Максимов Сергей Васильевич
Богомолы и богомольцы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Бродячая Русь Христа-ради.

   

БРОДЯЧАЯ РУСЬ ХРИСТА -- РАДИ.

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ТИПОГРАФІЯ ТОВАРИЩЕСТВА "ОБЩЕСТВЕННАЯ ПОЛЬЗА".
БОЛЬШАЯ ПОДЪЯЧЕСКАЯ, д. No 39.
1877.

   

БОГОМОЛЫ
и
БОГОМОЛЬЦЫ

(ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАМЯТИ ДРУГА ПЕТРА ПЕТРОВИЧА ГАГАРИНА).

Знаютъ и чудотворцы, что мы не богомольцы.
Народная поговорка.

I.

   Невыносимо жаркій полдень сухого лѣта. Подъ отвѣсными, прямыми лучами горячаго солнца, казалось, все припеклось, приникло и изомлѣло.
   Едва шевеля усталыми ногами, лѣниво тянулись по тропинкамъ открытаго поля толпы богомольцевъ, сторонясь отъ пыльнаго полотна проѣздной почтовой и торговой дороги.
   -- Хоть бы маленькаго дождичка!-- было у всѣхъ въ мысляхъ и въ молитвахъ.
   -- Хоть бы пыль-то маленько прибилъ!-- вырывалось у путниковъ на словахъ, на взаимное развлеченіе и утѣшеніе.
   -- И сколь велика эта жарынь: ребро за ребро задѣвать стало!-- слышался въ подтвержденіе отчаянный третій голосъ.
   На открытомъ полѣ солнышко хозяйничало во всю силу и не въ людскую мощъ и мѣру. Къ зимнимъ палящимъ морозамъ русскій люди привыкли и выучились притерпливаться -- палящій лѣтній зной невыносимъ и раздражаетъ. Подвергаться его вліянію нѣсколько дней къ ряду въ дорогѣ -- у богомольцевъ считается подвигомъ; пережидать его и испытывать -- у деревенскихъ хозяевъ полагается великимъ несчастіемь, божескимъ наказаніемъ. По этой причинѣ подорожныя толпы густы и разнообразны: есть отсталые, но нѣтъ убылыхъ. Встрѣчныхъ рѣшительно не видать никого. Всѣ движутся въ одномъ направленіи и подъ однимъ тяжелымъ гнетомъ горячаго лѣтняго полудня.
   Истома во всемъ: даже деревушка, которая высыпалась на встрѣчу путникамъ, совершенно вымерла, и не давала никакихъ признаковъ дѣловой обыденной жизни. Безмолвно стояли обоими порядками избы, разступившіяся далеко по сторонамъ и опроставшія въ серединѣ широкую улицу подъ бойкую проѣзжую дорогу. Не только не слыхать собачьяго лая, но не видно было и самихъ собакъ, которыя, конечно, вмѣстѣ со всѣми живыми хоронятся въ тѣни, ищутъ тамъ прохлады и, не находя ея, впадаютъ въ молчаливую и сонливую меланхолію.
   Не лучше путникамъ и за деревней, когда дорога разбилась на объѣзды перекрестки и опять тянулась полемъ. По прежнему видно было, какъ это поле, засѣянное направо яровыму налѣво озимымъ хлѣбомъ, покато склонялось во всѣ видимыя стороны. Въ одномъ мѣстѣ оно сливалось съ паромъ и чернѣло, а прямо примыкало къ синѣвшему вдалекѣ хвойному лѣсу.
   На полотнѣ дороги толстымъ пушистымъ слоемъ лежала сухая пыль, отъ которой попадавшія на наѣзженую дорогу лошади сфыркивали, неистово встряхивались и крутили головами. Изъ-подъ налетовъ пыли не видать было травы, и взметанная лошадиными ногами эта пыль клубилась густыми непроглядными облаками и залѣпляла все, что хочетъ жить и должно дышать.
   Сплошной полосой этихъ пыльныхъ облаковъ ярко и отчетливо обозначалась кривая дорога, тянувшаяся среди поломанныхъ изгородей, между пожелтѣлыми полосами озимаго хлѣба -- къ лѣсу, прихотливыми колѣнами, поворотами и углами. Кажется, и не осилить ея, судя по досаднымъ и ненужнымъ изгибамъ, среди которыхъ нѣтъ ни одного прямика.
   На всемъ видимомъ одинъ сплошной сѣрый цвѣтъ, и самый воздухъ около дороги казался набитымъ тою же сѣрою пылью.
   Опять одно у всѣхъ на умѣ и на словахъ:
   -- Здорово зноитъ!-- облитой горячимъ потомъ и утираясь запыленнымъ рукавомъ, замѣчаетъ одинъ.
   -- Больно ужь марить стало!-- поддерживалъ сосѣдъ, попадая веревочными лаптишками въ мягкую кучу пыли, причемъ разбрасывалъ ее фонтанами по тропинкѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ маритъ: все изнемогло на солнечномъ припекѣ и земля накалилась такъ, что нижній воздухъ пламенѣетъ и струится. Черезъ это начинаетъ все играть въ глазахъ, перемежаться и вздрагивать: и несрубленая, уцѣлѣвшая среди поля березка, и сѣнной сарай на лугу, и остожья сѣна, временами и неясно появляются, мотаясь взадъ и впередъ.
   Душно. Обильный потъ и непривычная слабость одолѣваютъ. Даже пташки задумались.
   -- Цѣлую рѣку теперь выпилъ бы!
   -- Сухмень -- погодка!
   -- Такая-то важная!
   -- Земля теперь про себя запасъ пьетъ: сказываютъ, оттого и родники оскудѣваютъ.
   -- А ты бы лучше не поминалъ теперь про воду-то: безъ нея съ души тянетъ!
   -- Бодрись, православные! Не сѣтуйте, не гнѣвите угодниковъ Божіихъ!-- подкрѣплялъ ихъ поучающимъ тономъ тонкій фальцетъ обогнавшаго молодца съ длиннымъ посохомъ въ рукахъ, длинными волосами, прикрытыми шапкой, въ родѣ скуфьи, и въ томъ вѣковѣчномъ длиннополомъ подрясникѣ, подпоясанномъ широкимъ кожанымъ ремнемъ, который усвоенъ всѣми присяжными богомольцами.
   На спинѣ его мелькнула кожаная сума, въ родѣ солдатскаго ранца, укрѣпленная сходящимися на груди крестомъ кожаными ремнями, и подъ нею какой-то свертокъ въ клеенкѣ. Тощее, изможденное лицо успѣло еще разъ оглянуться на разговорщиковъ, но привычныя поги, обутыя въ кожаные сапоги, торопили его впередъ по пыльной тропинкѣ и наталкивали на новую толпу и на тѣ же разговоры:
   -- Здѣсь не напьешься: вонъ какъ поле-то долго тянется! А гдѣ тутъ на рѣку попадешь?-- ея и знаку нѣтъ. Ты, бабонька, въ избу на деревнѣ-то торкалась: пить, поди, просила -- что тебѣ сказывали тамъ?
   -- Дай, слышь, грошъ. Да приходи, молъ, ты, алчный человѣкъ, въ наши мѣста -- мы тебя всего водой окатимъ, и домой унести дадимъ.
   -- Тако дѣло, бабынька, тако празднично дѣло! За питье деньги стали просить -- значитъ угодники близко. Подмонастырщина живетъ. Тѣмъ здѣсь торгуютъ. Всякій норовитъ около богомольца поживиться и того дѣла онъ ждетъ круглый годъ.
   -- Онъ такъ про себя и думаетъ: молиться ты идешь -- значитъ, денегъ, сколько ни на есть, имѣешь при себѣ въ кошелѣ.
   -- Погляди-ка, что еще дальше увидишь!
   -- Скоро ли, родители, до батюшки-то до угодника-то дойдемъ?-- слышался усталый и отчаянный женскій голосъ.
   -- А ты, богомолица, какъ идешь-то: обѣщаніемъ или принужденіемъ?-- подхватилъ вопросомъ догнавшій вторую толпу присяжный богомолецъ съ длинными волосами и кожаной "калигой".
   -- Идешь по обѣту -- такъ и терпи. Угодникъ это любитъ. Можетъ, онъ и сушъ-то такую умолилъ, чтобы тебя испытать.
   -- Грѣшные мы, а моченьки моей нѣту!
   -- Призови угодника Божія на помощь!
   -- Ой, не толкуй-ко ты, долговолосый! И говорить-то теперь тошнехонько! На ногахъ точно гири какія.
   -- То и хорошо: то и во спасенье!
   И долговолосый круто забиралъ ногами впередъ, наталкиваясь на новыхъ и слыша все тоже:
   -- Вотъ поле-то пройдемъ -- лѣсъ начнется. Только бы до лѣсу-то добраться,-- говорили одни.
   -- А тамъ у нихъ луга: это -- опять монастырщина. Часовенка будетъ, а тамъ опять лѣсъ станетъ, а за лѣсомъ-то за тѣмъ онъ и обозначится,-- утѣшали себя и другихъ ближніе, и бывалые.
   -- Тошнехонько. Силушки нѣту!
   -- Вы не изъ мѣщанокъ ли будете?
   -- Дворовые были.
   -- Такъ я васъ и понималъ. Непривычны. Присѣли бы!
   -- Пробовала: насилу потомъ размялась.
   -- За это еще благодарите Бога: значитъ -- сила есть, а то ноги-то и совсѣмъ не пойдутъ. Переобулись бы -- помогаетъ! совѣтовалъ тотъ, который шелъ совсѣмъ босикомъ, а городскіе сапоги на веревочкѣ перекинулъ черезъ лѣвое плечо.
   Во всю дорогу отличался онъ терпѣливостью и веселостью, обращалъ на себя общее вниманіе и всѣмъ нравился. Прозвали его "шустрымъ" и поняли въ немъ того весельчака, который шутками и остротами оживляетъ товарищество и составляетъ неизбѣжное и дорогое лицо во всякой артели, гдѣ бы она на святой Руси ни сбиралась, для какого-бы промысла и ремесла ни плотилась, и при какихъ бы условіяхъ ни создалась. Безъ этого веселаго человѣка и толпа богомольцевъ не могла обойтись.
   -- Въ монастырѣ квасъ выставляютъ даромъ,-- поддерживалъ онъ.
   -- Да можно ли пить-то его?-- спрашивалъ робкій, тихій голосъ всѣми обижаемой бабы.
   -- Усердіе есть -- можно и голову мочить,-- подтрунивалъ въ отвѣтъ весельчакъ.
   -- Въ монастырѣ отдохнете: -- тамъ женскій полъ почитаютъ и ублажаютъ. Чего пожелаете -- всего довольно. И кормятъ.
   -- Ой, не грѣшите-тко!
   -- Хоть раздѣвайся, а легче нѣтъ!-- крикливо вздыхалъ новый, медленно переплетая ногами вслѣдъ за другими приближавшимися уже къ лѣсу.
   

II.

   Вотъ и лѣсъ -- монастырскій боръ, съ желаемой прохладой. Летучая пыль смѣнилась подъ ногами зыбучимъ пескомъ. Густо обступили дорогу со всѣхъ сторонъ ели и сосны дружной безпримѣсной семьей: ели, уставивъ свои далеко распростертые корни, точно церковные подсвѣчники. Словно онѣ приладились здѣсь затѣмъ только, чтобы постоять для украшенія и ради компаніи, а налетитъ лихая
   буря, онѣ прежде другихъ свалятся. Солидно укрѣпились сосны, глубоко проникнувъ своими корнями въ почву, особенно главнымъ стержневымъ корнемъ, и, какъ будто хвастаясь передъ сосѣдями, выбираютъ въ бору самыя свѣтлыя мѣста, кучатся на полянахъ и лѣзутъ, опережая ростъ елей, далеко въ высь, съ просмолившейся насквозь древесиной, не легко поддающейся топору и пилѣ. Успѣли ихъ догнать и перегнать ростомъ только лиственницы -- рѣдкое дерево, всегда заставляющее удивляться и любоваться собою тамъ, гдѣ оно уцѣлѣло, однако, въ небольшихъ насажденіяхъ и въ разбросъ между другими.
   Среди крѣпкаго подбодряющаго смолистаго запаха пріятно отдохнуть и освѣжиться дыханіемъ и впечатлѣніями. Солнышко не вездѣ проникаетъ. Буреломъ и густо накиданный валежникъ успѣли сохранить достаточно влаги, отзывающейся затхлой сыростью около тѣхъ мѣстъ, гдѣ залегла мшина -- мягкая какъ пухъ и задерживающая шаги.
   Здѣсь нетвердыя на ногахъ ели успѣли свалиться, взрыть при паденіи почву и приподнять ее корнями ровно на столько, чтобы хорошо было зимой приладить на этомъ мѣстѣ медвѣдю берлогу.
   Вотъ и согнутый въ дугу и свороченный на сторону еловый и сосновый жерднякъ съ сплетеными и спутаными вершинами. Значитъ погостилъ на нихъ около полугода снѣгъ и однѣ верхушки надломилъ, другія совсѣмъ оторвалъ и сбросилъ внизъ въ неодолимую валежную кучу.
   Вотъ и цѣлая неоглядная сосновая роща, холеная по завѣту угодниковъ и сбережоная: многія сосны помнятъ основаніе монастыря и доживаютъ теперь до половины третьей сотни лѣтъ. Словомъ все, для приглядѣвшихся глазъ, на своемъ назначенномъ мѣстѣ и нечѣмъ интересоваться: и въ этомъ бору тоже спокойное и вѣчное однообразіе, умѣющее располагать къ спокойствію душевному и быстро переносить въ задумчивость. Изъ этой рощи -- говоритъ преданіе -- рубили угодники тѣ бревна, изъ которыхъ строили и свою малую келью, и первую малую церковь, до сихъ поръ сохранившуюся.
   Среди осыпавшейся густымъ слоемъ нетлѣнной хвои, образовавшей скользкую, какъ паркетъ, поляну, рѣжется дорога, поддерживаемая колеями проѣзжихъ телегъ и размывными рытвинами отъ дождей и талаго весенняго снѣга. Тутъ, у дороги, на проѣзжемъ мѣстѣ, по просѣкѣ и на вѣтру хвоя уступаетъ и лежитъ тонкимъ слоемъ, обнаруживая тѣ площадки, которыя невольно срываютъ замѣчанія:
   -- Скоро тутъ грибъ завяжется.
   -- Боровой красный рыжикъ: ѣдреный, налитой сокомъ, что человѣчья кровь, краснымъ. Въ посолѣ такой рыжикъ долго держится и не киснетъ; станешь его ѣсть -- хруститъ на зубахъ. Такой-то и брать весело.
   -- И сильный: деретъ землю и роетъ хвою и, когда выходитъ изъ-подъ земли, эту самую хвою выноситъ на шляпкѣ.
   -- Монастырь здѣсь набираетъ грибъ многими десятками ушатовъ на всю зиму, а на сторонѣ грибовъ не прикупаетъ: хватаетъ, своихъ. Еще и владыкѣ посылаетъ отварныхъ бутылочныхъ, мелконькихъ, чуть не съ булавочную головку.
   Поползла дорога подъ гору, разрытая болѣе глубокими колеями и канавами, на дождливое время скользкая и головоломная: троечники и почта тормозятъ здѣсь колеса. Подъ горой дорога тянется лугомъ.
   На поворотѣ вправо стоитъ часовня и два монаха сидятъ за сборомъ. Здѣсь, всѣ кучки богомольцевъ останавливаются.
   Часовня укрываетъ родникъ съ холодной ключевой водой, обильно скапливаемой въ широкомъ срубѣ.
   Одинъ монахъ надѣваетъ ризу и служитъ молебенъ угоднику, образъ котораго, среди другихъ, находится на видномъ мѣстѣ. Въ углу часовни, въ деревянной кіотѣ, помѣщается во весь ростъ изваяніе изъ дерева Параскевы-Пятницы, въ старыхъ и подержаныхъ шелковыхъ ризахъ. Ликъ святой мученицы очень древняго и грубаго дѣла, и въ темномъ углу съ трудомъ распознается.
   -- Когда пришелъ въ эту страну угодникъ -- сказываетъ его житіе -- на этомъ мѣстѣ собирались жители совершать свои поганыя требища и идоложертвенныя игрища гудѣніемъ, скаканіемъ, плясаніемъ и всякими богомерзскими дѣйствами. Отсюда женихи умыкали невѣстъ и тѣмъ порождали семейныя междоусобія и кровопролитныя побоища. Поселившійся вблизи Божій угодникъ водрузилъ здѣсь крестъ, освятилъ воду, которой дотолѣ приписывалась волшебная сила, исходящая изъ злаго и поганаго духа, обитавшаго въ этой водѣ. Разсерженные жители изгнали за то святаго человѣка, и, когда онъ, по маломъ времени, возвратился сюда, то поселился уже въ нѣкоторомъ разстояніи, но все-таки достигъ того, что стало то мѣсто свято, а тѣ люди увѣровали въ единаго Богй.
   -- Здѣсь святой жезломъ своимъ разбилъ идола Ваала,-- толковалъ по своему богомольцамъ монахъ.
   -- Здѣсь же извелъ онъ источникъ, которымъ поналилъ огненную жертву.
   -- А гдѣ же посохъ?
   -- Черемуховый посохъ долгое время сохранялся въ обители, но нынѣ взятъ и унесенъ, говорятъ, вмѣстѣ съ чудотворной иконой, ни санной самимъ преподобнымъ, въ Москву. Туда, говорятъ, свозили нѣкогда все, что въ каждой русской области было свято и чтимо всѣми.
   -- Если святой вызвалъ изъ земли источникъ -- давно уже объяснилъ себѣ и рѣшилъ окрестный народъ: -- значитъ, ему надо молиться отъ. засухи, чтобы дождя умолилъ православному люду. А если ему надо молиться о дождѣ, то воленъ онъ и силенъ остановить проливные: значитъ -- надо молиться ему и о сухой погодѣ, о вёдрѣ.
   Съ какою жадностью пьютъ странники холодную и чистую воду, съ такою же охотою и готовностію кладутъ на столикъ все, что могутъ: городскіе -- мѣдныя и серебряныя деньги; деревенскіе -- холстъ, нитки, пряденую овечью шерсть, домотканое сукно, и т. д. Деньги, впрочемъ, бросаютъ на дно источника. Грязью со дна мажутъ глаза, которые у рѣдкаго не болятъ, а на этотъ разъ у всѣхъ гноятся отъ-пыли: вода почитается святою и цѣлебною отъ всѣхъ болѣзней, наружныхъ и внутреннихъ.
   Ужо, когда толпы богомольцевъ перестанутъ приливать и всѣ пройдутъ въ монастырь, сборщики-монахи прилаженною на длинной палкѣ сѣткою станутъ доставать, какъ изъ садка рыбу, брошены монеты, отчетливо видимыя въ свѣтлой, какъ хрусталь, родниковой водѣ.
   Теперь толпы богомольцевъ все прибываютъ и длинными вереницами тянутся по всему обширному всполью и по низменности, усаженной на одномъ краю веселой березовой рощей, за которой открываются огромные луга, уставленные неисчислимымъ множествомъ стоговъ сѣна, стоящихъ групами и въ одиночку.
   Луга оказались поемными: они привели къ широкой рѣкѣ, на берегу которой -- часовня и перевозъ.
   Думали, что за перевозъ надо платить: бывальцы сказали, что въ монастырь монахи перевозятъ даромъ. Думали, что часовню можно пройти мимо, съ легкой молитвой и портнымъ крестомъ, оказалось, что и у этой часовни сборщики кланяются и разсказываютъ:
   -- На это мѣсто приходилъ угодникъ, когда еще не хотѣлъ объявляться міру и жилъ отшельникомъ въ полномъ уединеніи. Сюда ночною норою выходилъ онъ изъ подземелья и приносилъ своего издѣлія лапотки, точоныя изъ осиноваго дерева деревянныя ложки и чашечки, пещуры изъ березовой коры: что все дѣлалъ своими ручками. Все это здѣсь выставлялъ онъ и покидалъ. Приходили благочестивые люди, брали вещи, оставляли кто что могъ: иные деньги, другіе изъ съѣстнаго, кто изъ одёжи. Ночью угодникъ собиралъ оставленное, а если и ничего не находилъ, то благодарилъ Бога за то, что сподобилъ его подѣлиться съ неимущимъ. Издѣліе его ручекъ хранятъ въ ризницѣ и выставляютъ на праздники для желающихъ ко святымъ вещамъ приложиться. Покажутъ и вамъ.
   По рѣкѣ ходилъ досчаникъ и плавали большія лодки на веслахъ: монастырь усердствовалъ богомольцамъ въ такой степени, что вызвалъ мимолетное замѣчаніе:
   -- Сколь трудятся, а все безвозмездно!
   Монахи, гребя веслами и дружно налегая сильными руками и мощными грудями на весла, пѣли согласно, тихо и дружно: "Спаси, Господи, люди твоя". Берега рѣки при этомъ быстро сближались.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ рѣчнаго берега -- опять часовня, на этотъ разъ каменная:
   -- Подавать-то и здѣсь поди надо?-- спрашивалъ робкій голосъ богомолки-бабы.
   -- По произволенію и усердію -- отвѣчалъ богомолецъ въ подрясникѣ.
   -- А я, батюшка, по дорогѣ-то все ужь извела. Съ чѣмъ я и въ монастырь-отъ приду?
   -- А ты, тетенька, не сумлѣвайся: все, что, позади оставила, въ одну кучу, сюда пойдетъ -- отвѣчалъ ей "шустрой".
   -- Ты бы не торопилась: въ монастырѣ другіе сборы ждутъ. Мало несешь -- не клади здѣсь: оставь -- тамъ опять понадобится,-- утѣшалъ ее третій товарищъ и спутникъ.
   -- Здѣсь, въ оно время,-- объяснялъ монахъ:-- одинъ богомолецъ богородиченъ хлѣбецъ обронилъ. Далъ ему этотъ хлѣбецъ самъ преподобный. Бѣжала блудящая собака: восхотѣла тотъ благословенный хлѣбецъ поглотить. И исшелъ изъ земли огнь и попалилъ собаку. Оттого и часовня называется просфоро-чудовою, и то чудо на иконѣ преподобнаго изображено. Можете въ монастырѣ въ придѣлѣ преподобнаго видѣть на иконѣ его, и у насъ въ часовнѣ на стѣнѣ написано.
   Подали богомольцы и здѣсь.
   Монастырское преданіе ушло въ народъ съ тѣмъ назидательнымъ оттѣнкомъ, что, раздавая святые хлѣбы, угодникъ заботливо пекся о хлѣбородіи,-- стало быть, подобаетъ сугубо молиться ему и о томъ.
   -- А такъ какъ (думалъ народъ) отъ хлѣбнаго урожая бываетъ домашнему скоту хорошо, то слѣдуетъ угоднику молиться и о томъ, чтобы уродились ягнята, и о избавленіи скота отъ падежа, и о сохраненіи его отъ снѣденія звѣрей, особенно осенью, на день преставленія святаго.
   Тянулись богатые травяные луга, опять съ непочатыми остожьями еще прошлогодняго сѣна. Сильная трава обѣщала новый обильный сборъ, который кое-гдѣ уже и начался, обозначаясь сѣрыми съ прозеленью копенками, разбросанными кое-гдѣ и пока кое-какъ. Сотни стоговъ видны были богомольцамъ въ той и другой сторонѣ обширнаго, неогляднаго поемнаго луга.
   -- Сѣна тысячами возовъ продаютъ -- слышалось въ отвѣтъ на невольно срывавшіяся замѣчанія и изумленіе.
   При этомъ у нихъ лошадей, кажется, больше сотни, а овецъ и не счесть. Довольно сказать, что овчинъ не покупаютъ, да еще остается.
   -- Продаютъ.
   -- Рогатаго скота у нихъ столько же. Вонъ церковка-то бѣлѣется -- тамъ скотный дворъ: сметану пахтаютъ, масло топятъ.
   -- Продаютъ.
   -- Рѣка-то рыбная: заборы ставятъ, неводомъ ѣздятъ. За большимъ монастыремъ озера есть: садки подѣланы. Ни рыбы, ни молока, ни яицъ не покупаютъ.
   -- Остатки продаютъ -- слышался все тотъ же голосъ, начинавшій говорить уже завистливо и съ сердцовъ, но съ прежнею убѣдительностью и твердостію.
   Наградилъ Господь всякимъ изобиліемъ!
   -- У другого богача того нѣту.
   -- На нашу деревню хоть бы полъ-естолька: день бы и ночь Бога молили.
   -- Облопались бы!
   -- Эки угодья, эки богачества!
   -- Скоро ли, кормители, до угодника-то добредемъ: силушка покидаетъ вовсе,-- опять ноютъ бабы.
   -- А ты потрудись!-- Вонъ, гляди теперь прямо-то.
   Изъ-за осиновой рощи, такъ же чищеной, какъ и березовая, которыя -- по завѣщанію основателя -- не рубятъ безъ крайности, а отапливаютъ монастырь сучьями и валежникомъ, изъ-за всклоченой некрасивой осиновой рощи вырѣзалась высокая гора. На самой вершинѣ ея засверкали многочисленные кресты монастырскихъ церквей, которыхъ насчитали досужіе богомольцы семь. Между ними выдѣлились двѣ колокольни: одна высокая, другая широкая, въ четыре пролета. Обозначается главный, холодный соборъ во имя Спаса съ пятью главами, и преподобницкая церковь на четыре ската (шатровая), съ одной главой, покрашенной голубой краской съ золотыми звѣздами.
   Неоглядная каменная бѣлая стѣна, замыкающая въ себя монастырскія зданія, тянется внизъ по склону горы, цѣпляясь по крутизнамъ и топая въ зелени монастырской рощи по отлогости.
   При видѣ всего разомъ открывшагося, въ поразительной красотѣ и неожиданности, вся масса богомольцевъ встала на колѣни и шептала молитвы. Слышались вздохи, оханья; мѣстами, всхлипывавья, отрывочныя слова молитвъ съ упоминаніемъ имени угодника, Царицы Небесной Казанской, Тихвинской, Неопалимой Купины. Съ горы доносился неясный гулъ стоустой молвы.
   По горѣ, въ разнообразныхъ направленіяхъ, тянулись густые ряды богомольцевъ, выступавшихъ изъ подмонастырской слободы на дорогу въ обитель. Обозначились каменныя лавки вблизи монастырскихъ стѣнъ и въ самыхъ стѣнахъ; сѣрая шевелившаяся тамъ же масса народа, гудѣвшая на тысячу ладовъ, все сильнѣе и сильнѣе, по мѣрѣ приближенія къ ней. Тянулись приглядные дома монастырской слободы, разсыпавшейся подъ самой горой; мелькали -- поразительно много и часто -- вывѣски питейныхъ домовъ. Бѣлѣлась слободская церковь и опять часовни.
   Потянулась березовая аллея. Стали попадаться встрѣчныя трупы.
   Въ одной слышится громкій, рѣзкій голосъ монаха, въ поучающемъ тонѣ обращенный къ богомольцу
   -- По великому стеченію народному, благословлено на завтра четыре литургіи: двѣ раннихъ, одна средняя и поздняя въ соборѣ. Нынѣ два всенощныхъ бдѣнія: одно соборнымъ служеніемъ въ большомъ храмѣ, другое -- для избранныхъ, по тѣснотѣ преподобницкой церкви, у мощей угодника.
   -- Владыко выходить будетъ ко всенощной въ большой соборъ. Литургію съ отцомъ архимандритомъ и съ благочиннымъ самъ совершать будетъ въ большомъ же соборѣ -- отвѣчалъ монахъ на вопросъ спутника своего.
   Говорилъ онъ съ тѣмъ рѣзкимъ выговоромъ, который характеренъ въ духовенствѣ великорусскихъ губерній, какъ вѣроятный остатокъ подражанія высшимъ іерархическимъ лицамъ, не такъ еще давно и въ большинствѣ уроженцамъ Малороссіи и воспитанникамъ кіевской академіи.
   Надвигались новыя встрѣчныя трупы съ новыми разговорами:
   -- Нынѣ, ради благообразія и благочинія, не благословлено разбивать питейныя палатки на ярмарочной площадкѣ: отведены мѣста къ рѣкѣ. Прежнія мѣста сданы блинницамъ.
   -- Указъ о томъ изъ консисторіи вышелъ -- басилъ въ отвѣтъ молодой послушникъ въ колпачкѣ и подрясникѣ, подпоясанномъ широкимъ кожанымъ ремнемъ съ желѣзной бляхой.
   Толпы до того загустѣли, что движеніе впередъ новыхъ сильно затруднялось. Проѣзжая дорога превратилась въ пѣшеходную -- и это не помогло. Встрѣчныя телеги и возы двигались взадъ и впередъ, повидимому, безъ всякой надобности. Крики "поберегись!" сливались съ лошадинымъ ржаньемъ. Подъ ногами то и дѣло шныряли жеребята-стригунцы, увязавшіеся за матерями въ поповскихъ и крестьянскихъ телегахъ.
   Въ одномъ мѣстѣ скрипѣли уже старческими голосами слѣпцы-странники, уставившись надъ деревянными чашечками. Дѣвки и бабы въ красныхъ ситцахъ то и дѣло подвертывались подъ оглобли проѣзжей телеги, и неистово взвизгивали, и отругивались.
   Подъ монастырскими стѣнами хаосъ былъ непроглядный. По огромному широкому монастырскому нагорью народъ поднималъ гомонъ и колыхался волнами, какъ вздутое вѣтрами море.
   Купцы развязывали возы и раскладывали товары; нѣкоторые успѣли уже подвѣсить и низко приспустить съ крыши лавокъ красные полинялые лоскутья кумача, въ ознаменованіе продажи здѣсь краснаго товара. Шла у нихъ перебранка съ своими приказчиками и сосѣдями. Кое гдѣ возилась еще съ досками, немилосердно стукая обухами топоровъ и молотами.
   Сновали одиночками и, стоя артелями, кланялись и вытягивали просьбы жалобными голосами разные роды нищей братіи.
   Носили икону, грубо требуя посторониться. Везли на тележкахъ калѣкъ безногихъ и со сведеными руками, безъ носовъ, безъ ушей и безъ шапокъ.
   Послѣ многихъ усилій, толчковъ, пинковъ и ругательствъ, съ трудомъ удавалось достичь до святыхъ врать, ведущихъ на монастырскій дворъ, замѣтить передъ вратами двѣ часовни: одну на -- 246 --
   право, другую налѣво. Удалось видѣть въ самыхъ воротахъ двѣ лавки съ литографическими видами монастыря, съ деревянными и металлическими крестиками монашескаго издѣлія, съ чотками и поминальными книжками, съ фотографическими карточками архіерея и архимандрита, съ бумажными и на деревѣ иконами преподобнаго соорудителя обители.
   Гранатные могли разглядѣть и прочесть надъ входными воротами начертанную крупными славянскими буквами подъ Всевидящимъ Окомъ надпись: "Се врата Господня -- праведніи внидутъ въ онь".
   

III.

   Смолкалъ народъ, выходя изъ воротъ на монастырскую площадку, уложенную плитами. Черезъ толстыя стѣны базарный говоръ не проникалъ, и, при этомъ быстромъ переходѣ и рѣзкомъ несходствѣ, ярко высказывались благоговѣйная тишина и привычное разсчитанное уваженіе къ святому мѣсту.
   Приготовленіе и расположеніе къ молитвѣ были слишкомъ очевидны и понятны:. собрались всѣ слѣпо и беззавѣтно вѣрующіе, угнетенные и несчастные, бѣдные и скорбные, желающіе успокоить душу и помолиться. Не только не лишними,.но и очень кстати были тутъ, у самыхъ святыхъ воротъ, на углу, сидячіе слѣпцы, воспѣвающіе о бренности житія и о трудности благочестивыхъ подвиговъ -- слѣпцы, откупившіе себѣ это бойкое мѣсто у монастырскихъ властей цѣлой артелью за двадцатирублевый вкладъ, и другіе, сидящіе у самой паперти, заплатившіе еще дороже.
   Группы ранѣе забравшихся богомольцевъ ходили по отпертымъ церквамъ, разглядывая иконы въ иконостасахъ, и густой толпой, безконечно длиннымъ хвостомъ тянулись къ серебряной ракѣ угодника, подлѣ которой стоящій на возвышеніи "гробовой" монахъ неустанно поднималъ правую руку и истово большимъ крестомъ благословлялъ каждаго приподнявшаго голову поклонника. Другой безпрестанно доставалъ чайной ложечкой масло изъ горѣвшихъ передъ ракою лампадъ и, черезъ маленькую воронку, лилъ его въ стеклянные пузырьки, которые передавали черезъ головы и плечи богомольцы, торопясь опередить и предупредить другъ друга. Иные шопотомъ перебранивались; а смирныхъ бабъ толкали подъ бока и отпихивали. Попискивали грудные ребята, которымъ матери торопились влить въ ротъ священнаго масла или помазать имъ глаза и уши.
   Многіе изъ богомольцевъ обступили соборныя стѣны, вглядываясь въ стѣнное писаніе, изображавшее вселенскіе соборы, и гуще толпились тамъ, гдѣ большая и высокая фигура Арія стояла передъ Николаемъ-чудотворцемъ съ приподнятою десницею. Другіе групировались на монастырскихъ росписныхъ крытыхъ переходахъ и папертяхъ, разсматривая хожденія души по мытарствамъ. Одинъ читалъ не бойко, по складамъ, рѣдко попадая въ смыслъ, возвращался назадъ, неправильно произносилъ слова и рѣченія, безпрестанно и заурядъ ошибался въ постановкѣ удареній. Другіе благоговѣйно слушали, временами крестились и глубоко вздыхали.
   Успѣвшіе насмотрѣться и наслушаться сидѣли по уголкамъ длинной паперти, и въ особенности у стѣнъ широкаго монастырскаго двора, и терпѣливо ожидали благовѣста: одни переобувались, смѣняя правый. лапоть лѣвымъ; другіе обувались въ сапоги; третьи обертывали ноги въ новыя онучи.
   Постукивая сапогами, хорошо подбитыми гвоздями, шатались взадъ и впередъ молодые послушники съ распущенными по плечамъ волосами: еще съ утра архимандричій келейникъ принесъ къ послушникамъ настоятельское благословеніе развязать косы, расчесать волоса, надѣть праздничные подрясники и подпоясаться кожаными поясами.
   Поскрипывая смазными сапогами, время отъ времени переходили изъ келій въ церкви монахи, въ широкихъ клобукахъ и съ щеголеватыми чотками, нарочно заготовляемыми и сберегаемыми на праздничное людное и парадное время.
   Торжественно выступалъ, медленно размахивая руками въ широкихъ рукавахъ, заѣзжій гость -- протодьяконъ. Расправляя плечи и выпячивая грудь, онъ басилъ товарищу ипподьякону и временами густо и громко откашливался.
   Бѣгали въ запуски "малые" архіерейскіе пѣвчіе, бросались щепой и камнями, послѣ чего одинъ дишкантъ неудержимо завизжалъ. Большіе, собравшись въ кучку, разсказывали товарищу по семинаріи монаху, какъ городской соперникъ ихъ, содержатель вольной пѣвческой артели, отпѣлъ богатаго покойника, нарядивши пѣвчими факельщиковъ. когда большіе не пришли -- и взялъ-таки четвертную бумажку.
   Быстро семеня и дробя ногами, попарно прошли архимандричьи пѣвчіе въ казенныхъ шинелькахъ; они толкали другъ друга боками и плечами и шли въ сопровожденіи чинно и солидно выступавшихъ "большихъ", среди которыхъ выдался длинный-предлинный басъ и приземистая широкоплечая фигура октавы. Архіерейскіе городскіе пѣвчіе одѣты были въ подержаномъ и засаленномъ парадѣ -- въ синихъ кафтанахъ съ золотыми галунами и перекинутыми черезъ плечи кистями, и въ широкихъ черныхъ поясахъ.
   Глухо, но сильно ударилъ большой колоколъ и зазвучалъ серебрянымъ переливомъ его отголосокъ, словно шевелили въ то время огромной мѣшокъ съ серебромъ. Старинная колокольня толстыми стѣнами перехватила и задержала сильный вздохъ колокола, но сдѣлала его достаточно торжественнымъ и слышнымъ очень издалека.
   Весь базарный народъ зашевелился переливною волной, скидалъ шапки и осѣнялъ себя крестнымъ знаменіемъ. Сидѣвшіе и переобувавшіеся быстро поднялись съ мѣстъ и тоже крестились.
   Долго катилось, медленно ослабѣвая, колокольное эхо, пока повторился второй ударъ, сильно замедленный, по торжественному монастырскому обычаю.
   Передъ третьямъ архіерейскіе басы успѣли перемолвиться съ товарищемъ.
   -- Благо вѣстникъ-то у васъ зѣло люты не хуже нашего.
   -- Почемъ платили?-- спрашивалъ другой.
   -- Тысяча пудовъ.
   -- Борисовичъ?
   -- Борисъ Годуновъ прислалъ вкладомъ. Прописано это по колоколу-то. Да нынѣ не всякій можетъ прочесть эти слова: писаны старинною вязью.
   -- Поберетаете?-- басилъ первый, хвастливо и искуственно напрягля голосъ на низкіе басовые тоны.
   -- Только въ самые большіе праздники клеплемъ. Похрипывать сталъ что-то.
   -- Надсадили.
   -- И мѣдь звѣнящая, что гласъ человѣческій.
   Колоколъ ударилъ въ третій разъ и заглушилъ рѣчь.
   Послѣ третьяго удара, опять замолчалъ онъ на нѣкоторое время.
   -- На мѣсто этого полагается другой въ 600 пудовъ: теперь въ полнелейныхъ, а по воскресеньямъ весь годъ оретъ большакомъ и ворчитъ чудесно,-- слышно договаривалъ монахъ.
   -- Провезли его къ намъ въ оно время неизвѣстные люди ночью; свалили у стѣны, такъ что никто и не слыхалъ, и уѣхали. Кто вкладъ дѣлалъ -- осталось...
   Желаемое слово монахъ сказалъ уже про себя въ то время, когда никто его разслышать не могъ: начался благовѣстъ.
   Колоколъ гудѣлъ такъ, что вблизи, подъ колокольней, можно было чутко различать крѣпкій стукъ большого телепня въ толстые и звонкіе края "борисыча". Звонари чувствовали, какъ ходенемъ ходила колокольня, потрясаясь отъ учащенныхъ и сильныхъ ударовъ двухъ человѣкъ разомъ. На колокольню, но обыкновенію, набилось много народу, преимущественно ребятъ: "малые" архіерейскіе пѣвчіе были всѣ тутъ на лицо. Они дрались и бранились съ чужими.
   Гулко гудѣлъ колоколъ, и далеко разносилъ благовѣстъ по монастырской долинѣ и нолямъ. Верстахъ въ 10--15 поднималъ онъ стариковъ съ печи для крестнаго осѣненія и молитвы и срывалъ у проѣзжающаго черезъ ту деревню почтоваго ямщика замѣчаніе, обращенное къ почтальону:
   -- Въ монастырѣ ударили. Завтра у нихъ -- большой-разбольшой праздникъ. А ярмарка такая, что нѣтъ ея веселѣй. Вотъ какъ бы не жизнь эта почтовая каторжная, сходилъ бы туда погулять. Несчастный я человѣкъ на семъ свѣтѣ!
   Счастливые люди, добравшіеся до монастырскихъ церквей, видѣли, какъ, опираясь на палку, со смиренно-задумчивымъ видомъ, прошелъ въ соборъ архимандритъ, противъ своего обыкновенія, въ алтарныя двери, а не въ западныя, гдѣ прежде приготовлялась ему встрѣча и гдѣ онъ, по архіерейски, облачался въ мантію со скрижалями и входилъ съ пѣніемъ "Достойно"'. Видѣвшій все это богомолъ, обгонявшій по дорогѣ странниковъ, насмѣшливо улыбнулся. Не скрыли улыбки и "большіе" архіерейскіе пѣвчіе, которые поспѣшили занять правый клиросъ.
   Благовѣстъ долго не прекращался. Оглушалъ онъ и разсыпался по горамъ и окрестностямъ, по малому счету, полчаса времени, пока не "показалась на парадномъ крыльцѣ келій сѣдая постная фигура въ черномъ клобукѣ, но свѣтлой рясѣ, поддерживаемая подъ руки съ обѣихъ сторонъ дюжими молодцами. Начался звонъ "во вся", во всѣ колокола, сколько ни было ихъ на длинной, въ четыре отдѣленія, колокольнѣ. Начался тотъ звонъ, въ которомъ мелкіе колокола не попадаютъ, подъ тонъ и въ. тактъ съ большими и выходитъ нескладица-неурядица, имѣющая, впрочемъ, извѣстную оригинальность такъ-называемаго "ивановскаго" (московскаго) звона, въ отличіе, отъ согласнаго, очень, поразительнаго и пріятнаго "ростовскаго" звона..
   Началось всенощная -- торжественная, трехъ часовая монастырская -- самая любимая русскимъ народомъ церковная служба, а на Вербное Воскресенье, Рождество Христово, св. Пасху и Воздвиженье ни съ чѣмъ несравнимая. Утреня, какъ молебствіе съ восхваленіями Божіихъ дѣяній, исполненная разнообразными молитвенными возглашеніями, совершенно понятна самому простому уму, и потому въ особенности охотно посѣщается.
   

IV.

   Когда знакомый намъ богомолъ вступилъ на святое крыльцо,.паперть и соборная церковь были набиты биткомъ: народъ стоялъ непробивной стѣной, которая только изрѣдка колебалась. При этомъ, крайніе съ трудомъ устраивали на ногахъ.
   Колебалась народная масса, отъ того, что въ то время происходило кажденіе церкви. Рослый дьяконъ съ длиннѣйшей свѣчой, въ рукахъ, намѣренно, въ общее удовольствіе, щеголялъ "посадкой и выходкой" и прокладывалъ путь. Богомольцы готовно и благоговѣйно уступали мѣсто и, кланяясь, оставляли для прохода дорогу, которая тотчасъ же и замыкалась, когда іеромонахъ съ кадиломъ, въ клобукѣ и ризѣ, прослѣдывалъ за дьякономъ, поторапливаясь кадить и кланяться и путался на ускоренномъ ходу въ длинныхъ полахъ своего подрясника.
   Казалось, не было никакой возможности пробить народную стѣну и пробраться впередъ. Однако, опытные пріемы брали свое. Втирая свое сухое правое плечо въ промежутки чужихъ, рядомъ стоящихъ, опытный богомолъ завоевывалъ на вершокъ мѣста. Приспуская лѣвое, онъ нагибался и, быстро выпрямляясь, протискивался весь уже на цѣлую четверть аршина, съ тѣмъ иску стволъ и ловкостью, которая оставляла его безъ упрековъ заднихъ и противодѣйствія переднихъ.
   То и другое началось только тогда, какъ онъ, обольщенный и обнадеженный побѣдой, злоупотребилъ локтями и началъ поторапливаться къ западнымъ дверямъ. Для того онъ усердно втискивался и потряхивалъ при этомъ головой съ длинными волосами. Не спасли и они.
   Въ Божьемъ храмѣ всякій чувствуетъ себя равнымъ всѣмъ и на своемъ мѣстѣ, которое отнять никто не вправѣ и не въ силѣ. Неравенство остается лишь за тѣми, кто пришелъ позже, а стало-быть, обязанъ непремѣнно оставаться назади. Пришедшіе раньше и завоевавшіе, и выстоявшіе себѣ, несмотря на множество препятствій по распоряженіямъ клириковъ, переднее и удобное мѣсто, понятнымъ образомъ ревнивы къ нему, раздражительны на толчки и бранчивы на поползновенія запоздалыхъ и заднихъ.
   -- Приходилъ бы раньше, стоялъ бы у самаго иконостаса съ пѣвчими.
   -- Здѣсь мѣста непокупныя. Здѣсь всѣ равны, будь ты хоть самъ губернаторъ.
   -- Но торгуйся пожалуйста.
   -- Я самъ тебя такъ двину, что не вздохнешь и дома не скажешься!
   Вотъ тѣ, всегда неизбѣжныя замѣчанія и восклицанія, которыя обязательны во всякой церковной тѣснотѣ и которыя, конечно, всякій слыхалъ.
   Стройными переливами, съ передачею стиховъ съ одного клироса на другой, разносился по церкви умилительный псаломъ "Благослови, душе моя, Господа".
   Внезапно наступившая, по его окончаніи тишина произвела на всѣхъ надлежащее впечатлѣніе, особенно внушительное, когда среди ея раздался звонкій серебристый басъ дьякона, помѣстившагося на высокомъ амвонѣ и говорившаго рѣчисто и истово прошенія сугубой эктеніи.
   Въ это время, богомолъ былъ уже побѣдителемъ и, стоя въ самыхъ входныхъ дверяхъ, слегка усмѣхался счастливой улыбкой.
   Теперь онъ достигъ цѣли. Теперь онъ можетъ услышать: будутъ ли пѣть "аллилуйя" на двѣ эктеніи, или прямо запоютъ "блаженъ мужъ", и можетъ увидѣть: сойдутся ли "на Господи воззвахъ" для "богородична", на "слава и нынѣ" оба пѣвческихъ хора, вмѣстѣ, на солеѣ противъ царскихъ дверей, или городскіе пѣвчіе не позволятъ себѣ смѣшаться съ монастырскими, гдѣ въ басахъ ни одного дьякона, я въ городскихъ всѣ басы -- дьяконскаго чина и даже одинъ теноръ -- дьяконъ.
   Осматривая опытными глазами поле битвы, богомолъ разсчетливо не покидалъ мѣста и добраго настроенія духа, ласково отвѣтивъ на вопросъ соскучившагося сосѣда:
   -- Будетъ ли владыка, и что онъ не выходитъ?
   -- Выйдетъ на литію, сюда къ намъ, въ притворъ: приготовьтесь.
   И на вопросъ старухи:
   -- Который, батюшка, владыко-то: золотыхъ-то тапокъ двѣ вижу?
   Отвѣчалъ:
   -- Средній: выше всѣхъ стоитъ!-- и успокоился на отвѣтѣ интересовавшему его вопросу о томъ: въ омофорѣ выйдетъ на литію архіерей, или просто въ мантіи.
   -- Просвѣти міръ твой милостью и щедротами, возвесели родъ православныхъ!-- громко и рѣчисто продолжалъ возглашать протодьяковъ въ тяжоломъ зеленаго бархата стихарѣ, украшенномъ золотыми крестами съ вышитымъ по спинѣ золотомъ именемъ "апостолъ". Онъ стоялъ передъ соборомъ монаховъ въ длинныхъ мантіяхъ, очень ловко ими оправленныхъ, и впереди высокой свѣчи, на высокомъ стоячемъ подсвѣчникѣ.
   Сіяло лицо богомола, чутко прислушивавшагося къ раскатистымъ тонамъ свѣтлаго и чистаго голоса дьякона и искренно наслаждавшагося его вибраціями. Онѣ гулко отзывались подъ старинными росписными сводами древняго собора и уносились эхомъ въ высокой куполъ, гдѣ, въ полусвѣтѣ, видѣлся образъ творящаго міръ съ благословляющею рукою Господа Саваофа.
   Во всемъ храмѣ царствовала невозмутимая тишина, среди которой ощутителенъ и досаденъ казался всякій откровенный вздохъ всякій взрывъ долго сдерживаемаго кашля. Вниманіе и умиленіе было всеобщее и на столько примѣтное, что впечатлѣніе, видимо, передалось протодьякону и народный восторгъ перешелъ на него: онъ, не смотря на усвоенную привычку и пріобрѣтенное равнодушіе, на этотъ разъ, казалось, хотѣлъ превзойти себя. Онъ отчеканивалъ слова съ рѣзкими звуками и упадалъ на тѣ, гдѣ могъ давать свободу голосу и вызывать громкіе отголоски и перекаты, особенно любимые народомъ.
   Выработанный голосъ, называемый толстымъ, умиляетъ и освѣжаетъ на молитвѣ не менѣе, какъ всякій обрядъ, выходящій изъ обычнаго и привычнаго церковнаго порядка службы, въ родѣ литіи, благословенія хлѣбовъ, величанія посреди храма, и проч.
   Когда владыка дрожащимъ старческимъ голосомъ читалъ молитву о благословеніи хлѣбовъ, пшеницы, вина и елея, въ церкви сдѣлалось такъ тихо, что чутко можно было слышать, какъ чирикали надъ карнизами купола свившія тамъ себѣ гнѣзда неибѣжные церковные гости и жильцы -- ласточки.
   Богомолъ, въ это время, былъ уже въ серединѣ церкви,.благодаря той ловкости и находчивости, а также своему полумонашескому костюму, съ какими онъ во-время успѣлъ ухватить конецъ ковра и, вмѣстѣ съ послушниками и въ видѣ ихъ помощника, закатывать его изъ притвора къ архіерейскому амвону. Хитрость удалась: онъ былъ уже далеко впереди.
   На новомъ мѣстѣ его сначала занимало чтеніе громкимъ теноромъ шестопсалмія, когда по церкви снова пошла волна, стукотня, писки и вскрики отъ схлынувшаго на корридоры и паперть соскучившагося и уставшаго народа, измученнаго невыносимой духотой и жарой.
   Всѣ утирались отъ горячаго пота. У рѣдкаго не стрѣляло отъ ѣдкой боли въ спину около шеи. На всѣхъ лицахъ изображалось унылое выраженіе отъ усталости.
   -- А ну какъ "сѣдальны" начнутъ по аѳонскому чину?-- подумалось богомолу, при воспоминаніи о продолжительности чтенія этихъ духовныхъ стиховъ, при которыхъ дозволяется всѣмъ сидѣть, по дѣлать это можно однимъ только монахамъ на клиросныхъ прилавкахъ.
   Испугавшись грѣховной мысли, онъ началъ усердно, и скоро, и много креститься и низко кланяться.
   Въ церкви потушены были свѣчи. Остались только тѣ, которыя свѣтились у мѣстныхъ иконъ. Ниспускалась даже лампада, висѣвшая надъ царскими дверями, чтобы было читать посвѣтлѣе выходившему изъ алтаря монаху въ эпитрахили и съ книгой.
   Только изъ предѣла преподобныхъ, сквозь сводистыя двери, выливался столбъ яркаго бѣлесоватаго свѣта отъ десятковъ лампадъ и сотенъ свѣчей, поставленныхъ богомольцами. Крутой переходъ отъ громкаго пѣнія къ той тишинѣ, среди которой раздавался одинокій за всѣхъ голосъ -- былъ на этотъ разъ въ особенности поразителенъ и торжественъ.
   Среди полумрака и установившагося молчанія, этотъ голосъ говорилъ всѣмъ понятно и внушительно:
   -- Господи, передъ тобою всѣ желанія моя и воздыханія моя отъ тебе не утаятся.
   -- Сей нищій воззва и услышитъ ихъ Господь, и отъ всѣхъ скорбей ихъ избавитъ ихъ -- продолжалъ голосъ, попадая въ желанія молящагося народа, видимо сосредочившаго все свое вниманіе на вылетавшія изъ средины храма слова:
   -- Нѣсть мира въ костѣхъ моихъ!
   -- Изнемогохъ и слякохся до конца!
   -- Весь день, сѣтуя, хождахъ!
   -- Тебѣ, единому, согрѣшихъ!-- говорилъ за всѣхъ этотъ одинокій и смѣлый голосъ.
   Наблюдавшій сверху могъ бы видѣть, какъ ловятъ богомольцы въ шести псалмахъ слова и подходящіе къ настроенію духа стихи и изреченія, какъ при этомъ учащонно и искренно молятся и ходитъ волна по густо сплотившемуся и тѣснящемуся къ серединѣ храма народу.
   Могъ бы видѣть этотъ наблюдатель вопросительное выраженіе лицъ на тѣхъ стихахъ, смыслъ которыхъ утратился для современнаго разумѣнія и сталъ русскимъ людямъ непонятенъ. Могъ бы замѣтить онъ общій недоумѣвающій взглядъ, когда чтецъ отчеканилъ громко:
   -- На мя велерѣчивоша.
   -- Что онъ сказалъ?
   -- Слушай дальше: молись!
   -- Нѣсть исцѣленія въ плоти моей -- раздавалось съ однаго пункта, и слѣдовали въ отвѣтъ учащенные поклоны и вздохи со всѣхъ другихъ сторонъ.
   Могъ бы замѣтить этотъ наблюдатель, сколько равнодушія виражато во все это время лицо богомола, сколько тоски и скуки изображалось на немъ, пока читали и пѣли затѣмъ эктеніи и сѣда львы.
   Но какъ зато весело забѣгали его глаза и освѣтилось все блѣдное и изможденное лицо, когда съ обѣихъ сторонъ иконостаса зашевелились надъ головами молельщиковъ длинныя палки съ искривленными желтыми свѣчами, зажигавшими всѣ другія мѣстныя свѣчи и тѣ, которыя густо унизывали огромное паникадило, съ ниспускавшимся стекляннымъ шаромъ и шелковой кистью. Сюда давно уже направлялись праздныя глаза многихъ, силясь разсмотрѣть въ стеклянномъ шару разнообразныя украшенія: въ видѣ свѣчей, престола, креста и т. п.
   Освѣтилась церковь яркими огнями, главнымъ образомъ, сосредоточенными на сторонѣ алтаря, и еще болѣе яркій свѣтъ вылился изъ открытыхъ дверей алтаря: выходили на середину храма во всемъ разнообразіи цвѣтовъ ризъ и стихарей, лицъ и бородъ, цвѣта волосъ и грудныхъ украшеній, въ сопровожденіи архіерея, всѣ монастырскія власти на "величанье".
   Въ вынесенномъ изъ алтаря свѣтѣ, въ клубахъ росно то ладона, началось чествованіе и прославленіе угодника и почитаніе его святой памяти.
   Торжественный звонъ всѣхъ монастырскихъ колоколовъ гармонически сливался съ торжественнымъ пѣніемъ служащаго духовенства и хоровъ. Наступили тѣ моменты всенощнаго богослуженія, которые наиболѣе умилительны, возбуждаютъ праздничное настроеніе, оживляютъ и вдохновляютъ всѣ лица.
   На это время пришли въ церковь и тѣ, которые выходили вонъ отдохнуть и освѣжиться вечернимъ воздухомъ, когда замѣтно спала жара и солнце уже отливало багровыми и косыми лучами.
   Религіозное тихое настроеніе молящихся не ослабѣвало, ничѣмъ не смущаясь, но постепенно и мирно возрастало до того момента, когда умолкъ звонъ. Все стихло и замерло въ церкви, и старичекъ-архіерей снова старался возносить свой слабый голосъ, читая соотвѣтствующее евангеліе: -- Пріидите ко мнѣ вси труждающійся и обремененніи, и азъ упокою вы. Иго бо мое благо и бремя мое легко есть!-- заканчивалъ гармонически дрожащій старческій голосъ, перехваченный сильными молодыми голосами праваго хора.
   Богомола занимало и безпокоило теперь лишь только то, чтобы поспѣть принять помазаніе масломъ изъ рукъ самаго архіерея прежде, чѣмъ онъ успѣетъ передать кисточку архимандриту.
   -- Дай передастъ ли?-- Можетъ, всѣхъ самъ будетъ мазать.
   Интересовало его потомъ протодьяконское "Спаси, господи, люди Твоя" и удовлетворило: "силою креста" сдѣлалъ онъ высокимъ тономъ, самымъ блестящимъ образомъ. Подымался ровно, не забивалъ слоговъ, не срывался голосомъ, ни разуй ни однимъ тономъ не сфальшивилъ. Все бралъ твердо и на всѣхъ словахъ прошелъ голосомъ ясно, съ серебрянымъ отливомъ -- ни одного звука не было сиплаго.
   -- Теперь -- вопросъ: какъ будутъ пѣть ирмосы? На которомъ клиросѣ преподобному и на которомъ гласовые по октоиху?
   Опять гасили свѣчи, мало по малу наводя темноту, своеобразно дѣйствующую и разсчитанно производящую особое впечатлѣніе на молящихся.
   Опять общее умиленіе при пѣніи вмѣстѣ обоими хорами Бортнянскаго "Слава въ вышнихъ Богу" посреди церкви, на возвышеніи, въ эффектной темнотѣ, оживленной только свѣтомъ изъ алтаря, черезъ открытыя царскія двери и сквозь полукруглый подъ сводами проходъ въ предѣлъ угодниковъ. Темнота еще эффектнѣе усиливалась старинными тяжолыми сводами собора, слабо освященнаго черезъ узкія и длинныя стрѣльчатыя окна вечернимъ свѣтомъ догоравшаго лѣтняго дня.
   Вновь гасились остальныя свѣчи; ширкала на визгливомъ блокѣ лампада сверху отъ образа "Тайной Вечери" надъ царскими дверями. Слышался запахъ отъ свѣчнаго смрада. Слышались взвизги другихъ висячихъ лампадокъ.
   Оставалось для богомола еще одно наблюденіе -- и уже послѣднее:
   Монахъ, дававшій отпустъ, смиренно наклонивъ голову въ сторону молящихся и, прося у нихъ благословенія и прощенія, имѣлъ на шеѣ магистерскій крестъ:
   -- Должно быть, въ архіереи метитъ. Для того и уединился сюда, чтобы замѣтили, и смиренствуетъ, значитъ, къ тому сану готовится!-- подумалъ онъ въ то время, когда народъ клалъ поклоны и крестныя знаменія.
   Народъ въ это время поторапливался вдосталь и окончательно намолиться, а потому и начался слышный стукотокъ въ грудь и тотъ шумъ, который предшествуетъ выходу изъ церкви.
   Снова заколыхался народъ. Сильными волнами протискивался онъ въ выходныя двери, которыя, конечно, не догадались отворить на обѣ половинки и, по обыкновенію, этимъ очень стѣснили всѣхъ молившихся.
   

V.

   Монастырскій дворъ снова сталъ мѣстомъ отдохновенія, а на этотъ разъ -- и ночлега.
   Въ то время, когда монастырскія гостинницы наполнялись достаточнымъ людомъ, изъ котораго догадливые и опытные обсыпались персидскимъ порошкомъ, а другіе прилаживали складныя желѣзныя кровати -- сѣрый народъ подкладывалъ подъ головы котомки, кирпичи и полѣнья, и располагался привычнымъ дѣломъ на жосткихъ плитахъ. Болѣе богомольные и усердные прилаживались подлѣ самыхъ церковныхъ стѣнъ; ближніе и знакомые помѣщались на папертяхъ и монастырскихъ переходахъ или тамъ же, гдѣ стояли и гдѣ имъ вздумалось лечь. Иные какъ легли, такъ и заснули до перваго удара колокола къ ранней обѣднѣ. Живыя тѣла также обложили кругомъ наружныя монастырскія стѣны по всѣмъ лужайкамъ, рвамъ и ямамъ.
   Всѣхъ оковалъ крѣпкій и беззаботный сонъ среди полной безопасности въ томъ отношеніи, что никто не боялся ни за кошель, ни за кошовки и мѣшки: ни одна преступная рука на эти случаи не покушается. Всякій, на слѣдующее утро, проснулся съ тѣмъ же, съ чѣмъ и пришелъ и заснулъ, безъ ущерба и потерь.
   Монастырскія ворота были заперты, но народный говоръ еще нѣкоторое время раздавался въ монастырскихъ стѣнахъ, гдѣ, по временамъ, вторили ему удары башенныхъ часовъ, отбивавшихъ минуты и разыгрывавшихъ четверти, часы и получасы.
   -- Крещатыя-то ризы старинныя -- толковалъ богомолъ сосѣду-купцу, остановившему на себѣ его вниманіе наибольшимъ количествомъ вздоховъ и наибольшимъ умиленіемъ, отразившимся на лицѣ.-- Теперь перестали уже разбирать, что крещатыя ризы не всякому давались, а кого въ Царѣградѣ благословятъ. Было ли здѣсь благословлено это?
   -- Ризница у нихъ сильная (вторилъ купецъ, стараясь попадать въ тонъ разговора):-- разъ я на Пасху къ нимъ угодилъ, такъ на всѣ девять пѣсней, была особая перемѣна ризъ. Видѣлъ золотныя и бархатныя, а однѣ, сказывали, такія тяжелыя, что кади да поторапливайся, отвадилъ -- и снимай поскорѣй.
   -- А можете вы отличить заказныя ризы отъ тѣхъ, которыя шьются изъ надгробныхъ погребальныхъ покрововъ?-- Я могу.
   Купецъ повернулъ разговоръ въ другую сторону.
   Онъ расказывалъ:
   -- Въ нашихъ мѣстахъ колоколъ лили. Пришелъ нѣкоторый благочестивый человѣкъ, а за нимъ принесли четыре корзины. Онъ взялъ да въ печь-ту, гдѣ плавилась мѣдь, и высыпалъ: все серебро разное, ложки, тарелки, были и деньги, старинные цалковые!
   -- У насъ (присталъ проходившій третій) такое-то колоколо на колокольну вздымали, а оно не пошло.
   -- Застрялъ, что-ли? Канаты захлеснуло?
   -- Самъ не похотѣлъ идти: отошелъ отъ земли маленько и задумался. Виситъ эдакъ на-кось, а нейдетъ. Надо быть въ толпѣ увидалъ грѣшныхъ людей. Въ нашихъ мѣстахъ снохачей больно много.
   -- Старики это (объяснялъ Онъ на вопросъ). Уйдутъ сыновья-то въ Питеръ, а они давай жить съ женами ихъ: со снохами значитъ.
   -- Не къ мѣсту бы разговоръ этотъ, внушалъ богомолъ.-- Я вотъ про колокола-то тоже думалъ: нѣтъ лучше звону ростовскаго! Тамъ колокольня такая же, а играютъ согласнѣе: ноты придуманы, по нотамъ тамъ звонятъ.
   -- Слыхали мы. Изъ Москвы купецъ ѣздилъ послушать, да на буднее время угодилъ: что дѣлать? Далъ пятьсотъ рублей -- сдѣлали ему.
   -- Ростовскихъ звонарей въ Питеръ возили, на Исакій подымали, къ тамошнимъ колоколамъ пробовали приладить -- отказались.
   -- Что такъ?
   -- Неспособно тѣмъ, что колокола не такъ прилажены; на разныхъ башняхъ: имъ другъ друга не видно и. слышать не возможно. Не уснаровить. Наградили этихъ звонарей, дали имъ, слышь, по тысячѣ рублей, и вернули назадъ.
   -- Малиновой звонъ въ Ростовѣ -- что говоритъ! Какое угодно каменное сердце растопитъ!-- хвалилъ богомолъ, которому здѣшній звонъ не понравился.
   -- Вы, почтеннѣйшій человѣкъ, видать, много походили, многое видывали. Этимъ занимаетесь, что ли?
   -- Такой я обѣдъ на себя принялъ.
   -- Очень похвально и очень это любопытно, надо говорить правду. Завидное дѣло!
   -- Труденъ подвигъ, а Богу угоденъ.
   -- Не всякій его перенесетъ. И все, судырь мой, пѣшкомъ?
   -- Не дозволяю себѣ иныхъ уклоненій.
   -- А я васъ давича за монашка принялъ. Такъ, судырь мой!
   -- Теперь въ которомъ же вы монастырѣ побывали?
   -- Такой вы молодой человѣкъ, а сколько обошли!-- продолжалъ толковать купецъ на отвѣтъ, неохотливыми рѣчами, часто позевывая и всякій разъ крестя ротъ.
   -- Вамъ бы къ какому монастырю пристать теперь.
   -- Паломничествомъ однимъ святые отцы благоугождали Богу и снискивали душѣ спасеніе.
   -- Ну, да, можетъ, который монастырь вамъ и приглянется. Въ нашихъ мѣстахъ есть одинъ такой монастырекъ -- въ самой-то вотъ въ лѣсной трещѣ: только зимой и можно доѣхать. Вотъ-чай, тамъ-то какіе святые отцы живутъ?! Грѣшить-то я боюсь, а мнѣ эти большіе монастыри, гдѣ богомолокъ людно, сомнительны, милостивый государь,-- продолжалъ толковать купецъ, ложась на монастырскую кровать въ гостинницѣ и пригласивъ богомола съ собою въ номеръ.
   -- Надо къ ранней сбѣгать, да и за позднюю угодить; отстою вечерню -- назадъ домой поѣду,-- договаривалъ онъ, укутываясь въ халатъ, который успѣлъ на дорогу захватить съ собою.
   -- Вы мнѣ завтра про странствія ваши поразскажите, я слушать люблю. Я вамъ очень благодаренъ буду за то. Ежели что тебѣ и изъ денегъ понадобится -- мы не постоимъ,-- толковалъ онъ, смеживъ глаза и приготовляясь заснуть.
   -- "А я для такой-то цѣли и познакомился съ тобой", продумалъ въ отвѣтъ странникъ, располагаясь на диванѣ въ томъ же, въ чемъ пришелъ, и снявъ только одни сапоги. Подъ голову себѣ подложилъ онъ колпачекъ, котомку и свертокъ.
   -- Простите-тко, Христа-ради! Спокойной ночи!-- окончательно вздыхалъ купецъ и -- заснулъ.
   Заснули не всѣ: на монастырскомъ дворѣ шли еще кое-гдѣ свои разговоры.
   -- Ну, мать, какой онъ толстой! вырывалось изъ одной кучки.-- Дьяконъ онъ, что ли, будетъ -- назвать-то незнаю какъ.
   -- Батюшки! святое-то масло я въ пузыречкѣ-то раздавила: что мнѣ за это будетъ?
   -- А ты попу на духу спокайся: онъ тебѣ скажетъ, что дѣлать. Можетъ, холстъ велитъ соткать, либо молитвы земныя наложитъ, сколько тамъ ихъ въ правилѣ указано, либо что....
   -- Да ужь не постояла бы ни зачѣмъ, только бы...
   -- А я во святомъ-то озерѣ передъ всенощной успѣлъ искупаться -- сколь хорошо!-- говорилъ въ другомъ углу громкій, молодой голосъ, и крикливо зѣвнулъ.
   -- Для святости велятъ это всѣмъ дѣлать,-- лѣниво и неохотно отвѣчалъ ему товарищъ.
   -- Я отъ святаго-то гроба верешочикъ откусила,-- слышался второй женскій голосъ.
   -- Зубы болятъ?
   -- Да у насъ во всей деревнѣ ни у одного здороваго зуба нѣту. Я про всю деревню откусила: сама подержу и другимъ стану давать класть на больные зубы.
   -- А не замѣтили тебя?
   -- Монашекъ въ горбъ далъ-таки: увидѣлъ.
   -- А не отнялъ?
   -- Да я скоро въ толпу-ту затерлась. Только и спросили: за чтомолъ, онъ это тебя?-- Я не призналась.
   -- Вѣдь за это, дура, деньги платятъ.
   -- А гдѣ я ихъ возьму?
   -- Украдь!
   -- Ну, что ты, дурашная, безъ пути-то врешь?
   На новомъ мѣстѣ другіе разговоры:
   -- Пареміи-то монахъ читалъ: осѣчки дѣлалъ, и довольно-таки наворотилъ ихъ.
   -- Не всякому тоже дается, а у кого какой таланъ. Большой тутъ таланъ нужно: попробуйте-ко вы пареміи-то въ великую суботу: ихъ тамъ сколько?!
   -- А въ нашихъ мѣстахъ водился такой доточникъ -- не нарадуешься бывало.
   -- Ныньче такіе мастера выводиться стали. И пѣніе-то какъ-то по другому пошло -- торопкомъ.
   -- Хорошъ ужь больно протодьяконъ-отъ!
   -- На низахъ жидковатъ!
   -- Не скажите! По "предстательству-то честныхъ небесныхъ силъ безплотныхъ" какъ великолѣпно прошелъ: замѣтили?
   -- Однако, на "благослови достояніе" засѣло и у него -- откашливался.
   -- Не слыхалъ. На концахъ я эдакихъ и не знавалъ никогда: одинъ конецъ винтомъ такъ и вонзилъ въ куполъ-отъ,
   -- Велика въ немъ сила!
   -- Говорятъ, возьметъ полуштофъ горлышкомъ, да такъ за единый взмахъ и выпиваетъ. Не отнимаетъ его и не переводитъ духу. И ничего -- ни въ одномъ глазѣ, а какъ будто бы даже заново нарождается.
   -- По эпархіи-то поѣдутъ, сколько они этого зелья-то перепьютъ -- привыкаютъ. Протодьякону-то, опричъ рому ямайскаго, ничего ужь и не подавай. Винищемъ-то развѣ только однихъ пѣвчихъ и ублаготворишь. Онъ только въ бѣдныхъ приходахъ на французскую-то, да на кизлярку идетъ.
   -- Вы бы, господа, замолчали, потому что спать пора.
   -- А вы бы не распоряжались, потому что всякой себя знаетъ и всякой-про себя долженъ разумѣть.
   -- Да, вѣдь, разговоръ-отъ вашъ нехорошъ и не къ мѣсту.
   -- Мы про это тоже знаемъ, а вы бы не осуждали -- не велѣпо. Еслибы вы въ церкви-то давеча по верхамъ не глядѣли, то сами бы про то услыхали.
   -- Не судите, да не судимы будете,-- зѣвалъ въ подтвержденіе новый голосъ изъ ближней кучи.
   Однако, замолчали, заснули и эти. Не спали за всѣхъ одни лишь часы, да сторожъ, да нѣкоторые молодые послушники, долгое время еще шатавшіеся по монастырскому двору промежду богомольцами.
   

VI.

   Въ монастырѣ были всѣ на лицо, кому нужно, прилично и неизбѣжно быть.
   Вотъ этотъ -- первый, всюду выбѣгавшій на глаза и оттѣнившійся отъ другихъ своеобразнымъ нарядомъ философъ, отбившійся отъ труда и дома, и кинувшійся на безконечное скитанье между ближними и дальными монастырями. Онъ -- отвѣтчикъ и поручитель за большіе десятки подобныхъ ему "богомоловъ".
   Съ малыхъ лѣтъ ему трудъ не давался по какому-то необъяснимому отвращенію. Далась ему грамота, и то по тому, что начиналъ онъ жизнь въ городѣ и въ мѣщанскомъ званіи. Здоровьемъ ему также не повезло: дурно сложенная грудь, малокровіе отъ не просыпнаго пьянства отца и золотуха отъ гулящей матери. Въ сознательные годы жизни, передъ глазами -- достопочтенное мѣщанское счастье, гдѣ, кромѣ великихъ грѣховъ отъ скаредной нужды, ничего не было видно: зажмурить глаза, да и бѣжать на самой край свѣта.
   -- И впрямъ: провалился бы ты сквозь землю! совѣтуютъ отецъ и мать въ одно слово.
   Надо бы, по-просту, либо самому запить, либо продаться въ солдаты. Да въ томъ и въ другомъ случаѣ встало помѣхой худое здоровье, тугой ростъ и такой видъ, что всякому было понятно, какой онъ царю солдатъ. Воровать и топиться -- помѣшала совѣсть: ее не удалось сердитымъ родителямъ ни искривить, ни выколотить.
   Много помогла и книжка (а попадалась всякая -- впрочемъ, больше все духовно-нравственныя); отъ нея хотѣлось новой, тянуло потолковать съ самыми грамотными, прилѣпляло къ церкви и священнику и стало около нихъ придерживать. Что дьячки проборматывали на рысяхъ и на-спѣхъ, все то хотѣлось уразумѣть и перечесть самому. Съ книжкой иной разъ и объ ѣдѣ позабывалось, а другой человѣкъ почитать попроситъ и дастъ что нибудь на взаимное одолженіе. Съ книжками и дома легче стало сидѣть, хотя домашніе порядки начали казаться гораздо хуже и чернѣе.
   Стало совсѣмъ отбивать отъ родного дома съ тѣхъ поръ, какъ, по милости грамоты, раскрылись передъ глазами новые пути для знакомствъ все съ людьми умными И толковыми, какихъ только можно получитъ въ городкѣ. Случилось какъ-то вдругъ, неожиданно такъ, что пришлось превратиться въ грамотѣя, которому за это деньги даютъ и пищей снабжаютъ, и хоть сверстники подсмѣиваются (дали прозваніе "херувима"), однако, солидные люди оказывали большое поощреніе: хоть совсѣмъ не трудись -- сытъ будешь.
   Родительскій домъ пришлось окончательно бросить: то есть, вышло, опять-таки, само по себѣ такимъ образомъ, что набѣжала неожиданная струя, подхватила и потянула съ собою. Не хочется упираться, потому что путь веселый и легкій. Никакихъ хлопотъ и заботъ не требуется -- плыви знай: сама струя несетъ и показываетъ направленіе и разные веселые виды.
   Съ малыхъ лѣтъ беззаботный, въ юношескихъ -- неумѣлый и всегда забитый и робкій, полюбилъ онъ хожденіе по церквамъ и по ближнимъ монастырямъ. Стало занимать то, гдѣ лучше, гдѣ по другому поютъ и ходятъ.
   -- Я вотъ, почтенный человѣкъ и милостивый государь (говорилъ онъ купцу, пріютившему его на ночлегъ въ монастырѣ), въ Соловкахъ цѣлое лѣто прожилъ и въ другой разъ туда ходилъ. Три раза былъ въ Кіевѣ и опять собираюсь туда: вы, вотъ, спросите меня,-- я могу по порядку пересказать вамъ, какой угодникъ гдѣ и какъ лежитъ въ ближнихъ антоніевыхъ и дальныхъ Ѳеодосіевыхъ пещерахъ. У Троицы Сергія каждый годъ бываю: куда ни пойду, всегда туда зайду. Обмѣняю паспортъ дома, и опять -- въ путь-дорогу. Заграничный паспортъ бралъ, на Аѳонъ сходить сподобился. Шестой годъ странствую.
   -- Съ какимъ человѣкомъ помогъ мнѣ Богъ сойтись! удивлялся купецъ.
   -- А въ Іерусалимъ ко гробу Господню позываетъ?
   -- Во снѣ и въ гаданіяхъ -- одно на умѣ и сердцѣ. За себя не постою, а дойти постараюсь; не умру безъ того. Деньги нужны.
   -- А еслибы я пособилъ?
   -- Я бы тамъ за ваше здоровье вѣчную лампаду подвѣсилъ.
   -- Ты это слово запомни. Отсюда поѣдемъ ко мнѣ въ городъ. Тамъ ты мнѣ, богоугодный человѣкъ, все разскажи. Мы потолкуемъ, пособеремъ. Этакіе-то отъ насъ ужь хаживали. Одного такова-то до Ѳеодосія Тотемскаго досылали; оттуда икону его принесъ и просфирки доставилъ -- не обманулъ. Пойдешь ты отъ насъ -- надо такъ говорить -- денпутатомъ. Помолишься за грѣхи наши. Охъ, много ихъ! Самому никакъ того дѣла не умолить. Колоколъ лили, тайную милостыню подаемъ, а все словно бы нажимаетъ и щемитъ. Торговое дѣло -- вотъ какое безпокойное и сколь трудное! Какъ ни хлопотать -- никому не уберечься. Все бы ничего: дѣла дѣлаешь какъ на умъ приходитъ... А вотъ эдакъ пріѣдешь помолиться, да къ оному поусердствуешь, все прослушаешь, все проглядишь, и защемитъ: начнутъ грѣхи-то докучать, начнетъ ломать душу-ту. И забудешь это пожалуй, потомъ, въ скоромъ времени -- зальетъ память-то, и словно опять станешь правъ. А тамъ опять въ тоску повергнетъ.
   -- Вотъ что: ты мою часть лучше теперь возьми -- на-ко! Зайди, знаешь что -- въ Саровскую пустынь: сколько лѣтъ туда собирался, а никакъ при дѣлахъ не усноравливается.
   -- А Коренной Царицѣ Небесной удалось-таки мнѣ помолиться. Да что въ томъ? ни во что кладу, такъ какъ попалъ по той же своей коммерціи: не было къ тому ни трудовъ моихъ, ни денегъ на то особенныхъ не изводилъ, такъ какъ пріѣхалъ съ товаромъ. Сходи за меня, сдѣлай милость!
   Чужія порученія были на первомъ планѣ, а потому и сума была набита чужими поминальниками; складочныя и обѣтныя деньги лежали зашитыми въ подрясникѣ и поясѣ. По этой же причинѣ и самое направленіе пути странствій не совсѣмъ въ страннической волѣ, для которой остается одинъ только просторъ выбора такой дороги, которая удачно захватывала бы всѣ заказанныя мѣста и не доводилось бы большихъ крюковъ. Обманъ въ данномъ случаѣ не дозволителенъ, и тогда лучше прямой отказъ закащику, чѣмъ неисполненіе обѣщаннаго. Конечно, другой вопросъ -- въ денежныхъ средствахъ и именно по тому, что никто не рѣшается, давая деньги, ставить въ рамки размѣры дорожныхъ тратъ. И кто ихъ можетъ провѣрить и предусмотрѣть во всѣмъ разнообразіи монастырскихъ правилъ и обычаевъ?
   -- Въ Соловкахъ за трапезу братскую сажаютъ и кормятъ такъ, что другой архимандритъ такъ не ѣстъ, по милости благодѣтелей. У Троицы Сергія даютъ толстую краюху чернаго хлѣба и попей кваску. Что говорить?-- квасъ, безъ слова, очень хорошъ и оржаной хлѣбъ очень вкусенъ, да на такой трапезѣ много ли въ тѣло силы наберешь, много ли находишь?-- внушалъ странникъ своему новому благодѣтелю.
   -- А у кіевскихъ чудотворцевъ?
   -- Самъ промышляй. И тамъ дадутъ хлѣба, когда попросишь, и тамъ хлѣбъ хорошъ.
   -- Монастырскій квасъ и хлѣбъ вездѣ хорошъ, внушительно толковалъ странникъ.-- Хорошъ оттого, что артельный: велики бываютъ квашни и заторы; а они говорятъ -- оттого, что съ молитвой мѣсятъ и въ печь сажаютъ, и по дурному, притомъ, не ругаются, и о худомъ въ это время не думаютъ. Можетъ, это и такъ.
   -- Словно бы ты монаховъ-то не любишь? спрашивалъ новый благодѣтель.
   "Терпѣть я ихъ не могу: враги они мои заклятые", подумалъ онъпро себя, но сказать не рѣшился.
   Сказалъ совсѣмъ другое:
   -- Да вотъ шестой годъ бремя-то это на своихъ раменахъ ношу, много десятковъ монастырей видалъ, а только въ пяти меня позвали за трапезу -- и то въ самыхъ малыхъ и глухихъ. А въ одномъ цѣлую недѣлю, однако, кормили за то, что исполнялъ службу, читалъ. Жило восемь человѣкъ; съ игумномъ всего три грамотныхъ было: двое такихъ, грѣховнымъ дѣломъ, загуляли и не просыпались. Я за нихъ пѣлъ и читалъ. У другихъ самъ просишься: гдѣ посмѣются надъ тобой, а гдѣ и посадятъ за столъ.
   -- Надъ чѣмъ же смѣются?
   -- Другіе ревнуютъ твоему подвигу, а иные прямо-таки говорятъ, что ты-де не по чину отбиваешь у насъ хлѣбъ. Сборщиковъ они тоже не одобряютъ. Да оставимъ мы это -- грѣшно вѣдь.
   -- А какъ они по этой-то части? спрашивалъ благодѣтель, стукая толстымъ пальцемъ по красной шеѣ и лукаво улыбаясь.-- Я, вѣдь, не въ судъ, я вѣдь, не во осужденіе: изъ одного любопытства.
   -- Тѣ монастыри, куда бѣлыхъ поповъ и дьяконовъ посылаютъ на смиреніе, оскудѣли благочестіемъ; отъ другихъ имѣютъ отмѣну. Тамъ селится народъ самый грубый и бранчивый, прямо изъ міру.
   -- И убоинку ѣдятъ?
   -- Ѣдятъ тамъ всѣ по кельямъ, а кто ихъ тамъ повѣряетъ?-- общей трапезы не бываетъ. Игуменъ пищу и питья не благословляетъ и не дозираетъ за ними. Тамъ и питейное въ большомъ уваженіи. Безъ благословенія и за ворота ходятъ, когда хотятъ. Есть монастыри, гдѣ ворота только притворяютъ, а не запираютъ.
   -- Ну, а на счетъ?-- и благодѣтель подмигнулъ лѣвымъ глазомъ.
   -- Прилѣпи, Господи, языкъ мой къ гортани моей! Не осужу, не видалъ. Сѣтую за то, что на такой меня разговоръ навели; прости васъ за невѣдѣніе ваше угодникъ Божій! Мнѣ такое и на умъ не приходится принимать, столько я боленъ и изможденъ странствіемъ и столько мнѣ мало охоты до чужихъ паденій. Болѣе мнѣ пріятновидѣть и имѣть на очахъ покровъ и на устахъ храненіе. Вотъ на что я себя обрекъ, можетъ, до скончанія вѣка. Не обижайте меня, пощадите на святомъ мѣстѣ и въ оное время. А грѣхъ вашъ я умолить обязанъ, и отъ этого часа сердце мое о васъ непокойно и душа будетъ скорбѣть, пока не получитъ утѣшенія тамъ, гдѣ вы мнѣ указали.
   Итакъ, передъ нами два вѣковѣчные типа: благодѣтеля и молельщика.
   Одинъ очень сытъ и свободенъ въ желаніяхъ, другой -- нищъ и убогъ, и угодливъ, по необходимости; первому -- не досугъ, второй -- на то пошелъ до предѣловъ самаго грубаго ремесла и настоящаго промысла. Онъ и терпѣливъ къ нему только потому, что ремесло это его кормитъ, а, въ сущности, совершенно равнодушенъ и ревнивъ, и завистливъ только къ тому, кто лучше его мастеритъ и больше умѣетъ и смѣетъ.
   Трудъ поощряется и оплачивается,-- стало быть, и охотниковъ на него сколько угодно. Нужно имѣть лишь призваніе и способность, изъ которыхъ первое дается судьбой-мачихой, а второе легко добывается практикой. Сколько на Руси такихъ болѣзненныхъ тѣломъ, неспособныхъ къ ломовому труду, но сохраняющихъ царя въ головѣ, столько и этихъ "божьихъ людей", которыхъ въ отрочествѣ считаютъ и называютъ полудурьемъ и отчитываютъ матери, ври помощи знахарей, на день пророка Малахіи (января 3-го), а въ юности считаютъ испорченными бажениками. Когда же они попадутъ на свое и прилѣпятся къ молитвѣ, зовутъ ихъ странниками по занятію и считаютъ богомолами по призванію. Ихъ очень много по мірскимъ прегрѣшеніямъ родителей, и всѣ они имѣютъ одинъ выходъ и могутъ прилѣпляться къ одному занятію -- странничеству. Вліяніе стихій на нихъ, по привычкѣ съ молодости, очень слабо: ни дождь, ни морозъ, ни жара имъ ни почемъ. Избранный подвигъ умѣетъ поддерживать силу и энергію, развлекаетъ и увеселяетъ всѣмъ разнообразіемъ впечатлѣній. Нѣкоторые ухищряются до того, что начинаютъ босикомъ ходить по морозу, предсказывать, круто и дерзко обличать своихъ совопросниковъ, юродствовать и, наконецъ, или обращаются на путь правды, или просто сходятъ съ ума.
   Воронежскій Кирюша, грязный и пошлый, разъѣзжалъ въ каретѣ въ качествѣ святого. Однажды кучеръ замѣтилъ, какъ онъ считалъденежную выручку -- подсмотрѣлъ за нимъ и укралъ эти деньги. Кирюша заюродствовалъ еще больше: на вора не жаловался, но цѣлыми днями кричалъ: "пустите меня, не хочу здѣсь больше жить". Ушелъ онъ изъ Воронежа въ Тулу, гдѣ жилъ у купца въ особой комнатѣ, называвшейся "Кирюшиной", мимо которой всѣ ходили не иначе, какъ на цыпочкахъ. Изъ Тулы какая-то княжна увезла его въ Москву и поселила также въ особой комнатѣ, которую убирала живыми цвѣтами. Кирюша накопилъ денегъ и ушелъ на родину, гдѣ выстроилъ хорошій домъ, развелъ фруктовый садъ, занялся сельскимъ хозяйствомъ. Стали любопытствовать:
   -- Приходитъ ли тебѣ теперь охота юродствовать?
   -- Нѣтъ, подурачился и будетъ.
   Совсѣмъ другое богомолъ-странникъ: онъ неисправимъ. Порученія и наказы вдохновляютъ его и поддерживаютъ. Поддержка оказывается, конечно, тѣмъ же самымъ почтеннымъ и степеннымъ людомъ, который прославилъ знаменитостей московскихъ: Ивана Яковлича Корейшу и Семена Митрича, блаженнаго Данилушку изъ Коломны, странника Ивана Степаныча, дурачковъ Иванушку, Илью; юродивыхъ Клеопу, Агашу, Евсевія; петербургскую бертовскую Марфушу, зарайскаго Степу Клевача, и даже боготворилъ испанца Мандри, весьма извѣстнаго всѣмъ въ Москвѣ подъ именемъ Мандрыги.
   Пустившись въ путь, надо доходить до мѣста. Забравшись далеко -- надо выбиратся. При томъ, столько любопытнаго: всѣ монастыри на красивыхъ мѣстахъ, но который лучше? Всѣ богато надѣлены угодьями, но который богаче? Гдѣ разнообразнѣе доходныя статьи, какъ и кто ими пользуется? Монастырскія сплетни велики и разнообразны, но которыя хлеще бьютъ и дальше мѣтятъ? Въ Соловецкомъ монастырѣ ѣдятъ семгу, треску, сельдей, палтусину, въ московскихъ -- осетрину, бѣлугу, севрюгу, а чѣмъ угощаются въКіевѣ и Воронежѣ?
   Любопытно постоять на монастырскихъ папертяхъ вмѣстѣ сѣнищими и, конечно, не унижаться до просьбы подаянія и даже не принять то, которое предложатъ.
   А что будетъ, если пройтись съ заурядными богомольцами, изъ туземныхъ и ближнихъ, и послушать, что говорятъ? Чего они не I натаскиваютъ съ Божьяго свѣта! Чего не наслушаешься отъ нихъ!
   Странничать легко и повадно: вездѣ найдешь себѣ мѣсто для угрѣвы и прокормленія.
   Итакъ -- посохъ въ руки съ набалдашникомъ на одномъ концѣ,
   съ желѣзнымъ копьецомъ на другомъ, чтобы отбиваться отъ лютыхъ, голодныхъ деревенскихъ собакъ -- и ступай, куда хочешь.
   -- Божій рабъ! онъ ходитъ, потому что это -- путь ко спасенію!-- думаетъ довѣрчивый народъ, очень охотливый къ разсказамъ о новоявленныхъ мощахъ, очень прислушливый къ повѣствованіямъ о всякихъ чудесахъ, въ особенности о такихъ, которыя наиболѣе необыкновенны. Со странниками даже и не ведутъ другихъ разговоровъ и очень любовно и внимательно ихъ выслушиваютъ и выспрашиваютъ.
   Неприхотливъ, скроменъ, богомоленъ (въ особенности, съ легкой примѣсью юродства) -- значитъ истинный странникъ и тотъ идеалъ богомола, который въ большомъ спросѣ, подъ который нетрудно и подладиться, если запасено всего этого въ личныхъ свойствахъ, про всякой обиходъ.
   Хорошо понимаютъ странники также и то, что домъ всякаго
   сельскаго священника, какъ бы ни былъ онъ бѣденъ -- для нихъ долженъ быть отпертъ. Всякій священникъ стоитъ у народа на первомъ планѣ, какъ учитель и указатель, и во всемъ обязанъ подавать примѣръ до гостепріимства всякому страннику. Опытные изъ послѣднихъ такъ уже и приняли за правило: лѣзть къ попу въ домъ; неспросясь, располагаться на ночлегъ; быть требовательными и назойливыми.
   Эти умѣютъ и по дорогѣ сколачивать деньги на маслѣ изъ мѵроточивой лавы, на песочкѣ изъ могилки угодника, на крестикахъ, полежавшихъ въ ракѣ святого, на камушкахъ изъ той каменной тучи, которую отмолилъ преподобный, и т. д. Въ особенности же тѣмъ странникъ опасенъ (а, можетъ быть, и полезенъ), что ходитъ онъ по всему бѣлому свѣту, носитъ онъ молву всякую: и худую, и добрую.
   Житье ему раздольное и безпечальное, была бы только охода: оттого эти люди не переводятся, а плодятся.
   Нѣтъ ни одного на Руси люднаго богомолья, гдѣ бы не мелькали эти посохи съ набалдашниками, эти неопредѣленнаго покроя отрепаные халаты, гдѣ бы не раздавались искуственныя книжныя рѣчи, приправленныя перевранными текстами писанія и всякою несообразною доморощеною ложью.
   

VII.

   Вотъ и еще богомольцы.
   -- Чтой-то, бабыньки, все это вы кучей ходите?-- любопытствовала веселая старушка съ легкой и доброй улыбкой, по окончаніи ранней обѣдни (когда поднялось солнышко), натолкнувшись на трехъ женщинъ и обращаясь къ нимъ съ этимъ простодушнымъ вопросомъ.
   Замѣтное довольство, выражавшееся въ ея глазахъ и движеніяхъ, и то веселое настроеніе, которое испытываетъ всякій свалившій съ плечъ тяжелый грузъ -- хотя бы отъ длинной молитвыне понятъ былъ тѣми, къ которымъ обращалась она съ вопросомъ.
   Нисколько не передалась имъ и не заразила ихъ эта беззаботная дѣтская веселость: онѣ промолчали.
   Промолчали всѣ эти три женщины, одѣтыя во все темное: синіе сарафаны и черные головные платки на столько однообразно, что рѣзко бросались въ глаза всѣмъ встрѣчнымъ.
   Однако, встрѣчная баба не унялась, искоса поглядывая на завернутыя въ платочки просвирки, которыя бережно держали въ правыхъ рукахъ и около груди всѣ черныя женщины.
   -- Замѣтила (бойко говорила встрѣчная): -- и въ церкви-то вы въ одной кучкѣ стояли. Согрѣшила, подумала: что-молъ это за бабы?
   -- Мы -- дѣвицы, а не бабы -- нашлась одна изъ нихъ, рябая и некрасивая, и обидѣлась.
   Не слушая ея, продолжала встрѣчная:
   -- Думаю себѣ: ка-быть монашки, а можетъ -- молъ и святыя богомолочки. Ну, да такъ и есть -- теперь вижу и разумѣю.
   -- Да откуда вы?-- продолжала она допрашивать, не отставая и не отступая.
   -- Тутошныя, мцдостивица!-- отвѣчала все та же.
   -- И у насъ есть экія-то!-- говорила старушка, попадая въ отвѣтъ и подхватываясь локоткомъ.-- А васъ я словно бы и не видывала. Ходите ли къ намъ-то? Приходите-тко! Я вотъ смерть люблю вашу сестру!
   И довольная собой, встрѣчная прошла мимо, удовлетворенная тѣмъ, что, послѣ долгаго сидѣнья въ домашнемъ, темномъ бабьемъ куту, успѣла-таки перемолвиться. Подъ тягою и подъ вліяніемъ базарнаго шума и говора, удалось и ей на людяхъ перекинуться живымъ словомъ и переговорить, наконецъ, съ живыми людьми. Вдругъ ее, какъ бы что-то толкало на это дѣло, а какъ?-- она и сама понять не могла.
   Она, однако, не ошиблась.
   Встрѣчныя женщины оказались именно "богомолками", т. е. тѣми плаксивыми и скучными существами, которыя составляютъ неизбѣжную принадлежность всякаго большаго селенія и каждаго города. Изъ православнаго русскаго люда, у котораго обрядность смѣшалась съ вѣрованіемъ, отбираются въ этотъ разрядъ людей тѣ, которые наиболѣе впечатлительны ко внѣшности. По сиротству своему, они смиренны нравомъ, и если при этомъ граматны, то, само собою разумѣется, невольно выдѣляются нѣсколько впередъ и на видъ. По большею частію это -- заматорѣлыя дѣвы, надъ которыми совершились разныя немудреныя, но для всѣхъ ихъ одинаковыя условія и перемѣны.
   Обездоленная сиротствомъ и крайнею бѣдностью, съ примѣсью какихъ-либо, физическихъ недостатковъ, при нелюдимомъ и несообщительномъ характерѣ, а, вслѣдствіе того, обойденная женихами, дѣвушка находится въ деревенскомъ быту въ самомъ безвыходномъ положеніи. Если ей, при твердости характера и во время подоспѣвшаго сердоболія сосѣдей, удалось уберечься отъ бродячаго нищенства, то несомнѣнно осталось одно -- положиться на волю Божью, прилѣпиться ко Христу, сдѣлаться и прослыть "Христовой невѣстой", "взяться за Бога". Это значило повязать дѣвичьи волоса особой повязкой, которая всѣмъ была бы понятна.
   -- Что, дѣвонька, не бабьей кикой головушку-то покрыла?
   -- Уневѣстилась, родная.
   -- Ну, и слава Богу: помогай, Господи!
   Обезпеченная разумѣніемъ гранаты, т. е. владѣющая умѣньемъ разбирать церковную печать, охотливая рѣшается на это съ наибольшею поспѣшностью, съ полною увѣренностью въ томъ, что займетъ почотное мѣсто и сдѣлается нужнымъ и полезнымъ человѣкомъ. Безъ граматницы православному люду обойтись невозможно, и всякая такая навѣрное можетъ расчитывать на заработокъ, если не вполнѣ обезпечивающій, то все-таки подающій надежду на прокормъ и способный сохранить отъ неисчислимыхъ бѣдъ попрошайства и шатанья по подоконьямъ. Счастливымъ изъ нихъ удается стать достаточно независимыми и работать на себя въ одиночествѣ. Менѣе удачливыя высматриваютъ въ сосѣдяхъ эту счастливицу, и тѣмъ или другимъ путемъ пристраиваются къ ней. Сплошъ и рядомъ, богомолки живутъ вмѣстѣ по двѣ и по три, и старшая между ними давно сдѣлалась отшельницей и предалась молитвѣ и воздержанію по призванію. Нерѣдкія изъ такихъ съ малыхъ лѣтъ отказываются отъ мясной пищи, не пропускаютъ ни одной церковной службы. Ревностныя помогаютъ церковнымъ старостамъ собирать во время службы мірскія даянія и на этотъ случай предпочитаютъ носить блюдо съ изваяніемъ главы Іоанна Крестителя. Когда поднимаютъ изъ церкви иконы, онѣ успѣваютъ прежде другихъ принять Божіе Милосердіе на руки, отдавая на этотъ разъ предпочтеніе образамъ Богоматери, и шествуютъ всегда непосредственно за фонаремъ. Къ церкви онѣ прилѣпляются всѣмъ досугомъ и всею душею, а потому и стремятся поселиться гдѣ нибудь по близости, считая конечнымъ своимъ счастіемъ, если церковная тѣнь можетъ падать на ихъ жилище. Впрочемъ, это удается немногимъ, и только самымъ счастливымъ и при томъ дѣвицамъ, происходящимъ изъ духовнаго званія.
   Въ церкви богомолочки всегда занимали опредѣленное мѣсто, которое считали какъ-бы крѣпостнымъ или купленымъ и узнавали его по извѣстнымъ примѣтамъ: по гвоздю, по сучку или щелямъ въ половицахъ. Никто не рѣшался вставать тутъ изъ другихъ обычныхъ посѣтительницъ. Рѣшившаяся на то изъ мести, чтобы взыскать свою обиду, или изъ шалости, чтобы подразнить и разсердить, съ чужаго мѣста немедленно изгонялась. Если не помогали перекоры, перебранка и тотъ существенный и справедливый доводъ, что, "это-де мѣстечко унаслѣдовано отъ покойницы -- родимой матушки и принадлежитъ ей вотъ уже второй десятокъ на исходѣ", богомолочки прибѣгали къ извѣстнымъ въ этихъ случаяхъ и не разъ испытаннымъ пріемамъ. Для того они начинали очень усердно класть поясные и земные поклоны: при первыхъ онѣ зло и неустанно старались колотить своей головой въ спину соперницы; при земныхъ поклонахъ старались угодить каблукомъ въ лобъ обидчицы.
   Въ подобіе искреннихъ и настоящихъ монахинъ, онѣ живутъ кельями, не уступающими чистотой нравовъ самымъ строгимъ женскимъ обителямъ. Самыя кельи эти представляютъ собою нѣчто въ родѣ монастырьковъ, изъ которыхъ, въ прежнія времена, очень часто (а изрѣдка и теперь) образовывались настоящія общежительныя обители, когда благочестивой и безупречной жизнью удавалось обратить вниманіе денежныхъ благодѣтелей. До тѣхъ поръ эти "кельи", всего чаще расположенныя гдѣ-нибудь надъ оврагомъ и всегда на самомъ краю селеніи, въ тихомъ и укромномъ мѣстѣ, скромно избѣгающія проѣздныхъ и шумныхъ путей, эти "кельи", жалкія снаружи, но очень опрятныя внутри и жарко натопленныя, представляютъ собою такія мѣста, около которыхъ сосредоточивается самое искреннее уваженіе всѣхъ сосѣдей.
   Избушки эти оберегаются мірскимъ вниманіемъ и поддерживаются мірскими даяніями изъ благодарности къ тѣмъ услугамъ, которыя охотно оказываются здѣсь на всякій неизбѣжный и подходящій случай и по первому требованію всякаго въ видѣ совѣтовъ и руководствъ въ тяжолыя минуты жизни.
   Поводовъ къ тому очень много, а потому и способы многоразличны. Самую келью строилъ на свои средства одинъ изъ такихъ, искусившійся въ бѣдахъ и выученный несчастіями, который, вводя нѣкогда богомолку въ новую хату, говорилъ ей:
   -- Молись за мои грѣхи!
   -- Такъ, благодѣтель, буду молиться, такъ буду крѣпко молиться, что ангели станутъ слетаться ко мнѣ!
   Вотъ эти три встрѣчныя богомолки больше двадцати лѣтъ живутъ вмѣстѣ, не разлучаются и не тяготятся другъ другомъ, къ общему мірскому удивленію. Впрочемъ, вся тайна заключалась въ томъ, что дѣвицы съумѣли правильно разверстаться по способностямъ и характерамъ. Такимъ образомъ, дожили онѣ до тѣхъ лѣтъ, когда голоса ихъ потеряли женскую нѣжность и мягкость и стали басить, высыпались и посѣдѣли волосы, для укрытія каковыхъ понадобились и пригодились кстати плотные и крѣпкіе куфтыри, изъ подъ которыхъ безжизненно глядѣли выцвѣтшіе глаза на блѣдныхъ отекшихъ морщинистыхъ лицахъ. Самая хворая и смиренная видомъ, нетвердая на ногахъ и горбатенькая, была сака "Матушка Ѳекла Васильевна" -- первое воротило и основной камень общежитія, къ которому, за ея долгую жизнь въ семь десятковъ, прилипало много богомольныхъ "сестрицъ", а теперь помогали волочить ноги двѣ сестрицы: Аннушка да Ненилушка -- первая, какъ работница, вторая, какъ помощница и будущая преемница матушки.
   У старушекъ водилась бурая коровушка и кудахтали сѣрыя курочки; топилась печь для угрѣвы и приготовленія пищи, словомъ -- велось кое-какое хозяйство, надобилась черная работа: все это исправлялось Аннушкой, которая и была всѣхъ помоложе я попростѣе. Надо дойти до "самой" посовѣтоваться, за совѣтъ передать подарочекъ, какой былъ бы угоденъ ей и пріятенъ -- избиралась посредницей Аннушка, которая и состояла при матушкѣ неотлучно, предана была ей всей душей и помышленіями и почитала ее за святую и безгрѣшную. Подъ рукою разсказывалось даже, что она и прорицать можетъ, если попроситъ о томъ правильно-вѣрующій.
   Случался въ крестьянской семьѣ покойничекъ, и хотѣлось "поставить псалтырь* -- приходили и кланялись Ненилушкѣ, большой мастерицѣ и граматницѣ, за которой и сельскимъ дьячкамъ не угоняться. По этой причинѣ, Ненилушка рѣдко живала дома, возвращалась только на большіе праздники и на тѣ случаи, когда обѣщали двадцать рублей и заказывали читать псалтырь во весь сорокоустъ. Это значило -- читать надо къ ряду сорокъ дней и сорокъ ночей на свѣчи и масло выдавали впередъ особыя деньги). Одной Ѳеклѣ не управиться, надо помощницу: три часа читать, три отдыхать. Не нанимать же Ѳеклѣ на сторонѣ? Не осрамиться же такъ, чтобы закащикъ подсмотрѣлъ въ окно ночью, что богомолки спятъ и обѣщанія не исполняютъ -- да, избави Богъ отъ такого незамолимаго грѣха! Въ самомъ же дѣлѣ Ненилина псалтырь была дѣйствительно "непокровепная", т. е. никогда она этой книги не закрывала.
   Круглый годъ Ненила переходила изъ избы въ избу, справляла сорокоустъ: неумолчно и гнусливо читала псалтырь за условное награжденіе деньгами отъ торговыхъ людей и отсыпками мучкой и толокномъ отъ людей неимущихъ. Жила она при этомъ въ чужихъ людяхъ на всемъ готовомъ, угощалась у богатыхъ чайкомъ, а у бѣдныхъ пчелинымъ медкомъ, до котораго была великой охотницей. Выручку всю цѣликомъ, безъ утайки, приносила она въ келью и передавала матушкѣ.
   Поговаривали, что у богомолокъ водились денежки зарытыми въ подъизбицѣ; побаивались, чтобы ихъ лихіе люди не убили и не ограбили. Но эти толки умолкали всякой разъ, когда Ѳекла Васильевна жертвовала въ новую церковь годовой обиходъ богослужебныхъ книгъ или покупала къ старой церкви новый колоколъ, или шила праздничныя ризы. Затѣмъ опять богомолки съ прежнею готовностію продолжали, не помня зла недобрыхъ словъ и худыхъ слуховъ, приходить на помощь желающимъ и нуждающимся, и опять копили денежки на церковную нужду, про которую знали лучше и вѣрнѣе другихъ.
   Со своими духовными они были на короткой ногѣ, и самому архіерею имя ихъ было извѣстно.
   Общія увѣренія и, грѣшнымъ дѣломъ, самомнѣнія сбили старухъ на одну сторону: всѣ онѣ считали себя благочестивыми, а матушку Ѳеклу даже заживо святою. Оттого, полагая себя выше и лучше другихъ, всѣ онѣ были капризны, обидчивы, въ высшей степени щекотливы, и тяжелы и невыносимы характеромъ. Это сознаніе выгнало ихъ изъ семей; по этой причинѣ, имъ удалось, понявши и снисходя другъ къ другу, ужиться вмѣстѣ, разсчитываться при случаѣ лишь ядовитыми перебранками, а затѣмъ -- недѣлей косыхъ взаимныхъ взглядовъ. Это же сдержало ихъ отъ поступленія въ настоящій монастырь съ плотными стѣнами, не смотря на то, что оставался только одинъ шагъ, такъ какъ была и подготовка полная, нашелся бы и достаточный вкупъ. Это же заперло Ѳеклу Васильевну съ Аннушкой въ одинокой и душной избушкѣ и не мѣшало Ненилушкѣ подольше пить чай и ѣсть сотовой медъ по чужимъ гостепріимнымъ дворамъ
   Чайный грѣхъ и страсть къ сладенькому были ихъ общимъ недостаткомъ. При этомъ, чай онѣ пили до того густой, что у непривычныхъ могъ, какъ перецъ, першить въ горлѣ. Попивая чаекъ и заѣдая сдобными сгибнями, богомолки все время проводили въ бесѣдахъ о житіяхъ и чудесахъ. Впрочемъ не отказывали они себѣ въ удовольствіи промывать сосѣдскія косточки. Знали онѣ по этой части на досугѣ, конечно, больше другихъ.
   Одно время проявилась-было у нихъ охота обращать молодыхъ дѣвушекъ къ церкви своими разсказами и внушеніями. Успѣхъ былъ поразительный: очень многія изъ невѣстъ въ купеческихъ семействахъ стали подниматься съ пѣтухами и бѣгать къ заутренѣ въ городской монастырь. Родители пригрозились, потолковывали, что это-де значитъ подрывать семейное счастіе -- умная Ѳекла во-время остановилась.
   Вскорѣ, все горе было забыто и о такомъ злѣ богомолкамъ напоминать перестали. Послѣ такого кризиса, и онѣ сами сдѣлались осторожными и еще болѣе углубились въ созерцаніе и молчаніе.
   Впрочемъ, за одной изъ нихъ, именно за Ненилой, видѣлось еще и другое драгоцѣнное художество, которое цѣнилось бабами, если не больше, то въ одну силу со знаніемъ псалтыря. Она мастерски умѣла на могилкахъ водить "плачки", не сбиваться и не стѣсняться, и съ духовнаго разрѣшенія.
   Пробовалъ разъ молодой благочинный пенять:
   -- Матушка, Ѳекла Васильевна! Отъ Непилиныхъ заплачекъ проходу нѣтъ! Панихидъ нашихъ не слышно, нѣтъ не могу. Уставъ-отъ ты не хуже насъ знаешь, указано-ли?
   -- Въ уставахъ, ваше высокоблагословеніе, я не читывала; а у православныхъ сколько лѣтъ то дѣло ведется, знаешь-ли?
   -- Да, вѣдь, это -- язычество!
   -- А ты бы остановилъ Неяилу-то. Она запоетъ, а ты пригрози на народѣ, да разгони тѣхъ, кто ее слушаетъ. Санъ владыка покойный по этому дѣлу проповѣдь сказывалъ,-- вѣдь, и его но послушались. Твой тестюшко-то, коли баба туго разрѣшалась отъ родовъ, тоже не по уставу царскія-то двери отворялъ. За дальностію, когда полѣнится ѣхать, крестильныя молитвы въ шапку мужичью читалъ -- и то шло у него за святое крещенье. Показано-ли такое-то дѣло въ церковномъ уставѣ?
   Благочинный молчалъ, покусывая кончики бороды и усовъ.
   -- По уставу-то, отецъ благочинный, при нуждѣ и при болѣзни родильйицы и новорожденнаго, и я за священника идти могу: вѣдь и мірянину разрѣшено крестить во святое крещеніе. А какъ я откажусь, когда всякій про то знаетъ и православная наша вѣра то разрѣшаетъ? Ты поговори-ко о томъ съ нашими бабами. Пробовалъ? А я объ этомъ и со владыкой самимъ говаривала.
   Благочинный смирялся. Ѳекла Васильевна посылала къ нему медку да яичекъ; ребяткамъ поповымъ пряничковъ, а матушкѣ-попадьѣ ситчику московскаго съ Аннушкой. Ненила продолжала править свое дѣло но призыву и заказу съ прежнимъ искуствомъ и мастерствомъ.
   Приходила баба, кланялась за сосѣдку, приносила заручное, просила:
   -- Утоли ее, горемычную: мѣста она не находитъ. Сама она вопить не умѣетъ. Маринушка, которая знаетъ, на богомолье ушла -- взять негдѣ: помоги, поплачь!
   Приходила Ненила на погостъ и могилку, на которой, лежа грудью, билась кручинная вдова по своемъ муженькѣ -- законной державушкѣ.
   Попадала Ненилушка въ ея мысль и вторила ея горю:
   -- Какъ жила я при тебѣ, было мнѣ сладкое словечушко пріятное, была легкая перемѣнушка и довольны были хлѣбушки. Не огрублена была грубымъ словечушкомъ и не ударена побоями тяжелыми, тяжелыми -- несносными. Мнѣ какъ будетъ жить послѣ твоего бываньица? Буду вольная вдова да самовольная, буду я жена да безнарядная, и вдова да безначальная.
   Отгадывала Ненилушка тоску матери по сынѣ, надѣявшейся на то, что будутъ отъ него довольные хлѣбушки, крѣпкая заборонушка, легкая перемѣнушка на крестьянской на работушкѣ,-- тоску по сынѣ именно въ то время, "какъ пойдутъ удалыя головушки на крестьянскую работушку, на муравныя на поженки, на луга сѣнокосные, на разбористы волянушки; а опосля тыей хресьянской работушки на гульбища -- на прокладища", и начнетъ, при видѣ живого и чужого счастія, "ошибать тошная тоскёцюшка и призазябнетъ ретивое сердечушко".
   Попадала Ненилушка и въ мысли матери по преждевременно-умершей дочери, "бѣлой лебедушкѣ, сердечномъ рожономъ дитяткѣ", съ которой привелось разлучиться "не въ пору да не у во-время".
   -- Не приходитъ мнѣ къ тебѣ (пѣла Ненилушка) поутрушку ранешенько, ко твоему ко крутому, ко складному сголовьицу, не будить, не тревожить тебя на крестьянскую работушку:
   Не положена ты была, бѣлая лебедушка, На гумно да замолотничькою, но избу да водоносничкою, На дворѣ да во коровничкѣ, Во поздній во доёльнички.
   Я работою тебя не грузила, Я словечушкомъ тебѣ не согрубила, Я все угождала твою вольную волюшку, И содержала твою-ту красотушку На твоемъ на бѣлыемъ на личушкѣ.
   Умѣя во-время искусно приладить свои дешовыя старушечьи слезы, богомолка Невилушка не затруднялась пѣть и за мужа объ умершей женѣ и дѣтямъ за мать и отца.
   Умѣла она пѣть и за сестру по братѣ, заводя надрывнымъ жалобнымъ голосомъ:
   
   Мое ты тепло, красно лѣтушко!
   Ты, скачоная жемчужника!
   Ты, кудрявая рябинушка,
   Ты, дозрѣла ягодинушка,
   Ты, сахарна семяниночка!
              Какъ нонѣчьку -- теперечьку
   Нѣту лѣтняго товарища,
   Нѣту зимняго повозничька Завьялова! и т. д.
   
   скучаетъ сестра по братѣ, утѣшающая себя тѣмъ, что, не найдя его въ молодецкой толпѣ, разглядывая по волосу, по возрасту, по бѣлому личику, по яснымъ очешкамъ, по желтымъ кудерушкамъ, по цвѣтнымъ платьицамъ, возьметъ листикъ гербовой бумажонки, спишетъ его красивую походочку и хорошую поговорочку, возьметъ эту бѣлую бумаженку во рученьки, поглядитъ на нее и убавитъ всю кручинушку съ головушки и зазнобушку съ сердечушка. А то, вѣдь,
   
   Зазябло ретивое сердечушко
   Безъ холодной ключевой воды
   И безъ хрустальныхъ ледочиковъ;
   Безъ морозовъ безъ трескучіихъ,
   Безъ хіусовъ полузимныихъ.
   Я осталась, кручинная головушка,
   Будьте рыбушка во сѣточкѣ,
   Будьте птиченька во клѣточкѣ!..
   
   Всѣмъ угождаетъ Ненилушка, даже и въ томъ случаѣ знаетъ и подскажетъ стихъ, если у сиротъ, лишившихся родителей, остался, напримѣръ, дядя, который можетъ "наложить не но силушкѣ работушку, не по розмысламъ -- въ головушку заботушку".
   Не за тѣмъ ходятъ къ самой Ѳеклѣ Васильевнѣ, которая взяла на себя часть не обрядовую, а чисто нравственную и собственно духовную.
   Такъ это всѣ и знаютъ.
   -- Матушка, Ѳекла Васильевна!-- палъ слухъ, что самъ-отъ у меня на сплавѣ убитъ бревномъ безъ покаянія, вспомнитъ успокоившаяся вдова прошлогоднее лѣтнее свое несчастіе.-- Что повелишь? Ноченьки не сплю, все мучаюсь: не умереть бы самой! Не пришелъ бы онъ за мной, не позвалъ бы за собой?
   -- Чтобы не тонулъ, надо бы тебѣ было молиться Николаю Чудотворцу. А случился тотъ грѣхъ, да напали на тебя безпокойства смертныя, велятъ молиться священно-мученику Садофу, великомученицѣ Варварѣ, священно-мученику Харалампію. И Онуфрій Великій помогаетъ: купила бы икону его -- борода жгутомъ до полу пишется.
   -- Что мнѣ со своимъ пьяницей-то дѣлать? спрашивала другая.-- Послѣднюю шубейку въ кабакъ снесъ: "голову твою сорву, говоритъ: и ту въ кабакъ унесу". И свинью доила -- поила его молокомъ. И лягушку цѣлые сутки настаивала въ винѣ въ тепломъ мѣстѣ. Разбухла та лягушка въ мужичью шапку, а онъ выпилъ, и еще пуще блажить сталъ. Помоги: не къ кому, какъ къ тебѣ!
   -- Указано молиться отъ виннаго запойства мученику Вонифатію, я не то Моисею Мурину. Да ты спервоначалу одному: онъ не поможетъ, молись другому. Да ты съ вѣрой, да со свѣчей, да съ молебномъ; а того лучше -- на день памяти, когда имъ, угодникамъ, память бываетъ.
   -- Пришелъ, родимушка моя,-- плакалась третья, остерегаясь Аннушки, и нашептывала Ѳеклѣ Васильевнѣ на ушко.
   -- Сошелъ проклятой-отъ мой изъ Питера и солдатку, слышь, гулящую оттуда привелъ съ собой. Что мнѣ дѣлать? Поселилъ у криворотаго пса -- знахарки. Ходила я, хотѣла бѣльма ей выбрать, не смогла выслѣдить, не выходитъ она за ворота.
   -- Молись, дѣвонька!-Не зельемъ, не снадобьемъ Богъ пособляетъ: молитовкой.
   -- Пробовала Тифинской свѣчку ставить и Неопалимой Купинѣ кланялась.
   -- Тифипской о здравіи младенцевъ молимся, а Неопалимой Купинѣ отъ пожара и молніи, о томъ же и Никитѣ Новгородскому. Молись-ко ты объ избавленіи мужа отъ блудныя страсти Мартиміану Преподобному; а не то поставь свѣчку Іоанну Многострадальному, либо Преподобному Моисею Угрину: вотъ, послѣ Петрова дня четыре недѣли пройдетъ, икону его выставятъ. Не всякой и попъ-отъ разглядѣть можетъ ("праздниками" зовется), а ты свѣчу той иконѣ поставь, и помолись. Ихъ на иконѣ много, а кому сказываешь, тотъ твою молитву и приметъ, только бы была она со слезами и сердечнымъ сокрушеніемъ.
   -- Посиди-ко, я вотъ тебѣ почитаю.
   Ѳекла брала изъ шкафа, наполненнаго церковными книгами, и читала изъ "Печерскаго Патерика" житіе Моисея не столько для разумѣнія простой и неграматной бабы, сколько въ разсчетѣ на довѣрчивость, для ея умиленія и воздыханій, да и себѣ на усладу.
   Изъ той же кельи -- и добрые примѣры. Ѳекла Васильевна съ семи лѣтъ жизни не принимала никакой мясной пищи; съ семнадцати не удовлетворялась еженедѣльнымъ постомъ по средамъ и пятницамъ, а прибавила еще одинъ день сухояденія и пощенія: начала "понедѣльничать".
   Ее уже не занимали тѣ 12 пятницъ, постъ въ которыя) по сказанію, обѣщаетъ разныя житейскія блага: всѣ пятницы въ году для нея были равны и одинаково постныя. Въ этомъ отношеніи, она съ товарками ушла еще дальше: въ великой постъ, напримѣръ, она въ эти три завѣтные постные дни не ѣла ничего варенаго, кромѣ хлѣба въ сухомятку съ сырою морковью или рѣпой.
   Если богомолки надумывали причаститься въ субботу или воскресенье, то всю предшествующую недѣлю пробавлялись сухояденіемъ, дѣлая исключеніе для себя только на случай болѣзни, и тогда дозволяли себѣ вареную пищу только на два дня и то -- немощи ради.
   Эти правила твердо знала даже и Аннушка, и въ такой степени, что вопросами въ этихъ случаяхъ "саму" богомольныя бабы и не спрашивали. Учила ихъ Аннушка.
   -- Не пора ли печь жаворонки? спрашивали бабы въ великомъ посту, успѣвшія уже на средокрестной (четвертой) недѣлѣ поѣсть крестовъ.
   -- Считай послѣ Евдокей девятый день -- будутъ сорокъ мучениковъ: вотъ, и жаворонки.
   Въ самомъ дѣлѣ, въ благочестивой кельѣ было все на своемъ мѣстѣ и въ свое время: на тяблѣ иконы мѣстно-чтимыхъ святыхъ и Богоматери вмѣстѣ съ колпачкомъ отъ мощей Митрофанія, пояскомъ съ молитвой отъ соловецкихъ угодниковъ, даже съ камушкомъ съ рѣки Іордана, занесеннымъ сюда обогрѣтой и приголубленной паломницей. Въ этой кельѣ на первый Спасъ ѣли медъ, на второй (Преображенье) -- яблоки; на день усѣкновенія главы Предтечи не ѣли ничего круглаго (ни рѣпы, ни луку, ни картофеля). Въ великій четвергъ непремѣнно закаливали соль съ квасной гущей, чтобы имѣть къ пасхальнымъ яйцамъ соль черную, четверговую. На Вознесенье пекли изъ медоваго тѣста лѣсенки, и т. д.
   На первой недѣлѣ поста въ пищу шли ржаные сухари съ тертымъ хрѣномъ и квасомъ, круто посоленые до густой пѣны -- и только на весь день. А то и одна рѣдька-триха также съ солью и пѣной, но безъ сухарей, а съ хлѣбомъ въ ломтяхъ. При этомъ та или другая изъ богомолочекъ замѣчаетъ въ слухъ:
   -- Можно-ли эко кушанье сравнить со скоромно?!
   Другая ей вторила:
   -- На силу-то, матушка, я дождалась до экихъ дней. Истосковалась совсѣмъ.
   Ѳекла до самаго четверга обыкновенно ничего не брала въ ротъ; въ четвергъ разрѣшала только на сухояденіе, и опять зарекалась до субботы, такъ какъ, на этотъ день, и по студійскому, и по афонскому монашескому чину, поста не полагается. Въ субботу богомолочки наѣдались горяченькимъ до-сыта и такъ, что на воскресенье либо у той, либо у другой непремѣнно побаливалъ животъ и покалывало въ бокахъ. Жаловались при этомъ обыкновенно всѣ на гречневую кашу съ коноплянымъ масломъ и квасомъ.
   Къ Ѳеклѣ Васильевнѣ и въ этихъ случаяхъ ходили совсѣмъ за другимъ.
   -- Можно-ли, матушка, ныньче на Благовѣщеньевъ день рыбку-то ѣсть?-- привезли сушонаго судака.
   -- Аще прилунится на страстной недѣлѣ -- не ясти.
   -- А ну-ка, разумница, какъ повелишь на счетъ ѣды съ масломъ?
   -- Я разрѣшаю себѣ вареное съ масломъ только на субботы и воскресенья, дозволяю себѣ те при моей старости, по уставу, и на Госпожинъ постъ.
   -- Матушка Ѳекла! что мнѣ съ ребенкомъ дѣлать? И черезъ уголья вспрыскивала: нѣту сладу, измучилъ совсѣмъ.
   -- Сходи въ церковь -- причасти!
   -- Икону я вымѣняла, допрашивала иная: какъ освятить, али такъ можно молиться?
   -- Окропи богоявленской водой, а нѣтъ у тебя -- ко мнѣ приходи; я тебѣ сама сдѣлаю. Другой свящоной водой иконъ не святятъ.
   И такъ далѣе.
   Къ ней шли за совѣтомъ и въ скорбный жизненный часъ, и при печальной жизни подъ тяжелой мужниной рукой, за что очень не любили этихъ богомолокъ деревенскіе мужчины. Подтрунивали они надъ ними и въ глаза подсмѣивались, налагая на нихъ тѣмъ новыя испытанія и еще болѣе увеличивали ихъ молчаливымъ тсрпѣніемъ-славу и уваженіе къ нимъ среди деревенскаго женскаго пола.
   Этотъ довѣрчивый и темный народъ отдавался вліянію богомолокъ до возможной крайности и полнаго поученія.
   -- Куда, бабыньки, пробираетесь? спроситъ одна сосѣдка другую.
   -- Да вотъ, богомолочки-то наши на келью свою замокъ повѣсили, отвѣчаютъ бабы: всѣ три на богомолье въ село потянулись. И мы за ними.
   -- Какой же праздникъ-отъ будетъ?
   -- А Господь его знаетъ. Онѣ пошли -- знать и намъ надо брести. Имъ про то знать лучше: онѣ намъ и указъ.
   -- Вы бы поспрошали ихъ!..
   -- Полно-ка, мать, еще прогнѣваются... Ѳекла-то, подико-съ, какая лютая на совѣсть-то. Начнетъ она тебя гонять: умрешь!
   Подъ вліяніемъ такихъ богомолокъ и при участіи семейныхъ сердобольныхъ бабъ складываются желанія и выговариваются обѣты у неизлечимыхъ больныхъ, испытавшихъ всѣ врачебныя средства и готовыхъ идти пѣшкомъ, въ виду всякихъ лишеній, и при этомъ чѣмъ дальше, тѣмъ лучше.
   Здѣсь вліяніе богомолокъ переходитъ уже и на мущинъ..
   За богомолками тянутся слѣдомъ и эти, которыя хотятъ молиться по обѣщанію и не разбираютъ скорбныхъ и болѣзненныхъ случаевъ отъ радостныхъ и удачливыхъ дней. Пришли за ними къ Угоднику и тѣ, которыя собрались изъ дому отъ простаго и безотчотнаго подражанія другимъ.
   -- Всѣ пошли къ угоднику: зачѣмъ же и мы останемся дома? Хоть и нѣтъ теперь большой нужды, а все впередъ пригодится: можетъ быть, какую бѣду и напередъ отмолимъ. Все оно какъ будто лучше.
   Такъ какъ большіе праздники и монастырскія богомоленія разсчитаны на свободное отъ работъ крестьянское время, то весною, между яровымъ посѣвомъ и обработкою озимаго поля, а равно и осенью, по окончаніи всѣхъ полевыхъ работъ, толпы богомольцевъ по обширному пространству Русской Земли особенно многолюдны шумливы и нарядны.
   Въ самомъ дѣлѣ, деревенскимъ русскимъ людямъ всегда найдется о чемъ помолиться и попросить.
   

VIII.

   Выходила на поляхъ свѣжая зелень озимей; торопилась березка разорвать почку и завязать новый листъ. Звонко заиграли пташки;.
   наступили теплые дни; приближалась весна къ Николину-дню.
   Проснулись утромъ -- на дворѣ морозъ. Свернулся листъ на березѣ въ трубку; сморщилась молодая солома на озимяхъ. Захолонуло хозяйское сердце: пришла бѣда. За какіе грѣхи?
   -- Касьяновъ годъ -- тяжолый годъ, толковали старухи въ успокоеніе.
   -- При чемъ тутъ Касьянъ-отъ?
   -- При томъ тутъ Касьянъ, что приставленъ онъ на томъ свѣтѣ стеречь дьявола, чтобы онъ лиха людямъ не дѣлалъ. Стережетъ онъ зорко, не даетъ ему баловать цѣлыхъ три года. На четвертый годъ даютъ Касьяну отдохнуть; вмѣсто него приставляютъ другого. Этому съ непривычки углядѣть за дьяволомъ никакъ невозможно: на что дьяволъ ни взглянетъ -- все вянетъ. Вотъ взглянулъ на озими, посмотрѣлъ на березку -- все познобилъ. Надо, добрые люди, Богу молиться.
   Во всѣхъ деревняхъ сходились къ часовнямъ, привозили поповъ, служили молебны съ водосвятіемъ и колѣнопреклоненіями: на душѣ стало легче.
   Наступали теплые дни и во-время и въ мѣру перепадали теплые дожди: одѣлся лѣсъ, потому что запоздавшія почкой деревья распустили листву, опередивши березы; вздохнула и озимь, и хотя не обѣщала соломы, но стала обнадеживать колосомъ и зерномъ.
   Перемежились дожди, начала затягиваться сухмень, началъ задерживаться ростъ озимаго и яровыхъ всходовъ. Стали жолкнуть и сохнуть травы. Изъ лѣсовъ наноситъ крѣпкимъ запахомъ гари, а тамъ, гдѣ весной были болотца, показался дымъ и сильно чадитъ. Началась зйсуха.
   Стали ждать лѣсныхъ пожаровъ и сгоняли народъ рыть канавы и зажигать встрѣчные костры изъ валежника на старой и густой хвоѣ. Принялись опять Богу молиться: подымали изъ селъ иконы иобходили луга и поля съ хоругвями и со свѣчами; дождили попы кропиломъ -- что-то будетъ?
   Случается и такъ:
   Послѣ жаркаго дня сухого лѣта, на бѣлесоватой катовой синевѣ неба растягивались широкія полосы густыхъ облаковъ и рдѣли по краямъ пурпуровыми огнями. Било солнце изъ облаковъ этихъ вверхъ золотыми лучами, какъ вѣнецъ изъ иконы. Затѣмъ облака очень быстро сгущались, исчезалъ свѣтъ, бѣгали по облаку змѣйки отъ молніи: ждали громовыхъ раскатовъ, боялись "разбойничьей ночи". Выгоняли кошекъ и собакъ изъ избы; на священные уголья бросали золу, обрѣзали себѣ ногти, чтобы не скрылся въ нихъ дьяволъ:-^ сейчасъ Илья пророкъ погонитъ его огненными прутьями и загремитъ колесницей.
   Все толку мало. Громовые раскаты стали встряхивать избы; молнія зажгла дерево и убила корову. Вихри, въ которыхъ сидятъ злые духи, рвутъ крыши. Неудержимые потоки воды размываютъ поля и луга и низменные изъ нихъ заваливаютъ ни-вѣсть гдѣ намытымъ и ни-вѣсть откуда принесеннымъ пескомъ. Высокія ели валитъ вихорь вверхъ комлемъ. Крупный, въ голубиное яйцо, градъ ломаетъ на поляхъ солому и выколачиваетъ весь хлѣбъ съ корнемъ, забивая въ землю оторванные колосья.
   Тамъ, гдѣ ильинскія села и построены въ очень давнія времена на рѣчныхъ подолахъ пятницкія часовни надъ родниками, въ особенности собирались густыя толпы и, не расходясь, молились цѣлыми днями. Къ мощамъ угодниковъ и къ чудотворнымъ иконамъ тянулись православные сотнями; и цѣлыми тысячами скоплялись они тамъ, гдѣ приходило время храмовому празднику особо-чтимаго святого.
   На монастырскихъ дверяхъ разбирались: кто за чѣмъ? оказывалось за разнымъ: одни о дождѣ, другіе -- о вёдрѣ.
   -- Пытали все пробовать -- ничего не помогло.
   -- Смотрѣли бы на птицу, на скотину.
   -- Вороны играютъ къ верху. Бѣлая и рыжая коровы въ стадѣ все впереди; свинья чешется, галки собираются къ вечеру гурьбой и кричатъ. Толкуны комаровъ и мошки стоятъ столбомъ: не бывать дождю.
   -- У старыхъ бы людей попытали: не болитъ ли спина, не кипитъ ли въ ушахъ сѣра, не залегаетъ ли носъ?
   -- Нѣтъ, говорятъ: все по старому, все-де икота мучаетъ. Все перепробовали. Вотъ сюда пришла -- но поможетъ ли?-- толковали ближніе богомольцы съ дальними и съ кротостію и терпѣніемъ отстаивали монастырскія службы, изъ которыхъ поздняя обѣдня съ молебномъ самая продолжительная.

-----

   Всѣ таковые, весь сѣрый, молчаливый, съ затаенною мыслью и скрытымъ горемъ, бѣдный народъ наполнялъ собой церкви на раннихъ обѣдняхъ, съ преимущественнымъ преобладаніемъ женскаго пола, среди которыхъ выстаивали службу и присяжныя богомолки.
   Соборная архіерейская обѣдня привлекала почти исключительно чистый городской народъ въ смазныхъ и личныхъ сапогахъ, въ синихъ сибиркахъ, въ разнаго покроя пальто: все это -- либо торговый народъ, либо мѣщане съ разночинцами и чиновниками. Всѣ они явились сюда по тому, что ужъ очень близко, очень весело и любопытно, и притомъ не столько помолиться, сколько поглазѣть въ полное и продолжительное удовольствіе. Они и не скрываются въ томъ, обличая себя разговорами и движеніями.
   Изъ женскаго пола была все одна смѣшливая и игривая молодежь, въ красныхъ и яркихъ цвѣтовъ ситцахъ, пришедшая тоже больше поглазѣть, чѣмъ помолиться: матери будили ихъ къ раннимъ обѣднямъ -- онѣ не поднялись и не пошли.
   Вотъ одна изъ такихъ тараторитъ, стоя у крыльца при входѣ, на паперть:
   -- Палку-то въ церковь онъ внесъ простую -- поповскую, а тамъ что-то съ нимъ сдѣлали, по церкви-то понесъ онъ другую, съ зубьями, золотую, высокую-высокую, а за нимъ заговорилъ кто-то, да такъ-то громко! А тамъ меня повернули къ нимъ затылкомъ, я и не опомнилась, какъ изъ дверей-то меня сюда выпихнули. Пойду-ка на базаръ!
   Общее вниманіе, дѣйствительно, сосредоточивалось на архіереѣ. Глаза всѣхъ напряженно устремлены были на то, какъ онъ облачался среди церкви (при чемъ два иподьякона торопливо завязывали ленты и застегивали на бокахъ пуговки), какъ умывалъ онъ руки, ставилъ въ стихарь молодого человѣка. При этомъ толпа начинала тѣсниться и всѣ вставали на цыпочки, безцеремонно облокачиваясь руками на плечи переднихъ. Особенное произошло движеніе и выразился усиленный интересъ въ то время, когда повели отъ алтаря новаго ставленика, который два раза поклонился въ поясъ, въ третій прямо упалъ архіерею въ ноги.
   На этотъ разъ въ толпѣ можно даже было слышать вопросы и разговоры:
   -- Чей такой?
   -- Гружининскаго стараго дьякона сынъ. Недавно свадьбу играли.
   -- Во священники?
   -- Нѣтъ, во діаконы: тѣхъ послѣ ставятъ, этихъ завсегда прежде.
   -- Какъ бы поглядѣть?
   -- А я посторонюсь, посмотрите!
   -- Стрижетъ, что ли? и т. д.
   Съ крикомъ и взвизгами ринулась молящаяся толпа впередъ, когда очистилось архіерейское мѣсто среди самаго торжественнаго и увлекательнаго пѣнія "Пріидите поклонимся", и обнаружила такое же настойчивое и сильное обратное движеніе назадъ къ дверямъ и далеко потомъ, когда раздался изъ-за аналоя одинокій голосъ говорившаго проповѣдь.
   Ближніе потѣснились и сгрудились ближе къ солеѣ. Въ заднихъ и среднихъ рядахъ началась толкотня, раздавались толчки и пинки во всѣ стороны и вырывалась воркотня, упреки и даже сердитая брань.
   Проповѣдникъ -- молодой человѣкъ, съ гладко выстриженными волосами и въ золотномъ стихарѣ, крикливымъ голосомъ, не владѣя интонаціей, объяснялъ причины пришествія на землю Спасителя, ради нашего спасенія.
   Подыскивая доказательства во псалмахъ Давида, въ писаніяхъ пророковъ, онъ всякій разъ выкрикивалъ свой вопросъ, положенный въ основаніе хрій, и на короткое время при этомъ промолкалъ. Потрудился онъ много, блуждая безъ конца въ заповѣдномъ кругѣ; казалось, могъ бы не кончить до завтра, не щадя усилій для доказательства истины, которая всѣмъ давно извѣстна и общепонятна. Вотъ бы и прямыя доказательства передъ глазами -- полная церковь вѣрующаго въ то и молящагося спасу народа. Вотъ и прямой отвѣтъ на существенный вопросъ проповѣди.
   -- Я ничего не понялъ, мудрено говоритъ. Да кто онъ такой?
   -- Нашего попа сынъ, профессоръ семинаріи: видѣлъ, отецъ-отъ изъ сѣверныхъ дверей выглядывалъ все время.
   -- Такъ; вѣдь, мы-то -- не попы и не семинаристы! Какъ понимать слово его?
   -- Каково ваше сужденіе по выводу впечатлѣній? допытывалъ самъ проповѣдникъ подвернувшагося ему знатока, но получилъ короткій отвѣтъ:
   -- На старую истину есть нѣкоторыя новыя доказательства, но многое и упущено.
   Архіерей, благословивъ его послѣ проповѣди, тоже ничего но сказалъ.
   Потолковали немножко священники и похвалили проповѣдь тѣ, у которыхъ дѣти еще учились въ семинаріи.
   Съ особенною, впрочемъ, торопливостью и усердіемъ клались за обѣдней поклоны, когда отпирались и запирались царскія двери и ширкала по стальному пруту на мѣдныхъ колечкахъ шелковая яркаго цвѣта завѣса. На такой случай, какъ и на, нѣкоторые другіе, сколько извѣстно, существуетъ въ народѣ особая молитва, Богъ вѣсть-откуда взятая и кѣмъ завѣщанная, но всѣмъ хорошо знакомая и богомолами усердно повторяемая:
   -- Шаркни, Боже, по душѣ, по тѣлу, по животу, по женѣ, по дѣтямъ, по моему здоровью.
   Привычные къ церкви, прислушавшіеся къ словамъ, но неграматные и темные люди придумываютъ и свои молитвенныя возглашенія, спохватываясь во время отъ дремоты, чтобы перекрестить ротъ или спѣшно выговорить при томъ случаѣ, когда во время кажденія вспыхнетъ у дьякона въ кадилѣ ладанъ огненнымъ пламенемъ:
   -- Матушка Неопалимая Купина, не опали ты меня!
   Кончилась обѣдня, кончился и соборный молебенъ.
   Подъ веселой, громкой и продолжительной звонъ расходились молельщики всякій по своимъ мѣстамъ и дѣламъ. Нѣкоторые изъ нихъ прямо превратились въ торговцевъ и натягивали на желѣзный аршинъ кумачи и ситцы. Самая большая часть обратилась въ ту крикливую базарную толпу, которая неизмѣнно выростаетъ послѣ молитвы и подлѣ мѣста моленія съ самыхъ древнихъ языческихъ временъ. И на этотъ разъ, и да этомъ мѣстѣ оказалось тоже, что въ самыя отдаленныя доисторическія времена въ Ромнахъ, подъ Ильинъ день, значительно позднѣе въ Коренной, подъ Курскомъ, и еще ближе къ намъ, подъ Макарьевымъ на Жолтыхъ водахъ Волги и т. д.
   Въ толкахъ и хлопотахъ о насущныхъ нуждахъ начинаетъ на базарѣ слабѣть и улетучиваться то бодрое и свѣжее чувство, которое было возбуждено или подогрѣто всею обрядовою торжественностію праздника и блескомъ богослуженій.
   Очень не вдолгѣ начала шипѣть гармоника и тринькать балалайка. Еще не кончился монастырскій звонъ, а уже стали встрѣчаться одиночки, пары и тройки подгулявшихъ мужиковъ, горланившихъ пѣсни и пришедшихъ въ такое состояніе тѣла и духа, которое невольно вызывало вопросы встрѣчныхъ:
   -- Гдѣ это вы наторопились?
   Дольше берегли поселившееся въ душѣ отрадное настроеніе тѣ изъ усердныхъ, опытныхъ и умѣлыхъ, которые привыкли молиться, пріучили себя вникать и прислушиваться,-- словомъ, тѣ, которые изъ богомольцевъ превратились въ монастырскихъ гостей и сидѣли по кельямъ до вечеренъ.
   Угощеніе было неизбѣжно и производилось съ полнымъ радушіемъ и русскихъ гостепріимствомъ, но такъ скрытно и смирно, что со стороны можно было думать, что служба утомила, и монастырь, исполняя вѣковѣчную задачу, погрузился, по обычаю, въ свою ежедневную мирную, тихую и однообразную дремоту.
   Были даже свои гости и у архіерея.
   

IX.

   Въ сѣрой муарантиковой рясѣ, въ клобукѣ, очень широко расходившемся кверху, время отъ времени поправляя панагію и ордена, сидѣлъ архіерей на диванѣ передъ столомъ, обставленномъ съ двухъ сторонъ креслами, въ ожиданіи гостей.
   Когда онъ отправлялся за платкомъ въ карманъ подрясника и при этомъ распахивалъ полу рясы, видно было, что и этотъ подрясникъ былъ также шелковый, голубого цвѣта матеріи, подпоясанный широкимъ, шитымъ шелками и бисеромъ, великолѣпнымъ поясомъ.
   Монастырскій настоятель-архимандритъ только-что успѣлъ поднести владыкѣ большую рюмку краснаго вина и богородиченъ свѣжій хлѣбецъ и стоялъ, въ ожиданіи благословенія. У открытаго окна виднѣлся стоявшій съ широкими плечами, круглымъ животомъ и высокою грудью протодьяконъ, тоже весь въ шелку и въ богатомъ поясѣ.
   Искоса взглядывалъ онъ въ окно, подъ которымъ тихо и смиренно прохаживался монахъ, словно обронилъ что и теперь ищетъ. Едва скрывая улыбку, переносилъ протодьяконъ взглядъ со двора на владыку и переминался ногами и разъ даже поперхнулся и крякнулъ.
   Владыка замѣтилъ это и понялъ:
   -- Протодьяконъ! что ты тутъ праздно стоишь? Ступай! Теперь тымнѣ не надобенъ.
   Встрепенувшись, какъ бы отъ полусна, протодьяконъ быстро и ловко подошелъ подъ благословеніе и, цѣлуя мягкую, какъ пухъ, руку, проворчалъ басомъ:
   -- Пріемлю дерзновеніе попросить святаго благословенія.
   -- Ступай, ступай: ждутъ уже -- поди!
   Отпустилъ онъ и настоятеля, обѣщавшись позвать его, когда понадобится.
   Самъ; сталъ принимать гостей и посѣтителей, заговаривалъ съ ними и старался, сколько возможно, быть любезнымъ хозяиномъ, но не уступалъ никому своего дивана.
   Зачало обычное:
   -- Нынѣ православнымъ наипаче благопотребна и благовременна молитва: очень горячее лѣто, все горитъ. Оттого, полагаю, столь велико стеченіе народа въ обитель, каковаго я уже и не упомню!-- сказалъ онъ такую фразу, которую, въ это же самое время, можетъ быть, проговорили съ нимъ въ самыхъ отдаленныхъ монастыряхъ и городахъ не одинъ десятокъ разъ.
   При молчаніи, съ благоговѣйнымъ вниманіемъ предсѣдящихъ, владыка продолжалъ, оправляя обѣими руками клобукъ и побрякивая крупными четками изъ тяжеловѣсовъ:
   -- Въ храмѣ душно было. Я уже приказывалъ въ алтарѣ всѣ окна открыть. Въ старинныхъ храмахъ очень неудобно освѣжать воздухъ. Старинные люди любили тепло жить,-- замѣчалъ архіерей съ легкой улыбкой, которая передалась и посѣтителямъ и ободрила ихъ.
   Одинъ замѣтилъ-было, что "наръ костей не ломитъ", но другой перебилъ вопросомъ:
   -- Утомиться изволили?
   -- Какое же утомленіе въ молитвѣ?-- довольно рѣзкимъ тономъ отвѣчалъ владыка вопросомъ, и продолжалъ:
   -- Молитва укрѣпляетъ и освѣжаетъ. Іоаннъ Богословъ восхищенъ былъ даже до третьяго неба. Я съ крестнымъ ходомъ обхожу половину нашего города и не ощущаю ни малѣйшаго утомленія.
   -- Мнѣ сидѣть по долгу гораздо мучительнѣе, продолжалъ онъ занимать гостей.
   Въ это время, молодой келейникъ разносилъ чай въ чашкахъ. Первую поднесъ архіерею, а подавая прочимъ, кланялся, не разгибая спины, всей доской. При этомъ волоса его срывались на лицо, но онъ быстро встряхивалъ головой назадъ, отчего очень скоро и ловко размѣщалъ длинные волоса по своимъ мѣстамъ. То же самое дѣлалъ и слѣдовавшій за нимъ послушникъ, завѣдующій орлами и посохомъ, носившій теперь лотокъ съ нарѣзанными ломтями бѣлаго хлѣба монастырскаго печенья, но не сдобнаго и не сладкаго -- по монашескому смиренію, нестяжанію и скудости.
   Разговоръ вертѣлся на общихъ мѣстахъ и кое-какихъ замѣчаніяхъ на вопросы, а потому былъ вялъ, натянутъ и неинтересенъ.
   Интереснѣе были самые гости.
   Придерживался на кончикѣ кресла, не кстати и безъ причины улыбался толстый купецъ въ радужномъ жилетѣ и не зналъ, куда дѣвать свои руки. На оплывшемъ лицѣ изображалъ онъ испуганный видъ, говорившій, что попалъ сюда владѣлецъ его не столько по охотѣ и доброй волѣ, сколько по принужденію или по обязанности. Онъ не зналъ что съ собой дѣлать и положительно ничего не могъ говорить.
   Это -- одинъ изъ многихъ. Нѣкогда богатый купецъ, онъ имѣлъ пристрастіе къ духовнымъ лицамъ или, собственно, къ церковному пѣнію, а по отраженію и преемству,-- къ пѣвческимъ хорамъ и "большимъ" пѣвчимъ.
   Весь городъ, въ которомъ онъ жилъ, богатый и торговый городъ, заражонъ былъ, во всемъ купеческомъ сословіи, однимъ любезнымъ развлеченіемъ -- хожденіемъ по церквамъ, собираніемъ пѣвческихъ хоровъ изъ любителей, разучиваніемъ портеснаго пѣнія и т. п. Разъ собрали деньги, послали депутатовъ, разыскали голосистаго баса, котораго архіерей и посвятилъ въ дьяконы. Граждане наслаждались имъ долго, стараясь подражать ему всѣмъ городомъ, и были очень счастливы и очень хвастливы передъ сосѣдними городами, за что отъ этихъ прозваны были въ насмѣшку "колокольниками". Вдругъ, архіерей, за долговременную службу, посвятилъ своего протодьякона во священники, потомъ сталъ прислушиваться и выбирать новаго: со всей епархіи своей потребовалъ для испытанія и соревнованія всѣхъ голосистыхъ дьяконовъ. Первымъ имѣлся въ виду Городецкій.
   Городскіе купцы переполошились, опять собрали деньги, выбрали довѣренныхъ, послали молить слезно и кланяться низко у владыки, чтобы не лишилъ ихъ города знаменитости.
   Владыка смиловался: дьякона имъ оставилъ. По старому дьякона поили и съ нимъ пили до того, что онъ занемогъ и скончался.
   Вскорѣ послѣ того, черезъ тотъ городъ проѣзжалъ знаменитый столичный протодьяконъ, сосланный за какія-то прегрѣшенія на мѣсто родины, въ почетное изгнаніе.
   Тогда не было телеграфовъ, не было послано и нарочныхъ эстафетъ, но, по людской молвѣ и по вѣтру, узнали "колокольники" о такомъ важномъ для нихъ событіи и о такомъ счастіи для ихъ города, что проѣдетъ басистая знаменитость. Заусловлены были соборные священники, разставлены махальные на дорогу, на встрѣчу высланы депутатами почотныя лица. Кланялись они проѣзжему, просили отслужить обѣдню, и, получивши за хорошія деньги согласіе, звонили въ будень въ праздничный большой соборный колоколъ.
   Сбѣжался весь городъ. Проѣзжій протодьяконъ показалъ себя и въ церкви, и на общественномъ обѣдѣ. Сытымъ и пьянымъ увезли его тѣло дальше, но духъ его остался въ городѣ: каждый сталъ стараться ему подражать, дойти до тѣхъ густыхъ тоновъ, выработать такія же плѣнительныя вибраціи. Весь городъ забасилъ, пѣлъ и гудѣлъ, голосилъ на всѣ лады и на всякомъ мѣстѣ: и по домамъ, и по рядамъ. Возились и мучались такимъ образомъ долго, пока не дошелъ одинъ и не попалъ въ самую точку, и всѣхъ такимъ образомъ перехвасталъ.
   Когда достигъ онъ таюй чести и счастія, всѣ другіе соперники замолчали, и затѣмъ дерзали пробовать и развивать себя лишь только дома, передъ праздниками, и такъ, чтобы побѣдитель не могъ ихъ услышать...
   Побѣдитель былъ именно тотъ одутлый купецъ, который отмалчивался, сидя въ гостяхъ у архіерея.
   Побѣда эта рѣшила его судьбу. Онъ началъ гоняться за пѣвчими, собирать ихъ въ хоры и заставлять пѣть, конечномъ тѣмъ, чтобы и самому въ томъ участвовать. Самъ на свой счетъ завелъ онъ хоръ: потратилъ много денегъ, но не выдержалъ, распустилъ пѣвцовъ и началъ съ тѣхъ поръ гоняться за городскими и архіерейскими. Угощалъ ихъ, угощался самъ. При этомъ онъ сильно расходовался: пѣвчіе его не щадили да и онъ самъ не скупился для удовлетворенія своей неутолимой страсти. Верхомъ блаженства считалъ онъ пѣніе басоваго соло въ какомъ-либо изъ концертовъ Бортнянскаго, верхомъ счастія -- чтеніе апостола за обѣдней, посреди церкви и многолюдства, и при пѣвчихъ.
   Эта неумолимая и неисправимая страсть довела его, наконецъ, до полнаго раззоренія и поставила глазъ на глазъ съ грядущей бѣдностью. Догуливая послѣднее, онъ совсѣмъ переселился въ губернскій городъ, и, гдѣ бы ни пѣли пѣвчіе, онъ неизбѣжно являлся тамъ -- не помогать, за утратою свѣтлаго и пригоднаго для хоровъ баса, а уже просто насладиться и послушать. Онъ и въ монастырь къ угоднику на праздникъ пріѣхалъ только потому, что туда увезли городскихъ пѣвчихъ, да сверхъ того, предполагалось пѣніе и мѣстныхъ: каковы-то они -- онъ еще не слыхивалъ.
   Онъ и къ архіерею въ гости залѣзъ лишь затѣмъ, чтобы выждать случай и осмѣлиться попѣнять вскользь на то, что владыка не разрѣшилъ пѣть съ партеса весь лѣвый ликъ, а приказалъ только "задостойникъ" нотный, и что, вмѣсто восьми-голоснаго концерта Бортнянскаго "Вси языцы", разученнаго пѣвчими, допустилъ какую-то скучную проповѣдь.
   Онъ съ наслажденіемъ и вдостоль наулыбался и натеръ руками свои колѣна, когда одинъ изъ гостей архіерея заговорилъ о сегодняшней проповѣди и отозвался объ ней не совсѣмъ удовлетворительно.
   -- Понравились ли пѣвчіе?-- приласкалъ купца архіерей.
   -- Много доволенъ,-- умѣлъ придумать и сказать въ отвѣтъ любитель пѣнія и затѣмъ уже не говорилъ во все время ни слова.
   -- А я негодую, ибо торопились,-- замѣтилъ съ своей стороны архіерей.
   Щебетала за купца, когда поразмялся разговоръ, болтливая барыня изъ разряда тѣхъ богомолокъ, которыя безразлично, въ замужнемъ и вдовьемъ положеніи, обрекаютъ себя на скитанье по монастырямъ. Онѣ докучливо осаждаютъ всѣхъ настоятелей, часто добираются до архіереевъ и заводятъ съ ними бесѣды съ исключительною цѣлію потомиться подъ тяжестію обуревающихъ душу вопросовъ. Собственно до разрѣшенія ихъ мало имъ дѣла. Полученное или не усвоивается вовсе, по неразвитости, или скоро забывается, по дворянскому и свѣтскому праву, именно съ однимъ пріятнымъ итогомъ и преимуществомъ, что съ этимъ же вопросомъ можно-де заново обращаться къ другимъ и новымъ лицамъ.
   Новыя лица, новые виды, новыя впечатлѣнія для подобнымъ "ханжей" всего дороже и милѣе. При этомъ вопросы, залегающіе въ душу, бываютъ самые причудливые и неожиданные, ставящіе совѣстливыхъ въ тупикъ и вызывающіе у смѣлыхъ рѣшительные отвѣты, произносимые не безъ улыбки.
   -- Можно ли, не грѣшно ли, и разрѣшается ли святыми отцами пробовать на зубахъ яйцо до заутрени Свѣтлаго Христова Воскресенья?
   -- Слѣдуетъ ли читать очистительную молитву надъ оскверненнымъ околѣвшею мышью глинянымъ сосудомъ или полагается творить это по требнику Могилы только надъ деревяннымъ сосудомъ?
   Иногда онѣ обращаются за объясненіемъ сновъ, въ которыхъ проявится что-нибудь отъ божественнаго. Иногда принимаются хлопотать и докучать объ православіи новой чудотворной иконы или объ открытіи новоявленныхъ мощей, въ родѣ Анны Кашинской и Марѳы Посадницы. При этомъ простодушно разсказываютъ о совершившихся знаменіяхъ надъ ними самими или надъ ихъ ближними о различныхъ исцѣленіяхъ, о чудодѣйственной силѣ могильнаго песку, и о прочемъ.
   Такихъ святошъ изъ женскаго пола и дворянскаго званія ко всякому архіерею прикомандировываются цѣлые десятки.
   У всякаго архимандрита также сидятъ, вздыхаютъ и докучаютъ.такія же ханжи, по тому неотразимому закону, что ихъ "ничѣмъ же избыти можно: ни молитвою, ни постомъ". Скорѣе міръ прейдетъ, а онѣ не переведутся на святой Руси, гдѣ такъ просторно для шатанья и такъ много монастырей и монаховъ.
   Прошлое такихъ госпожъ, обыкновенно, веселое и шаловливое, съ избытковъ грѣшковъ среди холостёжи, безъ разбора чиновъ. Такихъ грѣховъ на одной головѣ скопляется иногда такъ много, что когда, издержавшись въ свѣтской жизни, эти грѣшницы начинаютъ повѣрять себя и вдумываться, то выходитъ всегда на одно: надо отмаливаться. Избирается духовное лицо, всего чаще монашескаго чина,-- ему ввѣряется всякая тайна, отъ него получаются поученія и руководства, какъ поступать и что дѣлать. Выбирается одна церковь, на которую и устремляются любовь и попеченія: жертвуются вклады, производятся всякія починки. Церковь эта считается своею, какъ бы домашною, гдѣ и молится жертвовательница не иначе, какъ впереди всѣхъ и на коврикѣ, съ печатной книжкой въ рукахъ. Сюда выносится дьякономъ отдѣльно на блюдѣ просфора. Ей первой, при выходѣ, подается крестъ для цалованія, къ первой пріѣзжаютъ славить и т. д., по вѣковѣчному обычаю. Не въ своей церкви госпожа эта и молится неохотно. Изъ-за нея отлучается она только въ любимый монастырь и позволяетъ себѣ иногда снисходить до торжественныхъ архіерейскихъ служеній (какъ случилось и на этотъ разъ). Но и тогда она не отказываетъ себѣ въ привычныхъ удобствахъ: большой гайдукъ идетъ впереди и толкается, осаживая толпу и продавая путь.
   Высокіе чепцы эти на трясучихъ головахъ съ развѣвающимися оборками всегда торчатъ впереди у самыхъ иконостасовъ, гдѣ эти молельщицы постоянно отличаются особымъ нервнымъ безпокойствомъ и хлопотливостью. Онѣ либо лазятъ по лѣсенкамъ и прикладываются къ мѣстнымъ иконамъ, безъ разбора, во-время и безо-времени, либо толкутся у южныхъ дверей, гдѣ о чемъ-то всегда спорятъ и вздорятъ съ дьячками и по долгу толкуютъ съ дьяконами: то перепутаютъ имъ поминальники, то мало вынутъ частицъ изъ просвирки, то и просвирка-то словно не та: она подала какъ будто побольше и покрупнѣе.
   Надоѣли эти молельщицы всѣмъ духовнымъ, но не какъ "Христовы невѣсты", а какъ истинныя "иродіады", которыхъ попы ублажаютъ "страха ради архіерейска", такъ какъ эти лживыя "Магдалины" болтливы и злы на языкъ.
   Въ качествѣ святыхъ женъ, онѣ щекотливы на обиду, капризы и мстительны во всѣхъ случаяхъ, когда не усноровятъ имъ первымъ подать крестъ, забудутъ вынести просфору, и т. д. Мстительность у нихъ прикрыта всегда простодушнымъ желаніемъ пещись о чистотѣ нравовъ служителей алтаря. Доносы владыкамъ на неугодливыхъ поповъ у нихъ полагаются въ разрядѣ благочестивыхъ подвиговъ и въ качествѣ радѣнія о церкви. Въ этомъ отношеніи, онѣ очень опасны и сильны тѣмъ своимъ свойствомъ, что рядомъ съ богомоленіями умѣютъ показывать благотворенія и дѣлать различные, иногда очень щедрые вклады. То и другое, конечно, дѣлаютъ онѣ такъ, чтобы было всѣмъ видно.
   Выходятъ онѣ изъ церквей тихо и торжественно, опираясь на трости, какъ ходили, можетъ быть, только древнія благочестивыя московскія царицы на богомолья. Онѣ, эти богомолки, своеручно даютъ милостыню калѣкамъ и нищимъ. Благотворятъ сиротамъ, въ особенности дѣвицамъ, изъ страстной любви отыскивать имъ жениховъ и выдавать ихъ замужъ. Любятъ навѣщать больныхъ и лечить домашними средствами, и непремѣнно боготворятъ какого нибудь разслабленнаго урода, къ которому ходятъ съ подаяніями за предсказаніями и для поученій. У странницъ, приносящихъ изъ Палестины волшебные іерусалимскіе жезлы и слышавшихъ, черезъ отверстіе въ храмѣ, стонъ грѣшниковъ въ аду, проводятъ цѣлые дни, слушаютъ вранье и утопаютъ въ наслажденіи, которое считаютъ благодатнымъ. Словомъ, ведутъ онѣ ту жизнь и отличаются такими дѣяніями, которыя всѣмъ такъ хорошо пззѣстны, что нѣтъ нужды распространяться о нихъ больше.
   Не особеннымъ вниманіемъ награждалъ архіерей и ту, которая затесалась къ нему въ покои и сидѣла въ креслахъ противъ купцавоспѣваки.
   -- Куда обрекли себя, сударыня, нынѣ на богоугодный подвигъ странствованія?-- спрашивалъ онъ ее только для того, чтобы быть любезнымъ и привѣтливымъ хозяиномъ.
   -- Многіе, сударыня, чрезъ такіе подвиги получаютъ успокоеніе во грѣхахъ. Это -- одинъ изъ путей ко спасенію. Евфросинія-преподобная полоцкая, причтена къ лику святыхъ -- проповѣдывалъ владыка, получивъ отвѣтъ.
   Онъ хорошо зналъ, что богомольная сударыня одного года не можетъ усидѣть на одномъ мѣстѣ безъ того, чтобы не предпринять какое-нибудь путешествіе на далекое богомолье. Возвращалась она домой лишь затѣмъ, чтобы заручиться средствами изъ доходовъ по имѣнію, и опять ѣхала либо въ Задояскъ и Воронежъ, либо въ Кіевъ и Москву, либо въ Саровскую пустынь и Соловки; заѣзжала и сворачивала съ дороги въ спопутные и ближніе монастыри.
   Странствовала она запасливо, ѣла сладко, искала всякихъ удобствъ и гонялась за возможнымъ спокойствіемъ. При этомъ отличалась барыня несноснымъ для спутниковъ характеромъ: мучала всѣмъ претензіями и капризами и даже скора и крута была на брань, а въ крѣпостное время -- на щипки и побои.
   Вся цѣль остальной жизни для нея свелась теперь на одно: молиться такъ, чтобъ было нескучно, благотворить такъ, чтобъ не было дорого и давался бы хорошій нравственный приростъ, а странствовать удобно и весело, и по возможности такъ, чтобы не требовалось труда и усилій: текла бы молитва по маслу, надежда на спасеніе не покидала, упрековъ и сомнѣній въ ханжествѣ и юродствѣ не слыхать было, да и самой объ нихъ не всходило бы на умъ.
   Оставлялъ эту богомолку архіерей и обращался къ другимъ гостямъ, но озабоченное лицо его, обращавшееся часто къ дверямъ, показывало, что онъ занятъ былъ другими безпокойными мыслями, но дававшими ему возможности сосредоточиться на наличныхъ гостяхъ.
   Наконецъ, показалась въ дверяхъ сухая, высокая и сѣдая фигура въ чорномъ фракѣ, украшенная двумя звѣздами, солидно и важно державшая себя при входѣ. Всѣ сидѣвшіе повскакали съ мѣстъ. Воспѣвака-купецъ поспѣшилъ быстро схватить благословеніе и пролѣзъ въ дверь, поторапливаясь къ пѣвчимъ, которые осаживали уже вторую четверть съ холодными монастырскими огурцами.
   При входѣ новаго гостя, самъ архіерей, видимо, оживился. Онъ уже ждалъ его,; будучи знакомъ съ Петербурга, когда былъ тамъ викаріемъ, и видѣлъ сегодня въ церкви стоявшимъ у кожанаго аналоя и слѣдившимъ по книгѣ: повѣрялъ что или любопытствовалъ -- осталось неизвѣстнымъ. Съ соблюденіемъ достоинства и медленно хозяинъ привсталъ съ дивана и направился на встрѣчу вошедшему. Благословилъ онъ его большимъ охотливымъ крестомъ, неохотно далъ поцаловать свою руку, заминался и совѣстился, но поцаловался съ гостемъ въ уста и вообще, видимо, воспрянулъ и сдѣлался добрымъ, какъ будто даже и помолодѣлъ.
   Въ келью вошелъ одинъ изъ тѣхъ извѣстныхъ чиновныхъ богомоловъ, который странствіями своими одновременно прокладывалъ пути и ко спасенію, и къ высшимъ должностямъ по духовному вѣдомству. Епархіальнымъ владыкамъ рязсказывали даже по секрету, что онъ числился въ кандидатахъ на большуюдолжность въ синодѣ и, странствуя теперь, уже только доучивается и доглядываетъ остальное немногое, чтобы стать подлиннымъ свѣтильникомъ, который горитъ пока подъ поломъ, а скоро поставленъ будетъ на высокое мѣсто.
   Все это твердо зналъ и нашъ архіерей. Усаживая чиновнаго и знаменитаго гостя на диванъ, самъ онъ покусился даже сѣсть на кресло подлѣ -- и вообще конфузился и путался.
   -- Благолѣпное служеніе вашего преосвященства перенесло мое воображеніе въ отдаленныя времена нашей православной русской церкви,-- началъ говорить чиновникъ тѣмъ тономъ, который усвоенъ учителями-классиками, губернаторами, самомнительными чиновниками и прочими ораторами не по призванію, а по профессіи пріученными къ слушателямъ и привыкшими слушать самихъ себя.
   Не только у архіерейскихъ посѣтителей, но и у самого владыки были, что называется, ушки на макушкѣ.
   -- Подъ впечатлѣніями умилительности обрядовой части таинственнаго литургисанія,-- продолжалъ гость и пріостановился, спутавшись и забывши то, что онъ еще не такъ давно въ тѣхъ же словахъ отлилъ какому-то другому архіерею. Рядомъ сидящій съ нимъ понялъ и подхватилъ:
   -- Благодарю Господа, что открылась мнѣ возможность и случай вспомоществовать вамъ...
   Но не то хотѣлъ сказать чиновный богомолъ, а потому и перебилъ отвѣтъ:
   -- Думалось мнѣ: ветхопещерная церковь. Ветхія крещатыя ризы. Деревянные сосуды, которые самъ же преподобный и вытачивалъ.
   Архіерей понялъ -- и промолчалъ.
   -- Ночь на молитвѣ, день на работѣ до пота лица, всѣмъ въ благообразный примѣръ и въ скромно-благолѣпное поученіе. Предъ нимъ малое стадо до слѣпоты вѣрующихъ, мало подготовленныхъ. Очами и сердцемъ приковались они къ слабому голосу изможденнаго трудами и молитвами старца.
   Архіерей встрепенулся-было, но ораторъ не переставалъ:
   -- Сколь должно быть плодотворно и боговдохновенно то простое служеніе!
   Архіерей совсѣмъ уже понялъ и, какъ опытный и бывалый въ спорахъ по семинаріи, смѣло пустился въ разговоръ и прибиралъ возраженіе о требованіяхъ вѣка, о необходимости ббр азнаго воздѣйствія и внѣшнихъ обрядовъ на младенческіе умы...
   -- Да, скажу болѣе: умы, не зараженные притомъ духомъ иновѣрія и безвѣрія.
   Хорошо зная, что архипастырь у него въ рукахъ, не по силѣ наибольшаго богословскаго образованія, а по житейскимъ случайностямъ, богомолъ перемѣнилъ разговоръ:
   -- Простите, владыко святой, я замѣшкался. Разсматривая иконостасъ, видѣлъ иконы очень древняго пошиба. Есть строгоновской школы. Есть одна, видимо, корсунскаго письма.
   Начался тотъ разговоръ, который прочіе архіерейскіе посѣтители не хотѣли слушать, и, принявъ напутное благословеніе, оставили сановныхъ собесѣдниковъ вдвоемъ.
   При выходѣ богомолки, богомолъ еще разъ и особенно внушительно искоса взглянулъ на нее, да такъ, что взглядъ этотъ не прошелъ незамѣтнымъ и для собесѣдника. Ходили слухи и указывали опредѣленныя доказательства, что рядомъ съ духовно-церковнымъ музеемъ, столь же усердно собиралъ богомолъ другую коллекцію, которую онъ рѣшался показывать только избраннымъ и охотникамъ, что коллекція эта превосходила все до сихъ поръ виданное въ этомъ родѣ и что стоила она также нѣсколько тысячъ рублей. Говорили, что страсть его къ женскому полу велика и, по мѣрѣ накопленія лѣтъ, возростала, что это -- одна изъ причинъ его неугомонныхъ передвиженій и скитаній. Знали объ этомъ и въ монашескихъ кельяхъ, въ особенности, въ тѣхъ, которыя украшаются портретами архіереевъ, имѣютъ крашеные въ шахматы полы, мягкую мебель, мягкіе ковры и шитыя женскими руками подушки по канвѣ перстями, шелками и бисеромъ.
   По уходѣ свидѣтелей, разговоръ собесѣдниковъ вращался на общихъ мѣстахъ, всегда готовыхъ въ такихъ случаяхъ къ услугамъ Говорили о различныхъ епархіальныхъ архіереяхъ: объ одномъ, удаленномъ на покой за дурное веденіе казначейской части и слишкомъ тяжолые и явные поборы духовенства, и оправдывали его тѣмъ довѣріемъ, которое самъ же онъ, по лѣности и неосторожности, оказывалъ секретарю консисторіи, а секретарь былъ родной архіерейскій племянникъ. Говорили о другомъ, денежный капиталъ котораго въ нѣсколько тысячъ не могъ казаться поразительнымъ именно потому, что проповѣди его имѣли въ продажѣ громадный успѣхъ, и совсѣмъ не потому, чтобы онъ, подобно другимъ многимъ, печатныя проповѣди свои насильно навязывалъ епархіальному духовенству и библіотекамъ церквей, а, напротивъ, очень готовно и любезно благословлялъ ими всякаго, посѣщающаго его скромную учоную келью: причтомъ, даже надписывалъ автографы. Кончина третьяго -- явленіе столь рѣдкое между людьми высшаго духовнаго сана, обыкновенно доживающими до самой глубокой и маститой старости, также на нѣкоторое время остановила на себѣ вниманіе собесѣдниковъ и послужила предметомъ для обоюдно-интереснаго разговора.
   При этомъ, владыка перебиралъ и перечислялъ своихъ товарищей по духовной академіи, а гость изумилъ подробными свѣдѣніями о каждомъ архіереѣ, зная и помня прохожденіе ими различныхъ должностей: ректоромъ такой-то, и такой-то семинаріи, потомъ такой-то академіи, викаріемъ тамъ-то, епископомъ здѣсь, тамъ и въ третьей епархіи и, наконецъ, архіепископомъ въ шестомъ мѣстѣ. Какой у него орденъ, на какой пожалована корона -- богомолу было извѣстно также въ точности и подробности.
   При этомъ, одинъ разъ ему привелось пожалѣть, что у сарскаго епископа до сихъ поръ только Анна.
   Другой разъ онъ могъ даже поспорить съ собесѣдникомъ и очень ясно ему доказать, что тотъ ошибается: либо забылъ о пожалованіи, либо не досмотрѣлъ въ спискахъ, что и неудивительно, такъ какъ обо всѣхъ объявляется разомъ, въ одномъ нумеръ "Сенатскихъ Вѣдомостей".
   Продолжительнѣе была бесѣда при воспоминаніи объ архимандритѣ, прославившемся святою жизнію и извѣстномъ не только нашимъ собесѣдникамъ, но и повсюду среди богомольнаго люда, несмотря на то, что монастырь его находился въ глухихъ и отдаленныхъ мѣстахъ. Изрѣченія этого старца передавались изъ устъ въ уста, всѣ признавали его одареннымъ даромъ предвидѣнія и предсказаній и заживо почитали и называли его человѣкомъ праведнымъ.
   Богомолу удалось посѣтить его, и архіерей съ глубокимъ вниманіемъ слѣдилъ за подробностями разсказа очевидца.
   -- Дряхлый старецъ, удрученный болѣзнями, съ трудомъ могъ подняться съ своихъ креселъ, чтобы привѣтствовать во мнѣ прежняго своего знакомца. Рано утромъ я уже нашелъ его посреди богомольцевъ, которые одинъ за другимъ приходили принять его благословеніе. Каждаго принималъ онъ ласково, спрашивалъ имя, надѣлялъ образкомъ и отпускалъ съ назидательнымъ словомъ. Я подивился его терпѣнію при такомъ болѣзненномъ состояніи.
   -- Государь мой, сказалъ онъ мнѣ: больше труда было этимъ усерднымъ людямъ прійти къ угоднику, нежели мнѣ принять ихъ. Да и у чего же я поставленъ, если не буду благословлять ихъ во имя святителя?
   "Въ числѣ посѣтителей былъ докторъ. Онъ, видя страданія архимандрита, совѣтовалъ ему многія средства для облегченія болѣзни. Амфилохій вниманіемъ своимъ платилъ ему за участіе и наконецъ сказалъ:
   -- Милостивый государь, вотъ уже многіе годы, какъ я страдаю: знаете ли, какой единственный пластырь обрѣлъ я противу всѣхъ моихъ болѣзней? Терпѣніе, государь мой, единое токмо терпѣніе! По скольку его приложишь къ своимъ ранамъ, по стольку и почувствуешь облегченія. Повѣрьте, что другаго нѣтъ для моихъ недуговъ. Жизнь человѣческая, какъ лампада: когда сосудъ благоустроенъ, хороша свѣтильня и масло чисто, тогда ясно горитъ и лампада. Но когда все въ ней приходитъ въ ветхость, скудѣетъ елей и задуваетъ вѣтеръ,-- а вѣтеръ наши собственныя страсти,-- тогда время ей погаснуть, и она гаснетъ сама собою.
   "При этомъ я невольно взглянулъ на лампаду, висѣвшую передъ иконами.
   -- Въ какомъ благочестивомъ обществѣ провождаете вы всѣ дни ваши?-- сказалъ я праведнику.
   -- Извольте посмотрѣть, государь мой, смиренно отвѣчалъ онъ, вотъ на правую сторону отъ меня -- святые угодники, прославившіе своею жизнію Господа, а вотъ налѣво -- благочестивые мужи, шедшіе по слѣдамъ ихъ; но поелику они еще не удостоились прославленія свыше, то, чтобы не смѣшать горняго съ дольнимъ, между ними утвердися здѣсь пропасть велика,-- я самъ съ моими немощами и грѣхами.
   "Провожая меня за святыя ворота, онъ осчастливилъ меня такимъ напутствіемъ:
   -- Желаю вамъ хотя нѣкую часть того духа благодати, которымъ былъ исполненъ сей подвижникъ.
   "Когда я переступилъ за ворота, онъ еще держалъ меня за руку.
   Я говорилъ:
   -- О, святая обитель! Какъ трудно съ тобою разставаться.
   Онъ отвѣчалъ:
   -- Чувствуете ли, что здѣсь за оградою совсѣмъ другой воздухъ? Вся свѣжесть, весь ароматъ ночи остались внутри стѣнъ, а здѣсь все дышетъ житейскимъ. Теперь, простите! Я стою на томъ порогѣ, гдѣ для меня долженъ кончаться міръ".
   Разговоръ еще долго продолжался въ подобномъ родѣ.
   Бесѣда кончилась, конечно, обѣдомъ, на которомъ главную роль играла стерляжья уха отмѣннаго вкуса (приготовленная, будто бы, какъ сплетничаютъ злые языки, на мясномъ или куриномъ бульонѣ) и такая разварная осетрина, подобіе которой можно встрѣчать лишь на званыхъ и заказныхъ московскихъ обѣдахъ. Жареная рыба также была отборная, и только сладкое желе показалось гостю несладкимъ и слишкомъ приправленнымъ рыбьимъ клеемъ.
   -- Келейникъ сахаръ воруетъ -- подумалось гостю.
   Архіерей сегодня хотѣлъ уѣзжать, но ради большого гостя остался, чтобы лично ознакомить (да и самому кстати посмотрѣть) съ достопамятностями и древностями монастыря.
   Вечерній чай пили вмѣстѣ и разошлись довольно рано, но монашескому правилу.
   Послѣ совершенія обычнаго келейнаго правила, архіерей, ложась въ нагрѣтую и мягкую постель, слушалъ своего келейника:
   -- Къ вечернѣ выходили изъ монаховъ только четверо, да послушники. Нѣкоторыхъ послушниковъ не было -- обычно рапортовалъ долговолосый парень.
   -- А изъ рософорныхъ?
   -- Ни одного не выходило.
   -- Отецъ настоятель? продолжалъ спрашивать владыка.
   -- Почиваетъ съ вечеренъ, наушничалъ келейникъ и, получивъ благословеніе, отправился въ садъ погулять и попѣть что-нибудь отъ божественнаго, въ страхъ и поученіе прочимъ.
   Владыка заснулъ съ мыслію не налагать взысканій, но принять все сообщонное къ свѣдѣнію и руководству.
   

X.

   На другой день, во время посѣщенія церквей и ризницы, осмотрѣно было евангеліе, написанное полууставомъ рукою подвижника и имъ же оправленное въ мѣдные наугольники грубаго дѣла. Показали часословъ, также съ помѣтою руки преподобнаго, его крашенинныя ризы, деревянные сосуды, воздвизальный крестъ, служебное евангеліе и многія вещи, жертвованныя московскими царями и, конечно, съ именами, завѣщанными царемъ Грознымъ, и съ неизбѣжнымъ и краснорѣчивымъ добавленіемъ: "помяни, Господи, иныхъ убіенныхъ, ихъ же имена Ты, Господи, вѣси".
   Понялъ ли значеніе монастыря посѣтитель -- неизвѣстно: въ сочиненіяхъ его остались только возгласы, украшенные яркими цвѣтами хрій.
   Въ сущности, этотъ вопросъ былъ простъ и разъясненіе его немудрено.
   Послѣ татарскаго погрома, пожоговъ и всяческихъ раззореній въ населенной срединной и южной Руси, когда народъ разсыпался по безопаснымъ мѣстамъ въ лѣсахъ и за болотами, пришелъ въ сѣверную лѣсную Русь невѣдомый человѣкъ.
   Выстроился онъ кельей на высокой горѣ, у подножія которой протекала рѣка. Здѣсь пришлецъ очутился въ полномъ уединеніи и стало быть, въ такомъ мѣстѣ, которое никому не принадлежало. Онъ началъ валить и расчищать лѣсъ, приготовлялъ мѣсто для пашни, на которой неустанно трудился, а въ келіи также неустанно молился Богу. Здѣсь же нашли его случайно, но вскорѣ, другіе блудящіе люди, извѣстные въ тѣ времена подъ именемъ "гулящихъ людей", т. е. оставившіе раззоренные дома, не платившіе никакихъ податей и ищущіе пашни, при содѣйствіи и подъ защитою вліятельныхъ людей и опытныхъ хозяевъ.
   Отшельникъ, сдѣлавшись духовнымъ лицомъ, могъ быть именно этимъ защитникомъ и оберегателемъ людского труда. Всѣ уже знали тогда, что татарскія власти особенно почитали русское духовенство и ему подвластныхъ. Они освобождали ихъ отъ всѣхъ податей и повинностей, позволяли судиться своимъ судомъ. Живущіе на монастырскихъ земляхъ свободны были отъ всѣхъ даней на вѣчныя времена, а также и отъ всякихъ пошлинъ. Такимъ людямъ дозволялось даже убить татарина, попавшагося на воровствѣ, и не отвѣчать за это никому.
   Строили свободные люди усердіемъ своимъ церковь Спаса. Проходящій игуменъ постригалъ подвижника въ монахи; ближній епископъ посвящалъ его въ іереи: ставился монастырей изъ пришлыхъ людей, изъ которыхъ одни дѣлались хозяевами-монахами, другіе -- рабочими, т. е. бѣльцами; основатель -- игуменомъ. Подъ деревяннымъ монастырькомъ выстраивалась изъ свободныхъ людей слобода, жители которой и тянули тягло на церковь и на князя. Они перестали называться "гулящими" и "бобылями", а сдѣлались людьми тяглыми, живущими подъ Христомъ -- "хрестьянами".
   Они тынили монастырь и дворъ, сгономъ орали землю на монаховъ, сѣяли, жали, возили сѣно, косили десятинами и также возили на монастырскій дворъ. По большой рѣкѣ они же ставили зимой и лѣтомъ ѣзы, ходили на неводъ по малымъ притокамъ, осеннимъ временемъ били бобровъ и забивали истоки; прудили пруды, оплетали сады. На Пасху и Петровъ день приходили къ игумену со всѣмъ, кто что могъ принести.
   Молотили рожь, пекли хлѣбы, мололи солодъ и варили пиво уже сами иноки, во главѣ которыхъ образцомъ и примѣромъ стоялъ неусыпный настоятель.
   Соединенными и усердными трудами вскорѣ пришельцы достигли того, что могли ставить запасныя избы и назначать дворы, на которые и созывали новыхъ насельниковъ. Свободно располагавшіе выборомъ мѣста для жительства особенно усердно шли сюда и оставались здѣсь. Безсемейные и престарѣлые постригались. Въ монастырѣ вскорѣ объявился настоятель и братія со властями: келаремъ, трапезникомъ, ватажникомъ, дьякомъ и даже посельскими старцами въ то время, когда настойчивымъ трудомъ удалось врубиться далеко въ лѣсъ и устроить отдаленныя хозяйства.
   Одинъ разъ, идя на такое дѣло, въ одной сторонѣ новые люди натолкнулись на сосѣда. Дѣло было такъ.
   Накосили монастырскіе пришельцы сѣно, сложили въ стога, пріѣхали съ возами взять сѣно про зимній запасъ, а оно все растаскано, и остожья вырыты и брошены. Стали допрашиваться, стали искать объявились такіе же новые пришлые люди, расчистившіе лѣсъ и заводившіе пашню. Межи встрѣтились и перепутались.
   Клали сосѣди между собою такой обычный уговоръ: "что отъ пня къ дубу, а отъ дуба къ лѣсу да на березу, а на березѣ сукъ вислой" -- то наше: и опять путались, опять начинали споры. Изъ чужихъ людей выбирался любой пройти по межѣ и для доказательства призвать въ посредники и свидѣтели мать-сыру землю (т. е. положить на голову дернъ), но монастырщина принимала то дѣло за языческое. Выбирался изъ нихъ одинъ: бралъ образъ Пречистыя, ставилъ себѣ на голову и шелъ по той межѣ, которая казалась ему справедливою, и рѣшалъ споръ. Но и этого оказалось мало: надо было обращаться подъ защиту властей.
   На бѣду и кстати, въ другой разъ и въ другой сторонѣ, объявлялось новое горе: попались невѣдомые люди, черномазые, скуластые, сыроядцы. Земли они не пахали, а на лѣсъ была у нихъ вся надежда: тутъ и звѣрь, и птица, т. е. товаръ и пища. Тутъ и святыя мѣста, гдѣ жили боги ихъ и стояли въ видѣ деревянныхъ чурбановъ. Эти шли съ упорствомъ и оружіемъ, грозили пожечь все и всѣхъ выгнать.
   Надо было строить земляную крѣпость и искать сильной защиты: явилась вторая большая нужда.
   Самъ настоятель собрался въ путь. Трудными непроѣзжими дорогами добрался онъ до стольнаго города, гдѣ, при помощи благочестивыхъ добрыхъ людей, доходилъ до властей. Объявляли ему государеву милость: въ сочельникъ на Рождество Христово становиться предъ государевы свѣтлыя очи.
   Когда на "стиховнѣ" начали пѣвчіе государевы пѣть стихиры, дальній пришлецъ подходилъ со святыней. Государь сходилъ съ своего мѣста и, не отходя отъ него, принималъ своими руками ту святыню: образъ Спаса, просфору и святую воду въ восковомъ сосудцѣ.
   Робкаго и смиреннаго старца жаловалъ онъ къ рукѣ и самъ отъ него благословлялся; указалъ послать подачу; и старцевъ и слугъ кормить; думному дьяку выслушать челобитье и дать царскому богомольцу грамату за печатью.
   Отданы были новому монастырю не только тѣ земли и пустоши, куда доходили соха и топоръ, но записаны были за ратную службу иныя государевы волости съ людьми и угодьями, а съ иновѣрцами велѣно было поступить по общему правилу, говорившему: "всякое село, въ немъ же требы языческія бываютъ или присяги поганскія, да отдавается въ Божій храмъ со всѣмъ имѣніемъ, елика суть Господеви".
   Прочно установился новый монастырь въ матеріальномъ отношеніи: оставалось удержаться въ немъ, пользуясь готовыми и подручными способами. Находились охотники брать часть воды и земли на оброкъ съ платою денежными и натуральными продуктами подъ надзоромъ монастырскихъ прикащиковъ. Находились другіе охотники продавать свои земли и третьи -- жертвовать ихъ вкладомъ на со
   борную церковь на поминъ души, для кормленія нищихъ и памятно вкладчикѣ, "а тѣ вклады держать въ дому Спаса, а ни продать, ни промѣнять, ни отдать никому".
   Установились такимъ способомъ за монастыремъ вотчины и села. На память богомольцевъ пѣли старцы панихиды, служили обѣдни, ставили кормы, а имена благодѣтелей вписывали въ синодики.
   Бережливостію копилась вещевые и денежные запасы; хозяйственнымъ искуствомъ увеличивались поземельныя владѣнія. По прежнему, на новыя и никѣмъ незанятыя земли высылались для селитьбы изъ церковныхъ людей посельщики или принимались прибылые охочіе люди. Льготная грамата въ этомъ отношеніи творила великія чудеса: народъ, набираясь скоро и охотно, составлялъ около монастыря живую защиту отъ всѣхъ бѣдъ и напастей и ту великую силу, которая немедленно повела монастырь къ обогащенію.
   Устоялась обитель такъ, что не имѣла нужды записываться ни за князя, ни за митрополита, а оставалась общинною и общежитною, имѣла за собою обширныя и разнообразныя земли. Она не упускала случая пользоваться дарами ихъ.
   Когда дикіе олени, собираясь въ лѣсу на одно и то же мѣсто, указали на что-то свое любимое, то и монастырскій скотъ слѣдомъ за ними пошелъ сюда: жадно пилъ воду и тучнѣлъ. Монастырь поставилъ здѣсь черную избушку и печь, вмазалъ сковороды и началъ вываривать соль. Когда вблизи родника начали рыть колодцы и объявилась такая же соленая вода, число избушекъ и цреновъ увеличилось: монастырю открылось новое богатство -- соляныя варницы.
   Когда болотная ржа указала рыхлую бурую землю и попробовали накалить и расплавить ту землю на ручныхъ горнахъ, монастырь сталъ ковать гвозди, сталъ лотомъ сдавать тѣ болотныя залежи на откупъ умѣлымъ и охочимъ.
   Устанавливался новый промыселъ, заводился новый торгъ, объявлялись большія статьи доходовъ въ видѣ мукомольныхъ мельницъ и т. п. Прославлялся зоркій взглядъ и прозорливый крѣпкій умъ основателя, возносилось его снятое имя.
   Собиралъ игуменъ опять монастырскую святыню: священную воду святилъ полнымъ соборомъ, на великій праздникъ вынималъ заздравную царскую часть изъ просфоры, писалъ своими руками икону и снова шелъ въ Москву.
   Въ Москвѣ становили его на переходахъ изъ государственныхъ палатъ въ церковь Благовѣщенія; принималъ Государь святыню, наказывалъ молиться о здравіи беременной Царицы и благополучномъ ея разрѣшеніи. По рожденіи Царевича, отпускали старца домой съ новыми вкладами, съ новой льготной гранатой и съ указомъ о правѣ ежегодно приходить въ Москву и становиться въ навечеріе Богоявленія въ ряду архимандритовъ московскихъ монастырей, ниже Троицкаго и Андроникова: умолилъ-де игуменъ Царю благовѣрнаго и христолюбиваго сына.
   Стала обогащаться съ тѣхъ поръ монастырская ризница я возрастать казна отъ вкладовъ московскихъ царей, а по ихъ примѣру -- и отъ бояръ. Первымъ вспомнилъ и щедро наградилъ обитель тотъ Царь, о рожденіи котораго молился основатель. Особенно же щедрыя жертвы шли отъ Грознаго, когда онъ убилъ сына Ивана и разрушилъ Новгородъ, отъ богомольнаго сына его Ѳедора и отъ шурина послѣдняго -- Бориса Годунова, который особенно любилъ богатить монастыри самыми разнообразными вкладами. Ветхую деревянную церковь, гдѣ погребенъ и объявился истлѣннымъ учредитель обители, замѣнилъ каменный соборъ и пристроился къ нему другой и большихъ размѣровъ. Монастырскія церкви и келіи опоясала также каменная и высокая стѣна со сторожевыми башнями и бойницами. Присылались сюда изъ Москвы пищали и пороховое зелье, чтобы, принимая на себя удары отъ лихихъ людей: татаръ и Литвы, монастырь застаивалъ окольный православный народъ и все государство.
   По первой вѣсти о воцареніи новаго Государя, ходили монастырскіе настоятели въ Москву. Здѣсь старыя льготныя и несудимыя граматы новый Царь велѣлъ записывать на свое имя "и рушить ее ничѣмъ не велѣлъ и велѣлъ ходити о всемъ по тому, какъ написано". Воленъ монастырь возить и плавить по рѣкѣ свой хлѣбъ, свою соль и свое желѣзо на продажу безпошлинно: "ни мѣста, ни явки, ни тамги, ни вѣсчаго, ни помѣрнаго, ни гостинаго, ни скупнаго съ денегъ, ни дворовыя пошлины, ни амбарнаго, ни подклѣтнаго, ни съ судовъ побережнаго, ни съ кормщиковъ корчмаго, ни съ носниковъ носоваго, ни со сначеевъ тестоваго не емлютъ съ нихъ ничего, а пропущаютъ ихъ безъ зацѣпки". Не требовалось пошлинъ ни съ рыбныхъ довелъ, ни съ бобровыхъ гоновъ. Монастырскіе крестьяне освобождены были даже отъ самой тяжолой для народа ямской повинности. Кромѣ тѣхъ случаевъ, когда они потребны будутъ въ военное время, съ нихъ не велѣно брать ни проводниковъ, ни подводъ: не надо было ни кормить самихъ проѣзжихъ чиновъ, ихъ прислугу и лошадей, ни подвергать себя всей тяжести постоевъ и проводъ. За все это "игумену съ братіею на мои имянины пѣти молебенъ соборомъ и обѣдню служити о нашемъ здравіи, а по моихъ родителѣхъ преставльшихся по памяти пѣти панихиды и обѣдню служити, а на братію кормъ большой и милостыня".
   Крестьяне были довольны. Монастырь сталъ еще быстрѣе богатѣть и входилъ въ ту силу, когда подъ его защиту стали приписываться малые монастыри, разграбленные окрестными жителями, удѣльными князьями и разбойниками.
   Ни тяжелыя времена лихолѣтья, ни отписка монастырскихъ крестьянъ въ экономическіе не потрясли монастырскихъ богатствъ. Онъ оставался на столько же сильнымъ, что могъ продолжать оказывать народныя и государственныя услуги. Новые настоятели цѣлыми недѣлями принимали имущество и описывали только одни церковныя сокровища: Божіе милосердіе въ окладахъ и съ прикладами, вѣнцами, цатами и пеленами, съ каменьями и жемчугомъ на тѣхъ, другихъ и третьихъ; въ казнѣ: деньги, серебряные сосуды, кубки, братины, ковши, золотыя и серебряныя чарки; на погребахъ и ледникахъ -- котлы, противни, сковороды, блюда и станцы; въ сушніахъ -- хлѣбные запасы; на конюшенныхъ дворахъ -- лошадей, на волевыхъ -- воловъ и коровъ и всякій мелкій скотъ, и "хлѣбъ, рожь и яровое, колоченой, и стоячій, и въ землѣ сѣяной".
   Укрывая пришлаго, монастырь помогалъ и ближнему: дѣлалъ не забвенныя услуги И совершалъ великіе, государственные и народные подвиги въ тяжолые годы голодовокъ и вражьихъ нашествій, во всѣ до сихъ поръ памятныя народу лихолѣтья.
   Захудавшій деревенскій хозяинъ бралъ всякій хлѣбъ изъ обильныхъ запасовъ "на сѣмены и ѣмены" въ ссуду, съ отдачей послѣ уборки полей и, по своему выбору и желанію, съ кабалой на монастырскія работы въ опредѣленные сроки.
   Всякій, истощонный въ конецъ до безсилія и искалѣченія и до скитальческой нищеты -- могъ находить посмертную угрѣву въ богадѣленныхъ хатахъ и во всякій день готовую трапезу въ большомъ притворѣ трапезной церкви, посреди назидательнаго чтенія изъ житія святыхъ страннопріемцовъ, цѣлителей и ходатаевъ за великія народныя нужды передъ сильными земли.
   Обездоленный несчастіями и неудачами въ жизни до насильственной смерти, строго порицаемой православною вѣрою, могъ разсчитывать на монастырскія божедомки и усыпальницы, беззавѣтно принимавшія ихъ въ сырую могилу, надъ которою разъ въ году совершалась общая служба и возносились примирительныя молитвы. Малыя дѣти и бездомовные сироты садились въ школы и получали наставленія въ Божьемъ словѣ и церковной граматѣ, пріурочивались безразлично и къ мірской жизни, и къ монастырской службѣ, по ихъ желанію и произволу.
   Въ тяжолые годы вражескихъ нашествій подъ монастырскими стѣнами разрѣшались послѣдніе споры и всего чаще здѣсь-же разбивались непріятельскія надежды и стремленія.
   Съ монастырскихъ имуществъ собирались сверхсмѣтныя дани на случай татарскаго выхода. Изъ монастырскихъ сокровищъ удѣлялись большія дачи на наемъ ратныхъ людей; отдавалось на пользу отечества все, что было цѣннаго и пригоднаго: снимались и ризы съ иконъ, и самые иноки превращались въ воиновъ. Безчисленныя за слуги монастырей увѣковѣчились въ народной памяти и любви на столько твердо, что монастыри стали считаться святыми мѣстами, основатели и устроители ихъ -- народными благодѣтелями и, по смерти своей, защитниками и заступниками.
   Несмотря въ всѣ превратности времени и историческихъ судебъ, до нашихъ дней, на пространствѣ земли нашей, убереглись десятки старинныхъ обителей, къ которымъ, по старинѣ, тяготѣютъ ближніе и дальные, какъ къ религіознымъ центрамъ, и не меньше десятка такихъ монастырей, которые пользуются всенароднымъ высокимъ почитаніемъ и неизмѣнною и нерушимою любовію, въ такой мѣрѣ, чтц ежегодно привлекаютъ-къ себѣ тысячи богомольцевъ. Чѣмъ древнѣе обитель и болѣе уберегла она святыни, чѣмъ заслуги ея въ народной жизни цѣннѣе или многообразнѣе, тѣмъ посѣщенія многочисленнѣе. Въ первую половину 1861 г. Кіево-Печерскую лавру посѣтили болѣе 80 тысячъ поклонниковъ, съ тою особенностію, что изъ тысячи пришедшихъ въ январѣ и февралѣ (январь 1,193, февраль 1,088) и изъ двухъ тысячъ въ мартѣ (2,067), въ апрѣлѣ стало 12,758, а въ маѣ мѣсяцѣ возросло до 37,660, вмѣстѣ со вздорожаніемъ на рынкахъ съѣстныхъ припасовъ и увеличеніемъ нищенства {При этомъ слѣдуетъ замѣтить то, что приводимыя цифры составились изъ отчетовъ лаврской гостинницы. Останавливающіеся въ частныхъ домахъ и нумерахъ неуловимы для счета. Приливъ богомольцевъ во 177 тысячъ ежегодно можно считать довольно близкимъ къ правдѣ.}.
   Стремленій и усердія ничто не сдержало, и народной вѣры никто не поколебалъ: ни люди въ ангельскомъ чинѣ, не совладавшіе съ грѣхомъ и соблазномъ по человѣческой немощи и слабости, ни ослабленіе помощи и уменьшеніе заслугъ обители, когда по волѣ новыхъ царей измѣнялись право, уменьшалась власть и вліяніе монастырскихъ властей.
   Нарушали старцы обѣты цѣломудрія и воздержанія, перемѣняли прежній монастырскій уставъ: привозили къ нимъ вино горячее, сами они сытили и квасили медвяные квасы, и то пьяное питье пили и пьяными на народной соблазнъ по двору шатались и валялись на глазахъ всѣхъ, къ посрамленію святого мѣста. Въ томъ пьянственномъ обычаѣ, иные священники, и клирошане, и простая братія закоснѣли. Оттого происходили вражда и мятежи и всякія неустройства: соборные старцы держали у себя многихъ учениковъ, и подъ начало священникамъ и добраго житія престарѣлымъ старцамъ ихъ не отдавали, а жили съ ними въ монастырѣ кельями и заговоромъ.
   По старинѣ судилъ эти дѣла самъ царь. Писалъ онъ граматы, посылалъ строгихъ настоятелей съ строгимъ наказомъ "смирять монастырскимъ всякимъ смиреньемъ, смотря по винѣ, кто чего доведется, чтобы впредь того не было"; но грѣхъ былъ неуступчивъ и упо'ренъ: стихалъ онъ при строгомъ и возраждался при новомъ слабомъ игуменѣ.
   Долготерпѣливый и мягкій сердцемъ народъ сохранилъ въ памяти имена строгихъ строителей, но монастырскіе видимые и крупные грѣхи отпустилъ и не запомнилъ. Излюбленное мѣсто попрежнему почиталось святымъ. Остались слѣды грѣховъ только въ царскихъ гранатахъ, да въ сказаніяхъ, записанныхъ гранатными. Только имъ обязана исторія, что вмѣстѣ со строгими сохранилась память и о злыхъ, и между прочимъ о такомъ, который хозяйничалъ и въ описываемой нами обители.
   Про себя онъ придумалъ роскошный образъ жизни: умывался не иначе, какъ кипячоной и процѣженной сквозь тонкое полотно водой; отъ своей кельи въ оградѣ до братскихъ келій и церкви ѣздилъ на лошади, хотя бы то было и лѣтнее время. Ѣлъ онъ ячменный хлѣбъ изъ зерна, кожицу котораго соскабливали ножичкомъ нарочно приставленныя къ тому дѣлу женщины и дѣвицы. Зерно мололи на мельницахъ, нарочно для этой цѣли устроенныхъ, и всякій день пекли булки и хлѣбцы свѣжіе; уху варили не иначе, какъ изъ живой рыбы, а лапшу на сливкахъ.
   Про монастырскихъ крестьянъ выдумалъ онъ свои новыя правила. Обманомъ и лестью уговорилъ онъ ихъ смѣнить денежный оброкъ на издѣлье, и когда взялъ съ нихъ въ томъ подписку, началъ обременять возкою дровъ, сѣна, круглыхъ бревенъ и песку, и довелъ до крайней нищеты и отчаянія. При помощи подкупленныхъ подъячихъ, которыхъ одаривалъ и подкармливалъ, выбылыхъ по указамъ крестьянъ и бобылей снова обращалъ въ монастырскихъ служителей. Монастырь опять началъ быстро богатѣть, но крестьяне стали жаловаться: главныхъ челобитчиковъ выбили кнутомъ, вырвали имъ ноздри и 50 человѣкъ послали въ каторгу.
   Остроумный лѣтописецъ присовѣтовалъ пѣть настоятелю: "Мученицы твои, Господи, плетьми у меня во обители пострадавшій" и занесъ это сказаніе на память потомству.
   Незлопамятный народъ и этихъ напастей не упомнилъ, хотя испыталъ на самомъ себѣ и вынесъ бѣды на своихъ плечахъ.
   Утоленія печалей, утѣшенія въ скорбяхъ, цѣленія въ болѣзняхъ и мира душѣ ищетъ онъ тамъ, гдѣ указываютъ на то преданія и примѣры, не оглядываясь по сторонамъ, а устремляя всего себя къ завѣщанной предками святынѣ. У прославленной онъ ищетъ получить все, что имъ потеряно или чѣмъ его обидѣли, что ему крѣпко нужно и чего ему никто удѣлить не можетъ.
   Для сѣверной Россіи объявились такими завѣтными святыми мѣстами монастыри на островахъ: Соловецкомъ и Валаамскомъ, близъ озера Бѣлаго, въ городахъ Тихвинѣ, Новгородѣ и Тотьмѣ. Въ Средней Россіи: Троицко-Сергіева Лавра, Новый Іерусалимъ, Саровская Пустынь, Лаврентьевъ Монастырь, Коренная и Оптина Пустыни, со всею московскою святынею въ соборахъ и большомъ числѣ монастырей. Въ Южной Россіи: Снятыя Горы, Кіево-Печерская и Почаевская Лавры со всею святынею, сохранившеюся въ городахъ Кіевѣ, Воронежѣ и Задонскѣ.
   Въ эти монастыри собираются богомольцы, дальніе и ближніе, въ замѣчательномъ многолюдствѣ, со всѣхъ концовъ Россіи.
   Въ значительное большинство другихъ, какъ въ мѣста центральныя, идутъ только окольные и ближніе, но также въ примѣтномъ многолюдствѣ.
   Немного можно указать такихъ монастырей, которые забыты и рѣдко посѣщаются, но зато, въ опредѣленное время и извѣстные сроки, изъ этихъ, менѣе прочихъ прославленныхъ, входитъ въ славу какой-нибудь одинъ со вновь открытыми мощами новаго угодника. Такое явленіе съ безпримѣрною быстротою и могучею силою охватываетъ и увлекаетъ все богомольное православное населеніе, изъ конца въ конецъ всего Русскаго Царства.
   

XI.

   Въ открытомъ тарантасѣ, представленномъ губернаторомъ, очень красиво и покойно развалясь на мягкихъ подушкахъ, на другой день послѣ выѣзда архіерея, возвращался изъ монастыря чиновный богомолъ. Его сопровождалъ и оберегалъ, въ качествѣ курьера, прикомандированный губернскимъ почтмейстеромъ почтальйонъ. Станціонные смотрители сами высаживали проѣзжаго на крыльцо или безъ шапокъ выходили къ тарантасу, покрикивали и поталкивали ямщиковъ скорѣе пошевеливаться. Почтовыя лошади давно уже стояли въ ожиданіи, въ сбруѣ и на коренныя дуги подвязано было по два зазвонныхъ колокольчика. Капризничая на станціяхъ и поторапливая почтальйона на ускоренную ѣзду, ѣхалъ онъ, въ душѣ совершенно довольный тѣмъ, что получилъ въ подарокъ и желаемыя старыя иконы, и ловко выговоренную имъ древнюю церковную вещь и нѣсколько рѣдкихъ старинныхъ свитковъ, какой-то деревянный отломокъ древняго алтарнаго украшенія, каменное круглое ядро -- одинъ изъ тѣхъ боевыхъ снарядовъ, которые бросала со стѣнъ въ непріятелей: сначала -- въ чудь, потомъ въ литву и ливонцевъ и, наконецъ, въ воровскихъ людей русскаго племени, и т. д.
   Также ворчливо и капризно возвращалась богомолка барыня, утопавшая въ пуховыхъ подушкахъ, на которыхъ никакъ во всю дорогу не могла она улечься и успокоиться: безпрестанно останавливала она своихъ лошадей и приказывала перетряхивать и переукладывать дорожное ложе. При этомъ ока ругала неподобными и злыми словами и свою женскую прислугу, примостившуюся кое-какъ въ ея ногахъ, и длиннаго гайдука, шестомъ торчавшаго рядомъ съ ямщикомъ на козлахъ. Съ испорченнымъ и сумрачно-озлобленнымъ состояніемъ духа ѣхали всѣ трое, не смотря на то, что двое переднихъ искренно хотѣли успокоиться и помолиться, хотя бы о мирѣ души избалованной и капризной грѣшницы-барыни. Сама она недовольна была и пріемомъ архіерея, въ бесѣдѣ съ которымъ желала душевно потомиться, и появленіемъ сановнаго богомола, который помѣшалъ этому ея обычному дѣлу. Въ толковомъ мѣшечкѣ везла она нѣсколько просфоръ, поданныхъ за здравіе и за упокой за ранней и поздней обѣдней, икону угодника, на которой у ногъ святого виднѣлись маленькія стѣны и церкви созданнаго имъ монастыря, украшенныя бѣлою и зеленою красками. Везла она масло, везла литографированный видъ монастыря, стихи какого-то монаха въ честь и славу угодника, и очень много рѣзныхъ изъ можжевелаго и кипариснаго дерева крестиковъ.
   Увязался за пѣвческими тройками на своей наемной лихой и богомолъ-купецъ. Онъ часто окрикалъ "большихъ", приворачивалъ къ кабакамъ, покупалъ кизлярку, зазывалъ пѣвчихъ въ трактиры спопутнаго торговаго села. Пѣлъ онъ здѣсь съ ними хриплымъ басомъ по нотнымъ тетрадкамъ, сверхъ всего, военныя пѣсни: "Что не соколы крылатыми ей подобныя; пѣли устарѣлые романсы, въ родѣ: "Въ рѣкѣ бѣжитъ гремучій валъ" и забубенныя свѣтскія пѣсни, въ родѣ: "Акулинка къ обѣднѣ шла, пехтѣрь пироговъ весла, еще курицу жареную, требушину перевареную" и т. д.
   Облегчонныя вздохами и пропитавшіяся самодовольствомъ богомольнаго подвига на людяхъ, въ такой большой праздникъ и на самомъ святомъ мѣстѣ, плелись въ свою избушку богомолки, также съ просвирками, огарочками свѣчей, теплившихся у гроба преподобнаго, и малою толикою маслеца изъ лампадки въ пузырькѣ.
   Ѳекла говорила:
   -- Благодать-то вѣдь переходитъ: и то свято мѣсто, по которому угодникъ ходилъ, а ну-ко что про масло-то скажете, что у его гроба горѣло?
   -- Ну, матушка, кто что про то скажетъ!-- отвѣтила, позѣвывая, Ненила.
   -- Господня благодать!-- подтвердила Аннушка, тоже изнервившаяся и зѣвающая во весь ротъ отъ усталости пѣшаго хожденія по песку и кочкамъ.
   Ближніе богомольцы, совершенно довольные собой, счастливые тѣмъ, что и на нынѣшной годъ на память преподобнаго удалось имъ не отстать отъ другихъ и помолиться вмѣстѣ, возвращались съ веселымъ духомъ и легкимъ сердцемъ, положивши въ немъ обѣтъ побывать въ монастырѣ еще разъ: на день преставленія угодника, осенью. Изъ этой массы веселымъ взглядомъ на лицахъ выдѣлилась и та кучка дальныхъ богомольцевъ, которые, помолившись здѣсь, рѣшились брести дальше, попробовать утолить на другомъ святомъ мѣстѣ душевную немочь.
   По ихъ вѣрованіямъ, у всякаго святого своя благодать и особенные дары, и лишь у самыхъ прославленныхъ и великихъ чудотворцевъ неограниченно можно просить всего, въ чемъ нуждаешься. Одинъ скоръ на помощь въ разрѣшеніи неплодія, другой -- въ дарованіи разума дѣтямъ, третій -- въ умоленіи у Бога плодородія земли. Четвертый освобождаетъ женъ отъ труднаго рожденія, сохраняетъ и здравитъ младенцевъ и, въ то же время, сберегаетъ всѣхъ отъ пожара и молніи; пятый избавляетъ отъ злаго чарованія, а потому паперти его церкви и дворъ монастыря преисполняются безпредѣльными воплями и корчами кликушъ и другихъ порченыхъ женщинъ и даже мужчинъ. Больше десяти всероссійскихъ угодниковъ скоры на всякую помощь и раздаютъ дары благодати въ самомъ разнообразномъ и неисчислимомъ количествѣ. Впрочемъ, одѣляютъ благодатными дарами и всѣ прочіе притекающихъ къ нимъ съ твердою вѣрою.
   Эта вѣра, которой обѣщана и предсказана сила переставлять горы, ежегодно поднимаетъ съ мѣста тысячи людей, выговорившихъ твердые обѣты въ тяжкія минуты жизни, въ виду опасностей, и помогаетъ имъ одолѣть тысячи невзгодъ на тысячахъ верстъ странствій. Самыя дальныя полагаются именно такими, которыя обезпечиваютъ душевное спокойствіе, и потому всѣ невзгоды переносятся безропотно и принимаются за обязательное и неизбѣжное испытаніе.
   Несмотря на то, что всякій богомолецъ, въ глазахъ остальныхъ, дѣлается благочестивымъ человѣкомъ, возбуждающимъ уваженіе и обязывающимъ на посильную помощь -- дальное богомолье требуетъ болѣе или менѣе крупныхъ денежныхъ запасовъ. Безъ того никто не пускается въ путь, помня отъ вѣковъ неизмѣнное правило-пословицу "монастырь докуку любитъ", т. е. и молитвы, и приношенія.
   Въ пріискиваніи денегъ для дальнаго монастыря заключаются для богомольнаго православнаго люда первыя тяжелыя испытанія, когда, съ одной стороны, голосъ совѣсти понуждаетъ поспѣшить исполненіемъ обѣта, а обидная нужда и безъисходная бѣдность безжалостно заставляютъ медлить и откладывать не только на мѣсяцы, но и на цѣлые годы.
   -- Давно уже васъ угодникъ Божій ожидаетъ,-- съ ласковымъ упрекомъ, но съ полною увѣренностію, имѣютъ право говорить всякому изъ такихъ монастырскіе настоятели свою обычную фразу, въ смыслѣ которой простодушные вѣрующіе всегда готовы видѣть прозорливость.
   Собранныя деньги бережливостью въ заработкахъ, чаще займомъ, еще чаще доброхотными вкладами сосѣдей, обезпечиваютъ путь и ведутъ на новыя испытанія, такъ какъ дальное богомолье обязываетъ сборами на послѣднее зимнее время ко вскрытію рѣкъ или на суровое осеннее, къ началу зимнихъ морозовъ.
   И вотъ, на первые опыты испытанія въ вѣрѣ, эти зимнія дороги въ трущобныхъ лѣсахъ, гдѣ двумъ встрѣчнымъ нельзя разъѣхаться, гдѣ и спросить не у кого о томъ, куда идти, и по цѣлымъ днямъ негдѣ обогрѣться. Въ глухихъ лѣсныхъ мѣстностяхъ, народъ жильями своими удалился къ рѣкамъ, оставивъ длинные и широкіе волока совершенно пустынными и необитаемыми.
   Въ самомъ дѣлѣ, только со слѣпой вѣрой и твердой надеждой можно осиливать эти сугробы и обходить эти ухабы и всякія ямы. по колѣна, а иногда и по поясъ въ снѣгу, наталкиваясь на одинокія лѣсныя избушки, болѣе похожія на утлыя деревенскія баньки. Угару въ нихъ много; угрѣва самая сиротская. Этими, неизвѣстно кѣмъ выстроенными и потому никому не принадлежащими, пріютами можетъ пользоваться всякій, не испрашивая позволеніи: затѣмъ ими и застроены всѣ безконечныя глухія дороги въ безпредѣльныхъ трущобныхъ лѣсахъ; затѣмъ же и приспособлены къ нимъ разные благочестивые обычаи.
   Въ нихъ ранѣе прошедшіе оставляютъ кое-что изъ съѣстныхъ припасовъ, кое-какую посуду, и всегда -- трутъ и кремень. Конечно, всего этого немного; все это, большею частію, что-нибудь соленое, замороженое и зачерствѣлое, но уже дороги избушки и тѣмъ, что можно въ нихъ затопить печь, обогрѣться, отдохнуть и переночевать. Все же лучше, чѣмъ съ опасностью хвори и ознобовъ ложиться въ яму между пнями и снѣгомъ на проталинѣ подъ деревьями, гдѣ обыкновенно снѣгъ не прилипаетъ, или прямо зарываться въ снѣгъ, пробивая палкой лишь одну отдушину и закапывая ноги такъ, чтобы было имъ тепло и удобно, или, наконецъ, усѣвшись подъ деревомъ и опершись въ него плечами, дремать въ полузабытьи часъ другой и, почуявъ въ тѣлѣ ознобъ, снова вскакивать, брести дальше, не разбирать ночи.
   Надежда, подкрѣпленная вѣрою, выводитъ страдальцевъ-странниковъ на селенія и на вѣрующихъ.
   Изъ ближняго дома первой, высыпавшейся на полянѣ, деревушки слышится голосъ:
   -- Кого Богъ несетъ?
   -- Богомолецъ, къ Соловецкимъ.
   -- Заходи, переночуй.
   Кормитъ добрый человѣкъ до отвалу, подчуетъ водкой.
   Собирается прохожій въ дорогу, хочетъ уходить -- опять просятъ поѣсть на дорожку. Хочетъ онъ деньги платить за угощеніе -- ничего не берутъ, а еще предлагаютъ свои копеечки поставить угодникамъ свѣчку, вынуть просвирку и за нихъ, грѣшныхъ, тамъ помолиться.
   Охотливо даются и берутся эти копеечки и, какъ милостыня, подспоряющая благочестивому подвигу и пособляющая на тотъ случай, когда невозможенъ разсчетъ и нелегка предусмотрительность.
   Мирскимъ даяніемъ удается многимъ бережливымъ и опытнымъ достигать самыхъ дальнихъ цѣлей богомолья, именно потому, что богомольцы въ пути сливаются въ народномъ представленіи съ нищею братіею. А этимъ, по свидѣтельству умилительнаго народнаго стиха, самъ Христосъ, возносясь на небо, не оставилъ ни горъ золотыхъ, ни рѣкъ медвяныхъ, ни садовъ-виноградовъ, ни яблокъ кудрявыхъ, ни манны небесной, а далъ одно только свое святое имя Христово.
   
   Съ тѣхъ поръ стали имъ милостыню подавати,
   Всякій ихъ пріобуетъ и пріодѣнетъ,
   Хлѣбомъ-солью напитаетъ,
   Всякій ихъ отъ темной ночи оборонитъ,
   Путь-дорогу указуетъ.
   Стали они сыты, и одѣты,
   Обуты, и тепломъ обогрѣты,
   И отъ темныя ночи пріукрыты.
   
   Малыя лѣсныя дороги выводятъ на большія и, мимо мелкихъ деревень, на крупныя и людныя селенія.
   Здѣсь пристаютъ новые товарищи, которые идутъ съ тою же цѣлію и въ то же мѣсто, но нѣкоторые бредутъ съ большею опытностію, а потому и съ добрымъ руководящимъ совѣтомъ.
   У богомольцевъ, непримѣтно для нихъ, плотится артель, которая съобща и начинаетъ воевать и отбиваться отъ новыхъ невзгодъ и притѣсненій, которыя въ особенномъ множествѣ скопляются тамъ гдѣ пошла прямая и нахоженая людская дорога. Здѣсь богомольцы -- оброчные люди: на нихъ начинаютъ смотрѣть уже, какъ на денежныхъ плательщиковъ, и потому съ нетерпѣніемъ ждутъ ихъ въ урочное время, заготовляютъ и предлагаютъ имъ всякую помощь за размѣнныя деньги. Неопытнымъ здѣсь можно заблудиться и потеряться вѣрнѣе, чѣмъ въ дремучемъ лѣсу: въ артели легко идти стѣна на стѣну и отбивать всякій шагъ и защищать всякую копейку.
   Повѣяло весной. Вскрылись рѣки.
   Предлагаютъ богомольцамъ нанять большую лодку, на которой можно плыть вплоть до морскихъ монастырскихъ судовъ, и мѣсто на лодкѣ для каждаго тѣмъ дешевле и выгоднѣе, чѣмъ многолюднѣе артель и чѣмъ неудобнѣе можно всѣмъ размѣститься. Предлагаютъ и такъ, что, если кто хочетъ плыть "тягуномъ", т. е. Желаетъ исполнять всякія черныя на суднѣ работы, выходить по нуждѣ на берегъ и тянуть лямку, тотъ можетъ плыть даромъ и получить еще хозяйскіе харчи. Кто хочетъ плыть "леженцомъ", съ того требуются только деньги и никакихъ постороннихъ услугъ, но зато и не дается никакихъ особенныхъ преимуществъ, кромѣ тѣхъ, что можно спать, если удастся улечься, можно согрѣваться, если есть во что. Одна артель приходитъ здѣсь на выручку: согласная складчина кормитъ ухой и свѣжимъ хлѣбомъ, взаимный договоръ оберегаетъ отъ неожиданныхъ и неразсчитанныхъ затрудненій и непріятностей.
   Всякая артель требуетъ заповѣди и за нарушеніе ея, по общему уговору, кладетъ взысканія, хотя бы въ такомъ старинномъ смыслѣ:
   
   Котора калика заворуется,
   Котора калика заплутуется,
   Которая обзарится на бабицу
   (Кто пустится на женскій блудъ),
   Отвести того добра молодца во чисто поле,
   Копать ему ямище глубокое,
   Зарывать его во сыру землю по бѣлымъ грудямъ,
   Чистъ-рѣчиста языкъ вынять теменемъ,
   Очи ясныя косицами.
   Ретиво-сердце промежду плечей.
   
   Положеніе богомольцевъ въ артеляхъ отчасти улучшается и облегчается, но испытаніямъ еще далеко не конецъ даже и на тотъ разъ, когда принимаютъ богомольцевъ казенныя монастырскія суда и подъ ногами разверзается непривычная морская бездна, всякой весной бурливая, безпокойная'и страшная множествомъ смертей, отъ представленія которыхъ замираетъ сердце и вступаетъ въ умъ грѣховная мысль раскаянія и сѣтованія на себя самого.
   Зато сколь учащены поклоны и размашисты крестныя знаменія, когда на тускломъ и сѣромъ фонѣ сѣвернаго неба ласково и привѣтливо засверкаютъ звѣздочками золочоные кресты и забѣлѣютъ голубками всѣ шесть церквей этой самой дальной и самой чтимой православнымъ людомъ обители Преподобныхъ Зосимы и Савватія.
   Тѣмъ не менѣе, всѣ эти дальные и бѣдные богомольцы въ родныя мѣста свои возвратятся несомнѣнно успокоенными и умиротворенными, именно потому, что имъ удалось совершить трудный благочестивый подвигъ за себя, за своихъ родныхъ, за чужихъ закащиковъ и за весь міръ православный.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru