Макаренко Антон Семёнович
Воспитание в семье и школе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Макаренко А. С. Педагогические сочинения: В 8-ми т. Т. 4
   М.: Педагогика, 1984.
   

Воспитание в семье и школе

   Воспитание детей в семье и школе -- это тема такая огромная, что о ней можно говорить не один вечер, и, пожалуй, всего не скажешь. За один вечер мы сможем коснуться только кое-каких главных вопросов. А вот в главном-то я, может быть, и неспециалист. Вы спросите, почему? Да вот сами увидите. Я расскажу вам коротко о себе.
   Я учитель. Учитель с 17 лет. Первые 16 лет я работал в железнодорожной школе. Я сын рабочего и учительствовал на том заводе, где работал отец. Проработал 16 лет. Это было еще при старом режиме, в старой школе.
   Первые 16 лет моей педагогической работы я в таких решающих, труднейших вопросах, как связь семьи со школой, плавал, хотя находился в более благоприятных условиях, чем многие из вас.
   Почему? Да потому, что я был учителем, а потом заведующим заводской школой, которая и объединяла детей рабочих одного завода, одного рабочего поселка. И я сам был членом рабочего коллектива, членом рабочей семьи. И мои ученики, и мои родители представляли собой единое небольшое рабочее общество одного завода.
   Следовательно, возможности у меня были очень большие. У вас в Москве этих возможностей, пожалуй, меньше, так как вы объединяете детей по признаку их территориального размещения.
   Их родители не связаны в единый рабочий коллектив. Вы имеете, может быть, меньше возможностей подойти к семье, чем я. Но зато у вас такое прекрасное условие, как Советская власть. У меня тогда этого условия не было. В то время была старая самодержавная Россия.
   После революции судьба отдалила меня от семьи. Шестнадцать лет я работал с ребятами, не имеющими родителей, не имеющими семьи. С родителями я почти и не встречался.
   Правда, за последние годы я опять приблизился к семье, но моя основная работа при Советской власти -- это работа в учреждениях, в которых жили воспитанники, "принципиально" не признающие семьи.
   И если у нас появлялся ребенок, у которого где-то далеко на горизонте были папа и мама, то к такому ребенку относились несколько свысока: ты, дескать, плебейского происхождения, а мы настоящие аристократы улицы.
   Если же папа и мама располагались настолько близко, что иногда заезжали даже в коммуну, то их встречали очень нелюбезно и говорили: что вы сюда ездите? Что вам здесь нужно? Мы без вас управляемся хорошо, и ваш сын без вас тоже прекрасно управится, и нечего вам здесь делать.
   Были случаи и более трагические.
   У меня был один замечательный случай. Произошел он в интересной обстановке.
   По поручению какой-то кинематографической организации приехал ко мне кинооператор заснять коммуну им. Дзержинского в Харькове. Юркий старичок, из тех, которые все умеют видеть, все умеют найти, очень разбитной, очень расторопный.
   Он пришел в восторг от коммуны. Все ему нравилось. И вот в тот момент, когда я с ним в кабинете о чем-то договаривался, совершенно неожиданно вваливается товарищ довольно культурного вида, но видно, что человек только что из вагона, очень запыленный, и говорит:
   -- Я приехал из Мелитополя. Я получил сведения о том, что у вас живет мой сын Вася Столяров.
   -- Да, есть такой.
   -- Так вот я его отец. Он убежал из дому, я его полгода искал, теперь узнал, что он у вас, приехал за ним.
   Человек волнуется, голос у него дрожит.
   -- Ну что ж, пожалуйста, позовите Васю.
   Прибыл Вася. Мальчику лет четырнадцать. Мальчуган полгода пробыл в коммуне. В форме, подтянутый, умеет стоять, умеет смотреть, все как полагается. Пришел, встал, спрашивает:
   -- Вы меня звали?
   -- Да, приехал твой отец.
   -- Отец?
   Ну, уж здесь все формы исчезли: бросились друг к другу в объятия, целуются, любовь необычайная: отец любит сына, сын любит отца и т. д.
   Кончились объятия и поцелуи. Мальчик привел себя в порядок. Отец говорит:
   -- Так вы его отпустите со мной?
   -- Пожалуйста, решает сын. Как он захочет, так и будет. Захочет ехать с вами, пусть едет.
   И вот этот самый мальчуган, который только что плакал от радости, покраснел, посерьезнел, смотрит на меня, качает головой и говорит:
   -- Не поеду.
   -- Почему, ведь это же твой отец?
   -- Все равно, не поеду.
   Отец побледнел.
   -- Как не поедешь?
   -- Не поеду.
   -- Почему?
   -- Не поеду -- и все.
   -- Почему ты не хочешь ехать? Это же твой отец?
   -- Не хочу, не поеду.
   Отец начал горячиться:
   -- Хочешь не хочешь, а я тебя возьму.
   Здесь мои командиры вступились:
   -- Здесь вы никого не можете взять, он коммунар-дзержинец; можете ему поклониться, захочет -- поедет, не захочет -- не поедет.
   Отец упал в кресло. Истерика. Заволновались. Успокаивали его, успокаивали, водой поили. Успокоился он немного, говорит:
   -- Позовите Васю.
   -- Нет, теперь не позову.
   -- Да ведь только попрощаться.
   Посылаю своего связиста:
   -- Спросите, хочет Вася попрощаться с отцом?
   Пришел Вася. Опять начали плакать, обниматься, целоваться. Когда все кончилось, Вася спрашивает:
   -- Мне можно идти?
   -- Пожалуйста, иди.
   Он ушел, а я с отцом еще часа два сидел, смотрел на него. Он сидел в кресле, вздыхал, плакал, успокаивался, опять плакал. Так и уехал без Васи.
   Но "драматичнее" всего было в этой истории то, что мой кинооператор пришел от этой сцены в дикий восторг и, совершенно неспособный к переживаниям, он, пока здесь отец с сыном плакали, целовались, обнимались, ухитрился все это заснять и был очень доволен:
   -- Нашему брату, оператору, на такой случай раз в жизни удается нарваться.
   Здесь я хочу заострить вопрос о семье и семейном воспитании. В 1935 г. мне поручили ликвидировать беспризорность и безнадзорность на Украине. И вот здесь на практике я узнал, как работает семья и почему семья поставляет нам малолетних правонарушителей, беспризорных.
   Мне пришлось бывать во многих семьях, пришлось познакомиться со многими родителями, пришлось помогать им в тех или иных случаях, когда они в этой помощи нуждались. Только в это время я ближе подошел к семье, главным образом к той семье, где неудачные дети.
   Под влиянием этих своих впечатлений и своей работы я и решил написать свою "Книгу для родителей".
   "Книга для родителей" задумана в четырех томах, поэтому в первый том вошло не все. Первый том посвящается вопросам семьи как коллектива. Все остальные вопросы, выходящие из этого круга, не могли в него войти.
   Я хотел в первом томе показать, что для успешного воспитания ребенка семья должна быть прежде всего советским коллективом. В тех случаях, когда этот коллектив дает трещину по разным причинам: либо по причине раздора между родителями, либо по причине ухода одного из родителей, либо по такой причине, как отсутствие режима, отсутствие родительского авторитета, и даже по такой причине, которой до сих пор не придавалось должного значения, как единственный ребенок в семье,-- условия воспитания становятся более тяжелыми, так как коллектив теряет признаки коллектива. Семья в некоторой своей части перестает как будто быть коллективом.
   Только этот вопрос я и сумел разобрать в первом томе.
   Вообще, товарищи, с родителями мне редко приходилось встречаться. Но за последние годы -- 1932, 1933--1935-й, когда коммуна наша выросла, когда коммуна начала выпускать фотоаппараты "Лейки", стала богатой, перешла на полный хозрасчет и могла давать государству свою продукцию, многие родители начали обращаться с просьбой принять их детей.
   Мы не были принципиальными сторонниками родителей, но, как ни вертелись, пришлось все-таки уступить. Начали принимать детей, имеющих семьи, по просьбе родителей.
   Обращались к нам очень многие, со всего Союза, но принимали мы только в крайнем случае, когда ребенок был настолько великолепным экземпляром с нашей точки зрения, что мы нуждались в его обществе.
   Детей хороших, послушных мы, конечно, принципиально не принимали. Нам нужны были такие, которые обокрали родителей, избивали мать, называли ее всякими черными словами, вообще дети с "сильным" характером.
   Я считал себя, хвастливо считал, великим специалистом по перековке всякого рода правонарушителей. Я и думал: "Что такое ребенок, имеющий семью, разве трудно его перевоспитать, это же мелочь". А как посмотрел я на этих ребятишек, имеющих родителей, так и увидел: куда наши правонарушители годятся.
   Убийца, развратник, вор, самый отчаянный "путешественник" по сравнению с ребенком, имеющим папу и маму, просто агнец кроткий.
   Дети, имеющие семью, большей частью были из хороших семей и очень балованные. Были такие, которые говорили:
   -- У моего папы "вьюик", у моего папы "Линкольн".
   Были такие, которые привыкли ездить только в международных вагонах. И вот эти были самыми трудными.
   Беспризорный только на меня рассчитывал, на меня одного смотрел: человек дает мне путевку в жизнь. И хоть я иногда давал эту путевку в жизнь грубо, но он знал, что все-таки это путевка в жизнь.
   Ну, а этот ребенок как смотрел на меня?
   -- Что вы со мной так разговариваете, вы знаете, кто мой папа, вы знаете, кто моя мама?
   А в случае чего "смывался" и шел домой.
   Так что дети, имеющие семью, нисколько не легче и не проще беспризорных.
   Во втором томе говорится о политико-моральном воспитании ребенка в семье и, конечно, в школе, поскольку семью от школы отделять нельзя.
   Третий том будет говорить о трудовом воспитании и о выборе профессии.
   И наконец, четвертый том посвящается важнейшему вопросу, к сожалению до сих пор не поднятому в педагогике, вопросу о том, как воспитать человека, чтобы он был не только прекрасным работником, не только хорошим гражданином, но чтобы он был еще счастливым человеком.
   Не подумайте, пожалуйста, что я хочу научить человека быть счастливым. Научить человека быть счастливым нельзя, но воспитать его так, чтобы он был счастливым, можно.
   Это самый трудный вопрос, трудный потому, что над этим вопросом все родители думают. Каждый родитель хочет, чтобы его ребенок был счастливым. Это цель родительской жизни. Для этой цели родители готовы отказаться от собственного счастья, готовы пожертвовать собственным счастьем, лишь бы сын или дочь были счастливы. Очень трудно найти таких родителей, которые не думали бы об этом и не хотели бы этого. А если мы таких находим, так мы их осуждаем.
   Вопрос, товарищи, как видите, важный, и вопрос очень трудный, потому что никогда еще не было решено практически, от каких качеств характера, от каких привычек, традиций, развития, убеждений зависит счастье и что такое счастье.
   Было бы, конечно, лучше, если бы были написаны все четыре тома "Книги для родителей" и все сразу выпущены. Тогда, пожалуйста, ругайте сколько хотите, дело уже сделано. Я, может быть, по ошибке выпустил сначала первый том, и меня многие упрекали в том, что я не сказал о том-то, не сказал о том-то. Конечно, не сказал, раз у меня в плане еще три тома.
   Я коротко рассказал вам, товарищи, о себе, о своей работе в прошлом и о своей будущей работе. Это, так сказать, маленькое вступление. А сейчас переходим к основному вопросу: об отношениях к семье и школе.
   Уместно поставить такого рода вопрос: кто воспитывает -- семья или школа? И очень соблазнительно ответить коротко: и семья и школа. Так обычно и отвечают.
   В таком случае нужно несколько изменить вопрос: кто должен быть ведущим началом, семья или школа? Я сейчас этим вопросом очень занят. Я был во многих семьях, во многих школах. Ко мне приходит много людей, большей частью со всякими "несчастными" случаями. И вот видишь, что единого взгляда на этот вопрос нет. Причем оригинально вот что.
   Я почти не слышал, чтобы родители говорили: "Мы должны воспитывать, зачем школа мешает?" Я не слышал, чтобы педагог сказал: "Школа должна воспитывать, зачем семья мешает?"
   Обыкновенно говорили так: "Мы -- школа, а вы, родители, должны воспитывать детей, почему вы не воспитываете?" Родители же говорят обратное: "Мы отдали детей в школу, пускай школа и воспитывает их, почему она не воспитывает?"
   Получается так, что желания захватить власть в свои руки в деле воспитания детей нет ни у семьи, ни у школы. Наоборот, каждый компонент этой пары старается свалить всю тяжесть воспитания на другого.
   Это на словах. А на деле получается даже так. Допустим, ученик плохо учится. Учитель вызывает мать или отца (правда, не каждый учитель так делает, но есть такие) и говорит:
   -- Ваш сын плохо учится, примите меры.
   -- Есть, принять меры.
   Это значит, что педагог думает: в моем распоряжении мало средств воспитания, а вот в распоряжении семьи этих средств больше. Отец или мать пустят в дело эти более сильные средства, и мальчик станет воспитанным, по крайней мере станет учиться.
   Отдельные педагоги считают, что семья -- это более мощный воспитательный фактор, что семья может сделать больше, чем они.
   Я не стану разрешать этот вопрос в ту или иную сторону, не буду говорить отдельно о педагоге и отдельно о семье. Я являюсь сторонником иной точки зрения.
   Здесь мне приходится коснуться моих педагогических убеждений, которые очень часто считались ересью, но на которых я тем не менее настаиваю.
   Я считаю, что делать ставку на отдельного обособленного учителя, хотя бы даже он был классным руководителем, нельзя. Почему? Потому что это ставка на талант, на способности1.
   Если мы думаем о воспитании десятков миллионов наших детей -- юношей и девушек, то давайте, как и всякие производственники, поинтересуемся: а какая же норма брака допускается?
   Ведь на каждом производстве существует определенная норма брака, на некоторых производствах норма брака 0,5%, на некоторых -- 1%, на некоторых -- 2%. Есть такие производства, например производство оптического стекла, где допускается до 50% брака.
   А вот в нашем производстве какая норма брака? Думали мы об этом когда-нибудь? Из 30 миллионов детей сколько можно забраковать, т. е. воспитать плохо? Давайте об этом подумаем.
   Начнем с простой арифметической задачи. Если найдется человек, который скажет, что допустим брак в 10%, то такого человека мы назовем врагом народа, потому что 10% от 30 миллионов -- это 3 миллиона ребят.
   А что значит 3 миллиона ребят забракованных? Это 3 миллиона людей с какими-то отклонениями от нашей советской моральной нормы. Поэтому я говорю: никакого брака, ни одного процента. Кто может мне возразить? Кто может сказать, что допускается какой-то, хотя бы самый ничтожный, брак в деле воспитания детей?
   Я категорически утверждаю и всю жизнь говорю: ни одного процента брака, ни одной загубленной жизни.
   Давайте же, товарищи, примем за норму -- ни одного процента брака в воспитательной работе.
   Если мы делаем ставку на отдельного учителя -- это значит, что мы не только допускаем 1, 2, 10%,-- словом, энное количество брака, но это значит, что мы вообще снимаем этот вопрос с очереди: сколько выйдет брака, столько и выйдет -- в зависимости от того, на сколько способен и трудолюбив учитель.
   А сколько у нас малоопытных, неумелых, молодых, неталантливых учителей. Следовательно, мы все эти дела отдаем случаю -- как выйдет.
   Допустим, что из миллионной армии учителей у нас сто плохих воспитателей. Что же, мы можем, значит, спокойно сказать, что эти сто плохих воспитателей дадут брак? Ничего подобного. Так ставить вопрос нельзя.
   Нельзя ставить вопрос о воспитании в зависимости от качества или таланта отдельно взятого учителя. Если мы будем говорить о всесоюзных масштабах, если мы будем думать о воспитании целого поколения, так мы не одиночки-учителя, а представители единой учительской армии, единого советского педагогического общества, ни в коем случае не имеем права сваливать все на одного учителя.
   Так, по крайней мере, говорит моя логика, логика гражданина, который хочет отвечать за работу. Так говорит и мой опыт.
   Я тоже когда-то начинал с убеждения, что отдельный учитель -- это все и что именно он должен воспитывать. Я тоже представлял себе воспитание как какой-то парный процесс, как писали в старых педагогических книгах: учитель, учитель, учитель, ребенок, ребенок, ребенок -- и все это в единственном числе. Так и представлял себе: я -- учитель, ты -- ребенок, мы -- один на один, и я тебя воспитываю.
   Сейчас я настаиваю на том, что правильной воспитательной организацией, руководящей воспитательной организацией по отношению к отдельному учителю, и по отношению к отдельному ученику, и по отношению к семье должна быть школа как нечто целое, как единый школьный коллектив.
   Как только мы примем такой тезис, так на нас наваливается бесчисленное множество вопросов методики школьного воспитания. Едва ли мы во всех этих вопросах сумеем разобраться. Во всяком случае, наметим эти вопросы.
   Первый вопрос -- о педагогическом коллективе.
   Второй вопрос -- о детском коллективе, руководимом педагогическим коллективом.
   И третий вопрос -- педагогический коллектив и семья.
   Какой вопрос из этих трех ни возьмите, он разбивается в свою очередь на множество отдельных вопросов. Если мы просидим с вами двадцать вечеров, хватит о чем поговорить.
   Возьмем вопрос о педагогическом коллективе. Я в своей практике много пробовал, много сомневался и страдал от этих сомнений и в конце концов пришел к определенной форме педагогического коллектива. Этот вопрос решил так: там, где нет полного единства всех педагогов школы между собой, там, где нет помощи друг другу и большой требовательности друг к другу, там, где нет умения говорить своему товарищу неприятные вещи и не обижаться, если тебе говорят неприятные вещи, там, где нет умения приказать товарищу (а это трудное умение) и подчиняться товарищу (а это еще более трудно), там нет и не может быть педагогического коллектива.
   Между тем нет такой специальности, которой нельзя было бы выучить человека. Он может освоить любую специальность. А специальность учителя -- быть воспитателем, педагогом.
   Это очень легкое дело. Уверяю вас, воспитание человека чрезвычайно легкое, очень хорошее, прекрасное дело. Но при каких условиях? Об этом я скажу дальше.
   Не нужно иметь педагогического таланта. Я не обладаю педагогическим талантом и пришел в педагогику случайно, без всякого на то призвания. Отец мой маляр. Он сказал мне: будешь учителем. Рассуждать не приходилось. И я стал учителем. И очень долгое время чувствовал, что у меня плохо идет, неважный я был учитель. И воспитатель был неважный.
   Но я научился. Я сделался мастером своего дела. А мастером может сделаться каждый, если ему помогут и если он сам будет работать. И хорошим мастером можно сделаться только в хорошем педагогическом коллективе.
   Это, товарищи, как во всякой иной специальности. Ведь никакой институт не выпускает инженера, он дает только звание инженера, а настоящим инженером человек делается через 3--4 года работы на заводе, когда как следует поработает в хорошем заводском коллективе.
   Точно так же настоящим учителем-воспитателем можно стать после работы в хорошем педагогическом коллективе через несколько лет.
   В последние годы я приглашал к себе каких угодно учителей и прежде всего старался их учить. Я уже стал мастером, а они еще молодые. И я говорил каждому из них: пришел ко мне, ничего не знаешь, учись. И он видел, что я говорю правду.
   У меня в коммуне им. Дзержинского был заместителем Татаринов.
   Я -- человек более или менее строгий, могу крикнуть. А он, наоборот, мягкий, как воск. Повысить голос, крикнуть он не мог. Очень способный человек, прекрасный учитель, очень трудолюбивый, к тому же очень хотел стать хорошим воспитателем.
   Что же вы думаете? Я уезжал куда-нибудь в командировку на полмесяца и оставлял его в коммуне вместо себя. Приезжаю, спрашиваю:
   -- Ну, как дела?
   -- Добре.
   Вечером собираются ребята и смеются:
   -- Чего смеетесь?
   -- Довольно смешно было.
   -- А что?
   -- А он все так же, как вы, делает. Вы говорите: черт вас побери. Он тоже говорит "черт вас побери", только тихоньким голосом.
   -- Ну, а вы слушались?
   -- А как же, мы же видим, что он сердится.
   Человек не мог повысить голос, но в этом нежном "черт вас побери" он выражал предел своего гнева.
   Он стал настоящим мастером-воспитателем.
   А почему он таким сделался? Потому что он доверял мне как руководителю коллектива, потому что он работал в коллективе, потому что он не противопоставлял коллективу свой талант, свои какие-то единоличные достижения. Он жил интересами коллектива и жил в коллективе.
   Если в школе есть коллектив таких педагогов, для которых успех всей школы стоит на первом месте, а успех его класса стоит на втором месте и затем уже на третьем месте его личный успех как педагога, то в таком коллективе будет настоящая воспитательная работа.
   Развивая дальше эту мысль, я настаиваю на придании особого значения главе коллектива. У вас в школах есть директор, есть завуч, комсорг, старший пионервожатый...
   В некоторых школах все эти силы, включая, конечно, и учителей, подчиняются руководству, доверяют ему и слушаются его, т. е. в тех случаях, когда есть расхождения, поступают все-таки так, как говорит старший.
   В некоторых же школах не разберешь, кто руководит: и директор руководит, и завуч руководит, и комсорг руководит, и старший пионервожатый руководит, и не разберешь, кто отвечает, кто кого учит, кто кем действительно руководит.
   Я у себя по штату имел завуча, но ни разу его не приглашал. Мне было очень трудно. Я должен был вести и свою работу, и работу завуча. Кроме того, у меня был завод с миллионным промфинпланом, кроме того, у меня было еще общежитие.
   Следовательно, я должен был заниматься вопросами быта, столовыми, костюмами и т. д. И все-таки я не имел помощника, а работал один2. Все остальные были на одинаковых ролях, в одинаковых отношениях друг с другом. Я был руководством в единственном числе. И я от этого выигрывал.
   В тех случаях, когда есть единое руководство, скорее может быть и единый коллектив.
   Я не буду дальше рассказывать вам о едином педагогическом коллективе, потому что это увело бы нас очень далеко от темы нашей сегодняшней беседы, но это важнейшее условие правильной воспитательной работы в школе.
   Вторым важным условием я считаю единый коллектив учеников школы. Я уже писал в "Правде" о том, что у нас нет школьного коллектива, а есть классный коллектив3. Школьный коллектив как-то не создается. Ученики старших классов не знают учеников младших классов. А если и знают, то относятся к этому так: я ученик X класса, я выделен пионервожатым в V класс, и я знаю, что делается в моем V классе.
   Это, товарищи, совсем не то. Это не единый школьный коллектив. Школа все-таки разбита на несколько коллективов, и каждый коллектив живет отдельно. Девятый класс знает только себя. Может быть, знает другие девятые классы, но не больше.
   Я не представляю себе такой работы. Я не сумел бы работать, если бы у меня не было единого школьного коллектива.
   Я не имею права что-нибудь рекомендовать вам, потому что я был в других условиях, может быть, в лучших условиях, чем вы. У меня был коллектив, который не только учился в школе, но и жил здесь же и работал на заводе же. Все всегда были вместе.
   Но, товарищи, я наблюдал в других колониях такое положение, когда и живут вместе, и работают вместе, а все-таки единого коллектива нет, а есть отдельные коллективчики. Далеко не во всех колониях созданы единые коллективы. Очевидно, нельзя отговариваться тем, что это, мол, колония. И в школе можно создать единый коллектив.
   Во всяком случае, если бы мне сейчас дали школу, то я первой своей задачей поставил бы создание единого школьного коллектива.
   Что для этого нужно? Я уверен, что для этого нужны единые школьные интересы, единая школьная форма работы, единое школьное самоуправление и, наконец, общение, соприкосновение [членов] этого коллектива.
   Вопрос о первичном коллективе и общешкольном у нас в методике не разработан, но я считаю этот вопрос важнейшим.
   Мой отряд в колонии им. Горького, в коммуне им. Дзержинского был для меня главнейшей заботой. Я заботился о том, чтобы этот отряд всегда был цельным, чтобы он не распадался как можно дольше и чтобы этот отряд был обязательно органическим членом целого коллектива коммуны.
   Если эти две задачи разрешены, то разрешены все вопросы воспитания. Они все легко становятся на свои места.
   У вас есть такой инструмент, как коллектив школы и коллектив первичный -- класс. Коллективы эти расположены близко друг от друга и должны находиться в нормальных взаимоотношениях друг с другом.
   Когда есть такой коллектив, тогда вопрос об отношении к семье разрешается гораздо легче.
   Конечно, школьный коллектив трудно представить себе без хорошей дисциплины. Возьмем такой чисто технический вопрос, как общее собрание. Общее собрание нужно прежде всего хорошо организовать.
   Что нужно прежде всего? Прежде всего нужна точность. Общее собрание назначается на 8 часов 30 минут. В 8 часов 29 минут (не 28 минут и не 30 минут, а точно 29 минут) дается сигнал, и ровно в 8 часов 30 минут общее собрание открывается.
   Когда это делается один день, это очень трудно, когда это делается месяц -- уже легче, а когда это делается годами -- это очень легко. Получается традиция. Каждый сознательный, а впоследствии и каждый коммунар смотрит на часы: 25 минут девятого. Он складывает книжки, инструменты и идет в зал, где будет общее собрание, чтобы потом, когда будет сигнал, не бежать бегом. Если сигнал застанет его за работой, ему придется бежать бегом, иначе он опоздает на собрание.
   Это входит в привычку. Секретарь совета командиров смотрит на часы и ровно в 8 часов 30 минут говорит: "Объявляю общее собрание открытым". Ни одной минуты мы не потеряли зря.
   Регламент определяется просто: одна минута по песочным часам.
   -- Дай слово.
   -- Получай.
   Перевернул песочные часы. Песок высыпался. Минутка кончилась. На общем собрании о деле нужно говорить одну минуту. Сначала было трудно, а потом привыкли, и получалось просто замечательно. Некоторые даже короче говорили.
   Этот, казалось бы, небольшой вопрос имеет огромное значение. Во-первых, мы могли сказать на общем собрании обо всем. Во-вторых, каждый приучался говорить только то, что необходимо.
   При таком жестком регламенте люди приучаются говорить очень коротко, не размазывать, не говорить лишних слов. Человек приучается к деловитости.
   В некоторых случаях, когда вопрос особо важный или когда вносится особо важное предложение, выступающий говорит:
   -- Я не могу уложиться в одну минуту.
   -- Сколько тебе надо?
   -- Три минуты.
   -- Много.
   -- Ну, две минуты.
   -- Получай две минуты.
   Такие собрания занимали у нас самое большее 20 минут. И никто не опаздывал, никто никого не ждал.
   Это очень простой и как будто даже не педагогический вопрос -- расположение во времени, но он является решающим. Надо выдерживать время, выдерживать точность.
   Точность -- это первый закон. Точность позволяет иметь и ежедневные общие собрания. А общие собрания -- это постоянный контроль коллектива, постоянное знание друг друга, постоянное знание дел друг друга и первичного коллектива.
   Такие собрания я считаю полезным практиковать и в школе. Сначала будет скучно. Десятиклассники будут скучать. Почему? Да потому, что обсуждается поведение малыша и ученика среднего класса. Но когда этот малыш один раз промелькнет на собрании, другой раз, третий, десятиклассники его узнают и невольно заинтересуются им. А потом, глядишь, в коридоре увидят его за какой-нибудь шалостью и вспомнят:
   "А ведь ты вчера был на общем собрании, отдувался там, а теперь опять летишь, как сумасшедший!"
   И малыш поймет, что этот старший был на общем собрании, заметил его и теперь узнал.
   Это техника, которая, может быть, кажется нелогичной, но которая возникает сама в том коллективе, где практикуются общие собрания.
   Не поймите меня превратно. Я являюсь сторонником некоторой "военизации". Это не муштровка, а та же экономия сил...
   Форм много: есть коллективные игры, которые очень увлекают ребят, и другие формы. При такой "военизации" очень легко руководить коллективом и легко ставить и разрешать вопросы вне общих тем.
   Коллектив -- это единое коллективное мнение, это мнение 500 человек, которое выражается даже не в речах, а в репликах.
   А главное: что один сказал, то и все думают. Вы сами знаете, товарищи, что у ребят именно так бывает. У них удивительная общность взглядов.
   Один сказал, и все понимают: он не сказал бы так, если бы это противоречило общему мнению. Есть какое-то чутье, какое-то именно общее мнение.
   Такое коллективное воздействие дает в руки воспитателю, директору большую силу, и при этом силу чрезвычайно нежную, которая еле-еле заметна.
   Я могу вызвать к себе самых отчаянных "дезорганизаторов", как у вас говорят, и сказать:
   -- Завтра ставлю вопрос на общем собрании.
   -- Антон Семенович, что угодно, как угодно накажите, только не ставьте вопрос на общем собрании.
   А почему боялись общего собрания? Нужно выйти на середину комнаты, стать и отвечать на все стороны. Только и всего. Это не позор, а ответственность перед коллективом4.
   Организация и воспитание чувства ответственности перед коллективом -- это дается трудно, но зато, когда дается, -- это очень сильное средство.
   При этом разрешается проклятый наболевший вопрос, о котором мы толкуем в наших школах, -- не выдавать товарища. Это солидарность, обращенная обратной стороной к педагогу. Солидарность несоветская.
   И она не может быть уничтожена, если нет общественного мнения единого школьного коллектива, созданного единым педагогическим коллективом.
   Никогда не исчезнет это "геройство" -- не выдавать товарища, если не будет общественного мнения. Я достаточно времени помучился над этим вопросом. И я увидел, как в правильно организованном, воспитанном коллективе без моих усилий, без педагогической инструментовки, без каких-то особых методов выросла и укрепилась традиция: никто никогда не приходил ко мне тихонько и не говорил шепотом: "Антон Семенович, я вам что-то скажу". Каждый знал, что, если он это сделает, я его с лестницы спущу.
   Никаких разговоров на ухо. Вечером на общем собрании кто-нибудь поднимается и говорит: "Произошло то-то и то-то".
   И никто никакой обиды на своего товарища не имел за то, что он поднял тот или иной вопрос на общем собрании.
   Очень часто говорили так: "Такой-то -- мой лучший друг, и тем не менее я заявляю протест в связи с его недостойным поведением".
   Никому из товарищей и в голову не приходило обвинять человека, который так прямо и открыто выступал. Но поведение его не пахнет и героизмом, он делает обычное дело -- на общем собрании призывает к ответственности своего товарища.
   И тогда исчезает отрицательное движение коллектива, когда коллектив становится к педагогам спиной и делает что-то, чего педагоги не видят.
   В педагогической литературе не разработан самый важный вопрос: какие формы коллектива должны действовать? Почему-то ученые-педагоги считают, что форма не имеет значения.
   Я с этим не согласен. Форма имеет очень большое значение. У нас, например, был такой порядок. Если командир скажет мне что-нибудь о своем товарище в присутствии других товарищей, я могу ему не поверить, другой может сказать, что это неправда, что дело было не так, я могу вызвать свидетелей, допрашивать, расследовать и т. д.
   Но если этот же командир говорит то же самое вечером, во время рапортов, когда все стояли смирно и когда я тоже стою смирно, когда все друг другу салютуют, я его не проверяю, я ему верю.
   Такой был у нас закон: рапорт не проверяется. Ребята говорили, что в рапорте командир соврать не может.
   Торжественная обстановка. Ты рапортуешь. Соврать может только последний мерзавец, последний негодяй.
   И мы отнеслись к этому делу так: лучше рискнем и не проверим рапорт, чем допустим, что у нас есть такой негодяй. Если он есть, он сам потом проявит себя.
   Следующий закон, который почему-то не используется в школе.
   У нас каждый коммунар, только пробыв некоторое время в коллективе, становился настоящим членом этого коллектива, получал значок ФД -- Феликс Дзержинский, и с тех пор, как он получал этот значок, ему обязаны были верить на слово, если слово касалось его лично. Если говорил: я там не был, считалось неприличным проверять. Доверие -- это первое право5.
   Правда, в некоторых случаях доверия не оправдывали, обманывали. Тогда мы поднимали настоящий скандал. Товарищи требовали исключения из коммуны за нарушение доверия. Это преступление считалось более важным, более сильным, чем воровство, чем невыход на работу. Твоему слову верят, поэтому ты соврать не можешь. Это закон.
   Это тоже, товарищи, инструментовка. И таких форм инструментовки вы в ваших школах можете придумать множество.
   Но они будут эффективны только тогда, когда все они будут направлены к созданию единого общественного мнения, единой системы, единой традиции в коллективе. Тогда школьный коллектив делается исключительно мощным средством.
   Тогда проясняется и вопрос о семье. Я не могу представить себе, чтобы не было такого коллектива, чтобы его нельзя было создать.
   Возьмите, например, вопрос об отношениях старших и младших, десятиклассников и первоклассников. Надо добиться такого положения, чтобы 8--9--10-летний мальчик смотрел на старшего, на ученика десятого класса, как на свое заветное будущее, чтобы он его любил, чтобы он был в него влюблен, именно влюблен, чтобы он видел в нем что-то более высокое, чтобы старший был для него примером.
   Тема дружбы младших учеников со старшими -- совершенно неизбежная тема, если только вы хотите организовать единый школьный коллектив.
   Для организации такой дружбы нужно опять-таки применять специальную инструментовку. Не буду сейчас говорить о ней, потому что это далеко заведет нас. Скажу только, что я на протяжении последних восьми лет добивался такой дружбы.
   У каждого старшего ученика обязательно был так называемый корешок. Это, пожалуй, термин беспризорных, но он у нас укоренился. Он был у нас официальным термином. Каждый имел своего корешка в другом классе, в другом цехе, в другом отряде. Тем не менее они всегда были вместе. Это неразлучная пара, это младший и старший братья, причем старший брат крепко держит в руках младшего.
   Если младший набедокурил, если он стоит перед общим собранием, то обязательно раздается голос:
   -- А чей он корешок?
   -- Володи Козыря.
   -- Пусть Володя Козырь даст объяснение.
   И Володя Козырь -- комсомолец, ученик X класса, семнадцатилетний парень, -- вставал и говорил:
   -- Прозевал, я его исправлю, не наказывайте.
   -- Ну иди, шеф за тебя поручился.
   Такая дружба старших с младшими создает удивительные отношения в коллективе, придает им такую прелесть, какая бывает только в семье, прелесть отношений младших и старших братьев.
   Корешки ходили всегда компаниями. Человек десять малышей, и около них столько же старших.
   Причем, товарищи, надо отметить, что старшие умели любить этих пацанов.
   Отношения старших и младших ребят в наших школах, старшего пионервожатого к младшим, отношения часто официальные, они неестественны.
   Я добивался очень многого. Например, идем мы в поход. Надо сказать, что я со своими ребятами совершил 8 летних походов. Во время походов все идут по взводам, по ротам, по возрасту. Какой-нибудь 14-й взвод далеко отстоит от первого. Там самые маленькие. У них командир.
   Пришли в лагерь. Разбили палатки. И не было такого случая, чтобы кто-нибудь из старших не сказал: "Антон Семенович, первый взвод займет палатку, а как же корешки будут. Отдельно? Мы хотим с ними вместе".
   И мы разрешили такую вещь: последние три взвода, т. е. самые маленькие, не имели отдельной палатки: там, где шефы, там и корешки. Они вместе купаются, вместе катаются на лодках, и в кино вместе, и играют вместе. Иногда старшие что-нибудь читают вслух.
   Никакой школьной воспитательной работы старшие не проводят. Но у них настоящее братство, настоящие братские отношения к малышам. И такое братство сохраняется на всю жизнь. Старшие уезжали потом в вуз, в Москву, и не забывали своих корешков, переписывались с ними.
   Если старший приезжал в отпуск из вуза, так корешок за три километра бежал встречать его.
   Без такой инструментовки не может быть коллектива. Вы заметили, товарищи, что здесь пахнет семьей? Если бы в школе была такая дружба, которую всегда легко организовать, этим можно было бы очень многого достигнуть. Такую дружбу можно создать не силами хорошего педагога, а силами хорошего педагогического коллектива и хорошего руководителя.
   Такую дружбу, товарищи, организовать очень легко, и об этом стоит подумать. Когда есть школьный коллектив, педагогический коллектив и детский коллектив, тогда все воспитательные вопросы становятся на свое место. И тогда высоко взвивается школьное знамя, встает вопрос о чести коллектива.
   Вопрос о чести коллектива поднимается у нас до сих пор либо очень редко, либо формально -- на каких-нибудь заседаниях, во время торжественных заявлений -- и не поднимается в быту.
   Для организации коллективной чести также нужна инструментовка, и очень важная инструментовка.
   Буду говорить об отдельных деталях.
   Прежде всего знамя. У нас знамя стояло в кабинете. Бархатный балдахин, под ним знамя. Если нужно было это знамя перенести из одной комнаты в другую, например на время ремонта, мы делали это очень торжественно. Все надевали новые костюмы. Все 600 человек выстраивались общим строем. Выходил оркестр в 60 человек. Равнялись. Взводные командиры впереди. Затем раздавалась команда: "Смирно!" И знамя в чехле торжественно переносилось из одной комнаты в другую.
   Мы не могли допустить, чтобы знамя переносилось без отдания почестей. Когда мы шли в город, или в поход, или на прогулку, мы шли со знаменем. Совсем другое дело идти со знаменем. Идешь как-то иначе.
   А ведь знамя -- это только одна из деталей. Но даже с помощью одного знамени сколько можно сделать хорошего, полезного, и как можно все это торжественно обставить.
   Например, выборы знаменщика. Знаменщик считался у нас самым почетным человеком в коллективе. Его нельзя наказывать, ему нельзя было объявить выговор. Он был неприкосновенен. Он был примером для остальных во всех отношениях.
   Как проходили у нас выборы знаменщиков? Казалось бы, пустяк выбрать человека, который будет носить знамя. Но мы выбирали лучшего из всего коллектива. Знаменщик -- это самый симпатичный товарищ, это самый лучший ученик, это самый лучший стахановец.
   Знамя служило как бы предлогом для выдвижения человека.
   Все это, товарищи, основания для того, чтобы сбить коллектив в единое целое. И таких оснований много. Я не буду говорить обо всех. Упомяну об одном только, которое у нас забыто, но которое, может быть, когда-нибудь будет восстановлено, -- это труд.
   Я часто встречаюсь с учениками разных классов, и все они жалуются: некогда учить уроки, нет времени.
   Я им всегда говорю: "А как же мои коммунары справлялись? У них ведь тоже была десятилетка, как и у вас. Они тоже поступали в вузы, причем для них это было обязательным, необходимым условием".
   Кроме учебы они 4 часа в день работали на заводе. Это ведь не шутка, а настоящая заводская работа с нормами да еще со стахановскими методами работы, с двойной и тройной нормой, с определенным процентом брака, с большой ответственностью за порчу и т. д. Выпускали аппараты ФЭД типа "Лейка". Точность до 1 микрона. Шутить нельзя было.
   А кроме того, на них лежала уборка всего здания, ежедневное натирание полов, мытье стекол, стирание пыли, уборка всех помещений, не только спален, но и коридоров и кабинетов. Авральная работа ежедневно. Утром по сигналу все 600 человек принимаются за уборку. У каждого свой определенный участок. На уборку полагается 20 минут. А потом еще самоуправление, вечерние общие собрания, комсомольская работа, пионерская работа, спортивная работа, работа кружковая.
   Спортивной работе мы придавали большое значение. Она была поставлена у нас очень серьезно. Если ты в первом взводе, ты должен быть ворошиловским стрелком. Если ты не имеешь ворошиловского значка, переходи во второй взвод. А там ты будешь выше всех ростом и тебе будет стыдно.
   Во втором взводе все должны иметь значок ГТО. Если не имеешь значка ГТО, переходи в третий взвод. Обязательной была стрелковая работа, обязательными были прыжки с парашютом. Они должны были расти сильными девушками и мужчинами.
   Все это требовало времени, и все-таки ребята везде успевали, все делали и еще находили время для отдыха.
   Я думаю, что и в наших школах могут быть введены трудовые процессы. Спортивная работа должна быть поставлена обязательно.
   Труд для ребят полезен и необходим. Маркс говорил, что с девятилетнего возраста дети могут принимать участие в производительном труде.
   Я не понимаю, что такое ребенок десяти лет. Тебе десять лет, ты гражданин Советской республики, и к тебе можно предъявлять соответствующие требования.
   Если бы у меня была школа, я бы, кажется, на части разорвался, но что-нибудь стал бы делать.
   Я помню, как мы организовывали дело в коммуне им. Дзержинского. Пришел ко мне как-то человек:
   -- Хотите делать нитки?
   -- Какие нитки?
   -- Обыкновенные.
   -- Давай. А станки какие?
   -- Да поставим деревянные.
   -- А где возьмешь?
   -- Достанем.
   -- А с деньгами как?
   -- В кредит.
   -- А с сырьем как?
   -- Не беспокойтесь, достанем.
   -- Ну, давай.
   Конечно, начальству я ничего не сказал. Если бы я сказал инспектору, он разошелся бы:
   -- Почему нитки, какие нитки, какой промфинплан? И т. д.
   Поставили мы в подвале станочки. Говорю ребятам:
   -- Будем зарабатывать деньги, давайте хорошо работать, давайте выпускать хорошие нитки6.
   Полгода поработали. Потом нам запретили, правда, но мы встали на ноги.
   Не было денег -- устроили оранжереи7. И устроить оранжереи очень просто. Выгода же большая.
   Когда все это делается в коллективе, когда каждый заинтересован в этом, каждый знает, сколько сегодня сделали, за сколько купили и за сколько продали, когда коллектив начинает жить как хозяин, а потом как производственник, потому что у него появляется план, появляется отдел технического контроля, появляются браковщики, цеховые диспетчеры, тогда коллектив завоевывает себе право гражданства. Когда коллектив так хорошо организован, тогда можно предъявить к нему последнее трудное требование: уметь предъявлять друг к другу определенные требования откровенно, прямо, по-товарищески, в лоб. Делать так и никак не иначе.
   Если сделал не так, то почему? Почему неправильно сделал? Нужно предъявлять человеку большие требования. Это необходимое педагогическое принципиальное положение, без которого нельзя воспитывать человека. Если с человека не потребовать многого, от него и не получишь многого.
   Убеждение в том, что многое вырастает само из ничего при помощи каких-то химических влияний ваших педагогических взглядов, неправильно.
   Многое может вырасти только тогда, когда вы не только про себя педагогически мечтаете, а когда вы по-настоящему требуете. Этого не может сделать не сбитый, не организованный педагогический коллектив. И нельзя организовать его, если нет единого школьного коллектива. А когда имеется единый школьный коллектив, тогда можно требовать многое.
   И наконец, последний момент -- когда требование встречается детьми не с подавленным настроением, а даже торжественно, когда чем больше вы требуете, тем больше их радуете, потому что тем самым вы высказываете доверие их силам.
   Если все эти требования соблюдены, то с таким коллективом можно, я бы сказал, делать чудеса.
   У нас в Советской стране колоссальные возможности для того, чтобы очень легко, красиво и радостно воспитывать замечательные коллективы, а следовательно, и замечательных людей.
   Надо сказать, что требование часто пугает педагогов. Боятся риска. Во всяком деле есть риск. Никакое дело без риска делать нельзя.
   Два слова о педагогическом риске. Я говорил о педагогическом риске на одном из собраний в Ленинграде в октябре8. Мне сказали: "Вот вы говорите о риске, а у нас один ученик десятого класса взял да повесился, потому что ему поставили плохой балл. А вы говорите о риске. Ведь если мы будем так много требовать и рисковать, то все перевешаются".
   Вы знаете, что я им ответил?
   Поставить плохой балл -- это вовсе не рискованное действие. Какой здесь риск? И сколько вообще мы совершаем таких не рискованных действий? Ученик не ответил мне. Я ему поставил "плохо". Какой же здесь риск? Он сел мне на шею, я его осторожненько стащил и сказал: "Детка, не садись педагогу на шею". Никакого риска здесь нет. Он мне плюнул в лицо, а я перед ним извинился. Что же здесь рискованного? Ведь не я ему плюнул, а он мне. А я еще извинился перед ним.
   Все это нерискованные действия. Одно нерискованное действие, другое, третье, десятое, двадцатое -- и создается общая атмосфера нерискованности, такая атмосфера, что многим может захотеться полезть в петлю. Безысходная серая тоска: никто ничего не требует, никто ничего не хочет, каждый беспокоится только о том, как бы чего не вышло и как бы на меня мальчики не обиделись.
   Такая атмосфера может привести к очень плохим настроениям и очень плохим результатам.
   Если же вы прямо, по-товарищески, открыто будете требовать, то от этого человек никогда не захочет повеситься. Он будет знать, что вы относитесь к нему, как к человеку.
   Такая требовательность еще более сколачивает коллектив, еще больше объединяет и учителей и учеников. А как разрешается, товарищи, вопрос об учительском авторитете? Очень часто тот или иной учитель заявляет:
   -- Вы подорвали мой авторитет, вы при учениках сделали мне замечание, вы объявили мне выговор.
   Спрашивается, на чем же базируется авторитет? Неужели на вашей безнаказанности? Неужели на том убеждении, что вы никогда не можете согрешить?
   Я ставлю вопрос так: учительский авторитет основывается на ответственности в первую очередь. Учитель должен, не стесняясь, сказать своим ученикам:
   -- С меня требуют, я отвечаю, я ошибаюсь, я за свою ошибку отвечаю. Вы видели, что я отвечаю?
   -- Видели.
   -- С меня требуют, поэтому и я требую с вас.
   Нет ничего позорного, если директор объявит выговор учителю. Пусть учитель считает, что он не совсем виноват, но раз директор объявил ему выговор, он должен этим выговором воспользоваться для поднятия своего авторитета. Он должен сказать:
   -- Да, я ошибся. Я наказан, потому что я отвечаю за свою работу. И вы извольте отвечать за свою работу. Я требую этого от вас.
   У меня был Иван Петрович Городич. Это было еще в колонии им. Горького. Он что-то не так сделал в походе. Он дежурил по колонии. Я разозлился. Спрашиваю:
   -- Кто дежурный? 5 часов ареста!
   -- Есть 5 часов ареста.
   Слышу голос Ивана Петровича, педагога. Мне даже холодно немножко стало. Он снял с себя пояс, отдал дежурному, пришел ко мне в кабинет:
   -- Я прибыл под арест.
   Я сначала хотел было сказать ему "брось". А потом думаю: "Ладно, садись". И просидел пять часов под арестом. Ребята заглядывают в кабинет -- Иван Петрович сидит под арестом.
   Когда кончился арест, он вышел на улицу. Ну, думаю, что-то будет. Слышу гомерический хохот. Ребята его качают.
   -- За что?
   -- За то, что сел под арест и не спорил.
   А другой на его месте начал бы: "Как это так, меня, педагога, под арест. Ни за что. Мой авторитет пропадет".
   Авторитет, товарищи, нужно создавать самим, пользуясь для этого всякими случаями жизни. В хорошем коллективе авторитет нельзя подорвать. Сам коллектив поддерживает его. Так вот теперь о самом главном, о семье. Семьи бывают хорошие, и семьи бывают плохие. Поручиться за то, что семья воспитывает как следует, нельзя. Говорить, что семья может воспитывать как хочет, мы не можем. Мы должны организовать семейное воспитание, и организующим началом должна быть школа как представительница государственного воспитания. Школа должна руководить семьей.
   Спрашивается, как руководить? Вызвать родителей и сказать: "Примите меры" -- это не руководство.
   Вызвать родителей, развести руками и сказать: "Ах, как же это так у вас плохо получается" -- это тоже не поможет.
   Что же касается помочь и как можно помочь? Плохого родителя, т. е. родителя, не умеющего воспитывать, всегда можно научить так же, как и педагога можно научить.
   Между прочим, товарищи, многие родители, как и педагоги, не умеют разговаривать с ребенком. Нужно поставить голос. К сожалению, в педагогических техникумах и вузах не ставят голоса. Я бы обязательно в каждом вузе и техникуме имел хорошего специалиста, который умеет ставить голоса.
   Я попробовал бы провести такое упражнение: вы, товарищи, студенты, и вы будете допрашивать меня тоже, как студента. Допустим, я украл у кого-то 10 рублей. Как вы будете меня допрашивать? Учтите, что вы будете допрашивать меня, а другие будут слушать и потом скажут, правильно вы меня допрашиваете или нет.
   И вы, товарищи, увидели бы, что без постановки голоса нельзя правильно спросить. Я сам сначала думал: к чему это? Оказывается, это необходимо. Это очень важно.
   У меня вначале и у самого не очень хорошо выходило. В чем, думаю, дело? Обратился к опытному актеру.
   -- Надо голос поставить.
   -- Как голос поставить? Я, что ж, петь буду?
   -- Не петь, а говорить.
   Я позанимался с ним некоторое время и понял, какое великое дело постановка голоса. Очень важно, каким тоном говорится. Простая фраза: "Можешь идти", но эту простую фразу, эти два слова можно сказать 50 способами. Причем в каждый способ вы подпускаете такие нотки, что это будет каплей яду, если это нужно для того, кто должен это почувствовать.
   Это очень сложное дело. Если у вас голос не поставлен, вам, конечно, будет трудно. Родителям не мешало бы поставить свои голоса.
   Родители часто говорят: "Ванечка, убери за собой постель". (Смех.)
   Ну, скажите, пожалуйста, разве после такого приказания может живой человек убрать постель за собой, даже если бы он и хотел это сделать? (Смех.) Некоторые родители и педагоги позволяют себе такую "роскошь", чтобы их голос отражал их настроение. Это совершенно недопустимо. Настроение у вас может быть каким угодно, а голос у вас должен быть настоящим, хорошим, твердым.
   Никакого отношения к вашему голосу настроение не имеет. Почему вы знаете, какое у меня сейчас настроение? Может быть, я в горе. А может быть, у меня радость какая-нибудь большая. Но я должен говорить так, чтобы меня все слушали. Каждый родитель, каждый педагог, перед тем как разговаривать с ребенком, должен себя немножко так подкрутить, чтобы все настроения исчезли. И это не так трудно.
   После того как мы три года прожили в лесу и вокруг нас были бандиты, какие же могут быть настроения? Какую же волю я могу давать моим настроениям? Я привык справляться со своим настроением и убедился, что это очень легко. Нужно делать так, чтобы ваша физиономия, ваши глаза, ваш голос были в некоторых случаях автономными. На душе у вас, может быть, кошки скребут и всякие другие гады, а с внешней стороны все должно быть в полном порядке, в полном параде. Педагог обязан иметь "парад на лице". Желательно, чтобы и родители имели на лице "парад".
   Допустим, вы получили неприятное письмо, может быть, даже от любимого человека. Так что же, из-за этого неприятного письма должен пропадать месяц педагогической работы? Из-за какого-то любимого существа, которое, может быть, вообще ничего не стоит, и, может быть, хорошо, что написано такое письмо.
   Постановка голоса, мимика, умение встать, умение сесть -- все это очень и очень важно для педагога. Каждый пустяк имеет большое значение, и этим пустякам можно научить родителей.
   Недавно ко мне пришел один родитель и говорит:
   -- Я коммунист, рабочий. У меня есть сын. Не слушается. Я ему говорю -- не слушается. Второй раз говорю -- не слушается. Третий раз говорю -- не слушается. Что же мне с ним делать?
   Усадил я этого родителя, который пришел ко мне, и начал с ним разговаривать.
   -- Ну-ка покажите, как вы говорите со своим сыном.
   -- Да вот так.
   -- А попробуйте вот так.
   -- Не выходит.
   -- Повторите.
   Я позанимался с ним полчаса, и он научился отдавать приказание. Дело было только в голосе.
   Помощь родителям со стороны школы возможна только тогда, когда школа представляет собой единый целый коллектив, знающий, чего она требует от учеников, и твердо предъявляющий эти требования.
   Это один из способов помощи родителям. Кроме того, есть и другие способы. Нужно изучить семейную жизнь, нужно изучить причины плохого характера. Не буду перечислять здесь все способы помощи семье.
   В моей коммуне были дежурные командиры. Это очень трудная обязанность. Дежурный командир целый день правит коммуной. Он распределяет день -- и заводской день, и школьный день, и коммунарский день. Он всем руководит, он за все отвечает.
   И у нас было такое правило: дежурному командиру обязаны подчиняться все. Никто не имел права идти против дежурного командира. Вообще ребята звали друг друга по имени, но к дежурному командиру обращались всегда: товарищ командир.
   И все коммунары строго следили за выполнением этого правила. Если дежурный командир два раза повторял один и тот же приказ, вечером на общем собрании этот вопрос обсуждался.
   -- Володя Павленко дежурил сегодня, пусть он даст объяснение, почему он два раза отдавал приказание. Почему ты позволяешь себе повторять приказание? Ведь ты подорвешь авторитет дежурного командира.
   Было четкое правило: дежурный командир отдает приказание один раз. Дежурный командир, 14-летний пацан, говорит 18-летнему комсомольцу:
   -- Позвать заведующего хозяйством.
   Повернулся и пошел сейчас же. Тот отвечает ему уже в спину:
   -- Есть позвать заведующего хозяйством.
   И каждый знал, что, если приказание отдано один раз, его нужно выполнить.
   Я несколько отклонился в сторону...
   ...У меня была такая встреча с одной матерью. Она жаловалась на то, что ее мальчугана выгоняют из всех школ. Мальчик был в такой-то школе, потом был в школе для дефективных детей, потом в школе с особым режимом, потом в лесной школе, потом был в санатории, потом был в психиатрической больнице, потом в колониях НКВД. И отовсюду бежал.
   -- Я,-- говорит, -- его раздела, спрятала одежду. Сейчас он сидит у меня в одном белье, и я его никуда не пускаю. Что же мне с ним делать? Я думаю отдать его учеником на наш завод. Ему четырнадцать лет.
   Начал я расспрашивать:
   -- А в квартире у вас чисто?
   -- Да нет, особенно... порядка нет.
   -- А сын что-нибудь делает?
   -- Нет, ничего не делает.
   -- А постель за собой убирает?
   -- Нет, не убирает.
   -- А вы с ним за город когда-нибудь ездили гулять?
   -- Нет.
   -- А в цирке были?
   -- Ни разу.
   -- А в кино были?
   -- Ни разу.
   -- А подарили ему что-нибудь?
   -- Да он не заслуживает.
   -- Так что же вы от него хотите?
   -- Может быть, отправить его к дяде, в г. Истру?
   Тут уж я не вытерпел. "Пощадите. Несчастный ребенок. Вы ему все нервы истрепали. Человек даже со здоровыми нервами не сможет выдержать перемены десяти коллективов в течение каких-нибудь пяти лет".
   Человек не может привыкнуть ни к одному коллективу. Сегодня он в одном коллективе, завтра в другом, потом -- в третьем, четвертом, человек начинает бродить между коллективами, и из него получается индивидуалист плохого сорта. Этот вопрос очень интересен, и педагог обязан его исследовать.
   Другой вопрос -- беспорядок дома. Пришел я к ребенку домой. Беспорядок ужасающий. Просто бедлам. Три комнаты. Половина мебели поломана. За окнами мухи валяются с 1930 г. Кругом толстый слой пыли.
   Какой же воспитательный процесс может быть в этой пыли, в этой свалке вещей, которую никто не разбирает, не убирает, о которой никто не заботится.
   Если в квартире идеальная чистота, если нет лишних вещей и если вы поддерживаете порядок, у вас ребенок не может быть очень плохим. Внешний порядок, к которому вы приучаете ребенка с самого раннего возраста, формирует его, заставляет его предъявлять к себе большие требования.
   К сожалению, такой внешний порядок мне не очень часто приходилось наблюдать в тех семьях, куда меня приглашали. Как же вы можете воспитывать ребенка, живое существо, человека, советского гражданина, если вы не способны организовать десяток неодушевленных предметов в вашей квартире?
   Вам за воспитание живого человека и браться тогда нечего. Пригласите наемного воспитателя или отдайте ребенка навсегда из дома. Нужно научиться самим организовать вещи, нужно научить этому ребенка, и тогда ребенок скорее станет членом коллектива. Вот этому и должна научить школа тех родителей, которые не знают, что делать.
   Следующий вопрос. Я выдвигаю такое положение, что настоящая семья должна быть хорошим хозяйственным коллективом. И ребенок с малых лет должен быть членом этого хозяйственного коллектива. Он должен знать, откуда у семьи средства, что покупается, почему это можно купить, а этого нельзя и т. д.
   Ребенка надо привлекать к участию в жизни хозяйственного коллектива как можно раньше, с пяти лет. Ребенок должен отвечать за хозяйство своего коллектива. Отвечать не формально, конечно, а удобствами своей жизни и жизни семьи. Если в хозяйстве плохо, то в жизни его тоже худо. Этим вопросом следует заняться.
   И наконец, товарищи, последний вопрос, пожалуй, самый трудный -- это вопрос о счастье.
   Обычно говорят: я -- мать и я -- отец все отдаем ребенку, жертвуем ему всем, в том числе и собственным счастьем.
   Самый ужасный подарок, какой только могут сделать родители своему ребенку. Это такой ужасный подарок, что можно рекомендовать: если вы хотите отравить вашего ребенка, дайте ему выпить в большой дозе вашего собственного счастья, и он отравится.
   Надо ставить вопрос так: никаких жертв, никогда, ни за что. Наоборот, пусть ребенок уступает родителям.
   Вы знаете манеру некоторых девочек говорить матерям:
   -- Ты свое отжила, а я еще ничего не видела.
   Это говорится матери, которой иногда всего тридцать лет.
   -- Ты свое отжила, а я еще не жила, потому все мне, а тебе ничего. Девочка должна подумать:
   -- У меня вся жизнь впереди, а тебе, мама, меньше осталось. Поэтому в своем четвертом томе "Книги для родителей" я прямо
   напишу: новые платья в первую очередь -- матерям.
   И дети перестанут обижаться, если вы воспитаете их в стремлении приносить счастье родителям. Пусть дети думают о родительском счастье в первую очередь, а что думают родители -- это детей не касается. Мы люди взрослые, мы знаем, о чем мы думаем.
   Если у вас есть лишние деньги и вы думаете, кому купить платье -- матери или дочери, так я говорю -- только матери.
   Отец и мать в глазах детей должны иметь право на счастье в первую очередь. Нет никакого смысла ни для матерей, ни для дочерей, ни тем более для государства воспитывать потребителей материнского счастья. Самая ужасная вещь -- воспитывать детей на материнском или отцовском счастье.
   В нашей коммуне мы тратили 200 тыс. рублей на походы и 40 тыс. на билеты в театр. Не скупились на это. Денег не жалели. Но когда шили костюмы, то у нас было такое правило: малыши получали костюмы от старших. И они знали, что им шить новые костюмы не будут. Малыши могли рассчитывать только на перешитые костюмы. Правда, мы могли бы подождать, пока старшие ребята до конца износят свои костюмы, и потом эти костюмы выбросить. Но мы этого не делали. Старшие поносили немного, и костюмы перешивались для младших.
   Что вы дадите девочке в 17--18 лет, если вы в 14 лет нарядили ее в крепдешин?
   К чему это? А какой у этой девочки разгон получается? Дальше у нее начинаются такие рассуждения: у меня только одно платье, а у тебя, т. е. у матери, -- три платья.
   Нужно воспитывать в детях заботу о родителях, воспитывать простое и естественное желание отказаться от собственного удовольствия, пока не будет удовлетворен отец или мать.
   У меня взрослый сын. Окончил институт. Инженер. Очень красивый молодой человек. Финансы у нас общие. У меня до сих пор не было пальто. Кое-кто рассудил бы так: на что тебе, старику, пальто, ты и так хорош. Сыну пальто нужнее. Он молодой красивый человек, ему нужно с девушкой прогуляться, ему пальто необходимо.
   Но я выдержал тон. И он выдержал тон.
   -- Может быть, ты сошьешь себе пальто?
   -- Нет, не сошью, пока ты не сошьешь.
   И он действительно не сшил себе пальто до тех пор, пока я не приобрел себе пальто. Бегал в стареньком пиджачишке. А когда деньги появились, я сшил пальто себе, а он пусть подождет, хоть он и красивый. Важно, что он пережил заботу обо мне. Ну, а девушки и в простом пиджачке любить будут.
   Ну вот, товарищи, пожалуй, на этом я и кончу.
   Может быть, будут вопросы?
   Вопрос с места. Существует ли сейчас коммуна им. Дзержинского, кто ею руководит и какова ваша связь с этой коммуной сейчас?
   Ответ. Коммуна им. Дзержинского жила после меня еще два года, потом была ликвидирована. Почему? Потому, что старшие ушли в вузы, завод, который был там создан, передали соответствующему ведомству. Все коммунары были выпущены с честью.
   Связь со своими коммунарами я поддерживаю.
   ...Надо сказать, что эта связь начинает причинять мне огорчения. Их все-таки много. Их самих я еще помню, но я не могу помнить, кто на ком женился и у кого сколько ребят. А ведь в письмах приходится писать и об этом.
   Вы знаете, товарищи, мне приходится один день в шестидневку тратить на переписку. Это меня очень затрудняет. Правда, я не обижаюсь, ведь у них, кроме меня, никаких родственников нет. К кому же им обратиться? Но мне иногда тяжело бывает от такой массы корреспонденции.
   Кто-нибудь из моих бывших воспитанников приезжает, например, в Москву. С поезда прямо ко мне. Иногда на целый месяц. С открытой душой заявляется: "Я, Антон Семенович, к вам на месяц!" Я в ужасе. Мне все-таки жаль жену. Не может же быть она содержательницей постоянной гостиницы. Мне не жаль того, что съедят мои гости, не в этом дело, но хлопоты большие.
   -- Ну ладно, приехал, так оставайся. Вот, Галя, приехал.
   -- Кто?
   -- Да Витька Богданович.
   -- Ну, здравствуй, Витя.
   Через два дня начинаются разговоры:
   -- Я, пожалуй, в гостиницу поеду.
   -- Зачем в гостиницу? Живи здесь. Через три дня опять разговоры:
   -- Надо, пожалуй, в Ленинград съездить.
   -- Да зачем тебе ездить, лучше здесь живи. А когда уезжает, так и расставаться жаль:
   -- Переезжал бы в Москву, работал бы здесь, ну и жил бы у меня. Ведь в большинстве своем хорошие люди получались из них. Связь
   хотя и тяжелая, но для меня это источник большой, настоящей радости. Правда, кое-кто потерялся.
   По случаю награждения меня орденом я получил радиограмму с острова Врангеля. Подписано: "Митька Жевелий". Вы его знаете по "Педагогической поэме".
   Сегодня получил письмо, тоже поздравительное. Подписано: "Инженер-орденоносец Орисенко (Гуд)"...
   Карабанов -- начальник колонии. Замечательный человек. Если про себя я говорил, что я мастер, а не талант, но Карабанов в первую очередь талант. Он буквально чудеса делает. Если написать об этом, так, пожалуй, никто не поверит.
   Расскажу вам такой случай. В 1937 г. я руководил всеми колониями Украины. Вызвал из Ленинграда Карабанова.
   -- Бери новую колонию, будешь работать там.
   -- Хорошо.
   Дал я ему старый совхоз, какие-то медздравовские бараки в пяти километрах от Винницы, около шоссе. Ничего там не было. Я решил: Карабанов человек сильный, дал я ему "лучших ребят". Со всей Украины собрал. Собрал настоящих "жуков", которые со мной без мата принципиально не разговаривали. Парню 14--15 лет, но у него в кармане отмычки и водка.
   Месяц я продержал их в приемнике. Окружил высоким забором, часовых поставил.
   Так эти часовые были несчастными людьми, хотя и со штыками и с наганами. Ребята над ними просто издевались: и плевали им в физиономию, и швыряли чем попало. Что с ними сделаешь? Стрелять ведь в них не будешь. Извелся я, пока Карабанов подготавливал все к приему ребят.
   Наконец получаю телеграмму от Карабанова: "Можно привозить". Погрузил я их в арестантские вагоны с решетками, поставил конвой и отправил.
   Ночью они прибыли в Винницу. Карабанов подал к станции два грузовика. С соответствующими выражениями уселись в грузовики. Приехали. Постели приготовлены. Накормили их, уложили спать. Все равно, говорят, завтра будем в Виннице. Ночью не видели, куда приехали. Утром проснулись -- кругом степи, пусто. И бараки.
   Карабанов ушел на село. Ребята заявили: жить здесь не будем, пошли, братва, на вокзал. Поехали в Винницу.
   Около них несколько чекистов. Уговаривают их: куда вы, дорогие ребятки, останьтесь. Они ответили им соответствующим образом и пошли пешком, целой ватагой. А чекисты за ними на автомобиле поехали, все уговаривать продолжают.
   Прибежал Карабанов:
   -- Где хлопцы?
   Схватил первого попавшегося коня, без седла, поскакал за ними. Видит -- идут хлопцы по дороге.
   Он спрыгивает с коня. Поскользнулся и упал. Лежит. Те к нему: что такое?
   Пробуют поднять. Стонет. Потом говорит: несите меня в колонию. Понесли в колонию. Всей гурьбой пошли. Принесли. Осторожненько опустили его, а он и говорит: да вы меня поставьте. Поставили они его на ноги. А он и говорит: "Ну спасибо, что донесли, не хотелось мне пешком идти".
   Ребята буквально обалдели. А он увидел самого курносого и говорит:
   -- Почему ты такой красивый?
   Ребята в еще больший восторг пришли. Карабанов говорит:
   -- Ну что же, идите в Винницу.
   -- Ну пойдем.
   -- А может быть, позавтракаете, а потом пойдете.
   -- Ладно, отчего не позавтракать.
   Позавтракали, да так и застряли там. Через три месяца я приехал к нему туда с ревизией, посмотрел на них. Дисциплина, что надо. Все очень вежливые, приветливые, все читали "Педагогическую поэму".
   Я не стал расспрашивать Семена, как он это сделал. А у ребят спросил:
   -- Ну-ка, скажите, какое у вас главное достижение?
   -- Наше главное достижение -- Семен Афанасьевич. (Смех.)
   Вот это настоящий талант. Не мастер, а именно талант, которому подчиняются самые тяжелые, самые вредные. И из них он делает хороших людей. Мы посылали ему самых трудных, и он делал с ними буквально чудеса.
   Сейчас он прислал мне письмо, где пишет: дайте мне какую-нибудь колонию, здесь мне уже надоело, здесь уж слишком благополучно, дайте мне что-нибудь такое, что у всех в печенках сидит. (Смех.)
   Вопрос с места. А что вы думаете относительно ремешка или подзатыльника? Допустимо это?
   Ответ. К сожалению, меня почему-то считают специалистом по этому вопросу. Основываются на том, что я один раз ударил Задорова. Вы помните, вероятно, этот случай в "Педагогической поэме".
   И многие говорят: вот вы треснули Задорова -- и все пошло хорошо. Значит, нужно трескать.
   Вопрос спорный. Ударить человека иногда, может быть, полезно, даже взрослого. Есть такие люди, которым следует набить морду. Но никто не может сказать заранее, полезно это или нет.
   Я противник физических методов воздействия. И раньше был противником. Я ударил Задорова не потому, что своим педагогическим разумом пришел к тому, что это хороший метод. И не потому так благополучно все кончилось, что это был хороший метод, а потому, что Задоров был благородным человеком. Я Задорова избил, а он протянул мне руку и сказал -- все будет хорошо. Редкий человек способен на это.
   Если бы на его месте был Во лохов, он зарезал бы меня. Я в этом не сомневаюсь, я думал, что и Задоров может зарезать, но Задоров оказался человеком в высшей степени благородным. Сейчас он работает одним из ведущих инженеров на постройке Куйбышевского узла. Это мой настоящий друг. Когда он приезжает ко мне, у меня семейное торжество.
   Один этот случай ничего не означает. Может быть, педагог и нарвется на такое благородное существо: треснет его, а тот ему руку пожмет. Все может быть. Но это ничего не доказывает. Вообще физическое наказание как метод я не могу допустить, тем более в семье.
   В колонии еще можно было сорваться. Там есть какое-то оправдание. Там я один стоял перед сотней людей. А как можно сорваться в семье, где всего отец, мать и несчастных два-три ребенка, причем это не бандиты и не беспризорники. Я не видел ни одной семьи, где физическое наказание приносило бы пользу.
   Правда, я не говорю о тех случаях, когда мать отшлепает рукой двух-трехлетнего ребенка. Ребенок ничего не поймет даже. А мать не столько накажет его, сколько свой темперамент проявит. Но ударить мальчугана в 12--13 лет -- это значит признать свое полное бессилие перед ним. Это значит, может быть, навсегда разорвать с ним хорошие отношения.
   В коммуне им. Дзержинского ребята никогда не дрались. Помню, был такой случай. Возвращались мы из Батуми на пароходе в Крым. Заняли всю верхнюю палубу. Нас очень полюбили. Мы были красиво одеты, у нас был прекрасный оркестр, мы устраивали там концерты. Публике и команде мы очень понравились. И вот как-то утром, за завтраком, перед самой Ялтой один старший коммунар ударил своего товарища, более молодого, по голове консервной коробкой. Случай для нас совершенно небывалый. Я был ошеломлен. Что делать? Слышу, играют общий сбор.
   -- Почему?
   -- Дежурный командир приказал.
   -- Зачем?
   -- Все равно вы прикажете созвать.
   Хорошо. Собрались. Что делать? Вносится предложение: ссадить в Ялте, расстаться навсегда. Смотрю, никто не возражает. Я говорю:
   -- Да что вы, шутите или серьезно? Да разве это возможно. Ну, ударил, ну, виноват, но нельзя же выкинуть человека из коммуны.
   -- Чего там разговаривать, голосуй.
   -- Подождите, -- говорю. Тогда председатель говорит:
   -- Есть предложение лишить слова Антона Семеновича. И что же вы думаете -- лишили. Я говорю им:
   -- Мы в походе, я командир, я могу все общее собрание под арест посадить на пять часов, это вам не коммуна, где я с вами разговариваю, как же вы можете лишить меня слова?
   -- Ну ладно, говорите.
   А говорить-то и нечего. Голосуют. Кто за это предложение? Все единогласно. И здесь же выносится другое предложение: кто пойдет провожать, может обратно не возвращаться.
   Прибежала делегация от пассажиров и команды. Просят простить этого мальчика.
   -- Нет, мы знаем, что делаем.
   В Ялте ни один не сошел с парохода. Ждали Ялту с нетерпением, хотели посмотреть город, погулять, а здесь ни один с парохода не сошел. Дежурный командир сухо сказал ему:
   -- Иди. И пошел.
   Приехали мы в Харьков, а он на площади нас встречает. Наши грузятся. Он здесь же вертится. Дежурный командир говорит ему:
   -- Уйди с площади. Грузиться не будем до тех пор, пока ты будешь здесь.
   Ушел. Через три дня пришел ко мне в коммуну. У дверей часовой.
   -- Не пропущу.
   -- Ты же всех пропускаешь.
   -- Всех пропускаю, а тебя не пропущу.
   -- Ну, вызови тогда Антона Семеновича.
   -- Не буду вызывать. Все-таки вызвали меня.
   -- Что тебе нужно?
   -- Попросите общее собрание.
   -- Хорошо.
   Просидел он у меня до вечера. Вечером общее собрание. Прошу. Смотрят и молчат. Спрашиваю, кто хочет высказаться? Никто. Да скажите же что-нибудь. Улыбаются. Ну, думаю, наверное, оставят. Прошу голосовать. Председатель голосует: "Кто за предложение Антона Семеновича, прошу поднять руки". Ни одной руки не поднимается. "Кто против?" -- Все.
   На другой день опять пришел.
   -- Не может быть, чтобы меня так жестоко наказали. Созовите общее собрание, я хочу, чтобы мне объяснили.
   Созывается вечером общее собрание.
   -- Вот он требует объяснения.
   -- Хорошо. Говори, Алексеев. Выступает Алексеев, начинает говорить.
   -- Ты на пароходе в присутствии всего Советского Союза, так как на пароходе были представители всех городов, в присутствии команды из-за какого-то пустяка ударил товарища по голове. Этого нельзя простить, и никогда мы тебе не простим. После нас будут здесь ребята, и те не простят.
   Ушел он. Из старых ребят многие уже вышли из коммуны, много новеньких. И новенькие всегда говорили: "Нужно поступать так, как поступили со Звягинцем". Они Звягинца не видели в глаза, но знали о нем.
   Видите, товарищи, как коммунары относились к битью. Педагогической душой я их осуждаю за такую жестокость, а человеческой душой -- не осуждаю.
   Это, конечно, жестокость, но жестокость вызванная. Конечно, в коллективе допускать побои нельзя. Я лично горячий противник физических методов воздействия.
   Вопрос с места. У вас в коммуне были юноши и девушки 17--18 лет. Какие у них были взаимоотношения?
   Ответ. Вопрос очень трудный. Рассказывать пришлось бы очень долго. Об этом есть в моей книге. Коротко все-таки скажу. Любовь запретить нельзя, конечно, но разрешать влюбляться и жениться в восемнадцать лет тоже нельзя. Никакого счастья от такого брака не будет. У нас большую роль играло единство коллектива и доверие ко мне. Я мог собрать девушек и читать им лекции о поведении девушки. А потом собирал и юношей. И тех я уж не столько учил, сколько просто требовал: в первую очередь отвечать так-то и так-то, поступать так-то и так-то.
   Меня поддерживали комсомольская организация, партийная организация и, конечно, пионерская организация. Поддерживало и общее собрание.
   Только благодаря этому у нас было с этим вопросом все благополучно: никаких драм и трагедий не было. Мы знали, например, что Кравченко любит Доню, а Доня любит Кравченко. Они всегда вместе ходили, вместе гуляли, но ничего плохого не было в этом. Они отжили свой срок в коммуне, поступили оба в вуз и уж потом, через три года, поженились. Приехали в коммуну и на совете командиров заявили -- мы женимся. Командиры поаплодировали им: вовремя женитесь, пять лет любовь выдерживали.
   Вопрос с места. Откуда у вас такое знание психики дошкольников?
   Ответ. Своих детей у меня нет, но есть приемные дети. В коммуне у меня был детский сад для детей сотрудников. Я его организовывал, я им руководил. Многих дошкольников хорошо знаю и очень люблю. Опыт небольшой, но все-таки есть.
   

КОММЕНТАРИИ

   ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 1, хр. 29; оп. 4, ед. хр. 182--184. Стенограмма доклада и ответов на вопросы слушателей на встрече с учителями во Фрунзенском районном Доме учителя 8 февраля 1939 г. Часть доклада впервые опубликована в "Учительской газете", 1940, 27 дек. Целиком (с сокращениями) опубликовано: Макаренко А. С. Соч.: В 7-ми т. Т. 4. -- 1-е изд. М., 1951.
   Данный материал включает изложение А. С. Макаренко тех выводов из своего опыта, которые могут быть использованы в массовой школе, в условиях перехода к всеобщему 7-летнему обучению с перспективой осуществления среднего образования. Решение проблемы связи школы с семьей на основе усиления руководящей роли школы обусловило основную тему доклада: школа как единый трудовой коллектив, важное звено в системе советских общественных организаций, значительный фактор формирования семьи как "хозяйственного коллектива".
   1 Как видно из других высказываний, отрицая "ставку на талант" в массовой профессии учителя-воспитателя и стремясь к повышению роли педагогического мастерства, А. С. Макаренко не отвергал роль педагогического таланта (см. также: Лялин Н. А. Как А. С. Макаренко стал учителем.-- В кн.: Макаренко А. С. / Ред. кол.: Ф. И. Науменко (отв. ред.) и др. Кн. 7. Львов, 1969).
   2 Отказываясь от своих заместителей как административных работников, А. С. Макаренко в то же время всегда имел помощников на разных участках работы коллектива из числа лучших воспитателей-учителей, которые за эту дополнительную работу получали доплату.
   3 А. С. Макаренко ссылается на статьи: "Проблемы воспитания в советской школе" и "Воспитание характера в школе" (см. с. 203--207, 207--210 данного тома).
   4 См. об этом с. 154 данного тома.
   5 Подход к воспитаннику как гражданину, члену трудового коллектива в опыте А. С. Макаренко осуществлялся при всестороннем учете возрастных особенностей в воспитании. Такой подход -- важнейшее в методе параллельного действия, который обеспечивает формирование активного и сознательного строителя коммунизма, всесторонне развитой личности.
   6 Ниточная мастерская коммуны им. Ф. Э. Дзержинского скоро стала обслуживаться лишь рабочими. В конце 1930 г. закрыта из-за несоответствия учебно-воспитательным целям коммуны.
   7 Оранжереи в колонии им. М. Горького и коммуне им. Ф. Э. Дзержинского имели не только эстетическое, но и хозяйственное значение: выращивание огородной рассады, поставка продукции в цветочные магазины.
   А. С. Макаренко говорит о встрече с учителями в Ленинградском областном Доме учителя 16 октября 1938 г. (см. "Некоторые выводы из моего педагогического опыта").
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru