Маковский Сергей Константинович
Осип Мандельштам
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Маковский Сергей Константинович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1955
Обновлено: 25/06/2023. 40k.
Статистика.
Очерк
:
Мемуары
,
Публицистика
Портреты современников
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Сергей Маковский
.
Осип Мандельштам
Конец 1909 года. Петербург. "Аполлон", -- редакция помещалась тогда на Мойке, около Певческого моста, в том доме, что и ресторан "Донон". Журнал только начинался, работы было много, целые дни просиживал я над рукописями и корректурами.
Как-то утром, -- отчетливо запомнился этот не совсем обычный эпизод, -- входит ко мне секретарь редакции Е. А. Зноско-Боровский, заявляет: некая особа по фамилии Мандельштам настойчиво требует редактора, ни с кем другим говорить не согласна...
Через минуту появилась дама, немолодая, довольно полная, бледное взволнованное лицо. Ее сопровождал невзрачный юноша лет семнадцати, -- видимо конфузился и льнул к ней вплотную, как маленький, чуть не держался "за ручку". Голова у юноши крупная, откинутая назад, на очень тонкой шее; мелко-мелко вьются пушистые рыжеватые волосы. В остром лице, во всей фигуре и в подпрыгивающей походке что-то птичье...
Вошедшая представила мне юношу:
-- Мой сын. Из-за него я к вам. Надо же знать наконец, как быть с ним. У нас торговое дело, кожей торгуем. А он всё стихи да стихи! В его лета пора помогать родителям. Выростили, воспитали, сколько на учение расходу! Ну что ж, если талант -- пусть талант. Тогда и университет, и прочее. Но если одни выдумки и глупость -- ни я, ни отец не позволим. Работай, как все, не марай зря бумаги... Так вот, господин редактор, -- мы люди простые, небогатые, -- сделайте одолжение -- скажите, скажите прямо: талант, или нет! Как скажете, так и будет...
Она вынула из сумочки несколько исписанных листков почтовой бумаги в линейку и вручила мне:
-- Вот!
-- Хорошо, оставьте... на несколько дней. Прочту.
Но энергичная мамаша ни о какой отсрочке и слышать не хотела. Требовала: тут же прочесть и приговор вынести.
Я запротестовал:
-- Нет, сейчас никак не могу... Стихам нужно внимание, вчитаться нужно...
Против новичков-поэтов в те дни я был достаточно предубежден, -- сколько любительских виршей каждый день летело в редакционную корзину! Но меньше всего хотелось мне огорчить конфузливого юношу... Уж очень выжидательно-печальны были его глаза. От волнения он то закатывал их, то прикрывал воспаленными веками, то опять смотрел на меня с просящей покорностью.
Мамаша настаивала: прочти да прочти, и резолюцию -- немедленно!
Нехотя раскрыл я листки и стал разбирать бисерные строчки. Буквы паутинными петельками давались с трудом; кажется -- ни одного стихотворения толком и не прочел я тогда. Помню, эти юношеские стихи Осипа Эмильевича (которым он сам не придавал значения впоследствии) ничем не пленили меня, и уж я готов был отделаться от мамаши и сынка неопределенно-поощрительной формулой редакторской вежливости, когда -- взглянув опять на юношу -- я прочел в его взоре такую напряженную, упорно-страдальческую мольбу, что сразу как-то сдался и перешел на его сторону: за поэзию, против торговли кожей.
Я сказал с убеждением, даже несколько торжественно:
-- Да, сударыня, ваш сын -- талант.
Юноша вспыхнул, просиял, вскочил с места и начал бормотать что-то, потом вдруг засмеялся громким, задыхающимся смехом и опять сел. Мамаша удивленно примолкла; видимо, она не ждала такого "приговора" с моей стороны. Но быстро нашлась:
-- Отлично, я согласна. Значит -- печатайте!
Дело оборачивалось не в мою пользу: новичок-то теперь не отстанет... Но делать было нечего, -- прощаясь с ним, я попросил "приносить еще".
Новичек стал заходить в "Аполлон" чуть не ежедневно, всегда со стихами, которые теперь он читал вслух с одному ему свойственными подвываниями и придыханиями, -- почти что пел их, раскачиваясь в ритм всем своим щуплым телом. Так же читал он и чужие стихи. Если понравится -- закроет глаза и зальется, повторяя строчку по несколько раз.
И сочинял он -- вслух, словно выпевал словесную удачу. Никогда не встречал я стихотворца, для которого тембр слов, буквенное их качество, имело бы большее значение. Отсюда восторженная любовь Мандельштама к латыни и особенно к древнегреческому. Можно сказать, что античный мир он почувствовал до какого-то ясновидения через языковую стихию эллинства. Но и к России, к русской сути, к царской Москве и императорскому Петербургу, он прикоснулся тоже, возлюбив превыше всего -- русскую речь, богатство ее словесных красот, полнозвучие ударных гласных, ритмическое дыхание строки.
Покойный К. Ю. Мочульский рассказал, по моей просьбе, читателям "Встречи" (No 2) о том, как он давал когда-то Осипу Эмильевичу уроки древнегреческого: "Он приходил на уроки с чудовищным опозданием, совершенно потрясенный открывавшимися ему тайнами греческой грамматики. Он взмахивал руками, бегал по комнате и декламировал нараспев склонения и спряжения. Чтение Гомера превращалось в сказочное событие; наречия, энклитики, местоимения преследовали его во сне, и он вступал с ними в загадочные личные отношения. Когда узнал, что причастие прошедшего времени от глагола "пайдево" (воспитывать) звучит "пепайдевкос", он задохнулся от восторга и в этот день не мог больше заниматься. На следующий урок пришел с виноватой улыбкой и сказал: "Я ничего не приготовил, но написал стихи". И, не снимая пальто, начал петь...
И глагольных окончаний колокол
Мне вдали указывает путь,
Чтобы в келье скромного филолога
От моих печалей отдохнуть.
Забываю тягости и горести,
И меня преследует вопрос:
Приращенье нужно ли в аористе
И какой залог "пепайдевкос"?
Стихи Мандельштама стали печататься "Аполлоном" очень скоро. Одними из первых были, помнится, следующие строчки, ставшие известными:
Дано мне тело. Что мне делать с ним?
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить,
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
В редакции его полюбили сразу, он стал "своим". И с Гумилевым и с Кузминым завязалась прочная дружба. На страницах "Аполлона" появлялись циклы его стихотворений.
Он стал "аполлоновцем" в полной мере, художником чистейшей воды, без уклонов в сторону от эстетической созерцательности. Впоследствии, в годы революции, которую он пережил очень болезненно (может быть, даже до потери умственного равновесия), он стал другим, иносказательно философствующим на социальные темы... Но сейчас я говорю о юном Мандельштаме, о годах "Аполлона". Тогда к поэзии сводилась для него вся жизнь, а поэзия представлялась ему преображением мира в красоту -- и ничем больше. И добивался он этого преображения всеми силами души, с гениальным упорством -- неделями, иногда месяцами выискивая нужное сочетание слов и буквенных звучаний. Писал немного, но сочинял, можно сказать, непрерывно, только и дышал магией образов и музыкой слова. Эта магическая музыка сплошь да рядом так оригинально складывалась у него, что самый русский язык начинал звучать как-то по-новому. Объясняется это, вероятно, и тем отчасти, что он не ощущал русского языка наследственно своим, любовался им немного со стороны, открывал его красоты так же почти, как красоты греческого или латыни, неутомимо вслушиваясь в него и загораясь от таинственных побед над ним.
Вот -- хотя бы в следующих стихах (из первого сборника "Камень") о зимнем Петербурге с дворниками в "овчинных шубах", напоминающими поэту скифскую Россию, когда Овидий пел, "мешая Рим и снег", "арбу воловью", -- разве не гремит русский ямб с какой-то неслыханной силой?
О временах простых и грубых
Копыта конские твердят,
И дворники в овчинных шубах
На лавках у подъездов спят.
На стук в тяжелые ворота
Привратник, царственно-ленив,
Встал, -- и звериная зевота
Напомнила твой образ, скиф,
Когда дряхлеющей любовью,
В стихах мешая Рим и снег,
Овидий пел арбу воловью
В походе варварских телег.
Здесь, помимо пушкинского урока ("Еще усталые лакеи на шубах у подъезда спят"), "арбу воловью", конечно -- не совсем по-русски (мы не скажем "лошадиная карета" или "ослиная повозка"). Но в строке Мандельштама как будто и убедительно: древняя овидиева "арба" тут неразрывно спаяна с образом волов в варварском походе и становится она воловьей, как, скажем хомут (лошадиный).
Мандельштам трудился самоотверженно над "материалом" слов, создавая прекрасное из их "недоброй тяжести", но иногда и неточно понимал их (например, "в простоволосых жалобах ночных", "простоволосая шумит трава"), и склонял их неверно ("в песку зарылся амулет"), и выдумывал их произвольно ("безъязыкий"), и, наконец, связывал одно слово с другим на основании слишком уж отдаленных ассоциаций:
И сумасшедших скал колючие соборы
Повисли в воздухе, где шерсть и тишина...
Вообще слова у Мандельштама часто не совпадают с прямым своим смыслом, а как бы "намагничены" из-внутри и втягивают в себя побочные представления. Поэтому и к неправильностям и вычурам его словоупотребления иначе относишься, чем к неправильностям и вычурам у других поэтов, менее искренних, менее правдивых и вдохновенно-ищущих.
Неутомимость творческого горения (откуда и сочинительская техника) чувствуется почти в каждой строке молодого Мандельштама, Дальше всего эти любовно выношенные строки -- от импровизации и от поверхностного блеска. Их красноречие обдуманно-скупо, подчас -- до замысловатой краткости. Вот уже где "словам тесно"! Художественные длиноты или поэтические клише, или сорвавшиеся с языка обычности исключаются при таком отношении к искусству: образ, как и мысль поэта, приобретает глубоко личный характер, оттого часто -- не до конца понятный, даже смутный, загадочный... Но разве не этим именно и отличается символизм как школа, как стихотворный стиль?
Началось во Франции, на смену описательной четкости Парнасцев, со Стефана Маллармэ, углублявшего, насыщавшего скрытым содержанием стихи до того, что сплошь да рядом приходится их разгадывать, как ребусы. Сам он называл многоликие образы свои -- гиперболами. В русской "новой" поэзии последователями этого словесного герметизма сделались символисты: Блок, Анненский, Вячеслав Иванов. В этом смысле и Осип Мандельштам -- символист прирожденный, хотя и не в том мистическом и даже эзотерическом духе, какой придавали этому понятию Андрей Белый и, отчасти, Блок.
Символизм -- это, прежде всего, сжатость образного мышления, сжатость доводимая иногда (например, у позднего Маллармэ) до криптограммы. Несколькими словами, одним словом-метафорой выражается сложная ветвистая мысль или сложное ощущение и, чаще всего, такая мысль и такое ощущение, каких и не сказать иначе, разложив на составные части. Слово при этом теряет свое прямое значение или, -- даже не теряя его, -- как бы преображается от соприкосновения с другими словами, отвечая глубинным и подчас неясным для самого автора переживаниям.
Такими криптограммами "в зародыше" представляются мне у Мандельштама, например, образы в следующих "крымских" стихах (начинаю с четвертой строфы, -- курсивы мои).
4.
Я сказал:
виноград, как старинная битва
, живет,
Где кудрявые всадники бьются в кудрявом порядке.
В каменистой Тавриде наука Эллады -- и вот
Золотых десятин благородные ржавые грядки.
5.
Ну, а в комнате белой,
как прялка, стоит тишина
,
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме любимая всеми жена
Не Елена -- другая, -- как долго она вышивала.
6.
Золотое руно, где же ты, золотое руно --
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился,
пространством и временем полный
.
Не менее характерны для Мандельштама такие строки:
"И вчерашнее солнце на черных носилках несут",
или --
"И лес безлиственный прозрачных голосов",
или --
"Сюда влачится по ступеням широкопасмурным несчастья волчий след",
или --
"И в ветхом неводе генисаретский мрак"...
Не буду "объяснять" гиперболики этих образных определений. Полагаю, что всякий, кто чувствует новую поэзию, их почувствует, вчитавшись в стихотворения, из которых они взяты. Я говорю --
новую
поэзию, потому что, разумеется, такой прием, такую сжатость образного определения -- "как прялка, стоит тишина" -- невозможно представить себе, скажем, у Пушкина, у Лермонтова, вообще -- в поэзии до-символической. Один Тютчев иногда доводит выраженное ощущение или мысль до этого
магического лаконизма
. Таковы его уподобления зарниц "демонам глухонемым" или брызнувшего грозового дождя пролитому Гэрой "громокипящему кубку". Это еще не "гипербола" Маллармэ, но уже символика.
У Мандельштама она -- сплошь. Подвергнуть эту "магию" логическому разбору подчас трудно и даже невозможно, но не кажется она искусственным, претенциозным, ничего в конце концов не выражающим словоизлишеством -- как у многих символистов. Мандельштамовская магия согрета искренним чувством, -- может быть это и есть в ней самое пленительное. От строф, словно высеченных из мрамора или отлитых из бронзы -- на самые неличные, самые далекие темы -- никогда не веет холодом. Потому что эти далекие темы действительно
его
любовь,
его
страдание и
его
счастье,
его
душа, приявшая миры, созданные творческим воображением. О чем бы он ни грезил: о прошлом возлюбленной средиземноморской земли, о легендарной Тавриде, о скифском варварстве или о древней Москве с "пятиглавыми соборами" или о современном умирающем Петрополе с Исаакием, стоящим "седою голубятней", или о богослужебной торжественности полудня, -- рассказ об этих видениях насыщен восторгом сердца. И больше того: живое, конкретное впечатление переходит в образ какой-то трансцендентной сущности. Мандельштам, лучше, чем кто-нибудь, понял урок великих французских новаторов и связал русский стих с "сюрреалистическими" прозрениями века... Но и по темам, и по религиозному акценту эти стихи остаются русскими, в самой отвлеченности их таится великая любовь поэта и к русским судьбам, и к русской вере:
Вот дароносица, как солнце золотое,
Повисла в воздухе -- великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взял в руки целый мир, как яблоко простое.
Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.
И Евхаристия, как вечный полдень длится --
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится.
Религиозность этого "полудня" (или "вселенской литургии"?) не только восторженно-христианская, но русская, иконописная религиозность. Удивительно, как сумел проникнуться ею этот выросший в еврейской мелко-мещанской среде, юноша, набравшийся многосторонней образованности в Швейцарии и Гейдельберге!
Послушайте, с какой растроганной любовью говорит он о кремлевских церквах:
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где реют голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное -- Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне -- явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Мандельштам был одним из столпов провозглашенного Гумилевым акмеизма в "Цехе поэтов". Акмеизма -- от
акмэ
, острие, заострение. Создалась эта "школа" в среде "Аполлона" как противодействие мистическому символизму, возглавляемому Вячеславом Ивановым. Гумилев требовал "заострения" словесной выразительности, независимо от каких бы то ни было туманных идеологий. Но и он, в таких стихотворениях, как "Дракон", например, оставался верен языку символов. Хоть и далекий от В. Иванова, Мандельштам становился символистом чистой воды каждый раз, когда "заострялось" до предельной выразительности его слово-звук и слово-образ. Не надо забывать, что словесную фонетику он называл "служанкой серафима".
В течение восьми лет (вплоть до моего отъезда из Петербурга весной 17 года) я встречался с ним в редакции "Аполлона". Неизменно своим весторженно-задыхающимся голосом читал он мне стихи. Я любил его слушать. Вообще любил его. Но у него на дому ни разу не был. Даже не знал адреса. Да и не помню, чтобы он кого-нибудь звал к себе. Неприветно жилось Осипу Эмильевичу под родительским кровом. С отцом вечные ссоры. Самостоятельная жизнь оказалась еще труднее, из меблированных комнат выселили за невзнос платы. Одно время, где-то на Сергиевской, прикармливали его дядя с тетушкой. Беден был, очень беден, безысходно. Но кроме стихов, ни на какую работу он не был годен!. Жил впроголодь. Из всех тогдашних поэтов Петербурга ни один не нуждался до такой степени. Вообще всё сложилось для него неудачно. И наружность непривлекательная, и здоровье слабое. Весь какой-то вызывавший насмешки, неприспособленный и обойденный на жизненном пиру.
Однако, его творчество не отражало ни этой убогости, ни преследовавших его, отчасти и выдуманных им, житейских "катастроф". Ветер вдохновения проносил его поверх личных испытаний, В жизни чаще всего вспоминается мне Мандельштам смеющимся. Смешлив он был чрезвычайно -- рассказывает о какой-нибудь своей неудаче и задохнется от неудержимого хохота... А в стихах, благоговея перед "святыней красоты", о себе, о печалях своих, если и говорил, то заглушенно, со стыдливой сдержанностью. Никогда не жаловался на судьбу, не плакал над собой. Самые скорбно-лирические его строфы (может быть, о неудавшейся любви?) звучат отвлеченно-возвышенно, вот -- как эти белые стихи о мертвых пчелах:
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина дремучий лес Тайгета,
Их пища -- время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Приведу еще одно "молодое" стихотворение Осипа Мандельштама, в котором звучит уже не личная грусть, а грусть как бы заклинательной отходной. По форме, не в пример другим, стихотворение -- чрезвычайно просто и даже бедно: повторяющиеся глагольные рифмы и целые строки, всё тот же похоронный припев в конце каждой строфы, как вздох. Слова-символы неразборчивы, сбивчивы, полузаумны, но поют о самом важном, об отходящей навсегда России, приобщенной гением Петра к великолепию европейских веков, в которых скиталась душа поэта:
На страшной высоте блуждающий огонь,
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь,
Твой брат, Петрополь умирает.
На страшной высоте земные сны горят,
Зеленая звезда летает.
О, если ты звезда, -- воды и неба брат,
Твой брат, Петрополь умирает.
Чудовищный корабль на страшной высоте
Несется, крылья расправляет.
Зеленая звезда, в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь, умирает.
Прозрачная весна над черною Невой
Сломалась. Воск бессмертья тает.
О, если ты звезда -- Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь умирает.
Много лет это стихотворение было последним, оставшимся в моей памяти от "прежнего" Мандельштама. Оно вошло в сборник, выпущенный в 1922 году издательством "Petropolis" (в Берлине) -- "Tristia". До того, десятью годами раньше, вышла его маленькая книжка стихов -- "Камень". В "Tristia" -- 45 стихотворений, большею частью "аполлоновских" еще по духу. Затем, в 1925 году, поэту удалось издать небольшой сборник чрезвычайно ярко написанных мемуарных отрывков "Шум времени", а в 1928 году -- поэму ритмической прозой "Египетская Мария" и, наконец, издан был Госиздатом томик поэта, под заглавием "Стихотворения", куда вошли целиком и "Камень" и Tristia и стихи, не попавшие в прежние сборники, сочиненные между 21 и 25 годами.
Впервые об этом мало кому известном в эмиграции сборнике я узнал года три назад от проф. Г. П. Струве. Он писал мне: "Сейчас, когда удушающий ждановский пресс выжал из советской литературной атмосферы последние остатки свежего воздуха, трудно поверить, что этот сборник Мандельштама был выпущен в 1928 году под фирмой Госиздата; что советские журналы могли серьезно -- хотя и без всякого сочувствия -- писать о нем; что Мандельштаму и после этого не был закрыт доступ в "Новый мир", и "Звезду"... Еще совсем недавно, уже после ждановских чисток, один советский критик в злосчастной "Звезде" вспоминал и даже цитировал вошедшие в сборник 1928 года стихи Мандельштама и говорил, что некоторые из них звучали как ребусы, были полны зашифрованных образов, и было очевидно, что "поэт не согласен с нашей революционной действительностью". Советский критик называл стихи Мандельштама "набором субъективных произвольных ассоциаций, противопоставленных реальной действительности" и цитировал в доказательство такие строки:
Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...
Несмотря на "несозвучность генеральной линии", Мандельштам и позже, хотя редко, печатался в советских журналах; насколько удалось установить Г. П. Струве -- вплоть до 1933 года. О том, что было с поэтом позже, ничего достоверно неизвестно. "Еще до войны, -- сообщал Струве, -- в Лондоне я слышал, что был он арестован за какое-то неосторожное высказывание в связи с убийством Кирова. В советской печати имя его перестало упоминаться. Говорили упорно об его исключении из Союза советских писателей (но мы даже не знаем, входил ли он в него -- в Союз принимались только писатели, стоявшие на "советской платформе"). Позднее в России получил широкое распространение рассказ об эпиграмме, за которую Мандельштам пострадал, был арестован и сослан. Рассказ этот, проникший и заграницу, я слышал от заслуживающего полного доверия лица, которое слышало его, в свою очередь, в Москве, почти из первых рук. Эпиграмма была на "самого" Сталина... Но об обстоятельствах смерти Мандельштама (в том, что он погиб, почти нет сомнений) мы до сих пор наверное не знаем. Даже год смерти неизвестен. Есть разные версии, разные даты, но можно ли верить хоть одной из этих версий?.. Большой, замечательный поэт погиб безвестной смертью. Где, кроме сталинской России, мыслим такой факт?".
Сейчас известно около сорока пяти стихотворений Осипа Мандельштама после "Tristia". Я прочел их сравнительно недавно, и мое отношение ко многим из них уже не то, что к его раннему творчеству... Конечно, эти "советские" стихи Мандельштама дополняют его поэтический образ (между ними встречаются и совсем замечательные), но всё-таки это уже куда менее "бесспорный" Мандельштам. Изменилась лирическая его настроенность и, в связи с этим, изменилась и манера письма. Лучше сказать -- не столько изменилась, сколько доведена до предельной "криптограмности", и вовсе не только из соображений эстетического порядка: многое в этом герметизме объясняется причинами, увы, ничего общего с поэзией не имеющими; поздние стихи Мандельштама написаны сплошь да рядом на эзоповском языке -- чтобы невдомек было тем власть имущим, в которых метят их отравленные стрелы. Попадаются между ними -- криптограммы с определенно политическим содержанием (после того как разберешься в словесных нагромождениях, увлекающих звоном необычных метафор, рифм и ритмических ударений).
Не надо забывать, конечно, и чисто литературных влияний, в частности -- модного в те годы имажинизма, поэзии, уступающей первое место эффектно звучащим уподоблениям, описательным парадоксам и неожиданным эпитетам, зачастую никак не оправданным лирической сутью. Имажинизм в значительной степени облегчил Мандельштаму задачу (такую опасную в советских условиях) -- говорить о том, о чем говорить не полагается. В самом деле -- иначе, как эзоповским стилем, не объяснить строчек вроде:
Жестоких звезд соленые приказы,
или --
...Крутая соль торжественных обид,
или --
Время -- царственный подпасок,
или --
Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг
Свинцовой палочкой молочной...
и т. д.
При этом такие "непонятные" строчки звучат у Мандельштама не рассудочно, не обнаруживают хитро-сознательного приема, а выбрасываются им с оглядкой на "врага" из сознания повышенно-нервного, страстно-напряженного, отдающего дань "поэтическому безумию" (вероятно, его и опьяняла эта словесная эквилибристика у "мрачной бездны на краю"). Несомненно так. Продолжая говорить правду, свою правду, он прятал обидный для инакомыслящих смысл ее в метафорах, на первый взгляд только парадоксальных, а на самом деле -- изобличительных.
Вопрос тут не только в писательской "эволюции", а в глубоко-трагически пережитой поэтом гибели всего, чему он верил прежде, что считал целью и оправданием жизни. Никто, вероятно, из писателей не был потрясен "Октябрем" сильнее, чем Мандельштам, повторяю -- может быть, даже до потери умственного равновесия. Недаром ходили слухи в России, что он вовсе не погиб ни от немцев (в годы нашествия), ни от чекистов, а попал, где-то на юго-востоке России в лечебницу для душевно-больных...
Когда внимательно вчитаешься в позднейшие его стихи, эти слухи не кажутся невероятными. Пугливый от природы, но в свои часы смелый до отчаяния из благородства, Мандельштам действительно обезумел от большевизма. Правда -- не сразу. Пробовал сначала "сменить вехи", завязывал дружбу с влиятельными литературными кругами, в качестве писателя-плебея по происхождению и вольнодумца без политических предубеждений. Осип Эмильевич попытался у жизни взять то, в чем она ему отказывала прежде. Даже -- как это ни кажется невероятным -- женился на молодой актрисе... Словом, всеми силами хотел примириться с реальностью. Но с творческим духом как справиться? В строчках, написанных им в это десятилетие, почти везде одна неотступная мысль об ужасе, об одиночестве, об обреченности и непримиримости по отношению к новой безрелигиозной, бездуховной большевистской ереси... Чтобы иметь возможность печатать такие стихи, нужна была словесная завеса и не только -- из страха попасться в контрреволюционности, но также из какого-то опьянения этими словесными фокусами и этой вдохновенной одинокостью. Впрочем прорываются и строки, довольно прозрачно указывающие на страстный мятеж автора... Выписываю наудачу (курсив -- мой).
Нельзя дышать, и твердь кишит червями
,
И ни одна звезда не говорит...
..........
Куда же ты?
На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит
...
(1921)
...Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,
Как яблоня зимой в рогоже голодать,
Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому
И
шарить в пустоте, и терпеливо ждать
.
(1922)
...
А ведь раньше лучше было
И пожалуй не сравнишь,
Как ты прежде шелестила,
Кровь, как нынче шелестишь.
...Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поем.
Лиру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.
Но вот уж совсем "программное" стихотворение (1923 года) -- "Век". Начинается совсем недвусмысленно и вообще поддается расшифровке. Сам поэт, как будто, еще только оглядывается и пытается прозреть будущее:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки,
И своею кровью склеить
Двух столетий позвонки?..
..........
Словно нежный хрящ ребенка
Век младенческой земли --
Снова в
жертву
, как ягненка,
Темя жизни принесли...
Здесь "темя" я понимаю, как высшие духовные ценности. Поэт хочет уверить себя, что задача поэзии увенчать эту жертву:
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать...