Город стоял на большой реке. По реке проходило неустанное деловое движение, и сам город был деловой, хлопотливый, запросто-кирпичный, без претензий. Через город давно прошла железная дорога от Москвы к югу, а от нее отделилась ветка куда-то далеко к западу. И на больших -- в двадцать пять путей -- товарных станциях, и на широких пристанях народ суетился, измазанный, потный, пахнущий смолой и маслом. И весь город был такой же: покрытый пылью и разными деловыми остатками. Даже воробьи порхали в городских скверах и над мостовыми с злободневным, практическим чириканьем, измазанные в масло, мазут и муку.
Построен город был давно, но не имел никакой истории. Ни сражений здесь не происходило, ни осад, и ни разу за триста лет жители не имели возможности проявить какое-либо геройство или гражданское мужество. И никто не родился в городе не из генералов, ни из писателей, ни из ученых, даже памятника поставить было некому: не только на площадях, но и на кладбищах ничего не было замечательного. Единственное место в городе, где ощущалось некоторое веяние истории, был городской парк, насаженный будто бы самим князем Потемкиным. Парк этот очень полюбили грачи.
Грачи целыми стаями всегда клубились над парком и при этом так кричали, что и за версту от этого исторического места разговаривать было трудно. Поэтому даже влюбленные избегали быть в городском парке, а выясняли свои отношения под акциями второстепенных улиц и на скамейках у ворот.
Городской голова Пряников, прославившийся постройкой трамвая в городе, и тот ничего не мог сделать с грачами. С членом управы Магденко он нарочно отправился в парк, чтобы разобрать вопрос, но мог только пробормотать:
-- Ну, что ты скажешь! Простая птица, а имеет свою линию! И какого черта им здесь нужно?
Магденко ответил:
-- Это птица не вредная. Она только кричит, а зла от нее никакого...
-- Как это никакого! -- воскликнул городской голова. -- Смотрите, что на дорожках делается! И на ветках! Это же какие дубы? Это потемкинские дубы!
Магденко посмотрел на дубы:
-- Птица не понимает, потемкинский или какой. Она не только на историческое место, она может и живому человеку на голову, если человек неосторожный. Ей все равно. А пищи для нее сколько хочешь: наш город богатый!
-- А если пострелять? -- спросил Пряников.
-- Пострелять можно, только новые прилетят, а кроме того, "Южный голос" обязательно карикатуру нарисует.
-- Пожалуй...
-- А как же? Раз прогрессивная газета, она должна. Напишет: "Уничтожение пернатых" или еще хуже: "Победа городского головы Пряникова над невинными птичками".
-- Да, -- сказал Пряников. -- А жаль, очень жаль. Природное место... Здесь ресторан можно, а там открытую сцену.
-- Хорошо, -- вздохнул Магденко.
-- А ходить будут?
-- Кто?
-- Известно кто: жители.
-- Кто будет, а кто и не будет.
-- К Аристархову не ходили?
-- Не ходили. Не будут ходить, -- решительно заявил Магденко.
-- Да почему?
-- Если даром, так будут ходить, а если за деньги, ни за что не будут ходить.
-- Вот черт, -- сказал Пряников. -- Какой народ дикий! Вот они и в трамвае не ездят! Кострома!
Народ в городе действительно одичал несколько за триста лет, а отчего это происходило, никто и не знал. В других городах, говорят, и просвещением интересуются, и в театр ходят, и в трамваях ездят, а в нашем городе только хлопочут и заботятся о пропитании. В других городах есть и промышленность, и там научились даже произносить слово "рабочий", а в нашем городе все норовили постарому выговаривать: "мастеровой". Почтенные люди в городе даже гордились: наш город патриархальный, нравственность у нас не то, что в Питере. Несмотря на постоянную суету, больших дел в нашем городе не делали, а со стороны многие и удивлялись: чем живут горожане? Горожане и на этот вопрос отвечали с достоинством: мы-де искони торговлей славимся, у нас река, у нас сплавы лесные -- святое дело. А на самом деле, бедно жили в нашем городе, лесных пристаней не богатства, ни просвещения не получалось... А беднее всего жили на Костроме.
Кострома расположилась по другую сторону потемкинского парка -- на песчаных дешевых просторах. Почему это место называлось Костромой, никто не знал. От настоящей Костромы наш город был расположен очень далеко. Кроме того, в этом слове "Кострома" было что-то ругательное и обидное, значит, название было дано не по волжской старине, а по какому-то другому поводу.
Культурные граждане относились к Костроме с недоверием, даже полицейская собака в случае чего направлялась прямо на Кострому, не обнюхивая следов. На Костроме не было ни мостовых, ни тротуаров, ни кирпичных домов, воду Кострома добывала из колодцев, освещалась керосином, а водку пила и закусывала больше на открытом воздухе. С другой стороны, и жители Костромы не любили города. Правда, на Костроме был свой базарик и кое-какие лавчонки. Даже река проходила к Костроме особым коленом, чтобы не смешивали ее с городом. Она не расстилалась здесь широкой гладью, а почти к самым берегам подбросила несколько зеленых и тенистых островов. Удовольствия на этих островах были бесплатные.
В центре Костромы стояло несколько заводиков. Был здесь и шпалопропиточный железнодорожный, и уксусный, братьев Власенко, потом табачная фабрика караима Карабакчи и завод молотилок и веялок Пономарева и Сыновья. Заводы эти приклеились друг к другу темными деревянными заборами, а во все стороны смотрели широкими воротами и проходными будками. Со стороны реки к заводам подходила просторная площадь, песок на ней давно утрамбовался, площадь была укрыта приземистой цепкой травкой и пересечена в нескольких направлениях узкими пешеходными дорожками. Посреди площади стояло красное двухэтажное здание высшего начального училища, выстроенного после того, как по рабочей курии чудесным образом прошел в Государственную думу рабочий завода Пономарева -- Резников. Депутат, правда, потом отправился в ссылку, но в простом разговоре жители Костромы все же называли училище резниковским.
На той же площади, с краю, Пономарев, когда вступил в кадетскую партию, построил столовую для рабочих. Некоторое время в столовой отпускались даже обеды для тех, кому далеко домой ходить обедать, но потом это дело расстроилось либо потому, что Пономарев покинул кадетскую партию, либо вследствие "некультурной" привычки рабочих приносить обед в узелках: хлеб и соленые огурцы с картошкой. В столовой Пономарев разместил контору и очень обижался на жителей, которые настойчиво продолжали называть контору столовой.
На этой же площади стояла еще и церковь -- маленькая, беленькая, приятная. Вокруг церкви раскинулось зеленое кладбище. На нем и укладывали костромских жителей, когда приходила в этом надобность, но до наступления такой надобности жители любили погулять между могилами, кто с девушкой, а кто с приятелем, с бутылкой в одном кармане и все с тем же соленым огурцом в другом.
2
До немецкой войны жизнь и в городе и на Костроме отличалась спокойствием, хотя у каждого человека были и свои хлопоты. Никто не сидел сложа руки, все мотались с утра до вечера, каждый добивался своего, что ему положено в жизни. Исаак Маркович Мендельсон добился, например, что половина пристаней на реке называлась мендельсоновскими, а Ефим Иванович Чуркин выстроил дом кофейного цвета и на фасаде дома поставил Венеру с такими подробностями, что редкий человек мог пройти мимо, не скосив глаза на чуркинский дом.
Добился своего и Богатырчук -- долго он был кладовщиком у Пономарева, а потом получил должность смотрителя зданий, квартиру в заводском флигеле и тридцать рублей жалованья. И старый Муха, плотник, тоже добился. Было ему пятьдесят девять лет, когда закончил он хату на Костроме, настоящий дом под черепичной крышей, а долгу на нем Пономареву осталось только триста двадцать рублей. Старый Муха так полагал, что если он сам не выплатит, то сын -- тоже плотник -- обязательно выплатит, как и многие другие на Костроме, которые выстроили свои хаты. Теплов Семен Максимович, например, десять лет благополучно выплачивал и жил в своей хате, а не таскался по квартирам.
До немецкой войны люди жили спокойно, и каждый считал себя хорошим человеком, а другие не сильно в этом сомневались. Хороший был человек Пономарев, а Карабакчи тоже хороший, а старый батюшка, отец Иосиф, говорил такие проповеди, что даже нищие плакали. И дети росли у людей хорошие, послушные, на рождество ходили со звездой, на новый год "посевали" и пели при этом и поздравляли, чистыми детскими голосами Христа славили и радовали хозяев.
Правда, после 1905 года чуточку испортилась жизнь. Новые слова появились у людей и новые повадки, старый Муха уже не казался таким хорошим, потому что его сын, плотник, во время забастовки как будто забыл, сколько отец должен Пономареву за хату, и будто бы даже выражался так:
-- Не нужно платить ему, живодеру. Ничего ему никто не должен.
С того времени и в лице отца Иосифа появилось выражение скорби -- и сталось на долгое время.
И выстроили потом высшее начальное училище на сто двадцать человек. Пономарев говорил по этому поводу:
-- Раньше мальчишка, выучился он там или не выучился грамоте, собственно говоря, что ему нужно? Если у хорошего отца подрастает, ему четырнадцать лет, а он уже отцу помогает, смотришь, и заработал на побегушках какую пятерку. Теперь ему шестнадцать, а он в школу таскается, географию какую-то учит. И самые разумные мастера с ума посходили. И Богатырчук, и Афанасьев, и другие. А Теплов, тот даже в реальное время поперся с своим сыном. Дома есть нечего, а он на реальное тратится! Ну пускай уже Теплов, всегда чудаком считался. А Пащенко, а Муха, а Котляров? Котляров! Плотник-упаковщик и всегда был плотникомупаковщиком! Сына отдал в это самое высшее начальное, а дочку -- в гимназию. Каким-то манером добился -- я, говорит, георгиевский кавалер! Заморочили людям головы. Как придет осень, все в училище. Принимают тридцать, а их триста прошения пишут. А потом ко мне: "Прокофий Андреевич, возьми мальчишку на завод, пускай пока поработает". Пока!
3
Сын токаря Теплова Алексей окончил-таки реальное училище и поступил в Институт гражданских инженеров в Петербурге. Старый Теплов был человек гордый и суровый. Он и теперь не улыбался, а сказал сыну:
-- Ученым будешь, а в паны нечего лезть.
Семен Максимович Теплов был одним из самых старых рабочих у Пономарева и самым лучшим токарем. Он вел строгую жизнь, не пьянствовал, жену не бил, улыбался очень редко и считался на Костроме человеком странным. В церковь ходил только когда говел, и то строго официально: один раз на исповедь, другой раз к причастию. В церкви стоял серьезный, отчужденный и гордый, расчесав редкую бороду и крепко сжав сухие, бледные губы; крестного знамения не творил и свечей не ставил. Отец Иосиф говорил матушке:
-- Старый Теплов сегодня исповедовался. Вредный старик, злой, а, однако, на исповедь всегда рубль кладет. Чудные люди, ей-богу! Пономарев -- рубль, и Теплов -- рубль -- сравнялись! Гордость какая бесовская!
Но отец Иосиф был добрый батюшка и не преследовал Теплова за гордость. Он даже смущался немного, когда Семен Максимович, холодный и несуетливый, укладывал седую голову под потертую, но ароматную епитрахиль. И не расспрашивал старого Теплова ни о каких грехах, а старался проникновенной, но скороговорной молитвой быстрее снять их с грешника. Семен Максимович деловито прикладывался к евангелию, так же деловито и не спеша открывал кошелек и осторожно опускал на тарелку серебряный рубль. Потом подымал сухую жилистую руку, но вовсе не для крестного знамения, а для того, чтобы разгладить седые усы, приведенные в беспорядок во время церемонии. Отец Иосиф косо поглядывал на старого токаря и незаметно вздыхал. Он хорошо помнил, что к старому Теплову с молитвой лучше не заходить, -- не пустит.
После причастия Семен Максимович негодующим жестом отмахивался от диаконовского красного плата для вытирания губ верующих и от серебряной чаши для запивания, не задерживался в храме до конца службы, а уходил домой, спокойно перемежая шагом суковатый палки шаги длинных ревматических ног. А дома отвечал жене на поздравление с причастием:
-- Накорми, мать, как следует, а то на одном причастии не проживешь. Есть у тебя скоромное что-нибудь?
-- Семен Максимович! Как же можно скоромное? Только что причастился и опять грешишь!
-- Ничего, мать, лучше сразу, чего там откладывать!
-- Семен Максимович, бог-то видит...
-- Соображай, мать! Чего он там видит? Есть у него время за мной шпионить!
Странный и самостоятельный был человек Семен Максимович и сына отдал в реальное училище, наверное, на зло Пономареву, у которого сына из реального училища уволили за неспособность. Говорил тогда Алешке:
-- Реальное не для нас строили, а ты покажи им. Принесешь четверку... лучше не приноси! Пятерки. Понимаешь?
Очень ясно выражался Семен Максимович, а Алешка от роду был понятливый. Так и прошел Алексей реальное на пятерках, ни разу не огорчив отца. И Алешке, и Семену Максимовичу трудно было протащить семилетний "реальный" курс. Семен Максимович, еще много долгу не выплатил за хату, и бывали такие дни, когда тихонько говорил Семен Максимович жене:
-- Сократи мать, разные сладости, -- за правоучение платить нужно.
-- Да какие же у нас сладости, Семен Максимович?
-- Все равно сократи. Картошку давай.
И учебники покупал Семен Максимович самые старые, и форму доставал с чужого плеча, и за все семь лет ни разу не дал сыну на завтрак. Но такой уж был у него характер, ни разу не говорил с сыном о нужде, а сын ни разу не спросил. В старших классах стало легче, находились уроки, а кроме того, сочинения писал Алексей гимназисткам, больше всего о тургеневских героях, по рублю за сочинение.
Алешка был славный мальчик: высокий, круглолицый, румяный, с большими серыми глазами. И хотя учился он в реальном училище один на всю Кострому, а дружил исключительно со своими костромскими сверстниками, большею частью учениками высшего начального училища. В этом училище собралась хорошая и дружная компания. По образованию не было для этих ребят соперников на Костроме, старшее поколение не пошло дальше трехлетки, да и то -- немногие. В одном выпуске много у Алексея было друзей детства, тех самых, с которыми он в свое время и с гор спускался, и рыбу ловил, и Христа славил. Лучшим другом Алексея в этом выпуске был Павел Варавва, сын пономаревского заводского сторожа. И старик Варавва и сын были люди невыносимо черной масти, у Павла даже и лицо было какое-то негритянское, только волосы не курчавились, а всегда торчком стояли на его голове. Конечно, в училище Павла дразнили цыганом. Когда Алеша поступил в институт, Павел работал у Пономарева помощником ремонтного слесаря.
Вместе с Вараввой окончили высшее начальное училище хорошие и веселые хлопцы: и Сергей Богатырчук, и Дмитрий Афанасьев, и Филька Пащенко, и Колька Котляров. Некоторые из них, как Филька и Колька, сразу пошли на завод, другие захотели чистой работы -- кто устроился табельщиком, кто конторщиком, а Сергей Богатырчук пристроился к бродячему цирку, кого-то положил там на обе лопатки, да так и пошел гулять с цирком, сначала борцом, а потом наездником.
4
Приехал на каникулы Алешка Теплов, и неожиданно появился на улице Сергей Богатырчук: у него вышли какие-то неприятности с директором цирка, и он решил навестить родителей. Многим девушкам на Костроме очень нравился Сергей Богатырчук и высоким ростом, и могучей шеей, и коричневой курткой со шнурками, но Сергей заглядывался на Таню Котлярову, на которую заглядывались и все остальные молодые люди. Таня только что окончила гимназию в городе. Давно уже не было на Костроме такой красавицы. Даже Семен Максимович Теплов, встретив однажды Таню, когда возвращался с работы, остановился и сказал:
-- А ну, постой! Ты это откуда такая? Котлярова, что ли?
Таня тогда была в последнем классе. Она наклонила голову и прошептала:
-- Котлярова. Здравствуйте, Семен Максимович!
-- Ха! -- сказал Семен Максимович. -- Здорово! Только не забудь, что плотника дочка, не какой-нибудь свиньи, -- стукнул суковатой палкой о землю и зашагал дальше. А Таня еще долго смотрела ему вслед и думала над его словами.
У Тани была яркие голубые глаза, а брови и ресницы -- черные. Прозрачные коричневые тени были положены на веках, и все лицо у Тани было нежное и смуглое, даже чуть раздвоенный подбородок.
В это лето многие добивались Таниного благосклонного взгляда. Но Танин взгляд с одинаковым дружеским вниманием бродил по лицам молодых людей и очень часто останавливался на них с непонятной иронией. Хата Котляровых недалеко стояла от хаты Семена Максимовича, и все детство Алешка провел в обществе детей плотника-упаковщика. Колька Котляров был нрава тихого и скучного, зато Таня никому из мальчишек не уступала ни в одной игре. В то время никто из друзей не думал, что наступает в жизни время любви, что люди бывают красивые и некрасивые, что это обстоятельство имеет некоторое значение. А когда Алешка влюбился в Таню, между ними уже не было первой детской близости, и приходилось ему начинать дружбу сначала. И вот этой новой дружбе почему-то мешали и иронический блеск Таниных голубых глаз, и толпа влюбленных юношей, и неуверенность в себе. Была середина июля. Алеша с Богатырчуком только что выплыли на лодке из-под зеленых навесов острова: увидел Алеша, сидевший на руле, проходившую по берегу группу девушек.
-- Сергей, хочешь посмотреть на Таню?
-- Разве? Где?
-- Обернись.
Обернулся Сергей, а до берега сажен двадцать. Сергей сказал:
-- Ну давай, давай же к берегу!
-- Да ведь ты гребешь, а не я. Ну и давай!
В руках у Сергея два весла, и руки работают, да весла над водой даром ходят. Алексей засмеялся и закричал:
-- Таня, подожди, Сергей на тебя посмотреть хочет!
Таня отделилась от девушек, стала на влажном песке у самой воды, а розовая ситцевая юбка под теплым ветром прижалась к Таниному колену, только край юбки все вырывается и вырывается. Богатырчук бросил весла, прыгнул на берег, лодка завертелась на месте.
-- Вот еще дурень, -- сказал Алеша и гребнул своим веслом, выправляя лодку, но глаз не спускал с берега -- важно было посмотреть, как Таня встретит Богатырчука, самого красивого человека на Костроме.
Богатырчук стоял на берегу, его щегольские сапоги погружались в мокрый песок, а он смотрел на Таню и отдышаться не мог не то от сильного прыжка, не то от голубого сияния Таниных глаз.
-- Здравствуй, Сергей, -- сказала Таня. Ее тонкая талия, перехваченная узким пояском юбки, чуть-чуть шевельнулась в еле заметном поклоне, может быть, даже немножко шутливом. -- А где твоя куртка?
-- Какая куртка? -- спросил Богатырчук и сразу поглупел в несколько раз.
-- Да ведь у тебя одна куртка: со шнурками! Очень красивая.
Алексею понравился этот разговор. Но Таня и на него ни разу не взглянула. Поэтому Алексей спросил с иронией:
-- Откуда ты знаешь, сколько у Сергея курток?
Но Таня и теперь не оглянулась на Алексея, а ждала, что скажет Богатырчук. Сергей, наверное, и не собирался отвечать, а все смотрел и смотрел на улыбающееся Танино лицо.
-- Ну, довольно, -- сказал Алеша, приткнувшись к берегу. -- Посмотрел, и поедем дальше.
Богатырчук растерянно оглянулся на лодку, потом радостно мотнул головой:
-- Черт его знает... как ты... того!
Таня бросила быстрый взгляд на Сергея и вдруг предложила, присматриваясь к Алеше с деловым вниманием:
-- Вылезай, Алеша, пойдем с нами.
-- Нет, Таня, расчета нет.
-- Какой там расчет? Вылезай, проводите нас.
-- Нема расчета, -- повторил Алеша, завертел головой, не глядя на Таню.
-- Ты сегодня какой-то... скуластый.
-- Это я от злости. Сергей, марш в лодку!
Богатырчук вытащил одну ногу из песка, посмотрел на нее, потом посмотрел на Таню и взмолился:
-- Таня, он надо мной власть имеет: дал ему слово до вечера плавать. А у тебя добрая душа, садись к нам в лодку. Мы тебя довезем, куда нужно...
-- У Тани нет времени с нами болтать, -- Алеша развел руками в лодке, -- вон ее компания стоит.
-- А отчего? -- спросил Богатырчук и высоко поднял брови.
У Тани жалобно вздрогнули ресницы:
-- Ты в самом деле сегодня злой. Отчего это? А?
-- Это? Это... от солнца. Жаркое очень солнце.
-- Богатырчук вытащил и вторую ногу и решительно взмахнул кулаком:
-- Ну, и похорошела же ты недопустимо! Что это такое?
Таня засмеялась легко и радостно, вдруг наклонилась к коленям, удерживая стремящуюся вверх юбку, и посмотрела на Богатырчука с любопытством.
-- Взвыл! -- сказал Алеша. -- Хватит с тебя. Полезай на свое место!
Богатырчук повел плечами, выпрямился и прыгнул в лодку, но и в лодке немедленно повернулся к Тане: он не мог оторваться от ее голубых глаз, от ее темно-русой косы, от ее розовой юбки.
-- Бери весла! -- резко приказал Алексей.
Сергей обалдел как будто.
-- Бери весла, -- повторила Таня с тихой ласковой убедительностью.
Алексей круто занес весло за корму, и лодка быстро наметила носом путь к острову. Таня крикнула весело:
-- Знаешь, Сережа, а без шнурков тебе гораздо лучше!
Алексей теперь сидел спиной к Тане. Он не хотел больше ее видеть. И удивился, когда услышал свое имя:
-- Алеша, мне нужно с тобой поговорить. Приходи вечером к столовой.
Алеша быстро оглянулся. Таня догоняла девушек и на бегу приветствовала его рукой.
Богатырчук тоже смотрел на Таню. А потом сказал Алексею:
-- Видишь?
-- Нет, не вижу, -- ответил Алексей серьезно.
-- Ну и я не вижу, -- вздохнул Богатырчук и взялся за весла.
5
В это лето в помещении бывшей столовой открылся "Иллюзион" -- кинематограф. При входе в столовую повисли два ослепительных фонаря. Электрическую энергию предоставил Пономарев с своего завода. Содержатель "Иллюзиона", приезжий, веселый человек со странной фамилией Убийбатько, то сам сидел в кассе, то усаживал жену, толстую и сердитую даму. Он сам веселым голосом, а жена злым голосом отвечали покупателям в одной и той же форме:
-- Не можем дешевле, господа, у нас не городская электрика, а господина Пономарева.
И многие господа отходили от кассы, не имея возможности получить иное удовлетворение, кроме такого ответа. Но электрика отражалась отрицательно, на самом Убийбатько: только по субботам в "Иллюзионе" набиралось порядочно публики, потому что в субботний вечер многие старики приходили с женами смотреть погоню за вором или смешные приключения Макса Линдера. В другие же дни господ зрителей набиралось меньше половины зала, а остальные места заполнялись костромскими мальчишками, умевшими с энергией не менее титанической, чем энергия Макса Линдера, преодолевать и строгость контроля, и неудобство пономаревской электроэнергии.
И все-таки "Иллюзион" супругов Убийбатько имел на Костроме большое просветительное значение, главным образом в смысле буквальном: указанные выше ослепительные фонари ярко освещали довольно приятную площадку: на ней еще кадетом Пономаревым были посажены деревья и поставлены деревянные диванчики. Когда-то все это предназначалось для уставших рабочих, ожидающих обеда. Теперь на диванчиках располагалась костромская молодежь, по разным соображениям предпочитавшая свежий воздух фракам и визиткам кинематографических героев. Преддверие "Иллюзиона" обратилось в маленький костромской клуб. Убийбатько с негодованием смотрел на это бесплатное пользование электроэнергии и обращался к публике:
-- Господа, надо купить билеты и смотреть картину, а здесь нечего сидеть даром... Но такое обращение не имело успеха у сидящих на диванчиках, и в дальнейшем Убийбатько ограничивался тем, что тушил фонари, когда начинался сеанс.
На диванчике сидели Алеша, Таня и ее брат Николай Котляров, тоже голубоглазый, но совсем некрасивый юноша с бледным веснушчатым лицом. Николай заглядывал в лицо Алеши и говорил жидким, нежным тенором:
-- Идем, Алеша, не ломайся.
Таня смотрела на Алешу любопытным взглядом вкось, как будто исподтишка. Алексей склонился к коленям и задумчиво поглядывал на кусты желтой акации. Из-за кустов вышли Павел Варавва и Богатырчук. Павел сказал:
-- Алеша ни за что не пойдет за чужой счет. Что ты его уговариваешь?
-- А я пойду, -- веселым басом произнес Богатырчук. -- Пойду за счет Цыгана -- и ничего. Спасибо ему говорить не буду. Он помощник слесаря, у него денег много.
-- Перед кем ты гордишься? -- обратился Павел к Алеше. Перед товарищами? Дурень ты, хоть и студент. Какая честь тебе в том: сидишь и надуваешься!
Алеша поднял голову, свет упал на его лицо. Оно было еще по-юношески румяным и круглым, но на скулах уже начинали играть тени мужества, а на лбу падала к переносью резкая и острая складка. Алеша с усилием, вкось посмотрел на Павла:
-- Тебе хочется в "Иллюзион"?
-- А что же? Хочется. А тебе не хочется?
-- Не хочется.
-- А скажи, твой институт называется императорским?
-- Мой институт не называется императорским.
-- Так чего же ты...
-- Я ничего...
-- Идем, -- решительно сказал Павел и тронул Алешу за плечо.
-- Отстань!
-- Идем, уже впускают.
За кустами акация на главной дорожке проходили головы и картузы посетителей "Иллюзиона". Алексей поднялся со скамьи, неожиданно выпрямил высокое, ловкое тело и потянулся, положив руки на затылок.
-- Идите, я вам не мешаю.
-- Раз ты не идешь, значит, и я должен тут торчать, -- пробурчал недовольно Павел.
-- Да ну вас к черту! -- сказал Богатырчук. -- Пригласил, а теперь назад? Ты меня из дому вытащил? Какое ты имел право, уважаемый?
-- На тебе сорок копеек, и ступай один.
Богатырчук взял сорок копеек, подбросил их на ладони и грустно ухмыльнулся красивым ртом:
-- Подлецы! Вы думаете, у меня действительно никакой чести нет? Подлецы вы после этого! На твои сорок копеек!
Он с размаху опрокинул ладонь на протянутую руку Павла.
-- Убирайся! Богатырчук может принять приглашение товарища, а подачек не принимает. Если даже его пригласит Колька Котляров, этот беднейший из пролетариата Костромы, Богатырчук примет приглашение.
Колька Котляров сказал без всякого выражения:
-- Я тебя не приглашаю.
-- Почему?
-- Не хочу.
-- Нет, почему?
-- Сказать?
-- Скажи.
-- Принципиально.
Колька стоял перед Сергеем мелкий, нескладный, ничего не унаследовавший от плотника Ивана Котлярова: ни саженных плеч, ни коренастости, ни буйной шевелюры, но сквозь плохонькую оболочку ясно был виден его принципиальный дух. Павел пошевелил руками в карманах и сделал шаг к Николаю:
-- Интересно!
Одна Таня осталась на диване и спокойно играла пушистым кончиком косы на коленях. Колька под горячим взглядом Павла поежился, но не улыбнулся, отвел глаза и сказал негромко:
-- Да чего говорить! Ты спроси у него, почему он не работает?
-- Ха! -- засмеялся Богатырчук и повалился на диван рядом с Таней. -- Старая песня. Меня даже не раздражает. Дома папаша с мамашей талдычат, теперь Колька прибавился. Черт бы вас побрал, почему вы отца Иосифа на помощь не позовете?
-- Нет, ты все-таки отвечай, -- сурово произнес Павел. -- Он тебе в глаза сказал, и ты в глаза.
-- Знаешь что? Дома я читал "Три мушкетера". Знаешь, до чего интересно! Пришел ты, Цыган. Идем да идем! Пожалуйста! А вы мораль тут развели, труженики! Настойчиво требую, веди меня в этот самый "Иллюзион". Требую выполнения обязательств.
-- Хорошо, выполню обязательство, а только скажи, почему ты не работаешь?
Богатырчук протянул руку по спинке дивана сзади Тани, и Таня немедленно выпрямилась, все так же теребя кончик косы.
-- Скажу. Алешка и так знает. Скажу. Но все-таки нет справедливости. Алексей тоже не работает, однако ты его тащил в "Иллюзион"? Тащил, Колька?
-- Тащил, так разница: Алешка студент, он работает, только ничего не получает. А с какой стати я буду тебя водить, когда ты нарочно не работаешь?
-- Ну, хорошо. Почему я не работаю? Не хочу. Не хочу работать на Пономарева. Не хочу жить в этой самой Костроме. Здесь живут рабы Пономарева и Карабакчи. Ты сколько получаешь, помощник слесаря?
-- В этом месяце заработал семнадцать, -- хмуро ответил Павел, не глядя на Сергея.
-- Семнадцать. А ты сколько, Колька?
-- Не в том дело, а ты дальше говори. На кого ты хочешь работать?
-- Ни на кого.
-- Как это у тебя выйдет?
-- Как-нибудь выйдет. Опять в цирк пойду.
-- Балда! -- сказал Павел. -- А в цирке ты на кого будешь работать? Все равно на хозяина.
-- В цирке не так, детки. В цирке я работаю для людей. И вижу людей. Вы этого не знаете. Когда выскочишь на арену на Цезаре... свет какой! Глаза какие! Да что вы понимаете?
-- Чьи глаза? -- тихо спросила Таня.
-- Всякие глаза: и у людей, и у Цезаря. Какие красавицы смотрят, улыбаются. Да и не только красавицы!
-- И что? -- так же тихо спросила Таня.
-- Он себе шею свернет на Цезаре, а хозяин все равно в карман тысячи положит, -- тоскливо протянул Николай.
Сергей вскочил. Он стал против Николая, взмахнул кулаком и этим движением как будто сбросил с себя богатырское свое добродушие:
-- Наплевать мне на хозяина! Когда я на арене, хозяин -- мой лакей, понимаешь? Он смотрит мне в глаза и дрожит. Я тогда артист. Ты знаешь, что такое артист? Знаешь?
-- А за что тебя хозяин выгнал, Сережа?
Богатырчук не ожидал нападения с этой стороны. Он повернул к Алексею тяжелую голову:
-- За что?
Алексей стоял у кустов акации и заканчивал перочинным ножиком пищик. Он поднял глаза на Сергея, вложил пищак в рот и вдруг запищал на нем оглушительно и комично-жалобно, а потом спросил, перекосив губы в ехидной гримасе:
-- Да. За что?
Павел взмахнул руками и захохотал. И Николай с застенчивой улыбкой отвернулся к фонарю. Улыбнулась и Таня, присматриваясь к Алеше.
Богатырчук оглянулся.
-- Выгнал? Не выгнал, а...
-- Уволил, -- серьезно закончил Павел.
Сергей осторожно сел на диван. Таня смотрела на него с интересом.
-- Все-таки за что, Сережа? -- ласково спросила она.
-- За грубость, -- тихо ответил Сергей и улыбнулся ей печальными глазами.
Таня задержала на нем внимательный, почти материнский взгляд, поднялась с дивана, перебросила косу назад и сказала решительно:
-- Хватит! Идем в театр, все! Слышишь, Алеша?
Алексей увидел ее нахмуренные брови и протянул руку к Павлу:
-- Павлушка, одолжи сорок копеек до завтра.
6
По дороге домой Алеша и Таня отстали. Таня спросила:
-- Неужели ты из гордости не пошел в "Иллюзион" за Колин счет?
-- Не из гордости, Таня, а из бедности.
-- Это все равно.
-- Нет, не все равно. Если у меня были бы деньги, я мог бы пойти за их счет.
-- А где ты возьмешь отдать Павлу сорок копеек?
-- У отца.
-- Ты у него много берешь денег?
-- Нет, почти что не беру, вот разве на дорогу теперь придется взять.
-- А как же ты живешь в Петербурге?
-- Зарабатываю.
-- Много зарабатываешь?
-- Уроками много нельзя заработать. Очень дешево платят.
-- А сколько платят?
-- Если репетировать какого-нибудь отсталого -- пять рублей в месяц.
-- А сколько тебе нужно в месяц?
-- Мне нужно самое меньшее тридцать рублей.
-- Для чего?
-- Квартира, стол, учебники, ну, конечно, баня, бритье, кое-что починить, в театр нужно.
-- А если без бритья, значит, дешевле? На бритье полтинник можно скинуть. Таня, почему ты сказала, чтобы я пришел сегодня к столовой?
-- Я просто хотела побыть с тобой.
-- Почему?
-- Как почему? Мне с тобой хотелось побыть вместе. А как же ты зарабатываешь тридцать рублей? Неужели шесть уроков?
-- Ну, три, четыре урока.
-- Значит, не выходит тридцать рублей?
-- Никогда не выходит. Все-таки, если человек хочет видеть другого, у него есть какие-нибудь причины.
-- Причины? Конечно, есть... -- Таня лукаво глянула на Алешу. -- А как же так, без причины?
-- А какие у тебя причины?
-- И причины есть, и все есть, -- произнесла Таня задумчиво.
Алексей наклонился к ней, заглядывая в лицо. Она подняла глаза:
-- Все-таки, как же ты живешь, если не зарабатываешь?
-- По-разному живу. Если не хватает, -- значит, за квартиру не плачу, живу, живу, пока выгонят, -- вот и экономия.
-- Или не обедаешь?
-- Это самое легкое -- не обедать. Обедать вообще редко приходится, больше чай и булка. Но бывает, урок достанешь за обед. Это самое лучшее с экономической стороны, но только обидно как-то. Я не люблю.
-- А почему ты у отца не берешь?
-- Да у отца нету. Он еще Пономареву должен. Но он иногда присылает. Это... последнее дело -- получать от него деньги.
-- Ты чересчур гордый, Алеша.
-- Нет. Какой же я гордый, если все спрашиваю и спрашиваю: почему ты захотела быть со мной?
-- А почему тебе так интересно?
-- А как ты думаешь?
-- Ты воображаешь, что влюблен в меня, да?
Алеша и на темной улице покраснел и испугался:
-- Нет... как ты сказала...
-- Значит, ты не воображаешь?
-- Я ничего не воображаю.
-- Вот и хорошо. А я уже думала, что и ты влюбился.
-- Ты что ж так плохо говоришь о любви?
-- Чем же плохо?
-- Ты никого не любишь? Никого?
-- Нет, одного человека люблю, но держу в секрете.
-- Почему?
-- Я хочу учиться. Если полюбить и сказать, замуж выйти, значит... ну, обыкновенная костромская история.