Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Человек с прошлым

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

  

ЧЕЛОВѢКЪ СЪ ПРОШЛЫМЪ.

Повѣсть.

I.

   Гаврюшка ѣхалъ и улыбался... Происходило это не отъ того, что свѣтило горячее лѣтнее солнце, что кругомъ лѣсной дорожки развертывались чудныя горныя картины, что горный воздухъ былъ напоенъ ароматомъ горныхъ цвѣтовъ, а потому, что Гаврюшка ѣхалъ. Вѣдь онъ, Гаврюшка, всю жизнь ходилъ только пѣшкомъ и даже не ходилъ, а только бѣгалъ и прятался, и вдругъ, вотъ сейчасъ, онъ ѣдетъ на собственной лошади. Это былъ какой-то радужный сонъ, очевидная нелѣпость, вообще сплошное недоразумѣніе.
   -- Ай да Гаврюшка!-- думалъ онъ вслухъ.-- Нѣтъ, не Гаврюшка, а цѣлый Гаврила Ермолаичъ... Хуже: Гаврила Ермолаичъ, господинъ Пеньковъ. Ха-ха... "Вы куда это изволите проѣзжать, Гаврила Ермолаичъ?" -- "А такъ, для порядку... По своимъ собственнымъ дѣламъ".-- "А промежду прочимъ, ежели разобрать, такъ ты все-таки -- Гаврюшка и при этомъ агроматная свинья... да".-- "А какъ вы смѣете такія слова выражать? Въ морду хотите?"... Ха-ха... Идолъ вы, Гаврила Ермолаичъ Пеньковъ!.. Хо-хо...
   Эти мысли вслухъ обнаруживали неизлѣчимое легкомысліе Гаврюшки. Впрочемъ, на Чаушскихъ золотыхъ промыслахъ всѣмъ было извѣстно, что у Гаврюшки "заяцъ въ башкѣ прыгаетъ". Недавній спиртоносъ и промысловый "заворуй" превратился теперь въ офиціальное лицо, т.-е. сдѣлался объѣзднымъ для поимки хищниковъ, воровавшихъ и скупавшихъ краденое золото.
   -- А Евгеній Васильичъ думаетъ, что купилъ меня?-- продолжалъ Гаврюшка, раскачиваясь въ сѣдлѣ.-- Ха-ха... Сапоги новые выправилъ, кумачную рубаху, азямъ, шляпу,-- весь твой Гаврюшка. Какъ бы не такъ... Дешево покупаешь, домой не носишь. А Гаврюшка, братъ, себѣ на умѣ... Его, братъ, на слѣпой свиньѣ, пожалуй, и въ три дня не объѣдешь. Былъ воръ Гаврюшка, а продался и сталъ Гаврилой Ермолаичемъ Пеньковымъ... Хе-хе!.. Нѣтъ, ты погоди, не на таковскаго напалъ. У Гаврюшки своя линія... Сапоги-то онъ надѣлъ, это точно, и шляпу, и кумачную рубаху, да только свою-то кожу ее снимешь. Дуракъ вы, Евгеній Васильичъ, хотя и настоящій баринъ... Извините, что мы это пряменько вамъ говоримъ. Неустойка у васъ касаемо умственности... Обмозговали вы дѣльце, только повернулось оно колеей наоборотъ.
   Но, за вычетомъ этихъ предательскихъ мыслей, въ душѣ Гаврюшки оставалось предательски-пріятное чувство, и онъ нѣсколько разъ осматривалъ и даже ощупывалъ свои новые сапоги, новую рубаху, азямъ и всю обмундировку. Всю жизнь проходилъ въ заплаткахъ, а тутъ весь -- какъ новенькій пятачокъ... Ловко!.. Да еще револьверъ за пазухой -- для обережи далъ Евгеній Васильичъ, значить, на всякій случай... Мало ли по промысламъ варнаковъ шатается... При послѣдней мысли Гаврюшка закрылъ свою пасть шершавой ладонью и удушливо расхохотался. Варнаковъ... Да ужъ чище его, Гаврюшки, кажется, не сыскать на сто верстъ. Настоящій, точеный варнакъ былъ, а снялъ заплатки и сталъ объѣздной. Чистое дѣло!.. Занятый своими мыслями, Гаврюшка не замѣтилъ, какъ остановилась лошадь, вытянула морду и принялась пощипывать молоденькую рябинку. Со стороны онъ походилъ на сумасшедшаго, да и былъ имъ сейчасъ на самомъ дѣлѣ. Одна рожа чего стоила, скуластая, загорѣлая, съ узкими темными глазками. Тощая бороденка облѣпила эту красоту, точно мохомъ. А сколько шрамовъ было на щекахъ, на лбу и особенно на затылкѣ... Много били Гаврюшку, били по чему ни попало, и онъ давно потерялъ счетъ всяческому увѣчью своего многогрѣшнаго тѣла.
   -- Ахъ, ты, идолъ!-- обругалъ Гаврюшка лукаваго коня, опомнившись отъ своего веселья.-- Кого везешь-то, каналья?.. Вотъ я тебя взвеселю... Не знаешь начальства.
   Нѣсколько ударовъ нагайкой отрезвили лошадь, и она галопомъ понеслась въ гору. Гаврюшка по-киргизски свѣсился съ сѣдла на одинъ бокъ, гикнулъ и опять захохоталъ.
   А кругомъ разстилалась чудная картина. Горная лѣсная дорожка вилась змѣей среди живыхъ зеленыхъ стѣнъ. Это была только обочина громадной горы Синюхи. Въ самые жаркіе дни здѣсь стояла какая-то смолистая прохлада, особенно, когда прохватывалъ свѣжій горный вѣтерокъ. Поднявшись на вершину, Гаврюшка придержалъ лошадь. Очень ужъ хорошо было... Справа подпирала Синюха сплошной зеленой глыбой, а слѣва уходила изъ глазъ глубокая горная долина, обставленная со всѣхъ сторонъ лѣсистыми горами. Получалось что-то въ родѣ громадной круглой чашки съ обломанными краями. Это и была чаша съ золотымъ дномъ, по которому съ шумомъ летѣла горная рѣчонка Чаушъ. Прищуривъ одинъ глазъ, Гаврюшка пристально разсматривалъ дальній конецъ горной долины, гдѣ грязнымъ пятномъ разлегся пріискъ. Вонъ и машину видать, и контору, и желтѣвшіе отвалы -- словомъ, всю пріисковую городьбу.
   "Тепленькое мѣстечко издалось,-- подумалъ Гаврюшка, подбирая поводья.-- Было погуляно, было поворовано..."
   Умная киргизская лошадь начала осторожно спускаться по каменистой кручѣ. Ей не нужно было повода, да и дорога къ своей пріисковой конюшнѣ -- дѣло знакомое. Съ Чаушу гора Синюха выходила открытымъ каменистымъ бокомъ, и спускъ былъ для непривычной лошади не легкій. Гаврюшка повторялъ всѣмъ тѣломъ осторожные шаги своего коня, а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ долженъ былъ откидываться совсѣмъ назадъ, чтобы не потерять равновѣсія. Какъ здѣсь все было знакомо Гаврюшкѣ, каждый камень, каждый кустъ... Не мало онъ походилъ вотъ по этой самой дорогѣ, пронося на промысла спиртъ. Дѣло аховое, и приходилось это всѣхъ прятаться. Не разъ Гаврюшка спасался бѣгствомъ, не разъ его ловили, не разъ стрѣляли по нему вдогонку, а вотъ онъ ѣдетъ бариномъ, на своей собственной лошади.
   -- Вонъ и Дуванъ...-- вслухъ проговорилъ Гаврюшка, приглядывая изъ-подъ руки то мѣсто, гдѣ дорога пересѣкала рѣку.-- Было попито, было погуляно...
   Ему вдругъ сдѣлалось скучно, а потомъ какъ будто совѣстно. Да... другіе спиртоносы теперь вотъ какъ озлобились на него. Конечно, имъ завидно, ну, и злобятся. Еще вздуютъ, пожалуй, при случаѣ: отъ нихъ все станется...
   Спустившись съ горы, дорога пошла ржавымъ болотцемъ, едва тронутымъ корявымъ болотнымъ лѣскомъ. Здѣсь съ трудомъ можно было проѣхать на одной лошади, да и то днемъ. Для спиртоносовъ это болотце было отцомъ роднымъ: какъ погоня, сейчасъ въ сторону, а тутъ и конецъ -- на лошади не угонишься по колеблющейся подъ ногами трясинѣ. Случалось Гаврюшкѣ и тонуть здѣсь, да ничего, оставался цѣлъ и невредимъ. Сегодня отъ болота такъ и парило. Пахло застоявшейся водой, гнилымъ деревомъ, мокрой болотной травой.
   Подъѣзжая къ Чаушу, Гаврюшка нѣсколько разъ снималъ шляпу, прислушивался и чесалъ затылокъ. Лошадь тоже насторожилась и прядала ушами.
   -- Ну, ты, деревянный идолъ...-- понукалъ Гаврюшка.-- Не храпай!
   Дуваномъ называлась небольшая круглая полянка, залегшая въ двадцати шагахъ отъ дороги. Здѣсь "дуванили" скупленное золото... Издали полянку трудно было разсмотрѣть. Гаврюшка привставалъ въ стременахъ и зорко оглядывался кругомъ. Тутъ держи ухо востро, а то какъ разъ пролетитъ гостинецъ... Въ одномъ мѣстѣ онъ остановилъ лошадь и понюхалъ воздухъ. Дѣло выходило скверное: съ Дувана пахнуло дымкомъ,-- значитъ, тамъ кто-то былъ. Лошадь тоже почуяла присутствіе человѣка и осторожно вытягивала шею. Гаврюшка чувствовалъ, что у него мурашки бѣгутъ по спинѣ. А вѣдь всего-то дѣла -- переѣхать мостикъ черезъ Чаушъ, а тамъ сейчасъ же начиналась отличная дорога.
   -- Ну, ну!..-- посылалъ Гаврюшка упиравшуюся лошадь.
   Его вдругъ охватило малодушное желаніе слѣзть съ лошади и убѣжать, но было уже поздно. На всякій случай Гаврюшка досталъ револьверъ и не спускалъ глазъ съ Дувана. Пропадать, такъ пропадать... До мостика оставалось всего саженъ двадцать, когда послышался сухой трескъ и въ воздухѣ взмыло бѣлое облачко. Гаврюшка припалъ къ лошадиной шеѣ -- пуля просвистѣла подъ самымъ ухомъ. Лошадь рванулась и вынесла на берегъ, а сзади раздавался чей-то хохотъ.
   -- Эй, ты, купленый воръ!..
   -- Вотъ я васъ, варнаковъ!-- ругался Гаврюшка, дѣлая выстрѣлъ по направленію Дувана.-- Я васъ!..
   -- Воръ! воръ! воръ!..
   На берегу Чауша показались три фигуры. Гаврюшка сразу узналъ ихъ: это были его недавніе товарищи-спиртоносы.
   -- Что, Гаврюшка, получилъ гостинецъ?.. Погоди, не такъ еще уважимъ...
   -- Ахъ, вы, варнаки!.. Я вотъ васъ всѣхъ въ одинъ узелъ завяжу... Попомните купленаго вора.
   Гаврюшка еще что-то хотѣлъ крикнуть, но только погрозилъ нагайкой, повернулъ лошадь и быстро исчезъ.
  

II.

   Отъѣхавъ съ версту, Гаврюшка вдругъ разсердился.
   "Что же это такое? Хорошо, что мимо пуля пролетѣла, а то вѣдь этакъ-то живого человѣка и убить можно до смерти... И убьютъ, непремѣно убьютъ!.. Вонъ какъ грозятся..."
   -- Это за двѣнадцать-то рублей жалованья?-- вслухъ разсчитывалъ Гаврюшка.-- Ловко... И сапоги останутся и вся снасть, а Евгеній Васильичъ другого объѣздного найметъ. Въ лучшемъ видѣ... Тутъ не обрадуешься.
   Гаврюшка серьезно разсердился и ругался всю дорогу. Онъ только сейчасъ сообразилъ, зачѣмъ ѣздилъ и изъ-за какихъ пустяковъ его могли убить. Евгеній Васильевичъ посылалъ съ письмомъ на пріискъ Трехсвятскій, къ Марѳѣ Семеновнѣ, и отвѣтъ наказалъ привезти. Тоже, дѣло серьезное... Извѣстно, какія такія дѣла у Марѳы Семеновны. Положимъ, она стаканъ водки подала, а все-таки спиртоносы могли убить за господскую блажь... Гаврюшка перебиралъ эти мысли и ругался.
   Чаушскіе промысла раскинулись по теченію Чауша верстъ на десять. Работы велись вверхъ по рѣкѣ, и главная пріисковая контора помѣщалась около старыхъ промывокъ. Это былъ настоящій пріисковый городокъ, сложившійся изъ самыхъ разнообразныхъ построекъ, по мѣрѣ надобности. Амбары, конюшни, магазины, сѣновалы, казармы, квартиры для разныхъ служащихъ -- все это сошлось здѣсь безъ всякаго порядка, какъ сбившіеся съ кучу овцы.
   Гаврюшка, завидѣвъ всю эту пріисковую городьбу, сразу отмякъ. Что же, въ самомъ-то дѣлѣ, унывать раньше времени, а убьютъ, такъ убьютъ -- двухъ смертей не будетъ. Нужно признаться, что немаловажной причиной перемѣны настроенія было совершенно пустое обстоятельство: Гаврюшка издали замѣтилъ кумачный сарафанъ пріисковой стряпки Агаѳьи. Эта проворная баба безъ ума летѣла изъ конторской кухни въ погребъ. Навѣрно, теперь Евгеній Васильичъ обѣдаетъ, вотъ Агаѳья и мечется, какъ угорѣлая. Гаврюшка даже покрутилъ головой и пріосанился въ сѣдлѣ.
   Къ конторѣ онъ подъѣхалъ молодцомъ и спѣшился съ ловкостью конокрада. Агаѳья какъ разъ возвращалась изъ погреба съ какими-то тарелками.
   -- Евгеній Васильичъ обѣдаетъ...-- заговорила она, оскаливъ зубы.
   -- Ладно... Скажи, что, молъ, Гаврюшка того...
   Привязавъ лошадь къ столбу, Гаврюшка, не торопясь, отправился на кухню. Пріисковая контора походила бы на длинную казарму, если бы не три крылечка и низенькій палисадникъ, отгораживающій ее отъ дороги. Среднее крылечко вело въ квартиру управляющаго, лѣвое -- собственно въ контору, а правое -- въ кухню и людскую. Гаврюшка каждый разъ входилъ въ кухню съ устало-довольнымъ видомъ, какъ лошадь въ свою конюшню. Очень ужъ аппетитно здѣсь пахло и жаренымъ и варенымъ...
   -- Баринъ зоветъ...-- сказала Агаѳья, успѣвшая отнести свои тарелки.
   -- Ахъ, ты, игрушка!-- пошутилъ Гаврюшка, проходя въ маленькую дверь, которая вела изъ кухни въ столовую.
   Евгеній Васильевичъ сидѣлъ въ концѣ длиннаго стола, сервированнаго совсѣмъ ужъ не по-пріисковому. Великолѣпный сетеръ-гордонъ сидѣлъ на стулѣ рядомъ. Появленіе въ столовой Гаврюшки заставило Евгенія Васильевича оставить вторую порцію великолѣпнаго борового рябчика.
   -- Ну что?-- коротко спросилъ баринъ, держа ножъ и вилку на вѣсу.
   -- Ѣздилъ на Трехсвятскій, Евгеній Васильичъ... Видѣлъ Марѳу Семеновну и передалъ имъ письмо въ собственныя руки.,
   -- Ну?
   -- Вотъ онѣ вамъ записку прислали...
   -- И только?-- равнодушно спросилъ Евгеній Васильевичъ, принимая изъ рукъ Гаврюшки смятый конвертъ.
   Гаврюшка переступилъ съ ноги на ногу, почесалъ затылокъ и, тряхнувъ головой, проговорилъ:
   -- А вѣдь меня чуть-чуть не порѣшили, Евгеній Васильичъ... Только это я поровнялся съ Дуваномъ, а въ меня -- какъ запалятъ изъ ружья...
   Баринъ посмотрѣлъ на вѣрнаго раба своими усталыми сѣрыми глазами, пожевалъ губами и спокойно замѣтилъ:
   -- Вѣроятно, холостымъ зарядомъ хотѣли тебя попугать... Знаютъ, что трусъ.
   -- Я? трусъ?.. Еще бы маленько, такъ и башка долой... Пуля-то чуть ко уху не задѣла.
   -- Это тебѣ со страху показалось, Гаврюнгка...
   -- Грозятся порѣшить, Евгеній Васильичъ... Вамъ-то смѣшно, а мнѣ и полъ-смѣха нѣтъ. Живъ человѣкъ -- смерти боится...
   Евгеній Васильевичъ улыбнулся, молча налилъ стаканъ водки и молча податъ вѣрному рабу. Гаврюшка выпилъ залпомъ, вытеръ ротъ полой азяма и почувствовалъ себя кровно обиженнымъ. А баринъ смотрѣлъ на него и продолжалъ улыбаться.
   -- Они мнѣ что сказали, Евгеній Васильичъ: купленый воръ... Это какъ по-вашему?..
   Но баринъ уже хохоталъ, вздрагивая жирными плечами. Его полное, немного брюзглое лицо раскраснѣлось отъ натуги, на глазахъ выступили слезы. Онъ нѣсколько разъ хотѣлъ что-то сказать, но только безсильно взмахивалъ рукой. Свидѣтельницей этой нѣмой сцены была одна Агаѳья, стоявшая въ дверяхъ кухни съ кувшиномъ молока въ рукахъ.
   -- Такъ... какъ... они... сказали?.. Ку-пле-ный воръ? О-ха-ха...
   Агаѳья тоже прыснула отъ смѣха и юркнула обратно въ кухню. Гаврюшка стоялъ блѣдный, какъ смерть. У него губы искривились тоже улыбкой. Потомъ онъ схватилъ свою шляпу, бросилъ ее о полъ и крикнулъ:
   -- Ежели такъ, Евгеній Васильичъ, такъ я тебѣ не слуга!.. Изъ-за чего я башку-то свою подставлялъ? Тебѣ вотъ смѣшно, а я-то подъ пулей былъ...
   Гаврюшка выбѣжалъ въ кухню, и оттуда черезъ минуту полетѣли въ столовую новые сапоги, новая шляпа, новый азямъ, опояска; а баринъ все хохоталъ, откинувъ голову назадъ. Когда онъ успокоился немного, Гаврюшка шелъ мимо конторы въ одной рубахѣ и даже безъ пояса, размахивая руками и ругаясь себѣ подъ носъ.
   -- Эй, Гаврюшка!-- крикнулъ Евгеній Васильевичъ въ раскрытое окно.-- Иди сюда... Мнѣ съ тобой серьезно нужно поговорить, каналья.
   -- Не согласенъ!-- отвѣтилъ Гаврюшка съ гордостью.-- За ваши-то двѣнадцать рублей сраму не расхлебаешь.... Да еще башку отвернутъ, какъ пуговицу.
   Этотъ эпизодъ скрасилъ для Евгенія Васильевича цѣлый день. Онъ давно уже не чувствовалъ себя въ такомъ прекрасномъ расположеніи духа. Тутъ все было хорошо: и "купленый воръ", и летѣвшія изъ кухни обновы, и гордый видъ Гаврюшки, когда онъ проходилъ мимо оконъ конторы въ одной рубахѣ. Да и полученная записка тоже была хороша по-своему. Писала Марѳа Семеновна, какъ курица лапой. "Сердечный мой другъ... Пріѣзжалъ бы ты самъ, а не присылалъ записокъ. Плохо я разбираю по-писаному, а писать и совсѣмъ не умѣю. Въ писаряхъ не служила... А промежду прочимъ, мы вечоръ росчали бутыль съ вишневой наливкой. Ужо пріѣзжай. Ты ее любишь, эту самую наливку. Капочка просила поклонникъ написать".
   -- Вотъ такъ посланіе...-- смѣялся Евгеній Васильичъ, перечитывая безграмотную записку.-- Росчали бутыль... ха-ха!..
   Вечеромъ Евгеній Васильевичъ велѣлъ разыскать Гаврюшку и привести къ себѣ на террасу, гдѣ пилъ чай. Розыски Гаврюшки продолжались съ часъ, пока его не нашли гдѣ-то на пріискѣ. Гаврюшка былъ пьянъ: онъ пропилъ свою новую рубашку -- послѣднее, что оставалось отъ недавняго великолѣпія.
   -- Ну, иди, иди сюда...-- заговорилъ Евгеній Васильевичъ, подзывая пошатывавшагося Гаврюшку къ столу.-- Гдѣ пропадалъ?..
   -- А ужъ дѣло мое... Вольный я человѣкъ... наплевать, однимъ словомъ!-- бормоталъ Гаврюніка.-- Не согласенъ, и дѣлу конецъ...
   -- Да вѣдь не я тебя обидѣлъ, а твои же пріятели?..
   -- Нѣтъ, они-то правильно... Попъ разстрижоный, конь лѣчоный да воръ прощоный -- одна цѣна. А вотъ ты меня обидѣлъ, Евгеній Васильичъ... ахъ, какъ обидѣлъ!
   Гаврюшка присѣль на ступеньку и горько заплакалъ. Баринъ только развелъ руками -- вотъ ужъ такого конца онъ никакъ не ожидалъ. Гаврюшка, очевидно, сентиментальничалъ, что уже совсѣмъ не шло ни къ его прошлому ни къ настоящему. Евгеній Васильевичъ нѣсколько разъ прошелся по террасѣ, а Гаврюшка продолжалъ плакать, закрывъ лицо руками. Подучалась настоящая мелодрама.
   -- Перестань, Гаврюшка... Водки хочешь?
   -- Не согласенъ...
   -- Да о чемъ ты ревешь-то?..
   -- А объ этомъ самомъ... Ты думаешь, мнѣ легко? Вотъ новую рубаху пропилъ; и сапоги пропью и азямъ... Раньше-то я и холодомъ и голодомъ жилъ, въ заплаткахъ ходилъ, а все-таки не купленый воръ былъ. А теперь ты же вотъ надо мной посмѣялся...
   Евгеній Васильевичъ понялъ наконецъ психологію Гаврюшки и даже согласился съ ней до извѣстной степени. Гаврюшка оплакивалъ теперь свою утраченную голодную волю, тѣмъ болѣе, что и возврата ему къ прежнему ремеслу уже не было. У Евгенія Васильевича было какое-то удивительное влеченіе вотъ именно къ этому Гаврюшкѣ, котораго онъ изъ ничтожества возвелъ на недосягаемую высоту. Правда, былъ тутъ и свой расчетъ, именно, что въ борьбѣ со спиртоносами и скупщиками краденаго золота лучшимъ помощникомъ будетъ именно такой завѣдомый воръ, который зналъ всѣ ходк и выходы. Но все это только между прочимъ, а главное -- Гаврюшка нравился Евгенію Васильичу цѣльностью своей натуры, тѣмъ, что спортсмены называютъ "кровью". Все, что дѣлалъ Гаврюшка, до сегодняшнихъ слезъ включительно, выходило и колоритно и своеобразно -- словомъ, по-Гаврюшкину.
   -- Ну, такъ что же мы будемъ дѣлать съ тобой?-- спрашивалъ Евгеній Васильичъ, стараясь быть ласковымъ.
   -- А ничего... Терпѣть я тебя ненавижу!..
   -- Да какъ ты смѣешь такъ говорить со мной?
   Баринъ опомнился во-время и дѣланно засмѣялся. Вѣдь пропасть ему въ этой трущобѣ съ тоски, ежели Гаврюшка его броситъ... Лѣто пройдетъ, а тамъ начнутся безконечные осенніе вечера, зимнія ночи, и безъ Гаврюшки будетъ скучно...
  

III.

   Солнце спускалось за Синюху. Съ горъ потянулись длинныя тѣни. Чаушъ похолодѣлъ. Наступали лѣтнія сумерки, драматизированный моментъ борьбы свѣта и тьмы. Нѣкоторые недостатки горнаго пейзажа, происхожденіе гетеры къ зависѣло отъ неугомонной пытливости пріисковаго духа, именно плѣшины вырубленнаго лѣса, цѣлыя площади разрытой земли, громадные отвалы перемывокъ и т. д.-- всѣ эти недостатки теперь драпировались синевой горной дали, рѣчнымъ туманомъ и блуждающими вечерними тѣнями, точно какая-то заботливая материнская рука прикрывала грѣхи своихъ блудныхъ дѣтей, искавшихъ золота вездѣ.
   Итакъ, солнце спускалось съ какой-то торжественной грустью, точно закрывалось всевидящее око.
   Евгеній Васильевичъ шагалъ по своей террасѣ, заложивъ руки за спину. Его немного разстроила сцена съ Гаврюшкой, именно ему непріятно было еще разъ убѣдиться въ черной неблагодарности этого лукаваго раба. Кажется, ужъ онъ все для него дѣлаетъ, даже больше того, на что самъ имѣлъ право, а лукавый рабъ швыряетъ подарки чуть ему не въ лицо.
   -- Вѣдь какая нервная каналья!-- вслухъ думалъ Евгеній Васильевичъ, припоминая Гаврюшкины слезы.
   Съ другой стороны, Евгеніемъ Васильевичемъ овладѣло именно вотъ въ такія лѣтнія сумерки какое-то гнетущее тоскливое чувство. Никакой опредѣленной причины не было, а тоска сосала и сосала. Евгеній Васильевичъ по цѣлымъ часамъ ходилъ по террасѣ и разсматривалъ все одну и ту же картину. Вонъ въ глубинѣ синѣла зубчатая стѣна горъ, потомъ тянулась болотистая равнина, на первомъ планѣ -- изрытая площадь пріиска. Кое-гдѣ дымились огоньки у старательскихъ балагановъ. Въ сторонѣ отъ дороги попыхивала паровая машина,-- изъ-за большой свалки такъ и взлетали кверху кубы бѣлаго пара. Дневная суета теперь смѣнилась отдыхомъ, и работала только машина, откачивая воду отъ разрѣза. Гдѣ-то лаяла собака, устало и сонно, чтобы показать свое собачье усердіе; гдѣ-то слышалась пѣсня, то замиравшая, то поднимавшаяся. Пѣлъ женскій голосъ, вытягивая какую-то унылую мелодію. Вотъ эта пѣсня сейчасъ и нагоняла тоску на Евгенія Васильевича. Зачѣмъ она поетъ, эта неизвѣстная пріисковая дама? О чемъ поетъ?.. Вѣроятно, и у ней свое бабье горе, своя тоска... Ахъ, скучно въ такіе вечера!.. Развѣ это жизнь, въ этой лѣсной трущобѣ... Еще днемъ, пока идетъ промысловая суета, ничего, а вотъ вечеромъ скучно. Главное, впереди все такія же сумерки, безъ конца...
   -- И это жизнь!.. Тутъ взвоешь, какъ цѣпная собака...
   Пріисковая квартира управляющаго состояла изъ двухъ комнатъ: столовой и кабинета. Кабинетъ служилъ и спальней и гостиной. Столовая была обставлена, какъ слѣдуетъ быть настоящей столовой, а въ кабинетѣ проявлялась очевидная привычка хозяина къ роскоши. Постель всегда была убрана съ большими претензіями: бѣлоснѣжныя подушки, бѣлоснѣжное покрывало, на стѣнѣ бухарскій коврикъ, у кровати медвѣжья шкура. Большой письменный столъ былъ заставленъ ненужными бездѣлушками, портретами въ изящныхъ рамахъ и книгами въ изящныхъ переплетахъ. Въ углу стоялъ турецкій диванчикъ, передъ нимъ круглый столикъ съ альбомами. За кроватью, въ углу, помѣщался мраморный умывальникъ, заваленный всевозможными косметиками. На особой полочкѣ на стѣнѣ были разставлены въ трогательномъ порядкѣ флаконы съ духами, одеколономъ и разными туалетными спеціями. Изъ этого бѣглаго описанія обстановки кабинета можно было заключить, что хозяинъ отличался большой чистоплотностью и жаждой комфорта. Служащіе, пріѣзжавшіе съ другихъ промысловъ, могли только удивляться невиданной роскоши. Они, какъ дѣти, разсматривали каждую бездѣлушку и въ большинствѣ случаевъ даже не могли догадаться объ истинномъ ея назначеніи. Особенно ихъ занималъ туалетный столикъ. Самые вѣжливые хихикали въ кулакъ, когда Евгеній Васильевичъ объяснялъ имъ назначеніе пуховки для пудры, цѣлой системы щетокъ и щеточекъ для волосъ, бороды, усовъ и ногтей, щинчиковъ, палочекъ, мудреныхъ спецій, придававшихъ кожѣ матовую бѣлизну и блескъ.
   -- Охъ, уморилъ, Евгеній Васильичъ!-- просили пощады пріисковые волки, по недѣлямъ не умывавшіе ни рукъ ни лица.-- Вотъ бы показать нашимъ бабамъ... Уморушка!..
   Евгеній Васильевичъ только пожималъ плечами, выслушивая эти дикія рѣчи. Настоящіе дикари, не имѣющіе даже приблизительнаго понятія о цивилизованномъ существованіи, и очень жалкіе дикари. Ихъ приводила въ нѣмой восторгъ каждая блестящая бездѣлушка. Но всѣхъ забавнѣе въ этомъ отношеніи былъ Гаврюшка, считавшій барина прямо повихнувшимся. Нужно было видѣть, съ какимъ глупымъ лицомъ онъ каждое утро убиралъ кабинетъ, что было его прямой и главной обязанностью. Гаврюшку ставило въ полное недоумѣніе существованіе такихъ вещей, какъ умывальникъ. Ну, для чего умывальникъ, когда можно было вымыть рожу прямо изъ ключика или къ кухнѣ надъ лоханкой? А ужъ для чего баринъ обсыпаетъ рожу мукой, потомъ третъ ее разными составами, чиститъ зубы пятью порошками, пилитъ ногти пилой -- этого Гаврюшка не могъ одолѣть и слѣдилъ за всѣми операціями, какія продѣлывалъ надъ собою баринъ, съ такимъ видомъ, какъ смотрятъ на сумасшедшихъ. Потомъ онъ отводилъ душу уже на кухнѣ, въ обществѣ кухарки. Гаврюшка даже вымазывалъ свою рожу настоящей мукой, показывая нагляднымъ путемъ, что дѣлаетъ баринъ.
   Да, солнце заходило, и Евгеній Васильевичъ испытывалъ свое гнетущее тоскливое настроеніе. Вотъ уже оно скрылось за Синюхой, и разомъ вся картина потемнѣла, точно ее задернули флеромъ. Предметы начинали принимать фантастическія очертанія. И какъ быстро мѣнялась картина, съ каждой минутой. И на террасѣ почти уже совсѣмъ темно, но Евгеній Васильевичъ не требовалъ огня. Пусть будетъ темно, какъ у него на душѣ.
   -- Баринъ... а баринъ...-- послышался голосъ гдѣ-то въ темнотѣ.
   -- Кто тамъ?
   -- Да я, Гаврюшка...
   -- Ну, что тебѣ понадобилось?
   -- А я, значитъ, письмо забылъ... Отъ Марѳы-то Семеновны письмо я въ шапкѣ везъ, а другое за пазуху спряталъ.
   -- Какое письмо?
   -- Ну, то самое, значитъ, которое мнѣ Никешка дорогой отдалъ. Онъ изъ городу ѣхалъ, встрѣлъ меня и говоритъ: "вотъ твоему барину письмо". Ну, я его и привезъ, а потомъ и забылъ, потому какъ скинулъ твою-то дареную одежду, а письмо было за пазухой. Стряпка ужъ потомъ въ куфнѣ его на полу нашла...
   -- Ахъ, ты, мерзавецъ, Гаврюшка!..
   -- Вотъ теперь ты правильно, Евгеній Васильичъ: вся моя неустойка.
   Гаврюшка вышелъ изъ темноты только послѣ этихъ предварительныхъ переговоровъ и подалъ барину узкій конвертъ, смятый и покрытый грязными пятнами. Евгеній Васильевичъ даже вздрогнулъ, по формѣ конверта угадавъ, отъ кого могло быть письмо. Онъ бросился съ письмомъ въ свой кабинетъ, дрожавшими руками зажегъ свѣчу и съ какой-то жадностью принялся перечитывать адресъ. Да, это было то самое письмо, котораго онъ ждалъ цѣлыхъ три года. Вотъ этотъ неровный и тонкій женскій почеркъ... Къ довершенію всего, адресъ былъ написанъ по-французски -- à Monsieur Е. Luginiue, и письмо дошло только какимъ-то чудомъ. Онъ бережно разрѣзалъ конвертъ и съ замирающимъ сердцемъ прочелъ небрежно набросанныя строки:
   "Милый Котокъ, настоящее письмо служитъ прекраснымъ доказательствомъ моей аккуратности и того, что я не забыла тебя... Забытъ тебя -- это могла придумать только твоя пылкая фантазія. Скажу больше: я часто, очень часто вспоминала тебя и скучаю по тебѣ... Ты не улыбайся надъ послѣдней фразой, потоку что я разъ даже расплакалась, когда въ нашемъ кружкѣ пили за твое здоровье. Увы? изъ старыхъ знакомыхъ осталось очень немного... два-три человѣка, а остальные куда-то исчезли. Впрочемъ, все это въ порядкѣ вещей... Что ты дѣлаешь, Котикъ? Скоро ли я услышу о твоихъ милліонахъ? Мнѣ много-много нужно тебѣ сказать, на сейчасъ ѣду въ театръ. Цѣлую тебя, моего Котика. Твоя Lea".
   Внизу была приписка: "Мой адресъ тотъ же. Я оставлю свою квартиру только тогда, когда ты увезешь меня къ себѣ на пріиски... Еще и еще разъ твоя Lea".
   Въ теченіе трехъ лѣтъ это было первое письмо, написанное по-французски, Евгеній Васильевичъ перечиталъ его разъ девять, пока не выучилъ наизусть. Ему все здѣсь было дорого, даже та милая ложь, которой были пропитаны, кажется, самые, буквы. Аккуратность поистинѣ трогательная -- она отвѣтила на двадцатое его письмо, отвѣтила ровно черезъ два года; она соскучилась по немъ -- о, теперь она, навѣрно, не узнала бы его, если бы встрѣтила на улицѣ: ей много-много нужно сказать ему -- не о чемъ имъ говорить, какъ не говорили они ни о чемъ и въ свои лучшіе дни. Понятно было происхожденіе письма: Lea, вѣроятно, была несчастна и, по логикѣ несчастій, вспомнила о старомъ другѣ. Онъ видѣлъ даже столикъ, на которомъ писалось это письмо, видѣлъ камеристку Barbe, которая относила это письмо, видѣлъ всю обстановку... А въ центрѣ всего стояла она, ее своей тонкой граціозной фигурой, удивительнымъ лицомъ и вѣчнымъ красивымъ безпокойствомъ. Красавицей Lea не была, но была больше чѣмъ красавица... Сколько жизни, огня, остроумія и безумнаго веселья! На такихъ женщинъ нельзя сердиться, имъ все прощается, онѣ никого не любятъ, а зато многихъ губятъ съ легкомысленной жестокостью. Да, и первымъ изъ нихъ былъ Евгеній Васильевичъ Лугининъ.
   -- И все-таки милая, милая, милая...-- вслухъ закончилъ онъ эти размышленія.-- Другой Lea нѣтъ.
   Онъ взялъ письмо, еще разъ перечиталъ и поцѣловалъ.
   -- Милая... единственная... несправедливая...
   На письменномъ столѣ въ модной плюшевой рамѣ стоялъ большой женскій портретъ. Это была капризная женская головка, прикрытая широкополой шляпой à іа Рембрандтъ. Евгеній Васильевичъ долго, и внимательно разсматривалъ это лицо и, къ своему ужасу, замѣтилъ, что начинаетъ уже позабывать его. Знаете ли вы это страшное, ощущеніе, когда измѣняетъ самая память а все покрывается забвеніемъ, какъ траурнымъ флеромъ? Да, благодать забвенія... простая фотографія, а живого лица уже не было. У Евгенія Васильевича выступали слезы на глазахъ...
  

IV.

   Девять часовъ. На террасѣ подъ стекляннымъ колпакомъ горятъ двѣ стеариновыхъ свѣчи. На столѣ холодный ужинъ. Евгеній Васильевичъ не могъ ни къ чему притронуться. Полученное письмо подняло въ немъ цѣлую бурю воспоминаній. Онъ никакъ не могъ успокоиться;
   -- Позвать мнѣ сюда Гаврюшку,-- говоритъ онъ кухаркѣ.
   Въ нѣкоторыхъ положеніяхъ одиночество невыносимо. Оно гнететъ, какъ могильная плита. Является страстная потребность видѣть живое лицо, слышать живой голосъ.
   Гаврюшка уже спалъ въ кухнѣ и появляется на террасѣ заспанный, недовольный, готовый нагрубить. Евгеній Васильевичъ наливаетъ стаканъ водки и молча подаетъ лукавому рабу. Гаврюшка нѣсколько времени мнется, чешетъ затылокъ, а потомъ съ какимъ-то ожесточеніемъ хлопаетъ стаканъ залпомъ.
   -- Садись...
   -- Ничего, постоимъ.
   Спросонокъ Гаврюшка отличается нѣкоторой недовѣрчивостью и смотритъ на барина подозрительно. Баринъ, очевидно, заблажилъ... Это съ нимъ бываетъ.
   -- Садись.
   У Гаврюшки свой кодексъ приличій и свой хорошій тонъ. Онъ колеблющейся походкой проходитъ черезъ террасу и усаживается на ступеньку террасы, точно чувствуетъ себя здѣсь безопаснѣе. Евгеній Васильевичъ ходитъ по террасѣ и слушаетъ, какъ Гаврюшка угнетенно вздыхаетъ, потомъ зѣваетъ и третъ рукой рожу, точно хочетъ снять съ нея какую-то паутину.
   -- Тебѣ не стыдно, Гаврюшка, заваливаться спать ни свѣтъ ни заря?-- говоритъ Евгеній Васильевичъ обиженно.
   -- Въ самый разъ теперь спать, потому утромъ встаемъ съ пѣтухами... У васъ свои часы, баринъ, а у насъ свои.
   Евгенія Васильевича гнететъ окружающая ночная тишина, и онъ никакъ не можетъ привыкнуть къ тому, что все около него засыпаетъ въ девять часовъ. Самъ онъ ложится спать только въ два часа утра. Пробовалъ спать, какъ другіе, но изъ этого ничего не выходить. Его и безъ того мучила безсонница. Въ такія минуты онъ поднималъ Гаврюшку и мучилъ его разговорами.
   -- Гаврюшка, ты глупъ...
   -- Я-то?.. Нѣтъ, баринъ, ежели всякому другому столько ума, такъ съ нимъ бы и способу не стало. Отъ ума люди и съ ума сходятъ...
   -- А какъ ты про меня полагаешь: умный я человѣкъ?
   Гаврюшка пристальпо смотритъ на барина, щуритъ свои узкіе глазки, улыбается и крутитъ головой.
   -- Ни къ чему тебя не примѣнить, Евгеній Васильичъ: какъ будто и есть умъ, и какъ будто и не совсѣмъ...
   -- Ну, ну, договаривай, каналья. Почему же не совсѣмъ?..
   -- А вотъ по этому, по самому... Настоящій баринъ какъ долженъ со мной разговаривать: "Гаврюшка, ты опять пьянъ, каналья?" И сейчасъ въ морду... А ты только обругаешься, а настоящаго ничего и нѣтъ.
   -- Драться я не могу... фи!..
   -- Вотъ я и говорю, что у тебя неустойка. По видимости, точно, вся барская повадка, а душа короткая. Баринъ должокъ звѣрь-звѣремъ ходить.
   Евгеній Васильевичъ смѣется надъ этимъ опредѣленіемъ и наблюдаетъ Гаврюшку. Настоящій дикарь, дикарь чистой крови, и дунетъ по-звѣриному, какъ полагается дикарю!..
   Сейчасъ разговоръ начался въ другомъ родѣ. Евгеній Васильевичъ вынесъ портретъ Lea и показалъ Гаврюшкѣ.
   -- Вотъ, посмотри... Нравится?..
   Гаврюшка долго и внимательно разсматривалъ портретъ, даже повернулъ рамку и посмотрѣлъ, нѣтъ ли чего сзади, а потомъ равнодушно поставилъ его на столъ.
   -- Ну что?
   -- А ничего.... И съ рожи тонка, и плечи покатыя. По-нашему, не стоящая бабенка... Двухъ фунтовъ ей не поднять.
   -- Вотъ и вышелъ ты болванъ... Это знаменитая красавица, которая всѣхъ сводила съ ума. Понимаешь?..
   -- Красавица, говоришь?
   Гаврюпіка фыркнулъ и, по привычкѣ, закрылъ свою пасть рукой.
   -- Да, красавица... ахъ, какая красавица, Гаврюшка!.. Она мнѣ дорого стоитъ... Знаешь, сколько? Тысячъ сорокъ... Если бы были еще сорокъ тысячъ -- нѣтъ, все равно, не хватило бы никакихъ денегъ. Попимаешь? Сорокъ тысячъ -- это два пуда золота...
   -- Два пуда? ловко... Да она и вся-то двухъ пудовъ не свѣситъ. А что же въ ей любопытнаго, баринъ, въ этой самой дѣвкѣ?..
   -- А все... Какъ она смѣялась, какъ дурачилась! Жизнь... огонь... И никогда, никогда не была скучной, ни на одно мгновеніе.
   -- Развертная дѣвка, по-нашему. Есть такія... съ разговоромъ.
   -- Да... И ничего банальнаго! Три раза она богатѣла и три раза разорялась. Скажетъ только одно слово: скучно! И конецъ всему... Пальцемъ не пошевелитъ и все пуститъ прахомъ. Потомъ на время исчезнетъ и снова появится, но ужо въ другой обстановкѣ.
   -- Откеда же она деньги брала?
   -- Доньги? Деньги сами къ ней шли, Гаврюшка... Считали за счастье, если она ихъ брала. Счета деньгамъ не было.
   -- Конечно, у денегъ глазъ нѣтъ, да и господская дурь при этомъ самомъ... Другой бабѣ сколько ни дай, все ей мало. Бывало дѣло и у насъ. Травншь-травишь деньги, точно въ яму валишь, а она же тебя въ трубу и выпуститъ. Наши пріисковыя бабы тоже ловкія, и деньгами ихъ не удивишь. Она же еще потомъ надъ тобой и смѣется... Уверливы больно.
   -- Ничего ты не понимаешь, Гаврюшка... Нужно женщину брать разомъ. Нужно показать ей свое преимущество... Нужно овладѣть ея волей, каждой мыслью, каждымъ желаніемъ. Такой романъ у меня былъ съ Lea... Много было другихъ женщинъ раньше, но тѣ такъ, а эта одна. Въ первый разъ я увидѣлъ ее въ ложѣ Михайловскаго театра. Она сидѣла съ какимъ-то гвардейскимъ офицеромъ... Какъ сейчасъ ее вижу... Сидитъ у барьера и никуда глазомъ не поведетъ. Львица... На ней было какое-то необыкновенное сѣро-розовое платье и такая же шляпа. Въ ушахъ солитеры... Волосы соломеннаго цвѣта, перчатки выше локтя... Онъ ей что-то говорилъ все время, а она отрицательно покачивала вѣеромъ... Потомъ этотъ офицеръ застрѣлился. Онъ растратилъ какія-то казенныя деньги... да. Бываетъ... Я узналъ черезъ знакомыхъ, кто она такая, и меня представили ей въ тотъ же вечеръ. О, это былъ роковой вечеръ... Какъ теперь, вижу эти сѣро-зеленые глаза, полуопущенное верхнее вѣко, длинныя рѣсницы, тонкую шейку, маленькія уши и удивительные зубы -- это были не зубы, а двѣ нитки жемчуга. Она рѣдко смѣялась и была особенно хороша, когда на лицѣ у нея появлялось какое-то дѣтское выраженіе. Говоря между нами, Lea была порядочно глупа...
   Евгеній Васильевичъ совершенно забылъ, что Гаврюшка не понимаетъ и половины его разсказа. Но ему нужно было высказаться. Если бы не было Гаврюшки, онъ сталъ бы разсказывать стѣнамъ. Это была мучительная потребность. Гаврюшка выслушалъ до конца весь романъ съ Lea и нѣсколько разъ покачалъ головой.
   -- Растерзать ее мало, вотъ что!-- заявилъ онъ рѣшительно.
   -- Ахъ, ты ничего не понимаешь...-- стоналъ Евгеній Васильевичъ.-- Развѣ есть такія другія женщины? Да развѣ можно быть такой? Что деньги -- наплевать... Были, и нѣтъ ихъ. И вотъ, видишь, она вспомнила меня... Готова хоть сейчасъ пріѣхать сюда. Lea великодушна...
   Въ это великодушіе Lea Евгеній Васильевичъ и самъ не вѣрилъ, но ему почему-то нравилось придавать ей несуществовавшія качества.
   Свѣчи догорали. На восточной сторонѣ неба уже пошли утреннія отбѣли, Евгеній Васильевичъ нѣсколько разъ зѣвнулъ. Пора было спать.
   -- Ну, теперь убирайся,-- проговорилъ онъ, разстегивая бешметъ.-- Я хочу спать.
   Гаврюшка молча поднялся, почесалъ затылокъ и отправился къ себѣ въ кухню. Онъ пошелъ не террасой, а садикомъ, и дорогой все встряхивалъ головой, какъ взнузданная лошадь.
   -- У барина на чердакѣ-то того...-- думалъ Гаврюшка вслухъ.-- А все-таки онъ, чортъ, подвелъ меня. Былъ заворуй Гаврюшка, а теперь сталъ купленый воръ...
   А баринъ, оставшись одинъ, опять ходилъ по террасѣ и думалъ одинокую горькую думу. Зачѣмъ онъ разболтался передъ хамомъ? Вѣдь это послѣдняя ступенька -- дальше итти некуда. Онъ потерялъ уваженіе къ самому себѣ... Что бы сказала Lea, если бы увидѣла его амикошонство съ Гаврюшкой? О, презрѣнный, жалкій, несчастный человѣкъ...
   "Я схожу съ ума!-- въ ужасѣ думалъ Евгеній Васильевичъ, хватаясь за голову.-- Пропащій окончательно тотъ человѣкъ, который пересталъ уважать самого себя".
  

V.

   Бываютъ такіе дни, когда заново переживается вся жизнь. Именно такой денекъ выдался Евгенію Васильевичу: прошлое было поднято взбалмошнымъ письмомъ Lea. Вотъ и Гаврюшка ушелъ, и за Синюхой занялось лѣтнее быстрое утро, и сдѣлалось совсѣмъ холодно, какъ бываетъ только на ранней зарѣ, а онъ все ходилъ по своей террасѣ и не замѣчалъ, какъ разговариваетъ самъ съ собой.
   -- А что, если выписать, въ самомъ дѣлѣ, Lea сюда?.. Она съ радостью поѣдетъ, особенно, если сказать, что въ Сибирь можно ѣхать только въ мужскомъ костюмѣ... Одинъ такой маскарадъ чего стоитъ!.. Какой-то мудрецъ сказалъ, что если бы придумали эффектный костюмъ для эшафота, то нашлось бы немало охотницъ пожертвовать жизнью, чтобы только хоть разъ показаться передъ публикой въ такой эффектной роли... Костюмъ -- все, особенно для Lea. А затѣмъ можно прибавить... гм... Отчего я не могу сказать, что эти промысла мои, и даже показать ей цифру намываемаго ежегодно золота? Двѣнадцать пудовъ -- это даже Lea пойметъ... Конечно, потомъ все это разоблачится, Lea подниметъ бурю... гм... вообще сумѣетъ повести дѣло горячо. Но вѣдь женщины любятъ прощать и спасать погибающихъ -- это ихъ спеціальность. Вернувшись въ Петербургъ, Lea сочинитъ цѣлую легенду о своемъ путешествіи въ новую Колхиду за золотымъ руномъ... Я даже могу ей помочь придумать соотвѣтствующую обстановочку: тутъ и женскій героизмъ, и страшныя опасности, которымъ онъ подвергался, и черная неблагодарность стараго друга... Вообще мысль... идеи!.. Въ самомъ дѣлѣ, я тутъ совсѣмъ засидѣлся и, выражаясь вульгарно, обросъ мохомъ.
   Чтобы провѣрить послѣднее, Евгеній Васильевичъ принесъ изъ кабипета зеркало и долго разсматривалъ въ него свою физіономію. Да, восемь лѣтъ изгніанія сказались сильно... Вонъ на макушкѣ уже просвѣчиваетъ начинающаяся лысина, глаза какіе-то мутные, щеки обрюзгли, цвѣтъ лица какой-то дряблый -- вообще время поработало надъ нимъ съ большимъ стараніемъ. Недавній красавецъ даже вздохнулъ, бросая зеркало. Еще два-три года, и конецъ всему. О, онъ отлично зналъ, какъ кончали такіе красавцы... Въ свое время онъ зналъ такихъ, которые въ два-три года превращались въ развалины. А какъ они тяжело разставались со своими недавними успѣхами, привычкой сосредоточивать на себѣ общее вниманіе -- вѣдь это сказывалось въ каждомъ движеніи, въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ словѣ. Они выпячивали, по старой привычкѣ, грудь, гордо окидывали публику поблекшими глазами, принимали красивыя позы и не замѣчали, какъ все это смѣшно. Лучшимъ барометромъ служило въ этихъ случаяхъ вниманіе женщинъ: онѣ переходили къ другимъ богамъ. Но отставные красавцы ничего не желали замѣчать, потому что трудно отказаться отъ самого себя. Неужели и онъ будетъ такимъ же?.. Вѣдь это самая мучительная смерть. Боже мой, вѣдь у него уже сѣдые волосы проступаютъ, хотя онъ и старался объяснить это неблагопріятными обстоятельствами. Какая же старость въ тридцать пять лѣтъ! Будь другія обстоятельства, онъ продержался бы еще лѣтъ десять. Конечно, необходимъ нѣкоторый режимъ, просто выдержка характера.
   -- Да, выдержка...-- думалъ онъ вслухъ.-- Ахъ, старость, старость!.. Неужели же все кончено?.. Нѣтъ... нѣтъ... нѣтъ... Я не хочу! Да, не хочу -- Нѣтъ, еще позвольте... Гвардія умираетъ, но не сдается.
   Увлекшись этими мыслями, Евгеній Васильевичъ даже погрозилъ кулакомъ невидимому врагу. Да, подождите... Нужно умѣть желать, а воля двигаетъ горами. Если бы раньше онъ подумалъ объ этомъ, теперь не сидѣлъ бы въ этой проклятой трущобѣ, а то скатился по наклонной плоскости самымъ глупымъ образомъ. Да, стыдно, стыдно даже припоминать подробности собственнаго позора, а ихъ было достаточно. Воображеніе работало, какъ по ошибкѣ пущенная въ ходъ машина. Изъ туманной мглы воспоминаній поднялся цѣлый рой тѣней, картинъ и сценъ, и Евгеній Васильевичъ снова ихъ повторялъ, какъ школьникъ, который и во снѣ сдаетъ трудный экзаменъ.
   Да, много этихъ воспоминаній...
   Вотъ онъ, Женя Лугининъ, балованое дитятко старой дворянской семьи. Тамъ, на Окѣ, громадное барское имѣніе съ великолѣпнымъ барскимъ домомъ, цѣлымъ штабомъ изъ дворни, охотой, собственнымъ оркестромъ,-- правда, здѣсь доживались послѣдніе красные дни, но это никого не пугало, не заботило и не печатало. Развѣ Лугинины могли жить иначе?.. Маленькій Женя выросъ въ этой помѣщичьей шири, повитый и вскормленный на широкій ладъ. У него и въ натурѣ съ дѣтства сказалась эта ширь и чисто-русская безшабашная доброта, которой ничего не жаль. Это немного сказочное дѣтство и закончилось совершенно сказочно: вдругъ ничего не стало, точно невидимая рука убрала декораціи. Такъ-таки ровно ничего, какъ это только и можетъ быть на Руси: барская усадьба опустѣла, барскій домъ замолкъ, захирѣлъ, развалился, дворня разошлась, старый барскій садъ заглохъ -- ничего и ничего.
   Впрочемъ, были другія имѣнія, которыя позволяли Лугининымъ вести широкую жизнь въ столицѣ. Правда, что это былъ только призракъ стараго, но, по крайней мѣрѣ, сохранялась вся старая складка. Женя въ этотъ роковой періодъ успѣлъ пройти черезъ руки боннъ, гувернантокъ, дядекъ, гувернеровъ, учителей, репетиторовъ и просто разныхъ monsieur, а затѣмъ очутился въ привилегированномъ учебномъ заведеніи, въ которомъ не успѣлъ кончить благодаря той же шири. Осталась одна дорога, по которой шли всѣ Лугинины: военная служба. Женя отбылъ юнкерское училище и поступилъ въ дорогой полкъ блестящихъ офицеромъ. Всѣ Лугинины были блестящими офицерами, въ полку сохранился цѣлый рядъ воспоминаній о подвигахъ прежнихъ Лугининыхъ, смѣлыхъ, добрыхъ, безпутныхъ и на знавшихъ счета деньгамъ. Вся семья точно ожила, увидавъ Женю въ знакомомъ военномъ мундирѣ, и даже старинные фамильные портреты точно улыбнулись. Если бы они могли говорить, то, навѣрно, сказали бы: "да, это онъ, нашъ Лугининъ". Но, вмѣстѣ съ достоинствами, Женя несъ въ себѣ и наслѣдственные недостатки. Онъ слишкомъ рано узналъ толкъ въ женщинахъ, картахъ и томъ образѣ жизни, который присвоенъ былъ всѣмъ Лугининымъ. Это былъ почти обязательный бурный періодъ, который смѣнялся прежде жизнью въ собственной деревнѣ.
   -- Женя, помни, что ты послѣдній Лугининъ,-- говорила мать со слезами на глазахъ.
   Отца давно уже не было: онъ умеръ вмѣстѣ съ крѣпостнымъ порядкомъ. О немъ какъ-то мало вспоминали, точно это такъ и должно было быть. Вѣдь всѣ Лугинины умирали рано, и слѣдующее поколѣніе поднималось женщинами. И какія были всѣ хорошія женщины... Такихъ женщинъ больше не стало, и, можетъ-быть, поэтому фортуна послѣдняго Лугинина закончилась такъ печально. Люди вообще измельчали въ самый короткій періодъ -- и не нашлось такой дѣвушки, которая во-время спасла бы послѣдняго Лугинина отъ наслѣдственной болѣзни -- долговъ. Пришлось оставить дорогой полкъ, и превратиться въ "рябчика". Это былъ настоящій ударъ для всей семьи. Послѣдній Лугининъ узналъ, только то, что у нихъ ничего не осталось, кромѣ широкихъ аппетитовъ, привычекъ къ безшабашной роскоши и круглаго пуля впереди.
   -- Теперь самое время жениться...-- рѣшила maman, вѣрившая въ судьбу,
   -- Гдѣ же она?-- скрашивалъ Женя, чувствовавшій себя неловко въ штатскомъ платьѣ.-- Гдѣ она, maman?
   -- Лугинины безъ невѣстъ не оставались, мой другъ...
   Начались поиски богатой невѣсты, но -- увы!-- въ своей дворянской средѣ ея не оказалась. Пришлось поступиться фамильными традиціями я искать просто богатой невѣсты. Такихъ было много: дочери богатыхъ купцовъ, чиновниковъ и просто темныхъ личностей. Женѣ всѣхъ больше понравилась одна еврейка, и онъ женился бы, если бы не воспротивилась мать.
   -- Когда меня да будетъ, тогда дѣлай, какъ знаешь,-- рѣшительно заявила maman.-- А при мнѣ этого не будетъ...
   Всѣ Лугинины были хорошими дѣтьми, и Женя простился со своей послѣдней мечтой. Для него это было поворотнымъ пунктомъ. Готовый проявиться семейный инстинктъ былъ заглушенъ и быстро началъ размѣниваться на мелкую монету. Это уже не было безумнымъ весельемъ юности.
   На первомъ планѣ теперь стоялъ "образъ жизни",-- нужно было гдѣ-нибудь и какъ-нибудь пристроиться. Начались поиски того завѣтнаго мѣста, которое дало бы и солидное положеніе, и средства, и будущее. Благодаря сохранившимся связямъ, Женя пристраивался раза три и каждый разъ бросалъ службу. Это было все не то, что требовалось. Въ какихъ-нибудь два-три года изъ Жени выработался серьезный молодой человѣкъ съ рѣшительной складкой въ характерѣ. Онъ хотѣлъ вырвать у судьбы силой то, въ чемъ она ему отказала такъ немилосердно. И мечты осуществились... Счастье улыбнулось послѣднему Лугинину. Положимъ, онъ служилъ въ частномъ коммерческомъ предпріятіи, служилъ не изъ чести, но это не мѣшало раскрыться очень широкому горизонту. Блестящая внѣшность, умѣнье себя держать, а главное -- успѣхи у женщинъ сдѣлали гораздо больше, чѣмъ всѣ связи и фамильныя знакомства. Положимъ, что вылѣзать въ люди, благодаря вниманію женъ, дочерей и содержанокъ разныхъ коммерческихъ и дѣлецкихъ тузовъ, немного претило, но приходилось мириться въ виду будущаго. Только бы выйти въ люди, въ тѣ настоящіе люди, которые дѣлали большія, настоящія дѣла. Да, были такіе люди и такія дѣла, и послѣдній Лугининъ хотѣлъ сдѣлаться однимъ изъ первыхъ. Онъ теперь благословлялъ судьбу, что во-время разстался съ семейными традиціями. Тотъ міръ умеръ, и его мѣсто занялъ другой -- расчетливый, холодный и безжалостный. Иллюзій не полагалось, и даже въ интимныхъ чувствахъ подкладкой являлась приходо-расходная книжка.
   Пять лѣтъ упорной работы сдѣлали то, что изъ легкомысленнаго, тароватаго и нерасчетливаго офицера выработался настоящій дѣлецъ послѣдней формаціи. Правда, Евгеній Васильевичъ -- Жени уже не было -- прошелъ тяжелую школу, но цѣль была достигнута, когда нашему герою было всего двадцать восемь лѣтъ. Онъ стоялъ на виду, его всѣ знали, а глазное -- всѣ вѣрили въ него. Это сознаніе своей силы было лучше всего. Теперь черезъ руки Евгенія Васильевича проходили такія страшпыя суммы, о какихъ не смѣли мечтать самые смѣлые его предшественники, умѣвшіе только проживать. Но за дѣльцомъ стоялъ живой человѣкъ, который пригнулъ себя къ землѣ. Когда все устроилось, этотъ живой человѣкъ и сказался. Евгеній Васильевичъ развернулся такъ, что ему могли только заявляться. Дни проходили за рабочимъ столомъ, а ночи отдавались гомерическимъ кутежамъ. Тутъ все покупалось, начиная отъ устрицы и кончая улыбкой модной женщины. Собственно говоря, оригинальнаго въ этомъ ничего не было -- всѣ богатые люди такъ жили, но Евгеній Васильевичъ внесъ бѣшеный размахъ, родовую удаль и какое-то отчаянное веселье.
   Всего какихъ-нибудь три года стоили ему страшныхъ денегъ. Главная статья расхода были женщины, тотъ особый міръ, который велъ счетъ на десятки и сотни тысячъ. На карту ставилось все, чтобы удовлетворить самолюбіе. Lea явилась здѣсь послѣдней ставкой. Она даже не нравилась Евгенію Васильевичу, но у нея было позорно-громкое имя. Ее нужно было отнять у другихъ во что бы то ни стало...
  

VI.

   Наступилъ и роковой день итога... Разыгрался одинъ изъ тѣхъ краховъ, которые повторяются время отъ времени съ большой помпой. Процессъ корнета Лугинина въ свое время надѣлалъ шума и занялъ на время все вниманіе публики, благодаря и дѣйствующимъ лицамъ, и средствамъ, и пикантнымъ подробностямъ. Евгеній Васильевичъ помнилъ только роковое утро, когда онъ пріѣхалъ къ Lea,-- все кругомъ рушилось, оставалась женщина. Она приняла его довольно сухо, потому что уже знала о случившемся крахѣ.
   -- Ты посмотри на свой морда!-- по-русски сказала она, подавая ему зеркало.-- Посмотри...
   -- А что?-- удивился Евгеній Васильевичъ, разсматривая свое лицо.
   Lea захохотала, грубо и нахально, и проговорила только два слова:
   -- Жауликъ... мазурикъ...
   Послѣдній Лугининъ даже замахнулся, чтобы однимъ ударомъ убить эту гадину, но во-время опомнился. Черезъ четверть часа Lea уже плакала, потому что ее вызывали въ судъ свидѣтельницей.
   -- О чемъ же ты плачешь?-- удивлялся Евгеній Васильевичъ.
   -- У меня есть старый мамаша... Старый мамаша все будетъ узналъ...
   -- Успокойся, пожалуйста: во-первыхъ, твой старый мамаша не читаетъ русскихъ газетъ, во-вторыхъ, этотъ процессъ дастъ тебѣ еще неслыханную популярность, и, въ-третьихъ, ты должна серьезно обдумать костюмъ, въ которомъ явишься на судѣ. Понимаешь, вся публика будетъ тебя ждать... каждое твое слово будетъ ловить...
   Процессъ Лугинина выдѣлялся только бѣшеными цифрами растраченныхъ денегъ и пикантными подробностями. Козломъ отпущенія являлся именно этотъ послѣдній Лугининъ, и на немъ сосредоточилось все вниманіе. Цѣлыхъ двѣ недѣли былъ онъ у позорнаго столба, когда выплывали на свѣтъ Божій всѣ мелочи. Не осталось, кажется, такой мелочи, которую не вытащили бы. Все прошлое корнета Лугинина промелькнуло передъ публикой, упивавшейся его позоромъ. Онъ сидѣлъ на скамьѣ подсудимыхъ изящно-спокойный, даже съ легкой улыбкой презрѣнія, и начиналъ терять самообладаніе только въ моменты, когда на сцену выступало какое-нибудь новое женское имя. А ихъ было такъ много, этихъ женскихъ именъ. Евгеній Васильевичъ не понималъ только одного, чему радовалась эта публика? А она радовалась, онъ это чувствовалъ. Больше -- ему завидовали, хотя и заднимъ числомъ.
   -- Всѣ вы такіе же!-- хотѣлось ему крикнуть.-- Только недостаетъ силенки...
   А главное, только сидя на скамьѣ подсудимыхъ, Лугининъ почувствовалъ тотъ стыдъ, отъ котораго человѣкъ не уйдетъ, какъ не уйдетъ отъ собственной тѣни. Ахъ, какъ все глупо... Это сознаніе давило и угнетало его. Если бъ даже присяжные и оправдали его, то этимъ еще не сняли бы съ него душившее его сознаніе. Молодой красавецъ, съ выдающился общественнымъ положеніемъ, и вдругъ такая позорная жизнь и такой жалкій конецъ. И ничего, что могло бы удержать, остановить, образумить... Лугининъ теперь смотрѣлъ на самого себя издали и презиралъ, хотя не былъ по душѣ хуже другихъ. Такъ, подошла такая несчастная линія... И позоръ, позоръ, который не смоется ничѣмъ. Ему теперь стоило только назвать свою фамилію, чтобы всякій порядочный человѣкъ брезгливо отвернулся отъ него. Вѣдь это тотъ самый Лугининъ, который составлялъ фальшивые отчеты, растрачивалъ чужія деньги, подписывалъ фальшивые векселя и т. д., и т. д. И для чего? Для пьяныхъ оргій, для безобразія... Онъ обманывалъ сотни людей, довѣрявшихъ ему свои послѣдніе гроши, нажитые тяжелымъ трудомъ. Тутъ были и немощные старцы, и безпомощныя вдовы, и опекаемые малолѣтніе, и все это теперь вопіяло и требовало возмездія.
   Онъ самъ себя осудилъ и потому встрѣтилъ обвинительный вердиктъ почти равнодушно. Только бы скорѣе кончилась вся эта тяжелая процедура. О будущемъ онъ старался не думать: будетъ, что будетъ.
   Наступило и это будущее. Лугининъ былъ сослалъ "въ не столь отдаленныя мѣста Сибири", съ лишеніемъ нѣкоторыхъ правъ и преимуществъ и съ обязательствомъ не выѣзжать изъ мѣста ссылки въ теченіе трехъ лѣтъ. И вотъ онъ въ глухомъ провинціальномъ городишкѣ, за тысячи верстъ отъ Петербурга, въ совершенно незнакомой ему обстановкѣ, среди чужихъ людей, обычаевъ и порядковъ. Это были три тяжелыхъ года... Не разъ Евгенію Васильевичу приходила мысль о самоубійствѣ, до того была невыносимо. Сибиряки привыкли къ ссыльнымъ и относятся къ нимъ равнодушно, хотя подъ этимъ равнодушіемъ и скрыто много чисто-сибирскаго ехидства. Ссыльный все-таки остается чужимъ человѣкомъ и, вдобавокъ, человѣкомъ съ прошлымъ. Это прошлое лежитъ несмываемымъ пятномъ. Повидимому, его и принимаютъ, какъ своего человѣка, и обращаются за панибрата, а при первомъ случаѣ бросятъ прямо бъ лицо позорную кличку. Сознаніе этого органическаго отчужденія отравляетъ всю жизнь. Другимъ тяжелымъ обстоятельствомъ для Лугинина были собратья по ссылкѣ. Ихъ было человѣкъ шесть: два остзейскихъ барона, сосланныхъ за убійство въ запальчивости и раздраженіи своихъ кучеровъ, какой-то подозрительный польскій графъ, старавшійся изобразить изъ себя политическаго преступника, а въ сущности сосланный за контрабанду, бывшій городской голова -- русачокъ, обокравшій банкъ, еврей изъ фальшивыхъ монетчиковъ, гусарскій офицеръ, восточный человѣкъ и т. д. Словомъ, компанія приличная. Въ другое время Лугининъ никому изъ нихъ не подалъ бы руки, а тутъ волей-неволей приходилось коротать время вмѣстѣ. Всего тяжелѣе было то, что всѣ презирали другъ друга, интриговали, ссорились, распускали другъ про друга невозможные слухи и вообще держали себя самымъ компрометирующимъ образомъ.
   И съ этими подонками приходилось проводить время. Мало того, эти пропащіе люди не могли простить Лугинину его прошлаго, его успѣховъ и отравляли жизнь по каплямъ. Только въ ссылкѣ люди достигаютъ этого искусства, потому что праздной мысли не на чемъ успокоиться. Съ коренными сибиряками Лугининъ изъ гордости долго не рѣшался знакомиться, предчувствуя возможность обидныхъ инцидентовъ. Здѣсь было все возможно. Но время дѣлало свое дѣло, и сами собой образовались нѣкоторыя связи. Все-таки живые люди, живыя лица, интересы,-- на время забывалось то прошлое, которое прошло мучительной тѣнью и, въ не столь отдаленныя мѣста. Здѣсь Лугининъ понялъ ту простую истину, почему преступникъ, скрывшій преступленіе съ дьявольской ловкостью, въ концѣ концовъ не выдерживаетъ и, выражаясь офиціальнымъ языкомъ, отдаетъ себя въ руки правосудія. Это особая психологія, которая совершенно неизвѣстна нормальнымъ людямъ. Лугининъ понялъ это на самомъ себѣ: онъ безъ конца повторялъ про себя свое прошлое... И это который день. Терялась самая граница, отдѣлявшая область воображенія отъ дѣйствительности. Стоило остаться одному, и начиналась эта мучительная работа. Лугининъ по десятку разъ въ день переживалъ свою бурную жизнь и по десятку разъ приходилъ къ своему жгучему позору. Именно это было какое-то жгучее чувство. А потомъ являлась безконечная вереница самыхъ разнообразныхъ комбинацій: вѣдь вотъ что нужно было сдѣлать, сказать, написать и т. д. Это была та внутренняя казнь, отъ которой погибаютъ самыя сильныя натуры. Вынужденное бездѣлье давало достаточно времени для этой казни. Лугининъ ненавидѣлъ свою квартиру, себя самого, времена года, перемѣны дня и ночи, потому что это были только ступеньки, по которымъ тащилось что-то до того мучительное, чему нѣтъ названія.
   И все-таки оставалось что-то въ родѣ надежды, вѣрнѣе -- призракъ надежды. Вѣдь у него было столько друзей... Они его провожали, обѣщали писать, говорили какія-то жалкія слова. И вдругъ никого... Онъ былъ забытъ, какъ живой покойникъ. А вѣдь въ свое время за нимъ ухаживали, передъ нимъ заискивали, гордились знакомствомъ съ нимъ. Онъ имѣлъ неосторожность напомнить нѣкоторымъ о своемъ существованіи и даже не получилъ отвѣта, Тамъ все умерло для него... Боже мой, чего бы онъ ни далъ за то, чтобы отомстить этимъ друзьямъ и показать имъ, чего они стоятъ!.. Но это была недосягаемая мечта, даже въ самомъ отдаленномъ будущемъ. Даже враги были лучше, потому что были справедливѣе. Лугининъ длиннымъ рядомъ безцвѣтныхъ и пустыхъ дней прошелъ черезъ всю философію отчаянія и къ концу трехлѣтняго срока достигъ того тупого состоянія, которое граничило съ самоубійствомъ. День прошелъ, и слава Богу... И сколько такихъ дней когда уходили молодость, здоровье, лучшія силы -- все. И ни одинъ день не вернется...
   Наконецъ кончились и эти три роковыхъ года. Нужно было что-нибудь предпринимать. Тѣ микроскопическія средства, которыя Лугининъ получалъ отъ родныхъ, конечно, не могли его удовлетворять и, кромѣ того, тяготили, какъ вынужденная милостыня. Времени было достаточно, чтобы обдумать во всѣхъ подробностяхъ возможный "проспектъ" дальнѣйшаго существованія, Лугининъ зналъ только одно, что ни за какія блага въ мірѣ не обратится за совѣтомъ, поддержкой или помощью къ кому-нибудь изъ своихъ бывшихъ друзей,-- онъ предпочелъ бы пустить себѣ пулю въ лобъ. Послѣ долгихъ колебаній онъ написалъ письмо къ своему злѣйшему врагу, создавшему все дѣло. Онъ разсказалъ здѣсь все, что пережилъ и почему рѣшился обратиться именно къ нему. Этотъ маневръ оправдалъ себя. Врагъ откликнулся и доставилъ Лугинину мѣсто управляющаго на золотыхъ пріискахъ по системѣ рѣки Чауша.
   Лугинину показалось, что онъ родился во второй разъ, когда его дорожный тарантасъ выѣзжалъ изъ проклятаго сибирскаго городишка, гдѣ онъ столько вынесъ. Впереди была цѣль, нѣчто живое, а главное, работа. Ему теперь нравился и сибирскій просторъ, и эти зеленыя горы, и бойкая промысловая жизнь, и совершенно исключительный мірокъ пріисковаго люда, до купленаго вора Гаврюшки включительно. Много времени отняло знакомство съ новымъ дѣломъ, потомъ устройство хоть какой-нибудь обстановки и вообще вся та практическая дѣятельность, которая не оставляла свободнаго времени для наболѣвшихъ думъ о прошломъ. Въ этомъ приспособленіи прошло около года, и Лугининъ точно ожилъ.
   Но это продолжалось только въ періодъ приспособленія, а когда онъ закончился -- явилась страшная тоска. Вѣдь хотѣлось жить въ тридцать пять лѣтъ... Къ этому критическому періоду относится знакомство Лугинина съ Марѳой Семеновной Голыхъ, владѣвшей богатѣйшимъ Трехсвятскимъ пріискомъ. Пріисковая молва гласила, что ловкій петербургскій баринъ такъ или иначе околпачитъ пріисковую сибирскую дуру. Марѳа Семеновна состояла на положеніи вдовы уже около пяти лѣтъ и была еще въ томъ цвѣтущемъ возрастѣ, когда мысль о замужествѣ не является преступленіемъ. Правда, что она была почти безобразна, но зато богата. Что думалъ самъ Лугининъ, никому не было извѣстно.
   -- Оженимъ мы барина...-- давно рѣшилъ про себя Гаврюшка.-- Ужъ это вѣрно!..
  

VII.

   Черезъ три дня Евгеній Васильевичъ велѣлъ Гаврюшкѣ засѣдлать своего любимаго иноходца.
   -- Ты поѣдешь со мной,-- коротко замѣтилъ онъ.
   -- Куды ѣхать-то?-- озлобленно спрашивалъ вѣрный рабъ.
   -- А вотъ увидишь... Знаешь, что я не люблю глупыхъ вопросовъ.
   Дѣло было утромъ; значитъ, баринъ собрался не въ ближній путь, и Гаврюшка имѣлъ полное основаніе считать себя обиженнымъ.
   Евгеній Васильевичъ позавтракалъ, противъ обыкновенія, очень рано и торжественно облекся въ синюю куртку и такія же рейтузы: это былъ его спеціальный костюмъ для верховой ѣзды. Когда-то онъ ѣздилъ недурно, какъ ѣздятъ въ манежахъ, а теперь опустился и держался въ сѣдлѣ мѣшковато. Впрочемъ, на иноходцѣ можетъ ѣздить всякій, и для этого не нужно никакой науки.
   -- Куда его чортъ понесъ?-- соображалъ Гаврюшка, слѣдуя за бариномъ на горбоносомъ и "раскостномъ" киргизѣ съ поротымъ ухомъ.
   А баринъ ѣхалъ по промысламъ, вверхъ по теченію Чауша. Онъ сдѣлалъ легкую остановку у новыхъ работъ, гдѣ сносили верхній пластъ для новаго "разрѣза", и вызвалъ десятника. Около сотни пріисковыхъ таратаекъ, какъ мухи, расползлись въ глубокой земляной выемкѣ, спускавшейся уступами. Собственно "постель", т.-е. золотоносный песчаный слой, начиналась въ третьей сажени. Евгеній Васильевичъ прикинулъ на глазъ сдѣланную за недѣлю выемку и нахмурился. Десятникъ его надувалъ.
   -- Ты у меня смотри, сахаръ!-- пригрозилъ Евгеній Васильевичъ вороватому десятнику, вытянувшемуся передъ нимъ безъ шапки.
   -- Что вы, Евгеній Васильичъ... Да сейчасъ съ мѣста не сойти, ежели что...-- бормоталъ десятникъ, встряхивая головой.-- Ужъ, кажется, стараемся...
   -- Хорошо, хорошо, поговоримъ послѣ...
   Гаврюшка, стоя за барской спиной, закрылъ свою пасть ладонью, чтобы не расхохотаться. Ловко десятникъ влопался... Подтянетъ ужо его Евгеній Васильевичъ. Узорилъ всю механику... Орлиный глазъ у Евгенія Васильевича: какъ взглянулъ, такъ все плутовство и увидѣлъ.
   -- Я поговорю съ тобой,-- повторилъ баринъ, давая поводья иноходцу.
   Когда Евгеній Васильевичъ повернулъ по дорогѣ къ Дувану, для Гаврюшки сдѣлалось ясно, куда они ѣдутъ. Конечно, на Трехсвятскій, за семь верстъ киселя ѣсть. На худой конецъ, верстъ двадцать пять будетъ. Потомъ Гаврюшка ужасно встревожился: опять приходилось ѣхать мимо проклятаго мѣста. Пожалуй, и двухъ заразъ укокошатъ... Конечно, баринъ смѣлъ, да и спиртоносы охулки на руки не положатъ. Сильно трусилъ Гаврюшка, однако проѣхали Дуванъ благополучно. Хоть бы треснуло что въ сторонѣ, а Евгепій Васильевичъ въ самомъ опасномъ мѣстѣ, переѣхавъ Чаушъ, остановилъ лошадь и, не торопясь, закурилъ папиросу.
   -- Форси, форси, деревянный чортъ!-- ругался про себя Гаврюшка, съежившись въ сѣдлѣ, какъ грѣшная душа.-- Какъ разъ гостинецъ прилетитъ...
   Цѣлый часъ Гаврюшка испытывалъ сильную дрожь въ спинѣ, пока ѣхалъ по болоту къ Синюхѣ. Въ одномъ мѣстѣ онъ даже припалъ къ лошадиной шеѣ по воровской привычкѣ, когда впереди послышалось быстрое шлепанье ногъ, и затѣмъ звуки замерли. Очевидно, навстрѣчу шли спиртоносы и бросились съ дороги въ сторону, какъ вспугнутый тетеревиный выводокъ.
   -- Евгеній Васильичъ... слышали?
   Баринъ даже не удостоилъ отвѣта, что уже окончательно обозлило Гавртопіку. Теперь "купленый воръ" уже ничего не боялся и даже желалъ, чтобы спиртоносы хорошенько пугнули хвастливаго барина.
   "Поглядѣлъ бы, какъ ты лататы задалъ",-- думалъ Гаврюшка на своемъ воровскомъ пріисковомъ жаргонѣ.
   Вотъ и подъемъ на гору Синюху,-- опасность осталась позади. Лошади бодро начали подниматься на кручу. Солнце ярко освѣщало все шире и шире развертывавшуюся горную панораму. Гаврюшкѣ какъ-то вдругъ сдѣлалось совѣстно за свою заячью трусость. Вѣдь вотъ баринъ, онъ глазомъ не повелъ... Удалый баринъ, нечего сказать. Вотъ и перевалъ черезъ Синюху. Евгеній Васильевичъ остановился, чтобы дать лошади раздышаться. Гаврюшка изъ вѣжливости отъѣхалъ въ сторонку, чтобы раскурить свою трубочку-носогрѣйку, которую носилъ за голенищемъ.
   -- Короткая у тебя душонка, Гаврюшка,-- замѣтилъ баринъ, подбираясь лъ сѣдлѣ.-- Ку, признайся, сильно трусилъ, когда по болоту ѣхали?
   -- Я?.. трусилъ?.. Еще не родился тотъ человѣкъ, котораго Гаврюшка бы струсилъ. Самого добрые люди боятся.
   -- А зачѣмъ за лошадиную шею давеча спрятался? Ахъ, ты...
   Гаврюшка даже покраснѣлъ. Онъ былъ уничтоженъ. И какъ это баринъ могъ видѣть? Вѣдь на спинѣ у него глазъ нѣтъ.
   До Трехсвятскаго осталось верстъ пятнадцать. Дорога шла подъ гору, и лошади, привычныя къ горнымъ тропамъ, пошли ходкой рысью. Евгеній Васильевичъ подтянулся въ сѣдлѣ и любовался картинами горной дороги. Хорошо здѣсь лѣтомъ, точно въ паркѣ,-- именно этимъ сравненіемъ баринъ и подумалъ и даже вздохнулъ, припоминая далекое прошлое, когда онъ катался на настоящей англійской лошади по настоящему парку, въ обществѣ настоящей амазонки. Въ сущности говоря, природа безъ женщины не имѣетъ даже смысла, какъ красивый цвѣтокъ безъ аромата.
   -- А Марѳа-то Семеновна того...-- неожиданно заговорилъ Гаврюшка, болтая локтями въ тактъ скакавшей лошади.
   -- Чего?
   -- А вотъ это самое, Евгеній Васильичъ... Можетъ, вы запримѣтили ейную племянницу, Капитолину Михевну. Она, значитъ, Марѳа Семеновна, держитъ ее въ черномъ тѣлѣ, а Трехсвятскій-то въ полномъ правѣ у Капитолины Михевны. Конечно, она на дѣвичьемъ положеніи и ничего не понимаетъ...
   -- Какъ такъ?-- изумился баринъ и даже пріостановилъ лошадь.-- Какое полное право можетъ быть у Капочки?
   -- А вотъ такое!.. Я-то это самое дѣло вотъ какъ хорошо знаю. Въ лучшемъ видѣ... Значитъ, еще когда родитель Капитолины Михевны, Михей Зотычъ, были въ живности, такъ при мнѣ и заявку на Трехсвятскій дѣлали. Какъ же, вотъ какъ сейчасъ его вижу... Ихъ было два брата -- старшій Абрамъ Зотычъ, а Михей Зотычъ меньшакъ. Ну, Абрамъ-то Зотычъ въ степи гурты гонялъ и золотомъ не любопытничалъ, а Михей Зотычъ даже очень былъ подверженъ золоту. Замашка эта самая у него была... Ну, когда пали слухи, что на рѣчкѣ Каменкѣ старатели обыскали жилу, онъ сейчасъ туда и сейчасъ старателямъ отступного, и заявку на себя сдѣлалъ. Вотъ и вышелъ Трехсвятскій пріискъ... Оченно хорошо все помню, потому какъ тогда одного спирту переносилъ старателямъ и не сосчитать сколько!.. Недѣли съ три пировали...
   -- Ну, а какъ же пріискъ очутился у Марѳы Семеновны?
   -- Опять-таки все на моихъ глазахъ было, Евгеній Васильевичъ... Значитъ, Михей-то Зотычъ вдовѣлъ уже который годъ, а Капитолина Михевна были еще совсѣмъ махонькой дѣвчонкой. Изъ-за нея онъ и во второй разъ не женился... Ну, а потомъ дѣло это самое обставилъ, Трехсвятскій себя оправдалъ вполнѣ, и Михей Зотычъ вошелъ въ большіе капиталы, а только все какъ будто тосковалъ. Все есть, а милъ-сердечна друга нѣтъ... Ну, сталъ онъ задумываться, а потомъ, того, возьми и помри. Совсѣмъ даже безо времени померъ, пятидесяти годовъ не было, да и дѣвочка эта самая осталась послѣ него годку по восьмому. Все-таки духовная, сказываютъ, сдѣлана была на Капитолину Михевну... Хорошо... Сейчасъ, значитъ, въ дѣло и вступись старшій-то братъ Абрамъ Михеичъ и оборудовался опекуномъ. Смирный былъ человѣкъ, а тутъ не ошибся. Онъ на Марѳѣ-то Семеновнѣ на второй былъ женатъ, она-то совсѣмъ молодая была и подбивала его на все. Забрали они Трехсвятскій, забрали Капочку и зачали жить-поживать да добра наживать... Ну, а тутъ и Абрамъ Зотычъ душу Богу отдали, потому какъ были ужъ старички. Дѣтей у нихъ не осталось, и Марѳа Семеновна все послѣ нихъ заграбастала. Завидущая она на деньги... Только и то сказать, что баба она орелъ. Другому мужчинѣ супротивъ нея не сдѣлать. Вездѣ сама: и въ шахту спустится и верхомъ на лошади гоняетъ,-- на всѣ руки баба. И Капитолину Михевну держитъ въ ежовыхъ рукавицахъ, въ томъ родѣ, какъ круглую сироту.
   -- Что же ты мнѣ этого раньше не разсказалъ, идіотъ?
   -- Чего тутъ разсказывать-то: всѣмъ извѣстно. Къ слову не пришлось... Въ прошлый разъ Марѳа Семеновна изъ собственныхъ рукъ мнѣ агроматный стаканъ водки поднесла. Правильная женщина.
   -- Ужъ на что правильнѣе! Ахъ, ты, идіотъ, идіотъ, Гаврюшка...
   -- Ужъ каковъ зародился... Хорошіе-то по хорошимъ, а мы вашей милости достались.
   Евгеній Васильевичъ не обратилъ никакого вниманія на эту дерзость, потому что былъ совершенно ошеломленъ разсказомъ Гаврюшки. Онъ еще разъ заставилъ его повторить все съ начала и задумчиво произносилъ въ тактъ разсказа:
   -- Такъ, такъ... гм... да.
   У него въ головѣ быстро созрѣлъ цѣлый планъ. Какъ это онъ раньше самъ не могъ догадаться? Гаврюшка, конечно, глупъ, да и онъ не умнѣе. Можно было спросить, навести справки стороной. Евгеній Васильевичъ съ особенной живостью припомнилъ теперь Капочку: средняго роста, свѣтлорусая, съ блѣднымъ лицомъ, одѣта всегда скромненько, говоритъ мало. Признаться сказать, онъ не обращалъ на нее никакого вниманія, принимая за бѣдную родственницу, которую Марѳа Семеновна воспитываетъ изъ состраданія. Хорошо состраданіе!.. Евгеній Васильевичъ весь какъ-то встрепенулся, какъ охотничья собака, почуявшая дичь. Въ немъ сказался похороненный дѣлецъ. Онъ даже подтянулся въ сѣдлѣ, закрутилъ усы и крякнулъ.
   -- Вотъ и Трехсвятскій,-- заявилъ Гаврюшка, когда они поднялись на лѣсистую горку.-- Эвонъ, Евгеній Васильичъ, въ полугорѣ три сосны отшиблись отъ лѣсу -- тутъ у меня привалъ былъ. Сколько я этого спирту переносилъ къ этимъ самымъ соснамъ... Цѣлый кабакъ!..
   -- Повѣсить бы тебя на этихъ соснахъ, каналью!
   -- Охъ, какъ бы еще слѣдовало повѣсить, Евгеній Васильевичъ. Это вы правильно.
   Трехсвятскій пріискъ занялъ обочину горы, спускавшейся крутымъ уваломъ къ горной рѣчонкѣ Каменкѣ. Работы здѣсь не были такъ разбросаны, какъ на Чаушѣ, а сбились въ одномъ мѣстѣ, гдѣ были заложены три главныхъ шахты. Дѣло въ томъ, что на Трехсвятскомъ разрабатывали коренное золото, залегавшее въ кварцевыхъ жилахъ, а не розсыпное, какъ на Чаушѣ. Отъ шахтъ тянулся громадный валъ поднятой изъ земныхъ нѣдръ пустой породы. Вся работа сосредоточивалась въ двухъ деревянныхъ корпусахъ, построенныхъ подъ шахтами: тутъ и руду поднимали изъ шахтъ, и воду откачивали, и дробили золотоносный кварцъ подъ чугунными "бѣгунами", и улавливали золото на амальгамированныхъ шлюзахъ. Недалеко отъ шахтъ крѣпко засѣлъ деревянный домъ съ зеленой желѣзной крышей -- это было жилище Марѳы Сокеновны. Остальная пріисковая городьба прижалась въ сторонкѣ, гдѣ горбились крыши конторы, казармъ для рабочихъ и отдѣльныхъ домиковъ, въ которыхъ жили пріисковые служащіе. Пріискъ вообще выглядѣлъ весело, какъ сытый человѣкъ, а двѣ паровыхъ машины дымили день и ночь.
   Евгеній Васильевичъ посмотрѣлъ на пріискъ прищуренными глазами и подумалъ:
   "И вдругъ все это будетъ мое... Да, комбинація недурна!.."
  

VIII.

   Марѳа Семеновна была дома... Она сидѣла на террасѣ, выходившей въ маленькій чахлый садикъ, и пила чай. Это была высокая, заплывшая "вдовьимъ жиромъ" женщина неопредѣленныхъ лѣтъ. Скуластое лицо съ широкимъ носомъ смотрѣло такими хитрыми темными глазами. Широкій ротъ и прямые волосы, цвѣта мочалы, дополняли эту незамысловатую географію сибирской красавицы. Одѣвалась Марѳа Семеновна съ нѣкоторыми претензіями и всему предпочитала лиловый цвѣтъ. На головѣ она носила черную шелковую купеческую "головку" и не спускала съ плечъ, несмотря ни на какое время года, теплаго оренбургскаго платка.
   Появленіе гостей было встрѣчено отчаяннымъ лаемъ вылетѣвшихъ за ворота двухъ высокихъ и тощихъ киргизскихъ псовъ. Входъ въ горницы шелъ со двора, по-старинному. Евгенію Васильевичу нравилась эта тугая сибирская архитектура,-- и крѣпко, и тепло и уютно. Онъ съ особеннымъ удовольствіемъ входилъ на низенькое деревянное крылечко и уже въ передней чувствовалъ, какъ его охватывала совершенно особая атмосфера довольства. Здѣсь пахло и старыми наливками, стоявшими въ полуведерныхъ бутыляхъ по окнамъ, и какими-то старинными цвѣтами, и роснымъ ладаномъ, и чѣмъ-то еще неопредѣленно-вкуснымъ, чѣмъ пахнетъ только въ такихъ домахъ. Налѣво изъ передней дверь вела въ небольшую пустую комнату, когда-то служившую хозяину кабинетомъ, направо -- въ небольшую гостиную, а прямо -- въ столовую, выходившую стеклянной дверью на террасу. Изъ столовой одна дверь вела въ комнату Марѳы Семеновны, замѣнявшую ей спальню и кабинетъ, и въ кухню, а деревянная лѣстница поднималась наверхъ, въ мезонинъ, гдѣ жила Капочка. Евгеній Васильевичъ, въ качествѣ своего человѣка, входилъ безъ доклада и зналъ, гдѣ найдетъ хозяйку. Теперь его встрѣтила старуха-нянька Митревна, относившаяся къ нему почему-то недоброжелательно. Она ходила въ косоклиныхъ сарафанахъ, по-старинному.
   -- Барыня дома?-- спросилъ ее Евгеній Васильевичъ.
   -- Какія у насъ барыни?.. Тебѣ хозяйку, такъ она на галдареѣ чаи разводитъ...
   Марѳа Семеновна была занята дѣловымъ разговоромъ. Передъ ней на вытяжку стоялъ главный приказчикъ, Спиридонъ Ефимычъ, краснощекій молодецъ съ какимъ-то особенно непріятнымъ, нахальнымъ выраженіемъ лица. Онъ былъ въ пиджакѣ и сапогахъ бутылками. Лѣвая рука, заложенная за спину, усиленно вертѣла суконную фуражку. За чайнымъ столомъ, въ уголкѣ, сидѣла Капочка, показавшаяся Евгенію Васильевичу сегодня таіюй маленькой, совсѣмъ дѣвочкой-подросткомъ. Онъ замѣтилъ, что она такъ гладко зачесываетъ свои русые волосы и что это такъ идетъ къ ея скромному личику.
   -- А, бѣлая дворянская косточка...-- пѣвуче привѣтствовала Марѳа Семеновна, протягивая гостю свою затекшую руку съ короткими пальцами, унизанными кольцами.-- Ну, каково прыгаешь? Получилъ мою записку? Не умѣю я расписывать-то, а только по нуждѣ когда. Вонъ Спиридонъ пишетъ, а то Капочка... Она у меня грамотная.
   Приказчикъ недружелюбно скосилъ глаза на гостя, а Капочка такъ мило потупилась. Евгеній Васильевичъ изъ всего, что дѣлалось на террасѣ, почему-то видѣлъ только ея тонкіе бѣлые пальцы, тревожно перебиравшіе кайму чайной скатерти.
   -- Давно къ вамъ собирался, Марѳа Семеновна,-- заговорилъ гость, безъ приглашенія подсаживаясь къ столу,-- да все какъ-то было некогда...
   -- У тебя все некогда,-- засмѣялась хозяйка.-- Вчерашній день потерялъ... Ну, Спиридонъ, такъ въ новомъ штрекѣ поставьте стойки лиственичныя, потому какъ тамъ вода долитъ.
   -- Слушаю-съ...
   -- А съ машинистомъ я сама переговорю. У него всегда котлы портятся... Надо его проучить, а то больно зазнался. Попугать для порядку надо...
   -- Это ужъ извѣстно, Марѳа Семеновна. Тоже вотъ штегерь, который на второмъ номерѣ стоитъ, совсѣмъ отъ рукъ отбился. Подтянуть и его слѣдоваетъ...
   -- Да себя-то, Спиридонъ, не забывай подтягивать. Чей хлѣбъ-то ѣшь? То-то вотъ... Ну, а теперь ступай.
   Спиридонъ еще разъ искоса взглянулъ на гостя, встряхнулъ головой и вышелъ, ступая какъ-то нехотя. Въ дверяхъ онъ еще разъ оглянулся, а фуражка въ лѣвой рукѣ сдѣлала тревожный вольтъ.
   -- Строго вы всѣхъ держите, Марѳа Семеновна,-- замѣтилъ Евгеній Васильевичъ, принимая отъ Капочки стаканъ чаю.-- Даже мнѣ немножко страшно сдѣлалось...
   -- Нельзя, ангелъ ты мой... Женское дѣло слабое. Каждый такъ и норовитъ кругомъ обмануть дуру-бабу, ну, и бережешься.
   -- А Спиридонъ Ефимычъ развѣ плохо смотритъ?..
   -- Пока не могу пожаловаться, а все-таки глазъ нуженъ. Охъ, и мудреная наша женская участь... Капочка, ты бы насчетъ закуски тамъ сообразила. Закажи кухаркѣ пирожковъ съ соленой рыбкой, да рябчики гдѣ-то у насъ маринованные были, да ветчинки, да рыжичковъ, да еще паюсной икорки... А наливку, которую мы росчали, подай сейчасъ же. Евгеній Васильичъ уважаетъ наливки...
   -- Да вѣдь рано, Марѳа Семеновна,-- попробовалъ защищаться гость.
   -- Кому рано, а намъ въ самую пору. Я съ пяти часовъ на ногахъ... Какъ каторжная бьюсь, а сама не знаю, для чего.
   Капочка молча вышла,-- она все дѣлала молча, и Евгеній Васильевичъ даже не могъ припомнить, какой у нея голосъ.
   -- Отчего вы ко мнѣ никогда не пріѣдете въ гости, Марѳа Семеновна?..
   -- Я-то?.. А боюсь, какъ бы ваши спиртоносы не пристрѣлили, какъ въ прошлый разъ твоего Гаврюшку. И слѣдовало бы порѣшить его...
   Къ особенностямъ Марѳы Семеновны принадлежало то, что, почти не выѣзжая со своего пріиска, она знала рѣшительно все, что дѣлалось на сто верстъ кругомъ. И теперь она уже слышала про случай съ Гаврюшкой.
   -- Новый разрѣзъ ведутъ у васъ на Чаушѣ?-- продолясала Марѳа Семеповна, отпивая чай съ блюдечка.-- Что же, дѣло хорошее... Легкая у васъ работа: все золото наверху, а наше внизу. Теперь на семнадцатой сажени идемъ.
   -- Давайте мѣняться пріисками, Марѳа Семеновна? Я съ удовольствіемъ уступлю вамъ свое легкое золото...
   -- Ну, ну, тоже и скажешь, сахаръ!.. Вотъ всѣ такъ-то, какъ ты сейчасъ...
   -- Какъ?
   -- А все оммануть ладятъ дуру-бабу. Не корыстное у насъ дѣло на Трехсвятскомъ. Прежде, точно, хорошее золото шло, а нонѣ что-то я его и не вижу совсѣмъ. Воруютъ сильно... Гдѣ углядишь за всѣми!
   Марѳа Семеновна отличалась большой, чисто-сибирской подозрительностью и рѣшительно никому не вѣрила. Вообще, это была скрытная натура, съ прижимцемъ. Объ ея пріисковыхъ дѣлахъ тоже никто и ничего не зналъ, даже главный приказчикъ Спиридонъ Ефимычъ. Недовѣріе ко всему и ко всѣмъ было возведено въ цѣлую систему, а для видимости прикрывалось бабьими жалобами и разными жалкими словами. Прихлебывая чай и глядя на хозяйку, Евгеній Васильевичъ невольно подумалъ: "Ну, и кулакъ-баба... Вся какая-то заржавѣлая!".
   За закуской Марѳа Семеновна немножко оттаяла,-- ѣда была ея слабостью. У нея даже лицо дѣлалось другимъ, точно оно распускалось отъ удовольствія. Она, угощая гостя, сама прикушивала отъ всего и по-мужски запивала наливкой.
   -- Угощать-то тебя тошнехонько, Евгеній Васильевичъ... По-барски ѣшь: чуть притронешься. Вотъ и насчетъ наливки тоже слабъ... Меня только конфузишь.
   Евгеній Васильевичъ питалъ какое-то органическое отвращеніе къ вину и къ пьяницамъ въ особенности. Въ пьяной компаніи онъ былъ самымъ несчастнымъ человѣкомъ. Пристрастіе Марѳы Семеновны къ наливкамъ всегда вызывало въ немъ брезгливое чувство, а сейчасъ онъ даже старался не смотрѣть на нее. Затѣмъ, онъ зналъ, что, выпивъ и закусивъ, она сдѣлаетъ сладкіе глаза и настаетъ деликатный разговоръ о женитьбѣ.
   -- Все еще не женился?-- спросила Марѳа Семеновна, точно отвѣчая на его тайную мысль.
   -- Пока нѣтъ... Вы знаете, что у меня одна невѣста,-- кухарка Агаѳья. Но тутъ серьезная конкуренція: за ней ухаживаетъ Гаврюшка. И, знаете, всѣ шансы на его сторонѣ...
   -- Н-но-о?..
   -- Да ужъ такъ, Марѳа Семеновна...
   -- Тоже и скажешь...
   Марѳа Семеновна фамильярно хлопнула его по плечу и расхохоталась безъ всякой причины, какъ хохочутъ захмелѣвшіе люди.
   -- Погоди, бѣлая кость, найдемъ и невѣсту... Только вѣдь тебѣ, пожалуй, и не угодишь: съ музыкой для тебя подавай дѣвицу, а у насъ такой и не сыскать.
   -- Ничего и безъ музыки...
   -- Ай врешь... Не туда смотришь...
   Какъ разъ въ этотъ моментъ вошла Капочка. Она принесла на тарелкъ новую партію горячихъ пирожковъ. Отъ Марѳы Семеновны не ускользнуло, какъ гость взглянулъ на дѣвушку и какъ Капочка сдѣлала видъ, что смотритъ въ сторону. Марѳа Семеновна нахмурилась и хлопнула еще рюмку наливки сверхъ абонемента. Тоже порядки въ домѣ, нечего сказать... Капочка инстинктивно почувствовала эту нѣмую сцену и торопливо вышла изъ столовой.
   -- Вотъ женись на Капочкѣ,-- разсчитанно-громко сказала Марѳа Семеповна.-- И приданое хорошее: четыре недѣли на мѣсяцъ получить. Она у меня тихоня...
   -- Что же, Капочка дѣвушка хорошая -- согласился Евгеній Васильевичъ.-- Только ей нужно мужи молодого.
   -- Гдѣ ихъ, молодыхъ-то, взять? Не припасены они для насъ, да и на грядѣ не растутъ, какъ рѣдька...
   -- А Спиридонъ Ефимычъ чѣмъ не женихъ?..
   Это была отплата за вопросъ о Капочкѣ, и Марѳа Семеновна даже подобрала строго губы. Евгеній Васильевичъ ей нравился, и она любила вести съ нимъ вольные разговоры, пользуясь своимъ вдовьимъ положеніемъ. Да и баринъ разбитной, за словомъ въ карманъ не полѣзетъ.
   -- Ну, будетъ шутки-то шутить,-- серьезно замѣтила Марѳа Семеновна.-- Не гоже это намъ съ тобой... Вонъ у тебя сѣдой волосъ пробивается. Тоже не къ молодости дѣло идетъ...
   Послѣ завтрака отправились осматривать работы. Марѳа Семеновна даже предложила спуститься въ шахту, чтобы осмотрѣть новый штрекъ, но Евгеній Васильевичъ отказался. Онъ сегодня не былъ расположенъ къ такимъ подвигамъ.
   -- Что ты, отецъ, точно муху проглотилъ?-- замѣтила Марѳа Семеновна.
   -- И то дорогой проглотилъ настоящую муху... Чуть не подавился.
   Около нихъ, какъ тѣнь, все время ходилъ Спиридонъ Ефимычъ, и все время его фуражка вертѣлась въ лѣвой рукѣ.
   Когда возвращались съ шахты, Евгенію Васильевичу показалось, что въ мезонинѣ изъ-за занавѣски выглянуло блѣдное личико Капочки. Это ничтожное обстоятельство даже взволновало его.
  

IX.

   Марѳа Семеновна все время обѣда находилась въ дурномъ расположеніи духа и кушала меньше обыкновеннаго. Чтобы досадить чопорному барину, она пригласила къ обѣду Спиридона Ефимыча. Чѣмъ онъ хуже другихъ? Гость понялъ этотъ маневръ и все время былъ преувеличенно-вѣжливъ съ приказчикомъ, который отвѣчалъ ему только "да-съ" и "нѣтъ-съ". Капочка тоже обѣдала, но сидѣла все время, какъ на иголкахъ. Дѣвушка предчувствовала собиравшуюся грозу.
   -- Послѣ обѣда кофею попьемъ,-- замѣтила Марѳа Семеновна такимъ тономъ, какимъ ждутъ отказа.
   -- Нѣтъ, мнѣ нужно ѣхать домой,-- отвѣтилъ Евгеній Васильевичъ.-- И то я засидѣлся у васъ... Когда же вы ко мнѣ пріѣдете погостить, Марѳа Семеновна?
   -- А послѣ дождика въ четвергъ... Посмѣяться тебѣ хочется надъ старой бабой, Евгеній Васильевичъ: куда я поѣду верхомъ?.. Комплекція не позволяетъ.
   -- Да вѣдь вы ѣздите?
   -- По нуждѣ и на палкѣ поѣдешь...
   Обѣдъ наконецъ кончился. Евгеній Васильевичъ былъ радъ поскорѣе убраться изъ этого дома.
   -- Оставался бы ты ночевать у насъ,-- уговаривала Марѳа Семеновна.-- Вонъ въ кабинетѣ нянька наладила бы тебѣ постель... Тоже не молодое твое дѣло верхомъ трястись двадцать пять верстъ.
   -- Для моціона это полезно, Марѳа Семеновна... Я буду васъ ждать...
   Выходя на крыльцо, Евгеній Васильевичъ оглянулся на пустой кабинетъ и гостиную, обставленную съ трактирной роскошью. У него мелькнула мысль: вотъ домъ, который ждетъ настоящаго хозяина, того человѣка, который выгонитъ отсюда эту старую ворону Марѳу Семеновну. Съ этой мыслью онъ легко вскочилъ на своего иноходца и даже улыбнулся. Гаврюшка, подавая стремя, сильно пошатнулся. Каналья опять былъ пьянъ... Выровнявъ поводья, Евгеній Васильевичъ раскланялся съ хозяйкой и быстрымъ аллюромъ выѣхалъ изъ воротъ. Поровнявшись съ шахтой, онъ оглянулся назадъ, и ему показалось, что въ мезонинѣ опять мелькнуло блѣдное личико Капочки.
   -- Да... комбинація...-- вслухъ подумалъ онъ, давая иноходцу поводья.
   Въ душѣ у него заныло знакомое чувство. Какъ это онъ раньше не замѣчалъ Капочки, а вѣдь она прехорошенькая. Такая изящная, милая простота и этотъ безотвѣтный дѣтскій взглядъ... Нѣтъ, рѣшительно, милая дѣвушка. Именно такія натуры дарятъ самыми удивительными неожиданностями. Въ его практикѣ было два-три такихъ случая... Старый грѣшникъ даже улыбнулся, представляя себѣ Капочку въ роли... ну, маленькой жены. Какъ мило это полное невѣдѣніе, и какая прелесть, когда это невѣдѣніе въ вашихъ рукахъ пройдетъ всю гамму нетронутаго чувства.
   Не успѣли всадники спуститься къ Каменкѣ, какъ въ пріисковомъ домѣ разыгралась настоящая драма. Марѳа Семеновна послала няньку за Капочкой и, когда та спустилась съ мезонина, накинулась на нее съ яростью пьянаго человѣка.
   -- Ты это что, матушка, глаза-то пялишь на чужихъ мужчинъ?!..-- орала она, краснѣя и задыхаясь.-- А? Ты думаешь, я-то ослѣпла... а?.. Когда съ шахты шли, ты это чего въ окошкѣ у себя вертѣлась?..
   Капочка стояла, опустивъ глаза. Въ лицѣ у нея не было кровинки. Она привыкла къ подобнымъ сценамъ, и ее больше всего конфузило присутствіе Спиридона Ефимыча, стоявшаго у дверей въ почтительной позѣ вѣрнаго раба.
   -- И за чаемъ тоже... и за обѣдомъ!-- кричала Марѳа Семеновна, входя въ ражъ.-- А онъ теперь ѣдетъ и надъ тобой же смѣется... Засрамила ты меня, змѣя подколодная. Ну, что молчишь-то?.. Думаешь, онъ на тебѣ женится? Таковскій и человѣкъ...
   -- Имъ нужна невѣста съ богатымъ приданымъ,-- политично вставилъ словечко приказчикъ, глядя на Капочку.-- Не тотъ коленкоръ.
   Марѳц Семеновна всячески обругала несчастную Капочку и кончила тѣмъ, что ударила ее по лицу. Дѣвушка закрыла лицо руками.
   -- Съ глазъ моихъ вонъ!-- орала Марѳа Семеновна, топая ногами.-- Видѣть тебя не могу... Изъ милости мой хлѣбъ ѣшь, да меня же срамишь. Я изъ тебя выколочу дурь-то... Онъ-то думаетъ, что у тебя милліоны приданаго, вотъ и льнетъ, а не знаетъ того, что ты нищая и, окромѣ своей дури, ровно ничего не имѣешь.
   Капочка наконецъ била отпущена къ себѣ въ мезонинъ. Марѳа Семеновна раздраженно шагала по комнатѣ. Спиридонъ Ефимычъ нѣсколько разъ кашлянулъ, а потомъ проговорилъ почтительнымъ тономъ:
   -- Напрасно вы себя изволите тревожить, Марѳа Семеновна...
   -- Что-о?..
   -- Я говорю-съ, напрасно-съ... потому что этотъ баринъ, прямо сказать, ни съ чѣмъ пирогъ. Такъ, шантрапа на заячьемъ мѣху... Воръ! сосланный!
   -- Да тутъ не въ баринѣ дѣло, идолъ ты деревянный!.. Ты за нее, за Капитолину, заступаешься... По глазамъ твоимъ воровскимъ вижу!
   -- И не думалъ-съ, потому какъ это дѣло нисколько меня не касаемо,-- еще почтительнѣе оправдывался приказчикъ, играя фуражкой.
   -- Врешь, подлецъ!.. Всѣ вы подлецы... Ты думаешь, я не вижу, какъ ты зѣнки-то таращишь на Капитолину?.. Ну, признайся, нравится она тебѣ? Молоденькая... а? То-то поигрываешь глазами-то и мурло свое воротишь... Разстрѣляла бы я васъ всѣхъ, варнаковъ!..
   Словомъ, Марѳа Семеновпа расходилась вполнѣ, и приказчику досталась здоровая головомойка, хотя онъ и не боялся хозяйскаго гнѣва ни на волосъ. Марѳа Семеновна давно уже ревновала его къ Капочкѣ.
   Отъѣхавъ версты три, Евгеній Васильевичъ остановился, раскурилъ папиросу и отчетливо произнесъ всего одно слово:
   -- Ду-у-ракъ!..
   Гаврюшка только тряхнулъ головой, принявъ это замѣчаніе на свой счетъ. Ну что же, пусть ругается... да. И что за бѣда такая, что человѣкъ маленько выпилъ? Не укралъ... Сама Марѳа Семеновна выслала къ обѣду агроматный стаканъ водки, ну, а послѣ обѣда со штегеремъ раздавили полштофа. Опять бѣды нѣтъ: очень ужъ хорошъ штегерь...
   -- Ду-у-ракъ!..-- повторилъ Евгеній Васильевичъ, подбирая ноги въ стременахъ.
   Баринъ бранилъ самого себя, какъ догадался Гаврюшка, и подумалъ про себя, почесывая за ухомъ: "Дуракъ не дуракъ, а съ придурью..."
   "Нѣтъ, можно было глупѣе вести себя?-- думалъ Евгеній Васильевичъ," продолжая осѣнившую его мысль.-- Это называется показать всю игру съ перваго хода... Такъ дѣлаютъ только мальчишки. Стыдно, Евгеній Васильевичъ... Глупо, другъ мой! Непростительно... А она, небось, сразу сообразила, какую я муху проглотилъ, и вся на дыбы. И это я-то не могъ обмануть и провести такой точеной дуры? Я -- Евгеній Лугининъ?.. А какихъ она мнѣ дерзостей наговорила относительно старости и сѣдыхъ волосъ... Потомъ, это предложеніе жениться на Капочкѣ... вѣдь это насмѣшка прямо въ глаза. Нѣтъ, она совсѣмъ не такъ глупа, какъ кажется, а я держалъ себя дуракомъ".
   Эти мрачныя мысли, впрочемъ, скоро смѣнились другими, и Евгеній Васильевичъ не безъ удовольствія замѣтилъ уже вслухъ:
   -- Подождите, уважаемая Марѳа Семеновна, смѣется тотъ, кто смѣется послѣдній... Еще увидимъ, чья возьметъ. Ха-ха... Воображаю картину, когда ока останется въ дуракахъ. То-то взбѣсится чортова баба... Ничего, пусть себѣ бѣсится. Пора и честь знать, матушка.
   Да, планъ былъ не дуренъ... Кстати, Евгеній Васильевичъ припомнилъ, какъ онъ прошлой зимой ночевалъ на Трехсвятскомъ. Марѳа Семеновна къ вечеру порядочно накуликалась и смотрѣла на него игриво-масляными глазами. Вспомнивъ про свою домашнюю тоску и одиночество на Чаушѣ, Евгепій Васильевичъ тогда даже подумалъ: "А что, если жениться на этомъ монстрѣ? Положимъ, это гадость, но гадость самая обыкновенная, которая постоянно продѣлывается... Бракъ по расчету, и только. Не я первый, не я послѣдній". А вѣдь могло случиться, что недавній левъ превратился бы въ мужа какой-то кувалды... Эта мысль мелькала у него и потомъ, хотя онъ и открещивался отъ нея. Конечно, его манило обезпеченное положеніе, а Марѳу Семеновну онъ бы устроилъ по-своему... М-me Лугинина! Ха-ха... да. И вдругъ оказалось бы, что у m-me Лугининой ровно столько же денегъ, какъ у m-r Лугинина. Это уже комедія и даже не смѣшная комедія, а чортъ знаетъ что такое. Только въ медвѣжьихъ углахъ могутъ приходить такія звѣриныя мысли...
   Гаврюшка ѣхалъ за бариномъ, сильно раскачиваясь въ сѣдлѣ. Время отъ времени онъ ловилъ воздухъ рукой и ухмылялся. На воздухѣ его немного продуло, и онъ крутилъ головой, припоминая угощеніе на Трехсвятскомъ. Потомъ Гаврюшкѣ вдругъ сдѣлалось смѣшно, такъ что онъ принужденъ былъ закрывать ротъ ладонью. Это невинное упражненіе закончилось тѣмъ, что Гаврюшка вдругъ прыснулъ самымъ глупымъ образомъ.
   -- Ты, кажется, съ ума сошелъ, каналья?-- обратился къ нему Евгеній Васильевичъ.
   Гаврюшка, вмѣсто отвѣта, прыснулъ вторично и даже припалъ своей головой къ лошадиной шеѣ.
   -- О-хо-хо!..-- заливался онъ, разразившись неудержимымъ хохотомъ, точно прорвало плотину.-- Евгеній Васильичъ, не могу... Моченьки моей не стало. О-хо-хо...
   -- Да что случилось-то? Говори, болванъ...
   -- О-хо-хо... Штегерь... мы съ нимъ водку пили... ну, онъ и говоритъ... да... Видѣли этого... ну, приказчика Спирьку?.. Змѣй онъ, а Марѳѣ Семеновнѣ слаще меда пришелся...
   -- Перестань глупости болтать...
   -- Какія глупости, когда она ему шелкову жилетку подарила и сапоги со скрипомъ. Всѣ знаютъ на Трехсвятскомъ-то. Она его по ночамъ черезъ галдарею пущаетъ. Капитолина-то Михевна спитъ у себя въ мезонинчикѣ дѣвичьимъ дѣломъ, а Марѳа Семеновна съ милымъ другомъ свое женское удовольствіе получаетъ. Ловко... А Спирька теперь гоголемъ по Трехсвятскому ходитъ: я не я, и чортъ мнѣ не братъ.
   Это извѣстіе совсѣмъ не входило въ планы Евгенія Васильевича. Сначала онъ не повѣрилъ пьяной болтовнѣ Гаврюшки, а потомъ, припомнивъ нѣкоторыя мелочи нынѣшняго дня, долженъ былъ согласиться.
   "Ахъ, чортъ возьми, съ конкурентомъ придется имѣть дѣло",-- думалъ онъ.
   Солнце уже сѣло, когда они спустились съ Синюхи. Ржавое болотце было подернуто холоднымъ туманомъ. Каждый лошадиный шагъ былъ слышенъ, особенно когда жулькала подъ копытомъ вода. Но Гаврюшка теперь ничего не боялся. Э, все равно, двухъ смертей не будетъ... Подъѣзжая къ Дувану, онъ даже загорланилъ какую-то пѣсню: пусть чувствуютъ, что купленый воръ ѣдетъ и никого не боится.
   -- Перестань, идіотъ,-- остановилъ его Евгеній Васильевичъ.
   -- Никого не боюсь, Евгеній Васильичъ... Ну-ка, вы, выходите сюды: вотъ онъ, Гаврюшка, ѣдетъ. Хо-хо...
  

X.

   Мысль о Трехсвятскомъ засѣла въ головѣ Евгенія Васильевича гвоздемъ. Вѣдь стоило только жениться на Капочкѣ... Предварительно все-таки нужно было разузнать всѣ подробности черезъ "окольныхъ людей". Нельзя же полагаться на болтовню какого-нибудь Гаврюшки. Съ другой стороны, эти окольные сибирскіе люди -- народъ хитрый, и съ ними приходилось держать ухо востро, чтобы не выдать своего плана. Всякое дѣло требуетъ серьезной подготовки, и Евгеній Васильевичъ не желалъ въ свои сорокъ лѣтъ дѣлать мальчишескихъ ошибокъ. Игра, такъ игра...
   Лѣто длинно, свободнаго времени достаточно, и Евгеній Васильевичъ нарочно объѣздилъ сосѣдніе пріиски, чтобы подъ рукой навести необходимыя справки. Изъ этихъ развѣдокъ онъ вынесъ одно убѣжденіе, что о наслѣдствѣ Михея Зотыча ходили самые баснословные слухи. Главная суть заключалась въ скрытомъ духовномъ завѣщаніи, по которому все получала Капочка. Это завѣщаніе существовало, какъ говорили всѣ въ одинъ голосъ, по оно исчезло въ самый критическій моментъ. Что Марѳа Семеновна его не уничтожила, доказательствомъ служило уже то, что она сама разыскивала его въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, пока не успокоилась въ качествѣ опекунши, а потомъ попечительницы.
   -- Даже представимъ себѣ, что такого завѣщанія и вовсе не существовало,-- разсуждалъ Евгеній Васильевичъ.-- По закону, Капочкѣ все-таки принадлежитъ извѣстная часть оставшагося движимаго и недвижимаго имущества, а это составитъ кругленькую сумму въ нѣсколько сотъ тысячъ. Да зачѣмъ часть, когда она единственная наслѣдница и духовнаго завѣщанія нѣтъ... Эхъ, если бъ былъ подъ рукой подходящій человѣкъ! Самому не совсѣмъ удобно производить эти розыски, а черезъ него можно было бы все устроить шито и крыто. А главное, не слѣдуетъ торопиться, и если ужъ ударить -- такъ разомъ.
   Кстати, Евгеній Васильевичъ припомнилъ нѣкоторыя юридическія подробности собственнаго процесса, послужившаго ему хорошимъ урокомъ, Въ этихъ громкихъ уголовныхъ и гражданскихъ дѣлахъ вся суть въ мелочахъ, и вотъ важно впередъ ихъ предусмотрѣть, какъ въ шахматной игрѣ. Общая ошибка героевъ громкихъ процессовъ заключалась въ томъ, что они видѣла только свою партію и не обращали вниманія на позицію противника, а нужно дѣйствовать какъ разъ наоборотъ. Вѣрнѣе,-- слѣдуетъ имѣть постоянно въ виду всю игру, какъ она складывается, и на случай возможныхъ ошибокъ преувеличивать силы противника. Въ данномъ случаѣ, напримѣръ, лучше всего предположить, что духовное завѣщаніе уничтожено Марѳой Семеновной или находится у нея въ рукахъ, а поиски съ ея стороны -- только маленькая военная хитрость. Ясно только одно, что оно было составлено не въ ея пользу и даже не могло быть составлено иначе, когда единственная наслѣдница налицо.
   -- А отчего не предположить, что это духовное завѣщаніе припрятано куда-нибудь самой Капочкой?-- развивалъ свою мысль Евгеній Васильевичъ, разсматривая предметъ со всѣхъ сторонъ.-- Вѣдь отецъ ее, конечно, любилъ и могъ предвидѣть, что послѣ смерти Капочка поступитъ подъ опеку Марѳы Семеновны. Какъ практическій человѣкъ, онъ долженъ былъ знать хорошо, что это за женщина, и что ожидаетъ Капочку подъ ея опекой, и что, наконецъ, старшій братъ, Абрамъ, можетъ скоро умереть. Положимъ, что такіе дѣльцы, какъ Михей Зотычъ, сильны только въ своей спеціальности и внѣ ея дѣлаютъ дѣтскія глупости.
   Словомъ, все было неизвѣстно, гадательно, запутано и противорѣчило одно другому, хотя долженъ существовать тотъ роковой кончикъ ниточки, отъ котораго распускается самый большой клубокъ.
   Больше всего Евгенія Васильевича смущало то обстоятельство, что послѣ отца Капочка осталась ребенкомъ всего шести-семи лѣтъ, и едва ли покойный могъ что-нибудь ей довѣрить. Хотя отчего бы не предположить такую комбинацію: чувствуя приближеніе смерти и понимая, въ какомъ положеніи остается дочь, Михей Зотычъ могъ передать ей завѣщаніе съ тѣмъ, чтобы она его спрятала до совершеннолѣтія. Иногда дѣти бываютъ хитрѣе взрослыхъ и, какъ лунатики, проходятъ тамъ, гдѣ большіе люди летятъ внизъ головой. Это явствуетъ тоже изъ нѣкоторыхъ судебныхъ процессовъ, въ которыхъ фигурировали дѣти.
   -- Во всякомъ случаѣ, осторожность, осторожность и осторожность,-- повторялъ Евгеній Васильевичъ и даже грозилъ самому себѣ пальцемъ.
   Затѣмъ онъ закрывалъ глаза и видѣлъ себя уже владѣльцемъ Трехсвятскаго, сибирскимъ милліонеромъ... Передъ нимъ раскрывался необъятный горизонтъ. Вотъ когда бы онъ расправилъ крылышки и показалъ всѣмъ, какъ нужно жить. Отчего, въ самомъ дѣлѣ, какіе-то сиволапые мужики могутъ быть милліонерами, а онъ, урожденный Лугининъ, долженъ пропадать какимъ-то сомнительнымъ управляющимъ изъ милости?.. Онъ опять начиналъ вѣрить въ свою звѣзду. Можетъ-быть, сама судьба привела его въ ссылку, чтобы сторицей вознаградить за всѣ ошибки бурной юности. Какъ всѣ люди, Евгеній Васильевичъ считалъ себя невинно пострадавшимъ, жертвой судебной ошибки, козломъ отпущенія за чужіе грѣхи. Самый виноватый человѣкъ всегда найдетъ себѣ оправданіе, начиная съ того, что другіе, тѣ другіе, которые не попали на скамью подсудимыхъ, вѣдь рѣшительно ничѣмъ не лучше.
   Вотъ только погода не соотвѣтствовала этому взвинченному настроенію нашего героя и наводила невольную грусть. Короткое уральское лѣто промчалось съ поразительной быстротой. Наступила осень съ грязью, дождями и безконечными темными вечерами. Чаушъ разлился, всѣ болота размякли, такъ что теперь на Трехсвятскій можно было пробраться только пѣшкомъ, и то съ опасностью утонуть въ какой-нибудь трясинѣ. Впрочемъ, у самаго невыгоднаго положенія есть своя оборотная сторона. Благодаря осеннему бездорожью, Евгеній Васильевичъ могъ не бывать на Трехсвятскомъ мѣсяца три, и поднятая его послѣднимъ визитомъ подозрительность Марѳы Семеновны уляжется сама собой. Недаромъ итальянская пословица говоритъ, что время -- самый справедливый человѣкъ. А тамъ выпадетъ первый снѣжокъ, установится первопутокъ, и Евгеній Васильевичъ явится въ Трехсвятскій, какъ снѣгъ на голову.
   Вы знаете, что нужно прежде всего сдѣлать? Очень просто. Нужно ухаживать за самой Марѳой Семеновной. Да... И такъ ухаживать, чтобы она размякла и постепенно привыкла къ мысли превратиться въ m-me Лугинину. Положимъ, что это чудовищно, но вѣдь каждая женщина считаетъ себя красавицей и готова хоть сейчасъ сдѣлаться царицей. Это самый слабый пунктъ, и на немъ все нужно построить. Даже, если бы это было нужно, можно сдѣлать формальное предложеніе, чортъ возьми... Когда идутъ къ серьезной цѣли, то не думаютъ о пустякахъ. Только усыпить дракона, а тамъ все уже будетъ само собой въ рукахъ.
   -- А Спирька?-- неожиданно промолвилъ Евгеній Васильевичъ и даже остался нѣкоторое время съ раскрытымъ ртомъ.-- Вѣдь это серьезный риваль, который тоже ни предъ чѣмъ не остановится... Ахъ, чортъ возьми! А вдругъ онъ женится на Марѳѣ Семеновнѣ?.. Вѣдь вотъ какіе пустяки иногда тормозятъ дѣло. Подвернется такой проклятый человѣкъ, черезъ котораго никакъ не перелѣзешь. Да... Я его совсѣмъ забылъ, этого Спирьку.
   Но это препятствіе разрѣшилось самымъ неожиданнымъ образомъ. Разъ, въ осенній вечеръ, когда Евгеній Васильевичъ шагалъ по своему кабинету, въ дверяхъ показалась измятая, ухмылявшаяся рожа Гаврюшки.
   -- Чего тебѣ, Гаврюшка?
   -- А ничего, баринъ...
   -- Дождь идетъ?
   -- Идетъ, баринъ.
   -- Чему же ты радуешься?
   -- Я-то? Спирька-то устроилъ Марѳу Семеновну... Вотъ сейчасъ провалиться! Даве видѣлъ штегеря съ Трехсвятскаго. Мы съ нимъ росчали полштофа... Словомъ, Спирька въ лучшемъ видѣ себя обозначилъ.
   -- Ничего не понимаю...
   -- И понимать тутъ нечего. Извѣстно, напился пьяный, пришелъ къ воротамъ и давай кричать: "Эй, ты, сухая-немазаная, отворяй ворота добру молодцу!"... Марѳа Семеновна и туда и сюда, а Спирька пуще того бунтуетъ, потому, какъ почувствовалъ себя въ полномъ правѣ. "Выноси мнѣ, слышь, стаканъ водки за ворота, а въ домъ ужъ я потомъ войду. Будетъ мнѣ по садамъ-то лазить"... Испускалась Марѳа Семеновна, потому -- огласка и срамъ, вынесла стаканъ водки, думала утѣшить мила друга, а онъ ее за волосья... Въ лучшемъ видѣ раздѣлалъ. Едва живую ее отняли...
   -- Можетъ-быть, вретъ твой штейгеръ?
   -- Евгеній Васильичъ, съ мѣста сейчасъ не сойти...
   Это ничтожное обстоятельство было уже въ пользу задуманнаго плана, и Евгеній Васильевичъ испытывалъ не совсѣмъ джентльменское удовольствіе. Однимъ препятствіемъ, во всякомъ случаѣ, было меньше, а каждый человѣкъ прежде всего эгоистъ,-- эта теорія эгоизма лежала въ основѣ міросозерцанія Евгенія Васильевича. Самъ онъ не могъ бы ударить женщину, но вѣдь тутъ дѣлалась исторія пещерными людьми, для которыхъ законъ не писанъ. Они своимъ пещернымъ звѣрствомъ только помогали ему.
   Да, время шло, медленно, но все-таки шло. Евгеній Васильевичъ почти не показывался изъ своей конторы и отъ скуки подводилъ итоги своему пріисковому году. Вмѣстѣ съ лѣтомъ кончалась и горячая работа на промыслахъ, а затѣмъ начинались сокращенія, пока дѣло не ограничивалось однѣми хозяйскими работами въ теплыхъ зимнихъ промыслахъ. Собственно говоря, это былъ только одинъ призракъ работы, но некуда было дѣвать законтрактованныхъ на годъ рабочихъ. Словомъ, на зиму промысла засыпали, какъ засыпало все кругомъ. Евгеній Васильевичъ по этому случаю не могъ не припомнить Трехсвятскаго, гдѣ работы шли и зимой такъ же, какъ и лѣтомъ. На глубинѣ двадцати саженъ зимняя стужа теряла всякое значеніе, и пріискъ, среди окружавшаго его омертвѣнія, являлся дѣйствительно живымъ дѣломъ.
   Въ началѣ сентября Евгеній Васильевичъ получилъ новое посланіе отъ Lea, но на этотъ разъ оно не произвело на него никакого впечатлѣнія. Она писала, что больна и что разочаровалась въ людяхъ. Послѣднее заставило Евгенія Васильевича улыбнуться: за тридцать лѣтъ каждая женщина должна быть готова къ такимъ разочарованіямъ, особенно такая женщина, какъ Lea. Заканчивалось письмо меланхолическимъ желаніемъ видѣть стараго испытаннаго друга.
   "Недоставало, чтобы эта старая лошадь сюрпризомъ явилась сюда",-- по-французски подумалъ Евгеній Васильевичъ, брезгливо улыбаясь.
   Онъ даже не замѣчалъ, какая громадная перемѣна въ немъ произошла за послѣднее время и какъ недавно онъ еще могъ радоваться письму Lea, а теперь швырнулъ его въ корзинку, что означало въ переводѣ -- отвѣта не будетъ.
  

XI.

   Первый снѣгъ выпалъ въ концѣ октября, а черезъ нѣсколько дней установился и первопутокъ. Хорошо въ это время въ горахъ, точно праздникъ. Всѣ недостатки осени, съ ея грязью и слякотью, прикрыты сверкающей бѣлой пеленой, на фонѣ которой хвойный лѣсъ кажется еще зеленѣе. А какой чудный воздухъ, какое глубокое голубое небо!.. Нашъ герой не былъ глухъ къ красотамъ природы, хотя и пріурочивалъ ихъ къ служебной роли. Напримѣръ, хорошо любоваться и этимъ небомъ, и этимъ лѣсомъ, и горами изъ окна собственнаго дома, какъ на Трехсвятскомъ,-- тогда все это полно смысла и имѣетъ свое значеніе, чортъ возьми.
   По первопутку Евгеній Васильевичъ отправился въ городъ, въ которомъ не бывалъ со времени поступленія управляющимъ на промысла. Онъ не могъ простить этому сибирскому захолустью того позора, какой пережилъ въ немъ. Старая рана и теперь не зажила, и Евгеній Васильевичъ отправился туда скрѣпя сердце. Необходимо было посовѣтоваться съ опытными людьми относительно юридической стороны наслѣдства Михея Зотыча, причемъ Евгеній Васильевичъ уже впередъ придумалъ, для отвода глазъ, нѣкоторую фантазію о какой-то петербургской кузинѣ, находившейся въ положеніи Капочки. Сопровождалъ барина, конечно, Гаврюшка, никогда не бывавшій "въ городу" и мечтавшій потихоньку о городской водкѣ. Предлогомъ поѣздки были свои пріисковыя дѣла: банковскія ассигновки подъ золото, заказъ новой паровой машины, визитъ къ вліятельному горному ревизору, закупка припасовъ для пріиска и т. д.
   Остановился онъ, конечно, въ лучшей гостиницѣ и былъ записанъ на черной доскѣ: "золотопромышленникъ Лугининъ". Гаврюшка очутился гдѣ-то въ кухнѣ. Долго раздумывалъ Евгеній Васильевичъ, на комъ изъ мѣстныхъ юристовъ остановить свой выборъ. Всѣ они были наперечетъ, и, въ сущности, ни одному нельзя было бы довѣриться вполнѣ. Такой ужъ народъ, что не любитъ, гдѣ плохо лежитъ. Еще со времени своего процесса онъ сохранилъ какое-то органическое отвращеніе ко всему юридическому сословію. Послѣ долгаго раздумья онъ выбралъ одного частнаго ходатая изъ ссыльныхъ. Когда-то онъ съ нимъ встрѣчался и даже былъ знакомъ. Неглупый человѣкъ, хотя и не получилъ спеціально-юридическаго образованія. Такіе лучше присяжныхъ юристовъ. Звали его Антономъ Иванычемъ Головинымъ. Совсѣмъ сѣдой человѣкъ, Антонъ Иванычъ носилъ свои шестьдесятъ лѣтъ съ замѣчательной бодростью. Онъ былъ душой провинціальнаго общества и доходилъ до шутовства, особенно когда выпивалъ лишнюю рюмку. Собственно, Антонъ Иванычъ уже давно могъ вернуться за родину, но обжился въ Сибири, а главное -- его не пускали собственный домъ и сожительница Татьяна Марковна,.
   Гостя встрѣтилъ Антонъ Иванычъ съ распростертыми объятіями, какъ родного человѣка.
   -- Забыли вы насъ, отецъ...-- выговорилъ старикъ.-- Ахъ, нехорошо! А я частенько вспоминалъ васъ... Вотъ бы думаю, если бы Платонъ Петровичъ здѣсь былъ...
   -- Меня зовутъ Евгеніемъ Васильевичемъ...
   -- Виноватъ, я такъ и говорилъ: Евгеній Васильичъ Морковниковъ...
   -- Не Морковниковъ, а Лугининъ...
   -- Да, да, именно, Лугининъ... А я какъ сказалъ? Ну, да это все равно: дѣло не въ названіи. Такъ, батенька, забыли вы насъ... Ищете златого бисера? Что же, дѣло хорошее...
   Во время разговора Антонъ Иванычъ постоянно встряхивалъ головой, угнетенно вздыхалъ и все оглядывался на дверь своего кабинета.
   -- Вчера на именинахъ были?-- спросилъ Евгеній Васильевичъ.
   -- Ахъ, не спрашивайте... Вы знаете мой характеръ? Ну и развернулся... да. Была игра, какъ говорилъ мой двоюродный братъ Расплюевъ.
   Обстановка "собственнаго дома" была самая скромненькая, какъ у купцовъ средней руки,-- кисейныя занавѣски, вѣнская мебель, горка, съ посудой, дешевенькіе ковры. Теперь Евгеній Васильевичъ съ особеннымъ вниманіемъ осмотрѣлъ все это убожество,-- да, вотъ что ожидаетъ и его въ недалекомъ будущемъ. Вѣдь Антонъ Иванычъ изъ старинной и родовитой семьи, онъ видалъ лучшіе дни, у него есть вкусъ, а вотъ махнулъ человѣкъ на все рукой и погрязъ по уши съ этомъ мѣщанскомъ счастьѣ. Даже, можетъ-быть, старикъ доволенъ своей судьбой... Нѣтъ, это ужасно: это смерть заживо.
   -- А что, батенька, развѣ мы того?-- заискивающе спрашивалъ хозяинъ, вытирая свое красное лицо ладонью.-- А?
   Очевидно, ему хотѣлось выпить самому, опохмелиться, а гость являлся только предлогомъ. Евгеній Васильевичъ промычалъ что-то неопредѣленное, и хозяинъ засѣменилъ изъ кабинета какой-то виноватой походкой. Черезъ пять минутъ Евгеній Васильевичъ имѣлъ удовольствіе слышать слѣдующій діалогъ:-- "Опять?" -- ворчливо спрашивалъ женскій, голосъ.-- "Танюшка, да вѣдь гость... по дѣлу..." -- оправдывался домовладыка какимъ-то гнуснымъ полушопотомъ.-- "А мнѣ какое дѣло? Опять, говорю, натрескаешься".-- "Танюшка, да вотъ сейчасъ съ мѣста не сойти"... Лугининъ зашагалъ по кабинету, чтобы не слышать продолженія.
   -- Сейчасъ все будетъ готово....-- повеселѣвшимъ тономъ заявилъ Антонъ Иванычъ, возвращаясь въ кабинетъ.-- Охъ, главизна такъ и трещитъ послѣ вчерашняго.
   Очевидно, съ нимъ нельзя было разговаривать до поправки. И дѣйствительно, только хвативъ залпомъ двѣ большихъ рюмки водки, старикъ принялъ свой нормальный видъ, повеселѣлъ окончательно и, подмигнувъ въ сторону гостиной, проговорилъ:
   -- Сердится на меня Танюшка... Подлецомъ я вчера себя оказалъ. Да... Ну, это все семейныя дѣла. Теперь мы говоримъ о вашихъ обстоятельствахъ... Вѣдь вы по дѣлу? У меня, знаете, есть нюхъ на кліента... Словомъ, чѣмъ могу вамъ служить?
   -- Собственно говоря, прямого дѣла у меня нѣтъ...-- уклончиво заговорилъ Евгеній Васильевичъ, немного смущаясь.-- Я, просто, пришелъ посовѣтоваться съ вами, Антонъ Иванычъ... Видите ли, какой казусъ случился. Есть у меня одна петербургская кузина... Вамъ вѣдь все равно, какъ ея фамилія? Да, кузина... Собственно, она почти-что мнѣ не родственница, а такъ, ребенкомъ я ее называлъ кузиной. Да... А у этой кузины есть тетка...
   Антонъ Иванычъ вытянулъ шею, устремилъ глаза на полочку съ юридическими книгами и весь превратился въ слухъ. Время отъ времени онъ потиралъ себѣ лобъ, точно хотѣлъ что-то припомнить. Нужно отдать справедливость, Евгеній Васильевичъ разсказывалъ очень скверно -- повторялся, дѣлалъ прибавленія, возвращался назадъ и вообще велъ себя, какъ школьникъ.
   -- Позвольте...-- быстро проговорилъ Антонъ Иванычъ, когда разсказъ кончился.
   Старикъ хлопнулъ третью рюмку, закусилъ корочкой чернаго хлѣба, какъ настоящій пьяница, вытеръ ротъ рукой и проговорилъ:
   -- А вѣдь я слышалъ эту исторію... да.
   Евгеній Васильевичъ даже подался съ мѣста, точно по нему выстрѣлили. А вдругъ старикъ догадается и разболтаетъ по всему городу? Вѣдь это же скандалъ...
   -- Не можетъ быть!-- проговорилъ Евгеніи Васильевичъ, собравшись съ силами.-- Кузина живетъ въ Петербургѣ...
   -- Да, да... Но бываютъ аналогичные случаи. Кто бы могъ мнѣ разсказывать? А кто-то говорилъ... Ей-Богу, не вру, Евгеній Васильичъ. Да, говорилъ... Ну, да это все равно и къ дѣлу не относится. Знаете что, Евгеній Васильичъ: я вамъ все устрою, т.-е. научу, какъ дѣйствовать, И денегъ съ васъ не возьму, а вы мнѣ тоже помогите... У меня тоже есть дѣло... И именно вы его можете устроятъ, какъ человѣкъ безпристрастный и свѣтскій...
   -- Съ удовольствіемъ, Антонъ Иванычъ, но...
   -- Помирите меня съ женой, съ Танюшкой... Вы отлично заговорите ей зубы, а я этого не умѣю, да она, все равно, не повѣритъ мнѣ.
   -- Послушайте, Антонъ Иванычъ, я заплачу вамъ за совѣтъ... Это мнѣ гораздо удобнѣе...
   -- Матушка, голубчикъ, буду на колѣняхъ просить!.. Какъ вы давеча вошли, я сразу подумалъ: вотъ кто можетъ меня спасти, единственный человѣкъ. Вѣдь Танюшка гонитъ меня изъ дому... Ну, куда я дѣнусь, подумайте? А все дѣло выѣденнаго яйца не стоитъ... Вы останетесь у насъ обѣдать, а за обѣдомъ все и устроите. Можете меня даже ругать... Прочитайте лекцію о нескверномъ житіи.
   Что было тутъ дѣлать? Евгеній Васильевичъ, послѣ нѣкотораго раздумья, остался обѣдать. Вѣдь онъ теперь до нѣкоторой степени въ рукахъ вотъ этого самаго Антона Иваныча... Вотъ такъ начало!.. Объ обѣдѣ онъ думалъ съ ужасомъ и даже выпилъ лишнюю рюмку водки. Э, все равно... Правда, его покоробило, когда выкатила въ обѣду сама. Это была толстая рябая баба, одѣтая по-купечески.
   -- Татьяна Марковна...-- отрекомендовалъ хозяинъ.
   Хозяйка посмотрѣла на гостя довольно подозрительно, а старикъ угнетенію вздыхалъ. Съ чего было начать? Впрочемъ, Татьяна Марковна вывела изъ неловкаго положенія сама, потому что безъ всякихъ предисловій принялась ругать Антона Иваныча и, не стѣсняясь гостя, высчитала его прегрѣшенія.
   -- Три дня безъ просыпу пьянствовалъ... развѣ это порядокъ?.. А потомъ забрался къ арфисткамъ... Я ужъ тамъ его въ номерахъ разыскала. Спрятался въ номерѣ... прислуга меня не пущаетъ, ну, да я-то не изъ робкаго десятка. Добралась-таки до него, сквернаго, и своими руками вытащила... Вѣдь мнѣ-то обидно это? Страмитъ онъ меня по всему городу.
   -- Какъ же это вы, въ самомъ дѣлѣ, Антонъ Иванычъ?-- строго спрашивалъ Лугининъ, глядя на виноватаго мужа.-- Вы уже въ такомъ возрастѣ...
   -- Пьянъ былъ... Ничего не помню,-- серьезно оправдывался старикъ
   -- Вретъ! Все вретъ...-- увѣряла Татьяна Марковна со слезами.-- И опять обманетъ, только прощу. Терпѣнья моего не стало!
   Словомъ, разыгралась горячая домашняя сцена, въ которой Евгенію Васильевичу досталась роль добраго генія. И глупо, и смѣшно, и скверно... Татьяна Марковна плакала, Антонъ Иванычъ цѣловалъ у ней руки... чортъ знаетъ, что такое! Бываютъ такіе безобразные сны, у которыхъ ни начала ни конца. Обѣдъ закончился все-таки самымъ трогательнымъ примиреніемъ.
   -- Никогда не забуду...-- благодарилъ Антонъ Иванычъ, крѣпко пожимая руку добраго гостя.-- Васъ сама судьба послала...
   "И я тебя тоже не забуду,-- со злостью думалъ Евгеній Васильевичъ, отыскивая свою шапку.-- Вотъ такъ положеніе..."
   -- А дѣльце ваше я обдумаю, Евгеній Васильичъ. Нужно сообразить все... Сенатскія рѣшенія посмотрю... кассаціи... Вы-то не безпокойтесь заѣзжать ко мнѣ, а я самъ лучше къ вамъ заѣду. Вы вѣдь въ "Эльдорадо" остановились? Ну, такъ я самъ къ вамъ...
   Татьяна Марковна тоже вышла провожать благодѣтеля и повторила еще разъ, что натворилъ старый грѣшникъ.-- Все-таки не нужно сердиться, Татьяна Марковна,-- повторилъ Лугининъ, входя въ роль.-- Это наконецъ серьезно дѣйствуетъ на печенку...
   -- Танюшка...-- повторялъ Антонъ Иванычъ, складывая руки на манеръ молящагося младенца.-- Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ.
   -- Врешь, врешь, извергъ!..
  

XII.

   Евгеній Васильевичъ, вернувшись къ себѣ въ номеръ, почувствовалъ себя скверно, какъ наглупившій человѣкъ. Онъ даже плевался, припоминая подробности обѣда. Но что подѣлаешь съ этой милой провинціей? Послѣ обѣда онъ завалился спать и проснулся уже поздно, т.-е. его разбудилъ осторожный стукъ въ дверь.
   -- Кто тамъ?
   -- Да это все я же...
   -- Войдите.
   Это былъ Антонъ Иванычъ. Онъ держалъ въ рукахъ портфель, набитый какими-то бумагами. Фамильярно подсѣвъ на кровать, онъ заговорилъ о дѣлѣ. Старикъ дѣйствительно проштудировалъ его добросовѣстно, насколько это позволяли данныя изъ разсказа.
   -- Во всякомъ случаѣ дѣло вѣрное, особенно, если ваша кузина сумѣетъ выйти замужъ. Тогда эту самую тетку, какъ рѣдьку изъ гряды, можно выдернуть... Такъ и напишите вашей кузинѣ. Кстати, она хорошенькая?
   -- Ничего... Впрочемъ, я давно ея не видалъ.
   Антонъ Иванычъ говорилъ совсѣмъ другимъ тономъ и даже подмигнулъ Евгенію Васильевичу, какъ своему недавнему сообщнику.
   -- Вотъ мой громоотводъ,-- объяснялъ онъ, хлопая по портфелю.-- Только и спасенья, а то Танюшка не пускаетъ на шагъ изъ дому. А какъ скажу я ей: дѣла -- нужно справку сдѣлать... къ судебному приставу... Хе-хе!.. Превеликіе мы подлецы мужчины...
   -- Хотите чаю?
   -- Чаю? Да, то-есть нѣтъ... Вотъ одѣвайтесь да пойдемте лучше внизъ, зъ общую залу. Тамъ еще покалякаемъ... Что въ номерѣ зря сидѣть! Ну, одѣвайтесь, отецъ...
   Это былъ неисправимый трактирный завсегдатай. Можетъ-быть, и практика пріучила его шататься по трактирамъ. Евгеній Васильевичъ наскоро одѣлся, и они вмѣстѣ спустились внизъ. Было уже часовъ десять вечера, и въ залѣ набралась публика. Осмотрѣвшись, Евгеній Васильевичъ поморщился: онъ замѣтилъ деревянную эстраду для арфистокъ.
   -- Вѣдь раньше этой гадости здѣсь не было,-- брезгливо замѣтилъ онъ и прибавилъ:-- Ахъ, вы, старый плутъ... Вотъ я ужо пожалуюсь Татьянѣ Марковнѣ.
   -- А мы отдѣльный кабинетъ займемъ... хе-хе... Никто и не увидитъ... Да парочку озорницъ пригласимъ.
   Евгеній Васильевичъ только покачалъ головой. Хоръ арфистокъ культивировался въ этомъ захолустьѣ сравнительно недавно и быстро пустилъ корни. Это можно было провѣрить по собравшейся публикѣ, среди которой у Антона Иваныча оказалось много знакомыхъ. Арфистки размѣстились въ слѣдующихъ двухъ комнатахъ, выжидая звонка. Евгеній Васильевичъ только пожалъ плечами, оглядѣвъ этихъ "озорницъ",-- накрашенныя, испитыя, какія-то подержаныя. Нужно было потерять всякій вкусъ, чтобы находить какой-нибудь интересъ въ этомъ отребьѣ. А между тѣмъ Антонъ Иванычъ чувствовалъ себя, какъ рыба въ водѣ, заигрывая то съ той, то съ другой.
   -- Пойдемте въ кабинетъ,-- уговаривалъ его Евгеній Васильевичъ.
   Но и въ отдѣльномъ кабинетѣ не было спасенія. Туда скоро явились двѣ пріятельницы Антона Ивановича: одна -- еврейка съ хриплымъ, пропитымъ голосомъ, а другая нѣмка aus Eiga. Старикъ заказалъ ужинъ и все повторялъ;
   -- Я буду вашимъ Вергиліемъ, Евгеній Васильичъ... Засидѣлись вы на своихъ промыслахъ, и необходимо встряхнуться.
   -- Я спать хочу, Антонъ Иванычъ...
   -- Вздоръ... Берта, куда ты? Александра Гавриловна... помпончики...
   Послышался режиссерскій звонокъ, и дѣвицы исчезли.
   -- Пойдемте послушать,-- всполошился Антонъ Иванычъ.
   -- Да что слушать-то?
   -- А Александра Гавриловна какъ запѣваетъ "Березу"? Мурашки по кожѣ... и потомъ подпуститъ эту цыганскую дрожь... Плечики заходятъ, ручки...
   Они вышли въ общую залу, гдѣ на эстрадѣ выстроился весь хоръ. Всѣ пѣвицы были въ черныхъ платьяхъ, съ какими-то трехцвѣтными перевязями черезъ плечо. Таперъ ударилъ по разстроенному піанино, и хоръ грянулъ. Что это было!.. Какіе-то отсырѣвшіе голоса, вскрикиванья, надтреснутыя ноты, вообще гадость. Евгеній Васильевичъ смотрѣлъ на аплодировавшую публику и могъ только удивляться, кто тутъ хуже -- эти несчастныя арфистки или аплодировавшая публика. А Антонъ Иванычъ стоялъ около него, причмокивалъ, притопывалъ и выкрикивалъ тоненькимъ голоскомъ:
   -- Дѣлай! Чисто...
   Оживленіе сказалось и въ публикѣ. Какой-то захмелѣвшій купчикъ вышелъ на середину залы и принялся вытанцовывать замысловатые кренделя, взмахивая руками, точно желалъ вспорхнуть. Утомившись, онъ разбитой походкой направился къ буфету. Проходя мимо Евгенія Васильевича, онъ остановился, посмотрѣлъ на него осовѣлыми глазами, осклабился и проговорилъ заплетающимся языкомъ:
   -- А, баринъ... Ну что же, здравствуйте... да.
   Въ первую минуту Евгеній Васильевичъ не узналъ этого пьянаго субъекта и не подалъ руки.
   -- Не узнаете?.. Хе-хе... А еще обѣдали вмѣстѣ у Марѳы Семеновны...
   -- Спиридонъ Ефимычъ?-- могъ только удивиться Евгеній Васильевичъ.
   -- Онъ самый-съ...
   -- Какъ вы измѣнились...
   -- Горе-то одного рака краситъ. Ну, да это все равно, и я ее достигну... у-у!..
   Антонъ Иванычъ толкнулъ Евгенія Васильевича въ бокъ локтемъ и сдѣлалъ какой-то знакъ глазами.
   -- Иди къ намъ, Спиридонъ Ефимычъ,-- крикнулъ онъ недавняго приказчика.-- Выпьемъ...
   -- Все равно, гдѣ ни пить...-- согласился тотъ.-- Эхъ, баринъ... Ну, да что тутъ говорить. Носи, не потеряй, Марѳа Семеновна!...
   Онъ ударилъ кулакомъ по столу и неожиданно задумался.
   -- Ну, выпьемъ,-- предложилъ Антонъ Иванычъ.-- Теперь ужъ нечего думать...
   -- Нѣтъ, постой...-- артачился пьяный Спирька.-- Вотъ баринъ считаетъ меня за дурака... да. Дуракъ Спирька... А онъ, дуракъ-то, все и понимаетъ. Да еще, можетъ, побольше самого барина... Эхъ, Капитолина Михевна...
   Спирька опустилъ голову на столъ и заплакалъ.
   Евгенію Васильевичу теперь сдѣлалось все ясно, откуда могъ Антонъ Иванычъ знать аналогичную исторію,-- конечно, пьяный Спирька наболталъ. Случай навернулся отличный, и оставалось только имъ воспользоваться. Конечно, Спирька знаетъ более другихъ и можетъ сообщить интересные факты. Стоитъ только подстроить Антона Иваныча...
   -- Это и есть тотъ аналогичный случай, про который я давеча забылъ,-- объяснялъ старикъ, показывая глазами на Спирьку.-- Удивительное совпаденіе....
   Спирька былъ настолько пьянъ, что добиться отъ него чего-нибудь сейчасъ не было возможности, хотя онъ разъ пять повторилъ разсказъ о томъ, какъ "распатронилъ самоё".
   -- Я ей еще покажжу!..-- хрипло повторялъ Спирька, грозя кулакомъ.-- Она будетъ помнить, каковъ есть человѣкъ Спиридонъ Ефимычъ... дда! Къ лучшемъ видѣ... Эхъ, жисть!.. А все изъ-за благородства чувствъ... Горячо пришлась къ самому сердцу Капитолина Михевна, ну и не стерпѣлъ.
   Когда Спирька ушелъ. Антонъ Иванычъ окончательно припомнилъ, что именно отъ него слышалъ аналогичную исторію.
   -- Нужно его при случаѣ разспросить подробно,-- посовѣтовалъ Евгеній Васильевичъ, не рѣшаясь открыть свои карты.-- Интересно.
   -- Да что его разспрашивать: самъ все разскажетъ...
   -- Вотъ именно, чтобы самъ все разсказалъ...
   Антонъ Иванычъ испытующе посмотрѣлъ на собесѣдника. Скрываться дальше было безполезно, и Евгеній Васильевичъ начистоту разсказалъ все дѣло.
   -- Да вамъ бы такъ сначала и сказать, отецъ,-- равнодушно замѣтилъ Антонъ Иванычъ.-- Что же, дѣло житейское... А Спирька намъ пригодится. Бредить онъ этой дѣвицей...
   -- Ну, это онъ напрасно безпокоится. Вы поведите разговоръ о духовномъ завѣщаніи, Антонъ Иванычъ...
   -- Да ужъ не учите рыбу плавать.
   -- Затѣмъ, два условія: я разсказалъ вамъ все, но подъ условіемъ полной тайны. Понимаете? Если я добьюсь своей цѣли, вы получите съ меня десять тысячъ... Довольны?
   -- Маловато... Ну, да это ничего. Главное, нужно задаточекъ, отецъ... Волка ноги кормятъ.
   -- Да вѣдь вы давеча соглашались даромъ? И съ Татьяной Марковной я васъ мирилъ...
   -- Давеча была петербургская кузина, а теперь цѣлый кусъ.
   Не хотѣлось Евгенію Васильевичу платить деньги ни за что, но пришлось выдать авансъ въ триста рублей. Теперь Антонъ Иванычъ сдѣлался уже совсѣмъ нужнымъ чатовѣкомъ, и приходилось его покупать.
   -- На свадьбѣ вотъ какъ еще попируемъ!-- повторилъ старикъ, запрятывая деньги въ карманъ.
   "Ну, ужъ такихъ-то гостей у меня на свадьбѣ не будетъ!-- думалъ Евгеній Васильевичъ, улыбаясь.-- Тогда другое будетъ..."
   Изъ-за Спирьки Евгеній Васильевичъ остался лишнихъ два дня въ городѣ, но изъ этого ничего особеннаго не вышло. Бывшій приказчикъ самъ ничего не зналъ о духовномъ завѣщаніи.
   -- Все-таки онъ намъ можетъ пригодиться,-- утѣшался Антонъ Иванычъ, ероша свои сѣдые волосы.-- Мы все изъ него выцѣдимъ...
   Передъ отъѣздомъ Евгеній Васильевичъ едва могъ разыскать Гаврюшку, который успѣлъ подраться съ поварами и былъ посаженъ въ кутузку. Пришлось даже побывать у полицеймейстера, чтобы прекратить дѣло домашнимъ способомъ. Гаврюшка былъ освобожденъ.
   -- Что же это такое, Евгеній Васильичъ?-- жаловался Гаврюшка, почесывая затылокъ.-- Ну и городъ!..
   -- Я съ тобой, дуракомъ, не хочу разговаривать.
   -- Нѣтъ, баринъ, это дѣло тоже надо разсудить: меня же повара били, и меня же на высидку опредѣлили?
   -- Мало били...
   -- Ну, городъ...
   Евгеній Васильевичъ тоже былъ радъ выбраться поскорѣе изъ этого захолустья. У себя въ горахъ хоть гадостей не видать... Онъ успокоился только тогда, когда дорожный возокъ выѣхалъ за заставу.
  

XIII.

   Вернувшись къ себѣ на пріискъ, Евгеній Васильевичъ испытывалъ нѣсколько дней какое-то особенное удовольствіе. Сказывалась привычка къ своему углу, потребность въ покоѣ, словомъ -- тотъ роковой возрастъ, когда мужчина оставляетъ бродячія привычки. Для полнаго счастья недоставало только женщины... Не нужно было даже красивой женщины, а просто молодую, хорошую душу, которая согрѣла бы своимъ присутствіемъ холостое одиночество и наполнила собой домъ. По вечерамъ Евгеній Васильевичъ любилъ думать на эту тему, лежа съ трубкой на диванѣ. Ну, въ самомъ дѣлѣ, что это за жизнь, да и для чего стоило жить вообще? Въ туманѣ неясно мелькала мысль о дѣтяхъ, и старый бонвиванъ даже вздохнулъ. Прежде онъ могъ разговаривать съ Гаврюшкой, изучая этотъ пріисковый фруктъ, а теперь онъ въ немъ вызывалъ какое-то брезгливое чувство.
   -- Нѣтъ, нужно устроить жизнь иначе,-- думалъ вслухъ Евгеній Васильевичъ.-- Будетъ... Нужно остепениться.
   И въ концѣ концовъ все сводилось къ мысли о Капочкѣ... Да, штучка недурна. Евгеній Васильевичъ до того сроднился съ этой мыслью, что даже не могъ бы сказать, хороша или дурна эта Капочка. Просто -- Капочка, и все тутъ. Развѣ свои дѣти могутъ быть дурными или хорошими?! Есть чувства выше этихъ примитивныхъ опредѣленій.
   На Трехсвятскій онъ поѣхалъ только недѣли черезъ двѣ, когда окончательно установился санный путь. Какая прелесть эти горы зимой... Лѣсъ стоитъ въ снѣгу, точно въ дорогой шубѣ. И всюду эта дѣвственная бѣлизна, слѣпившая глаза. Дорога зимой была гораздо ближе,-- болотами, минуя крутой перевалъ черезъ Синюху. Трехсвятскій имѣлъ теперь особенно уютный видъ,-- главнымъ образомъ, самый домъ, выстроенный именно для такой зимы. Тепломъ обдало уже въ передней и такимъ хорошимъ, застоявшимся тепломъ. Марѳа Семеновна встрѣтила гостя, какъ ни въ чемъ не бывала. Она, видимо, была даже рада ему.
   -- Давненько не бывалъ, бѣлая кость,-- шутливо пеняла она.-- Гдѣ запалъ-то? Мы и то тутъ какъ-то съ Капочкой поминали... Сижу я это вечеркомъ и, грѣшнымъ дѣломъ, на картахъ раскинула, а по картамъ и вышелъ червонный король. Разъ выпалъ и въ другой... Вотъ навязался-то, думаю! Ну, тутъ про тебя и вспомнила: некому, окромя тебя, быть... Зачѣмъ въ городъ-то гонялъ?
   -- А вы откуда это знаете?
   -- Сорока на хвостѣ принесла...
   -- По дѣламъ ѣздилъ... Невѣсту искалъ, да холодно стало, и ничего изъ этого дѣла не вышло.
   -- Не заговаривай зубовъ... По картамъ у меня все вышло, о чтъ ты еще и не подумалъ. Есть у тебя и дама трефонная на примѣтѣ, и свой интересъ, и дорога. Карты-то не обманутъ.
   Даже молчаливая Капочка улыбнулась. Да, она сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ за столомъ и разливала чай. И все такая же, точно Евгеній Васильевичъ вчера только уѣхалъ съ Трехсвятскаго. Ему нравилось, что она вспомнила о немъ... Сколько онъ пережилъ и передумалъ за это время! Неужели она не чувствуетъ, чѣмъ она сдѣлалась для него въ этотъ короткій срокъ? Вѣдь должны же существовать какіе-нибудь неизслѣдованные еще наукой токи, которые передаютъ настроеніе одного человѣка другому. И онъ такъ хорошо думалъ вотъ объ этой хорошей дѣвушкѣ съ гладко зачесанными голосами... Его даже кольнуло, когда пьяный Спирька назвалъ ее по имени.
   -- А карты вамъ ничего не сказали, Марѳа Семеновна, что я пріѣду приглашать васъ къ себѣ въ гости?-- заговорилъ Евгеній Васильевичъ, придвигаясь ближе къ радушной хозяйкѣ.-- Да, дорога теперь отличная...
   -- Вотъ видишь, Капа, опять карты намъ вѣрно сказали,-- обратилась къ дѣвушкѣ Марѳа Семеновна.-- Вотъ и намъ съ тобой выпала дорога... Что въ самомъ-то дѣлѣ сидѣть: поѣдемъ въ гости.
   -- У меня и наливка для васъ приготовлена, Марѳа Семеновна... Ваша любимая, вишневая съ косточкой.
   -- Н-но?.. Пріѣдемъ, пріѣдемъ.
   Евгеній Васильевичъ чувствовалъ себя въ ударѣ и балагурилъ съ дамами самымъ беззаботнымъ образомъ. Онъ чувствовалъ себя именно тѣмъ, чего недоставало въ этомъ домѣ. Какъ хотите, а безъ мужчины домъ не домъ. Евгеній Васильевичъ весело закручивалъ усы и до самаго конца не терялъ настроенія. Капочка послѣ чая ушла къ себѣ. Она умѣла это сдѣлать какъ-то совершенно незамѣтно, точно тѣнь, и Евгеній Васильевичъ каждый разъ удивлялся, куда она могла дѣваться.
   -- Ахъ, ты, балагуръ,-- смѣялась Марѳа Семеновна, вытаскивая изъ буфета графинчикъ съ наливкой.-- На словахъ-то, какъ гусь на водѣ. Въ гости зовешь, а у самого и хозяйки-то нѣтъ...
   -- Пирогъ будетъ съ нельмой, отличный, Марѳа Семеновна. Вотъ увидите...
   -- Пирогъ-то будетъ, да пирожницы-то нѣтъ. Привезъ бы изъ городу-то хотъ какую-нибудь худенькую... Скучно, поди, одному-то. Хоша ты и не молодъ, а мысли-то тоже есть...
   -- Есть и мысли...
   Tête-à-tête прошло тоже-недурно. Евгеній Васильевичъ не терялъ напрасно времени и приступилъ къ дѣлу. Онъ придвинулся совсѣмъ близко къ Марѳѣ Семеновнѣ и смотрѣлъ на нее такими блестящими глазами.
   -- Ну, ты, бѣлая кость, что глядишь-то?-- кокетливо замѣтила Марѳа Семеновна, отодвигаясь.-- Боюсь я, когда на меня смотрятъ такъ...
   -- Какъ?
   -- Да вотъ такъ... Ну, будетъ баловать...
   Уѣзжая съ Трехсвятскаго, онъ даже подумалъ, что не пересолилъ ли для перваго раза. Кстати, когда Евгеній Васильевичъ надѣвалъ въ передней шубу, въ дверяхъ столовой показалась старуха-нянька и съ особеннымъ вниманіемъ посмотрѣла на гостя своими сердитыми глазами. Онъ почувствовалъ на себѣ этотъ взглядъ и подумалъ, что какъ это онъ упустилъ изъ виду вотъ эту старуху, которой въ этомъ домѣ принадлежитъ какая-то таинственная роль. Вѣдь она могла знать здѣсь больше всѣхъ... Нѣтъ, нужно будетъ обработать и ее, если дѣло пошло на то! Домой возвращался Евгеній Васильевичъ все въ томъ же хорошемъ настроеніи и думалъ, что Марѳа Семеновна тонко ведетъ свои дѣла; до сихъ поръ онъ не оставался съ Капочкой съ глазу на глазъ и пяти минутъ. Что она за человѣкъ, эта таинственная дѣвушка? О чемъ она думаетъ, сидя у себя въ мезонинѣ?.. Гаврюшка только удивлялся, когда баринъ принялся насвистывать какой-то веселый опереточный мотивъ.
   "Къ ненастью разыгрался",-- подумалъ Гаврюшка со злостью.
   Марѳа Семеновна не заставила себя ждать и прикатила на Чаушъ дней черезъ пять. Она пріѣхала вмѣстѣ съ Капочкой, точно угадавъ тайную мысль гостепріимнаго хозяина.
   -- Слышала я, что ты по-господски живешь,-- говорила она, осматривая съ особеннымъ вниманіемъ столовую и кабинетъ.-- Мы вотъ и могли бы жить, да не умѣемъ... Въ лѣсу выросли и ничего путнаго не видали. Капа, гляди-ка, какъ постель-то у него наложена. А умывальникъ-то... Батюшки, да тутъ цѣлый галантерейный магазинъ! Чисто живешь, Евгеній Васильевичъ, недаромъ бѣлая кость...
   Осмотрѣвъ все до мельчайшихъ подробностей, Марѳа Семеновна покачала въ раздумьѣ головой. Что и говорить, хорошо... Другую женщину поучитъ, какъ жить. Этакій-то до всего дойдетъ. Аккуратно живетъ, и всякая штучка на своемъ мѣстѣ.
   Капочка ходила вмѣстѣ съ теткой и тоже удивлялась. Она совсѣмъ не видала ничего подобнаго и почувствовала себя мужичкой. А Евгеній Васильевичъ нѣсколько разъ такъ горячо посмотрѣлъ на нее, когда тетка отвернулась.
   -- Соловья баснями не кормятъ,-- заявила откровенно Марѳа Семеновна.-- Ну-ка, хвасталъ ты своимъ пирогомъ?..
   -- Все будетъ, Марѳа Семеновна...
   У Агаѳьи пирогъ вышелъ удачный и весь обѣдъ тоже. Евгеній Васильевичъ самъ училъ ее, какъ разрѣзывать мясо, какъ подавать салатъ, и вообще всему. Марѳа Семеновна хвалила и кушала. Послѣ наливки лицо у ней раскраснѣлось и покрылось жирнымъ глянцемъ,-- въ этотъ моментъ она была особенно противна Евгенію Васильевичу. Обѣдъ закончился шампанскимъ. Хозяинъ усердно подливалъ его дорогой гостьѣ, и Марѳа Семеновна осовѣла.
   -- Теперь мы будемъ пить кофе,-- предлагалъ хозяинъ.-- Послѣ обѣда всегда его пьютъ...
   -- Ну, ужъ уволь... не могу...-- бормотала Марѳа Семеновна, почувствовавшая нѣкоторую слабость въ ногахъ.
   -- Марѳа Семеновна, вы не стѣсняйтесь: у меня въ кабинетѣ отличный диванъ...
   -- И то, малымъ дѣломъ, отдохнуть. Разморило меня съ дороги-то.. Вонъ какъ вся разгорѣлась. Я только чуточку прикурну...
   Агаѳья помогла гостьѣ добраться до кабинета.
   -- Ахъ, ты, прокуратъ...-- бормотала Марѳа Семеповна, укладываясь на диванѣ.-- Чего онъ мнѣ подсунулъ-то?.. Такъ столбы и ходятъ... Ахъ, прокуратъ, прокуратъ!..
   Капочка очутилась въ самомъ критическомъ положеніи, когда осталась въ столовой съ глазу на глазъ съ хозяиномъ. Она даже посмотрѣла на него испуганными глазами.
   -- Вы будете, Капитолина Михеевна, у меня теперь хозяйкой,-- весело говорилъ Евгеній Васильевичъ, придерживая кофейникъ на спиртовой лампочкѣ.-- Вы будете разливать кофе...
   -- Можетъ-быть, я не сумѣю...
   Она такъ мило конфузилась, когда брала кофейникъ. Ихъ руки даже встрѣтились Евгеній Васильевичъ тоже вдругъ взволновался, чувствуя, какъ у еего во рту пересохло. И кого смущаться -- самая простая дѣвушка, которая боится слово сказать. Онъ смотрѣлъ на нее и мысленно говорилъ то, что нужно было сказать вслухъ. А дорогое время летѣло... Нужно было пользоваться моментомъ, который могъ не повториться. Странно, что Евгеній Васильевичъ не зналъ, о чемъ ему говорить съ гостьей, и кончилъ тѣмъ, что принялся разсказывать что-то про Исаакіевскій соборъ. Ахъ, какъ глупо... А она сидѣла тутъ, въ двухъ шагахъ отъ него, вся какая-то таинственная, въ ореолѣ своего дѣвичества!
   -- А что бы вы отвѣтили мнѣ, Капитолина Михеевна...-- тихо заговорилъ Евгеній Васильевичъ, взглянувъ на дверь кабинета,-- что бы вы мнѣ сказали, если бы я предложилъ вамъ остаться здѣсь хозяйкой навсегда?
   Въ первую минуту она, очевидно, его не поняла и вопросительно вскинула на него свои темные глаза, а потомъ совершенно спокойно от-- Я уйду въ монастырь, Евгеній Васильевичъ...
   Его поразилъ не смыслъ этого отвѣта, а самый тонъ, какимъ онъ былъ сказанъ. Дѣвушка отвѣтила такъ, точно у нихъ было все уже переговорено когда-то раньше, и она раньше знала самыя тайныя его мысли.
   Марѳа Семеновна проснулась недовольная, съ головной болью. Она какъ-то кисло посмотрѣла на хозяина и быстро собралась въ обратный путь.
   -- Спасибо на угощеньи,-- говорила она, надѣвая шубу.-- Умѣешь принимать гостей...
  

XIV.

   Обсудивъ подробности визита Марѳы Семеновны, Лугининъ остался недоволенъ своимъ поведеніемъ. Во-первыхъ, сама могла заподозрить, что онъ нарочно ее напоилъ, и, во-вторыхъ, Капочка тоже могла претендовать на его откровенную безцеремонность. Онъ видѣлъ эти дѣтски-простые глаза, смотрѣвшіе на него съ такимъ удивленіемъ, слышалъ этотъ простой отвѣтъ на его предложеніе. Многія дѣвушки въ извѣстномъ возрастѣ мечтаютъ о монастырѣ, бто -- послѣдняя данъ дѣтской чистотѣ помысловъ и желаній, еще не омраченныхъ ничѣмъ. Сначала Евгеній Васильевичъ не придалъ этому никакого значенія, а потомъ серьезно задумался. Вѣдь бываютъ совершенно исключительныя натуры, и очень можетъ быть, что Капочка принадлежитъ именно къ такимъ натурамъ. Чѣмъ больше Евгеній Васильевичъ думалъ объ этой дѣвушкѣ, тѣмъ сильнѣе она ему нравилась. Да, положительно нравилась... И приходилось чего-то ждать, пропуская дорогое время.
   Въ концѣ ноября онъ не выдержалъ и отправился на Трехсвятскій. Марѳа Семеновна встрѣтила его особенно любезно, совсѣмъ по-родственному.
   -- Чѣмъ ты меня тогда напоилъ-то?-- спрашивала она, ухмыляясь.-- На друтой-то день я вотъ какъ головой маялась...
   -- Это съ непривычки, Марѳа Семеновна... Вино самое легкое.
   -- А я-то, дура, обрадовалась! Твоя-то Агаѳья что обо мнѣ подумаетъ?.. Ахъ, ты, бѣлая косточка, посмѣялся ты надъ простой пріисковой бабой...
   -- Не могъ же я вамъ сказать, Марѳа Семеновна, что довольно. Это невѣжливо.,
   -- Ладно, ладно, не заговаривай зубовъ... Не вчера родилась.
   Конечно, явился на сцену неизбѣжный самоваръ, но Капочка не выходила. Евгеній Васильевичъ нѣсколько разъ посмотрѣлъ на то мѣсто, гдѣ она обыкновенно сидѣла, а потомъ быстро обернулся, когда послышались шаги. Опять была не Капочка, а какая-то новая горничная. Отъ Марѳы Семеновны не ускользнуло это движеніе гостя, и она съ ядовитой простотой замѣтила:
   -- Капы нѣтъ дома... Она уѣхала погостить къ роднымъ.
   Евгеній Васильевичъ даже покраснѣлъ, какъ школьникъ, пойманный на мѣстѣ преступленія.
   -- Я такъ привыкъ ее видѣть всегда на одномъ мѣстѣ и всегда такой молчаливой. Вообще она какая-то странная у васъ... Когда вы были у меня, я пробовалъ съ ней заговорить, и ничего не вышло.
   -- По-нашему, по-старинному, дѣвушки и не должны разговаривать со сторонними мужчинами... Это ваши барышни съ кавалерами лясы точатъ, а наши стыдъ свой знаютъ.
   -- Чего же тутъ стыдиться?
   -- А мало ли что другой мужчина скажетъ? У дѣвушки-то золотомъ уши завѣшены, недаромъ пословица молвится. На свою Капу не могу пожаловаться: не вертоватая она. Воды не замутитъ... Вотъ сколько времени живемъ вмѣстѣ, а я и голосу ея, кажется, не слыхала. Теперь вотъ уѣхала, а мнѣ скучно безъ нея... Все-таки живой человѣкъ въ дому, хоша и голосу не подаетъ...
   Кулакъ-баба очевидно перехитрила барина, предупредивъ его замыслы, и Евгеній Васильевичъ почувствовалъ себя очень глупо. Оставалось политично вывѣдать, куда уѣхала Капочка, но и тутъ вышла неудача.
   -- Мало ли у насъ родни по купечеству,-- отвѣтила Марѳа Семеновна съ дѣланно-глупымъ лицомъ.-- До Москвы не перевѣшать, а пообѣдать не у кого. Капа-то уѣхала къ троюродной сестрѣ Таисьѣ, а ежели ея не застанетъ дома, такъ проѣдетъ къ теткѣ. Не знаю и сама, гдѣ она сейчасъ. Жаль было отпущать, да и то сказать: что она высидитъ на Трехсвятскомъ? Дѣвичьи-то года летятъ скоро, не успѣла оглянуться, какъ въ перестарки попала... А здѣсь какіе женихи? Ну, тамъ, можетъ, Богъ и судьбу пошлетъ...
   Адресъ былъ точный и объясненіе недурно. Въ послѣднемъ Евгеній Васильевичъ еще разъ получилъ одну изъ тѣхъ царапинъ, какія умѣютъ дѣлать только женщины. Пришлось притвориться непонимающимъ и проглотить пилюлю. Вопросъ о Капочкѣ былъ исчерпанъ.
   -- Да, такъ вотъ какъ...-- нѣсколько разъ задумчиво повторилъ Евгеній Васильевичъ, въ упоръ глядя на хозяйку.
   -- Да, вотъ этакъ, бѣлая кость...-- отвѣчала Марѳа Семеновна, не двинувъ бровью.
   -- А какъ ваши карты, Марѳа Семеновна?
   -- Карты-то не обманутъ, голубчикъ... Все какъ на ладони покажутъ. Все хлопоты мнѣ обѣщаютъ черезъ червоннаго короля.
   Домой вернулся Евгеній Васильевичъ въ скверномъ настроеніи. Промятая баба перехитрила и спрятала Капочку, какъ сказочную принцессу. Вообще получалось что-то сказочно-скверное. Дома Евгеній Васильевичъ долго шагалъ по своему кабинету, а потомъ позвонилъ Гаврюшку. Вѣрный рабъ явился. Онъ былъ мраченъ.
   -- Ты что это надулся, какъ мышь на крупу?
   -- Чему радоваться-то? Въ прежніе разы Марѳа Семеновна завсегда мнѣ высылала по агроматному стакану водки...
   -- А теперь не получилъ ничего?
   -- Ни Боже мой... Остребенилась она, Марѳа-то Семеновна, не знамо за что, а ужъ я-то, кажется, старался завсегда. Моей тутъ причины никакой нѣтъ...
   -- Да, плохо дѣло...
   Баринъ опять заходилъ по кабинету, а Гаврюшка стоялъ у дверей и смотрѣлъ на него. Потомъ баринъ остановился, оглядѣлъ Гаврюінку съ ногъ до головы и проговорилъ рѣшительнымъ тономъ:
   -- Нѣтъ, ты положительно глупъ, Гаврюшка... Да, глупъ.
   -- Это ужъ какъ вамъ будетъ угодно, баринъ...
   -- Ахъ, если бы ты не былъ глупъ!.. Нѣтъ, ничего не выйдетъ. Ступай...
   У Евгенія Васильевича мелькнула мысль о томъ, чтобы черезъ Гаврхшку развѣдать о томъ, куда увезли Капочку. Отъ прислуги трудно скрыться, да и живой человѣкъ не иголка. Но этотъ планъ разлетѣлся въ дребезги, какъ только Евгеній Васильевичъ посмотрѣлъ на рожу Гаврюшки: продастъ за стаканъ водки. А вѣдь какъ бы удобно было черезъ него все разузнать... Нѣтъ, все равно, ничего не выйдетъ, какъ ни поверни.
   Все-таки, дня черезъ два, Евгеній Васильевичъ послалъ Гаврюшку подъ какимъ-то предлогомъ и далъ рубль.
   -- Это, значитъ, на пропой?-- недоумѣвалъ Гаврюшка.
   -- Какъ знаешь... Нехорошо угощаться все на счетъ штейгера, а Марѳа Семеновна водки тебѣ больше не дастъ.
   -- Нѣтъ, не дастъ... И что ее ущемило, подумаешь?..
   -- Ты ей на глаза не показывайся...
   Гаврюшка вернулся съ Трехсвятскаго пьяный въ лоскъ, такъ что получилъ способность выражаться членораздѣльно только на слѣдующій день.
   -- Ну что, каково съѣздилъ?
   -- А такъ... Ну и Марѳа Семеновна!.. Чисто, какъ Мамай сдѣлалась: звѣрь-звѣремъ ходитъ. Всѣхъ поѣдомъ съѣла... Никакого съ ней способа не стало. Сильно плачутся на нее пріисковые-то...
   -- И ты тоже плакалъ?
   -- Ну, мнѣ-то наплевать... Вѣдь увидала-таки меня, какъ я ни хоронился, увидала, этакъ усмѣхнулась, и говоритъ: "Скажи своему барину, чтобы прислалъ кого-нибудь поумнѣе"... Очень мнѣ это обидно стало, ну, мы со штегеремъ и того, росчали еще полуштофчикъ...
   Опять глупо вышло и еще какъ глупо-то. Евгеній Васильевичъ даже закусилъ себѣ губы, представивъ, какъ Марѳа Семеновна торжествовала, раскрывая его подходы. Словомъ -- чортъ, а не баба.
   Евгеній Васильевичъ рѣшилъ обратиться за совѣтомъ къ Антону Иванычу. Онъ написалъ ему длинное письмо, подробно изложивъ весь ходъ дѣла. Скрывать было нечего. Почта на промыслахъ пересылалась "съ оказіей", и Евгеній Васильевичъ принялъ всѣ необходимыя предосторожности, чтобы письмо дошло по адресу, а не попало въ руки той же Марѳы Семеновны. Все могло случиться, и всего нужно было ожидать.
   Отвѣтъ получился только черезъ недѣлю, показавшуюся Евгенію Васильевичу цѣлой вѣчностью. Антонъ Иванычъ писалъ своимъ старчески-мелкимъ почеркомъ:
   "Спѣшу немедленно отвѣтить на ваше письмо, милостивый государь кой, Евгеній Васильичъ... Во-первыхъ, никакъ не могу одобрить вашего поведенія, ибо скоростью своихъ поступковъ вы только замедлили естественный ходъ дѣла. Во-вторыхъ, мною изобрѣтенъ нѣкоторый подходъ подъ сію Марѳу Семеновну, именно: я раздобылъ нѣкоторый документъ на покойнаго Михея Зотыча. Положимъ, сія претензія совершенно вздорная, ибо всѣ установленные сроки истекли и покрылись давностью, но это только предлогъ къ тому, чтобы я могъ пріѣхать на Трехсвятскій для личныхъ объясненій съ упомянутой выше женской особой. Поведу дѣло "на совѣсть": хочетъ -- заплатитъ, хочетъ -- нѣтъ. Главный секретъ въ томъ, что при дѣловомъ разговорѣ долженъ выясниться вопросъ, на какомъ основаніи юридическомъ сія особа женскаго пола владѣетъ Трехсвятскимъ и какая юридическая роль дѣвицы К -- мы М--ы. Я сначала постараюсь запугать эту Марѳу, а со страху баба все и выболтаетъ. Главное условіе: васъ, государь мой, я не знаю, не видалъ и въ первый разъ буду слышать вашу фамилію. При случаѣ даже обругаю и пущу нѣкоторую клевету. Что дѣлать: а ла геръ комъ а ла геръ. Затѣмъ, относительно таинственнаго исчезновенія дѣвицы К. навелъ необходимыя справки черезъ небезызвѣстнаго вамъ приказчика Спирьку, причемъ оказалось, что никакой троюродной тетки Таисьи въ роду у нихъ не существуетъ и не существовало, а также и многочисленной родни. Вся генеалогія Спирькѣ извѣстна доподлинно, хотя онъ и путаетъ съ пьяныхъ глазъ. Между, прочимъ, онъ въ пьяномъ же видѣ предложилъ одну мысль, именно, что у Марѳы Семеновны ведутся изстари какія-то дѣла съ раскольничьими скитами. Сіе очень важно... На Трехсвятскій пріѣду на будущей недѣлѣ, а оттуда, "тайно образующе", проберусь и къ вамъ, милостивый государь мой. Моя Татьяна Марковна кланяется вамъ, памятуя вашу незабвенную услугу по возстановленію нашего семейнаго очага, священный огонь на коемъ пылаетъ и по-днесь. Впрочемъ, имѣю честь быть, милостивый государь мой, Евгеній Васильевичъ, вашимъ

"покорнымъ слугой.
"Многогрѣшный Антонъ Головинъ".

   "Старикъ гораздо умнѣе, чѣмъ можно было предположить,-- подумалъ вслухъ Евгеній Васильевичъ, пріобщая письмо къ другой дѣловой корреспонденціи, хранившейся въ особомъ таинственномъ ящикѣ.-- Очень недурно, Антонъ Иванычъ!.."
  

XV.

   Антонъ Иванычъ явился на Чаушъ, какъ снѣгъ на голову. Пріѣхалъ онъ въ глухую зимнюю ночь и былъ пьянъ, какъ стелька. Даже Гаврюшка позавидовалъ хорошему городскому барину, который такъ ловко нахлестался. Вотъ это такъ настоящій баринъ, не то что нашъ-то "омморокъ", какъ подъ сердитую руку Гаврюшка величалъ Евгенія Васильевича.
   -- А я того... швамдрюберрръ!..-- бормоталъ Антонъ Ивановичъ, шатаясь на ногахъ.
   -- Не хотите ли, Антонъ Иванычъ, нашатырнаго спирта?-- предложилъ немного смущенный хозяинъ.-- Содовой воды?..
   -- Мнѣ? Спирту? Хе-хе... Смотрите здѣсь, глядите такъ... нра-а-вит-ся ли этто вамъ... Содовой воды?.. Рюмку водки, отецъ... Ахъ, братецъ ты мой, и вралъ же я сегодня... вотъ какъ вралъ, чуть не подавился... а она -- хитрая бестія... у-у!.. Ну, да и мы не пойдемъ черезъ заборъ шапкой щи хлебать... Шалишь, Марѳа!..
   Евгеній Васильевичъ едва уложилъ спать веселаго гостя, который еще подъ одѣяломъ продолжалъ напѣвать: "Смотрите здѣсь"... Удивительная живучесть и бодрость духа! Передъ отходомъ ко сну старикъ не забылъ торопливо помолиться и съ угнетеннымъ вздохомъ проговорилъ:
   -- Что-то моя Татьяна Марковна подѣлываетъ? Со слезами меня провожала и все говорила: "Не пей ты, подлецъ, свыше мѣры"... Очень она меня любитъ. А за что? Ну, скажите, Евгеній Васильевичъ, откровенно, за что? Помните эту канашку Берту,-- "жить, говоритъ, безъ тебя не могу"... Хе-хе... О, Господи, Господи, и уродится же этакій подлецъ, какъ Антошка Головинъ! Что-то моя Татьяна Марковна...
   -- Спите, Антонъ Иванычъ...
   -- А еще рюмочку?
   -- Завтра, завтра...
   -- Нѣтъ, за что меня такъ женщины любятъ... а? Скажите откровенно...
   Старикъ быстро заснулъ, какъ невинный младенецъ, а Евгеній Васильевичъ долго ворочался съ боку на бокъ. Его безпокоилъ этотъ запахъ перегорѣлаго вина, который водворился у него въ кабинетѣ. Антонъ Иванычъ привезъ съ собой цѣлую кабацкую атмосферу, точно въ кабинетъ вкатили старую бочку изъ-подъ вина. Евгеній Васильевичъ опрыскалъ всю комнату одеколономъ, потомъ изъ пульверизатора попрыскалъ гостя англійскими духами, и все напрасно,-- кабацкій букетъ былъ сильнѣе.
   Утромъ старикъ поднялся, какъ встрепанный. Евгеній Васильевичъ нашелъ его уже въ столовой за графиномъ водки.
   -- А я ужъ чай пью, голубчикъ,-- объяснилъ Антонъ Иванычъ.-- У меня ужъ такое положеніе: какъ всталъ, сейчасъ три рюмки водки... Что дѣлать, привычка...
   -- Хороша привычка, нечего сказать!
   -- Въ моемъ почтенномъ возрастѣ, кажется, можно себѣ позволить маленькую роскошь... Всего три рюмочки, а сегодня, по дорожному положенію, пять.
   Лугининъ могъ только покачать головой. Агаѳья подала самоваръ, и онъ принялся священнодѣйствовать около него. Столовая вообще являлась мѣстомъ священнодѣйствія, и Евгеній Васильевичъ именно здѣсь являлся настоящимъ кровнымъ бариномъ, который торжественно питалъ свое барское холеное тѣло.
   За чаемъ Антонъ Иванычъ подробно повѣдалъ о своемъ визитѣ къ Марѳѣ Семеновнѣ. Сначала-то она даже трухнула и очень трухнула, а потомъ опомнилась и начала врать самымъ безсовѣстнымъ образомъ. Вретъ и прямо въ глаза смотритъ.
   -- Замѣтьте, это -- кулакъ-баба, какъ я уже писалъ вамъ,-- объяснялъ Евгеній Васильевичъ, прихлебывая чай.-- И, въ случаѣ чего, ни предъ чѣмъ не остановится...
   -- Сіе принято было во вниманіе.
   -- Скажите, вы скоро напились у ней? Я забылъ предупредить васъ...
   -- Э, нѣтъ, дудки! Я пилъ, но въ мѣру, а напился окончательно уже дорогой. Вѣдь какъ заяцъ прятать слѣдъ: сначала поѣхалъ будто обратно въ городъ, отъѣхалъ верстъ десять, да на Чаушъ и махнулъ... хе-хе! Ищи вѣтра въ полѣ...
   -- Ну-съ, что же относительно завѣщанія?
   -- Должно быть оное... Меня не проведешь, матушка!.. Чуть-чуть Марѳа-то не проговорилась, когда я ее сразу приперъ къ стѣнѣ.
   -- Именно?
   -- Да, говоритъ, я не могу одна ничего сказать, а Капочка уѣхала гостить. Ну, а потомъ понравилась: я, говоритъ, безграмотная, такъ всегда съ Капочкой совѣтуюсь насчетъ дѣловъ. Все вретъ...
   Выпивъ для разговора шестую рюмку, Антонъ Иванычъ проговорилъ:
   -- А вѣдь намъ съ вами, батенька, придется ѣхать въ эти скиты!
   -- Какъ въ скиты?
   -- Развѣ я вамъ вчера ничего не разсказывалъ?.. Ну, конечно, нѣтъ: пьянъ былъ, елико можаху. Дѣло въ томъ, государь мой, что Спирька провѣдалъ какъ-то объ исчезновеніи Капочки и проболтался, что ее Марѳа Семеновна законопатила куда-то въ раскольничій женскій скитъ. Значитъ, шито и крыто... А Спирька-то знаетъ все. Только, какъ ни пьянъ былъ, а всего не сказалъ... Очень ужъ я его напоилъ. Вѣдь черезъ него я документъ добылъ на Марѳу Семеновну...
   -- Гдѣ же эти скиты?
   -- А чортъ ихъ знаетъ... Въ лѣсу гдѣ-нибудь, надо полагать.
   -- Зачѣмъ же я туда поѣду, Антонъ Иванычъ?
   -- Вотъ тебѣ разъ: а выручать невинно-угнетенную дѣвицу? Позвольте нескромный вопросъ, какъ у васъ далеко дѣло зашло?..
   Лугининъ долженъ былъ откровенно разсказать всю сцену съ Капочкой, происходившую въ этой самой столовой. Антонъ Иванычъ только покачалъ своей сѣдой головой.
   -- Немного...-- бормоталъ онъ.-- Впрочемъ, это дѣло ваше. Гм... Теперь сія дѣвица отвѣдала несквернаго скитскаго житья и первому встрѣчному на шею бросится.
   -- Ну, это еще вопросъ. Не тотъ коленкоръ...
   -- Э, всѣ женщины одинаковы... О, я знаю ихъ, къ несчастью, слишкомъ хорошо! Да, такъ намъ придется ѣхать и ѣхать сейчасъ, чтобы не терять дорогого времени.
   -- Какъ же это такъ... вдругъ...
   -- Всѣ хорошія дѣла вдругъ дѣлаются.
   Вообще получился нѣкоторый сюрпризъ и, вдобавокъ, съ романической подкладкой. Оставалось только неизвѣстнымъ настроеніе главной героини. А вдругъ она не захочетъ оставлять скита? Наконецъ, по какому праву они хотятъ освобождать ее и вмѣшиваться вообще во все это дѣло?.. Лугининъ серьезно задумался. Шагъ, во всякомъ случаѣ, рѣшительный и можетъ, если постигнетъ неудача, сдѣлать общимъ посмѣшищемъ. Провинція неумолима, и можетъ разрастись настоящій скандалъ.
   -- Ну, такъ какъ же?-- спрашивалъ Антонъ Иванычъ, начиная хмелѣть.
   -- Ничего... Только нужно какой-нибудь предлогъ. Впрочемъ, такой предлогъ всегда подъ рукой: ѣздили дѣлать заявку на золото, и вся недолга. Развѣ мы не можемъ сбиться съ дороги, напримѣръ? Даже очень легко... Попадается подъ руку скитъ, и мы ѣдемъ въ него переночевать.
   -- Переночевать-то, пожалуй, монашины не пустятъ, хорошо -- просто обогрѣться...
   -- Гаврюшку съ собой возьмемъ... Можемъ даже продѣлать всю церемонію заявки, я выведу поисковую партію... Словомъ, все будетъ замаскировано.
   Въ концѣ концовъ этотъ планъ даже понравился Евгенію Васильевичу своей таинственностью. Все была проза, а тутъ вдругъ романъ съ превращеніями, переодѣваніемъ и, можетъ-быть, даже полнымъ проваломъ.
   Гаврюшкѣ былъ отданъ приказъ готовиться къ отъѣзду на заявку. Онъ уже зналъ, что было нужно, и какъ-то сразу оживился. Сказался пріисковый человѣкъ, встрепенувшійся отъ одного слова: золото. Да и баринъ наказалъ не развязывать языка -- это тоже что-нибудь значитъ.
   Чтобы не терять времени, отправились въ этотъ же день, какъ только стемнѣло. Не слѣдовало вызывать ничьего вниманія, какъ всегда дѣлается на заявкахъ,-- золотопромышленники суевѣрны, какъ всѣ игроки. Впереди ѣхали Антонъ Иванычъ съ Евгеніемъ Васильевичемъ, а за ними Гаврюшка съ необходимой для заявки пріисковой снастью. Для начала декорація была недурна, и Евгеній Васильевичъ начиналъ самъ увлекаться ей.
   Опять городъ, опять "Эльдорадо" съ хоромъ арфистокъ и пьянымъ Спирькой. Пришлось пробыть въ городѣ лишній день, пока Антонъ Иванычъ вывѣдалъ у Спирьки подробный адресъ скита; онъ находился въ семидесяти верстахъ отъ города, въ страшной лѣсной глуши, куда едва можно было пробраться только зимой, охотничьими тропами. Главнымъ указателемъ служила какая-то Ручьева гора, подъ которой спрятался въ неприступныхъ дебряхъ искомый раскольничій скитъ.
   -- Ужъ мы это дѣло вотъ какъ разжуемъ,-- хвастался Антонъ Иванычъ.-- А что, въ самомъ дѣлѣ, если мы еще и золото найдемъ?..
   Организовать поисковую партію было плевымъ дѣломъ. Народъ все привычный, и дѣло устроилось въ нѣсколько часовъ. Раннимъ утромъ дорожная кошевая летѣла уже изъ города по тракту, въ противоположную сторону отъ Трехсвятскаго и Чауша. Въ кошевой сидѣли Антонъ Иванычъ и Евгеній Васильевичъ, одѣтые въ тулупы и оленьи шапки съ ушами,-- какихъ еще золотопромышленниковъ нужно? Гаврюшка взмостился на передкѣ, рядомъ съ кучеромъ. Партія, отправленная на двухъ подводахъ, должна была догнать на третьей станціи, гдѣ приходилось свернуть съ тракта въ сторону.
   -- Не вредно для начала,-- бормоталъ Антопъ Иванычъ.-- А я далъ зарокъ: водки ни-ни... Такъ и Танюшкѣ сказалъ.
   Станція Развилиха служила поворотнымъ пунктомъ, и здѣсь, въ ожиданіи партіи, пришлось провести цѣлый день. Антонъ Иванычъ окончательно вошелъ въ свою роль золотопромышленника и подъ рукой наводилъ у стариковъ необходимыя справки относительно Ручьевой горы, до которой отъ Развилихи одни считали верстъ тридцать, другіе и всѣ сорокъ. Нанятъ былъ опытный вожакъ изъ мѣстныхъ охотниковъ. Стоялъ конецъ декабря, снѣгъ въ горахъ достигалъ глубины двухъ аршинъ, и проѣхать можно было только на высокихъ охотничьихъ саняхъ. Но и это не все,-- могло случиться, что и на саняхъ не проѣхать, а потому были захвачены охотничьи лыжи. Словомъ, настоящая экспедиція къ сѣверному полюсу.
   -- Такіе люди только на картинкахъ бываютъ,-- объяснилъ Антонъ Иванычъ, усаживаясь въ охотничьи сани.-- Охъ, за грѣхи Господь наказываетъ... Гдѣ-нибудь медвѣдь еще съѣстъ.
   Лугининъ ѣхалъ на однихъ саняхъ съ вожакомъ. Это былъ низенькій, неразговорчивый старичокъ съ узкими сѣрыми глазками, смотрѣвшими какъ-то необыкновевно пристально. Дорогою Евгеній Васильевичъ пробовалъ повести разговоръ о скитахъ, по старикъ отвѣчалъ неохотно.
   -- Сказываютъ, что есть будто скитокъ подъ Ручьевой, а доподлинно не знаю.
  

XVI.

   Провести въ глухомъ лѣсу цѣлыхъ два дня что-нибудь значило. Но необходимо было довести всю комедію до конца. Къ счастію золотопромышленниковъ, имъ благопріятствовала теплая для декабря погода. Ночью спали между разведенныхъ костровъ. На третій день пробныя ямы были кончены, заявочные столбы были поставлены, и партія выступила въ обратный путь. Старикъ-вожакъ убѣдился, что новые золотопромышленники пріѣзжали за дѣломъ, хотя и удивлялся выбранному мѣсту.
   -- Ну, а теперь ты насъ въ скитъ завези погрѣться,-- говорилъ Антонъ Иванычъ съ самымъ невиннымъ видомъ.
   Старикъ поломался, а потомъ, купленный тремя рублями, согласился провести въ скитъ. Партію рабочихъ отправили обратно домой. До скита, оказалось, рукой подать,-- только обогнуть Ручьеву гору. Это были двѣ избы, стоявшія въ густомъ лѣсу. Ничего особеннаго онѣ не представляли. Старикъ долго переговаривался съ кѣмъ-то въ окошко, пока получилъ разрѣшеніе.
   -- Совсѣмъ замерзли, матушка,-- взмолился Антонъ Иванычъ.
   Ходъ въ избу былъ прямо "съ улицы", если улицей можно было назвать лѣсъ. Евгенія Васильевича удивляло больше всего то, что около избы не было никакихъ санныхъ слѣдовъ, а только вела маленькая дорожка отъ одной избы въ другую. Было часа два дня. Первымъ поднялся по крылечку Антонъ Иванычъ. Въ темныхъ сѣняхъ ихъ встрѣтила высокая худая старуха.
   -- Милости просимъ...-- говорила она какимъ-то плаксивымъ голосомъ, кланяясь въ поясъ.-- Не обезсудьте на нашей худобѣ.
   Она провела гостей въ переднюю избу, служившую келарней. На лавкѣ сидѣли еще двѣ старухи, и только.
   -- Вы насъ не бойтесь, матушки,-- предупреждалъ Антонъ Иванычъ.-- Мы только погрѣться... Много васъ сестеръ живетъ здѣсь?
   -- Да разно случается...-- уклончиво отвѣтила принимавшая гостей старуха.-- Вотъ старушки Богу молятся...
   -- Что же, доброе дѣло. Молитесь хорошенько, чтобы намъ золото найти. Тогда и съ вами подѣлимся...
   Старухи переглянулись и зашептались. Лугининъ осматривалъ избу, ничѣмъ не отличавшуюся отъ обыкновенныхъ крестьянскихъ избъ. Такая же русская печь, такія же полати, у окна кросна для тканья, прялки на лавкѣ, въ углу большой зеленый кіотъ со старинными образами. Вообще ничего такого, что бы отличало скитъ отъ всякаго другого крестьянскаго жилья. Разговаривавшая высокая старуха предложила гостямъ квасу и щей,-- больше ничего не было.
   -- Напрасно вы, милые, безпокоили себя,-- проговорила старуха въ заключеніе этого скромнаго угощенія.-- Никакого золота въ нашей пустынѣ нѣтъ...
   -- Обманули насъ, старушки,-- объяснялъ Антонъ Иванычъ.-- Насказалъ одинъ человѣкъ горы золота... Такъ, только время потеряли.
   -- Не будете работать, значитъ?
   -- Едва ли... Плохія у васъ мѣста: камень да болото. А можно посмотрѣть, бабушки, вашу моленную? Мы никогда не видали, такъ оно любопытно. Я самъ-то православный, а жена у меня старинки придерживается.
   Старухи посовѣтовались между собой. Одна вышла въ сѣни. Гдѣ-то хлопнула тяжелая дверь. Антонъ Иванычъ и Евгеній Васильевичъ старались не смотрѣть другъ на друга, какъ настоящіе заговорщики. Выходившая старуха вернулась. Состоялся новый военный совѣтъ, и наконецъ повели гостей черезъ сѣни въ заднюю избу. Моленная представляла собой совсѣмъ пустую комнату, только одна стѣна была почти сплошь занята образами. На особыхъ поставкахъ горѣли восковыя свѣчи своей, скитской работы. Евгеній Васильевичъ обратилъ вниманіе на нѣсколько темныхъ женскихъ фигуръ, прятавшихся въ уголкѣ у печи. Ему показалось, что мелькнуло знакомое дѣвичье лицо, но вглядываться пристальнѣе было неудобно. Онъ опять испытывалъ захватывавшее духъ волненіе, Антонъ Иванычъ выигрывалъ время, съ разсчитанной медленностью разсматривая образа. Но что тутъ можно было подѣлать, когда за вами слѣдятъ пять паръ опытныхъ старушечьихъ глазъ? Нельзя было выдавать себя и компрометировать дѣвушку.
   Когда они вышли изъ скита, Антонъ Иванычъ сердито плюнулъ. Такъ они ѣхали молча съ версту. Старикъ волновался и не хотѣлъ наговорить лишняго.
   -- Видѣли?-- спросилъ онъ наконецъ.
   -- Она здѣсь?
   -- Да...
   -- Вы увѣрены въ этомъ?
   -- Совершенно... Тогда я ее возьму... Понимаете -- я. Нужно было только установить самый фактъ. Alibi... да. У меня есть планъ... Я уже предупредилъ старухъ, что моя жена изъ старовѣрокъ. Вотъ я и подошлю къ нимъ мою Татьяну Марковну... Дары имъ отправлю, честнымъ матерямъ. Бабы на этотъ счетъ -- мастера...
   -- Да, все это хорошо, Антонъ Иванычъ, но вѣдь придется разсказать все Татьянѣ Марковнѣ... Я очень ее уважаю... да... по женщины иногда бываютъ болтливы.
   -- Во-первыхъ, я вамъ ручаюсь за Танюшку головой, а во-вторыхъ -- ей уже все, и давно, извѣстно, и, какъ видите, она умѣетъ не только молчать, но даже не показывать вида, что знаетъ что-нибудь.
   -- А она согласится ѣхать въ скиты?..
   -- Да на такія дѣла бабъ хлѣбомъ не корми... хе-хе!.. И потомъ идетъ вопросъ о свадьбѣ, а это ужъ ихъ спеціальность... Повѣрьте, что я знаю женщинъ.
   -- Охотно вѣрю...
   -- И поѣдетъ Танюшка съ Гаврюшкой -- тоже ловкій малый. Только необходимо его подготовить. Понимаете?.. Это ужъ ваше дѣло. Онъ, кажется, вѣрный человѣкъ...
   -- Къ сожалѣнію, не могу поручиться... А впрочемъ, кто его знаетъ.
   Съ этимъ рѣшеніемъ они вернулись въ городъ. Лугининъ потребовалъ цѣлый день для размышленія, чтобы обсудить дѣло со всѣхъ точекъ зрѣнія.
   -- Что тутъ думать...-- ворчалъ Антонъ Иванычъ.-- Только время напрасно будемъ терять... А тута еще можетъ налетѣть Марѳа Семеновна. Тогда вся музыка пропала...
   Цѣлую ночь думалъ Евгеній Васильевичъ и ужасно волновался, хотя, собственно говоря, онъ ничего не терялъ въ новой комбинаціи. Только не разболтали бы прежде времени, а тогда разыграется настоящій скандалъ.
   -- Э, была не была!-- рѣшилъ наконецъ онъ, вставъ утромъ.-- Нужно дѣйствовать...
   Онъ испытывалъ какую-то особенную полноту, то хорошее бодрое настроеніе, которое извѣстно только энергичнымъ мужчинамъ. Вопросъ шелъ о цѣлой жизни...
   Татьяна Марковна, противъ ожиданія, согласилась не вдругъ. Ее нужно было уламывать, и Антонъ Иванычъ оказалъ чудеса изворотливости.
   -- Танюшка, вѣдь такіе случаи разъ въ жизни бываютъ,-- увѣрялъ онъ.-- Какое разъ... Деньги надо платить за такое удовольствіе...
   -- А какъ онѣ, честныя-то матеря, накинутся на меня? Еще, пожалуй, задушатъ... Страшно въ лѣсу-то одной.
   -- Да ты не одна будешь, а съ Гаврюшкой. Въ случаѣ чего, онъ одинъ весь ихній скитъ вверхъ ногами поставитъ...
   Въ сущности и самой Татьянѣ Марковнѣ до смерти хотѣлось съѣздить въ скиты и выручить таинственную затворницу, а съ другой стороны, ее брала какая-то оторопь. А вдругъ ее поймаютъ?.. Да мало ли что можетъ быть. Очень ужъ дѣло-то особенное, ни къ чему его не примѣнишь.
   -- А ты только кланяйся имъ ниже да говори умильныя слова,-- училъ Антонъ Иванычъ.-- Все какъ по маслу сойдетъ...
   Самая мудреная задача была въ томъ, какъ отнесется Гаврюшка къ предпріятію. Евгеній Васильевичъ заперся съ нимъ въ номерѣ, спросивъ графинъ водки. Когда Гаврюшка выпилъ два стакана, онъ приступилъ къ дѣлу.
   -- Гаврюшка, сослужишь мнѣ вѣрную службу?
   -- Могу вполнѣ, Евгеній Васильичъ...
   Баринъ тоже выпилъ водки и заходилъ по номеру, а потомъ круто повернулся и, взявъ Гаврюшку за воротъ, подробно объяснилъ, какая отъ него требуется вѣрная служба. Гаврюшка все время даже не моргнулъ глазомъ.
   -- Понимаешь теперь?-- внушительно повторилъ Евгеній Васильевичъ.-- Если все устроите благополучно, тебѣ въ награду четвертной билетъ и лошадь...
   -- Хорошую надо лошадь, Евгеній Васильевичъ, потому какъ безпремѣнно будетъ погоня.
   -- Лошадь купимъ самую отличную...
   -- Чтобы она единымъ духомъ взяла всѣ семьдесятъ верстъ... Есть такіе кони, изъ киргизовъ.
   -- Ужъ самъ выбирай. За цѣной не постоимъ... А ежели да ты да проболтаешься, каналья, задушу своими руками. Понимаешь?..
   Главной приманкой для Гаврюшки была именно лошадь. Онъ питалъ страстную любовь къ хорошимъ бѣгунамъ, а тутъ лошадь сама въ руки шла. Да за такую благодать онъ самоё Марѳу Семеновну въ мѣшкѣ привезетъ... къ самому предпріятію онъ отнесся почти равнодушно: не его дѣло. А вотъ лошадь...
   Розыски настоящей лошади отняли еще сутки. Гаврюшка обѣгалъ весь городъ, разыскивая подходящую къ случаю, и нашелъ наконецъ у какого-то извозчика. Лошадь была пріобрѣтена за сто двадцать рублей. Евгеній Васильевичъ зналъ толкъ и самъ проѣхалъ на ней верстъ десять: лошадь была, замѣчательная.
   -- Краденое золото на такихъ лошадяхъ возить, а не дѣвокъ,-- заявилъ Гаврюшка, блестя глазами.
   Онъ былъ счастливъ, какъ только можетъ быть человѣкъ счастливъ.
   -- Ты такъ сдѣлай, Танюшка,-- училъ Антонъ Иванычъ на прощанье.-- Поживи въ скиту денька три... То да се, а сама и сговорись съ Капочкой. Конечно, она будетъ рада-радешенька вырваться... Главное, нужно имѣть запасную шубу и валенки. Ты на себя обѣ шубы-то надѣнь... Понимаешь? А потомъ выйдетъ Капочка въ своемъ скитническомъ одѣяніи, въ шубу ее, и але маширъ нахъ хаузе.
   -- Боязно какъ будто, Антонъ Иванычъ...
   -- Вздоръ... Ну, съ Богомъ. Изъ скита-то въ ночь выѣзжайте, когда всѣ заснутъ. Съ Богомъ!.. А ты, Гаврюшка, смотри: не осрами!
   -- Ужъ будьте покойны, Антонъ Иванычъ: купленаго вора не учить воровать.
  

XVII.

   Цѣлыхъ четыре дня самаго томительнаго ожиданія... Лугининъ сидѣлъ у себя въ номерѣ и выходилъ только вечеромъ, чтобы подышать воздухомъ. Маршрутъ былъ одинъ и тотъ же: къ домику Антона Иваныча. Старикъ испытывалъ приподнятое настроеніе и даже пилъ меньше обыкновеннаго.
   -- Вотъ мы ее здѣсь помѣстимъ,-- говорилъ онъ, показывая маленькую комнатку въ одно окно.-- Пока перебьется у насъ Капочка... Я, знаете, начинаю думать о ней, какъ, вѣроятно, думалъ бы о своей старшей дочери. Странное чувство... Вообще странно устроенъ господинъ человѣкъ.
   -- Да, есть странности...-- соглашался Лугининъ.-- А что, какъ вы полагаете относительно арфистокъ, Антонъ Иванычъ?
   -- А ну ихъ... Слушать даже противно. А вотъ пріѣдетъ Танюшка, и потянетъ опять. Я ужъ знаю свой проклятый характеръ. Да, такъ пусть Капочка отдохнетъ послѣ всѣхъ передрягъ, а потомъ мы и займемся возстановленіемъ ея правъ... Хе-хе!.. Вы только представьте себѣ, какая рожа будетъ у достопочтенной Марѳы Семеновны, когда мы, не говоря худого слова, прижмемъ къ стѣнѣ. Ха-ха... Будетъ игра!.. Люблю...
   На Лугниина нападало какое-то малодушіе. Онъ начиналъ безотчетно бояться какой-то бѣды. Это было темное органическое чувство, не испытанное имъ никогда раньше. Достаточно было явныхъ передрягъ. Особенно обострялось это чувство по ночамъ, когда въ номерахъ водворялась полная тишина. Ухо ловило каждый звукъ, малѣйшій шорохъ...
   Прошло три дня. Что-то тамъ дѣлается, въ лѣсу? И какъ медленно тянется время! Еще день ожиданія... Но этому дню, кажется, не суждено было кончиться. Евгеній Васильевичъ волновался съ самаго утра и не могъ даже читать газетъ. Ничего не хотѣлось дѣлать, и мысли въ головѣ тянулись, какъ связанныя. Евгеній Васильевичъ даже не могъ итти къ Антону Иванычу и шагалъ по своему кабинету, какъ звѣрь въ клѣткѣ. Роковой, рѣшительный день!..
   Наступилъ вечеръ. Евгеній Васильевичъ вспомнилъ, что не ѣлъ цѣлый день. Какой тутъ аппетитъ!.. Онъ спросилъ сельтерской воды и полбутылки краснаго вина,-- это средство успокаивало нервы Lea. Да, кстати, гдѣ-то она?.. Какъ это все далеко, точно между нимъ и ей легла цѣлая вѣчность. Неужели это былъ онъ, Евгеній Васильевичъ?
   -- Котикъ!..-- съ какимъ-то презрѣніемъ вслухъ проговорилъ онъ, возстановляя мысленно нѣкоторые пикантные эпизоды прошлаго.
   Наступила ночь. Евгеній Васильевичъ ходилъ но номеру и прислушивался. Городъ спалъ. Гдѣ-то сонно постукивалъ въ чугунную доску ночной сторожъ. Вотъ хлопнула внизу дверь... тяжелые шаги по коридору... осторожный стукъ въ его номеръ... Евгеній Васильевичъ даже вздрогнулъ.
   -- Войдите...
   Вошелъ Гаврюшка. Онъ былъ въ своемъ дорожномъ тулупѣ. Борода и усы обледянѣли.
   -- Ну что?..
   -- Вотъ такъ лошадь, Евгеній Васильичъ... Семьдесятъ-то верстъ мы въ пять часовъ сдѣлали.
   -- Я тебя не о лошади спрашиваю, идіотъ!.. Привезли барышню?
   -- А то какъ же... Зачѣмъ же ѣздили?... Тоже проѣдались четыре дни...
   -- Капитолину Михеевну?
   -- Ее самую... Въ лучшемъ видѣ выхватили. Я, значитъ, заложилъ лошадь подъ вечеръ и ѣду. Ну, выходитъ Татьяна Марковна, будто домой собралась, а Капитолина Михеевна, будто ее провожать, на крылечко выскочила... Въ одномъ платочкѣ, какъ полагается имъ въ скиту. Ну, сейчасъ мы ее въ шубу, въ сани и -- маршъ! Выбѣжала это ейная нянька-старуха... Помните, на Трехсвятскомъ жила? Злющая такая... Ну, нянька караулъ кричитъ, а потомъ ударилась бѣжать за нами, да такъ и застряла въ снѣгу. Только и всего дѣла, Евгеній Васильичъ... А ужъ лошадь, такъ это точно: цѣны ей нѣтъ!.. Такъ и стелетъ, такъ и стелетъ...
   -- Хорошо. Спасибо... Вотъ тебѣ обѣщанный четвертной билетъ. Можешь выпить за мое здоровье, только не болтай...
   Черезъ полчаса прибѣжалъ Антонъ Иванычъ.
   -- Какова моя-то Татьяна Марковна?-- кричалъ онъ еще въ коридорѣ.
   -- Ради Бога, тише!..
   -- Нѣтъ, какъ ловко-то все устроила, а? Комаръ носу не подточитъ... Немножко носъ ознобила, ну, да это ничего. Пройдетъ... Пріѣхала и прямо ко мнѣ на шею: "Антоша"... У меня ей цѣны нѣтъ!..
   -- А Капочка?..
   -- Капочка?.. Да ничего... Пріѣхала, вошла въ комнату и заплакала. Конечно, неопытность... А она прехорошенькая, чортъ возьми! Сейчасъ Татьяна Марковна ее обряжаетъ... Всѣ эти скитскія хламиды къ чорту... Татьяна Марковна ужъ впередъ ей все приготовила: и рубашку, и чулочки, и башмачки, и этакій капотикъ съ прошивочками. Вотъ она какая у меня... Да чего мы тутъ болтаемся, идемте къ намъ. Тутъ ужъ самоваръ на столѣ.
   Въ первый моментъ Евгеній Васильевичъ хотѣлъ итти, даже взялся за шапку, а потомъ раздумалъ.
   -- Нѣтъ, я приду завтра. Пусть Капочка отдохнетъ съ дороги... Наконецъ, мое присутствіе можетъ ее смутить. Выспится, успокоится...
   -- А что же, вы правильно изволите разсуждать, государь мой... Ну, я-то побѣгу. Меня извозчикъ ждетъ... Вотъ какая у меня Татьяна Марковна: орелъ, а не баба. Я пошелъ, а она мнѣ вдогонку кричитъ: "Не отдамъ я Капочку никому... Такъ и скажи!" Хе-хе...
   Странно, что, когда дверь за Антономъ Иванычемъ затворилась, Лугининъ почувствовалъ себя очень тяжело. Удача предпріятія уже не радовала его... Нервное напряженіе было слишкомъ сильно, и теперь наступила реакція. Мысль, сосредоточенная на одномъ пунктѣ, осталась теперь не у дѣлъ. Съ другой стороны, Евгеній Васильевичъ нѣсколько разъ подумалъ: уже не сонъ ли все это? Нѣтъ, и Гаврюшка съ его лошадью и Антонъ Иванычъ съ Татьяной Марковной -- все это такъ реально и не допускаетъ никакихъ сомнѣній.
   -- Спать!..-- рѣшилъ Евгеній Васильевичъ.-- Я, просто, начинаю нервничать.
   Онъ легъ спать раньше обыкновеннаго и проспалъ безъ сновъ до поздняго утра, какъ давно уже не спалъ. Этимъ сномъ разрѣшилось его вчерашнее нервное настроеніе. Онъ опять чувствовалъ себя такимъ бодрымъ, сильнымъ и почти-что молодымъ. И одѣвался онъ съ особенной тщательностью. Было уже одиннадцать часовъ, когда онъ вышелъ изъ своего номера.
   Дорогой онъ обдумывалъ сцену своей первой встрѣчи съ Капочкой. Нужно держать себя дѣловымъ человѣкомъ -- и только. А остальное -- дѣло времени. Съ этими мыслями онъ подъѣхалъ къ собственному домику Антона Иваныча и не безъ волненія позвонилъ.
   -- Тише!..-- встрѣтилъ его Антонъ Иванычъ въ передней.-- Онѣ еще изволятъ почивать... Я, собственно, изгнанъ изъ собственной спальни, и и а моемъ грѣшномъ ложѣ покоится сама невинность. А какая она милая... Какъ меня вчера мило благодарила за хлопоты. И про васъ спрашивала. Тогда въ моленной-то она васъ видѣла... Хе-хе!... А тѣ, честныя-то матери, въ какихъ дурахъ остались... Мнѣ даже немножко совѣстно передъ ними. Мы имъ большую непріятность устроили... Ну, да ничего. Идемте чай пить...
   Въ столовой уже кипѣлъ самоваръ. Полчаса, проведенные здѣсь, показались Евгенію Васильевичу длиннѣе послѣднихъ четырехъ дней. Онъ вздрогнулъ, когда въ гостиной послышались шаги. Вошла Татьяна Марковна, заспанная, съ едва прибранными волосами Евгеній Васильевичъ поцѣловалъ у ней руку.
   -- Сейчасъ, сейчасъ!..-- шептала она, точно въ домѣ былъ больной.
   Капочка вошла въ столовую такою же блѣдною, какой была на Трехсвятскомъ. Она сильно измѣнилась -- еще больше похудѣла. Подавая руку Евгенію Васильевичу, дѣвушка опустила глаза, и чуть замѣтный румянецъ окрасилъ ея блѣдныя щеки.
   -- Какъ изволили почивать, Капитолина Михеевна?-- спрашивалъ Антонъ Иванычъ.-- Удобно ли было вамъ?
   -- Очень хорошо....
   -- Не приставай,-- замѣтила Татьяна Марковна, усаживая дорогую гостью къ столу.-- Что-то меня позываетъ на съѣстное...
   "Милая...-- думалъ Евгеній Васильевичъ, разсматривая ситцевый капотъ вчерашней скитницы.-- Какъ къ ней все идетъ!.."
   Для перваго раза разговоръ совсѣмъ не вязался, и говорили о разныхъ постороннихъ предметахъ. Антонъ Иванычъ сдѣлалъ было попытку завести рѣчь о своемъ посѣщеніи скита, но былъ въ самомъ началѣ остановленъ строгимъ взглядомъ Татьяны Марковны.
   -- Ну, не буду, не буду!..-- бормоталъ онъ виновато.-- Дорогая гостьюшка, не хотите ли вы хлѣба съ масломъ? Виноватъ, вѣдь вы постничаете... Ну, сливокъ? Ахъ, чортъ меня возьми!..
   Постѣ чая хозяева политично ушли, оставивъ Капочку съ Евгеніемъ Васильевичемъ. Онъ чувствовалъ, что именно съ этого момента начинается настоящее.
   -- Капитолина Михеевна, вы ничего не имѣете противъ нашего плана вообще?!..
   Она въ первый разъ подняла на него свои темные глаза и покраснѣла.
   -- Дѣло въ томъ, что мы, собственно говоря, не имѣли никакого права освобождать васъ, но...
   -- Нѣтъ, я очень благодарна всѣмъ... очень... Тетка меня насильно отправила въ скитъ. Я очень плакала... А когда вы пріѣхали туда, я ужасно испугалась.
   -- Чего же испугались?
   -- Не знаю... Мнѣ казалось, что я никогда не уйду изъ скита. Вѣдь меня заживо похоронили тамъ...
   -- Когда вы отдохнете, Капитолина Михеевна, тогда мы серьезно переговоримъ съ вами о вашихъ дѣлахъ. Пока вы можете быть увѣрены въ томъ, что находитесь въ полной безопасности и что есть люди, которые въ состояніи васъ защитить.
   -- А Марѳа Семеновна?..
   -- Теперь она сама будетъ васъ бояться... Но объ этомъ послѣ.
   У дѣвушки показались слезы на глазахъ. Евгеній Васильевичъ простился съ ней и вышелъ изъ столовой.
   -- Ну что, сдѣлали предложеніе?-- шопотомъ спрашивалъ Антонъ Ивановичъ.
   -- Вы съ ума сошли, голубчикъ!..
   -- Да, да, оно того... пожалуй...
  

XVIII.

   Слѣдующіе визиты носили дѣловой характеръ. Главный вопросъ о духовномъ завѣщаніи оставался попрежнему открытымъ...
   -- Я ничего не знаю,-- говорила Капочка.-- Когда папа умиралъ, при немъ была одна старуха-нянька...
   -- Ну, ничего, мы поведемъ дѣло и безъ духовнаго завѣщанія,-- храбрился Антонъ Иванычъ.-- Наше не уйдетъ...
   Сначала Капочка сильно дичилась незнакомыхъ людей, а потомъ по-дѣтски быстро привыкла къ своей новой обстановкѣ. Евгеній Васильевичъ держалъ себя съ ней, какъ старшій братъ, съ полушутливой серьезностью. Ему начинало казаться, что Капочка совсѣмъ другая дѣвушка, а не та, о которой онъ составилъ себѣ представленіе. Она уже не смущалась въ соприсутствіи и откровенно говорила съ нимъ о разныхъ разностяхъ. Только не любила вспоминать своего прошлаго, особенно, когда заходила рѣчь о Марѳѣ Семеновнѣ. Антонъ Иванычъ былъ убѣжденъ, что если бы Марѳа Семеновна явилась сейчасъ, то Капочка вполнѣ подчинилась бы ей опять. Евгеній Васильевичъ думалъ нѣсколько иначе. Заручившись довѣренностью Капочки на веденіе дѣла, онъ относился ко всему со спокойной увѣренностью.
   -- Предварительно я долженъ переговорить съ Марѳой Семеновной,-- спокойно заявлялъ онъ.-- Можетъ-быть, все дѣло кончится полюбовно...
   -- И вы поѣдете на Трехсвятскій?-- съ какимъ-то ужасомъ спрашивала Капочка.-- И будете съ ней говорить?
   -- Поѣду и буду говорить...
   На лицѣ Капочки выражался такой ужасъ, точно онъ собирался итту на медвѣдя. Это забавляло Евгенія Васильевича. Съ другой стороны, ему иногда хотѣлось просто приласкать этого ребенка, смотрѣвшаго на него такими довѣрчивыми глазами. Да, приласкать, успокоить и самому почувствовать то хорошее тепло, котораго ему недоставало.
   Чтобы не терять времени, Лугининъ отправился на Трехсвятскій незадолго до Рождества. Кстати, необходимо было побывать и у себя, на Чаушѣ. На немъ все-таки лежала большая отвѣтственность по промысловымъ дѣламъ. Онъ заѣхалъ къ Марѳѣ Семеновнѣ въ передній путь. Можно себѣ представить, какую сенсацію произвело его появленіе.
   -- Ты это что придумалъ-то?-- встрѣтила его Марѳа Семеновна, сильно измѣнившаяся за послѣднее время.-- Крестъ-то есть на тебѣ?
   -- Я не спрашиваю, есть или нѣтъ крестъ на васъ, Марэа Семеновна... Будемте говорить серьезно.
   -- Да тебѣ-то какое дѣло? Выкралъ дѣвку изъ скита, да еще разговаривать со мной пріѣхалъ...
   -- И даже очень разговаривать. Я не желаю вамъ зла и совѣтовалъ бы все кончить полюбовно...
   -- Что кончить-то?
   -- Я имѣю полную довѣренность отъ Капитолины Михеевны, которая является единственной наслѣдницей Трехсвятскаго. Вы должны дать полный отчетъ въ своемъ хозяйствѣ на пріискѣ за цѣлыя десять лѣтъ... Если вы не согласитесь на добровольную сдѣлку, я вынужденъ буду обратиться къ прокурору, а тамъ уже дѣло суда.
   -- Не очень я судовъ-то вашихъ боюсь...-- гордо заявила Марѳа Семеновна.-- Не на таковскую напали. Ежели тебѣ хотѣлось жениться на Капѣ, такъ это и безъ суда можно было устроить. Съ руками и ногами бы отдала...
   -- Это къ дѣлу не относится, Марѳа Семеновна. Еще вопросъ, захочетъ ли Капитолина Михеевна итти за меня...
   Дальше слѣдовала вторая часть представленія. Марѳа Семеновна ударилась въ слезы, запричитала и завыла, какъ настоящая баба. Тутъ ужъ рѣшительно ничего нельзя было разобрать, и Евгеній Васильевичъ молча выжидалъ, когда все кончится. Слѣдующимъ моментомъ явился взрывъ негодованія: Капочка неблагодарная, Евгеній Васильевичъ -- тоже, и всѣ, до одного человѣка.
   -- Все это къ дѣлу не относится,-- спокойно возражалъ Евгеній Васильевичъ.-- Вы лучше объясните, Марѳа Семеновна, гдѣ духовное завѣщаніе Михея Зотыча?
   -- Духовная? Никакой духовной я не знаю...
   Послѣднимъ номеромъ представленія явился Спирька -- вытрезвленный, виноватый, но съ тѣмъ же выраженіемъ нахальства. Очевидно, онъ былъ приготовленъ въ качествѣ сюрприза.
   -- Вотъ, говорите съ нимъ,-- объяснила Марѳа Семеновна.-- А я ничего не знаю. Мое дѣло женское...
   -- Что же-съ, мы можемъ соотвѣтствовать вполнѣ,-- отозвался Спирька, глядя на барина злыми глазами,-- Судъ-то, какъ палка, о двухъ концахъ. И мы управу найдемъ...
   -- Я желаю знать вашъ окончательный отвѣтъ, Марѳа Семеновна,-- твердо заявилъ Евгеній Васильевичъ, поднимаясь съ мѣста.-- Желаете вы все дѣло кончить миромъ, или заставляете насъ обратиться къ суду?
   -- Ничего я не знаю... Хорошо отплатила мнѣ Капа за мою доброту. Да...
   Евгеній Васильевичъ раскланялся и уѣхалъ. Дорогой къ себѣ на Чаушъ онъ вспомнилъ пьяную болтовню Спирьки о Капочкѣ и понялъ, почему онъ такъ озлобленно смотрѣлъ на него сегодня. Спирька былъ влюбленъ въ Капочку -- это было ясно.
   "Еще убьетъ гдѣ-нибудь изъ-за угла,-- подумалъ Евгеній Васильевичъ.-- Отъ подобныхъ людей можно всего ожидать... Очень глупо!"
   На Чаушѣ все было попрежнему и все въ порядкѣ. Пьянствовалъ одинъ только Гаврюшка, не разстававшійся со своей лошадью. Евгеній Васильевичъ пробылъ на пріискѣ всего одинъ день, чтобы отдать нѣкоторыя приказанія въ конторѣ и осмотрѣть работы въ зимнихъ казармахъ, а затѣмъ полетѣлъ обратно въ городъ. Теперь уже совсѣмъ нельзя было терять дорогого времени. Жаль, что наступившіе праздники отнимали цѣлыхъ двѣ недѣли. А въ двѣ недѣли можно было многое сдѣлать... Приблизительно Евгеній Васильевичъ уже предвидѣлъ планъ дѣйствій Спирьки: деньги будутъ, конечно, скрыты, а шахту можно будетъ залить водой, всѣ пріисковыя строенія сжечь,-- за одинъ разъ отвѣчать, какъ отвѣчаютъ всѣ русскіе люди. Что же тогда останется у Капочки? Въ случаѣ выиграннаго процесса -- заключеніе въ тюрьму Марѳы Семеновны и затопленный пріискъ. Но сейчасъ Евгеній Васильевичъ отнесся къ этому почти равнодушно. Ну что же, и пусть ничего не достанется,-- Капочка зато останется.
   -- Милая... милая!..-- повторялъ про себя Евгеній Васильевичъ, стыдясь за свои сорокъ лѣтъ и начинавшуюся сѣдину.
   Да, онъ былъ влюбленъ, и это новое чувство совсѣмъ не походило на то, что онъ раньше называлъ этимъ именемъ. Была красива Капочка или нѣтъ -- онъ этого уже не различалъ. Въ немъ теплилось такое хорошее и доброе чувство къ этой дѣвушкѣ, которая уже однимъ своимъ присутствіемъ уничтожала самую мысль о всемъ его прошломъ. Да, нѣтъ больше этого прошлаго, а есть только будущее... Какъ онъ будетъ ее воспитывать, учить, лелѣять -- нѣтъ, ничего не нужно, кромѣ одной Капочки.
   Съ этими мыслями Евгеній Васильевичъ вернулся въ городъ и, передавая результаты своего визита на Трехсвятскій, прибавилъ:
   -- Знаете, чортъ съ ними, Антонъ Иванычъ... Я думаю, что хлопотъ будетъ масса, а толку мало.
   -- Да вы съ ума сошли, батенька?!-- завопилъ старикъ.-- Да вы что это говорите-то? Нѣтъ, шалишь, мы только теперь на дѣло настояще примемся, государь мой...
   -- Дѣлайте, какъ знаете...
   Антонъ Иванычъ внимательно посмотрѣлъ на Евгенія Васильевича, повертѣлъ пальцемъ около своего лба и замѣтилъ:
   -- Влюбленъ, милашка... Это со мной тоже случалось. А Капочка-то ждетъ васъ... Всѣ глазки проглядѣла въ окошко. Хе-хе... Ничего, дѣвчурка отличная.
   Капочка, дѣйствительно, ждала Евгенія Васильевича съ нетерпѣніемъ, чтобы узнать о результатахъ поѣздки на Трехсвятскій. Она даже выскочила къ нему навстрѣчу въ переднюю.
   -- Какъ видите: цѣлъ и невредимъ,-- шутливо отвѣтилъ онъ на ея тревожный взглядъ.
   Въ этомъ же тонѣ онъ разсказалъ всю сцену своего свиданія съ Марѳой Семеновной, до появленія Спирьки включительно.
   -- Все-таки я ихъ боюсь...-- замѣтила дѣвушка.-- Они что-нибудь сдѣлаютъ...
   Евгеній Васильевичъ протянулъ свою сильную руку и проговорилъ:
   -- Вотъ рука, Капитолина Михеевна, которая не дастъ никому пошевелить васъ пальцемъ...
   Она вся вспыхнула и посмотрѣла ему прямо въ глаза.
   Окончательное объясненіе съ Капочкой произошло на первыхъ дняхъ праздника, въ самое непоэтическое время дня, именно -- послѣ обѣда, когда Антонъ Иванычъ и Татьяна Марковна отдыхали въ своей спальнѣ. Лугининъ говорилъ о готовившемся походѣ на Марѳу Семеновну и предупреждалъ, чѣмъ все это могло кончиться.
   -- Отъ громаднаго состоянія, оставленнаго вамъ отцомъ, вѣроятно, сохранится одна залитая водой шахта... Я почти увѣренъ въ этомъ.
   -- Изъ-за чего же тогда хлопотать, Евгеній Васильичъ?
   -- Гм... Все-таки неизвѣстно, Капитолина Михеевна... а мы должны защищать ваши интересы.
   Они сидѣли въ гостиной,-- она на диванѣ, онъ въ креслѣ. Разговоръ шелъ вполголоса, чтобы не разбудить хозяевъ.
   -- А я такъ боялась, когда вы ѣздили на Трехсвятскій...-- тихо проговорила Капочка, перебирая своими тонкими пальцами край какой-то оборочки.
   -- Чего же вы боялись?
   Она взглянула на него и отвѣтила еще тише:
   -- Все могло случиться, Евгеній Васильичъ... Главное, вы-то изъ-за чего тутъ хлопочете?.. Тотъ же Спирька могъ застрѣлить... Онъ -- такой отчаянный.
   Онъ засмѣялся и посмотрѣлъ на нее такими блестящими глазами,
   -- А вы помните нашъ разговоръ тамъ, у меня въ столовой?-- спросилъ онъ, набирая воздуха.
   -- Да...
   -- Тогда вы въ моихъ глазахъ были выгодной партіей -- я этого не скрываю. Да, я считалъ васъ чуть не милліонершей, а теперь у васъ почти ничего нѣтъ. Что бы вы отвѣтили мнѣ, если бы я повторилъ тотъ же вопросъ?
   Отвѣта не послѣдовало, да его было и не нужно, потому что говорили эти опущенные глаза, этотъ тонкій румянецъ, охватившій лицо, какъ отблескъ пожара, эти дрожавшія маленькія руки... Много женщинъ прошло черезъ руки Евгенія Васильевича, но онъ никогда такъ не трусилъ, какъ сейчасъ, наклоняясь къ этой простой, чистой дѣвушкѣ, чтобы сказать ей великое и святое слово. Ему хотѣлось плакать...
   -- Милая, милая!..
  

XIX.

   Евгеній Васильевичъ былъ счастливъ... Съ нимъ происходило что-то необыкновенное, чему трудно даже подобрать названіе. Дни летѣли, какъ весеннія птицы. Онъ просыпался съ мыслью о ней, объ этой чудной дѣвушкѣ, и засыпалъ съ этой же мыслью. Какъ она была хороша, вся хороша, каждымъ взглядомъ, каждымъ движеніемъ, каждымъ словомъ.
   -- Вы завтра придете?-- спрашивала она съ какимъ-то страхомъ каждый вечеръ, когда онъ прощался.
   -- О, непремѣнно, моя крошка... Развѣ вы могли сомнѣваться во мнѣ?
   -- Нѣтъ... но я все чего-то боюсь.
   Какъ это все мило говорилось... Онъ ее понималъ, понималъ вотъ этотъ дѣтскій страхъ. Вѣдь онъ тоже боялся за свое счастье, потому что оно было слишкомъ велико. Да, то счастье, которое захватываетъ всего человѣка. Какъ при зубной боли человѣкъ превращается въ одинъ больной зубъ, такъ теперь Евгеній Васильевичъ превратился въ одно чувство, онъ былъ весь -- любовь, сравненіе немного неизящное, но вѣрное. Что дѣлалось кругомъ -- онъ почти не замѣчалъ, или относился со стороны, какъ чужой человѣкъ. Антонъ Иванычъ строчилъ какія-то прошенія, добывалъ справки, подавалъ заявленія -- все что находилъ нужнымъ. Капочку вызывалъ прокуроръ, потомъ слѣдователь по особо-важнымъ дѣламъ, и всѣ они были увѣрены, что дѣлаютъ какое-то серьезное и нужное дѣло. Жалкіе, слѣпые люди... Ничего не нужно, все это пустяки!.. Да и всѣ остальные тоже: хлопочутъ, суетятся, куда-то ѣдутъ, кого-то обманываютъ, что-то разсчитываютъ, чего-то домогаются. Послушайте вы, несчастные, ничего не нужно!.. Да нѣтъ, вы ничего не поймете, потому что жизнь отъ васъ закрыта паутиной ежедневныхъ хлопотъ, потому что вамъ некогда заглянуть въ себя, потому что наконецъ у васъ нѣтъ Капочки!..
   Антонъ Иванычъ по десяти разъ въ день пробовалъ совѣтоваться съ Евгеніемъ Васильевичемъ, но получалъ всегда одинъ и тотъ же отвѣтъ:
   -- Ахъ, оставьте меня... Какое мнѣ дѣло?
   -- Послушайте, нужно же мнѣ съ кѣмъ-нибудь посовѣтоваться? Наконецъ это просто свинство съ вашей стороны... да!..
   Старикъ начиналъ ругаться, размахивалъ руками и говорилъ Лугинину самыя оскорбительныя вещи, но и изъ этого ничего не выходило. Евгеній Васильевичъ выслушивалъ, правда, очень внимательно, а потомъ отвѣчалъ чѣмъ-нибудь въ родѣ слѣдующаго:
   -- Вы обратили вниманіе, Антонъ Иванычъ...
   Антонъ Иванычъ морщилъ брови, вытягивалъ шею и принималъ видъ человѣка, который приготовился превратиться въ одно ухо.
   -- Да, такъ вы замѣтили, добрѣйшій Антонъ Иванычъ, какъ иногда Капочка мило задумывается? У нея привычка поднимать немного лѣвую бровь... и этотъ долгій-долгій взглядъ, который смотритъ вамъ въ душу...
   Руки Антона Иваныча безмолвно воздѣвались къ небесамъ, какъ у Моисея въ священной исторіи для дѣтей. Что тутъ можно было сказать, когда человѣкъ на вашихъ глазахъ сходитъ съ ума?
   -- Стыдно, государь мой... да-съ! А я еще почиталъ васъ за умнаго человѣка... Конечно, всѣ мы платимъ тяжелую дань нашимъ слабостямъ, вѣрнѣе -- нашей натурѣ, но это еще не доказательство тому, чтобы терять голову. Да-съ... И я тоже люблю Капочку-съ и даже весьма люблю-съ. Прекрасная дѣвица... Но... Да что съ вами говорить!..
   -- Послушайте, Антонъ Иванычъ, вы замѣтили у ней привычку улыбаться одними глазами?
   -- О, Боже мой, Боже... Я васъ презираю, государь мой!..
   Эти сцены настраивали Евгенія Васильевича самымъ веселымъ образомъ. Онъ чувствовалъ,-- какъ любитъ вотъ этого стараго чудака, любитъ Татьяну Марковну и всѣхъ, всѣхъ... Въ его чувствѣ не было того эгоизма, который смѣшиваютъ съ чувствомъ любви. Нѣтъ... Онъ такъ хорошо думалъ о Капочкѣ, и ни одной грѣшной мысли не промелькнуло въ его головѣ.
   -- Вы счастливы, Капочка?-- спрашивалъ онъ иногда, оставаясь съ ней наединѣ.
   -- Право, я не знаю, Евгеній Васильевичъ... Мнѣ все кажется, что это какой-то сонъ. Я боюсь вѣрить и, когда остаюсь одна... Нѣтъ, я не умѣю разсказать вамъ всего...
   -- О, милая, милая!..
   Сколько въ ней было дѣтски-наивнаго, чистаго, свѣтлаго... Нѣсколько разъ по вечерамъ дѣвушка разсказывала Евгенію Васильевичу о своемъ прошломъ. Кругъ этихъ воспоминаній замыкался Трехсвятскимъ, гдѣ было все -- и горы, и лѣсъ, и горная бойкая рѣчка Каменка. Что дѣлалось за этой гранью, Капочка могла знать только по разсказамъ другихъ -- весь остальной міръ для нея составлялся только изъ разсказовъ. Но быль другой міръ, который жилъ внутри, и это былъ такой чудный своей простотой міръ.
   -- Неужели вамъ не было скучно?-- удивлялся Евгеній Васильевичъ.
   Она не знала даже этого слова, скучно. О чемъ же скучать?.. Евгеній Васильевичъ приходилъ не восторгъ, какъ онъ откроетъ передъ этой дѣтской душой настоящій міръ, цѣлый міръ, какъ она вырастать въ его рукахъ и сдѣлается хорошимъ большимъ человѣкомъ. Пока онъ разсказывалъ ей только о Петербургѣ и о томъ, какъ живутъ люди въ столицахъ: какіе тамъ дома, сады, общественныя зданія, удовольствія и т. д. Онъ смѣялся, что Капочка въ жизни своей еще не видала парохода, не ѣздила по желѣзной дорогѣ, не бывала ни разу въ театръ,-- словомъ, настоящее лѣсное растеніе.
   Дѣло однако шло своимъ чередомъ. Со стороны Марѳы Семеновны въ городѣ орудовалъ Спирька, вооруженный надлежащей довѣренностью. Онъ хвастался въ "Эльдорадо", что нанялъ самаго зубастаго адвоката и что утретъ носъ Капочкѣ съ ея непрошенными заступниками. Съ этой стороны тоже полетѣли въ судъ прошенія, объясненія, справки, копіи,-- словомъ, машина шла полнымъ ходомъ. Антонъ Иванычъ однако не унывалъ и держалъ себя съ большимъ апломбомъ. Это было въ его практикѣ самое большое дѣло, о которомъ говорилъ цѣлый городъ, весь уѣздъ.
   -- Вотъ что, батенька, съѣздили бы вы къ себѣ на Чаушъ,-- совѣтовалъ старикъ Евгенію Васильевичу.-- Знаете, оно того... Любовь хорошо, да и о дѣлахъ не слѣдуетъ забывать.
   -- Хорошо, я поѣду...
   -- А свадьбу сыграемъ подъ Красную горку... да. Мы ужъ рѣшили съ Татьяной Марковной.
   -- Не мѣшало бы и меня спросить... хоть для формы.
   -- Да что вы можете понимать, государь мой?.. Мы съ Татьяной Марковной обсудили все дѣло обстоятельно...
   Какое трогательное было прощанье съ Капочкой. Она еще въ первый разъ обняла его сама, вѣрнѣе -- повисла на его шеѣ. А какъ смотрѣли эти полные слезъ глаза!..
   -- Я боюсь...-- шептала она, пряча свою головку на его груди.-- Я буду ждать... буду молиться за васъ...
   -- Да вѣдь я же не умирать ѣду, крошка? Вы такъ со мной прощаетесь, точно я никогда не вернусь.
   -- Я видѣла дурной сонъ,-- призналась Капочка, краснѣя.
   -- Ну, это ужъ вздоръ...
   Она выбѣжала провожать его на подъѣздъ и все время стояла, пока дорожный экипажъ не скрылся изъ виду. Татьяна Марковна насильно должна была увести ее въ комнату. Капочка залилась горькими слезами.
   -- О чемъ же ты убиваешься такъ, дурочка?-- спрашивала Татьяна Марковна.-- Вѣдь онъ пріѣдетъ...
   -- Не знаю... Ахъ, какъ мнѣ тяжело!..
   -- Ну, это пройдетъ. Дѣвушки всѣ такъ-то думаютъ, что только и свѣту въ окнѣ, что ихніе женихи. Потомъ еще надоѣстъ... Вотъ мой-то сахаръ, Антонъ Иванычъ, не мало я слезъ изъ-за него пролила.
   -- Евгеній Васильевичъ не такой.
   -- Ну, матушка, женихи-то всѣ хороши, а гусей по осени считаютъ. Я не хулю твоего Евгенія Васильевича, а только такъ, къ слову...
   Евгеній Васильевичъ оставлялъ городъ съ какимъ-то тяжелымъ предчувствіемъ. Его разстроили слезы Капочки. Какой-то глупый сонъ... Слѣдовало спросить, что она видѣла. Сны, конечно, глупость, но почему-то люди всегда вѣрили въ нихъ, какъ вѣрятъ въ предчувствія вообще. Должно же быть разумное основаніе для такой упорной вѣры, сопровождающей человѣка отъ первыхъ шаговъ его историческаго существованія. Самъ онъ не видалъ никакихъ сновъ, а между тѣмъ ему было такъ грустно. Каждый шагъ почтовыхъ лошадей увеличивалъ разстояніе между нимъ и Капочкой. Сегодня вечеромъ онъ не пожелаетъ ей покойной ночи, завтра не придетъ поздравить съ добрымъ утромъ. Нѣтъ, есть что-то враждебное во времени и пространствѣ, которыя отдѣляютъ насъ отъ любимаго человѣка.
   -- Это какая-то романтическая философія,-- резюмировалъ Евгеній Васильевичъ свои дорожныя мысли и чувства.-- Теперь Капочка, вѣроятно, садится обѣдать...
   Въ Чаушъ Евгеній Васпльевичъ пріѣхалъ только поздно вечеромъ. Первое, что ему бросилось въ глаза -- это огонь въ его кабинетѣ. Что это могло значить? Вѣроятію, пьяный Гаврюшка... Евгеній Васильевичъ быстро прошелъ черезъ кухню, гдѣ Гаврюшка игралъ въ карты съ Агаѳьей, прошелъ столовую и остановился только въ дверяхъ кабинета, гдѣ на него съ отчаяннымъ лаемъ кинулся маленькій кингъ-чарльзъ.
   Что это такое, сонъ? призракъ? На диванѣ самымъ мирнымъ сномъ покоилась Lea. Лай собачонки разбудилъ ее. Она открыла свои сѣро-зеленые глаза, посмотрѣла на стоявшаго въ шубѣ Евгенія Васильевича и, потягиваясь, соннымъ голосомъ проговорила по-французски:
   -- Какъ ты меня испугалъ. Котикъ, а я такъ сладко заснула...
  

XX.

   Да, это была она, Lea... Она сдѣлала по зимнему пути цѣлыхъ три тысячи верстъ, питалась цѣлыхъ двѣ недѣли однѣми сардинами, чуть не была съѣдена волками "въ той губерніи, гдѣ дѣлаютъ казанское мыло", и кое-какъ добралась до промысловъ. Самымъ удивительнымъ въ этой безумной экспедиціи было то, что Lea все время ѣхала въ однихъ прюнелевыхъ ботинкахъ и что могла объясняться съ ямщиками невозможнымъ ломанымъ языкомъ Но, прежде чѣмъ добраться на Чаушъ, она попала на Трехсвятскій.
   -- Какая премилая эта pauvre Martha...-- разсказывала Lea съ обычной ажитаціей.-- Я отдыхала у нея цѣлыхъ три дня. Да... Я въ первый разъ въ жизни пила настоящій русскій квасъ, ѣла du cachà и еще настоящія русскія "чи". Pauvre Martha -- очень милая женщина, не правда ли?..
   -- Да, вы сдѣлали, кажется, рѣшительно все, чего не должны были дѣлать,-- замѣтилъ Евгеній Васильевичъ, снимая наконецъ шубу.
   -- Но самое худшее, что я испытала -- это твой секретарь...-- жаловалась Lea, дѣлая капризное лицо.
   -- Какой секретарь?
   -- Ну, все равно, твой cosak Gavruchká... Онъ меня вынудилъ, чтобы и дала ему на морда. Да, вынудилъ... Онъ не желалъ меня пускать въ комнаты, меня, Lea...
   -- И напрасно пустилъ... Я бы на его мѣстѣ сдѣлалъ иначе.
   -- Вотъ это мило... Впрочемъ, вы такой человѣкъ, отъ котораго всего можно ожидать. О, я все знаю, по объ этомъ послѣ... Вы освобождаете изъ монастырей угнетенныхъ злыми волшебницами красавицъ, вы... ну, ну -- послѣ, а теперь я хочу спать. Покойной ночи, Котикъ... Котикъ... Вы устроитесь въ столовой.
   Что было тутъ дѣлать? Что говорить? Евгеній Васильевичъ былъ совершенно ошеломленъ.
   Онъ такъ и проходилъ цѣлую ночь по столовой. Появленіе Lea подняло въ немъ все то прошлое, которое, кажется, умерло и было похоронено навсегда. Lea служила живымъ памятникомъ этого прошлаго... Съ ней ворвалось все, что оставалось тамъ и было позабыто въ эти длинные годы одиночества. Евгеній Васильевичъ шагалъ по столовой, точно гдѣ-нибудь въ дремучемъ лѣсу,-- такъ много воспоминаній разрасталось около него. Мысль о Капочкѣ замирала въ этихъ дебряхъ, какъ далекое эхо, какъ прощальный лучъ осенняго солнца. Нѣтъ, онъ сходитъ съ ума... И Lea--сумасшедшая, и всѣ остальные.
   Утромъ, когда Агаѳья подала самоваръ, заявился Гаврюшка съ обиженной рожей.
   -- Что же это такое, Евгеній Васильевичъ... Ежели, напримѣрно, по рожѣ разъ, и другой, и третій -- прямо въ самую скулу. Это ужъ не порядокъ...
   -- Убирайся вонъ, дуракъ!..
   -- Ну, поррядокъ... Этакъ и рыла не достанетъ, ежели каждая французская дѣвка будетъ полировать по скуламъ. Больно прытка!..
   Lea проснулась поздно и позвонила. Агаѳья бросилась въ кабинетъ бѣгомъ, потому что знала, что нужно барынѣ: въ это время собачонка ея пила утреннюю порцію молока. Евгеній Васильевичъ могъ только наблюдать все происходившее, какъ посторонній зритель. Lea одѣвалась долго, по крайней мѣрѣ цѣлыхъ два часа, чтобы принять небрежно-утренній видъ. Наконецъ она вышла въ столовую -- недовольная, капризная, готовая поднять бурю изъ-за перваго пустяка. О, Евгеній Васильевичъ слишкомъ хорошо зналъ это милое настроеніе и молча пожалъ гостьѣ руку.
   -- Вы мнѣ не нравитесь...-- заявила Lea, выпивъ маленькую чашку кофэ.-- Да... У васъ такой видъ, точно вы потеряли носовой платокъ. Кстати, мнѣ нужно поговорить съ вами серьезно, потому что, видимо, я попала въ фальшивое положеніе.
   Евгеній Васильевичъ поклонился со сдержанной улыбкой. Lea сузила свои зеленые глаза и, шурша шелковой юбкой, быстро ушла въ кабинетъ. Оттуда она вернулась съ зеркаломъ.
   -- Вотъ...-- коротко сказала она, подавая зеркало.-- Посмотри на твой морда...
   Евгеній Васильевичъ машинально взялъ зеркало и посмотрѣлъ,-- на него глядѣло незнакомое лицо.
   -- Вы забыли тѣ письма, которыя мнѣ писали цѣлыхъ три года,-- продолжала Lea съ возраставшей экспрессіей.-- Да, забыли... Вы умоляли меня пріѣхать, спасти васъ... Я пожертвовала всѣмъ, я могла десять разъ умереть дорогой и все для того, чтобы получить ваше вчерашнее оскорбленіе.
   -- Никогда я васъ не приглашалъ...
   Lea опять бросилась въ кабинетъ и вернулась съ пачкой писемъ. Порывшись, она подала послѣднее. Евгеній Васильевичъ взялъ смятый листикъ почтовой бумаги и прочелъ написанное собственной рукой приглашеніе пріѣхать на пріискъ, помѣченное августомъ. Когда же это могло быть?
   -- Но дѣло не во мнѣ: я слишкомъ себя уважаю,-- продолжала Lea уже съ дрожащими нотками въ голосѣ.-- Да... Посмотри еще разъ въ зеркало на твой морда. Оно тебѣ скажетъ все... Тебѣ ли соблазнять невинное молодое существо? Неопытная дѣвушка тебѣ повѣрила, она въ тебѣ полюбила призракъ собственнаго воображенія, какъ всякая невинная дѣвушка. О, я сама была невинной дѣвушкой и знаю, что такое полюбить такого человѣка, какъ ты...
   Lea -- невинная дѣвушка! Плечи Евгенія Васильевича поднялись вопросительно, а на лицѣ мелькнула саркастическая улыбка. Но это такъ, одно движеніе...
   -- Я поѣду къ этой несчастной дѣвушкѣ и объясню ей все...-- продолжала Lea уже съ энергіей рѣшившагося на все человѣка.-- Да, все... Я обязана открыть ей глаза. Я покажу ей твои письма... Все, все... И, когда она узнаетъ, что ты жауликъ и... и воръ...
   Что происходило дальше, сами дѣйствующія лица не могли бы передать,-- это вѣрно, по крайней мѣрѣ, относительно Lea. Въ столовой поднялся ужасный крикъ, брань, оскорбленія... Гаврюшка, подсматривавшій изъ кухни въ хверь, видѣлъ только, какъ баринъ схватилъ стулъ и замахнулся на француженку. Дальше послышался отчаянный визгъ, не потому, что онъ ударитъ ее, а потому, что Lea схватила скатерть и стащила со стола все. Посыпалась чайная посуда, полетѣлъ кубаремъ самоваръ, а Lea продолжала кричать. Гаврюшка былъ въ восторгѣ: вотъ это настоящая барыня. Жаль только, что ругается не по-нашему -- ничего не разберешь.
   Дальнѣйшія событія слѣдовали въ такомъ порядкѣ. Гаврюшка и Агаѳья увѣряли, что господа помирились, т.-е говорили о чемъ-то совершенно спокойно. Баринъ даже поцѣловалъ руку у барыни. А потомъ онъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, заперся на ключъ и что-то долго шуршалъ бумагами. Барыня нѣсколько разъ подходила къ двери и о чемъ-то его спрашивала.
   Кончилось тѣмъ, что баринъ вышелъ изъ кабинета и потребовалъ сейчасъ же лошадей.
   -- Такъ ты поѣдешь сейчасъ же въ городъ и объяснишься съ этой дѣвушкой?-- повторила Lea.-- А я буду тебя ждать, Котикъ... Ты меня очень оскорблялъ.
   -- Больше не буду...
   -- Скажи: прости меня, Lea... Я гадкій Котикъ, Lea.
   -- Я гадкій, Lea.
   Она выскочила провожать его на крыльцо, и онъ при всѣхъ поцѣловалъ ее прямо въ губы...
   Отъѣхавъ верстъ пять отъ пріиска, Лугининъ остановилъ лошадей, вышелъ изъ кошевой и, на глазахъ у кучера, застрѣлился...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru