Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
По желанию публики...

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

  

ПО ЖЕЛАНІЮ ПУБЛИКИ...

Очеркъ.

   -- Это вы, Модестъ Николаичъ?
   -- Это я, Васса Егоровна...
   Она была такъ удивлена, что даже отступила нѣсколько шаговъ, точно предъ ней стояло привидѣніе. Онъ тяжело дышалъ и, чтобы не покачнуться, долженъ былъ опереться рукой о косякъ двери. Въ первую минуту она подумала, что онъ навеселѣ, но, взглянувъ на его покрытое потомъ лицо и лихорадочно горѣвшіе глаза, она устыдилась за собственное подозрѣніе.
   -- Комната свободна, какъ всегда,-- спокойно проговорила она.
   Отыскавъ ключъ въ глубокомъ карманѣ, она отворила небольшую захватанную дверь, которая изъ темнаго коридорчика вела въ свѣтлую комнату. Гость пристально оглядѣлъ всю обстановку и молча пожалъ руку Вассы Егоровны,-- рука была холодная и потная. "Да онъ, бѣдняжка, совсѣмъ боленъ..." -- мелькнуло въ головѣ Вассы Егоровны, пока она растворяла окна и смахивала пыль съ мебели.
   -- Все-таки странно,-- вслухъ думала она, продолжая свою работу.-- Вотъ ужъ не ожидала... Да и кто въ такую пору поѣдетъ къ намъ, а до сезона еще далеко.
   -- У меня есть мысль, Васса Егоровна... да,-- весело отвѣтилъ Модестъ Николаевичъ, съ трудомъ втаскивая свой походный чемоданъ.-- Вѣрнѣе сказать, цѣлая идея... Вотъ увидите.
   Средняго роста, сутулый и обросшій за лѣто щетинистой бородой, Модестъ Николаевичъ производилъ впечатлѣніе человѣка не у дѣлъ, какимъ и былъ въ дѣйствительности. Выразительное лицо съ живыми, темными глазами было когда-то красиво, но сейчасъ поражало свѣжаго человѣка своей болѣзненностью. То же сказывалось и въ костюмѣ: лѣтняя сѣрая пара сидѣла на немъ совсѣмъ не такъ, какъ раньше,-- выставлялись лопатки, плечи казались острѣе, а на груди образовались пазухи.
   -- Вы были больны, Модестъ Николаичъ?
   -- Да, прихворнулъ-таки, но это пустяки... Остался небольшой кашель на память и общая слабость. Ну, это вздоръ, моя дорогая: главное -- нужно было сюда добраться, а это чего-нибудь да стоило... А теперь я спокоенъ, какъ никогда.
   -- Дай Богъ, дай Богъ...
   Женщины не понимаютъ счастія полнаго одиночества, и Васса Егоровна долго мучила своимъ участіемъ нежданнаго гостя, а потомъ уже ушла ставить самоваръ. Наконецъ-то онъ могъ вздохнуть свободно полной грудью, о чемъ мечталъ цѣлыхъ полгода... Да, онъ на мѣстѣ, у цѣли своихъ желаній, и въ его душѣ поднялось благодарное и хорошее чувство, какое испытываетъ человѣкъ, когда послѣ цѣлаго ряда опасностей, трудовъ и неудачъ взбирается наконецъ на вершину горы. Онъ даже закрылъ глаза отъ удовольствія... Наконецъ-то въ своемъ углу, у себя, дома, а не на улицѣ, какъ бездомная собака. Переведя духъ, Модестъ Николаевичъ подробно осмотрѣлъ комнату, чтобы убѣдиться, не измѣнилось ли здѣсь что-нибудь въ его отсутствіи. Нѣтъ, все на своемъ мѣстѣ: тотъ же диванъ, тотъ же столъ; передъ диваномъ, у стѣны, нѣсколько колченогихъ стульевъ, письменный столъ, за ширмочкой пряталась "полуторная" желѣзная кровать, у кровати въ ногахъ стоялъ мраморный умывальникъ, въ изголовьѣ ночной столикъ и въ самомъ углу туалетъ. На послѣднемъ осталось все въ томъ же порядкѣ, какъ и въ тотъ роковой день: зеркало задрапировано кружевами, а около него цѣлая батарея изъ разныхъ туалетныхъ принадлежностей и косметикъ -- коробка съ пудрой, флаконъ съ духами, баночка съ кольдъ-кремомъ, одеколонъ и т. д. Щетки, гребенки и разныя коробки дополняли картину: коробка для перчатокъ, коробка для шпилекъ, коробка для булавокъ, коробка для лентъ, коробка для разныхъ другихъ мелочей, которымъ трудно придумать даже названіе.
   -- Все цѣло...-- шепталъ онъ, узнавая всѣ эти бездѣлушки.
   Изъ-подъ кровати выглядывали маленькія женскія туфли, а на стѣнѣ около умывальника висѣлъ, вытянувшись тощими, мертвыми складками, нарядный утренній капотъ съ кружевными прошивками и массой топорщившихся оборокъ. Модестъ Николаевичъ присѣлъ на кровать и долго смотрѣлъ на этотъ капотъ, уже начавшій желтѣть отъ времени,-- въ немъ уже не оставалось той теплоты, которая въ складкахъ матеріи долго сохраняетъ живыя формы. Это была бездушная, мертвая матерія, и только. На ночномъ столикѣ оставалась пустая рамка отъ кабинетнаго портрета -- стекло было засижено мухами, металлическій ободокъ потускнѣлъ, а плюшъ самой рамки отъ пыли точно покрылся какой-то ржавчиной. Послѣ долгаго раздумья Модестъ Николаевичъ досталъ изъ бокового кармана большой бумажникъ, вынулъ изъ него фотографическую карточку, тщательно завернутую въ папиросную бумагу, развернулъ ее, долго всматривался въ дорогія черты молодого женскаго лица и быстро его поцѣловалъ. Пока онъ вкладывалъ этотъ портретъ въ рамку, слезы такъ и застилали его глаза, какъ онъ ни старался ихъ подавить.
   -- Вотъ мы опять пріѣхали домой, Нюрочка...-- глухо прошепталъ онъ, устанавливая портретъ на ночномъ столикѣ.-- Тебѣ необходимо отдохнуть съ дороги, моя крошка... Я вижу, что ты страшно устала, но у меня есть счастливая идея.
   Эта сцена съ портретомъ взволновала Модеста Николаевича, и онъ хотѣлъ умыться, чтобы освѣжить голову, но въ умывальникѣ не было воды, и это его огорчило. Какъ онъ просилъ Вассу Егоровну, чтобы все въ его комнатѣ было въ порядкѣ, а тутъ даже воды нѣтъ, а потомъ вездѣ пыль. Онъ тяжело дышалъ, обдумывая тѣ ядовитыя фразы, какими онъ встрѣтитъ теперь Ваксу -- такъ звали въ театрѣ Вассу Егоровну. Лучше всего будетъ поблагодарить ее, поцѣловать руку и вообще довести до слезъ.
   Когда Васса Егоровна внесла въ комнату кипѣвшій самоваръ, гость неожиданно для самого себя, вмѣсто вертѣвшейся на языкѣ иронической благодарности, проговорилъ спокойнымъ тономъ:
   -- Анна Васильевна здѣсь, если не ошибаюсь...
   Это спокойствіе застало Вассу Егоровну настолько врасплохъ, что она только замычала. Гость засмѣялся и покачалъ головой.
   -- Я знаю все, и вы напрасно волнуетесь... Анна Васильевна играетъ въ Хмелевскомъ саду, но мнѣ это рѣшительно все равно. Мы разошлись съ ней, какъ порядочные люди, и можемъ встрѣчаться со спокойною совѣстью. Я даже желалъ бы повидаться съ ней...
   -- Нѣтъ, ужъ это вы напрасно, Чернолѣсовъ,-- торопливо заговорила Вакса, точно старалась предупредить какую-нибудь бѣду.-- Спокойнѣе и для васъ и для Анны Васильевны...
   Онъ что-то хотѣлъ возразить, но сильно закашлялся и, схватившись за грудь, повалился на диванъ.
   -- Вотъ я вамъ чайку заварю, такъ полегчаетъ,-- уговаривала его Вакса, какъ маленькаго.-- Съ дороги... отъ пыли кашель усиливается. У меня была тетка чахоточная... т.-е. она не чахоточная, а такъ... бронхитъ... Тоже вотъ былъ одинъ комикъ...
   Чернолѣсовъ больше не слушалъ эту болтовню доброй души и лежалъ на диванѣ съ закрытыми глазами. Минутное возбужденіе смѣнилось страшной слабостью и полной апатіей. Когда Вакса поставила передъ нимъ стаканъ чаю и сдѣлала движеніе на выходъ, онъ упавшимъ глухимъ голосомъ проговорилъ:
   -- Не. уходите... Вѣдь вамъ все равно, а мнѣ сейчасъ тяжело оставаться одному. Что-нибудь разсказывайте мнѣ... вообще говорите...
   Въ этой послѣдней фразѣ слышалось что-то такое дѣтски-безпомощное, что у Ваксы защипало въ носу отъ подступавшихъ слезъ,-- она только сейчасъ поняла, что Чернолѣсовъ не жилецъ на бѣломъ свѣтѣ и бредитъ наяву. У Ваксы билось въ груди доброе сердце, что знали отлично всѣ господа артисты, пріѣзжавшіе въ Луганскъ; эта старая дѣвица высидѣла двадцать лѣтъ въ своей кассирской конуркѣ, какъ крыса, и сохранила неувядавшую доброту.
   -- Что же вы молчите?-- сердился Чернолѣсовъ.-- Говорите хоть что-нибудь... Мнѣ все равно... Ахъ, нѣтъ, разскажите про Анну Васильевну, какъ она живетъ... я буду слушать, какъ совершенно посторонній человѣкъ, потому что для меня лично она умерла давно...
   Вмѣстѣ съ добротой Вакса получила отъ природы болтливый языкъ, поэтому просить ее въ третій разъ не пришлось. Притомъ, кто же другой, кромѣ нея, могъ лучше знать все, что дѣлалось, дѣлается и будетъ дѣлаться въ луганскомъ театральномъ мірѣ, особенно его закулисную сторону? Женское любопытство, конечно, главнымъ образомъ сосредоточивалось на интимной жизни и тѣхъ неразрѣшимыхъ семейныхъ комбинаціяхъ, какія создаетъ только бродячая жизнь провинціальныхъ артистовъ. Наконецъ ее подмывало любопытство, какъ отнесется Чернолѣсовъ къ подвигамъ своей "бывшей жены": вѣдь онъ, бѣдняжка, такъ любилъ ее и даже какъ будто помѣшался на этомъ пунктѣ.
   -- Собственно и разсказывать нечего,-- скромно приступила она, наливая и себѣ чаю.-- Достаточно я насмотрѣлась на своихъ театральныхъ, и все то же да потому же...
   Выцвѣтшее и обрюзгшее дряблой стародѣвичьей полнотой лицо Ваксы замѣтно оживилось, и даже на немъ появилось что-то въ родѣ румянца. Зиму и лѣто она носила на плечахъ теплую шаль и теперь прятала подъ ней свои длинныя, костлявыя руки, точно хотѣла что удержать въ себѣ. Что ей разсказывать про Анну Васильевну? Во-первыхъ, она, Вакса, ненавидитъ сплетни вообще; во-вторыхъ, про женщину, имѣвшую несчастіе попасть на подмостки, всегда скажутъ что-нибудь лишнее, и наконецъ, въ-третьихъ, Анна Васильевна достаточно наказана за свое легкомысліе... Съ антрепренеромъ Гуляевымъ она уже разошлась. Неужели вы этого не знаете? О, давно все кончено, т.-е. по меньшей мѣрѣ съ полгода. Гуляевъ оказался порядочной свиньей, какъ всѣ мужчины,-- это мое убѣжденіе, а вы можете имѣть такое же мнѣніе о женщинахъ. Послѣ Гуляева наступилъ небольшой перерывъ, а затѣмъ Анна Васильевна поступила въ артистическое сосьетэ и -- можетъ-быть, это ложь -- сошлась съ теноромъ Барчъ-Серебровскимъ. И что она нашла въ немъ -- это удивительно!.. Женатый человѣкъ, толстый, рябой и притомъ пьетъ запоемъ. Гуляевъ, по крайней мѣрѣ, былъ антрепренеръ, а теноровъ цѣлая тьма. Конечно, публика любитъ Анну Васильевну, и въ ея бенефисъ всегда подносятъ ей цѣнные подарки, но все равно этотъ хламъ уйдетъ въ ссудныя кассы. Анна Васильевна плохо кончитъ, хотя и указываютъ на двухъ покровителей изъ публики. А всему виной проклятая оперетка,-- не будь ея, Анна Васильевна, съ ея фигурой и голосомъ, теперь была бы уже первой драматической любовницей.
   -- Ахъ, театръ совсѣмъ упалъ,-- повѣствовала Вакса, качая своей головкой:-- я говорю про драму... Во-первыхъ, оперетка развратила публику, а во-вторыхъ, не стало прежнихъ артистовъ, и въ-третьихъ, каждое лѣто наѣзжаютъ изъ столицы эти проклятые гастролеры-знаменитости, которые отбиваютъ послѣдній кусокъ хлѣба, у провинціальныхъ актеровъ. Публика не вѣритъ въ своихъ актеровъ и безучастна къ театру, кромѣ оперетки... Да, подавайте неприличное декольте, трико и канканъ, а искусства не нужно.
   -- А я думаю, что мы сами виноваты во всемъ,-- заговорилъ Чернолѣсовъ, дѣлая безпокойное движеніе.-- Публика -- ребенокъ, ею необходимо руководить, и дѣйствительно великій артистъ тотъ, кто умѣетъ создать свою собственную публику. Пошли какіе-то "рубашечные любовники", а настоящихъ артистовъ нѣтъ... Помните, какъ публика принимала меня въ "Блуждающихъ огняхъ", въ "Кинѣ", наконецъ въ "Гамлетѣ"?..
   -- Помилуйте, Чернолѣсовъ, какъ же не помнить?! Всѣ ложи заняты, въ партерѣ приставные стулья...
   -- Да, въ Луганскѣ до 50 тысячъ жителей, и неужели нельзя собрать на спектакль какихъ-нибудь 500 человѣкъ?.. Вздоръ!.. Нужна энергія, нужно просто эту публику взять за рога и заставить ее ходить въ театръ, а оперетка уже набила всѣмъ оскомину. Ея время прошло...
   На фонарныхъ столбахъ города Луганска появились пестрыя афиши, извѣщавшія о томъ, что "извѣстный артистъ" М. Н. Чернолѣсовъ, остановившійся въ городѣ на нѣсколько дней, дастъ "по желанію публики" нѣсколько драматическихъ спектаклей съ участіемъ гг. любителей. Дальше слѣдовалъ самый репертуаръ: "Блуждающіе огни", "Кинъ", "Гамлетъ".
   -- Да это сумасшедшій какой-то!-- кричалъ въ Хмелевскомъ саду теноръ Барчъ-Серебровскій.-- Помилуйте, кто же теперь пойдетъ въ театръ, да еще на драму?.. Каждый предпочтетъ подышать свѣжимъ воздухомъ гдѣ-нибудь въ саду и отдохнуть душой на чемъ-нибудь легонькомъ. Нѣтъ, положительно нужно взбѣситься, чтобы выступить съ такой рекламой...
   -- Всѣмъ свои домашнія драмы надоѣли, а тутъ еще смотри ихъ на сценѣ,-- капризно заявляла лирическое сопрано Чернолѣсова-Черниловская.-- У каждаго такихъ драмъ по горло...
   -- Главное: "по желанію публики"... ха-ха!-- заливался веселый теноръ.-- Тоже и придумаетъ человѣкъ... Да откуда этотъ сумасшедшій гастролеръ взялся? Позвольте, фамилія, кажется, знакомая... Чернолѣсовъ... гм... да... Извините, Анна Васильевна, это, можетъ-быть, какой-нибудь вашъ родственникъ?
   -- Нѣтъ, т.-е. почти... однимъ словомъ, мой супругъ.
   -- Сезонный?
   -- Нѣтъ, законный...
   -- Пріятное открытіе, чортъ возьми?..
   Теноръ опять захохоталъ, а лирическое сопрано болѣзненно съежила свои покатыя плечики, о "скульптурной лѣпкѣ" которыхъ во вчерашнемъ номерѣ "Луганскихъ Новостей" была напечатана цѣлая передовая статья. Ей не понравился этотъ смѣхъ: онъ задѣвалъ наболѣвшее мѣсто. Черниловская разсѣянно мѣшала на блюдочкѣ фисташковое мороженое и не замѣчала пристальнаго взгляда своего собесѣдника, который съ особеннымъ вниманіемъ разглядывалъ ея махровую бѣлокурую головку, правильный носъ, опущенныя бархатныя рѣсницы и этотъ свѣжій, какъ только-что распустившійся цвѣтокъ, ротикъ. Они обѣдали въ Хмелевскомъ саду tête à tête, въ отдѣльномъ павильонѣ, прятавшемся въ тѣнистомъ уголкѣ.
   -- Вы давно замужемъ?-- спросилъ теноръ послѣ длинной паузы.
   -- Глупый вопросъ!
   Теноръ съ видомъ знатока раскурилъ сигару, потянулся, положилъ локти на столъ и уперся глазами на свою даму. Въ полуотворенную дверь такъ и тянуло іюлѣскимъ зноемъ, ароматомъ левкоевъ и горькимъ запахомъ недалеко стоявшей кухни садоваго ресторана.
   -- Погрузились въ сладкія воспоминанія,-- поддразнивалъ теноръ, пуская длинную синюю струйку дыма.-- Нѣтъ, это мнѣ нравится: "по желанію публики"... ха-ха!..
   Не получивъ отвѣта, онъ сквозь зубы замурлыкалъ:
  
   Смотрите здѣсь,
   Глядите тамъ --
   Нравится ли это вамъ...
  
   Раздавшійся звонокъ прервалъ эту тяжелую сцену,-- это было приглашеніе на репетицію "Хаджи-Мурата". Черниловская легкимъ движеніемъ поднялась съ зеленаго садоваго стула и, выпрямившись, вышла изъ бесѣдки. Барчъ-Серебровскій пожалъ жирными плечами, захватилъ оставленную на стулѣ шелковую лѣтнюю накидку и, раскачиваясь на ходу, побрелъ тоже на звонокъ. Стройный силуэтъ Черниловской мелькнулъ уже на поворотѣ липовой аллеи, которая вела къ дощатому вокзалу.
   "Всѣ эти бабы на одну колодку,-- сердито думалъ теноръ, захватывая окурокъ сигары своими короткими и толстыми пальцами.-- Ну, что жъ такое: мужъ... Сейчасъ губу на локоть и... однимъ словомъ глупость и больше ничего!.."
   Въ вокзалѣ было темно, и только сцена, жидко освѣщенная двумя дешевенькими лампочками, выдѣлялась свѣтлымъ пятномъ. Оркестръ замѣнялся роялемъ. Бывшій антрепренеръ, а теперь распорядитель сосьетэ Гуляевъ распекалъ кого-то въ мужской уборной сиплымъ голосомъ. Пахло керосиномъ и чѣмъ-то затхлымъ, чѣмъ пахнетъ въ сараяхъ. Черниловская по лѣсенкѣ поднялась въ свою уборную, сквозившую щелями, какъ транспарантъ, и у самой двери встрѣтилась съ Гуляевымъ, который размахивалъ скомканной афишей. Онъ раскланялся съ ней и коротко спросилъ:
   -- Читали?..
   -- Читала...
   -- Не вредно сказано: "по желанію публики"...
   Черниловская едва вскинула на него своими большими сѣрыми глазами съ тѣмъ презрѣніемъ, съ какимъ женщины смотрятъ на опостылѣвшаго человѣка, и хлопнула дверью подъ самымъ носомъ Гуляева.
   -- Ого!..-- удивленно процѣдилъ бывшій антрепренеръ.-- Намъ не правится... мы капризничаемъ...
   Онъ постучалъ въ дверь, но отвѣта не послѣдовало.
   -- Анна Васильевна!..
   Подошедшій Барчъ-Серебровскій краснорѣчиво повертѣлъ указательнымъ пальцемъ около своего лба, и они подъ ручку отправились на сцену. За кулисами шушукались вертлявыя хористки,-- онѣ тоже вышучивали афишу "извѣстнаго артиста" Чернолѣсова. Второй звонокъ режиссера вызвалъ изъ уборныхъ всѣхъ артистовъ, и репетиція началась. Черниловская вела свою партію разсѣянно и раза два жестоко наврала. Гуляевъ накинулся-было на нее со своимъ обычнымъ нахальствомъ, но она такъ взглянула на него, что онъ проглотилъ какое-то недосказанное ругательство. Вообще онъ не стѣснялся съ актрисами, муштровалъ ихъ, какъ пожарныхъ лошадей. Эта изысканная грубость смѣнялась приторной слащавостью, когда дѣло касалось какой-нибудь изъ сезонныхъ фаворитокъ. Хористки называли его "нашъ papa".
   -- Вы сегодня, сударыня, пищите, какъ ободранная кошка,-- заявилъ Гуляевъ лирическому сопрано, когда репетиція кончилась.-- Хотя вы и жена извѣстнаго артиста, но...
   -- Если ты, грубое животное, позволишь еще одно слово...-- задыхаясь, проговорила Черниловская,-- я... я...
   -- Madame, excusez du peu,-- бормоталъ Гуляевъ, отступая.-- S'il tous plait, madame, безъ комплиментовъ!
   Черниловская находилась въ "моментѣ", а въ такихъ случаяхъ Гуляевъ оставлялъ женщинъ въ покоѣ и ретировался съ какимъ-то медвѣжьимъ ворчаньемъ. Ему постоянно приходилось имѣть дѣло съ такими женскими "моментами", потому что рѣдкая изъ его сезонныхъ фаворитокъ не лѣзла на стѣну въ трогательную минуту разлуки.
   -- Чортъ поѣхалъ на бабѣ верхомъ,-- ворчалъ Гуляевъ, оставляя Черниловскую.
   Вечеромъ Хмелевскій садъ горѣлъ веселыми огнями, играла военная музыка, и публика пестрой толпой двигалась по главной аллеѣ передъ вокзаломъ. Главной приманкой служила оперетка, свившая себѣ теплое гнѣздышко. Провинціальная публика только-что вошла во вкусъ "настоящихъ" радостей жизни, оставивъ драму для домашняго обихода. "Хаджи-Муратъ" въ третій разъ давалъ полный сборъ, а дуэтъ Черниловской и Барчъ-Серебровскаго вызвалъ настоящую бурю. Вызовамъ, аплодисментамъ и вообще знакамъ вниманія восторженной публики не было конца, такъ что весь дощатый вокзалъ ревѣлъ и рычалъ, какъ громадное чудовище. Неистовствовали старички въ первомъ ряду креселъ, поощряли искусство мѣстные луганскіе меценаты, а просто публика топала ногами и вопила благимъ матомъ. Черниловскую вызвали, по крайней мѣрѣ, разъ двадцать, засыпали цвѣтами и въ заключеніе поднесли золотой браслетъ съ большимъ сапфиромъ. Это развеселило Анну Васильевну, и она, призкимая руки къ груди, такъ мило раскланивалась съ благодарной публикой.
   Послѣ спектакля послѣдовалъ въ отдѣльномъ павильонѣ ужинъ eu petit comité. Явились тѣ два "покровителя изъ публики", о которыхъ разсказывала Чернолѣсову словоохотливая Вакса. Одинъ -- молодившійся старичокъ изъ мышиныхъ жеребчиковъ, а другой -- купеческій саврасъ, мотавшій капиталы покойныхъ родителей. Этотъ послѣдній являлся душой общества, хотя и зналъ всего одно слово: "выпьемъ", или: "ахъ, выпьемъ" Онъ обыкновенно сидѣлъ молча, уставившись глазами въ Анну Васильевну, хлопалъ рюмку за рюмкой и, точно просыпаясь, повторялъ свое "выпьемъ". Въ труппѣ саврасъ былъ своимъ человѣкомъ, потому что кормилъ и поилъ всѣхъ. Гуляевъ и Серебровскій ухаживали теперь за Анной Васильевной, какъ ни въ чемъ не бывало. Отъ выпитаго вина у нея сладко кружилась голова и глаза слипались.
   -- Вы -- наша звѣздочка, нашъ кумиръ,-- нашептывалъ слащавый старичокъ, старавшійся поймать подъ столомъ руку Анны Васильевны.-- Что бы мы стали дѣлать безъ васъ?
   -- Ахъ, выпьемъ,-- разслабленно повторялъ саврасъ, доставая своей ногой ногу лирическаго сопрано.
   -- Вотъ что называется сліяніемъ искусства и публики,-- говорилъ Гуляевъ.-- Артисты должны итти рука объ руку съ публикой...
   Около павильону бродила цѣлая толпа такихъ же поклонниковъ искусства, ждавшихъ каждый вечеръ появленія Черниловской, чтобы устроить ей овацію. Тутъ были всѣ возрасты, начиная съ убѣленныхъ сѣдиной старцевъ и кончая чуть не младенцами. Всѣ ждали съ нетерпѣніемъ, когда появится наконецъ опереточная дива.
   -- Я спать хочу,-- безъ церемоніи объявила Анна Васильевна, раскрывая свои золотые часы.
   Барчъ-Серебровскій поднялся съ мѣста, подалъ накидку и сдѣлалъ правую руку кренделемъ. Когда они вышли изъ бесѣдки, публика обступила ихъ, и произошелъ неописуемый гвалтъ. Всѣ кричали, лѣзли къ дивѣ и толкали другъ друга. Сгрудившаяся толпа живымъ комомъ медленно подвигалась къ выходу, вынося своихъ любимцевъ чуть не на рукахъ.
   -- Благодарю, благодарю,-- повторяла Анна Васильевна, ласково кивая на обѣ стороны.
   Когда они сѣли въ экипажъ, публика остановила его, выпрягла лошадь и торжественно повезла сама. Кто не могъ пристроиться къ оглоблямъ, бѣжалъ за экипажемъ. Всѣ кричали, толкались, и это вниманіе растрогало Анну Васильевну до слезъ.
   -- Благодарю, благодарю,-- смущенно бормотала она, посылая воздушные поцѣлуи сбѣсившейся толпѣ.
   До квартиры Черниловской было недалеко. Она занимала два номера въ гостиницѣ "Якорь". Процессія съ шумомъ и гвалтомъ двигалась по той улицѣ, въ которой съ незапамятныхъ временъ квартировала Вакса. У нея въ окнѣ свѣтился слабый огонекъ. Чернолѣсовъ тоже не спалъ. Онъ шагалъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ и все кашлялъ. Шумъ, приближавшійся по улицѣ, заставилъ его прислушаться. Онъ даже распахнулъ окно.
   -- Васса Егоровна, что это такое?-- спрашивалъ онъ черезъ стѣну.
   -- А такъ... Пьяная публика изъ Хмелевскаго сада возвращается. И что это только смотритъ полиція: уснуть не дадутъ.
   Когда толпа поровнялась съ квартирой Ваксы, Чернолѣсовъ въ первый разъ разобралъ крики: "Ура, Черниловская! Браво!". Онъ такъ и остался у окна, точно прикованный. Экипажъ протащили мимо, и всѣ орали. Господи, что это такое? Когда процессія скрылась, онъ все еще оставался въ окнѣ и нѣсколько разъ ощупывалъ свою горѣвшую голову. Нѣтъ, это не сонъ, а дѣйствительность... Какое-то страшное, прожорливое и безсмысленное чудовище проползло мимо него сейчасъ по улицѣ, а она, улыбающаяся и счастливая, посылала толпѣ свои поцѣлуи. Да, онъ узналъ ее -- лѣтняя ночь такъ свѣтла, а она сидѣла въ своемъ экипажѣ выше всѣхъ.
   -- Будь ты проклята!-- крикнулъ Чернолѣсовъ, захлопывая окно.-- Это хуже, чѣмъ развратъ...
   У подъѣзда "Якоря" послѣдовали новыя оваціи. Чтобы успокоить публику, Черниловская должна была появиться на балконѣ и снова раскланиваться и посылать воздушные поцѣлуи. Въ послѣдній разъ она вышла въ бѣломъ пенюарѣ и, нагнувшись черезъ рѣшетку, проговорила:
   -- Господа, тысячу разъ благодарю, но я хочу спать...
   -- Ура, Черниловская! Браво, Черниловская!..
   Она чувствовала, что принадлежитъ вотъ именно этой толпѣ, и фамильярность послѣдняго обращенія къ ней никого не шокировала.
   То первое смѣшанное чувство сожалѣнія и раскаянія, которое охватило Анну Васильевну, когда въ Хмелевскомъ саду всѣ начали смѣяться надъ затѣей "извѣстнаго артиста" Чернолѣсова, быстро потускнѣло и смѣнилось противоположнымъ настроеніемъ. Зачѣмъ онъ пріѣхалъ въ Луганскъ, этотъ Чернолѣсовъ? Вѣдь это безуміе выступать въ глухой лѣтній сезонъ съ душетеребительнымъ репертуаромъ, когда всѣ хотятъ отдохнуть и рвутся на свѣжій воздухъ. Путемъ дальнѣйшихъ мозговыхъ выкладокъ Анна Васильевна пришла къ заключенію, ясному, какъ день, именно, что все это дѣлается только для того, чтобы насолить ей, Аннѣ Васильевнѣ... Да, пусть всѣ указываютъ на нее пальцами, пусть потѣшаются въ ея присутствіи надъ его глупой выходкой, какъ Гуляевъ и Серебровскій, а она должна глотать пилюлю за пилюлей. Нечего сказать, веселенькій пейзажикъ, какъ говоритъ Серебровскій. Проѣзжая утромъ на репетицію, Анна Васильевна каждый разъ должна была видѣть эти пестрыя афиши "извѣстнаго артиста", что ее волновало и бѣсило, точно самыя афиши смотрѣли на нее съ нѣмымъ укоромъ, какъ бѣльма.
   Опереточные артисты смолкали, когда Анна Васильевна проходила мимо -- очевидно, они жалѣли ее и, щадя ея самолюбіе, хохотали надъ Чернолѣсовымъ гдѣ-нибудь за угломъ. Однажды она слышала, какъ въ мужской уборной Гуляевъ говорилъ своимъ хриплымъ и жирнымъ голосомъ:
   -- Вѣдь онъ насъ зарѣжетъ, этотъ "извѣстный артистъ"!.. Помилуйте, вся публика бросится къ нему, какъ на пожаръ... Да, конкурентъ серьезный!..
   Отвѣтомъ былъ взрывъ дружнаго хохота, и Анна Васильевна чувствовала, какъ вся кровь бросилась ей въ голову. О, она теперь возненавидѣла этого сумасшедшаго, который донималъ ее своими глупостями.
   Въ одинъ изъ вечеровъ, когда она не играла, на нее напало особенно тяжелое и злое настроеніе. "Покровители изъ публики", конечно, были около нея и ходили по пятамъ, какъ тѣни, что ее злило еще больше. Серебровскій пѣлъ, и ей предстояло цѣлый вечеръ провести въ саду, чтобы вернуться въ номера "по-семейному" вмѣстѣ.
   -- Богиня сегодня не въ своей тарелкѣ...-- льстиво говорилъ ухаживавшій за нею старецъ.-- Богиня задумчива...
   Саврасъ упорно смотрѣлъ на Анну Васильевну своими глупыми глазами, точно хотѣлъ ее съѣсть. У нея мелькнула счастливая мысль. Обратившись къ саврасу, она проговорила;
   -- Ахъ, выпьемъ...
   Это такъ озадачило молодого человѣка, что онъ совсѣмъ ошалѣлъ и не могъ ничего отвѣтить.
   -- Что же вы молчите: кажется, вамъ русскимъ языкомъ сказано? Я хочу сегодня веселиться... мнѣ скучно...
   -- Выпьемъ!..-- проговорилъ наконецъ саврасъ и полетѣлъ съ приказаніями въ буфетъ. Никогда Анна Васильевна не напрашивалась на его угощеніе, а теперь сама предложила.
   -- Въ отдѣльномъ кабинетѣ,-- объясняла Анна Васильевна.-- Я хочу быть веселой...
   -- О, богиня!-- шепталъ ласковый старецъ.
   -- Выпьемъ...-- повторялъ саврасъ, оживленный предстоявшимъ удовольствіемъ.
   Въ обществѣ своихъ двухъ кавалеровъ Анна Васильевна дѣйствительно развеселилась,-- ее охватило какое-то лихорадочное веселье. Она пила какія-то дорогія сладкія вина и съ горячимъ румянцемъ повторяла:
   -- Выпьемъ!..
   Это выходило такъ смѣшно... Пальцы Анны Васильевны, выпачканные въ винѣ, прилипали къ рюмкѣ, но она ничего не чувствовала, а продолжала дурачиться, какъ сумасшедшая. За этимъ припадкомъ веселья на нее вдругъ напало раздумье, а затѣмъ что-то въ родѣ истерики,-- она и хохотала и плакала.
   -- Вы видите, какъ мнѣ весело!..-- повторяла она, вытирая платкомъ слезы.-- Кстати, веселиться такъ веселиться: ѣдемъ въ театръ...
   -- Какъ въ театръ? Позвольте...
   -- Если вы не поѣдете со мной, я поѣду одна...
   Конечно, кавалеры согласились. Анна Васильевна поправила спутавшіеся на лбу волосы, надѣла накидку и пошла изъ вокзала. Ласковый старичокъ примостился съ ней на одного извозчика, а саврасъ ѣхалъ за ними на другомъ. Театръ былъ освѣщенъ, но не видно было публики, которая во время представленія толчется на подъѣздѣ, ни своихъ экипазкей настоящей публики. Анна Васильевна прошла прямо въ кассу и заявила:
   -- Три ложи, бель-этажъ...
   -- Анна Васильевна, голубушка!-- взмолилась Вакса, всплеснувъ руками.
   -- Ахъ, здравствуйте, Васса Егоровна... Развѣ нѣтъ свободныхъ ложъ?
   -- Помилуйте, любую да лучшую выбирайте...
   -- А что сегодня идетъ у васъ?..
   -- Сегодня "Кинъ"... Вчера шли "Блуждающіе огни", то-есть не вчера, а на той недѣлѣ. На первый спектакль поставленъ былъ "Гамлетъ".
   -- А какъ сборъ?
   Вакса только махнула рукой и сдѣлала такое слезливое лицо, что объясненій не требовалось. Когда Черниловская пошла отъ кассы, она ее остановила и, оглядѣвшись, предупредила шопотомъ:
   -- Напрасно вы это, Анна Васильевна...
   -- Что напрасно?
   -- А въ театръ пріѣхали... Боленъ онъ и послѣ каждаго спектакля едва отдышится. Расходовъ не окупаемъ, а спектакль за спектаклемъ идетъ... Я такъ полагаю, что у него въ головѣ неладно. Если онъ увидитъ васъ, душечка... Знаете, разныетмужчины бываютъ!
   Но Анна Васильевна уже не слушала ея, а торопливо поднималась по лѣстницѣ въ фойе бель-этажа.
   -- Вы займете вотъ эту ложу, а вы слѣдующую...-- командовала она, раздавая билеты своимъ кавалерамъ.
   -- А вы? Богиня, это невозможно...
   -- Пожалуйста, не бунтовать...
   Кавалеры пожали плечами и покорно разошлись по своимъ ложамъ, а Анна Васильевна заняла третью. Театръ былъ почти пустъ,-- въ бенуарѣ заняты двѣ ложи да въ партерѣ мѣстъ двадцать. Даже раекъ пустовалъ. Анна Васильевна смѣло заняла мѣсто у барьера. Первое дѣйствіе приходило къ концу. Чѣмъ-то такимъ знакомымъ и далекимъ пахнуло на нее съ этой небольшой, ярко освѣщенной сцены, на которой она знала каждую щель, каждую дыру, какъ настоящая театральная крыса. Въ первый моментъ она даже не узнала мужа, который такъ измѣнился; главное -- не узнала его голоса. Онъ, видимо, дѣлалъ страшныя усилія, чтобы говорить полнымъ голосомъ. Этого она не ожидала, и недавнее возбужденіе смѣнилось новымъ чувствомъ: она шевелила губами, точно хотѣла помочь ему, Кину, и даже повторяла его движенія. Другихъ никого она не замѣчала, да и пьесу ей самой приходилось играть больше десяти разъ, такъ что въ памяти врѣзалась каждая реплика, каждый выходъ. Они вмѣстѣ играли ее, и Чернолѣсовъ особенно любилъ фразу Кина о томъ, какъ онъ будетъ "пахать моего Шекспира". Онъ ее училъ, объяснялъ, какъ это было давно, такъ давно!.. Ей казалось, что она опять играетъ сама; да, это она приходить къ Кину, закрытая вуалемъ, чтобы выслушать его горячій монологъ о скользкомъ и страшномъ пути, который называется сценой. Кинъ говоритъ съ ней, какъ съ сестрой,-- убѣдительно, просто, ласково, горько... А вотъ и четвертое дѣйствіе, когда Кинъ въ своей уборной, а потомъ монологъ Гамлета и собственное безуміе. Ей казалось, что онъ теперь обличаетъ ее, и его слова жгли ее огнемъ. Да, онъ смотрѣлъ на нее, указывалъ на нее рукой и такъ дико хохоталъ... Но вѣдь въ этомъ взрывѣ негодованія, въ этомъ презрѣніи и ненависти билась его любовь, его погибшее чувство. Пусть онъ бросаетъ грязь прямо въ лицо,-- она на виду у всѣхъ, она именно желаетъ этого. Пусть казнитъ, пусть ненавидитъ. Господи, какъ это хорошо, страшно хорошо... Чернолѣсовъ провелъ, какъ всегда, прекрасно всю роль до конца, особенно сцену безумія. У Анны Васильевны катились по лицу слезы, и она не замѣчала ихъ. Когда суфлеръ Кина вышелъ къ рампѣ и сказалъ: "Солнце Англіи закатилось, великій артистъ Кинъ сошелъ съ ума", ей сдѣлалось почти дурно. Она очнулась отъ прикосновенія костлявой руки Ваксы, которая знаками вызывала ее въ коридоръ.
   -- Что такое случилось? Вѣдь еще должно быть пятое дѣйствіе...
   -- Съ нимъ нехорошо... кровь горломъ...-- шептала Вакса.-- Онъ увидѣлъ васъ и...
   Анна Васильевна уже не слушала ея и летѣла въ нижній этажъ. Она плохо помнила, какъ попала въ кассирскую, а отсюда темнымъ и узкимъ коридоромъ прошла за кулисы. На сценѣ происходилъ страшный безпорядокъ, и никто не обратилъ вниманія на Анну Васильевну, какъ она пробралась въ уборную Чернолѣсова. Онъ сидѣлъ въ старомъ клеенчатомъ креслѣ и, схватившись рукой за грудь, тяжело дышалъ. Мертвенно-блѣдное лицо рѣзко выдѣлялось на широкой спинкѣ стариннаго кресла, точно оно было высѣчено изъ мрамора. Въ дверяхъ Анна Васильевна встрѣтилась съ капельдинеромъ, который выносилъ тазъ изъ-подъ умывальника, прикрывая его запачканнымъ въ крови грязнымъ полотенцемъ. Чернолѣсовъ какъ будто даже и не удивился, когда Анна Васильевна подошла къ нему совсѣмъ близко, и только движеніемъ глазъ указалъ на отворенную дверь уборной. Она поняла его и заперла дверь на крючокъ.
   -- Я зналъ... то-есть я чувствовалъ, что ты придешь... да...-- шепталъ онъ, закрывая глаза отъ охватившей его слабости.-- Видишь: finita la comedia... Но я умираю на своемъ посту, какъ солдатъ... Да, я зналъ, что ты придешь сюда... я ждалъ этого...
   Анна Васильевна ничего не говорила, а стояла у стола, закрывъ лицо руками. О, какъ ей сдѣлалось жаль его, и какъ она ненавидѣла себя!.. Если бы она не боялась мелодрамы, то опустилась бы предъ нимъ на колѣни. Но развѣ для нея есть слово прощенія, да и вообще какое-нибудь слово?..
   -- Садитесь...-- предлагалъ онъ послѣ долгой паузы.
   Она повиновалась, не отдавая себѣ отчета. Боже мой, какъ ему трудно дышать, и она слышала, нѣтъ, чувствовала, какъ онъ задыхается и какъ холодный потъ покрываетъ это благородное, честное лицо... Ей хотѣлось дохнуть за него своей грудью, а въ головѣ проносилась картина далекаго счастія, когда они шли рука объ руку, полные силъ, надеждъ и хорошаго, молодого чувства... Онъ хотѣлъ сдѣлать изъ нея великую артистку, влить въ нее свою душу. Но ее увлекла безумная волна успѣха, общаго поклоненія, женскаго тщеславія и легкихъ побѣдъ.
   -- Поддержи мнѣ голову... мнѣ будетъ легче...-- шепталъ Чернолѣсовъ, чувствуя, какъ все у него кружится предъ глазами.
   Она наклонилась къ нему, такая цвѣтущая, молодая, полная силы и чисто-женской нѣжности. Маленькая рука поправила спустившіеся и прильнувшіе къ бѣлому лбу волосы.
   -- Прости меня...-- шептала Анна Васильевна, начиная задыхаться отъ душившихъ ее слезъ.-- Прости, если можешь, хотя я этого и не заслуживаю... Это нужно для тебя, чтобы примириться съ собственной совѣстью... я слишкомъ низко упала, а такихъ женщинъ не спасетъ никакое прощенье...
   -- Нѣтъ, не говори!..-- съ неожиданной энергіей отвѣтилъ онъ и даже хотѣлъ встать со своего кресла.-- Не говори... Я не обвиняю тебя, какъ жертву того ненасытнаго звѣря, которому одинаково служимъ мы всѣ и который называется "публика". Я тоже умираю "по желанію публики"... Нѣтъ больше высокаго искусства, а нужно какую-нибудь пошлость, гадость... актеровъ замѣнятъ скоро обезьянами, которыя на глазахъ у этой публики будутъ продѣлывать все, что можетъ придумать животное...
   Анна Васильевна при помощи Ваксы перевезла Чернолѣсова на его квартиру и тамъ просидѣла у его постели всю ночь. Она ухаживала за нимъ, какъ мать, и не имѣла силъ даже плакать, потому что, какъ только закроются эти честные глаза и перестанетъ биться полное любви сердце, она опять уйдетъ къ своему звѣрю публикѣ... Да, она не обманывала себя, и эта мысль давила ея молодую грудь, какъ могильная плита.
   Черезъ двѣ недѣли Чернолѣсова не стало, а Черниловская опять выступила на подмосткахъ Хмелевскаго сада.
  
   1889.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru