Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
"Все мы хлеб едим..."

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из жизни на Урале.

Мамин-Сибиряк Д. Н.

"Все мы хлеб едим..."

Из жизни на Урале

  
   **************************************
   Мамин-Сибиряк Д. Н.
   Собрание сочинений в 10 т.
   М., "Правда", 1958 (библиотека "Огонек")
   Том 1 -- с. 245 -- 285.
   OCR: sad369 (12.11.2008)
   **************************************
  

I

  
   -- Эх, отлично было бы закатить теперь в Шатрово, -- говорил мой приятель Павел Иваныч Сарафанов, отдувая пар со своего блюдечка. -- То есть, я вам наивно доложу, после спасибо скажете!.. Ведь теперь какое время... а? Каждый день дорог, а мы с вами сидим здесь в N*, -- пыль, духота, жар... Вы посмотрите, утра-то какие стоят -- так вот за душу и тянет куда-нибудь в болотину за дупелями. У меня и собачка есть на примете: легашик, стойку держит и всякое прочее. Ей-богу! На левую ногу немного припадает, да это пустяки, со стороны даже и незаметно, а как пойдет по осоке... Ей-богу, поедемте в Шатрово?! Остановимся у попа, важнеющий поп, на всю губернию первый. Об отце Михее, может, слыхивали? Нет? Как же вы это так... Богатеющий поп, я у него по неделям гащивал. Кстати, у меня дельце есть в Шатрове, да еще не одно... Нет, завтра же поедем!
   -- Я с большим бы удовольствием, только на чем мы с вами поедем?..
   -- На чем?!. Да вы только скажите одно слово: завтра, в три часа утра, я подъеду к вам на своей лошади, а вы только садитесь.
   -- Да ведь у вас нет своей лошади.
   -- Сегодня нет, а завтра будет.
   -- И экипажа нет.
   -- И экипаж будет... У меня ход на сарае лежит, а коробок есть на примете.
   -- И лошадь, и коробок, и легашик -- все на примете; когда же вы успеете все это собрать?
   -- Ах, господи, господи, да вам-то какая забота: вы только садитесь, и конец делу. Ружье есть? Больше ничего не надо... Ружье да ноги, и шабаш. Да и без ног можно: раз я с одним чиновником на охоту ходил, -- такой же жиденький из себя, как вроде вас, -- так он у меня так развинтился на обратном пути, что я его верст пять на своей спине тащил. Ей-богу! А мы отлично погостим у отца Михея... Я уж знаю, чем старику угодить: парочку свеженьких дупельков привезу -- да он меня расцелует.
   Сарафанов был замечательный человек, начиная с своей наружности. Среднего роста, коренастый и плотный, он был некрасиво скроен, да крепко сшит; в глаза издали бросалось его несоразмерно длинное туловище, поставленное на вывороченных коротких ногах с широчайшими ступнями. Небольшая голова была крепко посажена на могучей, короткой, всегда красной шее; длинные руки соответствовали остальному. Широкое лицо Сарафанова, обрамленное небольшой бородкой песочного цвета, всегда дышало добродушным спокойствием; маленькие светло-карие глазки смотрели улыбающимся пытливым взглядом, как у только что проснувшегося ребенка. На вид ему можно было дать лет сорок, в крайнем случае -- сорок пять, а в действительности было шестьдесят с хвостиком. И ни одного седого волоска на голове; держался бодро, в ходьбе был неутомим, и во всех движениях замечалась гибкость и та упругая энергия, которая свойственна только юношескому возрасту. Одевался Сарафанов неизменно в длинный черного сукна сюртук и глухой, сильно потертый атласный жилет; туго накрахмаленные воротнички всегда упирались в подбородок, шея, несмотря ни на какой жар, была туго затянута шелковой черной косынкой, в манжетах красовались большие малахитовые запонки в серебряной оправе. Вообще костюм Павла Иваныча не блистал свежестью, но всегда был чист, опрятен и с некоторыми претензиями на солидность.
   Глядя на свежую, полную сил фигуру Сарафанова, трудно было помириться с мыслью, что перед вами стоит, ни больше, ни меньше, как приказная строка блаженной памяти уездного суда. А между тем это было так: Сарафанов отслужил в суде тридцать лет, с пятнадцати до сорока пяти, и теперь около пятнадцати лет состоял в разночинцах, занимаясь "делами", как он скромно выражался о своей деятельности. В своей сущности деятельность Сарафанова отличалась замечательной разносторонностью: он был в одно и то же время ходатаем по делам, комиссионером, столяром, охотником, поставщиком драгоценных камней, мыловаром и т. д. Он имел скверную привычку разом браться за десять дел и поэтому терпел постоянные неудачи, которые поглощали последние крохи его скудного бюджета. Чем неосуществимее было предприятие, тем сильнее к нему привязывался Сарафанов. Неудачи только воодушевляли его, и он с каким-то болезненным напряжением энергии переходил от одной спекуляции к другой: то начнет скупать старообрядческие старинные книги, то по пути прихватит партию рябчиков и замаринует их, то несколько месяцев устраивает какой-то ночлежный дом и т. д. Может быть, при других условиях Сарафанов сделался бы великим изобретателем и обогатил бы себя и других, но в тесных рамках захолустной провинциальной жизни он мог только задыхаться под наплывом жажды деятельности. Когда-то у него были свой домик, небольшое хозяйство, даже маленькая ферма, а теперь оставался только где-то за городом клочок земли, на котором он сеял какую-то мудреную американскую репу. Жил он на краю города, в крошечной избушке, старым холостяком и был беден, как церковная мышь, но никогда не терял душевного равновесия, вечно находился в самом оживленном настроении и, как мне кажется, был очень счастлив. Для других Сарафанов был золотой человек, потому что через него можно было достать решительно все на свете, -- весь город ему был знаком и все было на примете: нужно вам козу -- через час Сарафанов ведет ее за рога, нужна скрипка -- и скрипка к вашим услугам. Для меня лично Сарафанов имел интерес, как живая история и география N-ского уезда: он знал всех наперечет и пешком, с ружьем за плечами, исходил его вдоль и поперек. Иногда он привирал для красного словца, но самая ложь у него выходила такой безобидной, -- он сам верил ей первый. Даже в несчастной привычке употреблять иностранные слова, которым Сарафанов придавал свое собственное значение, не имевшее ничего общего с их действительным смыслом, он являлся только с комической стороны, и скоро можно было привыкнуть к его не особенно разнообразному лексикону. "Наивно" -- в переводе значило "серьезно"; в этом же значении он употреблял слово "сентиментально"; "хаос" надлежало переводить -- "глупость" и т. д. Только к двум словам, которые Сарафанов особенно часто употреблял, я никак не мог привыкнуть и часто принужден был отгадывать их смысл по аналогии -- эти слова были "грация" и "цивилизация". Значение этих слов постоянно менялось, и вдобавок они часто ставились одно вместо другого. Приблизительно, слово "грация" можно было перевести словом "ловкость", иногда -- "смелость", реже -- "ум"; "цивилизация" попеременно обозначала то образование, то comme il faut. Когда Сарафанов начинал сердиться, эти слова означали даже "мошенничество".
  

II

  
   Мои надежды на то, что Сарафанов не успеет управиться в один вечер с довольно сложной операцией покупки лошади, коробка и сбруи, не оправдались: ровно в три часа утра Сарафанов ворвался в мою комнату и заставил меня оставить постель. Он был в своем обыкновенном костюме, только на ноги надел длинные охотничьи сапоги да поверх сюртука набросил татарский азям.
   -- Посмотрите-ка, какого рысака я завоевал, -- говорил он, помогая мне одеваться. -- Ах, батюшки, у вас и папиросы не набиты... Как же это? Ну да ничего, давайте-ка мне в сумку табак и гильзы, после набьем.
   Сарафанов сложил табак и гильзы вместе с чаем и сахаром в свой "саквояжик", перекинутый на ремне через плечо, и еще раз проговорил:
   -- Нет, вы лошадь-то посмотрите...
   Действительно, у ворот стояла поджарая киргизская лошадь с поротыми ушами и горбатой спиной; в новеньком с иголочки коробке сидел хромой легашик, на дрогах, впереди и сзади коробка, были привязаны веревками какие-то сундуки. Сарафанов любил все устраивать хозяйственно, и без разных дополнений, вроде ящиков, узелков, сундуков, он был немыслим.
   -- Конь в езде, друг в нужде, -- уклончиво отвечал я, осматривая лошадь.
   -- В две пряжки до Шатрова доедем.
   -- Сто верст в две пряжки, на одной лошади?..
   -- А вот увидите... Мы тут свернем с тракту в одном месте; оно проселком-то на двадцать верст ближе.
   Через десять минут мы уже выезжали из города.
   -- Как N*-то наш обстраивается, -- говорил Сарафанов, когда наш коробок, как по ковру, мягко катился в стороне от тракта, среди соснового бора. -- Истинно можно сказать, что город с цивилизацией... И раньше некоторые светло жили, а как подвели эту железную дорогу -- все точно на ноги встали. Ей-богу! Откуда что пошло: адвокаты, инженеры, немцы, жиды... очень грациозно!.. Прежде только бывало и свету в окне, что заводчики да золотопромышленники... Ну, горные инженеры, которые поумнее, нечего сказать, светленько поживали. Только все это было вроде того, как в темноте: один скачет, а тысяча плачут. Теперь взять хоть богачей, -- страшенные богачи были, а как жили: мужики мужиками, а захочет развернуться -- глупость его мужицкая и объявится. Наивно вам говорю... То церкви устраивают, моленные, австрицких архиреев выписывают, то начнут шампанским дорогу поливать и гостей женским полом угощать. Всячины было, а настоящей цивилизации не было. Можно сказать, была одна темнота и хаос. Теперь и то взять: заведутся у кого деньги, они уж так из роду в род и переходят. Туго жили, всех богачей по пальцам пересчитаешь, а вновь никого.
   -- А нынче?
   -- Нынче залежных денег ни у кого нет, -- сегодня беден, завтра богат... Богатство-то, как вода, так из рук в руки и переливается. Успевай ловить... Вчера в портерной сидел, пивом торговал, а сегодня едет: пара наотлет, на голове цилиндр, на носу пенсне. Вчера своими глазами видел такого хвата: иду от вас, а кто-то едет на паре и кланяется... А потом и вспомнил: Пиньджаков, в портерной пивом торговал, а теперь золото моет. Вот какие дела-с! А пришел этот Пиньджаков откуда-то из Казани, извините, в одних портах. Наивно вам говорю! Одним словом, все поднялись на ноги, точно свет увидали, и свою дикость совсем оставили. Таких уж, пожалуй, и не найдешь, чтобы завелось лишних сто рублей, а он их в кубышку да в землю, да по двугривенному через год прибавлять, как ленивый раб; нет, нынче везде тонкость пошла: другому вся цена, ей-богу, полтина на ассигнации, а, глядишь, он водкой занялся, торговые бани открыл, номера с арфистками... Нет, не прежние времена!.. Прежде только и свету в окне, что горные инженеры, а нынче -- шалишь, пороху супротив других не хватает. Теперь взять адвокатов или докторов: так на парах и зажаривают; или взять карты -- ведь пустяки и даже грешно-с, а сколько у нас в N* этими картами живут... Очень малодушен нынче народ стал, особливо адвокаты: что сорвал, то и продал. Богачи-то, как пузыри после дождя: вскочит, покружится и лопнет.
   А июньское утро вышло на славу: солнце не светило, а точно смеялось в голубом небе, где, как стада лебедей, бродили легкие серебристые облачка. Местность, по которой пылившей лентой вилась дорога, была слегка холмиста; по сторонам дороги давно тянулись бесконечные нивы, поля и луга вперемежку с светлыми, как транспарант, березовыми пролесками и кой-где еще сохранившимися гривками молодого сосняку. Озими колосились; яровые были еще зелены. Из густой зелени то и дело взлетали жаворонки; они несколько минут держались в струившемся благовонном воздухе на одной высоте, рассыпаясь звеневшими, как серебряные колокольчики, трелями, и камнем опять падали в траву. Попало несколько обратных почтовых троек; в стороне дороги, по утоптанным тропинкам, тянулись вереницы богомолок, спешивших в Екатеринбург к Тихвинской. Что-то невыразимо патриархальное чувствовалось в этой картине: мелькали загорелые истощенные лица, повязанные темными платками головы, котомки за плечами и длинные палки, но на этих испеченных солнцем грубых лицах лежала печать такого глубокого душевного спокойствия, глаза смотрели таким сосредоточенным, одухотворенным взглядом... Даже этот низкий поклон каждому встречному говорил сам за себя. Какие все славные русские лица!
   -- Ишь, как лопочут, -- любовно говорил Сарафанов, раскланиваясь с богомолками. -- По обещанию больше идет низменный народ, а кто побогаче, те на ярмарку или в гости. Монастырь в Екатеринбурге важнеющий, и игуменья молодца.
   Часов в восемь утра мы сделали небольшой привал у одного болота, где Сарафанов, пока лошадь щипала траву, успел убить штук пять дупелей. Стрелял он без промаха, но легашик оказался плох, -- не выдерживал стойки и горячился. Убитых дупелей Сарафанов, не ощипывая пера, как-то особенно искусно завернул в широкие листья болотной травы и зажарил в золе. Это охотничье кушанье оказалось великолепным, и мы с большим аппетитом разделили его в тени молодых липок.
   -- Грешный человек, -- говорил Сарафанов, кладя широкий крест на свою могучую грудь, -- ни в среду, ни в пятницу, ни в пост скоромного в рот не возьму, а в поле не могу... И в грех себе этого не ставлю. Вы как насчет этого думаете?
   Сарафанов отличался вообще большой воздержанностью, в рот не брал вина и не курил.
   Дожидаясь, пока лошадь отдохнет, мы от нечего делать болтали; легашик свернулся клубочком под коробком и дремал самым мирным образом. Овод начинал одолевать нашего киргиза, и он старался держаться под прикрытием едкой струи дыма от огня. Над болотом столбом играли комары, что служило самым верным признаком установившегося надолго ведра; пахло свежей травой, где-то звонко ковал кузнечик, и изредка начинал скрипеть в ближайшей осоке коростель, заставляя собаку вздрагивать и поднимать голову.
   -- Вот мы теперь едем с вами в Шатрово, -- говорил Сарафанов, -- а что такое Шатрово? Деревня, и больше ничего. Прежде самый, можно сказать, несмятый народ жил, совсем озерный, а теперь в Шатрове -- вы чего думаете -- тоже цивилизацией пахнет. Везде проснулся народ. А про заводы и говорить нечего: там голову-то, как гайку, отвинтят! Я замечаю про себя так, как эти самовары пошли по деревням, -- ведь кажется, пустяки: самовар! -- кончено, всю эту простоту, как рукой снимет. А как наладят чугунку на Тюмень, тут держись... Нам в N* эта самая чугунка много слез привезла, и, можно сказать, вышел чистый хаос: прежде все первый сорт крупчатку употребляли, а как она взыграла с шести рубликов за мешок на одиннадцать, -- шабаш, даже попы -- и те на второй сорт перешли. Некоторым чиновникам приходится совсем грациозно: жалованья в месяц двенадцать рубликов, семьища... Ох, не смотрели бы глаза!..
   К вечеру, когда солнце уже заметно начало клониться к западу и дневной жар спал, мы действительно подъезжали к Шатрову, которое стояло немного в стороне от тракта.
   -- Так мы, значит, к попу махнем, -- говорил Сарафанов, поощряя кнутиком своего киргиза.
   -- Нет, лучше у кого-нибудь другого остановимся.
   -- А зачем отца-то Михея обижать?
   -- Чем?
   -- Да он мне проходу не даст, потому как человек самый гостеприимный, хлебосол... Вроде того, как Авраам под дубом маврийским. Наивно вам говорю. Богатенный поп: свой конский завод, хлеба тысячи три пудов лежит и угостить любит. А насчет разговору: как труба, так и режет, так и режет. Живет князь князем. На сто верст кругом все знают шатровского попа.
   Несмотря на всю убедительность этих доводов, я все-таки настоял на своем.
   -- Вон оно, Шатрово-то, точно на блюдечке раскинулось! -- проговорил Сарафанов, заслоняя от солнца глаза ладонью.
   Всякий, кто видал бесконечные равнины, тощие поля, болотины и убогие деревеньки средней России, взглянув на Шатрово с высоты, на которой теперь был наш коробок, вздохнул бы свободнее и подумал: "Вот где она, Сибирь -- золотое дно!" Это была красивая картина: необозримая ширь полей волнами уходила на восток и тонула где-то далеко-далеко в синеватой дымке горизонта; на западе замыкали картину ряды холмов, покрытых лесом. По извилистому течению Шатровки можно было насчитать до пяти деревень; в одном месте виднелась какая-то фабрика с высокими кирпичными трубами. Самое село рассыпало свои домики по обоим берегам реки по крайней мере на расстоянии трех верст; большая каменная церковь стояла, как мать среди детей, в самом центре села.
   Наш коробок мягко катился по узкой дорожке, минуя огороженные поля и спускаясь к реке. Вот и первые избы, и широкая улица, и целая стая собак. Судя по наружному виду крестьянских построек, можно было вперед сказать, что народ живет здесь, как у Христа за пазухой, конечно не без исключений, в виде одиноких избушек, вынесенных к самой околице, где, вероятно, жили старики да солдатки-бобылки. Наш экипаж прокатился чуть не чрез все село, мимо каменной церкви, одноэтажного домика о. Михея, мимо волости и нескольких питейных; он остановился у старой, покосившейся избы, у ворот которой стояла высокая красивая девка в красном платке.
   -- Шептун дома? -- спрашивал Сарафанов, с легким покряхтываньем вылезая из коробка.
   -- Дома.
   -- А что, Аннушка, как Шептун-то, здоров?
   -- Что ему делается... Не бойсь, не издохнет!
   Анна была, что называется, девка кровь с молоком, с полными румяными щеками, крепкой загорелой шеей и могучей грудью; немного косой разрез карих глаз придавал ее лицу недружелюбное выражение, но оно смягчалось, когда она улыбалась, выставляя два ряда точно выточенных из слоновой кости зубов. Громадные красные руки и грязные босые ноги дополняли портрет этой деревенской красавицы, одетой в старенький ситцевый сарафан и розовую, тоже ситцевую, рубашку. На шее были надеты зеленые стеклянные бусы...
   -- А-ах, кошка тебя залягай... гладкая ты, а?!. -- бормотал Сарафанов, заглядывая на Анну. -- А ты как Шептуну-то приходишься, умница?
   -- Никак я ему не прихожусь... Чего пристал, как сера горючая?
   -- А ты, Аннушка, не тово...
   В это время в воротах показался сгорбленный седой старик в ветхой пестрядевой рубахе; он из-под руки посмотрел на Сарафанова, и по его выцветшим сухим губам проползло что-то вроде улыбки.
   -- Это ты, Павел Иваныч? -- медленно проговорил старик, не отнимая руки от глаз.
   -- Давай отворяй ворота да принимай гостей, -- распоряжался Сарафанов, здороваясь со стариком. -- А ты, умница, наставь самоварчик поскорее. До смерти заморились. Чистый хаос, Аннушка!
   -- Ишь, как лошадь-то пересобачили, -- говорил старик, отворяя с тяжелым кряхтеньем ворота. -- Никак, прямо из городу?
   -- На обыденку, Шептун.
   Пока Сарафанов переносил наш багаж куда-то в заднюю избу, хозяин с каким-то шепотом медленно распрягал лошадь. Я только теперь хорошенько рассмотрел его. Он был гораздо сильнее, чем казался с первого раза, хотя ему, видимо, перевалило уже на восьмой десяток. Старческое лицо, совсем серого цвета, с большим носом и жиденькой бородкой, производило неприятное впечатление, особенно когда он медленно останавливал на одной точке болезненно пристальный взгляд своих ястребиных серых глаз и начинал беззвучно шевелить губами. В руках у Шептуна была длинная черемуховая палка, на которую он должен был опираться, потому что ноги сильно ему изменяли.
   -- Ишь, как его нашептывает, -- говорил Сарафанов, кивая головой на старика. -- От этого самого и Шептуном прозвали.
   Широкий крестьянский двор был окружен низенькими бревенчатыми постройками: "стайки" (хлевы) для скота, амбары, сеновал; небольшая перегородка открывала вид на задний двор, где ходила хромая лошадь, и на длинный огород с низенькой совсем черной баней в глубине. Все пристройки и самая изба были крыты по-крестьянски драницами, а не тесом. Широкое грязное крыльцо, крытое соломой, сильно покосилось и немного отстало от корпуса избы; под ним что-то живое визжало и хрюкало. На всем кругом лежала печать разлагающейся старости, и видно было, что некому приколотить отставшую доску и поправить покосившийся столб.
   -- А тебе кто будет Анна-то? -- спрашивал Сарафанов, когда старик подошел к нам.
   -- Анна-то... А тебе на что?
   -- Да так я спросил. Раньше не видал, ровно, у тебя никого из баб-то...
   -- Анка работница мне будет. Хлебом кормлю, а она, стерва, за воротами все стоит...
   -- Та-ак... Такие ее годы, твоей Анки, что ей стоять, видно, за воротами!
  

III

  
   Нам была отведена задняя изба, куда мы и прошли.
   -- А это у тебя что? -- спрашивал Сарафанов, указывая старику на валявшиеся по столу и по лавкам книги, на висевшее на стенке ружье, чей-то сильно подержанный казинетовый сюртук и старый патронташ.
   -- Это... А это Лекандра живет у меня, так его муниция, -- равнодушно объяснил Шептун, остановившись у порога.
   -- Какой Лекандра?
   -- Да учитель наш, Лекандра... Отцу Михею сын приходится.
   -- А, помню... Из лица немножко шадрив?
   -- Он самый... Лекандра ничего, он на сарай уйдет, пока вы тут поживете.
   -- А почему он у отца не живет, ваш учитель?
   -- Кто его знает, пошто он у отца-то не живет... Видно, у меня глянется лучше, -- с улыбкой прибавил старик. -- Ноне ведь все это мудрено пошло, не разберешь никак.
   Постояв немного в дверях, старик вышел из избы. Через несколько минут донесся его ворчливый голос:
   -- Анка, Анка, куда ты запропастилась?!. Собирай скорее чай господам...
   -- Чай, не рассохнутся твои господа: подождут, -- откуда-то из глубины двора донесся голос Анки.
   Когда мы через полчаса сидели уже за самоваром, в комнату вошел сам Лекандра. Это был небольшого роста господин, в парусинном пальто, казинетовых широких панталонах, заправленных в сапоги, и в розовой ситцевой рубашке-косоворотке. Он был действительно "шадрив", то есть его круглое добродушное лицо с небольшими близорукими голубыми глазками было сильно попорчено оспой. Пряди белокурых волос, мягких, как лен, выбивались из-под сдвинутой на затылок кожаной фуражки и падали на лоб; пушистая с красноватым оттенком бородка придавала физиономии Лекандры самый добродушный вид. Когда он улыбался, что-то неуловимо детское светилось в этом круглом лице, и в голове невольно шевелилась мысль: "А ведь я где-то видал этого Лекандру".
   -- А, Никандра Михеич, сколько лет, сколько зим не видались! -- приветствовал Сарафанов учителя. -- Здоровенько ли поживаете?
   -- Прыгаем помаленьку, -- с улыбкой отвечал учитель, снимая фуражку.
   -- А отец Михей каково здравствует?
   -- У отца Михея чахотка, еле дышит...
   -- Ах, уж вы только и скажете... Ей-богу! А мамынька ваша?
   -- А вот пойдешь к ней, так сам и увидишь.
   -- Конечно, пойду... Ежели обходить этаких почтенных людей, да тогда и жить незачем. С нами чайком побаловаться, Никандра Михеич?
   Учитель не заставил себя просить и сел за стол, рядом с Шептуном. Сарафанов познакомил нас и сейчас же распространился о чудесах N-ской цивилизации, о людях с "грацией" и о всеобщем "хаосе". Мне очень понравился учитель. Он держал себя как-то особенно просто и с тем неуловимым оттенком собственного достоинства, когда человек настолько доволен и собой и своим общественным положением, что не имел нужды ни прибавлять, ни убавлять ни одного вершка собственного роста.
   -- А я, Павел Иваныч, женюсь, -- добродушно говорил учитель, раскуривая папиросу.
   -- Поди, на какой учительше? У вас ведь все это по-ученому делается...
   -- Нет, не на учительше, а на Анке. Вот та самая, которая самовар вам подавала.
   Сарафанов даже раскрыл рот от удивления.
   -- Спроси хоть Шептуна, -- продолжал учитель.
   -- Чего тут спрашивать, -- ворчал старик. -- Только ты, Лекандра, еще рылом не вышел, чтобы тебе на Анке жениться.
   -- Это уж не твоя забота.
   -- А то чья же? Не по себе дерево выбрал... Какой ты есть человек, ежели тебя разобрать: ни ты барин, ни ты мужик. Сегодня ты здесь чай вот с нами пьешь, а завтра тебя и след простыл... У мужика изба своя, обзаведение, земля, скотина, а у тебя что? Куда тебе, такому, на Анке жениться...
   -- Вы все шутите, Никандра Михеич, -- сказал Сарафанов, пытливо и в недоумении поглядывая на учителя.
   -- Нет, серьезно, женюсь. Осенью свадьба.
   -- Не может быть... -- уже слабо протестовал Сарафанов, все еще не веря своим ушам. -- Как же отец-то Михей будет? Один сын доктор и три тысячи жалованья получает, другой -- прокурор и тоже три тысячи, три сына в университете... Чистый хаос! Нет, уж ты, Никандра Михеич, пожалуйста, оставь эту задачу. Наивно тебе говорю. У Анки свой предел, а у тебя свой... Я тебе вот что скажу: есть у меня на примете одна поповна, -- ну, отдай все, да и мало! Всем взяла: вроде как вишня или малина.
   -- Вот ты и женись на ней, -- предложил Лекандра.
   -- Ах, господи, господи... Вы все шутите, а как тятенька с мамынькой, ежели вы им этакой камуфлект подстроите? Ведь это, можно сказать, всей вашей природе будет одно поношение-с... Вы только то подумайте: один брат доктор, другой прокурор, три в университете... Люди все с грацией, образование... Да вы шутите?
   -- Нет, право, не шучу. Приезжайте на свадьбу.
   Когда после чая вопрос зашел о том, как мы расположимся, учитель предложил мне спать на сарае, потому что в избе было и душно и "насекомисто", как он выразился. Сарафанов остался в избе и даже забрался на полати.
   Стояла душистая летняя ночь последних чисел июня. Мы с большим комфортом расположились на свежем сене, только что снятом с огорода. Делалось даже неловко от одуряющего запаха душистых трав. Где-то лаяла собака; неугомонные петухи перекликались через всю деревню; простучала на улице телега. Сеновал был покрыт полусгнившими драницами; между ними сквозило синими полосками ночное небо. В одном месте заглядывала искристым фосфорическим светом мигавшая звездочка, точно любопытный детский глазок. Я думал о Лекандре, который, свернувшись клубочком, лежал в двух шагах от меня.
   -- Анка, Анка... чтобы тебя разорвало, окаянную! -- доносился откуда-то сдержанный голос Шептуна.
   Опять тихо. Где-то далеко-далеко встает обрывок песни, и опять мертвая тишина, прерываемая смутным, неясным шепотом ночи... Ночная ли птица шарахнет крылом оземь, ветер ли набежит -- трудно разобрать. Стараешься остановиться на мысли, что кругом тебя деревня, настоящая русская деревня, деревенский здоровый воздух льется освежающей струей над этими полями, рекой, лесом, самый месяц освещает не многоэтажные каменные дома, не дремлющих у ворот дворников, не каланчу полицейской части, а бревенчатые русские избы. Отдохнуть каждой каплей крови, каждой нервной клеточкой -- вот единственное желание, которое теперь выражает желание большинства русских людей, не сеющих и не собирающих в житницы, не продающих и не покупающих. Да, отдохнуть...
   -- Вы не спите? -- спрашивает Лекандра.
   -- Нет.
   Небольшая пауза,
   -- Зачем Шептун так бранит эту Анку? -- спросил я, прислушиваясь к долетающим со двора звукам.
   -- Обыкновенная история: он стар, она молода.
   -- Этого еще мало.
   -- Они живут гражданским браком. Девку кровь душит, а старичонко еле на ногах держится. Вот и вздорят...
   -- Как же вы...
   -- Вы хотите сказать, как я решаюсь жениться на Анке? Это я подшутил над Сарафановым. Пусть его поломает голову... Ха-ха!.. Анка еще не пойдет за меня. У ней от женихов отбоя нет.
   -- Ведь вы говорите, что она живет гражданским браком с Шептуном?
   -- Это по нашим нравам вздор. Мы ведь еще живем "образом звериньским, схождахуся межи сел". Мы смотрим на женщину глазами Сарафанова, чтобы она была "вроде как малина или вишня", а крестьянину нужна работница, нужна будущая мать. Венец все прикроет. Вы посмотрите, как целую жизнь работает деревенская баба, -- именно как рыба о лед колотится... Все эти ошибки молодости не могут иметь здесь особенного значения.
   Молчание. Учитель раскуривает папиросу.
   -- Скверно теперь у вас в городе?
   -- Как всегда.
   -- Одного не могу понять: зачем это люди лезут в эти города. Ей-богу! Скажите, пожалуйста: например, наш брат из семи кож вылезет, а все-таки добьется своего, то есть его допустят где-нибудь в суде или в какой палате нажить геморрой. Обыкновенно говорят про какие-то удобства цивилизованной жизни, про общественную жизнь, про удовольствия... Ведь врут, все врут до последнего слова! Какой-нибудь чиновник замурует себя в гнилую квартиру и пьет здесь горькую чашу, пока господь не приберет грешную душу. Деньжонки завелись, -- "винтит" ночи напролет. Тьфу!..
   -- Что же в деревне делать?
   -- В деревне... Во-первых, деревня деревне рознь. Если взять наше Шатрово, здесь еще жить можно.
   -- Именно?
   -- Да вот хоть я: землю пашу. Отличная статья. Я, право, так рад, что развязался со всей этой "цивилизацией" Сарафанова. Свет увидал, а то такая мерзость на душе стояла -- хоть в воду. Видите ли, был я в университете... По слухам, уж очень хорошо там, значит, и нам туда же надо. Своего ума нет, так чужим живешь. Ну, и мода на образованного человека, и диплом, и этакой приличный оклад в некоторой туманной дали -- все это имеет свою прелесть. Потолкался я на людях, дошел до третьего курса медицины, а потом все и похерил...
   -- Почему так?
   -- Плутовство одно, это наше образование самое, и больше ничего. Кричат про кулаков, что они такие-сякие, а я больше уважаю такого кулака, чем какого-нибудь доктора или учителя гимназии. Кулак собственным лбом по крайней мере дорогу прошиб, а доктор или учитель доплывет до своего диплома на ту же земскую стипендию. Тьфу!.. А какая была мода на этих докторов с легкой руки наших маститых беллетристов: каждый так и смотрит героем... Насмотрелся я на них, теперь -- шалишь, знаем, чем подбиты эти все герои. И главное, заметьте, из тысячи человек один занимается, а остальные с грехом пополам только перелезают из курса в курс. Вот вам и все его геройство. По-моему, нужно поставить науку, как она в Англии или в Америке, а не тянуть за уши. Идут за дипломом, а не за наукой... Вот я, когда перелез на третий курс, и начал думать: к медицине я никакого влечения не имею, да она и сама существует только как искусство для искусства.
   -- Именно?
   -- Возьмите доктора, что он делает? Ведь он шарлатанит из ста случаев в девяносто девяти... Одна только хирургия и вывозит, а остальное все гиль и чепуха! Морочат только богатых купцов да нервных барынь. Например, приезжает доктор к больному... Если больной -- человек состоятельный, -- он и без него поправится, если он бедняк -- еще скорее помрет, потому что последние гроши снесет в аптеку. Один умирает оттого, что спился с кругу, ожирел или нажил какую-нибудь благородную болезнь; другой оттого, что вытянулся на работе, с холоду, с горя, с голоду... И в том и в другом случае доктор решительно бесполезен. А что эти гигиенические советы ихние, так это и без них давно известно. Вы войдите в избу к богатому мужику, особенно к раскольнику: да всем этим немцам, которые придумывали гигиену, и во сне не снилось ничего подобного -- такая чистота заведена, словно языком все вылизано. И посмотрите, какой здоровый народ. Вы можете считать мое мнение за абсурд, а между тем оно совершенно справедливо. Когда этих докторов не было, разве люди не жили? Вся эта медицина выеденного яйца не стоит на практике. Да-с!..
   Учитель заметно раздражился и говорил с таким выражением в голосе, точно ему кто-нибудь не верил.
   -- Все это хорошо, и, может быть, в ваших словах много правды, -- проговорил я, желая навести учителя на прежнюю тему, -- но интересно, как вы дошли до мысли, что остается только землю пахать.
   -- Опять-таки не своим умом дошел, не беспокойтесь. У нас свой-то ум с семи лет отшибают... Был у меня один товарищ. В семинарии мы с ним вместе учились. Дело было в философии. Крепкий был человек. Понимаете: сама натура. Учился, учился да однажды в классе профессору и начал отчитывать: "Чему вы нас учите? Вот я девятый год давлю парту, а ни аза в глаза не знаю... Мне на ваших классиков наплевать!" Взбесился человек совсем, а потом бросил все да в мужики и ушел, землю пахать. Мы его уговаривать, перспективы там разные ему рисовать, а он нам: "Дураки вы, дураки... Ничего-то вы не понимаете и не понять вам ничего. Я буду мужиком в сто раз счастливее вас..." Вот, когда я был на третьем курсе, на меня это самое раздумье и напади... Тут я и вспомнил про товарища, написал ему горячее письмо и жду ответа. Пишет: "Приезжай, сам увидишь. Твой Африкан Неопалимое". Кое-как дождался я лета, а потом к Неопалимову, в деревню. Отыскал его. Живет как мужик, и все тут. "Брось-ко, говорит, свою ученую дурь да ступай в мужики, если добра хочешь". Пожил я у него лето, присмотрелся... Ничего, действительно хорошо. Неопалимое давно был женат "а крестьянской девке, детишки были -- отлично живут. Вернулся я в Шатрово и свою медицину по боку: совестно стало чужой хлеб заедать. Только сразу упроститься, как Неопалимов, у меня пороху не хватило. Придумал я, видите ли, поступить учителем и составить такую компанию, чтобы летом, когда у нас, учителей, нет занятий, сельским хозяйством заняться. Собралось нас человек шесть. Землю у башкир арендовали, обзаведеньишко сделали и всякое прочее...
   Лекандра замолчал и сердито сплюнул на сторону.
   -- Ну, и что же? -- спрашивал я.
   -- Все прахом пошло.
   -- А теперь вы совсем упростились?
   -- Ну, этого еще сказать нельзя... Извольте-ка сразу расстаться со всей этой глупостью, которая наросла с золотых дней детства, -- нет, это не вдруг. Опять и то смущает: упростишься, а потом не вынесешь. Вот исподволь и упрощаюсь. Теперь состою учителем и землю у родителя арендую. Третий год свое хозяйство веду...
   -- Где же оно у вас?
   -- Верстах в семи отсюда. Там у меня и избенка огорожена, и прочее такое. Вот поживете здесь, забредете как-нибудь.
   Наступило молчание. Упрощавшийся человек тяжело вздыхал. Очевидно, ему хотелось высказать еще что-то.
   -- Что же мешает окончательному упрощению? -- спросил я.
   -- Вы не догадываетесь?
   -- Нет...
   -- Вот то-то и есть, а дело самое простое: разве мужицкое хозяйство можно поставить без бабы... Теперь поняли? Интеллигентный человек амуры да идеалы разводит и видит в жене... Ну, да черт с ним со всем, что он видит! Упроститься-то я, пожалуй, совсем упростился, а когда дошло дело до бабы, -- вот тут вся эта дрянь, которая накопилась в душе, и дает себя чувствовать. И себя загубить можно, и другого человека... Ну, возьмешь деревенскую девку, а потом вдруг скучно покажется с ней век коротать, -- все-таки большая разница. А может быть, она будет счастливее за настоящим мужиком... Гм... это я вам скажу... Кажется, светает?..
  

IV

  
   -- Пойдемте купаться, -- будил меня учитель ранним утром, когда солнце стояло еще в золотистом тумане. -- Утро-то какое... а?..
   Учитель лежал на животе, положив свою белокурую голову в широкие ладони. Мне ужасно не хотелось вставать, но желание с этого же дня начать настоящую деревенскую жизнь, наконец, превозмогло, и я быстро поднялся с своей импровизированной постели. Мы осторожно спустились с сеновала по ветхой, дрожавшей под нашими шагами лесенке. Так и хотелось вернуться обратно и додернуть часок. Во дворе мы встретили Анну. Она, с высоко заткнутым подолом, выгоняла подоенных коров.
   -- Анка, зачем ты на сарай к Лекандре лезешь? -- доносился из избы голос Шептуна. -- Вот я возьму кол да колом тебя, стерву!.. Анка!..
   -- Отвяжись, старый пес, -- ворчала девка, храбро шагая с хворостиной в руке.
   Мы вышли через задний двор, где прыгала хромая лошадь, в огород. В двух шагах, теперь покрытая густым белым туманом, тихо катилась Шатровка, наклоняя прибрежные вербы и стоявшую в воде осоку. Где-то под берегом гоготали гуси. Учитель быстро разделся в ближайших кустах, и только глухой всплеск воды, распахнувшейся под его телом вспененной волной, показывал место, где он бросился прямо с берега. Несколько мгновений он не появлялся на поверхности, а потом только по фырканью и кряхтенью можно было определить, где он плыл в тумане. Я попробовал последовать его примеру, но после пяти минут, проведенных в холодной воде, у меня зуб с зубом не сходился. Оставалось вылезти из воды и одеться.
   -- Что, замерзли? -- доносился голос учителя из тумана.
   Он плавал еще с полчаса и вылез из воды только тогда, когда все тело покраснело от холода и зубы стучали как в лихорадке. Прикрывшись рукой, на манер Венеры Медичейской, Лекандра скрылся в кустах, откуда все время его туалета доносилось какое-то забавное фуканье носом и кряканье. Солнце светило ярче и ярче. Туман начал ходить по реке белыми волнами, а потом белоснежной пеленой тихо поднялся кверху, открыв реку во всей ее красоте, -- с живописными берегами, выложенными ярко-зеленой осокой и кудрявой вербой, с тихо скользившей водой, отражавшей в себе и небо и плававшие на небе облачка.
   -- На нашем солнышке греетесь... -- под самым моим ухом произнес чей-то приятный басок.
   Когда я оглянулся, то чуть ли не стукнулся лбом с высоким священником, облеченным в белоснежный пикейный подрясник и с широчайшей панамой на голове. Он с добродушной улыбкой протянул мне свою пухлую, как подушку, десницу и тем же баском проговорил:
   -- Честь имею рекомендоваться: шатровский поп Михей... Чай, слыхивали про такого зверя?
   -- А... это ты, родитель? -- отозвался Лекандра из-за кустов. -- Купаться вышел?
   -- Да, немного нужно освежить свою грешную плоть...
   Грешная плоть о. Михея представляла нечто совершенно особенное, вроде тех наливных яблок, которые вот-вот расколются, только пошевели пальцем. Его высокая фигура была необыкновенно развита в ширину, так что спина была выгнута совсем желобом, как у закормленной купеческой лошади. Плечи и грудь представляли какую-то вздутую массу, которая выпирала из-под пикейного подрясника, точно там были нарывы. Круглое обрюзгшее лицо было серого геморроидального цвета; около небольшого носа луковицей, как в масле, плавали два узких серых глаза. Щеки, походившие на подушки, обросли тощей бородкой. Из-под панамы выбивались две крошечных косички.
   Заметив мой пристальный взгляд, о. Михей с неизменной добродушной улыбкой проговорил:
   -- Угадайте-ка, сколько мне лет?.. Нет, не угадать. Шестьдесят лет дней странствия моего в юдоли плача, а еще, кажется, ничего...
   В подтверждение своих слов о. Михей молодцевато повернул сначала один бок, потом другой. После этой выходки он опустился на травку рядом со мной и заговорил таким тоном, точно мы вчера с ним расстались:
   -- Вот что, батенька, вы завертывайте ко мне чайку напиться... У нас попросту, без чинов. Мой нигилист вас проведет. Познакомились с ним? Ха-ха... Парень ничего, только немного дыра в голове... Так отсюда прямо ко мне. Я уж послал за Павлом Иванычем.
   Я поблагодарил за приглашение и попробовал было отказаться под предлогом раннего утра.
   -- Да у нас город, что ли? У меня старуха давно уж скрипит по всему дому... Слышите, заходите. Покалякаем, побалагурим, а ежели меня рассердите -- хуже будет.
   -- Мы действительно отправимтесь к родителю, -- говорил учитель, появляясь из-за кустов.
   -- А... нигилист, будущий Анкин муж, -- встретил сына о. Михей и, обращаясь ко мне, проговорил: -- Вот рассудите нас: один сын у меня доктором (о. Михей степенно отогнул на шуйце указательный палец, пухлый, как у новорожденного), второй -- товарищ прокурора (о. Михей отогнул средний палец), три сына довершают свое образование в университете, а шестой сынок вздумал в податное состояние обратиться... А-а, вот тебя, дружище, и нужно! -- закричал зычно о. Михей, завидев поспешно приближавшегося Сарафанова. -- Иди, иди сюда, мы дадим тебе суд и расправу... На кого ты меня променял, Павел Иваныч? Не ожидал я от тебя этого, нет, не ожидал!..
   -- Наивно вам говорю, отец Михей, это все вот они, -- оправдывался Сарафанов, указывая на меня. -- Уж я знал, что мне попадет за это... Повинную голову и меч не сечет, отец Михей!
   -- Хорошо, хорошо: у Федорки везде отговорки, -- добродушно гудел о. Михей, подхватывая Сарафанова под руку. -- Пойдем купаться. Мне одному скучно... А слышал, мой-то нигилист женится...
   -- Хаотический человек, отец Михей, -- проговорил Сарафанов, разводя руками. -- Чистая грация!.. А только купаться не пойду, отец Михей: натура у меня не принимает. Я лучше на бережке посижу.
   -- Нет, вре-ошь, Павел Иваныч! -- увлекая Сарафанова, гудел о. Михей. -- Ты уж меня раз надул...
   -- Наивно вам говорю: ревматизм в ногах...
   -- Шалишь.
   Пикейный подрясник и панама о. Михея скрылись за кустами. Мы с Лекандрой побрели к избушке о. Михея, которая стояла как раз против церкви и так приветливо издали глядела своими небольшими окошечками с белыми ставешками. Это был прелестный сельский домик с низкой зеленой крышей. Широкий двор был усыпан мелким песочком и делился на части изгородями. В этих загородках бродило несколько лошадей, помесь кровных киргизов с заводскими. Отец Михей был великий любитель и знаток лошадей; его конский завод пользовался большой известностью. В глубине двора виднелись целый ряд конюшен, несколько амбаров, громадный сеновал и баня. Вид домика со двора был еще лучше, потому что он низенькой террасой, затянутой маркизой, выходил прямо в цветник. Эту мирную картину довершало кудахтанье голенастых кохинхинских куриц, бродивших по двору под предводительством горластого рыжего петуха. Из окна кухни выставлялась голова сотника Рассказа, который дружелюбно мигал в нашу сторону своим единственным оком.
   -- Рассказ -- отличный наездник, -- объяснял Лекандра, -- всех лошадей выезжает у родителя. А вон и мамынька чаи разводит...
   На террасе, около большого стола, накрытого белой камчатной скатертью и уставленного чашками и печеньями на маленьких фаянсовых тарелочках, суетилась небольшого роста дама с папироской в зубах. При нашем приближении она прищурила серые выцветшие глаза. Летнее из сурового полотна платье, какая-то накидка на плечах и шелковая сетка на голове показывали, что матушка не хотела быть деревенской попадьей и держала себя на городскую ногу. До этого времени мне ни разу не случалось видеть матушек с папиросами, и я с удивлением посмотрел на сморщенное желтое лицо улыбавшейся дамы.
   -- Вот гостя привел, мамынька, -- рекомендовал меня Лекандра. -- А, да тут целый капитан еще сидит... Наше вам, Гордей Федорыч!
   -- Здравствуйте, господин нигилист, -- отозвался сгорбленный, седенький старичок в кителе.
   Я только теперь мог рассмотреть его съежившуюся фигурку из-за большого томпакового самовара, сильно походившего на о. Михея по своей тучности.
   -- Вы к нам погулять приехали? -- спрашивала меня матушка.
   -- Отдохнуть...
   -- И хорошо сделали: у нас вон какие отличные места... Отец Михей, когда кончил курс в семинарии, был тоньше соломинки, а года три послужил в Шатрове и раздобрел. У нас здесь воздух очень хорош.
   Мне оставалось только согласиться, потому что уж какого же еще можно было ожидать воздуха, когда о. Михей из соломинки мог превратиться в настоящий свой вид. По правде сказать, мое воображение совсем отказывалось представить себе о. Михея, когда он только что кончил курс в семинарии. Капитан опять съежился на своем стуле и наблюдал меня мигающим, слезившимся взглядом. Это был совсем выдохшийся старец, с седыми нависшими бровями и щетинистыми, порыжевшими от табачного дыма усами, которые ужасно походили на старую зубочистку. Он имел такой вид, как будто долго где-то лежал в затхлом и сыром месте и теперь вынули его проветриться.
   -- А что ваша Тонечка? -- спрашивала матушка, подавая капитану стакан крепкого чаю. -- Я что-то давненько ее не видала...
   -- Нездоровится ей, нездоровится, Калерия Валерьяновна, -- отозвался капитан, шамкая и пришепетывая. -- Девичье дело, девичье... Хе-хе. Не побережется, не побережется, а теперь жалуется... жалуется, что голова болит... Молодость!.. Да!..
   Самый голос у капитана был какой-то выцветший, с сухими безжизненными нотами, точно скрипело сухое дерево. Лекандра низко наклонил свое розовое лицо над самым стаканом и, кажется, был исключительно занят процессом глотания душистого напитка. Мне показалось, что Лекандра с намерением избегал встречи с прищуренными глазками своей "мамыньки" и как-то странно поднял кверху свои белобрысые брови, когда она заговорила о Тонечке.
   -- Мир вам, и мы к вам, -- загудел о. Михей, вваливаясь на террасу. -- Посмотрите, как я выкупал Павла Иваныча. Ха-ха! Вот тебе и ревматизм...
   -- Чуть не утопили-с, ей-богу! Наивно вам говорю, -- уверял Сарафанов, стараясь вылить воду из уха. -- Ах, Калерия Валерьяновна... Здравствуйте!.. Сократите, пожалуйста, отца Михея, а то они меня совсем было того... уж захлебываться стал.
   -- Как это ты в самом деле неосторожно все делаешь! -- проговорила матушка, покачивая кругленькой головкой, как детская фарфоровая куколка.
   -- Пошутил... Эка важность! Он меня тоже надул: на Шептуна променял. И следовало утопить, только до другого раза оставил.
   -- А... старичку, Гордею Федорычу, наше почтение! -- говорил Сарафанов. -- А я, право, даже не заметил вас с первого раза... Хе-хе!..
   -- Да где его заметишь... Ишь, какой карманный образ ему природа-то дала! -- добродушно басил о. Михей, пока Сарафанов держал в своей лапище сухую, желтую ручку капитана.
   Лицо о. Михея было теперь мертвенно бледно и скоро покрылось крупными каплями пота. Выпив залпом стакан чаю, он проговорил, обращаясь ко мне:
   -- Послушайте, батенька, не знаете ли вы какого-нибудь средства против геморроя?.. Совсем замучил, проклятый!
   -- Ах, отец Михей, ведь мы, кажется, чай пьем... -- жеманно вступилась матушка, как-то забавно встрепенувшись своими коротенькими ручками. -- Ты всегда...
   -- Что всегда: что есть, то и говорю!.. У кого что болит...
   -- Пожалуйста, перестань... Вон Тонечка идет... Ах, здравствуйте, Тонечка, легки на помине, -- мы только что о вас сейчас говорили...
   Тонечка была белокурая, грациозная девушка лет восемнадцати. Ее небольшое правильное лицо, с большими умными темными глазами, было красиво оттенено широкой соломенной шляпой с букетом незабудок на отогнутом поле. Она короткими шажками, едва прикасаясь к земле, вошла на террасу и спокойно поздоровалась со всеми. Сарафанов, как галантный кавалер, приложился мокрыми губами к ее миниатюрной ручке с просвечивавшими синими жилками, выгнув свою широкую спину, как это делают бильярдные игроки. Ситцевое простенькое платье красиво сидело на маленькой фигурке девушки и целомудренно собралось около ее белой шейки широкой розеткой.
   -- А я пришла к вам, Калерия Валерьяновна, за хиной, -- проговорила девушка.
   -- И вы верите в эту латынскую кухню, Антонина Гордеевна? -- вступился о. Михей.
   -- А то как же? Против лихорадки отлично помогает...
   -- Пустяки! Это только так кажется. Вот у меня...
   -- Ах, отец Михей, пожалуйста! -- взмолилась матушка.
   -- Ну, ну, не буду. Я пошутил... Ха-ха!.. Спроси вон у капитана, он испытал. Как заберет, -- места не найдешь... Не буду больше, не буду. Вот мы с Павлом Иванычем относительно цивилизации побеседуем.
   Тонечка просидела недолго. Она все время потирала свои маленькие ручки, как это делают с холоду, и ежила худенькими плечиками. Лекандра несколько раз с улыбкой посматривал на девушку и, наконец, проговорил про себя:
   -- Нервы...
   -- Вы этим что хотите сказать? -- смело спросила Тонечка.
   -- А то и хочу сказать, что у всех барынь одна болезнь: нервы. Глаза этак закатит (Лекандра изобразил, как барыни закатывают глаза): "Ах, у меня нервы"...
   -- Вы, Антонина Гордеевна, не слушайте его, -- вступился опять о. Михей. -- Я вам дам отличный совет: ешьте сырое мясо, пейте сырые яйца... Вот я, -- я был хуже вас!.. А теперь, кажется, слава богу, только вот... Ну, да это вас не касается. А вы слышали нашу последнюю новость: Никандр Михеич женятся. Да-с. И знаете, на ком?
   -- На даме женюсь, -- отозвался Лекандра. -- Она будет в оборках да в бантах ходить, а я ее хлебом буду кормить.
   -- Нет, в самом деле женится... На работнице Шептуна. Может быть, видали?
   Все засмеялись. Сарафанов дергал капитана за рукав и рассыпался своим дребезжащим, нерешительным смехом, откидывая голову назад. По лицу капитана проползло что-то тоже вроде улыбки, от которой вся кожа покрылась мельчайшими морщинками и зашевелились под желтыми усами синие губы.
   -- Уж только и отец Михей, -- умиленно шептал Сарафанов, -- слово скажут -- одна грация...
   Девушка вопросительно вскинула свои темно-серые глаза на Лекандру и улыбнулась болезненной, умной улыбкой. Скоро она ушла своими короткими шажками.
   -- Вы не смотрите на него, что он карманный, -- говорил о. Михей, обращаясь ко мне и тыкая капитана своим перстом в высохшую грудь, -- у него в голове-то такие узоры наведены, что нам и во сне не снилось.
   -- Какие там узоры, какие узоры, -- шептал капитан, отмахиваясь от слов о. Михея, как от комаров.
   -- Вы спросите-ка Шептуна... Будут они помнить Гордея Федорыча.
   -- Чего помнить... нечего помнить. Дело полюбовное, по закону дело... Все по закону.
   -- Вот они и чешут в затылках-то от ваших законов. Видите ли, капитану, до освобождения крестьян, принадлежала половина Шатрова. Хорошо... Когда стали составлять уставную грамоту, капитан и уговорил своих бывших крестьян принять от него даровой надел по осьмине на душу. Те с большого-то ума и согласись. А теперь у капитана же и должны арендовать землю по десяти рубликов за десятинку... Как это вам понравится? У нас землю-то продают по семи рублей за десятину.
   -- Зачем же они арендуют землю у Гордея Федорыча, если могут купить в собственность дешевле? -- спрашивал я.
   -- Вот тут-то и есть корень вещей: земли-то покупные далеко, надо переселяться на них, а капитанова земля под боком. У капитана всякое лыко идет в строку: он за выгоны берет отдельно, за потравы отдельно, за лес отдельно. То есть, я вам скажу, настоящий художник! Видели лес? Это все капитанов лес: мы ему за каждую жердочку платим дикую пошлину. А фабрику заметили? Ха-ха... Этакую штуку и самому Бисмарку не придумать; стоит здание, понимаете, одно здание -- и больше ничего, а капитан ежегодно двадцать тысяч себе в карман да в карман. Вот как добрые люди живут, а не то, что мы грешные: по грошикам да по копеечкам.
   Сарафанов умиленными глазами смотрел на капитана, как жаждущий на источник живой воды. Он преклонялся пред гением капитана.
   -- Я не принуждаю никого, не принуждаю... По добровольному соглашению, да, соглашению, -- говорил капитан, совсем исчезая в облаках дыма.
   -- Хорошо соглашение, -- ворчал учитель. -- Тысячу человек пустил по миру, -- вот и все соглашение.
   -- Что же я, по-вашему, по-вашему, фаланстерии буду устраивать на своей земле? -- спрашивал капитан.
  

V

  
   Прожив всего несколько дней в Шатрове, я как-то сразу сросся с его интересами, злобами дня и разными более или менее проклятыми вопросами. Да и невозможно было с головой не погрузиться в этот маленький мирок, который задыхался под веяниями времени. Рознь шла сверху донизу. Мечты о деревенском воздухе, о наслаждении природой, о равновесии элементов так и остались мечтами. Той идеальной деревни, описание которой мы когда-то читали у наших любимых беллетристов, не было и помину: современная деревня представляет арену ожесточенной борьбы, на которой сталкиваются самые противоположные элементы, стремления и инстинкты. Перестройка этой, если позволено так выразиться, классической деревни, с семейным патриархатом во главе и с общинным устройством в основании, совершается на наших глазах, так что можно проследить во всей последовательности это брожение взбаламученных рядом реформ элементов, нарождение новых комбинаций и постепенное наслоение новых форм жизни. Нынешняя деревня -- это химическая лаборатория, в которой идет самая горячая, спешная работа. Центр тяжести, искусственно привязанный нашей историей к жизни городов, сам собой переместился в деревню.
   -- Ну, что, Америку открываете? -- спрашивал меня о. Михей каждый раз, когда мы встречались. -- Не-ет, батенька, не те времена, чтобы лежать на боку да плевать в потолок. Перестраиваемся, голубчик, перестраиваемся... Послушайте-ка, что мужички-то калякают. Павел Иваныч ведь правду врет про самовары-то да цивилизацию. Умственный мужик пошел. Все сам хочет знать: как и что на свете делается. Газеты выписывает... Да и кулаки эти уж просвещают их на все бока: поневоле задумаешься.
   Отец Михей был начитанный человек и следил за журналами. Голова у него была крепкая, только на все кругом себя он смотрел как-то не то сверху, не то со стороны. И, главное, все ему смешно. Где он набрался этого добродушия -- бог его ведает. Самой хорошей чертой в нем было то, что он и на себя смотрел тоже как-то со стороны, с подковыром.
   -- Вы возьмите-ка нашего брата, попов, -- ораторствовал он, похаживая по комнате такими шагами, что половицы только гнулись и поскрипывали. -- Прежде поп был притча во языцех, последняя спица в колеснице, а нынче и мы себе цену узнали, и мужика простецом считали, а вы пощупайте-ка хоть Шептуна!.. Это, батенька, министр...
   Шептун и Рассказ были закадычными приятелями, вероятно потому, что трудно было подыскать двух таких противоположных людей. Шептун был крепкий старик и играл выдающуюся роль на сходах. Он не проговорит слово даром, и все у него выходило как-то особенно складно. Находчивость в ответах, живость, убийственная острота -- вот чем он брал, и часто нужно было много подумать, чтобы добраться до истинного значения его речей. Главным образом, он в совершенстве владел искусством запутывать свою мысль, как заяц путает свои следы. Сравнения, прибаутки, шуточки так и сыпались с его посинелых губ. "Шептун сказал", -- говорили часто вместо ответа, или: "Спроси у Шептуна, он те скажет".
   -- Ну что, Шептун, как у вас с капитаном дело?
   -- Это от антиллерии-то? А ничего, милый, капитаном мы довольны... Бога за него благодарим. Да. Капитан у нас славный. Даровой осьмухой нас благословил. У нас и поп Михей тоже ничего. Супротив капитана ему не сделать, а славный поп. Вишь, как ему весело... В соху бы запречь, так, пожалуй, смеху-то убыло бы.
   Рассказ был увлекающаяся, поэтическая натура, растворявшаяся в настоящем. Все, что он ни делал, было результатом порывистого желания немедленно осуществить свою мысль. Как истинный поэт, он был беднее Шептуна и часто выслушивал от него очень горькие истины относительно своего бесшабашного житья. К людям он относился доверчиво и с первого разу любил или ненавидел. Вообще рядом с Шептуном это был настоящий ребенок. Поэтическая точка воззрения на весь мир заслоняла пред ним те пружины и внутренние мотивы, которые заставляли этот мир радоваться и плакать, мучиться и наслаждаться. Как все слабохарактерные люди, он слепо преклонялся пред успехом и удачей, забывал неудачи и оскорбления и постоянно нуждался в руководителе.
   Интересно было наблюдать, когда Шептун и Рассказ выйдут вечерком за ворота и, сидя на завалинке, калякают между собой.
   -- Ну, чего ты слоны-то продаешь?! -- корит Шептун своего благоприятеля. -- Выездишь ты пятерых жеребцов у попа, а он тебе двугривенный в зубы... Эх ты, рухлядь!
   -- Ты умен, -- пробует иронизировать Рассказ.
   -- С твое-то будет ума... Не пойду к полу за двугривенный-то лоб парить да вертеться, как бес перед заутреней.
   -- Ладно, рассказывай. Знаем... Тоже вот тогда, как от антиллерии-то...
   Это обыкновенный исход всех подобных разговоров, потому что капитан был единственное слабое место, в которое можно было уязвить Шептуна. При составлении уставной грамоты Шептун один из первых поддался на удочку капитану и теперь нес на себе кару за этот промах. Как это вышло, что Шептун опростоволосился, я долго не мог себе представить.
   -- Што капитан? Ну, што ты говоришь мне: капитан? Разве я у него был в те поры на уме? Чужая душа -- потемки, известное дело. Да кабы знатье... то есть вот пополам перекусить его, прохиря, и весь разговор!
   -- Намеднись я иду мимо Прошкина кабака, -- уже спокойно продолжает Рассказ, совершенно довольный, что уязвил Шептуна. -- Попадаются моховики... [Из деревни Моховой. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.).] Трудно этак идут, артелкой. Афонька Спиридонихин, Микешка Гущин, Естюшка... Ну, идут, калякают промежду себя, а на дворе уж темнается. Я эдак маненичко притулился за угол и думаю: пусть, мол, пройдут своей дорогой. По разговору, значит, слышу, что они маненько тово, заложили за ухо-то... Еще, пожалуй, с пьяных-то глаз в загривок накладут. Стою эдаким манером за углом и слушаю. "Этих бы сивых чертей, -- говорит Естюшка, -- взять, говорит, за бороды да оземь, потому самому, што они нас на веки вечные времена в раззор привели..." Это, выходит, они про нас так-ту разговоры разговаривают. А Микешка Гущин на это: "Тут дело не просто; подкупил их тогда этот самый капитан либо напоил, вот они и продали... Осьмуху-то немного укусишь! Вон у шаблинских али у болтинских -- все по-божескому сделано. Только мы не в людях люди! Надо, слышь, этих стариков стряхануть когда ни на есть: сии заварили кашу, они и расхлебывай?"
   -- Ах, псы эдакие! -- ругается Шептун. -- По заугольям-то их много, а доведись до дела -- так и нет никого... Естюшка и то было раз сцапал меня за бороду в кабаке у Прошки.
   -- Н-но!
   -- Верно. "Ты, говорит, такой-сякой, нас по миру пустил". Ей-богу! Тогда чуть меня отняли... Парень могутный, поднесет раз -- и дух вон. Кабы помоложе был, я бы ему завязал язык-от. Тогда на сходе учали муторить -- што не што до поленьев дело не дошло.
   -- А ты слышал, что посредственник к нам едет?
   -- Это насчет кого?
   -- Кулумбаевских да ирнабаевских башкир будут межевать. Верно тебе говорю. Поп Михей сказывал.
   -- Врет, поди?
   -- Чего ему врать. Сказано: едет, -- значит, взаболь едет. [Взаболь -- действительно, в самом деле (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
   -- Лонись тоже приезжал посредственник-то, да што из этого толку вышло? [Лонись -- в прошлом году. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
   -- А ежели у него бумага вышла из Питенбурха? Соберет сход, бумагу заставит читать -- тут, парень, слушай. Михей сказывает, кулумбаевским плохо придется: замежуют их. К заводам всю землю отведут, потому у них бумага.
   Так сидят старики и балагурят. Невеселые разговоры у них, и всегда имя капитана появляется на первом плане. Капитан, действительно пустил с сумой половину Шатрова. Приняв даровой надел, крестьяне сидели в руках капитана, по выражению Шептуна, "все одно как рыба в неводу". Нищенский даровой надел приходился им теперь солоно. Арендную цену на свою землю капитан поднял на неслыханную высоту и, кроме того, измором морил на каждом шагу. Только необыкновенно плодородная земля спасала их еще от конечного разорения, а впереди предвиделось самое худшее. С нарастанием населения на душу приходилось меньше осьминника. Молодые мужики, которых о. Михей называл умственными, не давали старикам проходу за даровой надел.
  

VI

  
   Каждый день исправно я отправлялся в поле и всегда заходил к Лекандре, в его хутор. Этот хутор был верстах в пяти от Шатрова, сейчас за капитанским лесом. Земли у Лекандры было десятин восемь. Теперь она представляла волнистый ковер доспевавшей пшеницы, ржи и овса. Небольшая избушка была прилеплена к самому лесу, и с ее порога открывался чудный вид на реку Шатровку, красивым извивом тонувшую среди бесконечных нив и поемных лугов. По ее отлогим берегам рассажались неправильными кучками изб деревушки Моховая, Болтина, Шаблино и т. д. Глядя издали на Шатровку, казалось, что все эти бревенчатые избы точно были насыпаны какой-то исполинской рукой по речному берегу или сейчас только, как стадо утят, выползли из воды и греются в лучах летнего солнышка. Эту картину портило только полное отсутствие садиков и деревьев: хоть бы одно дерево на все это громадное пространство, которое охватывал глаз. Приятным исключением на этой оголенной равнине, когда-то славившейся дремучими сосновыми борами, была красивая капитанская роща. Она была разбита на несколько участков, и в ней велось правильное лесное хозяйство.
   Изба Лекандры была устроена как все русские избы и состояла всего из одной комнаты, половину которой занимала громадная русская печь. Простой стол, деревянные лавки и старый сундук составляли всю обстановку. Обед готовил себе Лекандра на керосиновой кухне, а хлеб привозил из Шатрова. Сбоку избы было прилеплено небольшое крылечко, выходившее прямо на двор, то есть просто в загородку, где ходила пара лошадей, стояли крестьянская телега, плуг, бороны и разные другие принадлежности сельского хозяйства. Пара лохматых собак оберегала хуторок вместе с глухим стариком, который попеременно спал то на печи, то на завалинке. По вечерам часто приезжал сюда о. Михей напиться чайку на "благорастворенных воздусях" или забродил с охоты Сарафанов.
   -- Зачем же у вас еще квартира у Шептуна? -- спрашивал я Лекандру.
   -- А зимой где я буду жить? Отсюда в школу далеко, да и так, мало ли.
   Об этом "мало ли" я начинал уже смутно догадываться, отчасти из подмигивания о. Михея, отчасти по тяжелым вздохам матушки. Мне казалось, что я даже знал причину, мешавшую Лекандре окончательно упроститься, как это сделал Африкан Неопалимов. "Где женщина?" -- спрашивал какой-то французский адвокат в каждом процессе; мои догадки сводились к этому же щекотливому вопросу. Были некоторые, правда, очень слабые, но все-таки заметные признаки существования такой женщины. В избушке Лекандры мне несколько раз попадались на глаза полевые цветы, искусной рукой собранные в маленькие букеты, пуговка от дамской ботинки и даже целая фильдекосовая перчатка. Это была совсем маленькая перчатка, почти с детской руки. Если присутствие цветов можно было объяснить нежностью матушки, то присутствие пуговок и перчатки решительно нечем было объяснить.
   Однажды после долгой прогулки по капитанскому лесу я направился к избушке Лекандры. Я брел по заросшей меже, между стенами пшеницы, которая стояла тын-тыном и глухо шумела под напором набегавшего ветерка. Чудно хорош этот летний ветер, который так и обдавал теплой пахучей струей, разбегался по нивам лоснившейся, как переливы атласа, волной и весело гудел в капитанском лесу. В стороне пестрели в траве полевые цветочки, и любопытными детскими глазками выглядывали из пшеницы васильки. Где-то звенел жаворонок, в траве дергал коростель и звонко ковали кузнечики. Я любил бродить по этим нивам, полям и лугам. Чувствуешь, как оживляют эти солнечные лучи, это дыхание матери-земли, эта кипучая жизнь, разлитая в воздухе, на земле и в земле. Каждая былинка вытягивалась из последних сил, чтобы раньше других втянуть в себя первую капельку дождя, солнечную теплоту, ночную росу. А в этой густой зеленой траве, которая издали казалась бархатным ковром, -- какая кипучая жизнь совершалась в ней!
   Мне оставалось сделать до избушки Лекандры шагов двести. Когда я посмотрел в ее сторону, первое, что бросилось мне в глаза, было белое платье... Да, настоящее белое платье, которое стояло ко мне спиной и нервно помахивало коротким зонтиком. Я сразу узнал Тонечку. Но что она могла делать у Лекандры? Я искал глазами капитана, но его не было. Итак, мне приходилось сделаться невольным свидетелем и разрушителем tete-a-tete. Воротиться назад я не мог, потому что Лекандра уже заметил меня.
   -- А... здравствуйте, -- как сквозь сон протянула девушка, подавая мне свою крошечную ручку.
   Тонечку нисколько не смутило мое неожиданное появление, и она, кажется, не думала прибегать к объяснениям того обстоятельства, как попала она сюда. Лекандра был с ней груб и суров сегодня особенно. Меня это удивляло, потому что уж совсем не гармонировало с его добродушием. Из разговора оказалось, что девушка была помощницей в школе Лекандры. Это было для меня новостью.
   -- Вас, кажется, это удивляет? -- спрашивала девушка, улыбаясь своей спокойной улыбкой.
   -- Да, отчасти...
   -- Ведь мой отец такой богач, и вы, вероятно, в первый раз имеете удовольствие слышать, что помощницей учителя в Шатрове дама, то есть известная комбинация оборок, бантов и... нервов. Да?
   Тонечка громко смеялась своей шутке, а Лекандра кусал губы и смотрел куда-то в сторону.
   Мы очень весело провели несколько часов в обществе этой девушки, присутствие которой было именно тем, чего недоставало избушке Лекандры. Учитель вынес на траву свою керосиновую кухню, и Тонечка принялась готовить чай своими белыми детскими ручками.
   -- И вы пьете из этой гадости? -- спрашивала она, заглядывая с ужасом в глубину медного проржавевшего чайника. -- Вы когда-нибудь отравитесь...
   -- Нас не скоро отравишь, -- грубил Лекандра. -- Это если...
   -- Хорошо, хорошо. Вы, кажется, сегодня достаточно наговорили мне грубостей, -- прервала учителя Тонечка, напрасно стараясь снять кипевший чайник с кухни. -- Послушайте, в прошлый раз я оставила у вас перчатку? -- обратилась она к Лекандре. -- Ручка у чайника расколота, жжет голую руку...
   Лекандра был уничтожен и растерялся, как пойманный школьник. Но девушка, кажется, ничего не хотела замечать и все время держала себя непринужденно и просто, как сестра. Причина, мешавшая Лекандре окончательно упроститься, была теперь налицо и, право, была так мила и грациозна, что стыдиться ее решительно не было никакого основания. Лицо Тонечки на свежем воздухе разгорелось слабым румянцем, и на щеках, когда она смеялась, забавно дрожали маленькие ямочки. В темно-серых глазах так и вспыхивали искорки. Вся ее фигурка, с легкими, грациозными движениями, была сегодня необыкновенно хороша, а подобранные юбочки открывали хорошо сложенную ногу в крошечном прюнелевом ботинке.
   -- Я, кажется, сегодня очень много наглупила, -- с милой простотой проговорила Тонечка, надевая на свои белокурые волосы шляпу. -- Отчего вы не забредете к нам как-нибудь? -- обратилась ко мне девушка, протягивая на прощанье руку.
   Я поблагодарил за это любезное приглашение и обещал воспользоваться им при первом удобном случае.
   -- А вас не смею приглашать, -- с улыбкой проговорила Тонечка, поворачивая свою головку к Лекандре. -- Вы ведь тоже не приглашаете меня...
   -- Как не приглашаю: ходите почаще мимо-то, без вас веселее, -- отрезал Лекандра, окидывая "оборки" Тонечки уничтожающим взглядом.
   Заметив мое намерение провожать ее, Тонечка с улыбкой проговорила:
   -- Нет, уж вы, пожалуйста, останьтесь при одном вашем намерении... Я настолько ценю его, что освобождаю вас от скучной обязанности тащиться с дамой по такому жару. Я привыкла везде ходить одна.
   Скоро Тонечка своими короткими шажками быстро начала удаляться от нашей избушки. Она шла по меже и казалась издали с своим распущенным зонтиком каким-то белым цветком. Мы несколько времени молча курили. Лекандра лежал на траве, что его приводило в некоторое созерцательное настроение, в котором он мог оставаться в одной позе по нескольку часов. Солнце палило. Не слышно было щебетанья птиц, которые теперь сладко дремали в пахучей тени капитанского леса. Над полями раскаленный воздух тихо струился, как нагретая вода. Вдали изредка вставали над нивами легкие желтые облачка и долго тянулись в воздухе желтыми полосами. Это пылила проселочная дорога, по которой проезжали крестьянские телеги.
   -- А что этот капитан? -- спрашивал я, чтобы хоть чем-нибудь нарушить созерцательное настроение Лекандры.
   -- Скотина!
   -- То есть?
   -- Ограбил крестьян, дерет с них за все, а деньги посылает в Петербург сынку-гусару.
   -- А что, эта Тонечка, должно быть, умная девушка? -- опрашивал я Лекандру, впадавшего опять в летаргию.
   -- Ничего... порядочная дура. С моей мамынькой ей ладно бобы-то разводить. И за каким лешим сюда таскается?!.
   Лекандра окончательно "замкнулся в свое я", как выражаются семинарские записки по философии. Разговорчивость и мрачное настроение находили на него полосой, ни с того ни с сего. Так и теперь. Полежав несколько времени в безмолвии, Лекандра вдруг расхохотался.
   -- Над чем вы смеетесь?
   -- Как над чем? Да вы разве не замечаете, что любезная мамынька задалась целью женить меня непременно на Тонечке. Ха-ха!.. Вот вышла бы примерная пара!.. Хоть сейчас картину рисуй: зять капитана от артиллерии. Ох-хо-хо-о!..
   -- Не знаю, по-моему, это не так смешно...
   -- Да? Отчего же... у всякого барона своя фантазия. Только, по-моему, жениться на Тонечке, это -- завести себе лазарет по конец жизни: смотреть на нее, как на красивую куколку -- это еще я могу понимать, но представить ее во образе дражайшей половины... Только недостает, чтобы она начала курить папиросы, как моя родительница...
   -- А все-таки, Тонечка нравится вам?
   -- Пожалуй... Некоторое время даже питал к ней душевное и сердечное расслабление, а теперь ничего, прошло.
   -- Упрощаетесь?
   -- Да, упрощаюсь. Вы подумайте: я из-за сохи влезу в избу, как трубочист, а тут этакая Маргарита в качестве жены. Что же я с ней буду делать? Смотреть? Нет, уж боже избави от такой церемонии. Раньше я еще иногда допускал мысль, что из нее может выйти что-нибудь вроде женщины.
   -- Бабы?
   -- Да, если хотите: бабы. Совершенно верно. Ведь нужно и корову подоить, и лошадь иногда прибрать, и порты починить, а тут одни перья да банты.
   -- Тонечка в школе занимается, получает жалованье, следовательно, она может себя заменить другими руками.
   -- Ну да... конечно, можно и заменить. Только опять это совершенно особенная музыка... Ну, да не стоит говорить о пустяках. Вон посмотрите, никак цивилизация к нам катит... Да, она самая. Рассказ приклеился к новому дельцу, -- вон волокет какой кузов. Ах, проказники, проказники!
   -- Вы про какое новое дельце говорите?
   -- А вот про то самое, зачем Сарафанов приехал в Шатрово.
   Я слышал от Павла Иваныча о "дельце", которое у него было в Шатрове, но до сих пор как-то не интересовался им. Раза два Сарафанов пытался вытащить меня на охоту в болото, но я откладывал это удовольствие под предлогом, что до Петрова дня нехорошо стрелять дичь.
  

VII

  
   Сарафанов шел, с перекинутой за плечами двухстволкой, своим твердым, развалистым шагом, точно возвращался с прогулки, а не после двенадцатичасовой охоты. Издали он сильно смахивал на медведя, который умел ходить на задних лапах. Лягашик, прихрамывая, плелся назади. Рассказ, сильно вытягивая жилистую шею, тащил на спине чуть не целый воз из мешков и лубочных коробков. Все лицо у него было покрыто потом и волосы на лбу прилипали к коже мокрыми прядями.
   -- Одначе здорово парит, -- проговорил Сарафанов, прислоняя ружье к углу избы.
   -- Что, устал, Павел Иваныч? -- спрашивал Лекандра.
   -- Нет, не устал... Только поясница немножко тово... Должно быть, к ненастью ноет.
   -- А чаишку хочешь пошвыркать?
   -- Ежели такая ваша милость будет... А где у меня Личарда?
   Рассказ растянулся в избе и не подавал голоса. Он успел выпить не один ковш самой холодной воды и теперь едва дышал, закрыв единственное око.
   -- Какое у тебя дельце, Павел Иванович? -- спрашивал я, пока Лекандра хлопотал около своей кухни.
   -- Дельце? А вот... -- Он развязал один из коробков и достал несколько жестяных банок из-под монпансье. Крышки банок были плотно припаяны к стенкам. -- Вот, изволите видеть, банка, а в этой банке двенадцать дупелей... Сто лет пролежат и хоть бы что!
   -- Консервы!
   -- Да, вроде как консервы, только получше.
   -- Как вы их приготовляете?
   -- А вот как: выберем болото, Личарда разведет на берегу огонь, приготовит паяльник, коробки и всякое прочее. Потом я иду в болото и начинаю крошить дупельков... Только успевай мигать. Десяток в полчаса погублю и сейчас их к Личарде. Он их ощиплет, сложит в коробки, зальет свежим салом и сейчас припаяет крышечку. Вот и готово-с. А у меня уж опять десяток готов... Наивно вам говорю. Этого дупеля по здешним местам видимо-невидимо. Без полусотни штук мы еще не вылезали из болота.
   -- Куда же вы потом с этими консервами?
   -- Как куда: продавать... Помилуйте, да с руками оторвут, если на охотника. Первый отец Михей, -- ну, ему, конечно, я даром презентую, -- капитан, становой, доктор... Всем будет любопытно. Вы заметьте -- это будет вроде только объявления: один попробует, пятерых угостит да десятку похвалит. Вот у меня целых пятнадцать заказчиков. Если считать за банку, значит за десяток дупелей, -- ну, рубль -- и то составит пять рубликов я зашибу в день. Поняли? Очень грациозно-с... Это я только пробу делаю, а на будущий год настоящим делом займусь. Тысячу банок приготовлю в лето!.. Это у меня в кармане останется семьсот рубликов. А если буду посылать в Петербург да в Москву -- это опять другой разговор пойдет.
   -- Вы, кажется, посылали уж маринованных рябчиков?
   -- Ах, то опять особь статья. Там меня в одном магазине подвели: послал им на пробу несколько банок, высылают требование на целую сотню. Послал сотню... Они, черти, эту сотню слопали или продали, а денег не выслали. Наивно вам говорю: хаос! Теперь уж не проведут. Своего комиссионера заведу. Недавно в газетах объявление такое прочитал.
   Чай был готов, и мы напились с Лекандрой во второй раз, ибо пар костей не ломит.
   -- Ты, Павел Иваныч, компанию на акциях устрой лучше, -- советовал Лекандра, -- вот как железные дороги строят... Слыхал?
   -- Как не слыхать: и мы не левой ногой сморкаемся. Хе-хе!.. Только ведь это я так, между делами: и удовольствие получишь, и сам не в убытке.
   -- Может, опять какое-нибудь дельце затеваешь?
   -- А то как же: волка ноги кормят. И еще какое дельце-то: каламбур, пальчики оближешь.
   -- Именно?
   Сарафанов огляделся по сторонам и заговорил вполголоса, точно боялся, что его может подслушать даже трава.
   -- Третьева дни иду это я по Шатрову от капитана, -- чай у них пил, как вот сейчас с вами, -- иду, а навстречу едет башкир из Кулумбаевки, Урмугуз. "А, знаком, селям малику"... Ну, то-се, разговорились...
   -- Это ты, значит, хочешь взяться за дело ирнабаевских и кулумбаевских башкир с Локтевскими заводами?
   -- Даже всенепременно-с... Послезавтра поеду с Рассказом в Кулумбаевку, а потом в Ирнабаевку. По пути возьмем Иртяшское болото, -- слыхали? В ширину семь верст да в длину двенадцать... Тут настоящий момент дупелей!
   -- Какое это дело у башкир с заводами? -- спрашивал я.
   -- Один хаос и больше ничего! Наивно вам говорю: хаос, -- отвечал Сарафанов, отдувая пар с своего блюдечка. -- Локтевские заводы принадлежат Бухвостову, то есть принадлежали. Сам-то Бухвостов умер сто лет назад. Так-с. После его смерти его супруга в тысяча семьсот девяносто втором году предъявляет в земский суд купчую крепость, будто бы написанную еще в тысяча семьсот семьдесят шестом году. А по этой купчей кулумбаевские башкиры продали заводам двадцать тысяч десятин. Понимаете? Почему же сам Бухвостов не явил эту купчую и не просил о вводе во владение?.. Это раз. Второе: прошло шестнадцать лет, значит, земская давность. Третье: часть якобы проданных кулумбаевскими башкирами земель принадлежит ирнабаевским. Все-таки, несмотря на все это, земский суд утвердил эту купчую.
   -- Да ведь туг надо знать все законы, как пять пальцев, -- говорил Лекандра.
   -- Хорошо-с, дойдем и до законов. Подождите. Через десять лет, значит в тысяча восемьсот втором году, приезжает для проверки межей правительственный землемер. Хорошо. Башкиры ему жалобу, а Бухвостова заявила в оренбургскую межевую контору, что по спорным землям устроила с башкирами мировую сделку. Межевая контора посылает другого землемера: башкиры ему жалобу, а он их бунтовщиками обозвал. Приехал третий землемер; только этот совсем не стал разговаривать с азиятами, а взял да ночью замежевал лучшие угодья и земли да, кроме того, внутри межи оставил целую деревню Ирнабаевку. Башкиры опять жаловаться. Тогда Бухвостова предъявила свою полюбовную сказку, дескать, так и так, обмежеванную землю башкиры уступили ей, Бухвостовой, а что-де касается замежеванной деревни, так у нас есть условие, по которому ирнабаевские башкиры обязываются оставить свою деревню, когда это нам будет угодно. Башкиры объявили и полюбовную сказку и условие подложными.
   Сарафанов допил чашку, вытер рот платком и, пожав руку Лекандры, продолжал:
   -- Ну-с, таким манером дело это уж дошло до Гражданской палаты, которая признала, что Бухвостова владеет кулумбаевскими землями правильно, а ирнабаевскими неправильно. Бухвостова давно уж умерла, а дело вели наследники. Хорошо. Они не унялись и пошли хлопотать дальше: жаль было, вишь, уступить ирнабаевские-то земли. В тысяча восемьсот пятьдесят шестом году это дело попало в московскую межевую канцелярию, которая и вырешила: замежеванные у ирнабаевских башкир две тысячи десятин оставить за заводами, а вместо них отмежевать у кулумбаевских башкир эти две тысячи десятин и передать их ирнабаевским.
   -- Да ты выучил это дело наизусть, Павел Иваныч?
   -- По бумажке учил, как "верую". Ну-с, теперь рассуждение должно быть такое: во-первых, московская межевая канцелярия не имела права отводить заочно способные земли; потом, наследники в течение целых пятнадцати лет не приводили его в исполнение, значит, оно опять потеряло силу за давностью. Так? Хорошо. Это самое дельце и выплыло на днях: едет мировой посредник уговаривать ирнабаевских башкир уступить заводам эти две тысячи десятин. Вот я услыхал это от Урмугуза и спрашиваю, что они хотят делать. "А не будем, говорит, отдавать, и кончено". "Да ведь вас, говорю, азиятов этаких, засудят..."
   -- Отчего же они не обратятся к кому-нибудь из присяжных поверенных или опытных адвокатов?
   -- Обращались, голубчик, не один, не два раза: адвокат сдерет с них дикую пошлину, а дельце лежит. Потому одно слово: азияты. Всякий ладит с них сорвать, что можно. Не любят, где плохо лежит. Да-с.
   -- И ты туда же?
   -- Ах, господи, господи! Ведь я не обязан даром за них хлопотать... Все мы хлеб едим!
   -- Смотри, Павел Иваныч, тово...
   -- Чего тово...
   -- А понимаете: возьмут этак за хвост да в окошко.
   -- Ну, это еще старуха-то надвое сказала. Это еще мы посмотрим. Ежели за мной ничего нет, да я чист перед богом... Ах, господи, неужели уж и суда праведного не найдем?!. Вы, может, думаете, что заводы смазали колеса кому следует, ну, и пусть их. Мы пойдем напрямик.
   -- Где ваше не пропадало!
   -- Хоть бы и так... Я даже пострадать готов. Наивно вам говорю.
   Сарафанов действительно, по своему обыкновению, горячо взялся за новое дельце и уехал к башкирам. Мне нужно было пробираться уже восвояси, хотя было немного и жаль расставаться с Шатровым.
   -- Мне Тонечка говорила, что вы обещали зайти к ним, -- проговорила однажды матушка, когда мы с Лекандрой ели у нее какие-то пирожки.
   -- Это еще что за китайские церемонии, -- окрысился Лекандра, но потом стих и даже отправился вместе со мной к капитану. -- Ведь вот, подумаешь, какова сила инерции, -- резонировал он дорогой, стуча палкой по заборам, -- спросите меня, зачем я иду...
   -- Ведь вы обещали, -- уговаривал я.
   -- Что же из того, что обещал: велика важность!
   Домик капитана стоял на пригорке. Это был обломок доброго старого времени: с мезонином, с какой-то колоннадой, с широким подъездом. Время изрядно поработало над этим произведением помещичьего вкуса, и везде проглядывала мерзость запустения: колонны покосились, крыша прогнила, мезонин стоял с выбитыми стеклами.
   -- По Сеньке и шапка, -- говорил Лекандра, поднимаясь по шатавшимся ступенькам развалившегося крыльца.
   В пустой передней пахло сыростью, и на всем лежал толстый слой пыли. В гостиной нас встретил сам капитан, путавшийся в длинном халате и с длиннейшей трубкой в руках.
   -- А, господа, очень рад, очень рад... -- прошамкал он, усаживая нас в старинные кресла с выгнутыми спинками и удивительно тоненькими ножками.
   Гостиная представляла лавку старых вещей: мебель, картины, часы, какие-то мудреные предметы, назначение которых трудно было угадать, -- все это точно было нарочно подобрано. На одной стене висели неизбежные пастух и пастушка, вышитые по канве шелками; нос у пастуха походил на лестницу, нога пастушки на пилу, какой пилят дрова. Скоро показалась Тонечка.
   -- Не ожидала от вас такой любезности, -- чистосердечно и просто проговорила она.
   -- У нас редко кто бывает, -- шамкал капитан. -- Разве отец Михей когда заглянет.
   Подан был неизбежный чай. Капитан вытащил откуда-то заплесневевшие бутылки с какими-то мудреными старинными винами, даже завел баульчик с музыкой -- вообще хлопотал ужасно, чтобы угодить своим гостям, то есть, вернее, своей Тонечке.
   -- Зачем вы тревожите так свой "восемнадцатый век"? -- шутил учитель. Он сегодня, к моему удивлению, уже не грубил, а даже с ловкостью ручного медведя старался помочь хозяйке в ее хлопотах. Результатом этих благородных усилий было два разбитых чайных блюдечка и отломленная ручка у кресла.
   -- Ничего, это ему полезно, -- отвечала Тонечка, кивая головой в сторону отца.
   Девушка была сегодня в ударе. Она рассказывала о своих занятиях в школе, о том, как она сначала трусила, а потом понемногу привыкла. Разговор зашел о будущем. Тонечке хотелось со временем открыть вечерние классы, чтобы учить девочек рукодельям. Когда вопрос зашел о профессиональных школах, она проговорила:
   -- У Никандра Михеича был отличный план относительно добавочных ремесленных классов... Не знаю, в каком положении он теперь.
   -- На точке замерзания, -- отвечал Лекандра.
   -- Потом мы думали устроить образцовую ферму, -- продолжала девушка уже во множественном числе, что немного передернуло учителя. -- Только это еще в проекте...
   -- Образцовая ферма имеет для крестьян такое же значение, как школа плавания для щук, -- сгрубил Лекандра.
   Капитан все время ходил в своем халате по комнате и, отмахиваясь маленькой ручкой, повторял: "Пожалуйста, не обращайте на меня внимания!.. Пожалуйста, не обращайте!" Он пускал густые облака дыма из своей трубки и по временам улыбался. Несколько раз он подходил к нам, наводил ухо и с улыбкой говорил:
   -- Вот и отлично!..
   Что было "отлично" -- я никак не мог понять, только капитан являлся для меня совсем в новом свете. Глядя на его высохшую маленькую фигурку, никто бы не подумал, что капитан способен был пустить по миру сотни людей. Теперь это был чадолюбивый отец, счастливый тем, что его дочь весело говорила и" щебетала, как птичка. Этот громкий говор и смех представлял такой контраст со всей окружавшей нас обстановкой почтенной старины: сердитые генералы очень сурово смотрели на нас из своих старинных рам, а шелковые красавицы делали совсем томные глазки своим пастушкам.
   -- Главное, что обидно, -- ораторствовала Тонечка, -- за какое вы дело ни возьметесь, вы встретите прежде всего глухой отпор даже со стороны людей, на которых, кажется, можно было рассчитывать. Потом, это отношение свысока ко всему, это желание... как бы вам сказать?.. желание быть маленьким оракулом.
   -- Если это в мой огород камни летят, то совершенно напрасно, -- с улыбкой говорил Лекандра. -- Все мы люди, все человеки...
   -- Ну, вот и всегда так: скажет человек жалкую фразу, и доволен.
   Тонечка рассердилась, хотя никто и не думал ей возражать. Видно было, что у ней давно что-то накипело на душе и теперь выливалось порывистыми горячими фразами. Капитан заботливо моргал глазами и не говорил больше своего "отлично".
   -- Как жаль, что вы так скоро уезжаете, -- говорила мне Тонечка, когда вышла провожать нас в переднюю.
   -- В самом деле, останьтесь, -- упрашивал капитан. -- Ей-богу, останьтесь! Мы устроим отличное катанье на реке... Понимаете, этакая луна, звезды...
   -- Ай да "восемнадцатый век", как он разошелся сегодня, -- говорил дорогой Лекандра. -- И ведь странная вещь, как это иногда случается... Просто, черт его знает!.. Этакое дворянское гнездо в некотором роде, и вдруг в нем вырастает какая-нибудь Тонечка. Ведь посмотреть не на что, а в голове уж и вопросы разные и этакая чуткость... Она, пожалуй, и славная бы девка, только вот эти фалборки да банты... А у меня в голове шумит. Этот "восемнадцатый век" нам подсунул чего-то самого анафемского...
   На другой день я уехал из Шатрова. Матушка успела сунуть в мой экипаж какую-то коробку с пирожками, о. Михей долго пожимал мою руку и самым добродушным образом говорил:
   -- А ведь, право, остались бы еще погостить... Ну вас там, с вашим городом. Вот скоро грибы поспеют, наливки будем скоро пробовать...
   Когда мой экипаж -- простая деревенская телега -- тронулся в путь, он еще раз остановил меня:
   -- Послушайте, батенька, если вам где-нибудь в газетах попадется этакое средствие от геморроя... Настрочите как-нибудь цидулочку! Просто, понимаете, как сядешь на диван или на стул... Хе-хе!.. Ну, прощайте. Дальние проводы, лишние слезы.
   -- Ну, омморошная! -- крикнул Шептун, дергая вожжами. Он взялся отвезти меня до ближайшей станции.
   Я возвращался один, потому что Сарафанов уехал в Кулумбаевку. Наша телега бойко покатилась по мягкой дороге, и Шатрово скоро осталось назади. Опять кругом потянулись пашни, поля и нивы, а вдали серебряной чешуей отливала на солнце река Шатровка.
   -- А это все пашни нашего змея, -- проговорил Шептун, указывая кнутиком на желтевшие поля пшеницы.
   -- Какого змея?
   -- А от антиллерии-то...
  

VIII

  
   Вернувшись в город, я несколько времени находился в самом странном расположении духа. Стараешься делать все так же, как раньше, напрягаешь все усилия, чтобы войти в прежнюю колею, а нет-нет и унесешься мыслью в избушку Лекандры, в лес капитана. Несколько раз мне казалось, что в передней слышатся шаги о. Михея, но это было иллюзией. Мысль об упрощении представлялась в самых радужных красках. Так прошло месяца три. Начались осенние дожди, и наш N потонул совсем в непролазной грязи, но все-таки осенью город несравненно лучше самой красивой деревни. Я с нетерпением поджидал появления Сарафанова, но он точно в воду канул. Перебирая всевозможные догадки относительно причин его исчезновения, я просто не знал, что думать о нем.
   Проходил уже и сентябрь В воздухе изредка появлялись "белые комары", то есть снежинки. Добрые люди начинали думать о теплых шубах, двойных рамах, дровах и дружбе. Известно, что холод заставляет собираться в одну стаю даже и волков. Раз, сижу за самоваром и пробегаю большую столичную газету, как вдруг слышу в передней осторожное покашливание... Я даже вздрогнул: это был Сарафанов. Да, это был он...
   -- Здравствуйте!..
   -- Очень рад. Не хотите ли чаю?
   -- Даже с большим удовольствием.
   Сарафанов осторожно раздвинул фалды своего сюртука и сел на стул. Мне показалось, что во всей его фигуре было что-то особенное, а маленькие глазки смотрели уныло и покорно. "Уж не схватил ли он куш?" -- мелькнуло у меня в голове, но начать разговор прямо с этого было, конечно, неловко.
   -- Что вас давно не видать, Павел Иваныч?
   -- Как вам сказать...
   -- Да вы давно ли сюда-то приехали?
   Павел Иваныч поднял брови и сказал:
   -- Я-с... я уж больше двух недель здесь.
   -- Что же вы ко мне-то не зашли? Были нездоровы?
   -- Нет, ничего...
   -- Да говорите толком, пожалуйста: ну, что вас задержало?
   -- Я... я, видите ли, сидел в заключении.
   Если бы раздался удар грома, -- и то не удивило бы меня в такой степени, как последние слова Сарафанова. Я даже не знал, о чем его спрашивать.
   -- Да-с, высидел две недельки... Наивно вам говорю!
   -- Да как вы туда попали?
   -- Привезли-с... Под конвоем привезли и подвергли заключению.
   -- А где же у вас лошадь? консервы? лягашик?
   Сарафанов только махнул рукой и многозначительно улыбнулся, как это делают драматические актеры.
   -- Нужно вам рассказать это дело с самого начала, -- заговорил он, вытирая лицо платком. -- Ах да, была где-то вам записочка...
   Сарафанов начал рыться в своих карманах и показал молча вырванную подкладку своего сюртука. Я ничего не понимал.
   -- Вам Тонечка посылала со мной писулечку, и Никандра Михеич... они, того, в законе-с... Да, благодарение создателю!..
   -- Этого можно было ожидать.
   -- По нынешним-то временам?!. -- При последних словах Сарафанов сделал такой жест, как будто кого-нибудь отталкивал от себя обеими руками. -- Что вы!!. Что вы!!. Да нынче... Последние времена и хаос! Нынче не то что неопытную, невинную девушку, этакой бутончик вроде Тонечки, обмануть -- это что: можно сказать, людей закаленных истязают и подвергают муке... Чистая грация!.. Неблагодарность и зверство!..
   От волнения Сарафанов несколько времени не мог говорить. Мне было жаль старика.
   -- Я уж сначала вам расскажу, -- заговорил он после небольшой паузы. -- Помните, как я уехал тогда в Кулумбаевку с Рассказом? Хорошо. Приезжаем, а там уж все на ногах, и посредника ждут с часу на час. Хорошо. Поговорил я кое с кем; Урмугуз, Урукайка и другие -- все в ногах валяются. "Павел Иваныч, заставь вечно бога молить и не оставь нас, дураков. Посредник едет, он нас замежует". "Хорошо, говорю, ребята, только, чур, делать по-моему. Согласны?" "Согласны, согласны..." Хорошо. "Первое дело, говорю, не подписывайте у посредника никакой бумаги". Ну, это я так, для острастки, потому они всякой бумаги боятся хуже черта, потому обучены, значит. "Второе, говорю, если он вас будет приводить в соглашение или склонять на мировую сделку, скажите, что "подумаем". А там мы все разжуем и дадим ответ". Все согласны. Отлично. Приезжает посредник. И что же бы вы думали? Дворянин, получил высшее образование, человек с грацией вполне -- и вдруг начинает склонять кулумбаевцев на мировую сделку с Локтевскими заводами... Да разве это честно? Он должен, как посредник, беспристрастно отнестись к делу и даже защитить башкир, потому темнота, хаос... Башкиры на дыбы, шум, гвалт, столарня!..
   Сарафанов не мог больше сидеть и забегал по комнате.
   -- Так башкиры и не пошли на мировую, хоть ты что хошь. А посредник живет, и я живу. Думаю, какую еще он мину будет подводить. И действительно, подвел... Собрал сход и на сходе предлагает кулумбаевцам объявить ирнабаевцев припущенниками. Башкиры-вотчинники имеют надел в тридцать десятин на душу, а припущенники всего пятнадцать. Вот посредник и говорит кулумбаевцам: "Объявите ирнабаевцев припущенниками, значит, с каждой души отойдет по пятнадцать десятин, мы из них выделим две тысячи десятин заводам, а остальная земля достанется вам". Понимаете? А на сходе целых пять волостей, -- тут можно и крупы и муки намолоть. Посредник сейчас вытащил лист: "Подписывайтесь!" Ни одна живая душа не подошла... Хе-хе... Как бараны, так и пятятся, даром что азияты. Только посредник и этим не унялся, а вечером пошел по избам и давай стращать, что если-де не подпишут листа, то всех в остроге сгноят и землю отымут. Башкиры осатанели и сейчас ко мне. Я говорю им: "Врет посредник, ничего вам не будет, -- закона такого нет, чтобы силой заставить подписывать мировую сделку". Ведь правильно я рассуждал?.. Хорошо. А посреднику уж донесли, что башкиры бегают ко мне. Он послал за мной. Прихожу. "Вы кто такой? Поверенный от башкир Кулумбаевской волости... Ага, мы с вами еще увидимся. До свидания!.." Уехал. Я пожил денька два и тоже поехал. Думаю про себя, нужно еще с отцом Михеем посоветоваться.
   -- Ну что, отец Михей здоров?
   -- Ничего, кланяется... Заложил Рассказ мою лошадку, -- помните, киргиз, на левой лопатке тавро, одно ухо короткое; выехали мы этак к вечерку, чтобы по холодку-то доехать до иртяшского болота и взять там утро. Ружье у меня было с собой, лягашик тоже, коробки, припай, сало, -- ну весь снаряд, как следует. Приехали, разбили стан, закусили, легли вздремнуть. Лошадь стреноженная ходит в двух шагах, лягашик под телегой спит. Лежу это я, и такой сон меня одолел, такой сон, что вот словно кто железной доской придавил: не могу пошевелить ни рукой, ни ногой... А тут сквозь сон и слышу, что лягашик как залает. Я вскочил, бросился к лошади, а там Рассказ ухватился за какого-то человека, да так по траве мешком и тащится. Я тоже сгребся за него, а он, извините меня, весь голый и притом салом намазан. Ведь вырвался... Так лошадь и угнали, а лягашик мой лежит кверху ножками, и мордочка вся в крови. Вы думаете, кто это угнал лошадь? Башкиры... кулумбаевские башкиры... Я за них поехал в город хлопотать, а они у меня лошадь украли. Это уж у них такая воровская замашка: вымажется салом, подползет, -- только и видел. Ведь я его в руках держал, -- нет, выкрутился, как живой налим.
   -- Что же вы и Рассказ стали делать?
   -- Что стали делать... -- в раздумье повторял мои слова Сарафанов, проводя рукой по лбу, точно смахивая что-то, мешавшее ему припомнить обстоятельства дела. -- Мы пешком пошли в Кулумбаевку и прямо к Урмугузу. Я вошел в избу, он дома. Рассказал ему, что так и так, -- удивляется, азият, и чуть не плачет от жалости. А я знаю ихнюю натуру и попросил Рассказа пошарить по двору. Урмугуз начал и угощать меня маханиной, это значит, жареной кобылятиной, -- мне это просто к сердцу пришло: думаю, да что это я дурака-то с азиятами разыгрываю, ведь на мне крест. Только это я собираюсь обругать Урмугуза за его угощение поганое, Рассказ шасть в избу и тащит за собой кожу с моего киргиза. Еще свеженькая... Ах, аспиды! Урмугуз угнал мою лошадь, заколол да ее же мясом меня и угощает! Как это вам понравится? У них уж обычай такой: украдет у соседа лошадь, да ей же и угощает. Даже не сердятся... Ну, народец! Поругался я, поругался да с тем и уехал в Шатрово.
   Мне было жаль Сарафанова, но эта история с "рысачком" заставила меня хохотать до слез. Сарафанов и сам хохотал вместе со мной.
   -- Ведь чистый хаос вышел, -- говорил он, вытирая слезы. -- Чего с них, азиятов, возьмешь? У меня собака лучше живет, чем они. Наивно вам говорю... Натрескаются своего кумысу да маханины и спят всей деревней. Хоть трава не расти! А уж если украсть, -- кожу с живого сдерут да тебе же ее продадут.
   -- Ну, а дальше?
   -- Дальше-то... Приезжаю это я в Шатрово, отец Михей чуть на руках не ходит: "Нигилист женится..." -- "Да на ком?" -- говорю. "Ах, говорит, какой ты непонятный человек: на Тонечке". Ну, я даже перекрестился, потому что, помните, какие слова Никандр Михеич выговорил касательно Анки.
   -- А что Шептун?
   -- Шепчет да Анку ругает. Ведь умный старичонко, а вот, поди ты, какую слабость в себе имеет. Да-с. Так вот-с мы этаким манером, честным пирком да и за свадебку. Отец Михей и меня не пустил. "Кожу, говорит, с тебя сниму, как башкиры с твоего киргиза... Освежую!" Большие шутники отец Михей. Ну, горе-то у меня свое, да и обидеть не хотелось -- я и прохлаждаюсь на свадьбе. А нужно вам сказать, что Никандр Михеич очень грациозно сделали: "Никакого мне, говорит, вашего приданого, ни денег за женой, чтобы ни боже мой..." А капитану это и на руку: в одной юбочке отпустил Тонечку-то. Это дочь-то родную, да еще какую дочь: и умненькая-то, и хорошенькая-то, и добренькая... Сюперфлю!.. Никандр-то Михеич хотел было и свадьбу сыграть по-нонешнему: обвенчаться между первым и вторым стаканом чаю, да не тут-то было, -- отец Михей и думать не велел. Ну, хороводимся этаким манером на девишниках да на столованье, а тут мировой посредник со становым да с урядником -- шасть на свадьбу. Отец Михей радехонек: ему бы только человеческое обличье было да пить мог -- вот и дорогой гость. Я сижу этак в уголке, а посредник, как увидал меня, сейчас становому: "Шу-шу-шу..." А я опять сижу да еще этак про себя думаю: "Видно, мол, солоно я тебе пришелся". Наивно вам говорю: сижу это и думаю... Потом, знаете, при всей честной компании взяли меня, раба божия, под ручки, -- прямо меня в повозку. Отец Михей и капитан заступились было за меня: куда тебе -- и приступу нет! Ну, думаю, пришло мое докончание; а все-таки я прав и готов пострадать. Ничего не дали даже захватить с собой, так и волокут в город. По деревне едешь -- даже совестно, все пальцем указывают... Наивно вам говорю! И сижу я таким манером за решеткой и слушаю себе всякое поношение. Кто говорит, что поджигателя поймали, кто нигилиста... Всякий, значит, свое мелет. А я жду только одного, скоро ли меня к прокурору... И что бы думали: отсидел я две недели, потом ведут меня к полицмейстеру... Читал, читал он мне, а потом этак пальцем погрозил и говорит: "Ты у меня смотри, художник... Я тебе пропишу таких дупелей, что позабудешь дорогу к своей избушке, не то что к башкирам!" Ну-с, вышел я... Значит, опять вольная птица. Дождичек этак моросит, где-то к обедням перезванивают, люди бегут по своим делам... И так мне это тошно стало, так тошно. Думаю, хоть бы умереть. Вот к вам и пришел...
   -- А консервы ваши где?
   -- Казачки скушали... Грация!
  

Примечания

  
   Впервые рассказ напечатан в журнале "Дело", N 5, 1882. Рукописный вариант рассказа под заглавием "Неудача" хранится в Свердловском областном архиве. В 1898 году автор включил рассказ в сборник "В глуши". Печатается по тексту этого сборника. В это второе издание он внес существенные изменения: опущены некоторые сцены и эпизоды, в частности, эпизоды, связанные с немцем Фурманом, который разорил вторую половину деревни Шатрово. Сокращены подробности, убраны повторения. В рассказе Мамин-Сибиряк разрабатывает актуальную для начала восьмидесятых годов тему. Тема эта хорошо сформулирована самим автором в начале V раздела рассказа: "Прожив всего несколько дней в Шатрове, я как-то сразу сросся с его интересами, злобами дня и разными более или менее проклятыми вопросами... Той идеальной деревни, описание которой мы когда-то читали у наших любимых беллетристов, не было и помину: современная деревня представляет арену ожесточенной борьбы, на которой сталкиваются самые противоположные элементы, стремления и инстинкты. Перестройка этой, если позволено так выразиться, классической деревни, с семейным патриархатом во главе и с общинным устройством в основании, совершается на наших глазах, так что можно проследить во всей последовательности это брожение взбаламученных рядом реформ элементов, нарождение новых комбинаций и постепенное наслоение новых форм жизни. Нынешняя деревня -- это химическая лаборатория, в которой идет самая горячая, спешная работа".
   Как в этой общей оценке положения пореформенной деревни, раздираемой внутренними противоречиями, так и в неудачах артельных начинаний Лекандры, скрыта полемика с народниками, которые отрицали самую почву классовой борьбы в деревне. Из журнального текста при переиздании исключены слова Лекандры, которые шли после выражения: "Все прахом пошло". (См. стр. 258 этого тома.) В журнальном тексте после этих слов было: "...как здание, возведенное на песке. Дрянь народишко мои учителя оказались и сейчас на попятный двор. Тут кстати и случай подвернулся. Исправнику донесли, что мы коммунизмом занимаемся... Ну то-се, пошла эта "московская волокита", а потом смешение языков и рассеяние народов. На поверку вышло так, что мы претерпели некоторое гонение от "мучителя фараона", значит, все честью кончилось".
   Рецензент газеты "Голос" Арс. Введенский следующим образом оценил рассказ Мамина-Сибиряка: "Сюжет очерка г. Сибиряка "Все мы хлеб едим" не может быть передан в коротких словах. В нем, хотя в бледных чертах, отражается весь быт деревни с ее обострившимися вопросами". Художественные особенности очерка Введенский оценивает так: "В сущности, автор берется передать свои наблюдения над встретившимися ему типами и передает их довольно удачными и характерными чертами. В очерках Д. Сибиряка характеризуются всего более общественные отношения деревни и захолустья" ("Голос", 1882, N 133).
   Социальную остроту рассказа пытался затушевать критик журнала "Мир божий" После перечисления действующих лиц произведения он писал: "Под пером художника все они укладываются в полную жизни благодушную картину идиллии глухого уголка, где самая борьба за существование теряет свою остроту ("Мир божий", 1898 г., апрель, Библиографический отдел, стр. 83).
  
   Стр. 258. Дело было в философии -- речь идет о философском отделении семинарии.
   Стр. 265 Уставная грамота -- При освобождении крестьян от крепостной зависимости в 1861 году составлялись акты или уставные грамоты, определявшие поземельные отношения между помещиками и крестьянами до совершения выкупной сделки.
   Даровой надел (или дарственный) -- земельный надел, равный 1/4 высшего, установленного Положением 19 февраля 1861 г. для данной местности, этот надел помещик предоставлял крестьянам без выкупа, для нормального ведения крестьянского хозяйства его было совершенно недостаточно, и разоренные крестьяне попадали в полную зависимость от помещика.
   Стр. 268. Прохирь -- проныра.
   Стр. 283. Припущенники -- поселенцы на землях коренных владельцев, здесь -- на башкирских.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru