалось и страшно, и гадко. Она убѣжала въ комнату Лидіи, закрылась и расплакалась. Господи, что же это такое? Куда она попала?.. Это какіе-то звѣри, а не люди. И хуже всѣхъ вотъ этотъ Шмидтъ съ его улыбкой. Зачѣмъ она не мужчина -- съ какимъ удовольствіемъ она бросилась бы на него и задушвла собственными руками! Вѣдь убиваютъ же клоповъ и другихъ вредныхъ гадовъ и паразитовъ, а Шмидтъ -- худшій изъ всѣхъ. Тетка Лидія, въ припадкѣ безшабашной откровенности, разсказала про него ужасныя вещи и вообще не довѣряла чистотѣ родственныхъ чувствъ Шмидта.

-- О, для него ничего нѣтъ святого, и ты берегись его, какъ огня!-- предупреждала Лидія.-- Онъ на все способенъ. Пригласить полицію и отниметъ у тебя видъ на жительство.

-- У меня?

-- Да... У него всѣ права... Ахъ, ты ничего не понимаешь, точно съ того свѣта пріѣхала!..

XII.

Въ домѣ Горлицыныхъ чувствовалась гнетущая пустота, точно послѣ покойника. Марья Сергѣевна собирала послѣднія силы, чтобы не выдать себя даже передъ мужемъ, и эти трогательныя усилія разрѣшались одинокими обидными слезами. Nicolas хмурился и дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ. Теперь они садились обѣдать одни, за самоваръ одни,-- вездѣ одни. Не слышно было молодого смѣха и той болтовни, которую вноситъ съ собой одна молодость. Въ солнечные яркіе дни иногда случается, что вдругъ набѣжитъ грозовое облачко и броситъ на землю тѣнь.

"Да, старики... одни... эхъ, жизнь!" думали каждый про себя супруги.

Отсюда проистекали легкія размолвки, старческое брюзжанье и глухое недовольство, окрашивавшія ежедневныя мелочи. Даже кухарка Агаѳья чувствовала этотъ гнетъ, сидя у себя въ кухнѣ, и тяжко вздыхала.

-- Ну, что?-- спрашивала Марья Сергѣевна каждое утро, когда получалась почта.

-- Пока ничего особеннаго...

"Старики" ѣхали мысленно вмѣстѣ съ Любой по желѣзной дорогѣ и на пароходѣ, были вмѣстѣ съ ней у бабушки Меркуловой, а потомъ у дѣдушки Койранскаго и мучились неизвѣстностью. Все извѣстія они получали черезъ Шерстнева, который настойчиво слѣдилъ за каждымъ шагомъ Любы. Такъ прошли три мучительныхъ недѣли, четыре, пять... Марья Сергѣевна похудѣла, осунулась и молчала. "Что же это такое? за что?" -- спрашивала она себя и не находила отвѣта. Теперь даже она не боялась за мужа, что онъ уйдетъ куда-нибудь и натворитъ Богъ знаетъ что, какъ бывало прежде:-- куда онъ пойдетъ, такой старый, опустившійся, размявшій? И его время ушло, да и привычки другія образовались. Свой уголъ сдѣлался дорогъ... Однимъ словомъ, вполнѣ безвредное домашнее животное, какъ и слѣдуетъ быть порядочному мужу. Часто, наблюдая мужа за обѣдомъ, Марья Сергѣевна даже удивлялась, что вотъ онъ, Nicolas, могъ когда-то такъ огорчать ее. А теперь запрется у себя въ кабинетѣ и хнычетъ. Въ эти годы и горе дѣлается какимъ-то безцвѣтнымъ и не вызываетъ такого участія, какъ то же молодое горе.

-- Все ли у нея есть?-- иногда спрашивалъ Nicolas.-- Однимъ словомъ, не забыла ли ты что-нибудь? Скоро осень... начнутся холода. Она можетъ схватить простуду, а молодые люди меньше всего думаютъ о своемъ здоровьѣ.

Здоровье было теперь слабостью Nicolas, которую Марья Андреевна эксплуатировала по-своему. Онъ боялся простуды, какъ огня, жаловался на печень, на желудокъ, считалъ себѣ постоянно пульсъ, мѣрилъ температуру и вообще находился подъ гнетомъ мысли о смерти. Это доходило до смѣшного, обнажая старческое безсиліе. Докторовъ Nicolas ругалъ, но это не мѣшало ему постоянно совѣтоваться съ ними по разнымъ вопросамъ. Иногда Марья Сергѣевна, желая его попугать, заводила разговоръ о какой-нибудь неожиданной смерти и улыбалась.

-- Чему ты смѣешься?-- сердился Nicolas.-- Много ли нужно, чтобы умереть... Сегодня живъ, здоровъ, а завтра фюить -- ничего.

-- А развѣ ты боишься смерти?

-- Бояться не боюсь, а все-таки оно... гмъ... Необходима прежде всего осторожность. Да... Ты какая-то странная, Маня. Право...

-- Я тебя не понимаю, вотъ и все. Женщины вообще живучѣе... Посмотри, сколько всегда вдовъ.

-- Это оттого, что мужчины женятся поздно и берутъ женъ моложе себя minimum лѣтъ на десять.

-- Нѣтъ, мужчины вообще менѣе жизненны. Что-жъ дѣлать, нужно быть готовой во всему, и я, когда останусь вдовой...

Nicolas ужасно сердился и убѣгалъ къ себѣ въ кабинетъ. Помилуй, что это за разговоры? Живого человѣка въ гробъ кладутъ.

А Марья Сергѣевна была какъ-то странно спокойна, точно она одна знала, что будетъ. Дѣйствительно, ровно черезъ полтора мѣсяца послѣ отъѣзда Любы, утромъ, когда Nicolas былъ на службѣ, она получила какую-то таинственную телеграмму, поблѣднѣла, распечатала ее дрожавшими руками, прочитала, перекрестилась и торопливо спрятала въ свой письменный столъ. Потомъ она нѣсколько разъ доставала ее и перечитывала съ большими предосторожностями.

-- Что это отъ Шерстнева нѣтъ больше писемъ?-- спрашивалъ Nicolas за обѣдомъ.-- Онъ -- того...

-- Чего?

-- А вотъ этого... Ума у него нѣтъ, да. Тоже дѣло не легкое... Оно только со стороны кажется, кто взялъ да и конецъ дѣлу. Не тутъ-то было...

Марья Сергѣевна промолчала, внимательно разглядывая свою тарелку. Ее такъ и подмывало разсказать содержаніе телеграммы, но она выдержала характеръ: пусть Nicolas помучится. Она достаточно помучилась на своемъ вѣку...

Письма отъ Шерстнева совсѣмъ прекратились, и Nicolas началъ уже сердиться на него.

-- Онъ рѣшительно глупъ, этотъ господинъ Шерстневъ!-- ворчалъ Nicolas, шагая по комнатѣ.-- Остается, чортъ возьми, мнѣ самому ѣхать... да. Нельзя же одну дѣвушку оставлять... Мало ли что можетъ случиться. Тоже, родственники называются. А Шерстневъ -- размазня, и больше ничего. Самъ поѣду и привезу Любу домой.

-- А какъ ты осенью на пароходѣ поѣдешь? Еще простудишься.

Помучивъ недѣли двѣ, Марья Сергѣевна показала, наконецъ, полученную телеграмму. Nicolas какъ-то безсильно опустился на первый стулъ и горько-горько заплакалъ.

-- Люба... Люба... Люба...-- шепталъ онъ.-- Ахъ, Люба, Люба...

Марья Сергѣевна отнеслась во всему съ какимъ-то дѣловитымъ видомъ, точно такъ и должно было быть. Это даже обидѣло Nicolas.

-- Что же мы теперь будемъ дѣлать, Маня?

-- Ждать... Молодые пусть одни порадуются. Имъ не до насъ... А тамъ увидимъ.

-- И ты можешь говорить такъ спокойно объ этомъ? Положимъ, что Шерстневъ -- хорошая партія, но... эхъ, Люба, Люба! Вѣдь она хорошая... Вся -- огонь. Я такой же молодой былъ... Не чета Шерстневу. Да...

Телеграммой Шерстневъ извѣщалъ Марью Сергѣевну о своей женитьбѣ. Ему много помогъ Шмидтъ, дѣйствительно предъявившій свои отцовскія права на Любу. Въ этотъ критическій моментъ Шерстневъ явился спасителемъ, и Люба перемѣнила ненавистную фамилію съ легкимъ сердцемъ. Все случилось такъ неожиданно и быстро, что даже молодой мужъ удивлялся. На зиму молодые остались въ Казани, но Люба ничего не писала. Ей было стыдно, что все кончилось именно такъ.

-- Я вышла за васъ замужъ по необходимости,-- увѣряла она.-- Такъ и знайте...

-- Всѣ это дѣлаютъ по необходимости, Люба... У меня одинъ недостатокъ: я простой человѣкъ и люблю тебя тоже просто. Когда-то и ты меня любила, т.-е. я такъ думалъ.

-- Я ошибалась...

Nicolas очень былъ огорченъ тѣмъ обстоятельствомъ, что письма прекратились. Ну, Люба могла еще не писать. Она, вообще, какая-то странная, а Шерстневъ уже прямо невѣжа. Марья Сергѣевна и тутъ находила поводы оправдывать "зятя": молодое счастье всегда эгоистично, да и вообще русскіе люди плохіе корреспонденты; наконецъ, имъ просто не о чемъ писать. Первое письмо было получено только на Рождествѣ, и то такое странное, что Nicolas только развелъ руками, подавая его Марьѣ Сергѣевнѣ.

-- Вотъ удивительная фантазія!-- бормоталъ онъ.-- Если Люба сходитъ съ ума, то Шерстневъ могъ бы быть благоразумнѣе. Это, наконецъ, смѣшно...

Марья Сергѣевна прочла письмо и нашла, что ничего въ немъ страннаго нѣтъ. Шерстневъ извинялся, что такъ давно не писалъ, что жена здорова, что они, кажется, счастливы, и что даже былъ разговоръ о поѣздкѣ въ Пропадинскъ -- первою заговорила объ этомъ Люба. Если послѣднее состоится, то онъ, Шерстневъ, желалъ бы нанять у нихъ подъ квартиру флигелекъ, который ему такъ нравился. На этомъ пунктѣ брови Марьи Сергѣевны немного сжались, а потомъ лицо сразу прояснилось, и даже появилась улыбка.

-- Ему нравится нашъ флигелекъ, скажите пожалуйста!-- волновался Nicolas, бѣгая по комнатѣ.-- Онъ хочетъ нанять его у насъ!.. Точно мы содержатели меблированныхъ комнатъ... Господи, да пусть занимаютъ хоть цѣлый домъ, если нравится. Пусть живутъ... Я даже готовъ самъ переѣхать во флигель, чтобы ихъ не стѣснять.

-- Ну, я на это не согласна, мой милый... Я отвѣчу такъ Сергѣю Петровичу, что флигелекъ свободенъ и сдается нами по пятнадцати рублей въ мѣсяцъ.

-- Маня, да никогда этого не бывало: за семь сдавали.

-- То было раньше, а теперь квартиры вздорожали. У насъ свои интересы, и флигелекъ не богадельня.

Это уже совсѣмъ было удивительно. Марья Сергѣевна -- и вдругъ такіе разсчеты подводитъ -- нѣтъ, Nicolas отказывался понимать и махнулъ рукой. Пусть дѣлаетъ, какъ знаетъ, а его все это только волнуетъ напрасно и портитъ кровь. Онъ такъ и не поинтересовался, что отвѣтила жена. Вообще, день за днемъ накоплялись разныя мелкія непріятности... Что это такое, въ самомъ дѣлѣ! Люба -- ни слова, точно чужая... нанимаютъ квартиру, какъ у чужихъ... потомъ молчаніе на цѣлый мѣсяцъ. Нѣтъ, кончено, всему бываютъ границы! Такъ нельзя-съ... Что-жъ дѣлать, одни такъ одни -- такъ ужъ на роду написано. Вотъ только передъ знакомыми совѣстно. А чортъ съ ними, съ знакомыми... Никого не нужно!..

Такъ протянулась зима, а въ мартѣ мѣсяцѣ неожиданно явился Шерстневъ. Пріѣхалъ вечеромъ къ чаю, какъ будто вчера разстались, разсказываетъ о дорогѣ, о погодѣ, о Казани, а о главномъ -- ни слова.

-- Вы гдѣ же остановились, Сергѣй Петровичъ?-- спрашивала Марья Сергѣевна.

-- Гмъ... Пока въ гостинницѣ. Знаете, тамъ есть свои удобства...

Nicolas такъ и рветъ: вотъ хорошъ!.. О Любѣ -- хоть бы одно словечко.

-- А вы давно изволили прибыть, Сергѣй Петровичъ?-- ядовито спросилъ онъ.

-- Да ужъ дня три...

Nicolas сердито двинулъ стулъ, вскочилъ, что-то хотѣлъ сказать, но только махнулъ рукой и убѣжалъ въ себѣ въ кабинетъ. Марья Сергѣевна проводила его улыбающимися глазами и тихонько проговорила:

-- Тамъ все готово...

Шерстневъ молча поцѣловалъ ея руку. О, онъ былъ такъ счастливъ, что она понимала его безъ словъ. Да и какія могли быть тутъ слова? Просто, счастливъ, глупо счастливъ, безумно счастливъ... Понимала его еще старая Агаѳья, выглядывавшая въ дверь столовой. Старуха даже прослезилась отъ тайной радоств. А старый баринъ -- смѣшной: какъ есть ничего не понимаетъ! Ребеночекъ несмысленный...

Они переѣхали во флигелекъ вечеромъ. Марья Сергѣевна опять стояла у своего завѣтнаго окна и наблюдала, какъ загорѣлся веселый зеленый огонекъ, какъ это было давно-давно. Она вздохнула и перекрестилась. Во флигель торопливо перебѣгала только одна Агаѳья, принявшая такой озабоченно-важный видъ. Что то тамъ дѣлается?.. Nicolas не хотѣлъ ничего знать и заперся у себя въ кабинетѣ.

А стоявшій мертвымъ столько лѣтъ флигель точно ожилъ. Слышались осторожные шаги, сдержанный шопотъ и тревожные вопросы.

-- Люба... милая...

-- Ахъ, оставьте меня!

Какая-то таинственная особа въ бѣломъ передникѣ входила въ спальню и возвращалась оттуда съ такимъ важнымъ видомъ. Люба лежала на старой кровати, съ закрытыми глазами, блѣдная, какъ наволочка подушки. Русые волосы прилипли въ бѣлому лбу спутанными завитками. О, она не спала уже вторую ночь, и никто не зналъ, какъ она мучилась. И къ чему имъ знать это? На стѣнкѣ у изголовья висѣлъ знакомый образокъ -- материнское благословенье. Открывавшіеся глаза искали его, а запекшіяся губы шептали молитву. Сергѣй Петровичъ подкрадывался въ двери, прислушивался и отступалъ еще осторожнѣе.

Какая безконечная, мучительная ночь!.. Къ утру Люба начала забываться. Одна, двѣ минуты тяжелаго забытья. И вотъ въ одну изъ такихъ минутъ она увидѣла, какъ отворилась дверь спальни, и въ нее вошли они вмѣстѣ. О, она узнала ихъ, узнала ее... Это лицо наклонилось надъ ней, родное, любимое, красивое, молодое, полное святой любви и тревоги. Люба протянула руки, хотѣла крикнуть, но голосъ замеръ въ груди. Все застлалось свѣтлымъ туманомъ и только яркими бликами горѣлъ одинъ образовъ. Въ ушахъ Любы еще стоялъ знакомый шопотъ...

-- Мама... мама...

Агаѳья сидѣла въ кухнѣ, когда туда выскочилъ Шерстневъ, точно сумасшедшій, сначала пробѣжалъ мимо нея, а потомъ вернулся и проговорилъ прерывавшимся отъ волненія голосомъ:

-- Скорѣе... бѣги... Марья Сергѣевна...

На дворѣ онъ обогналъ старуху и, прыгая черезъ двѣ ступеньки, ворвался въ залъ, гдѣ стояла у своего окна Марья Сергѣевна. Онъ молча схватилъ ее за руку и потащилъ за собой, а потомъ вернулся въ кабинетъ и потащилъ Николая Яковлевича.

-- Она желаетъ васъ видѣть... скорѣе... Слава Богу, все кончилось!.. О, какъ я боялся... Нѣтъ, извините, этого въ другой разъ не будетъ! Довольно...

Николай Яковлевичъ остался въ гостиной, гдѣ акушерка возилась около какой-то корзинки, прикрытой чѣмъ-то бѣлымъ. Марья Сергѣевна вошла въ спальню одна.

-- Мама, милая мама!-- шептала Люба, протягивая ей исхудавшую руку.-- О, какъ я тебя люблю... всѣхъ люблю...

-- Не волнуйся, родная моя... тебѣ вредно...

-- Нѣтъ, мнѣ хорошо...

Она закрыла глава, перекатила голову на подушки и прошептала:

-- Они были здѣсь... я ихъ видѣла... Ахъ, какая она молодая, красивая... да. Она наклонилась надо мной и сказала...

-- Люба, не нужно волноваться...

-- Всѣхъ люблю, мама...

Николай Яковлевичъ открывалъ въ это время корзинку, въ которой лежалъ новорожденный. Шерстневъ выглядывалъ изъ-за его плеча и съ напряженнымъ видомъ слѣдилъ за его руками.

-- Дѣвочка,-- проговорила акушерка, помогая открыть личико ребенка.

-- Мы ее назовемъ Любовью,-- прошепталъ Шерстневъ.-- Такъ хочетъ жена.

-- О, да, именно, Любовь!-- шопотомъ отвѣтилъ Николай Яковлевичъ, чувствуя, что у него мокрое лицо.

Д. Маминъ-Сибирякъ.

"Вѣстникъ Европы", No 7, 1892

OCR Бычков М. Н.

Оставить комментарий Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (yes@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 05/08/2015. 215k. Статистика. Рассказ: Проза Повести и рассказы разных лет	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Любовь

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Любовь