Александр Георгиевич МАЛЫШКИН
ПАДЕНИЕ ДАИРА
Повесть
![[]](/img/m/malyshkin_a_g/text_0010/paddair1_.gif)
Художник И. Блиох
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Керосиновые лампы пылали в полночь. Наверху на штабном телеграфе
несмолкаемо стучали аппараты: бесконечно ползли ленты, крича короткие тревожные
слова. На много верст кругом - в ноябрьской ночи - армия, занесенная для удара
ста тысячами тел; армия сторожила, шла в ветры по мерзлым большакам, валялась по
избам, жгла костры в перелесках, скакала в степные курганы. За курганами гудело
море. За курганами, горбясь черной скалой, лег перешеек в море - в синие
блаженные островные туманы. И армия лежала за курганами, перед черной горбатой
скалой, сторожа ее зоркими ползучими постами.
Лампы, пылающие в полночь, безумеющая бессонница штабов, Республика,
кричащая в аппараты, стотысячный топот в степи; это развернутый, но не
обрушенный еще удар по скале, по последним армиям противника, сброшенного с
материка на полуостров.
В штабе армии, где сходились нити стотысячного, за керосиновыми лампами
работали ночами, готовя удар. Стотысячное двигалось там отраженной тенью по
веерообразным маршрутам - на стенах, закругляя щупальца в цепкий смертельный
сдав. Молодые люди в галифе ползали животами по стенам - по картам, похожим на
гигантские цветники, отмечая тайные движения, что за курганами, скалами,
перешейками: они знали все. В абстрактной выпуклости линий, цветов и значков
было:
громадный ромб полуострова в горизонталях синего южного моря. Ромб
связан с материком узким двадцатипятиверстным в длину перешейком;
в ста верстах западнее перешейка еще одна тонкая нить суши от ромба к
материку, прерванная проливом посередине;
на материке перед перешейком цветная толпа красных флажков; N-я армия и
красные флажки против тонкой прерванной нити - соседняя, Заволжская армия; и
против той и другой - с полуострова - цветники голубых флажков: белые армии
Даира.
Путь красным армиям преграждался: на перешейке Даирской скалой,
пересекавшей всю его восьмиверстную ширину, от залива до залива, с сетью
проволочных заграждений, пулеметных гнезд и бетонных позиций тяжелых батарей,
воздвигнутых французскими инженерами, - это делало недоступной обрывающуюся на
север, к красным, террасу; перед Заволжской армией - проливом; пролив был усилен
орудиями противоположного берега и баррикадирован кошмарной громадой взорванного
железнодорожного моста. За укреплениями были последние. Страна требовала
уничтожить последних.
Керосиновые лампы пылали за полночь. В половине второго зазвонили
телефоны. Звонили из аппаратной: фронт давал боевую директиву. Галифе торопливо
слезали со стен, бежали докладывать начальнику штаба и командарму. У аппаратов,
ожидая, стояла страна.
И минуту спустя прошел командарм: близоруко щурясь, выпрямленный, как
скелет, стриженный ежиком, каменный, торжественный командарм N, взявший на
материке восемь танков и уничтоживший корпус противника. В ветхих скрипучих
переходах штаба, ведущих на телеграф, отголосками - через стены выл ветер,
переминались и шатались деревья, черным хаосом скакала ночь! И казалось, с
облаками бурь, с гулом двигающихся где-то масс затихли и стали времена в вещем
напряжении...
ОТ КОМАНДУЮЩЕГО ФРОНТОМ
Секретная. Вне всякой очереди. Командармам N-й, Заволжской,
Коннопартизанской.
Дополнение директиве приказываю:
Перейти наступление рассвете 7 ноября.
Заволжской армии произвести демонстративные атаки переходимый вброд
Антарский пролив дабы привлечь себе внимание и силы противника.
N-й армии усиление коей переданы две коннопартизанских дивизии прорвать
укрепление Даирской террасы ворваться плечах противника Даир и сбросить
море.
Коннопартизанской армии двигаться фронтовом резерве; N-й армии
стремительно выдвинуться полуостров и отрезать отход противника к кораблям
Антанты.
Вести борьбу до полного уничтожения живой силы противника.
Из кабинета командарма отрывистый звонок летел в оперативное.
- Ветер?
Галифе, звякая шпорами, почтительно наклонялись к телефону.
- Северо-западный, девять баллов.
Каменная черта на лбу таяла - в жесткую, ироническую улыбку: над теми,
дальними, что за террасой. Счастливый, роковой ветер дул, ветер побед.
И начальник штаба бежал с приказом из кабинета на телеграф. В приказе
было: начать концентрацию множеств к морю, к перешейку; нависнуть молотом над
скалой... Аппараты простучали в пространства, в ночь - коротко и властно.
А в ночи были поля и поля: земля черная молча лежала. Дули ветры по
межам, по невидимому кустарнику балок, по щебнистым пустырям, там, где раньше
были хутора, скошенные снарядами, по дорогам, истоптанным тысячами тысяч -
теперь уже умерших и утихших - по дорогам, до тишайшей одной черты, где лежали,
зарывшись в землю, живые и сторожкие; и впереди в кустарнике на животах лежали
еще: секрет. Туда дули ветры.
И все-таки в черной ночи, впереди, видели - не глаза, а что-то еще
другое - темный, от века поднятый массив, лютый и колючий; и за ним чудесный
Даир - синие туманы долин, цветущие города, звездное море...
Так казалось только: за террасой никаких чудес не было, а те же лежали
поля. За террасой в пещерах и землянках сидели и курили люди в английских
шинелях с медными пуговицами и в погонах; смеялись и разговаривали, кое-кто
дежурил у телефонов. Но этим людям виделось иное. Безглазое и страшное, страшное
молчанием, нависало из-за террасы с черных полей, где кто-то присутствовал и
выжидал, может быть, уже полз в темноте. И нависло так: вот еще миг и вдруг
погаснут смех, и разговоры, и коптилками освещенные стены; и вот а-а-а-а!..
кричать, зажать голову, лицо руками, бежать прямо туда - в ужас, в безглазое и
поджидающее, подставляя под удары, под топоры мозг, тело...
И дальше по дорогам на юг; за деревушки, еще не спящие; за пылающие
огнями станции, со скрипящими составами поездов, полными солдат в английских
шинелях; за платформы станций, где лихорадочно ждут поездов люди и с поездами
угромыхивают в темь - все дальше шло это: безвестьем, ползучей тоской.
И вот, гудя в туннелях - с поездами - катилось еще дальше на юг, где
глухо и веще стучало море в обрыв и тысячами пожаров стояли пространства,
пронизав ночь. И там...
...гудящая циркуляция площадей - в пылании светов; шелесты шин
щегольских авто, и грудные гудки, и звон скрещивающихся в голубых иглах
трамваев, и лязг рысачьих копыт, и во всем пронизывающие токи толп, вперед -
назад, выбрасывающие под свет низких солнц плосковатые, припудренные светом
лица, ищущие глаза, сонные, прогуливающие скуку глаза, безумные глаза и еще - с
пролетки - очерченные карандашом, увядающие и прекрасные. И все неслось - в
фасады - в аллеи каменных архитектур - в кипящие ночным полднем пространства - в
сонмы бирюзовых искр и взошедших солнц.
Даир.
Распахивались зеркальные вестибюли громад, пылающих изнутри, сбегали,
сходили и снова восходили, рождаясь и тая в кипучем движении панелей: красивая
из кафе, с румяной ярью губ, гордо несущая страусовое перо на отлете, и этот -
бритый, заветренный ротмистр с выпуклыми, изнуренными и жесткими глазами,
волочащий зеркальный палаш, и вон тот, пожилой, тучный, в моднейшем сером пальто
и цилиндре, с выпяченной челюстью сластника, обвисший сзади багровым затылком -
и еще - и еще. Охваченные водоворотом, грохотами ночного полдня, где сквозь
слепую от светов высоту кричали стены небоскреба огненным р о с к о ш н ы й
в ы б о р м с ь е Н и в у а... п о с т а в щ и к и м п е р а т о р с к о й
ф а м и л и и... С п е ш и т е у б е д и т ь с я... шли мимо ослепительных
витрин, где изысканно-скудно разложено матовое серебро, утонченные овалы вещей,
которых будут касаться пресыщенные, ничего не хотящие руки владык; и вот мимо
этих, неживых обольстительных восковых, с чересчур сказочными ресницами и щеками
- с этих дышит шелк, как дыхание, как Восток; и мимо окон озер, разливающихся
ввысь стройной - до ноябрьских южных звезд - "Г а с т р о н о м и ч е с к о е" -
под налетом влажной пыльцы тускнеет виноград, пахнут коричневые круто сбитые
груши и корзины оранжевой земляники и алого, прохладного,
горьковато-весеннего... и все мимо шли - к перекрестку: там оплеснутая огнями
светилась над зыбью многоголового карикатура знаменитого "Т р и у м ф".
На ней - с круглым обритым черепом, приплюснутым до бровей, с
исподлобным сверканием маленьких звериных глазок, шел некто в скомканном картузе
со звездой, в рваной шинели и чугунно-тяжких ботах.
Из ночи, из улиц приливала глазеющая зыбь. Стыли раскрытые рты,
разверстые неподвижные зрачки, восковые от голубых светов лица. Сзади, обходя
толпу, заглядывали, привстав на цыпочки, еще: мимоидущие. На цыпочках безглазое
ползло в свет, в улицы, в улыбки - щемью, дикой тоской...
- Не придут, где там.
- Союзные инженеры работали. Теперь - миллионы положи, не возьмешь!
- Пускай эти Ваньки попробуют, хе-хе!
- А слыхали? Говорят, будто...
- Что вы, что вы!..
- Тише, это ни-ко-му... Ужас... ужас!..
А на улицах шли и бежали люди, словно торопясь за счастьем, по двое
таяли в бульвары, где просвечивал звездный ход волн. Высоко на мутной стене
небоскреба огненным прожектором кричало:
СВОДКА ШТАБА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
Атаки красных на твердыни Даирской террасы легко отражаются
артиллерийским огнем.
На всех фронтах спокойно.
В селе Тагинка штабы двух дивизий: Железной, численностью и обилием
вооружения равняющейся почти армии; неделю назад дивизия, выполняя директивы
командарма N, разбила белый корпус и захватила восемь танков, и Пензенской - эта
дивизия, окровавленная и полууничтоженная, зарывшись в землю, принимала на себя
тяжелые удары врага, пока Железная сложным обходом выполняла маневр.
В школьной избе, в штадиве Железной; в присутствии начальников дивизий и
штабов командарм излагал план операции.
Противник имел численно меньшую армию, но эта армия была сильна
испытанным офицерским составом и мощью усовершенствованной военной техники. У
красных были множества; множествами надлежало раздавить и мстительное упорство
последних, и хитрость культур.
Армия противника стояла за неприступными укреплениями террасы,
пересекающей все пути на полуостров. Надо было преодолеть террасу. Бросить массы
за террасу - уже значило победить.
Армия, атакующая в ярости террасу под ураганным огнем артиллерии и
пулеметов противника, обратилась бы в груду тел. Исход был или в длительной
инженерной атаке, или в молниеносном маневре. Но страна требовала уничтожить
последних сейчас. Оставался маневр.
Дули северо-западные ветры. По донесениям агентуры, ветры угнали в море
воду из залива, обнажив ложе на много верст. Ринуть множества в обход террасы -
по осушенным глубинам - прямо на восточный низменный берег перешейка,
проволочить туда же артиллерию, обрушиться паникой, огнем, ста тысячами топчущих
ног на тылы хитрых, запрятавшихся в железо и камни.
- Надо спешить, пока ветер не переменился и вода не залила пространств,
- сказал командарм. - Общее наступление назначаю в ночь на седьмое ноября.
Остальные части армии одновременно атакуют террасу с фронта. Если так - мы
прорвем преграду с малой кровью.
Собрание молча обдумывало. Начдив Пензенской, тощий, впалогрудый,
похожий на захолустного дьякона (он и был дьяконом до войны), заволновался и
замигал.
- План верный, товарищ командующий, что и говорить, а мои ребята - хоть
и через воду - все равно перепрут. Только я ведь докладывал: разутые, раздетые
все, как один. Железная после операции вся оделась - они, изволите видеть,
первые склады захватили! А за что мои страдали? Как?
- Относительно обмундирования мне известно, - сказал командарм, - но нет
нарядов из центра. И вообще... У Республики едва ли есть. За террасой все
оденутся!
Он встал, каменный, чуждый мирным сумеркам избы.
- Оперативных поправок нет?
Очевидно, не было: все молчали. План был принят - он висел над глухой
сосредоточенностью полей. В них снилась невозможная горящая ночь.
В пасмури слышались, близились идущие шумы. Как в бреду, где-то в
далеком кричали лошади и люди.
Командарм вышел на улицу.
В сумерках, жидко дрожавших от множества костров, шли горбатые от сумок,
там и сям попыхивая огоньками цигарок. Земля гудела от шагов, от гнета обозов;
роптал и мычал невидимый скот. В избах набились вповалку, до смрада: в
колеблющейся тусклости коптилок видно было, как валялись по избам, по полу, едва
прикрытому соломой, стояли, сбиваясь головами у коптилок, выворачивая белье и
ища насекомых. Между изб пылали костры; и там сидели и лежали, варили хлебово в
котелках, ели и тут же, в потемках, присаживались испражниться; и вдоль улиц еще
и еще горели костры, галдели распертые живьем избы, и смрадный чад сапог, пота
ног, желудочных газов полз из дверей. Это было становье орд, идущих завоевывать
прекрасные века.
Командарм подошел к костру. На колодах кругом сидели несколько; кое-кто,
сутулясь, мешал ложкой в котелке; обветренный и толстомордый парень, оголившийся
до пояса, несмотря на мороз, озабоченно искал в лохмотьях вшей и бросал их в
костер; у костра лежал пожилой, в австрийской шинели и кепи, глядя на огонь
из-под скорбных полузакрытых век; и лежали еще безликие. Сколько бездомных
костров видели они в далеких затерянных скитаньях... Из тьмы подошел командарм,
на него взглянули мельком: велик мир, бесконечны дороги, много людей подходит к
бездомным кострам... Полуголый рассказывал:
- Есть там железная стена, поперек в море уперлась, называется терраса.
Сторона за ней ярь-пески, туманны горы. Разведчики наши там были, так сказывают,
лето круглый год, по два раза яровое сеют! И живут за ней самые елементы в
енотовых шубах, которые бородки конусами: со всей России туда набежались. А
богачества-а-а! Что было при старом режиме, так теперь все в одну кучу
сволокли!
- И опять они хозяева, - сказал лежачий от костра.
Полуголый обозлился и хлестнул об землю лохмотьями.
- Хозяева, в душу их мать!..
- Подожди, домой придешь, и ты хозяином будешь!
- До-мой-ой!.. А ежели вот у этого, - парень ткнул пальцем в пожилого в
кепи, - и дома-то нет, кругом один тернаценал остался? Што?
Лежавший поднял на него мутные добрые глаза.
- У бедних дому нема. Една семья, една хата - интернационал.
- Эх, друг! - хлопнул его по спине парень и заржал. - Все книжки
читаешь, умна-ай!
Сутулый от котелка хихикнул.
- А ты, Микешин, все больше насчет жратвы? Имнастерка-то где? Ох, и
жрать здоровый, чисто бык!
- Верно, что бык, - отозвались лежавшие.
- У нас в деревне у дяде бык был, такой же на жратву ядовитый, так
уби-или!
- Ха-ха-ха!..
Микешин тоже смеялся, открыв широкий крепкозубый рот.
- Вот когда в Цаплеве стояли, - сказал он, - так кормили: пошенишный
хлеб, аль сала, аль свинина, прямо задарма. Вот кормили! А теперь народу
нагнали, братва все начисто пожрала. Вот мы этих енотовых пощупам, погоди,
погуля-ам!..
Кто-то из лежавших изумленно и смутно грезил, корчась в нагретой
стуже:
- Боже ж, какая есть сторона!..
- А может, брешут, - хмуро сказал другой; оба легли на локтях, стали
глядеть на огонь задумчиво и неотрывно.
Сутулый исподлобья взглянул на командарма, греющего руки над костром, и
спросил:
- Вот вы, може, ученый человек будете, скажите: правда ли, если мы этих
последних достанем, так там столько добра напасено, что, скажем, на весь бедный
класс хватит? Или как?
Командарм улыбнулся каменной своей улыбкой и ничего не ответил.
Что сказать? Он знал, что над этой ночью будет еще, горящая и
невозможная; в огненной слепоте рождается мир из смрадных кочевий, из
построенных на крови эпох...
Из потемок оглянулся: у костра сели в кружок около полуголого, хлебали
из котелка, говорили что-то, показывая в темь: наверно, о той же чудесной стране
Даир. В избах хлопали двери, кто-то, оберегая смрадное тепло, кричал: "Лазишь
тут, а затворять за тобой царь будет?.." За околицей, в темном, цвела чудесная
бирюзовая полоса от зари; в улицах топало, гудело железом, людями, телегами,
скотом, как в далеком столетии. И так было надо: гул становий, двинутых по дикой
земле, брезжущий в потемках рай - в этом было мировое, правда.
Целый день шли войска.
С рассвета двинулись коннопартизанские дивизии. Запружая дороги, лавой
катились телеги с пулеметами, мотоциклетки, автомобили со штабами и
канцеляриями, подтрясывались конные с пиками, винтовками и палицами, высматривая
зорким озорным глазом, нет ли дымка за перевалом. И если показывался дымок,
деревня - сваливалось все в кучу, задние с лету шарахались на передних:
начиналась дикая скачка на дымок, на околицу - с пиками наперевес, с криками
"дае-о-ошь!". В улицах, сразу пустеющих, сползали на скаку брюхами с лошадей,
жгли наскоро костры, шарили по погребам, варили баранов, ели, рыскали за
самогонкой, гоняли девок - и снова, вскочив на коней, относились, как ветром, в
версты, в мерзлую пыль.
Впереди скакал слух: конные идут.
У мостов еще с ночи стояли мужики с подводами: через мосты было не
проехать, надо было ждать, когда схлынет волна... Мужики обжились, распрягли
лошадей, варили в ведерках снедево, спали, а то прохаживались, переругиваясь от
тоски. Сзади подъезжали еще; останавливались; гомоном, ярмарками кишело в полях
у мостов.
От Тагинки примчались и тут же круто застопорили армейские автомобили. С
машин гудели в упор в едущих сиплыми пугающими гудками; адъютант бегал по мосту,
едва не попадая под ноги лошадям, кричал, потрясая револьвером, но безуспешно:
глухая сила хлестала через мост, спершись стеной и не пропуская никого.
Черноусый в бурке нагнулся с седла к командарму и, дерзко подмигнув,
крикнул:
- Посидишь, браток! Закуривай! Га!
С трудом рванулись из клокочущих летящих лав назад - к Тагинке, чтобы
взять в объезд. И сразу обе машины ринулись, словно спасаясь - и сразу рухнуло
гиком, засвистело сзади и заревело тысячами горл; отставшие неслись, нахлестывая
лошадей, на автомобили, на близкий дымок. Командарм оглянулся: оторвавшись от
толп, падали в зияние дорог автомобили, за ними, словно предводимое вождями,
неслось облако грив, пик и развевающихся в ветер отрепий. Ревели дико и пугливо
машины вождей; мчалась ножовщина, сшибаясь друг с другом осями, сворачивая
плетни и ветхие палисаднички, улицы тонули в звякающем железе, вопле бубнов,
визге лошадей. Командарм силился подняться, его сбивало ветром - в ветер, в гик
злобно кричал:
- Молодцы! Блестящая кавалерийская атака!..
Селом зачертили машины - в пустые пролеты - в степь. Из штаба дивизии
глядели недоуменно, в штабе бросили работу, липли к окнам: все хотели увидеть
знаменитые полки, овеянные ужасом и красотою невероятных легенд. Пылью и гомоном
крутило улицы. За пылью и гомоном в полдень разграбили дивизионный склад с
фуражом; гикая, метались по задворкам, высматривая у мужиков и по штабным
командам лошадей; которых посытее брали себе, а взамен оставляли своих, мокрых и
затерзанных скачкой. То и дело запыхавшиеся прибегали в кабинет к начдиву -
доложить; в кабинете топали ногами, материли в душу и в революцию, - улицы
крутило пылью, гоготом, стоном; дьяволы мчались, скалясь на штаб.
В переулке остановили вестового Петухова, подававшего лошадей комиссару:
в лакированную пролетку переложили молча пишущую машинку и пулемет, поверх всего
посадили рябую девицу в шинели и велели ехать за собой.
Петухов было фыркнул:
- Ну-ну, шути да не больно!.. Я тебе не собачья нога! Я от комиссара
штаба, за меня ответишь, брат!..
В это утро выряжен был Петухов в новый френч и галифе, нарочно без
шинели - на зависть тагинским девкам, и ехал с фасоном, держа локти на отлет.
Конные оглядели его озорными смеющимися глазами и фыркнули.
- Вот фронтовик, а!..
Черноусый в бурке подскакал, танцуя на коне, по-кошачьи изловчился и
переел лошадей нагайкой.
- Га!..
Лошади встали на дыбы, упали и понесли. И сзади тотчас же загикало,
засвистало, рушилось и понеслось стеной. Вот-вот налетит, затопчет, развеет в
пыль. В глазах помутилось. "Несут, ей-богу несут", - подумал Петухов, закрыл
глаза, сжал зубы и вдруг - не то от злобы, не то от шалой радости - встал и
надвернул еще раз арапником по обеим лошадям...
- Держись! - завопил он в улюлюканье и свист. - Разнесу! Расшибу, рябая
бандура!..
Так и унесло всех в степь.
Пели рожки над чадными становьями пеших. В морозных улицах, грудясь у
котлов, наедались на дорогу; котлы и рты дышали паром; костры стлали мглу в
поля. А небо под тучами гасло, день стал дикий, бездонный, незаконченный; тело
отяжелело от сытости, а еще надо было ломить и ломить в ветреные версты, в серую
бескрайнюю безвестень. Где еще они, ярь-пески, туманны горы?
Микешин от скуки покусал сала, потом подошел к впалоглазому в кепи,
лежавшему у завалины с книжкой, и сказал тоскливо:
- Юзеф, што ты все к земле да к земле прилаживаешься? Вечор тоже
лежал... Тянет тебя, што ли? Нехороший это знак, кабы не убили.
Юзеф слабо улыбнулся из-под полузакрытых век.
- А что же, у меня никого нема. Ни таты, ни мамы. За бедних умереть
хорошо, бо я сам быв бедний.
За околицей налегло сзади ветром, забираясь под шарф и под дырявый
пиджак. Микешин глядел на шагающего рядом Юзефа: и о чем он думает, опустив в
землю чудные свои глаза? И дума эта вилась будто по миру кругом в незаконченном
дне, в бездонных насупленных полях - о чем?.. В дали, в горизонты падали столбы,
ползли обозы, серая зернь батальонов, орудия. По дорогам, по балкам, по
косогорам тьмы тем шли, шли, шли...
И еще севернее - на сотню верст, - где в поля, истоптанные и сожженные
войной, железными колеями обрывалась Россия - ветер стлал серой поземкой по
межам, по перелескам, по льдам рек, голым еще и серым - где в степных мутях
свистками и гудками жила узловая станция - кишел народ, мятый, сонный, немытый,
валялся на полях и на асфальте; на путях стояли эшелоны, грузные от серого
кишащего живья, и платформы с орудиями, кухнями, фуражом, понтонами - шли тылы и
резервы N-й армии на юг, к террасе.
И еще с севера, скрипя и лязгая, шли загруженные эшелоны, перекошенные
от тяжести, вдавливающие рельсы в грунт, с галдежом, скандалами, песнями. С
вагонов кричало написанное мелом: даешь Даир! Эшелоны шли с севера, из России,
из городов: в городах были голод и стужа, топили заборами, лабазы с былым
обилием стояли наглухо забитые, стекла выбиты и запаутинены, базары пусты и
безлюдны. Но в голодных и холодных городах все-таки било ключом, кипело, живело
и вот изрыгало на юг громадные эшелоны - за хлебом, за теплом, за будущим. С
севера великим походом шли города на юг; телами пробить гранитную скалу, за
которой страна Даир.
Из грязных теплушек валил дым: топили по-черному, разжигая костры на
кирпичах, прямо на полу, и, когда холодно, ложась животом на угли. Но чем южнее,
тем неузнаваемей и чудеснее становилось все для северных - обилием былого, уже
затерянного в снах; а на узловой станции, преддверии юга, продавали давно
невиданное - белый хлеб, сало, колбасу. Распоясанные, засиженные копотью, сбегав
куда-то, возвращались и, задыхаясь, кричали в вагоны своим: "Братва, айда, здесь
вольная торговля, ий-богу!" - "А де ж базар?" - "А там за водокачкой..." За
водокачкой стояли телеги с мясом и тушами, бабы с горшками и тарелками, в
которых было теплое - жирный борщ с мясом, стояли с салом, коржами, молоком,
буханками пшеничного... И из эшелонов бежали туда косяками с бельем, с барахлом,
навив его на руку для показа; и тут же сбывали за водокачкой и проедали, садясь
на корточки и хлебая теплый борщ, таща в вагоны сало, мясо, буханки. В вагонах
уборных не полагалось, и, расслабленные, распертые от обильной пищи, лезли тут
же под тормоза и в канавы.
Поезда шли только на юг, на север не давали паровозов силой. Едущие на
север жили на станции неделями, обносились, проелись, обовшивели, очумели от
долгого лежанья по перронам и полям, но надежды уехать все-таки не было.
Напрасно представитель Военных сообщений, черненький, ретивый, в пенсне и
кожаном, бегал по станции, звонил в телефон, висел над аппаратами в телеграфной,
писал, высунув язык от гонки: на узловой пробка, на узловой катастрофическое
положение и саботаж, самовольная прицепка паровозов, угрозы оружием - "прошу
виновных привлечь к суду Ревтрибунала, единственная мера - расстрел"... напрасно
с пеной на губах кричал озлобленной, понурой и голодной толпе, ловившей его на
перронах, что первый же паровоз, тот, который подчинивается сейчас в депо,
пойдет на север, - все шло своим чередом, как хотелось молоту множеств,
падающему в неукоснительном и чудовищном ударе на юг. И на паровозе,
предназначенном на север и чистящемся в депо, кричало уже на чугунной груди
мелом: даешь Даир! - у депо дежурили суровые и грубые с винтовками наперевес:
ждали. И на перронах ждали, глядя в провалы путей жадными, впалыми и
полубезумными глазами - видели только муть, тоску, безнадежье...
А в отяжелевших от сытости эшелонах ухало и топало. Из дверей черный
ядовитый дым полз на пути, в дыму кричали:
- Ох-ох-ох! Безгубный шинель загнал! Полпуда сала, три четверти
самогону! Гуля-ам!
Чумазый плясал над дымным костром распоясанный, с расстегнутым воротом
гимнастерки. В теплушке словно медведями ходило.
- Крой, Безгубный! Ах, ярь-пески, туманны горы! Зажаривай! Не бойсь, там
те и без шинели жарко будет!..
- На теплы дачи едем!..
Из депо выкатывался паровоз, тяжко пыхтя; машинист, перегнувшись над
сходней, курил и хмуро ждал. Платформу запрудили едущие на север с мешками, с
узлами, зверели, толкались кулаками и плечами, пробираясь к путям, чтобы не
опоздать и не умереть. Ждавшие с винтовками вывели паровоз на круг, схватились
за рычаги и повернули чугунную грудь к югу. Начальник эшелона вынул наган из-за
пояса и сказал машинисту: "Веди к эшелону на одиннадцатый путь". Машинист хотел
протестовать, но подумал, бросил с сердцем окурок и повел. Помощник успел
убежать.
По эшелону обходом кричали:
- Эй, кто за кочегара поедет? Товари-шши!
- Вали Безгубного, он летось у барина на молотилке ездил, всю механизму
знает! Погреется заодно без шинели-то!
- Без-губ-на-а-а-ай!
Паровоз стал под эшелон. На платформах завыло: обманутые материли,
махали кулаками, выбегали на рельсы, дребезжали по стеклам станции, грозя
убить.
Черненький бегал вдоль вагонов, терял пенсне и исступленно кричал:
- Это бандитизм! Разбой! Вы все графики спутали, вы подводите под
катастрофу всю дорогу! Помните - это даром не пройдет!.. Я по проводу в Особый
отдел!
- К черту! - отмахивался начальник эшелона. - У меня боевой приказ в
двадцать четыре часа быть на месте - плевал я на ваши графики. Дежурный,
отправление!
- Расстрел!.. - вопил черненький.
В эшелонах зазвякало, задребезжало, рявкнуло тысячеротым "ура" и пошло
всей улицей.
- Дае-о-о-о-ошь!..
На подъеме за станцией паровоз забуксовал: перегруженный эшелон был не
под силу. Распоясанные выскакивали из дыма и галдежа на насыпь, рвали ногтями
мерзлый песок, подбрасывали его на рельсы, чтобы не скользило; ухали,
подталкивали, подпирая плечом, и в то же время откусывали от пшеничной буханки и
пропихивали за отторбученную щеку.
- Гаврило, крути! Таш-ши, миленок!
- Безгубна-а-ай, поддава-а-ай!..
- Го-го-го!.. Гаврюша, крути!..
- Таш-ши!..
В перелески, в мутную поземку волокли красную громадину плечами, а
впереди черный, с налитыми огнем глазами, натужно пыхтел, крича хриплыми гулами
в степь: дае-о-о-ошь!..
И за террасой готовились. В Даире провожали на фронт эскадрон, свою
надежду, самых храбрых и блестящих, чьи фамилии говорили о веках владычества и
славы.
Наутро они уходили в степи - к конному корпусу "мертвецов" генерала
Оборовича, - того, который сказал:
- Идя в бой, мы должны себя считать уже убитыми за Россию.
Был незабываемый вечер в Даире. Он вставал бриллиантово-павлиньим
заревом празднеств, он хотел просиять в героические пути всеми радугами безумий
и нег. Музыка оркестров опевала вечер; бежали токи толп; женские нежные глаза
покоренно раскрывались юным - в светах мчавшихся улиц, в качаниях бульварных
аллей. В прощальных криках приветствий, любопытств, ласк, юные проходили по
асфальтам, надменно волоча зеркальные палаши за собой; в вечере, в юных была
красота славы и убийств. И шла речь; во мраке гудело море неотвратимым и глухим
роком; и шла ночь упоений и тоски.
Был круговорот любвей; встречались у витрин, у блистающих зеркал
Пассажа, в зеленоватых гостиных улиц, у сумеречных памятников площадей. Девушки
на ходу протягивали из мехов тонкие свои драгоценные руки; звездные глаза
смеялись нежно и жалобно: их увлекали, сжимая, в качающуюся темь бульваров,
голос мужественных, тоскующих шептал:
- Последняя ночь. Как больно...
Горя хрустальными глазами, метеорами мчались машины - через гирлянды
пылающих перспектив - во влажные ветры полуостровов, - с повторенными в море
огнями ресторанов (там скрипка звенит откликом цыганского разгула...), в
свистящий плеск ветвей и парков. Сходили в муть, в обрывы, там металось
довременное мраком, нося отраженные звезды, шуршали колеблемые над ветром
покрывала. Прижимались друг к другу холодноватыми от ветра губами, полными
улыбок и тоски, и волны были сокровенны и глухи, волны бросали порывом это
хрупкое, драгоценное в мехах к нему, уходящему, и девушка, приникая,
шептала:
- Мне сегодня страшно моря... Я вижу глубину, она скользкая и
холодная.
И он, может быть, этот, ушедший с любимой к морю, может быть, другой -
там, в городе, у сумеречного памятника, может быть, еще третий и сотый - в
ослепительных зеркалах ресторанов - повторял, торопясь и задыхаясь:
- Любимая моя, эта ночь - навсегда. В эту ночь - жить. Мы выпьем жизнь
ярко! Ведь любить - это красиво гореть, забыть все...
И снова в туманы, теплые и влажные, кричала сирена, летели, валясь
назад, загородные кварталы, трущобы бедноты и керосиновых фонарей. А влажные
туманы просвечивались и утончались; раздвигались; рос и ширился в золотистом
зареве ночной полдень улиц; раздвигались перспективы, и туда, ринувшись, потеряв
волю, мчались машины - в арки громадных молочно-голубых сияющих шаров.
Это Доре.
Замедлен лет плавных крыльев; еще толчок - и стали, качнув бриллиантовую
эгретку. И еще и еще, обегая полукруги, стекались авто, убегали; спархивали,
стопывали на асфальт засидевшиеся телеса, ловко оталиенные цилиндры, плюмажи
миссий, драгоценные манто, аксельбанты сиятельных; туда - в кружащиеся
монументально зеркальные зевы.
Уютный подъем лестниц, сотворенных из ковров, растений и мягких сияний;
утонченно почтительные поклоны лакеев, перехвативших на лету крошечное пальто
бритого, тучного, с обвислой сзади оливковой шеей; у зеркал на повороте краткая
остановка блистающей подруги, и за ней причмокивающийся, щурящийся через монокль
взгляд того, с выпяченной челюстью - в атласный вырез, в розовую роковую
теплоту.
Спутник сжал рукой палаш. "Наглец!" - хотел крикнуть он, но девушка
умоляюще, нежно сжала локоть.
- Это же известный... парижский... Z... - Офицер почти приостановился,
подавленный: это качались на лакированных носках, шаловливо посмеиваясь,
сумасшедшие алмазные россыпи, мировая нефть... Надо было улыбнуться, хотя бы
дерзко, но любезно - в прищуренный испытующий монокль, в бриллиантовую запонку
пластрона - мы не варвары, мсье!
И за портьерой открылась сияющая вселенная: проборы, орхидеи, белые
снега грудей, бриллианты, голые плечи, летящие в блаженную беспечность, выдохи
сигар, смех и говор беспечных. Пьянели залы, опеваемые смычками. Был вечер у
Доре, был час, когда - жить...
Рты, раскрываясь, давили горячим небом нежную сочащуюся плоть плодов;
распаленные рты втягивали тонкое, жгучее, на свету драгоценно мерцающее вино;
челюсти, сведенные судорогой похоти, всасывали, причмокивая, податливое, жирное,
пряное.
Смычки окутывали мир.
Вставали - откуда? - преисполненные спокойствия и обилия вечера, любовь
на закате, у тихого дома. Качались задумчиво головы опьяненных; грустили ушедшие
куда-то пустые глаза, смычки терзались в идиотическом качании, мир исходил
блаженной слюной. Шептали, безумея:
- Любимая, мы будем потом навсегда, навсегда... Будет ваш парк в Таврии,
пруды, солнце... Мы будем одни! Парк, звезды твоих глаз... Как хочется забыть
жизнь, моя!..
- А завтра?
И вдруг тревогой колыхнуло из недр, смычки кричали режуще и тоскливо:
дуновение катастрофы пронеслось через зальные, бездушно сияющие пространства. И
тучный, с выпяченной челюстью, задрожав, встал в ужасе из-за дальнего столика,
выкатывая мутнеющие глаза...
...А на много верст севернее - за дебрями ночи - из дебрей ночи
прибежали двое в английских шинелях с винтовками и, показывая окоченевшими,
дрожащими пальцами назад, крикнули заглушенно: "Там... идут... колоннами...
наступление..." Зазвонили тревожно телефоны из блиндажных кают в штаб
командующего, ночью проскакали фельдъегеря в деревни - будить резервы; зевы
тяжелых орудий, вращаясь, настороженно зияли в мрак: три дивизии красных густыми
лавами ползли на террасу. Из штаба командующего, поднятого на ноги в полночь,
звонили: немедленно открыть ураганный огонь по наступающим, взорвать фугасы во
рвах. И в ночь из-за террасы ринули ураганное: пели все сотни пулеметов,
винтовки; и еще громче стучали зубы в смертельной лихорадке. Прожекторы
огненными щупальцами вонзились в высь - и вот опустились, легли в землю, в
страшное, в оскалы ползущих... но не было ничего, пустые кусты трепыхались в
ноябрьском ветре, мглой синела безлюдная ночь, огненный ураган безумел и
вихрился в пустых полях.
- Ложная тревога! - кричали бледные в телефон - в штаб командующего; и
те двое, прибежавшие из ночи, тут же легли у каюты начальника дивизии,
пристреленные из нагана в затылок.
А из стен, с высот, нависло, росло... и вдруг, под рукой надменного
метрдотеля погасли огни, где-то визгнул гонг; подтолкнутый ужасом, тучный
рванулся, прижимая вилку к груди, коротенькими безумными шажками добежал до
прохода и упал, хрипя. Взвыл гонг, погасли залы, эстрада вспыхнула малиновым
неземным сиянием сквозь вязь волшебных растений - и знаменитая баядера выплыла
из сказок, из томных лун, заломив голые руки в алом... Бесшумные лакеи бежали к
лежавшему, бережно и почтительно будили за плечо, но поздно: на губах трупа
густела и склеивалась кровь.
И когда в темноте - в пьяное, и жадное, и тоскливое дыхание притянули
девушку, она сказала изнеможенными и влажными глазами: да, можно все.
Глыбы черных этажей, пылающие изнутри. Каменные аллеи улиц, пустые,
чуткие после полуночи.
Остановиться у фонаря, глядеть в тихое насильственное сияние его в
безглубом. Не кажется ли, что делается потайное, страшное за зловещей безмолвью?
И им в этот час, и им, несущимся на бесшумных крыльях авто, сжимала сердце
тревога, плывущая с пиров.
Раскрывались зеркальные зевы гостиниц, распахивались портьеры комнат,
принять тех, кто возвращался спать, усталый, со ртом, раскрытым от наслаждений.
И тени бесшумных любовников скользили в зеркальные двери: цилиндры, ярь губ,
заглушенный стук палаша, черный шелк Коломбины, опущенный на бровь. И в
кабинетах - в полузакрытых, упоенных глазах, в объятиях последней ночи - были
закаты гаснущих уходящих веков...
А на площади, оцепленной гигантским канделябром голубых фонарей, - и где
еще скрещивались фонари кварталов, где звонко и безлюдно процокали последние
рысаки, летя в кварталы, - безглубая тишина поднялась в высь, в мировое
пространство. Никла вселенская ночь. В мутной обреченности площадей, на фонарях
висели трое, с покорными понурыми головами, глядя себе в грудь черными впадинами
глазниц...
К зеркальным дверям поднесли рысаки. Двое поднимались в темно-красные,
отуманенные мерцанием слабых светов бесконечные ковры. За портьерой, полной
мрака и невнятного благоухания чужих, любивших и ушедших, повторялось вдруг:
площадь, опрокинутая в безглубое, трое висящих и где-то в черных пропастях та
полночь, жуткая ужасом и позором... Девушка прижала ладони к бьющимся вискам;
вдруг в близящиеся к ней с мукой и обожанием глаза тихо засмеялась,
слабея...
И шла или стояла ночь. В сказках щемящим разгулом выл бубен баядеры. Или
звенели неисходным пространства гаснущего рая, в зеленоватом тумане заката,
последнего на земле...
...Пели гудки в тусклом брезжущем окне. Рождался день; он был, может
быть, в навсегда. Распахнули окно - в зелень высот, в холодное играние рассвета.
Пели гудки; по асфальтам - из переулков, из кварталов, из трущоб шли, тихо
перекликаясь, безликие, утренние; шли в гудки.
В непогасших лампах комнаты тени вчерашнего, непроснувшегося, жили еще.
В постели клубочком спала подруга, и был округл в усталой синеве драгоценный
очерк ресниц, ушедших в себя.
В жесткой ясности восхода свет. Утренние шли в сумерках асфальтов, за
ними четкость будней, жизнь. Кто-то, бережно целуя руку спящей, глядел, тускнея,
в окно; день оттуда восходил, как смерть.
На побережье готовились к смотру красных войск.
С севера пришли армейские и дивизионные автомобили со штабами. С
курганов открывался плац, в песках под полуобгорелой ржавой крепостью,
оставшейся от древних степных царств; там знамена и серые квадраты батальонов
зыблились под ветром, как поле; от опушки изб кольцом теснился глазеющий народ.
Был день перед боем, день, нахмуренный в безвестье...
На плаху среди поля вбежал без шапки косматый, чернобородый, яростный.
Шинель, сбитая ветром, сползла с плеч. Волосатые голые руки выкинулись из
гимнастерки, кричали в поле, в толпы, в бескрайний ветреный день:
- То-ва-ри-шши!
О последних черных силах, о солнечных рубежах, за которыми счастье, хлеб
и вечера как золотеющая рожь. Хмурые батальоны молчали; бесшумно знамена
плескались под плахой в желтом свечении горизонтов. А в горизонтах лежали поля,
рыжие, пустые, холодные; и бесконечная тусклая свинцовость вод, уходящих в муть:
там была жуткая лютая грань, оплаканная матерями.
Гигантское полотно колыхалось за плахой. И как призраки - в серых ветрах
дня Красный и Черный всадники сшиблись в вышине грудями огненноглазых, бешено
вздыбленных коней. Кто кого раздавит в сумерках полей, в смертельной схватке...
А за ними уходит ночь, и брезжут рассветы красной золотеющей рожью.
Это есть наш последний и решительный бой...
Оркестры играли. Просторы мощно и задумчиво разверзались, грустью
наплывали замедленные певучие ветры: колыхались знамена застывших батальонов.
Перетянутые ремнями накрест ротные семенили перед фронтом. Около командарма, в
центре круга, собрались начдивы, начальники штабов. Начальник Пензенской
дивизии, мигая озябшими веками, нагибаясь, обидчиво говорил:
- Вы на моих-то картинок обратите внимание, товарищ командующий. Не
солдаты, а босая команда! Где же справедливость, а?
С рядов летела придушенная команда:
- Рав-вня-й-айсь!
И вдруг, после паузы застывших движений - ревом барабанов и труб ударили
два оркестра. Колоннами повзводно шли батальоны. Тысячи ног били по песку мерно
и четко. И в степи - от медных и певучих стенало откликом - гортанно и грустно;
пело о бурях и прекрасных веках.
Был на рубеже времен желтый день в полях, и в нем торжественный
церемониал толп на пепелище пышного когда-то степного царства, командарм и
штабы, вытянувшиеся, пронизанные трепетом идущего, и ветры, и безвестье
неизжитых, неизволнованных дней...
И под пенье гортанных торжественных фанфар видел командарм - шли,
наступая, ряды, кося глазами ему в грудь. И впереди всех двое - их встречал он
где-то: они запомнились навсегда, как рыжий день, как мерзлые пустые поля.
Крайний с фланга рослый парень с красным обветренным лицом, в черном заплатанном
пиджаке, в опорках, укутавший шею в красный дырявый шарф; и рядом с ним в
австрийской аккуратной шинели и кепи, усатый, пожилой, с крупными прозрачными
глазами.
Пели трубы, тысячи ног били в песок, и желто просвечивали поля -
безграничные; и эти двое шли (за ними еще тысячи и тысячи); в пенье фанфар шли
упоенные - на крыльях сказок о прекрасных веках - парень в дырявом шарфе,
закинув голову и орлом глядя вперед; другой, опустив веки (крупные и впалые),
утонув в далекие брызжущие сны...
Проходили ветераны Пензенской дивизии. Командарм знал эти израненные,
окровавленные остатки.
- Спасибо, товарищи!
- Служ... ба... ре-во-лю-ции!
Железные птицы гудели в зените. Закат из-за далеких рубежей дрожал в
облаках и на крыльях птиц червонной дрожью. Как ветры, бесконечные, безликие
провлекались ряды, в безвестье, в забвенные волны. И вдруг прекрасным стал
вечер; или чудесным переход фанфар: будто уже нет тех, кому надо завтра умереть,
будто прошли века, прошумели все бури, и стерлись все письмена, и в
успокоительных прекрасных временах поют чудесные песни о них, полузабытых
тенях...
Проходили части Железной дивизии, с причудливым разнообразием
обмундированные: в гусарских венгерках, в офицерских шинелях стального цвета. В
командарма впивались огрубевшие от боев и походов глаза - и в них было то же
оторванное, чуждое уюту, бездомное, как у него самого. Шли тупомордые броневики,
безглазые и безлюдные, слепо поводя щупальцами пулеметов. Рыча гигантскими
гусеницами, ползли глыбастые суставчатые танки, те самые, о взятии которых
насмешливо кричали советские радио в Париж; еще не смыта была внутри кровь
перерезанных белых танкистов. И белые танкисты, оставшиеся в живых, вели танки
церемониальным маршем; дойдя до командарма, они заставили вертеться волчком их
чудовищные, потрясающие землю тела: танки отдавали честь командарму. И шла суета
сует. Газетные корреспонденты бегали в соседние избы, лезли в погреба заряжать
фотографические камеры, народ глазел и ахал. Сумерки падали, омрачая пески.
Вечерея, уходили ряды вдаль, в темно-кровавую пыль, в навсегда. Суровей
и настойчивей дул ветер на залив. В волны, в муть гортанно грустили трубы, уходя
в бесконечное.
И еще день прошел.
Вечером - в Даире - восходило огненным:
СВОДКА ШТАБА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
Красные перешли к позиционной войне.
Наши части завершают перегруппировку, готовясь к очередному разгрому
большевистских армий.
На всех фронтах спокойно.
И еще через минуту:
ДОРЕ
Н е с р а в н е н н е й ш а я
Анжелика Асти
Балет! Открытая сцена до утра!
Элегантные кабинеты!
Но кто-то уже проведал о красных лавах на побережье. На тайной
неуловимой бирже платили безумное - бриллиантами и золотом, чтобы попасть в
секретный план эвакуации, лежащий в несгораемом шкафу в кабинете главкома.
Панический шепот шелестел в улицах. На рейде дредноуты дымили загадочно и
угрюмо.
Ночью в степном городке горели факелы и строился корпус генерала
Оборовича. Под звездами, сняв шапку, генерал сказал:
- Прощайте, братцы. Помните: идя в бой, мы должны себя считать уже
убитыми за Россию.
Корпус шел в боевой резерв: его берегли для решающего момента. Первым
скакал в степь офицерский эскадрон. Просмеявшись беспечной лихостью, гинул он в
пустыню, где замкнулась за ним ночь навсегда...
И еще позже - в селе Перво-Николаевка, что на северном берегу залива,
было так:
Красноармеец Микешин, сидя перед пылающей печкой в волостном исполкоме,
где разместился взвод, доел последнее сало, аккуратно подрезая его ножичком,
обтер тряпичкой рот и, посасывая зубом, сказал товарищу, что лежал животом на
полу:
- Кончил, Юзефка. Ну, и сала же попалась вкусная, лихо ее забери...
И лег рядом.
В избу зашел секретарь исполкома, кривой инвалид, которого заели в
боковушке солдатские вши. От бессонницы решил кое-что поделать для завтрашнего
праздника - годовщины, полез по лавкам протирать портреты вождей, потом из
канцелярского шкафа достал два красных свертка. Солдатам крикнул:
- Помогите, што ль, лозунга-то развесить, эй!
Никто не встал: все спали, а то нежились, жмурясь и затягиваясь из
цигарок. Кривой протянул один плакат над окном, но для другого не хватило места,
да и работать одному разонравилось. Микешин поднял голову и от безделья
разбирал:
Мы - миру - путь - укажем - новый...
Секретарь сел к печке, к теплу и прикорнул. В полночь велели
собираться. Взводу назначено было идти в головной колонне, роздали ножницы для
резки проволоки и гранаты. Микешин подтянул ремешок, поглядел на спящего
секретаря и взял, подмигнув, оставшийся красный сверток.
Ночь стояла без дна, без края; после тепла сонно и дрожко зяблось.
Ротный обходил, считая людей.
- Первое дело, братва, не шуметь, ни гугу... Мы его на печке живьем
сцапаем! Слушать команду...
В бездонно-черном белые пожары далеко-далеко играли, трепетали,
качались, вспыхивали огоньками: это вправо нервничали за террасой, щупая ночь
прожекторами и ракетами. На заливе и впереди стоял глухой морок, шуршала и
тревожно гудела только где-то земля. То шли к берегу тьмы тем с прибрежных
деревень, волоча за собой артиллерию.
- Взвод... арш...
Прошли мимо темных ометов за околицу, полезли под откосы. За откосами
начиналось высушенное ветрами морское ложе. Микешин отошел в сторону, снял
опорки и быстро, на ходу, перекрутил ноги плакатом: старые обмотки истлели, а
братва говорила, что придется лезть через море. Впереди колыхались по земле
багровые тени - это на берегу, сзади, жгли костры, чтобы не сбиться идущим.
И справа далеко-далеко шли и качались белые пожары. Они светили в пустые
поля, где не шел никто... А в сухое море сползали из мрака тьмы тем, уже железом
орудия загромыхали по откосам, под мягкое глухое ржанье, скатываясь в неезженный
морок. Головные ушли далеко. Понемногу скрылись костры, только зарева их тлели
обманно, призрачно. Микешин сказал Юзефу: "Друг за дружку давай держаться,
братишка"... И вот стало все глухо, черно и мертво, как на дне.
Через час взводный учуял что-то впереди и прошипел: "Ложись!" Тогда
пригнулись к земле и полезли дальше, сжав зубы.
Так начался знаменитый удар командарма N.
Всю ночь молчали аппараты.
И с рассвета тусклые облака пошли от моря на страну. В пространства
ползли полчища облаков - неслышно, могуче, бездонно. На рассвете тревожные
звонили в кабинет к командарму: "Дуют ветры южных румбов, восемь баллов..." Из
бессонного кабинета верные и четкие шаги отзвучали в сумерках коридоров к
аппаратам. Свинцовый рассвет глядел в окна: рассвет ли, день ли, годы ли? И
опять:
- С частями за заливом связи нет. Слышна канонада на побережье...
Перед террасой с севера лежали полки: ждали. Вот-вот должно было:
вспыхнуть зовами, заревами в далеком - за террасой, загудеть из моря позади
смятенного, не верящего еще противника; и тогда, с севера - ощетиненным потоком
взреветь на террасу - в крик, в крошево, в навстречу.
Но в облаках, тяжких, лизавших угрюмые, лютые массивы, уже шел рассвет;
за массивами продолжал лежать враг, хитрый, настороженный, и сзади его все
молчало... На рассвете, не дождавшись, потоком разъяренных, опасливо
пригибающихся к земле, хлестнуло на террасу и - разбилось о камни: отхлынув,
легли человечьими грудами во рвах, в мглистых плоскостях плацдарма...
С моря дул ветер.
И с моря бежало ручейками, серо-грязными озерами - бежало хлябями
тусклых высот; затопляло дно залива, взрыхленное ступнями тысяч. В слякоти, в
озерах, глубиневших каждую минуту, хлюпали резервы, брошенные вдогонку ушедшим.
Свинцовым поясом стояли воды у берегов, в водах тонули дороги. Не было дорог. И
опять:
- Немедленно, по приказанию командарма...
- Все меры исчерпаны. Связи нет...
На рассвете грозой пробило из-за моря. Это они, прижатые к берегу
множества - прижатые к морю - в туманы били грозой. В море шли резервы,
изнемогая, по колена в воде; с материка выгоняли деревни в воду - мостить
плотины - задержать море. Деревни хлюпали базарами в воде, путались ленивыми,
вязнущими телегами, плотины росли - осклизлые, зыбкие, седые - и таяли тотчас:
ветер и воды пожирали их.
Командарм стоял у аппаратов - серый, как тень, от железной бессонной
ночи - может быть, единственной в жизни и - в истории. Аппараты молчали... и
вдруг - из дальнего, из прорвавшихся ослепительных снов - крикнуло грозой:
- Есть. В двенадцать часов без выстрела форсирована терраса. Противник
бежал, угрожаемый красными дивизиями с тыла. Соединившиеся части атакуют первую
линию Эншуньских укреплений.
Армия была за террасой. Рубеж был перейден. Полки лежали на солончаковом
плато перешейка - перед последней тройной линией заграждений, опутавших узкие
дефиле озер. Сквозь шестидесятиверстную даль - через шины железных проволок -
через гарь боя - и командарм видел уже счастливую синь долин...
Армейские автомобили мчали к террасе. Коннопартизанским дивизиям, еще
замешкавшимся у залива, было приказано: стянуться на перешеек через террасу. Но
через террасу был переход в двенадцать верст; а с перешейка уже дышало гулом,
дрожанием недр; там начиналось... И, хрипя от нетерпения и злобы, конные
сваливались под берег, ордой забурлили - в воды, в кипящую муть.
Был день, - из жизни, из снов ли? - во мгле его остались седые
плескания волн, кому-то понятные передвижения в тумане прибрежий - вперед -
назад, обреченность переступивших через черту, стоны, матерщина озверелых,
немолчное татаканье, бледные в рассвете зарева зажженных хуторов - в избе, на
минутку, хлопнулся Микешин бедрами на пол, отвел в сторону потные волосы и пил,
тяжело дыша, из котелка.
- Ну и вода же здесь, Юзефка! Соленая-рассоленая, аж с нее пить хоцца! И
железой отдает... Вот ты какая местность, а!..
И потом Юзеф лежал рядом, за бугром, в вечерении синих озер, и в этот
беглый огневой треск отдавал свою долю, ложась ухом на приклад, едва открывая
веки, усталые, запавшие - какая мечта, какая боль за ними?.. А впереди выло и
ахало железом из-за озер, рвалось, ураганилось сзади, в безводных солончаках,
заревами вздыбливалась пыль, и в пологах пыли, в ночах пыли и дыма тупо и лениво
ползли суставчатые серые громады в синь озер.
- Садуны-то! - всхлипнул Микешин. - От зажварят теперь! Крепись,
Юзефка!..
Танки шли прорывать первую линию дефиле. На хуторе, в пяти верстах
сзади, сидел командарм с начдивами и штабами дивизий: танки были его воля. За
танками бросить в прорыв всю армию - в последнее, в Даирскую степь. И на минуту
вдалеке смолкло татаканье сотен пулеметов, только ухало и дышало железным гулом
в земле - это танки подошли окопам и, не переставая, били мортиры из-за озер. И
вдруг слева застрочило, запело, визгнуло медными нитями ввысь - и в степи, в
озера бежали поднимающиеся из-за бугров, бежали пригнутыми, разреженными токами
в крик и в грохот, где танки плющили кости, дерево и железо; из-за бугров
подходили еще, пригибаясь, и тоже бежали, и за ними еще зыбилось нескончаемое
поле масс - до краев степей, до мутных вечереющих заливов: это был вечер,
исторический вечер 7 ноября - первый прорыв левого сектора Эншуньских
дефиле.
На карте одноверстного масштаба командарм зачерчивал математически
рассчитанные параболы движений. Он думал: это уже завершение, конец.
Но это было не все. За озерами стоял свежий, нерастраченный корпус
генерала Оборовича: его берегли к концу. И теперь час настал. Когда левый сектор
белых, окровавленный и разбитый, сползался за вторую колючую сеть и пешие
настигали его железом, сбыченными лбами, глыбами танков - он рванулся с правого,
растекаясь в просторы тучами конных фаланг. Это с убийственным вращением лезвий,
с тусклым холодом глаз - в бреши живых, теплых, раздавливаемых тел мчались те,
которые уже были убиты.
Была мгновенно прорвана тонкая завеса пеших против правого сектора.
Конные растекались уже сзади - во взбесившиеся обозы, в марширующие резервы, в
лавы опрокинутых, зажимающих головы руками. Корпус обходил фланг армии. И еще
дальше - заходя правым плечом, корпус выходил в тыл армии. Над армией был
занесен отчаянный удар.
На дорогах, в тылу наступающей армии нависло тревожное. В долах метались
спины масс, крики и гиканье плыли из-за холмов. У хутора, где стоял штаб,
рвались с привязи фельдъегерские лошади, вставали на дыбы, били копытами по
лакированным крыльям автомобилей. Командарм вышел и глядел в степи: там
творилась смута.
Корпус выходил в тыл армии, загоняя ее в мешок между дефиле и заливом.
Впереди корпуса офицерский эскадрон лихих, беспечных, смеясь, мчался в смерть.
Жадно раздувались ноздри - и в близкой гибели, и в вечере, и в зверином шатании
масс была острая жизнь, было пьяное, жгуче одуряющее вино. Им, за которыми
твердели века владычества, верилось в гениальность маневра, в легкость победы
над диким, орущим и мечущимся безголовьем.
Командарм был спокоен, может быть потому, что знал закон масс. От
командарма скакали фельдъегеря к коннопартизанским дивизиям с приказанием
немедленно выступать на поддержку частям. Но не успели доскакать: дивизии уже
шли сами, дивизии, мокрые от усталости и воды, проволочившие свои телеги и
пулеметы через море, - шли прорвать дорогу в кочевья, где молоко, мясо и мед. И
еще - они хотели пить.
Черной пилой колеблясь в горизонтах - от залива до залива, тяжко неслась
лава коней, бурок, телег, прядающих грив - в вечереющее. Это шел конец. Против
прорыва, зияющего между заливом и скопищами армии, развертывались гигантским
полукругом телеги, подставляя себя под бешеное паденье мчащихся фаланг.
На левый сектор только еще дошла тревога из тылов. Пешие не знали, куда
идти; глыбастые громады, огрызаясь пулеметами, отползали назад, их били в упор
подкатившиеся почти вплотную орудия. В водовороте стоял Микешин, большой, с
кроваво-красными обмотками на упорно расставленных ногах, кричал в лезущее:
- Юзеф, Юзеф, где же ты? Давай друг за дружку держатца! Уходют, слышь,
Юзеф!..
Из-за второй линии озверелые лезли догонять отходящих, били гулы,
выпыхивали молнии из стальных зевов, расстреливавших почти в упор, на картечь...
Во вселенском бреду, на земле, под ботами тысяч, лежал Юзеф - боком, поджавшись,
земляной и убаюканный... или не он, может быть, а еще сотни других. Над ними
кричал Микешин, охрипнув, разевая в гуле будто безмолвный рот:
- Братишка, аль же в тебя попало, а? Дружок! Слышь, Юзеф! Эх, друг-то
ведь какой бы-ыл...
И обернувшись к озерам, махал винтовкой:
- Жлобы!.. Вы!.. Напоследок и его, а-а-а!..
Рядом, из сумерек, упирался в бегущих ротный, гололобый матрос, тряся
маузером, визжал:
- Бежать? Шкурники! Трусы!.. А революция, бога вашу мать? Первого на
месте... сам!.. Назад!..
В этот миг заездил вперед и назад полукруг телег: на них обрушились,
хрипя лошадьми, эскадроны. И брызнул огонь - с телег, страшных, двигающихся,
разбегающихся, косящих невидимыми лезвиями пулеметов. В конных тучах
скрещивались пулевые струи телег, секли, подрезали, подламывали на скаку, клали
колоннами наземь; опустевшие лошади, визжа, крутя головами, уносились дико в
муть. Распадались перебитые кости, чернели рты, исцелованные вчера любовницами;
в кровавое месиво, истоптанное ногами, сваливались улицы, фонтаны светов,
изящество культур, торжественные гимны владычеств... А телеги мчались по лежащим
взад и вперед на ржавых скрипящих осях; мчался Петухов на пролетке, в одном
френче, с цигаркой в зубах, держа локти на отлет: сзади рябая, сжав зубы,
строчила железом; грохотала и пела смерть гнусавыми визгами.
И с флангов из-за телег сорвались и ринулись конные, крича "дае-о-ошь!"
невидимой в ночи массой поднятых кулаков, пик, бурок, прядающих грив. Обратно в
правый сектор уходил, истекая кровью, корпус. А в левый, в пролом, бежали опять
матрос и Микешин и за ними груды потных, хрипящих, злобных от жажды -
"дае-о-ошь!" - и вот: на второй линии полег матрос, повиснув через проволоку
затылком почти оземь, и на правом - мчась в табуне визжащих взбешенных коней,
рухнул тот, в бурке, черноусый, рухнул вместе с конем, завязив размозженную
голову ему под шею. И через них и за ними в сеть оскаленных проволок, ям,
блиндажей неслись телеги, бежали пешие, скакали конные; далеко за озерами,
прильнув к гриве лбом, уходили остатки последних, глядя назад тусклыми выпуклыми
глазами.
Конец.
К ночи прошли укрепления, под откосом, в степной речушке, пили пресную
воду. Микешин лег на живот, пробил прикладом ледешек и пил, а потом камнем уснул
тут же на берегу. И легли еще множества и спали. И венах - сквозь зарево, жуть и
кровь - успокоением сияли в мглах светы.
Ночью, в ста верстах восточнее, у Антарского мыса, двинулись еще
множества и в полночь форсировали пролив. Шли по пояс в воде, на берегах толпами
пылали костры, в пролетах вздыбленного моста пылали факелами керосиновые бочки,
пронзая дугою зарев ночь. Противник ушел. В заревах армия форсировала пролив, и
множества пили пресную воду на том берегу и, упав камнем, спали на теплой еще от
вражеских ног земле.
И командарм в далекой избе, на попоне, завернувшись с головой в шинель,
спал не спал - видел зарева, висящие в безднах, и идущих из черных снов в
века.
В ночь противник оторвался от передовых нагоняющих частей и сгинул в
степях. Вперед были брошены коннопартизанские дивизии - настичь отходящего и не
дать ему сесть на корабли. Из-за террасы - с севера шли резервы, вразвалку, в
накинутых на плечи шинелях, за ними волочились бесконечные обозы в солончаках;
резервы шли на смену усталым от трехдневных переходов и боев частям. Но боевые
части встретили пришедших матерщиной и насмешками и сменяться не пожелали -
впереди уже светились молочно-синие долы Даира. Резервные бригады тоже не хотели
оставаться в тылу; полки их втиснулись кое-как между полками Пензенской и
Железной, и на рассвете, скрипя и гудя тысячеголосым, армия повалила по
большакам на юг.
И правофланговая Заволжская армия, проделав заход правым плечом,
выходила на магистральный тракт к Даиру. Запоздавшая благодаря маневру, она
наткнулась там же на обозы далекой ушедшей N-й армии. Но армия не хотела прийти
последней; она свернула на проселки, там понеслась вскачь на подводах и
повозках, задыхалась пешком, волочила рысью артиллерию, бросая застрявшие орудия
у зыбких рухающих мостков на степных речонках; и с тылов двинулась
коннопартизанская - прямо в неезженное, сбритое осенью и утрамбованное копытами
белых - три армии бежали наперегон в островную даль. Ближе и ближе чудились
брошенные богатства городов; золотом крыш горело из сказок... С пересохшими
ртами бежали кочевья потных, иструженных, ведомых снами...
Далеко впереди катились, расползаясь по радиусам степей, армии врага: к
кораблям. С презрительной усмешкой, свертывая с дорог, отделялись от них
последние из мертвецов Оборовича. Эти не хотели уходить: скрываясь в горах,
поджидали идущих с севера, чтобы напасть, убить, еще раз умереть.
И дальше - в бушующей мути крутились корабли бежавших. Еще грузились у
берегов: толпы бежали по дамбам, топча брошенные узлы и тюки, под бегущими
зыбкой обвисали и трещали сходни, с берега кричали и проклинали оставленные,
гудки кричали угрюмо с берега в нависающую жуткую расправу и смерть. Черный дым
с судов, не оседая на зыбь, куревом ночи полз у прибрежий; дикая смятенная ночь
шла.
В ночи гул дальних. Все ближе на города надвигались раскаленной тенью
костров.
Командарм выехал в рассвет - в степь.
Были пустые поля, теплеющий иней на развалинах разбитых хуторов, за
курганами невнятная, огромно восходящая заря, как грань времен. Ночь грезилась
за спиной, будто черные дремотные ворота, вставшие до высот. Заглушенно гудел
мотор, главными крыльями пожирая пространство; мерцающая дорога, обложенная
лошадиными трупами, кружительно пробегала назад. Трупы... трупы со вздутыми
боками, с оскалом челюстей, за горизонтами опять трупы, недвижные, как вещи...
Тысячи, коридоры из тысяч... И, заслышав шум, стаи трупных собак, пригибаясь
брюхами к земле, отползали в поля, облизываясь, глядели на дорогу фиолетовыми
кровяными глазами, мутными от страсти...
В сумерках истории, в полуснах лежали пустые поля, бескрайные, вогнутые,
как чаша, подставленная из бездн заре...
Как это? Русь, уже за шеломянем еси?.. В бескрайном курганы уплывали,
как черные - на заре - шеломы: назад, в сумерки, в историю... Где-то сзади
раскинулось в рассвете поле битв, еще бредящее кровью, криками, гарью; пустынно
брошенные, не раскраденные еще деревнями на топливо, стоят рогатки с сетями
колючек, разметано железо убийц, кости, помет животных, ямы, зияющие сумраком.
Ветер треплет лохмотья бурки, повисшей на железных шипах в безумно-наклонном
полете вперед... И тишина плывет над полем битв - дневная тишина запустенья;
плывут, осыпаясь неуловимыми пластами забвенья, времена.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перед сумерками авангард ворвался в Даир. По площади копыта отзвонили
пустынно и гулко. Авангард подскочил к углу трех улиц, где над каменной рябью
мостовых свисали со стен небоскреба алые флаги непоколебимо, как металл: Ревком.
Под балконом, потрясая пиками, авангард прокричал свой дикий и радостный вызов.
И с высоты из-за решетки, ликуя, наклонялись маленькие, безумно юркие, в
пиджаках и без шапок, махали руками и кричали в приливающие ощетиненные
низины:
- ...приветствуем...
- ...пусть услышат угнетенные массы мира!..
- ...да здравствует!..
Из далей, перспектив, как прибой, мчались конные, рассыпая в улицах крик
телег и дробь копыт. С низов махали шапками, из опрокинутых лиц тысячи горящих
глаз глядели ввысь - на ниспадание алого, на гаснущие алебастровые химеры
небоскребов, на каменные арки культур - там оркестры веяли волнами слав - из
раскрытых пересохших глоток, из спертых зыком грудей выло:
- ...а-а-а-а!..
С окраин, из доков, из трущоб бедноты шли вставшие из земли, давя улицы
множеством, зыбля алые лохмотья над зыбким океаном тысячеголовья, и от них, еще
невидимых, из сумеречных недр стенало:
- ...а-а-а-а!..
В порту глыбями и насыпями громоздилось изобилие вспоротых пакгаузов и
складов - тюки, ящики, остовы машин, брошенные задыхающимися на бегу. Цепи
конных оттеснили берега и порт, сторожили, покуривая, глядя в невиданную
тысячелетнюю даль; зыбь шла туда зеленоватым свечением, словно из-за горизонтов
заря.
Улицы вспыхнули от синих, бесконечно убегающих огней. В светы изумленные
смеющиеся глаза тысяч глядели, как в утро. Из этажей, из стеклянных подъездов
выходили нерешительные, спускались на асфальт, кривясь ласковой и боязливой
улыбкой, помахивали тросточками: "И мы рады, и мы тут!.." - выходили, осмелев,
женщины напудренные, со сладкой горячкой глаз, шепчась, улыбались обветренным и
хищно скалящимся галифе. Мутным, радужно-болотным оком вчерашнее глядело,
догасая...
В особняке черного переулка, оцепленного конными, угрюмыми и
молчаливыми, осудили последних, захваченных у взорванного туннеля в горах. За
безлюдьем переулка ширился гул и крик, вещающий о рассветах; резко и жутко
прогрохотал грузовик в мраке у ворот.
А ночью пришли полки. Массы расступились под железным упором рядов. На
правом фланге впереди шел рослый, с обветренным красным лицом, в новой
английской шинели, с ногами, красными, как кровь; глаза, не мигая, упоенно
глядели перед собой в крики толп, в пенье труб, в светы культур. Из глоток
мощным выдохом ревело:
Не надо нам монархии,
Не надо нам царя,
Бей буржуазию!
Товарищи, ура! |
Промчавшийся из степей автомобиль, замедленный полками, стал на
перекрестке. На шествии бесконечных, на сиянии пространств - недвижим был в
остром шишаке профиль каменного, думающего о суровом. Полураскрытый рот хотел
крикнуть призывно и властно.
Армия, командарм вступали в Даир.
Таврия, 1920 - 1921