Макаренко Антон Семёнович
Фрагменты отдельных глав первого тома "Книги для родителей" и варианты текста

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Антон Семенович Макаренко

Фрагменты отдельных глав первого тома "Книги для родителей" и варианты текста

1. Потребности в семье и воспитании

   Я за Алешу не боюсь. Дружная, разумная семья к 18 годам приведет в порядок Алешины потребности, а тем временем советская жизнь укажет ему истинные трудовые пути к комфорту и достатку. Но от этого не меняется лицо конфликта в Алешиной семье, и это лицо то же, что и в семье Коли, -- и здесь потребности выросли из опыта удовлетворения, а не из опыта борьбы.
   Однако как же быть?.. Как организовать опыт борьбы в советском семейном хозяйстве? Не существует ли непреодолимое противоречие между естественным достатком социалистической семьи и естественным правом детей. Правом, так сказать, на "нетрудовые доходы"?
   Семья -- естественный человеческий коллектив. И поэтому многое в семье должно быть разумно и соответствовать лучшим человеческим законам. Если семью очистить от пагубных наслоений вековой эксплуатации человека человеком, в ней останутся только естественные и простые отражения человеческой культуры, она может вместить в себя самые совершенные формы жизни.
   Великий закон коммунизма "от каждого по способности, каждому по потребностям" для многих еще представляется практически неуловимым, многие еще не способны себе представить такой высокой принцип распределения, предполагающий еще невиданные формы честности, доверия, чистоты человеческой нравственной личности.
   А между тем этот закон давно применяется в семье и применяется тем полнее, чем дальше семья отходит от формы отцовской деспотии и приближается к форме свободного человеческого коллектива. И советская семья следует этому закону необходимо и последовательно и не может не следовать без опасности перестать быть советской семьей.
   Благодаря этому счастливому обстоятельству наша семья становится настоящей школой коммунистической морали. Но именно поэтому чрезвычайную важность приобретает вопрос о норме потребности, иначе говоря, все тот же вопрос о семейном хозяйстве.
   И может быть, еще более важным вопросом становится следующий: семейный коммунизм поведения должен обязательно перерастать в коммунизм общественного поведения. В противном случае мы воспитаем самую жалкую тварь, какая только возможна на свете, -- ограниченного патриота собственной квартирки, жадненькую и жалкую зверушку семейной норы.
   
   "Избалованные и изнеженные дети, любые прихоти которых удовлетворяются родителями, вырастают выродившимися и слабовольными эгоистами"
   (Ф. Дзержинский).
   
   Дорогие родители!
   Отдохните от такой непривычной философии и проделайте маленькую практическую работу. Рассмотрите хорошенько вашу собственную семью и скажите себе самим, только честно, к какому типу по состоянию потребностей относится ваша семья.
   А типы бывают такие.
   А. Семья не полностью удовлетворяет потребности своих членов, но дружно и деятельно стремится к улучшению своего положения, к повышению заработка, к упорядочению хозяйства, к сокращению непроизводительных расходов.
   Б. При таком же неполном удовлетворении члены семьи ни за что не борются, ноют, ссорятся, впали в панику, опустили руки.
   В. Потребности семьи удовлетворяются "как раз". Нет никаких прорывов, но и излишков не образуется. Семья, так сказать, "идеально благополучная".
   Г. Потребности семьи не только полностью удовлетворены, но и образуется некоторый остаток, принимающий форму сбережений, допустим, в обыкновенный сберегательной кассе вашего района.
   Д. Потребности семьи удовлетворены полностью, но и остатка никакого не получается. Почему? Потому что кроме нормальных потребностей у членов семьи завелись потребности, так сказать, сверхнормальные, явно излишние, для любого свежего глаза несимпатичные -- стремление к кутежам, к роскоши, к пустому, но дорогому времяпрепровождению, к чванству, к пусканию пыли в глаза.
   Так вот: к какому из этих типов может быть отнесена ваша семья?
   В приведенном перечислении семейных типов я не упомянул еще один, в тайной надежде, что у нас таких семей нет, а если и есть, то члены их никаких книг не читают и никаких вопросов не решают. Это такая семья, в которой просто трудно разобрать, где кончаются потребности, и начинается так называемая судьба, где каждый живет по-своему, по-своему возится с потребностями собственными и соседскими, по-своему вырывает кусок у соседа и по-своему проклинает его за неуступчивость.
   Дорогие родители! Сознайтесь, что во время исполнения вами предложенной практической работы, вас очень подмывало покривить душой и указать не тот тип семьи, который на самом деле у вас наблюдается, а тот, который вам больше нравится, который вы хотели бы на деле завести у себя, который вас, так сказать, соблазняет. Иначе говоря, к которому вы вольно или невольно стремитесь.
   Вы, конечно, в глубокой тайне сохранить это ваше вожделение, и напрасно были бы наши попытки проникнуть в эту тайну. Но так как типов всего пять, то что нам мешает пересмотреть их с точки зрения их привлекательности. Если в этом просмотре я нечаянно задену тайные струны вашей души, простите, пожалуйста. Ведь все равно об этом никто не узнает: "я тайну свято сохраню", а вы тоже ни за что не признаетесь.
   Мы говорим с глазу на глаз. А в таких случаях легче говорить друг другу правду. Сильнее всего вас притягивает к себе тип "Д", хотя иногда вы и отворачиваетесь от него с отвращением. Но такова уже слабость человеческая, известная еще со времен святого Антония. А так как пороки всегда умнее добродетелей, что блестяще доказано товарищем Салтыковым, то и ваш ум приходит на помощь и подсказывает коварно: наговорить, конечно, можно разных словечек, от которых на десять верст несет осуждением. Сказал человек слово "кутежи", и всем страшно стало, а почему непременно кутежи, и кто теперь кутит, да и когда кутить? Но иметь на столе хорошую бутылку вина, в торжественных случаях бутылку "Абрау" совсем не плохо. И если раза два в шестидневку собрать веселых друзей, расположить их милым веночком вокруг накрытого стола, а на столе поставить лучшие эталоны Наркомпищепрома, выпить и закусить, конечно, не до положения риз, а только до "весел бесконечно", какой здесь грех? Или собраться в ресторане... Эх! Все-таки приятное это дело. Или почему "роскошь"? Что такое роскошь? Скажем, кабинет в 30000, роскошь или не роскошь? Но он же продается? Его можно купить. И вообще, кабинет отнюдь не роскошь. И издания Академии, выстроенные нарядными корешками от неба до земли, тоже не роскошь. И не тщеславие, потому что все равно никто не верит, что хозяин читает эти книги. Это просто изящно.
   Такое же словечко "чванство". Его давно уже произносят, это словечко, и, конечно, это нехорошо чваниться. Но кто же чванится? Никто. Просто при помощи этого слова счеты сводят с теми, кто на деле, по-настоящему, практически ведет борьбу с уравниловкой. Когда у человека заслуженная, конечно, квартирка из нескольких комнат, обстановка, несколько костюмов, из которых один заграничный, библиотека и подобранные, соответствующие кадры друзей, когда у жены имеется китайский или японский глубокого синего цвета халатик, когда уже сильно пахнет бензином от приближающегося собственного авто, когда и казенный автомобиль к вашим услугам, когда летом вы имеете возможность дышать не стандартным городским воздухом, а только что изготовленным специально для вас дачным нектаром -- когда все это налицо, естественно, у вас появляется и подходящая осанка, и мысль ваша работает смелее, и язык приобретает склонность к уверенному изречению, и вообще нет никакого сомнения в том, что вы существо избранное, отмеченное природой. Пожалуйста, носите это существо с достоинством, не цепляйтесь боками за потертые бока обыкновенных смертных, не заводите уравниловки.
   Собственно говоря, ничего нельзя возразить против такой речи. Опасное обилие может быть заслужено вами, может быть не заслужено вами, но едва ли оно испортит вас еще больше. Хорошо уже то, что вы довольны. Может быть, хорошее настроение поможет вам лучше делать то дело, которое вам поручено.
   Но... у вас есть дети. Они тоже живут в волнах этого чрезмерного изобилия, они тоже поглощают его без меры и логики, они тоже приобретают уверенность -- в особом предназначении, и, честное слово, это недалеко ушло от теории голубой крови.
   Ваши дети, воспитанные в практике неоправданных потребностей, безудержного и пассивного потребления, к каким берегам придут с возрастом, к каким должны готовиться трудным испытаниям? Но даже и не это самое важное. Какую идеологию вы дадите вашим детям, к какой человеческой истории вы их приготовляете?
   Слабые взгляды некоторых не могут оторваться от типа "Д", тем более что кое-кто уже наблюдал такую жизнь и позавидовал ей.
   Это не наша жизнь; если она, правда, чрезвычайно редко у нас встречается, то это не больше, как случайность и неопасные фурункулы на нашем теле. Они быстро проходят, и иначе быть не может.
   Но стремление к такому типу встречается. Иногда оно начинает реализоваться, обычно осторожно, с невинной миной на лице. Просто появляется какой-нибудь японский халатик глубокого синего цвета, потом другой, третий. На библиотечных полках все прибавляется и прибавляется корешков "Академии", хотя все окружающие прекрасно знают, что никто в доме этих книг не читает. Это никого не смущает -- здесь тщеславие уже начинает сбрасывать пролетарскую спецовку и показывается в открытом виде. Из других аксессуаров раньше всего появляется чванство, самая глупая форма поведения в наших условиях и в то же время самая трагическая, ибо что может быть трагичнее одиночества идиота, воображающего, что он отмечен перстом провидения. все равно наступит момент, и его отметит другой перст, гораздо более справедливый и реальный -- перст советской печати и общественного мнения. И тогда крышка, выражаясь тривиально.
   Если даже вам нравится такой тип семьи, вспомните о ваших детях. (Представьте себе: они тоже живут... одно слово далее неразборчиво)
   Что сказать о других семейных типах?
   Нельзя, конечно, возражать против вкладов в сберкассы, нельзя возражать и против типа "В", когда все довольны и ничего больше не нужно, но можно возразить против нравственной картины такого "благополучия".
   Разрешите нам быть поклонниками типа "А".
   Мы не возражаем и против типа "В" и против типа "Г". Пожалуйста, складывайте ваши деньги в сберкассе, это во всех отношениях полезно, но сделайте милость, не консервируйте вашей личности и личности ваших детей "в полном удовлетворении". Пусть в вашей семье всегда будут налицо неудовлетворенные потребности, пусть они волнуют и беспокоят вас, пусть впереди у вас стоит что-нибудь малодоступное, требующее борьбы, напряжения, труда или осторожности. Может быть, и Яша из книги А. Барбюса хотел бы иметь отдельную комнату, но ее не имеет, и это прекрасно.
   Такой стиль семьи нелегко организовать, ибо для этого требуются и пристальное внимание к способностям, и постоянна филигранная работа над потребностями. Ведь те самые, которые всем довольны и пользуются "идеальным благополучием", скорее всего, по уровню своих потребностей стоят очень невысоко.

2. В семье Веткиных

   ...Оксана завертела ручкой крана, разливая чай в наши чашки. Но строгий порядок за столом в этот момент как-то расшатался, и последний удар ему был нанесен Марусей. Она стояла за своим примостком, пялилась большими глазами на отца и запищала:
   -- А сказку? А ты что говорил? Про медведя говорил.
   Все быстро оглянулись на Степана Денисовича, и все глаза и глазенки требовательно и с увлечением заулыбались.
   Очевидно в том, что сказка сейчас начнется, ни у кого не было сомнений, потому что все ребята захватили в руки чашки и порции коржей и передвигались на скамьях ближе к батьке. За помостком Маруся заявила протест:
   -- Не закрывайте! Не закрывайте! Витька, уходи, чего ты закрываешь!
   Ванька старший поставил табуретку между нашим столом и примостком и объявил "мелочи":
   -- Не бузите! Батько здесь сидит!
   Анна Семеновна безнадежно махнула на детей обеими руками:
   -- Да чего вы подняли такое?! Чай же выпить нужно.
   Но Ванюшка громко распорядился, поворачиваясь на скамье фронтом к Ванькиной табуретке:
   -- Мы будем пить чай, а он пусть рассказывает.
   Степан Денисович недовольно напружинился и посерьезнел, даже восстановил свою сосательную гримасу:
   -- Да чего вы! Какую там сказку! У нас же гость!
   Но ему ответил общий возмущенный галдеж, трудно было даже разобрать, почему все закричали, но все были не склонны к уступкам. Возле самого моего уха Васька кричал:
   -- И гость пускай слушает.
   Марусин голос покрывал всех и остался последним хвостиком общего возмущения:
   -- ...про медведя говорил? А что вчера говорил?
   Я присоединился и свой голос к народному требованию:
   -- Рассказывайте, Степан Денисович! Я двадцать лет сказок не слушал.
   -- Да я никаких сказок не знаю, -- смущенно и по секрету сказал мне Степан Денисович, -- ну, иногда выдумаешь что-нибудь -- для детишек. А сегодня я им забыл сказать, что... раз... может, человек не любит...
   Ванька просунул голову между нами и сказал:
   -- Вы его не слушайте. Сказки у батька хорошие. Рассказывай, батько, не ломайся.
   Степан Денисович глянул на Ваньку и сдался:
   -- Ну... что ж! Только тихо сидите, не сербайте и не плямкайте.
   Кто-то из старших обиженно не удержался:
   -- Мы не плямкаем!
   Но на него заворчали, и вдруг все связалось в сплошную гармонию: тишина, направленные на батька искристые взоры и ожидающие, прихваченные хорошим, умным и веселым вниманием лица. Степан Денисович пересел на табуретку, захватил бороду рукой и потащил ее вправо, дрогнул под усом снисходительной, иронической улыбкой и начал...

3. Что такое авторитет?

   Что такое авторитет? По этому вопросу не только родители, но и специалисты-педагоги иногда путаются в теории. А на практике явление авторитета предоставлено полному самотеку и поэтому обычно относится к тем качествам человека, которые поступают от бога. Если говорят: "У такого-то есть авторитет" -- это вовсе не значит, что "такой-то" чему-то научился, а означает, что у него от природы есть талант авторитета. Развивая это положение, многие убеждены, что авторитет заключается в осанке, в выражении глаз, вообще, в наружной импозантности.
   Такой милостью божьей авторитет, конечно, не у каждого может быть, как не у каждого случается хороший тенор. Поэтому большинство граждан с завистью посматривают на авторитетных счастливцев. Что делать? Авторитет нужная вещь, без него невозможно работать, а в семье это предмет самой первой необходимости. Каждый и старается, если уж нет природного дара, заменить его каким-нибудь суррогатом, поскольку суррогаты отнюдь не запрещены, даже в государственных магазинах продается, например, кофе суррогат! Совершенно открыто! Ведь и с голосом так: нет хорошего тенора, есть какой-нибудь, при помощи его не только разговаривают, но даже и поют. Нет хорошей фигуры, делается фигура при помощи костюма, и не только для общего приличия, но даже и для побед.
   Так делают и с авторитетом. Каждый старается из чего-нибудь его приготовить, и очень мало есть таких людей, которые в отчаянии махнули рукой на свою бесталанность и живут как попало.
   Давайте заглянем в некоторые семейные гнезда и посмотрим, как родители устраиваются с авторитетом. Нас удивит прежде всего то обстоятельство, что мы нигде не найдем авторитета "милостью божьей", а найдем либо самодеятельный суррогат, либо настоящий авторитет, но последний оказывается сделанным вовсе не из осанки и специальных глаз, а совсем из других вещей.
   Суррогатное творчество родительского авторитета очень распространено. Имеется несколько его типов, мы отметим самые яркие.
   Тип первый. В этом типе авторитет делается по принципу потрясения. Родители, а больше всего отцы, держатся перед домашними, как боги. У нас отдельные углы, недоступные, как "святая святых" в иерусалимском храме. В семье все с трепетом произносят: папина кровать, папин шкаф, папины штаны. Папа, возвращаясь со службы, не проходит по комнатам, а шефствует. Обедает папа один, хмурый и "загазеченный", а дети это время где-нибудь пересиживают в семейном переулке. Когда папа дома, все передвигаются на носках и говорят шепотом. Папин авторитет поддерживается специальным ритуалом и множеством ритуальных предметов. Сюда относятся: папина машина, папин шофер, папин портфель и в особенности папин кабинет, но бывает, что ритуальный характер принимают и предметы менее значительные, в том числе и папина зубочистка. Папина служебная деятельность обыкновенно покрывается мраком неизвестности, отчего она кажется более блестящей и важной.
   Папа такого сорта редко спускается со своей вышины для производства педагогического действия, но ни в коем случае нельзя утверждать, что папа педагогически нейтрален. Напротив, все, что совершается в семье, совершается от его имени или от имени его будущего недовольства. Именно недовольства, а не гнева, потому что недовольство папино -- вещь ужасная, папин же гнев просто представить себе невозможно. Мама поэтому так и говорит:
   -- Папа будет недоволен.
   -- Папа узнает.
   -- Придется рассказать папе.
   Папа редко входит в непосредственное соприкосновение с подчиненными. Иногда он разделяет трапезу за общим столом, иногда даже бросит величественную шутку, на которую все обязаны ответить восторженными улыбками. Иногда он ущипнет девочку за подбородок и скажет:
   -- Живешь?
   Девочка обязана замереть от счастья и опустить голову.
   Но такая прогулка папы по семейным угодьям происходит редко. Больше частью папа передает свои впечатления-директивы через маму после ее доклада. Тогда мама говорит:
   -- Папа не согласен.
   -- Папа согласен.
   -- Папа узнал и очень сердился.
   Польза такого авторитета в том, что он производит действительное потрясение, и при этом надолго. Даже женатые сыновья боятся беспокоить папу и предпочитают иметь дело с секретарем, то бишь с мамой. Из детей такой семьи выходят люди, очень склонные к подхалимству.
   Варианты, конечно, возможны. Это зависит от многих обстоятельств, больше всего от характера мамы. При очень покорной маме, перепуганной не меньше детей, последние получают возможность иногда покуражиться хотя бы над матерью. В такой семье при первом ослаблении отцовского авторитета все может полететь в трубу.
   Вариации возможны и в самом отце. В случае недостатка ритуальных предметов напряжение производится более простыми и грубыми способами. Если нет папиной машины и папиного кабинета, пускается в ход постоянная молчаливость, окрик, ругательство, вообще, оскал зубов. Непосредственное соприкосновение протекает с палкой и ремешком в руках.
   Само собой разумеется, это суррогат. Авторитета здесь нет, а вместо него организуется страх, притом того сорта, который называется безотчетным.
   Предполагается, что страх удержит детей от всего плохого, а священный папин пример и папино одобрение научат детей всему хорошему. На деле и сам папа ничего хорошего не знает, потому что поглощен собственной святыней, и от плохого он никого не удержит, потому что дети умеют служить только его самодурству.
   Тип второй. Авторитет создается по принципу "твердой воли". Родители не окружают себя недосягаемым ритуалом и не стараются потрясти и запугать детей. Здесь родители вообще более "умственные" и склонные к педагогическим рассуждениям. Основанием для родительской мудрости здесь служит известная формула:
   -- Раз сказал -- так и будет.
   Родители только и следят за тем, чтобы родительский авторитет имел характер тавровой балки: ни согнуть, ни разделить, ни сдвинуть. Несмотря на большую распространенность этого типа, каждый его представитель глубоко уверен, что он первый "это" придумал, поэтому каждый очень ревниво относится к своему детищу и никогда ему не изменяет.
   Жизнь детей в такой семье не имеет самодовлеющей ценности, она принесена в жертву последовательности и субординации. Добросовестные родители строго смотрят за тем, чтобы в семейной дисциплине не происходило никаких колебаний. Без грубости и ритуала, тем не менее настойчиво, родители рассыпают положения и приказания, наказания и замечания. Хорошо они сделаны или плохо, изменились обстоятельства или не изменились "оставь надежду навсегда", она должны быть выполнены, коррективы и перемены невозможны. Часто родители и сами видят, что поступили плохо, что получается бесцельно, иногда опасно, иногда жестоко, все равно: авторитет -- главное.
   Такая система приносит большой вред не столько в своем действии на ребят, сколько в действии на родителей. Постепенно они становятся сухими формалистами, и уже не только в области приказания, но и вообще в своем отношении к детям. Формализм укрепляется в самой родительской натуре, он мешает им видеть движение и рост детской личности, особенность и своеобразие отдельного случая, неожиданные повороты детской психики, собственные ошибки и собственную неповоротливость. Ребенок таким воспитателям кажется зеркалом авторитета, не больше того.
   Это тоже суррогат, не такой глупый, как первый, но гораздо глупее всякого другого. В нем ничего нет, кроме примитивной прямолинейности. Может быть, есть такие роды деятельности, где он может пригодиться, но на детей он может оказывать только безнравственное влияние.
   Живые, податливые, легко формирующиеся и изменяющиеся духовные движения ребенка вовсе не имеют вида прямой линии, а, скорее, напоминают сложный зигзаг, сопровождаемый частыми возвращениями и петлями, явлениями ритма и повтора. Тавровая балка для такого сложного движения -- наименее подходящий регулятор, способный только разрушать нежные нити детского характера. Сегодня ребенка цукали за ложь, наложили наказание, видели какой-то поворот, но не разобрали, какой и в какую сторону, выдержали наказание до конца, создали этим новый поворот, тоже не разобрали какой, наломали, напортили, смяли и идею лжи и идею правды, все повороты и все впечатления. И довольны, потому что главное достигнуто -- сохранен родительский авторитет. Завтра будут цукать за правду, которая показалась почему-то неудобной, будут так же слепы и так же ничего не увидят, а "дело до конца доведут". Все эти концы один с другим не сходятся, да и каждый в отдельности ничего не стоит.
   В такой семье нет всеподавляющего страха, но зато нет и другой важной вещи: разумности и целесообразности родительского авторитета. Что получится из детей, предсказать трудно, потому что слишком разнообразны и случайны комбинации детского движения и родительской тупости. Но беспринципность в такой семье рождается обязательно. Дети привыкают к неожиданным и неоправданным сопротивлениям, привыкают к бессилию всех разумных принципов, привыкают к глупости и формализму. Унеся эту привычку в жизнь, они и там готовы будут встретиться с любым требованием и с любым капризом без сопротивления. Они выработали в себе умение извернуться, чтобы в том и в другом случае не сильно пострадать, и этим умением они воспользуются даже и тогда, когда им будет предъявлено разумное требование. Жизнь они встретят без любви и ненависти -- только одной ловкостью и острым глазом.
   Представители обоих рассмотренных типов очень часто хвастают тем, что они проводят волевое воспитание. Многие любят слушать их рассуждения, развесив уши и умиляясь. Многие уверены, что хороший воспитатель невозможен без сильной воли. Это одно из самых дикий заблуждений. Нет ничего более смешного, как воля педагога в приложении к ребенку. Сочетание этих двух слов отдает настоящим варварством, как сочетание кузнечного молота и фарфоровой чашки. Воля нужна педагогу только в редких случаях, преимущественно в вопросах перевоспитания. В нормальной семье, в небольшом семейном коллективе, воля нужна только для одной цели: заставить себя самого -- воспитателя -- подумать и поступить правильно. Направляя же волю на детей, да еще без предварительного размышления, это приносит только вред, и при этом большой.

4. О половом воспитании

   Я разрешаю себе маленький парадокс:
   -- Наилучшим образом проблема полового воспитания разрешается в отсутствие полового воспитания.
   Для нервных читателей, и в особенности профессоров педагогики, дальнейшего читать не рекомендую, а впрочем, особенно волноваться и не следует: некоторые коррективы к парадоксу будут своевременно допущены.
   Давайте возьмем быка за рога. Чего мы хотим добиться от наших детей в области полового воспитания? Не подлежит сомнению, что в наши цели вовсе не входит обратить их в бесполые существа, относиться к половой жизни и с осуждением и ханжеским стоицизмом. С другой стороны, нас как будто вовсе не удивляет фигура С. из романа А., этакая... жеребячья "простота" отношений.
   Единственная наша цель может заключаться только в создании высокой культуры половой жизни, той культуры, которая выработана человечеством очень давно, высочайшие образы которой достигнуты еще во времена Данте, Петрарки, Шекспира. Я думаю, вопрос о необходимости такой культуры мы не будем обсуждать, поскольку мы уже молчаливо согласились, что живем в момент самой напряженной борьбы за большую общечеловеческую культуру, наконец, хотя бы уже потому, что мы не отказываемся от горячей пищи, электричества, радио и книги.
   Пожалуйста, только не подумайте, что высокая культура половой жизни необходима только для украшения жизни, что она подобна гирляндам роз, венкам на челе, шелковым одеждам и благовониям. В этой и в самом деле красивой области все же спрятаны настоящие фундаменты человеческого общежития. Здесь заложены начали радости и горя, разумной деятельности, человеческого гуманизма и человеческой любви. Мы еще можем представить себе общество без железных дорог и телефонов, но общество без упорядоченной и приведенной к высоким формам половой жизни не может самостоятельно существовать. Общество развратников стоит ниже социальных возможностей, ибо в таком обществе не может существовать ни человеческая нравственность, ни человеческая дисциплина.
   Высокая культура половых отношений должна стоять перед нами как одна из главнейших общественных целей. Но мы еще раз настаиваем на том, что наилучшее половое воспитание то, в котором нет полового воспитания. Это происходит потому, что культура половой жизни не начало вещей, а их конец. Воспитывая отдельное половое чувство, мы еще не воспитываем гражданина, воспитывая же гражданина, мы тем самым воспитываем и половое чувство. И поэтому нет отдельной области полового воспитания.
   Я не могу представить себе никакого полезного прикосновения взрослых к половой сфере ребенка или юноши, кроме одной формы: половое воспитание не выходит за границы общего дисциплинирования личности. Вот та самая дисциплина, вот тот самый родительский авторитет, о котором говорилось в прошлой главе, без каких бы то ни было дополнительных специальных приспособлений должны обеспечить и правильное половое воспитание. В совершенно здоровой семье и в совершенно здоровом обществе половые темы просто не возникают. Только когда дети вплотную подходят к границам взрослой жизни, когда начинают звучать уже облагороженные темы любви и брака, возможна прямая консультация родителей и, само собой разумеется, необходима помощь матери в гигиенических вопросах, связанных с наступлением половой зрелости у девушек.
   Я заведовал трудовой колонией им. М. Горького, когда вопросы полового воспитания меня поневоле заинтересовали. В то время у меня не было семьи, и мой опыт в этой нежной области был совершенно ничтожен. А в мою колонию приходили дети в 12--15 лет, как раз в том возрасте, когда, казалось мне, без полового воспитания нельзя никак обойтись. Мое положение, конечно, было гораздо труднее положения любого родителя не только потому, что детей было много, но главным образом потому, что у моих детей был уже большой опыт жизненной борьбы, и в том числе опыт половых представлений, если не половой жизни. В особенности затрудняли меня девочки. Некоторые из них побывали даже в проститутках и принесли оттуда растревоженное любопытство, умение кокетничать и скомканные жизненные перспективы.
   А я сам не мог противопоставить этому тяжелому комплексу не только никаких знаний, но и никакого жизненного опыта, ибо по странному стечению обстоятельств в своей жизни не видел ни одной проститутки, ни одной развратной женщины (бывают такие телячьи жизни, вот такая была и у меня). О развратной женщине и о проститутке у меня были только книжные представления. Несмотря на то что книги о таких вещах говорили всегда с хорошими гуманитарными слезами и освещали души лучом благородного всепрощения и надежды, у меня осталось от этих образов ощущение брезгливости и непонятности. Я просто не мог себе представить, как это можно за деньги, регулярно торговать своим телом, как можно при этом сохранить какие-то остатки человеческой личности.
   Одним словом, я стоял перед задачей полового воспитания совершенно безоружным, ибо нельзя же было считать оружием мой мещанский страх перед женским развратом.

5. Солидарность, любовь и долг

   Аскетизм есть добровольный отказ от желаний, решение уединиться среди общего хаоса в неподвижном голодном покое. В альтруизме больше социальной активности, но это активность уступчивости в каждом отдельном случае, это отказ от желаний из боязни синяков.
   Нет, в нашу программу вообще не входит отказ от желаний. Ни голодного одиночества, ни нищенских реверансов перед хаосом жадности мы не хотим. Напротив, сама революция наша -- это открыто заявленное право человека на желание. И поэтому в воспитании наших детей аскетизм и альтруизм не могут иметь места, и такие штуки наше общество не считает нравственной доблестью.
   Но мы не можем воспитывать и привычку к механическим пределам жадности, т. е. воспитывать моральную систему буржуазного типа. Жадность наших людей должна не механически ограничиваться всеобщей толкотней, а органически превращаться в гармонию желаний, в строгую и точную систему солидарности.
   Идея солидарности вырастала в человеческой истории с самых первых ее страниц. Как только человек поднялся над животным миром, как только научился мыслить и говорить, как только возникло общественное производство -- не могла не родиться мысль о необходимости равноправного договора между людьми, о возможности порядка вместо суматохи в области человеческих желаний.
   Однако сложность и пестрота человеческой истории не позволили этой идее правильно высказаться и реализоваться. К солидарности человечество пробивалось не только через темноту невежества и нищеты, но и через блеск растущей цивилизации, ослепительные вспышки человеческого изобретения и науки. В этих сложившихся условиях выросли и окрепли тезисы собственности, покупки и продажи, формализм религии и анархия индивидуальной воли. Человечество все больше и больше обрастало историческими привычками классового устройства.
   Для идеи солидарности тем более трудно было найти для себя пути, потому что она никогда не была в интересах правящих классов, а следовательно, и в интересах науки и искусства. Она жила в тлеющих, неясных стремлениях, в полусонном социальном институте не только в рядах плебса и пролетариев. А в это время мир, построенный на жадности, вырабатывал не только "сильные характеры" владык и миллиардеров, но и правила всеобщей толкотни, то, что называлось в истории законностью, государством, демократией, цивилизацией, вырабатывал буржуазную так называемую "культуру". В известной мере она давала силу проповеди солидарности, она сообщала ей страсть и культуру мысли и слова, она находила огненные принципы справедливости. Только богатство и армия, только организация и опыт власти отсутствовали у сторонников солидарности. И этого было достаточно для того, чтобы проповедь солидарности подменилась проповедью чего-то другого, похожего на нее, но не ее.
   Исторический путь идеи солидарности -- это путь ошибок и фальсификации. Так была создана с христианских времен Цезарей и Флавиев проповедь бездеятельной любви и нищеты, солидарности терпения и непротивления. Потом родились идеи Великой французской революции, чуть-чуть коснувшиеся вековых стремлений к общечеловеческой солидарности и утопленные в страсти к победе нового класса буржуазии. На смену им пришли идеи утопического социализма, а позже анархизма, идеи солидарности, подкрепленные наивной верой в мощь человеческого сознания и свободы, но не подкрепленные винтовкой.
   И только кодекс железных законов Маркса, гений борьбы Ленина, ...гений народов СССР отдали в распоряжение идеи солидарности великие силы...
   В старой морали высокая нравственность всегда была в подозрительном родстве с глупостью. Многие деятели старого времени достаточно откровенно подчеркивали эту родственность. И это были не только циники, купцы и живоглоты, но и такие тонкие аналитики, как Достоевский. Его князь Мышкин -- замечательная иллюстрация к этому закону. Структура нравственного поступка так явно противоречила структуре общества, что только слабый мыслящий аппарат способен был не заметить этого противоречия.
   Но может быть, в этой толпе найдется несколько человек, которые не полезут в драку, которые не побегут в общем паническом движении, которые обрекут себя на голодную смерть, но никого не столкнут с дороги и никому не придавят горла. Их поведение, конечно, обратит на себя внимание остальных -- один назовет их подвижниками, высоконравственным героями, другие назовут глупцами, и эти два суждения не будут находиться в особенном противоречии друг с другом.
   Теперь представьте себе другой случай: в таком же положении очутился организованный отряд людей, они объединены сознательной уверенностью в том, что их интересы солидарны, что солидарность эта обеспечивается и чувством их уважения друг к другу, и разумной убежденностью в пользу такой солидарности, и доверием к избранным вождям, и дисциплиной в структуре органов и функций. Если такой отряд обнаружит запасы пищи, он направится к ним стройным маршем и остановится по суровому командному слову только одного человека на расстоянии, как будто наименее вероятном, на расстоянии нескольких человек, у которого заглохнет чувство, который завопит, зарычит, оскалит зубы и бросится, чтобы одному поглотить найденные запасы, -- его поведение будет явно для всех и самым безнравственным и самым глупым...
   Но кто же в этом отряде будет образцом нравственной высоты?
   Здесь мы подошли к самому важнейшему тезису, на который обращаем особенное внимание родителей. В этом отряде на большой нравственной высоте будет не один какой-нибудь герой, а все члены отряда.
   По старой морали, нравственная высота была уделом редких подвижников, специальных монстров, число которых было так незначительно, что канонизация их совершалась обычно через несколько сотен лет, когда в памяти людей они сохранялись в туманных формах легенды и устного придания, когда, следовательно, уже не трудно было кое-что и приукрасить. Обыкновенный человек не только в глубине души, а и совершенно открыто для себя такую нравственную высоту считал недоступным и непосильным делом, и с этим все были согласны, т. е. весь контингент таких же обыкновенных людей. Такое, так сказать, снисходительное отношение к нравственному совершенству давно сделалось нормой общественной морали.
   В человеческой моральной практике было, собственно говоря, две нормы: одна -- парадная, для нравственной проповеди и для специалистов-подвижников, другая -- для обыкновенных случаев жизни, для человеческих будней. По первой норме полагалось последнюю рубашку отдать ближнему, пренебречь богатством, предоставить щеки и правую и левую и пр. По второй норме ничего положительного не полагалось, и измерителем нравственности была не нравственная высота, а нечто противоположное: обыкновенный житейский грех. Так уже и считали: все люди грешат, с этим ничего не поделаешь.
   Коммунистическая мораль, построенная на идее солидарности трудящихся, в то же время не есть вовсе мораль воздержания. Требуя от личности ликвидации жадности, уважения к интересам и жизни человека-творца, коммунистическая мораль требует солидарного поведения и во всех остальных случаях, и в особенности требует солидарности в борьбе. Расширяясь до философских обобщений, идея солидарности между трудящимися захватывает все области жизни, ибо с точки зрения единого человечества жизнь есть борьба за каждый лучший завтрашний день, борьба с природой, с темнотой, с невежеством, с зоологическими атавизмами, с пережитками варварства, борьба за освоение неисчерпаемых сил земли и неба, за невыразимо великое и прекрасное будущее человечества.
   Успехи этой борьбы прямо пропорциональны величине солидарности человечества. Только двадцать лет мы прожили в этой новой нравственной атмосфере, а сколько мы уже пережили великих сдвигов в самочувствии людей! Самочувствие совершенно нового, примечательно нового человека для нас самих еще так непривычно, что мы не всегда отдаем себе отчет в его содержании, и тем более нам трудно проектировать детали этого самочувствия в нашей воспитательной работе.
   Мы еще не можем сказать, что мы окончательно освоили логику и диалектику новой, коммунистической морали. В значительной мере в своей педагогической деятельности мы руководствуемся интуицией, больше надеемся на наше чувство, чем на нашу точную мысль...
   В диалектике чувств социалистического общества любовь никогда не может быть основанием человеческого поступка. Это христианская композиция. В идеальном самочувствии христианина любовь проектировалась как априорное начало человеческих отношений. Сама она исходила непосредственно от божеского задания, сама она не имела никаких оснований в человеческом обществе.
   В нашем обществе беспричинная, ни на чем не основанная любовь является безнравственной и чуждой нам категорией. У нас любовь может быть завершением отношений, но не началом их... Долг перед страной, перед всем обществом, перед человечеством может вытекать у нас только из глубокого, сознательного и в то же время кровного ощущения солидарности трудящихся, крепкой убежденности в том, что эта солидарность -- благо для всех, и в том числе и для меня самого. В социалистическом долге нет ни альтруизма, ни самопожертвования -- это необходимая, нравственно обязательная, но совершенно реальная категория, обладающая той железной логичностью, которая может вытекать только из здоровых и реальных, не небесных, а земных, не идеалистических, а материалистических человеческих интересов.
   Вот из этой реальной сущности и должна вытекать идея долга. Общественный долг есть функция общественного интереса.
   Но в этом положении еще ничего не решается. Из области таких солидарных интересов проистекает идея долга, но не обязательно проистекает выполнение долга.
   Солидарность интересов и вытекающая из нее солидарность идей еще не составляют нравственного явления. Последнее наступает только тогда, когда наступает солидарность поведения.
   Многие товарищи полагают, что солидарность идей (интересов) обязательно приводит к солидарности поведения. Такое убеждение есть очень большая вредная ошибка.
   Вообще можно считать аксиомой, что солидарность поведения невозможна без солидарности идей (за исключением случаев слепого поведения или поведения двурушника), но обратное заключение будет заключением неправильным.
   Никакое значение чертежей и расчетов, никакое теоретическое изучение технологий материалов, сопротивления материалов не побудят человека заняться постройкой дома, если он никогда не видел кирпича, балки, цемента, стекла и т. п.; если он не упражнялся практически в работе над ними, если он не освоил процесс постройки всеми своими пятью внешними чувствами, своей волей, своим опытом.
   Точно так же никакие идеи не определят линии поведения человека, если у него не было опыта поведения.
   Опыт солидарного поведения и составляется настоящий объект социалистического воспитания.
   В советской семье, в советском обществе этот опыт накапливается с самых малых лет. Развиваясь рядом с развитием сознания, этот опыт и дает те замечательно действенные, воодушевленные кадры молодых наших деятелей, которыми мы справедливо гордимся.
   Но в некоторых семьях не уделяют достаточного внимания образованию такого опыта. Там иногда продолжают нажимать на чистую идею, а часто даже и на чистую любовь в надежде, что то или другое достаточно гарантирует правильное поведение.
   Зависимость идей и поведения мы уже видели. А что такое любовь?
   А любовь -- это тоже... поведение. Она придет вместе с долгом, как дети одной матери.

Из очерка "Книга для родителей"

   ...Вечер 7 ноября. Кабинет и столовая в хорошей коммунальной семье. Много книг. На столе сегодня белоснежная скатерть, а из кухни пролезают самые симпатичные запахи. В широкие окна блестящими, яркими глазами смотрит иллюминированный город. Праздник.
   На турецком диване девочка лет пятнадцати. Она полулежит в неудобной капризной позе, на худеньком еще кулачке ее кучерявая головка.
   Перед девочкой стоит мать:
   -- Верочка, но что же я могу сделать? Надень шерстяное...
   Девочка подымает голову с кулачка и говорит матери быстро, быстро:
   -- Отстаньте с вашим шерстяным! Заладили одно и то же! Когда еще... еще в августе говорили: пошьем, пошьем, вот вам пошили, это потому, что модистка дешевая... вам все дешевое нужно!
   Мать беспомощно оглядывается на мужа. Муж хмурит брови и продолжает перелистывать фолиант академического "Слова о полку Игореве". Вера вдруг срывается с дивана, ветром вылетает из комнаты, хлопает дверью. Она пошла плакать.
   Утром на другой день между родителями разговор. Отец говорит:
   -- Все же это... черт знает что! Что это такое: комсомолка, ученица седьмого класса, не пошла на вечер... посвященный Октябрю, потому что у нее не готово платье! Ты понимаешь, что это такое?
   -- Я понимаю, -- говорит мать, -- но Вера так любит этот праздник! Конечно, ей обидно.
   ...Нет, вы обязательно ищете оправдания: то вы очень заняты, вам некогда воспитывать, то во дворе плохие мальчики, то у вас плохие родственники, то вы были больны, то вы часто переезжали с места на место, то заработок недостаточен. Вспоминаете даже "дороговизну продуктов".
   Впрочем, иногда вы честно и благородно говорите:
   -- Да, другие умеют воспитывать! Я, может быть, действительно не так делаю. Надо, видите ли, знать, как воспитывать, надо, понимаете, такое средство знать...
   Действительно, честно и благородно сказано: в самом деле, все хотят хорошо воспитать своих детей, но "секрет" не всем известен. Кто-то им обладает, кто-то им пользуется, а вы во тьме ходите, вам никто не открыл тайны...
   В самом деле: может быть, есть такой "секрет"? Может быть, всем родителям поступить в педагогические вузы или техникумы? Там уже все тайны откроются, и тогда без затруднений можно будет вести правильное и безмятежное воспитание.
   Но, товарищи родители, между нами: среди нашей педагогической братии процент семейных бракоделов нисколько не меньше, чем у вас. Очевидно, одного вуза все-таки мало. Остается предположить, что этот "секрет" имеет вид специального бальзама, изготовляемого по рецептам черной и белой магии.
   Кажется, аппетитные мысли о педагогическом "секрете" в значительной мере обязаны недавно почившей педологии. Все видели: специалисты-ученые целыми хороводами ходили вокруг наших ребят, орудовали какими-то хитрыми аппаратами, чертежами, таблицами, а после таинственных трудов ставили над душой ребенка такой же таинственный магический знак: iq = 88,5.
   Но ЦК нашей партии вразумительно и просто сказал, что вся эта ерунда подлежит решительному изгнанию и что педагогическая работа должна строиться на таком начале, которое как раз не представляет никакого секрета, -- на здравом смысле.
   Здравый смысл сильно бьет по всем предрассудкам и отговоркам, по всем измышлениям ленивого и халтурного портачества. Включите ваш здравый смысл, товарищи родители, откройте ваши простые советские глаза, и вы сразу увидите, в чем дело.
   Воспитательное дело трудное, но это прежде всего дело, деловая работа, доступная каждому взрослому советскому гражданину. Этой работой каждый родитель обязан заниматься и обязан сделать ее хорошо или отлично, как и всякую другую работу. Мало ли у нас трудных дел, однако мы не ищем для их совершения никакие секреты.
   Надо до полной глубины продумать идею обязательности воспитательной работы, и тогда все станет ясно. Тогда станет ясно, что без постоянного, ежедневного внимания к делу, без размышления и воли, без сознания ответственности успех воспитания детей невозможен, как невозможен он при таких условиях ни в каком деле. Воспитательный долг родителя требует, чтобы вы не ограничивались одними мечтаниями и желаниями, чтобы вы именно работали, чтобы вы действительно воспитывали ваших детей.
   А это значит, что с момента рождения до момента полной гражданской самостоятельности вашего ребенка вы ни на одну минуту не можете, не имеете право остановиться, забыть о вашем деле, что-то выпустить из виду, что-то сделать кое-как, что-то сделать легкомысленно, где-нибудь махнуть рукой и сказать: как-нибудь само сделается!
   Это трудно? Это страшно? Это непосильно?
   О, нет! Это очень большая радость! Это замечательно глубокое наслаждение!
   Когда-то говорили мне некоторые инспектора Губнаробраза:
   -- Это, товарищ, непедагогично!
   В то время я с непривычки пугался этого слова. А потом разобрал, что в нем если и есть кое-какое содержание, то исключительно комическое.
   Как поступать "педагогично", инспектора, конечно, и сами не знали. Но они исповедовали веру в существование некоторой рецептуры, некоторых золотых приемчиков. А работа воспитателя им представлялась в таком виде: сидит воспитатель и во все глаза смотрит на ребенка. Ребенок шевельнул чем-нибудь, воспитатель должен реагировать, ребенок ударил товарища реагировать, ребенок украл -- реагировать, но реагировать непременно "педагогично".
   "Педагогично" вовсе не означало "целесообразно", а совсем другое. Это словечко означало, что и сено должно быть цело, и козы целы, и волки сыты, что никто не должен быть в обиде: ни ребенок, ни воспитатель, ни инспектор, что должны остаться в незапятнанном виде все принципы и идеи, что инициатива ребенка не должна быть подавлена, что после реагирования должны царить мир и гладь, и божья благодать. Фактически инспекторов и вообще вдохновителей все этой мистерии интересовали не ребенок, не тем более будущий гражданин, не воспитатель, не даже принципы. Их интересовал исключительно педагогический фокус: сделай вот так, чтобы никто ничего не заметил, а тишь и гладь и прочее чтобы из ничего получились.
   И у многих наших родителей есть такая любовь к педагогическому фокусу. Ребенок в своем поведении ставит, так сказать, перед родителем более или менее коварную задачу, а родитель должен ее "педагогически" разрешить. А после этого ребенок должен быть доволен, и родители, и публика. Для выполнения такого фокуса требуется, конечно, соответствующая поза, и голос подходящий, и выражение лица.
   Нет сомнения, дело трудное. Во-первых, фокусник -- это все-таки мастер своего искусства: и ловкость рук нужна, и быстрота взгляда, и разные приспособления, а родитель привык поворачиваться довольно медленно. Во-вторых, дети иногда ставят перед родителями такие трудные задачи, что без привлечения консультанта из цирка они вообще неразрешимы. Поэтому фокусы всегда заканчиваются довольно печально. Папаша либо проделывает фокус настолько слабо, что публика требует деньги обратно, либо просто теряет "позу" и хватается за испытанный еще в Спарте педагогический снаряд -- брючной ремешок. В последнем случае, разумеется, и родитель недоволен, и ребенок, и вообще получается во всех отношениях "непедагогично". Бывает, конечно, и так, что и фокус проделывается, а после его неудачи и ремешок принимает участие.
   ...Если даже вы, родители, напутаете, то в подавляющем большинстве случаев наша жизнь, наше движение вперед, наша молодежь выправят. Но не нужно по этому случаю особенно успокаиваться, товарищи родители!
   В деле воспитания нет мелочей и нейтральных мест. То, что мельком проскочило сейчас, то, что ответило сегодняшнему дню нечаянной и быстролетной улыбкой, искоркой в глазах, игривой судорогой бровей, смотрите, лет через десять ошеломит вас наглым, назойливым смехом, масляным, пошленьким взглядом, развязкой и приторной мимикой!
   В деле воспитания нельзя ни зубоскалить, ни фиглярничать, ни развлекаться. Пусть даже советская жизнь выправить большие и вредные искривления. Ну, а сколько все-таки потеряно, какие возможности брошены, какие силы завяли? Кто подсчитает?
   Во многих семьях наше воспитание сильно шагнуло бы вперед, если бы родители взяли на себя труд поразмыслить о том, о сем. Вот просто сесть и подумать. Наш жизненный опыт настолько велик, наш революционный опыт настолько значителен, наша партия, наша печать, наша борьба столько дают нам указаний, что материал для размышления у нас предельно великолепен. Не нужно даже никаких дискуссий и наморщенных лбов. Я решительно отрицаю и проблему советской семьи, и проблему советского воспитания. Нет проблем, и нет темных мест, встречаются только ленивая мысль и непродуманное, случайное действие.
   Можно ли нам чему-нибудь поучиться у буржуазной семьи, скажем, у нашей дореволюционной семьи? О, разумеется, многому научиться можно, многие детали старой семьи были сделаны хорошо. Семья эта обладала вековыми традициями, которые въелись в плоть и кровь каждого родителя и на каждом шагу заменяли для него размышление и возню с принципами. Традиции эти поддерживались силой постоянно действующего, придирчивого и безжалостного общественного мнения, настигающего и карающего свои жертвы почти механически.
   Нужны ли нам такие традиции, такое всесильное общественное мнение?
   Традиции иные, абсолютно новые, абсолютно точно вытекающие из новых форм нашего общества, крайне необходимы для нашей семьи. Но конечно, не для того, чтобы заменять размышления, ибо как раз размышление, сознательное отношение к жизни -- само сделалось одной из прекрасных традиций в нашем обществе. Традиции нужны нам для того, чтобы направлять нашу мысль, чтобы она легче проходила по тем каналам, которые проложены великими основателями человеческого советского мира, чтобы самодуры, фокусники и безобразники с первого момента своих чудачеств чувствовали себя несколько связанными.
   А общественное мнение у нас давно есть, и оно тем сильнее, чем больше в нашем обществе единства и настоящего советского патриотизма.
   Кое-чему можно научиться и у старой семьи, но основная ее философия все же слишком противна нашему веку.
   Была и еще одна заповедь, чрезвычайно важная:
   
   "Не пожелай жены искреннего друга твоего, не пожелай дома ближнего твоего, ни села его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всякого, елико суть ближнего твоего".
   
   Хорошо, что заповедь была составлена в старое время, список предметов довольно короток, нет в нем ни тракторов, ни океанских пароходов, ни железных дорог, ни пушечных заводов.
   Но заповедь понятная: собственность неприкосновенна. При помощи батюшек, полиции и войск эта заповедь крепко втемяшивалась в головы искренних и ближних и соблюдалась замечательно честно: и волы, и ослы, и рабы сидели на своих местах, там, где было указано в купчих крепостях и других документах.
   Несмотря, однако, на такую активную заботу о ближних, все же как-то не получалось, что большинство "ближних" не только волов и ослов не имели, но часто у нас и рубашки на теле не было. Зато у других их девать было некуда.
   При помощи какой эквилибристике так получалось, разъяснено давно. Для нас в данный момент важно, что именно эта эквилибристика было моральным и воспитательным кодексом. Семья была ячейкой, в которой этот кодекс прививался детям.
   Вспомните разговор детей помещика Затрапезного в "Пошехонской старине" М. Е. Салтыкова-Щедрина:
   
   "-- Вот увидите, отвалит она мне вологодскую деревушку в сто душ и скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир -- все тут!
   -- А мне в Меленках деревнюшку выбросит! -- задумчиво отозвалась сестра Вера. -- С таким приданым, кто меня замуж возьмет?
   -- Нет, меленковская деревнюшка Любке, а с тебя и в Ветлужском уезде сорока душ будет".
   
   Благочестивые отцы и любящие матери из кожи лезли, чтобы дети их были с волами и ослами. Для этой цели детям давалось образование, заводились знакомства, стаскивались вещи, копились деньги, изучалась сложнейшая наука властвования и эксплуатации, вообще дети приспосабливались к будущим волам и рабам.
   Ну, а большинство оставалось при пиковом интересе, не имело ни сел, ни волов, ни ослов и само обращалось в рабов, переходя таким образом из состояния субъекта в состояние объекта. Для таких объектов, собственно говоря, никакого воспитания не нужно было. Батюшки, правда, кое-что лепетали о покорности и вспоминали по этому случаю некоего Иова, но это было даже и лишнее. Покорность обеспечивалась призраком голодной смерти.
   Наш воспитанник не имеет никакого отношения ни к волам, ни к ослам, ни к другим животным. И стихия нашей семьи не содержит в себе и не может содержать ни приготовления к собственности, ни приготовления к покорности. Наша семья не мобилизует ни денег, ни связей, ни скотов. Нам не нужно готовить детей к беспощадной схватке, нашим детям не нужна и бесполезна жадность.
   И снова нужно задуматься каждому родителю: а что же нужно нашим детям, какая философия, какие привычки, куда девать этого ближнего с его волами и скотом, чем его заменить?
   Вот у вас родился ребенок, допустим, девочка. Назвали вы ее Наташей. Пережили первой восторги и беспокойства: "младенческое", зубки, первые шаги и первые слова. Наигрались с Наташей, нарадовались, походили по магазинам, повозились с игрушками и бантиками. Вот Наташе пять лет, семь, десять, двенадцать...
   В течение всего этого времени задумались ли вы хотя бы один раз над вопросом, какого человека вы хотите воспитать из вашей Наташи? Задумались? И не один раз?
   В таком случае скажите, какого?
   Почему же вы затрудняетесь ответом, больше помалкиваете и переглядываетесь с женой? Ведь оба вы коммунисты, казалось бы...
   Да, вы хотите, чтобы ваша дочь выросла новым человеком, коммунистом, чтобы она была преданным большевиком... Чтобы она ненавидела эксплуатацию, была человеком образованным, знающим, квалифицированным...
   Вы действительно хотите многого для вашей дочери. Какие же меры принимаются вами для того, чтобы все это было?
   Нет, я не удовлетворен вашим ответом: я не склонен преувеличивать ваши заслуги...
   Образование Наташе даст школа. Школа даст ей и квалификацию. Та же школа, комсомольская и пионерская организации дадут ей марксистское миросозерцание. Вы говорите, что Наташа активная пионерка. Прекрасно: ваша Наташа уже счастливый человек, все приносят ей, как новорожденной принцессе, богатые подарки: и школа, и комсомол, и пионеры. Кстати, а вы что подарили принцессе?
   Нет, питание о одежду и игрушки пока отложим. Это тоже существенно, но все-таки отложим. Подумали ли вы хотя бы однажды о ее характере, о ее привычках, о ее натуре? Я уверен, что натуру можно воспитать, а это чрезвычайно важно. И характер, и привычки. Нет, вы ошибаетесь. Иногда так называемое миросозерцание и миропонимание может быть только словесное, а натура, характер, привычки будут старые. Не может быть?
   Бывает. Вот обратите внимание: ваша дочь Наташа за обедом позвала:
   -- Даша!
   Вошла Даша, ваша домработница, почти старушка, которой вы очень довольны и которая у вас живет и работает тринадцать лет. Вот этому самому человеку, вашему другу, как вы говорили, Наташа сказала несколько расслабленным и усталым голосом:
   -- Даша, дайте соль, вы всегда забываете поставить соль...
   Вы обратили внимание, как это капризно было сказано, сколько было барского высокомерия в лице и голосе вашей девчонки, из которой вы собираетесь воспитать коммунистку?
   Вы не обратили на это внимания? А если бы в вашей столовой очутилось какое-нибудь такое "тургеневское" существо, нежное, голубокровное, позвонило бы в колокольчик и попросило бы горничную поднять носовой платок, вы обратили бы внимание?
   Никакой нет разницы. Вы только потому не заметили ничего, что это ваша дочь. Ведь вы не заметили того, что Даша, не сходя с места, одной рукой отворила дверцу шкафа и через полсекунды другой рукой подала вашей барышне солонку.
   И хотя ваша Наташа пионерка и, как вы говорите, будущая коммунистка, сегодня она вызвала у меня отвращение.
   Наташа и ее родители живут в большом приволжском городе. Я иногда бываю там и у них останавливаюсь. Это очень хорошая большевистская семья, пользующаяся заслуженным уважением в городе. Родители уделяют Наташе много любви и заботы, они с замиранием сердца следят за ее ростом и уверены, что из нее вырастет новый человек, полезный член общества.
   И они не ошибаются: Наташа уже выросла, она в девятом классе, много читает, много знает, прекрасно разбирается в явлениях политической и общественной жизни.
   Но я наблюдал Наташу в домашней обстановке и был ошеломлен и опечален тем тонким и глубоким цинизмом, который каким-то чудом родители воспитали в своей дочери.
   Даже и по внешнему виду Наташа производит впечатление двойственное: у нее живые умные карие глазки, но они уже заплыли жидковатым жирком и иногда принимают то интеллектуально-сытое, чуточку мащенное выражение, которое бывало раньше у знаменитых присяжных поверенных. Лицо у Наташи настоящее юное, румяное, но и в румянце просвечивает непрочная, розоватая, излишне акварельная легкость, что-то такое комнатное или даже парниковое.
   Наташ глубоко уверена, что она будет юристом.
   Во время прогулки я спросил у Наташи:
   -- Все-таки... Почему вы допускаете, чтобы Даша чистила ваши ботинки, убирала утром вашу постель, даже мыла вашу зубную щетку? И я ни разу не слышал, чтобы вы ее поблагодарили.
   Наташа удивленно подняла тонкие брови, глянула на меня уверенно иронически и засмеялась:
   -- Ой, какой вы старомодный, ужас! Для чего мне чистить ботинки, ну, скажите?
   Я действительно потерялся: старая и новая "моды" вдруг закружились в такой стремительной паре, что и в самом деле трудно различать, где старая мода, а где новая. Я все же постарался оправдаться:
   -- Как для чего чистить ботинки? Для того чтобы они были чистые, надеюсь...
   -- Вот чудак, -- сказала Наташа. -- Так для этого же и есть домработница. А для чего домработница, по-вашему?
   Я начинал нервничать:
   -- Собственно говоря, какое вы имеете отношение к домработнице? Какое? Какое право вы имеете на ее труд?
   -- Как "какое"? Она получает жалованье. За что же она получает жалованье, по-вашему?
   -- Ваши родители очень заняты, они много работают на большой общественной работе. Вполне заслуженно им помогает Даша. А вы при чем? Чем вы заслужили эту помощь?
   Наташа даже остановилась в изумлении и сказала мне целую речь:
   -- А я не работаю? Вы думаете, это легко учиться на отлично в девятом классе, и потом всякие нагрузки? И читать сколько нужно! Думаете, мало нужно читать? Если я хочу быть юристом, так я не должна читать, а должна чистить ботинки, да? А разве мне в жизни придется чистить ботинки или застилать там постели? Если бы я ничего не делала, другое дело, а то я целый день работаю и так устаю, вы же не знаете! А что, мои родители не заслужили, чтобы их дочь была юристом, что ли? По-вашему, все вместе: и учиться и ботинки чистить! А где разделение труда? Вот вы учитель, а другой для вас обед готовит. А почему вы сами не готовите себе обед, почему?
   Правду нужно сказать, я даже опешил: в самом деле, почему я себе не готовлю обед? Железная логика!
   Вечером Наташа лежала на широком диване и читала книжку. Мать вошла в комнату с чайным прибором.
   -- Наташа, я тебе принесла чаю.
   Не отрываясь от книжки и даже не повернув головы к матери, Наташа сказала:
   -- Поставь там.
   -- Тебе два или три куска? -- спросила мать.
   -- Три, -- ответила Наташа, перелистывая страницу и поднимая глаза к первой строчке.
   Мать положила в стакан три куска и ушла. По дороге она поймала мой улыбающийся взгляд и отвернулась.
   Я отвлекся от размышлений и сказал Наташе:
   -- Вы даже не поблагодарили мать. Даже не посмотрели на нее. Тоже разделение труда?
   Наташа оторвалась от книжки и иронически прищурилась:
   -- Конечно, разделение: она -- мать, а я -- "ребенок". Она и должна обо мне заботиться. Что ж тут такого... Ей даже нравится.
   -- А я после такого вашего... хамства вылил бы чай в умывальник.
   Наташа снова обратилась к книжке и сказала спокойно:
   -- Ну, что ж, подумаешь? Это было бы обыкновенное насилие... Это даже хуже хамства!
   Еще полсекундочки она посмотрела в книгу и прибавила:
   -- И хорошо... что я не ваша дочь.
   На другой день утром я напал на родителей. И ботинки вспомнил, и зубную щетку, и чай. Отец спешил на работу, совал в портфель какие-то папки, искал какое-то письмо. Он пробурчал:
   -- Черт его знает! У нас с этим действительно... что-то такое... не так. Некогда все, черт его знает, из одного дня десять сделал бы. Побриться некогда!
   Уже в дверях он обернулся к жене:
   -- А все-таки, Женя, с этим... действительно, подумать... черт знает что! Нельзя же.... понимаешь... барышня, понимаешь! Ох, опаздываю, черт его знает!
   Мать послала ему вдогонку сочувственную улыбку, потом посмотрела на меня внимательно, склонила набок голову, поджала губы:
   -- Вы преувеличиваете. Это не так страшно. Наташа много работает, устает страшно. И потом... везде ведь так. Раз есть домработница, что ж...
   Я вскочил в гневе:
   -- Как везде? Везде вот такое открыток циничное барство? Рассказать вам, как в настоящей советской семье? Вы разве не видели?
   О, нет, вопрос о домработнице, конечно, не отдельный вопрос. Этот вопрос бьет прежде всего по родителям, и в особенности по матери. Именно матери убеждены, что это не так страшно, и матери потом горько расплачиваются за свою смелость. Это происходит потому, что в своей мысли родители не сильно шагают за горизонты сегодняшнего дня, что они не хотят ближе рассмотреть печальные уроки прошлого и сияющие перспективы будущего.
   Великий здравый смысл нашей жизни должен быть здравым смыслом не житейского обихода, не здравым смыслом сегодняшнего дня, а регулятором и мерилом большой жизненной философии. "Довлеет дневи злоба его" -- не наш лозунг. Все злобы, над чем бы они ни "давлели" над судьбой ли забитых детей, или над страдой матери, -- одинаково нам противны. Работа и жизнь наших матерей должна направляться большим устремленным вперед чувством советского гражданина. И такие матери дадут нам счастливых прекрасных людей и сами будут счастливы до конца.
   
   Великое чувство! Его до конца
   Мы живо в душе сохраняем.
   Мы любим сестру, и жену, и отца,
   Но в муках мы мать вспоминаем!
   Н. А. Некрасов
   
   Некрасовские матери, "подвижницы", оставляющие после себя у своих детей тягостные ощущения невысказанной любви, неоплаченного долга и неоправданной вины, не наши матери. Их подвиг вызывался к жизни не только их любовью, но главным образом общественным строем, самодурством, насилием, хамством властителей, пассивным и беспросветным рабством женщины. И дети их несли на себе то же проклятие истории, и в этом общем клубке несчастья изувеченная душа матери, беспомощная, горестная ее жизнь находили единственный выход только в подвиге.
   Что общего в нашей жизни с этим материнским кошмаром? Наши матери граждане социалистической страны, их жизнь должна быть такой же полноценной и такой же радостной, как и жизнь отцов и детей. Нам не нужны люди, воспитанные на молчаливом подвиге матерей, обкормленные их бесконечным жертвоприношением, развращенные их рабством. Дети, воспитанные на жертве матери, сохранившие на всю жизнь "муку воспоминания", о которой говорит Н. А. Некрасов, могли жить только в обществе эксплуатации. И в этих муках, и во всей своей жизни они продолжали ту же симфонию страдания, о которой мы можем вспоминать только с отвращением.
   И поэтому тем более мы должны протестовать против самоущербления (самоуничтожения) некоторых матерей, которое кое-где происходит на каком-то странном историческом разбеге. За неимением подходящих самодуров и поработителей эти наши матери сами их изготовляют из... собственных детей. Этот анахронический стиль в той или иной степени довольно сильно распространен, в особенности в интеллигентных семьях. "Все для детей" понимается здесь в каком-то избыточном формализме. "Все" заменяется "все, что попало": и ценность материнской жизни, и материнское недомыслие, и материнская слепота. Все это -- для детей!
   В нашей стране люди не работают только ради денег или ради семейного благополучия. Наши люди работают для дела, а средства к жизни -- это у нас производное от нашего участия в общем деле всей страны. У нас трудно представить себе человека, который интересами общественными, интересами своего долга и своего коллектива пожертвовал бы в угоду своему семейному благополучию. Такой человек представляется нам уголовным типом, не больше.
   В нашем обществе труд и заработок уже не связаны в замкнутую цепь. Наша золотая цепь развернулась широко, через всю страну, и ее компоненты многочисленны и весьма почетны: революция, строительство социализма, счастье трудящихся, труд, долг, дело чести, доблести и геройства, разумная свободная культурная жизнь, заработок и радость труда и радость творчества...
   В этой цепи труд -- моральная категория, а не категория узкого финансового расчета.
   Вглядитесь в эту существенную разницу между старой трудовой проблемой и новой. И проектируйте ее на вопросы воспитания. Раньше в зажиточных семьях к труду вообще не нужно было готовить, а нужно было готовить к той самой эквилибристике, благодаря которой так удачно обходилась десятая заповедь. В семье пролетарской к труду нужно было готовить как к особого вида проклятию, под черными небесами которого рядом стояли труд, нищета, голод и смерть. Труд был как неизбежное зло, только потому приемлемое, что более "совершенные" формы зла были уже гибельны.
   Труд не мог быть тогда моральной категорией; несмотря на весь цинизм Ветхого завета, он все же не решался включить труд в число моральных законов.
   В третьей заповеди господь бог беспокоится только об одном: "Пожалуйста, не работайте в субботу. В остальные дни, черт с вами, делайте, что угодно, день же седьмой, суббота, -- господу богу твоему; будьте добры, не оскверняйте его вашими трудовыми запахами".
   Евангелие еще меньше беспокоится о труде. Иисус недвусмысленно показал на птиц небесных и обращал внимание публики на то обстоятельство, что они не сеют, ни жнут, не собирают в житницы, а в то же время чувствуют себя прекрасно и шикарно одеваются. Всем ближним Иисус предлагал нечто, очень напоминающее украинскую поговорку: "Не трать, кумэ, сылы, та сидай на дно!" Будешь ты, кумэ, работать или не будешь, все равно нищий. А поэтому будем говорить прямо: блаженни нищие, яко для тех есть царство небесное!
   Это было настолько неприлично, что батюшки пошли даже на мошенничество: прибавили слово "духом". Рекомендовать ближним нищету оказалось все-таки рискованным: кто же будет работать? Более поздние христианство все-таки приглашало трудиться, но сколько-нибудь серьезно улучшить этот моральный и догматический прорыв оно уже было не в состоянии. Так труд и остался категорией малосвященной, почти греховной, для господа бога малоприятной: "Вьенце смраду, як поцехе" ("Больше вони, чем удовольствия").
   И уже совершенно откровенно верующим обещали, что на том свете, в раю, никакого труда не будет: сад, яблоки, бог, полный пансион и ангельские вечера самодеятельности.
   Именно отсутствие труда было моральным идеалом и на том свете и на этом.
   Иначе и быть не могло. Старый "добрый" бог в своем первом проекте мироздания, как известно, не помышлял даже о труде как необходимом элементе мира, а начал прямо с эдема -- человеческое общество в его представлении было обществом нетрудовым. Только после небольшого конфликта с Евой он в припадке раздражения проклял людей, и одним из словес его проклятия был "труд": в поте лица будешь добывать хлеб.
   А вторым словом проклятия были "дети": в болезнях будешь рожать детей.
   Необходимо признать, что в первобытных баснях о мироздании человечество правильно высказалось о подневольном труде, труде исторических эпох эксплуатации.
   Когда труд проклятие, когда труд только неизбежное зло, когда труд только средство к существованию, когда лучшей целью человеческой жизни является освобождение от труда и когда на наших глазах сотни и тысячи бездельников живут богаче и счастливее трудящихся, тогда возникает в человеческом обществе идея "беззаботного детства". Правильная идея -- пусть хоть дети будут освобождены от проклятия!
   Конечно, это только идея. В практике человеческой истории детская беззаботность не исключала и детского голода, и страшной детской смертности, и детской фабричной каторги. Но идея все-таки жила, и рядом с "ангельскими душами" она прекрасно выражала бессильную любовь матерей и лживую надежду проповедников.
   Ну, а мы при чем? "Беззаботное детство" в первом государстве трудящихся какие идеи может выражать и какие рисовать перспективы в жизни будущих граждан этого государства?
   Нужно прямо сказать: идея "беззаботного детства" чужда нашему обществу и может принести большой вред будущему.
   Гражданином Советской страны может быть только трудящийся, в этом его честь, его радость и его человеческое достоинство. Трудовая забота -- это не просто дорога к средствам существования, но это еще и этика, это философия нового мира, это мысль о единстве трудящихся, это мысль о новом счастливом человечестве. Как же мы можем воспитать этого будущего гражданина, если с малых лет не дадим ему возможности пережить опыта этой трудовой заботы и в ней выковать свой характер, свое отношение к миру, к людям, т. е. свою социалистическую нравственность?
   Говорят: у наших детей должно быть радостное детство! Под "радостным" понимают часто именно "беззаботное".
   Маленькая поправка: когда мы это говорим о детях, мы только выделяем эту мысль из общей мысли: наша жизнь -- жизнь целиком радостная, счастливы должны быть и дети, и юноши, и взрослые, и старики. Мы не отгораживаем для детей обособленный уютный уголок в общем неуютном мире, да такой уголок и невозможен, мы это знаем по историческому опыту. Наши дети только потому счастливы, что они дети счастливых отцов, никакая иная комбинация невозможна.
   И если мы счастливы в нашей трудовой заботе, в наших трудовых победах, в нашем росте и преодолениях, то какое мы имеем право выделять для детей противоположные принципы счастья: безделье, потребление, беззаботность?
   Но какая же возможна "радость" на таких основаниях в Советском Союзе?
   Счастья, принципиально отличного от нашего, мы не можем желать для наших детей. Мы можем искать отличия только в "технике" трудовой заботы: одна "техника" для нас, другая -- для детей. Посильная трудовая нагрузка единственная форма радостного детства.

-----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: А. С. Макаренко. Педагогические сочинения в восьми томах. Том 5. Книга для родителей. -- Москва, Педагогика, 1984.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru