Макаренко Антон Семёнович
"Петр Первый" А. Н. Толстого

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 2.86*5  Ваша оценка:

   Макаренко А. С. Педагогические сочинения: В 8-ми т. Т. 7
   М., "Педагогика", 1986.
   

"Петр Первый" А. Н. Толстого

1

   "Петр Первый" А. Н. Толстого по своему художественному блеску, по писательскому мастерству, по яркости и выразительности языка принадлежит к самому первому ряду нашей литературы. Можно без конца приводить отрывки из этого романа, близкие к шедеврам или даже прямые шедевры. Уже первые страницы, где крестьянские дети Санька, Яшка, Гаврилка и Артамошка "вдруг все захотели пить и вскочили в темные сени вслед за облаком пара и дыма из прокисшей избы", сразу забирают читателя могучей силой рассказа, и до самого конца романа читатель не устает им наслаждаться. По захватывающему мастерству повествования "Петр Первый" не имеет себе соперников, исключая, может быть, только "Тихий Дон" Шолохова.
   Традиции нашей литературы и вкусы советского читателя не признают ценным художественное произведение, если его внешний блеск не сопровождается таким же блеском и такой же высотой содержания. То обстоятельство, что "Петр Первый" является одной из самых любимых книг нашего читателя, что миллионные тиражи этой книги до сих пор не в состоянии удовлетворить читательский спрос на нее, есть лучшее доказательство не только ее литературной высоты, но и ее общественного значения.
   Захватывающая увлекательность текста необходимо должна объясняться не только внешним совершенством, но важным для читателя строем авторской мысли, значительностью человеческих образов, близостью и родственностью изображенного в книге человеческого общества.
   На все эти вопросы нужно ответить отрицательно, если отвечать на каждый отдельно. Историческая тема сама по себе не может определить увлекательность художественного произведения. Мы знаем много исторических романов, в которых добросовестно и художественно честно автор изображает историю, но которые все-таки читаются с трудом. К таким романам нужно, прежде всего, отнести "Гулящие люди" покойного Чапыгина.
   Тема, избранная А. Н. Толстым, необычайно ответственна и трудна. Прежде всего она трудна потому, что касается эпохи переходной, эпохи переворота. Волею или неволею "Петр Первый" захватывает очень много, очень широко. По широте тематического захвата эта книга может быть поставлена только в одном ряду с "Войной и миром" Л. Н. Толстого и при этом впереди "Войны и мира". "Война и мир" изображает общество, находящееся в состоянии внутреннего покоя, локализации, в положении установившейся дворянской статики. Это общество приводится в движение внешним толчком войны, и движение, возбужденное этим толчком, есть движение общее, движение внешнего отталкивания. Внутри самого общества не происходит никаких особенных пертурбаций и изменений. Л. Н. Толстого интересуют только процессы психологические, нравственные, он, так сказать, художественным глазом исследует те скрепы, которыми общество связано, изучает, что это за скрепы, из чего они состоят, насколько они надежны в момент сильного военного толчка.
   Л. Н. Толстой приходит к утешительным и оптимистическим выводам, и его оптимизм так же локализован в выводах, в превыспренних формулах народного здоровья. Толстовский оптимизм вытекает как следствие большой и тонкой анатомической работы, довольно придирчивой и даже злобно придирчивой, но для этой работы Л. Н. Толстому не нужны особенно широкие захваты общественных групп, для него достаточны концентрированные представления о русском обществе, а концентрация эта производится силою принципов и убеждений самого Л. Н. Толстого. Общественный организм России, подвергающийся анатомическому исследованию писателя, есть организм, специально выделенный для этой цели. В сущности, это высший круг общества, аристократия и верхнее дворянство, народные образы в романе немногочисленны и не играют первой роли.
   В "Петре Первом" А. Н. Толстого тематический захват уж потому шире, что роман изображает Россию в момент напряженного внутреннего движения, в эпоху огромных сдвигов внутри самого общества. Тема старого и нового, тема контрастного разнообразия и борьбы всегда шире по захвату, и в этой теме уже нельзя выделить, как это сделано в "Войне и мире", определенный слой персонажей и поручить ему. говорить от имени общества в целом. Единое представление о целом русском обществе в таком случае становится почти невозможным: общество явно раскалывается на борющиеся группы, и каждая из них должна быть показана в начальные, последующие и конечные моменты борьбы. А. Н. Толстой должен был захватить в своем анализе решительно все, начиная от крестьянской избы и кончая царским дворцом, начиная от бояр, которые решают государственные дела, "брады уставя", и кончая стремительным, творческим буйством нового, петровского правления.
   При такой громадной широте захвата исторического романа становится весьма важным вопрос о сюжете, о том каркасе личных движений и судеб, который только и может сделать повествование именно романом.
   Но как раз в смысле фабулы, в картине личных человеческих историй книга А. Н. Толстого не может похвалиться особенными достижениями, да, пожалуй, не выражает и особенных претензий...
   С задачей этого широчайшего тематического охвата А. Н. Толстой справился с великолепным блеском. Трудно вспомнить другую книгу, в которой автор предложил бы читателю такую разнообразную, широкую и всегда красочную картину эпохи, в которой бы так безыскусственно автор владел глазом и вниманием читателя, так легко бесчисленное число раз переносил его в пространстве, не только не утомляя и не раздражая этим разнообразием, но, напротив, очаровывая новизной картин и острой характерной прелестью все-таки единого ритма показа. Москва во всем ее беспорядочном разнообразии, царские палаты, боярский дом, площади и улицы, кабаки и стрелецкие избы, подмосковные села и дворцы, немецкая слобода, потешные крепости, лавра и дороги к ней, дворянские усадьбы, застенки -- все это только незначительная часть грандиозной территории, захваченной художественным глазом А. Н. Толстого. С таким же удачным победным вниманием автор видит и показывает читателю все необозримое пространство России: южные степи, Дон и Волгу, Воронеж, северные леса и Северную Двину, дороги в Польшу и дороги в Швецию. Наконец, его глаз проникает далеко на запад -- в Швецию, Голландию, Германию, Польшу. Территориальный захват книги совершенно рекордный, с ним не может сравниться никакая другая книга, особенно если принять во внимание сравнительно небольшой объем "Петра Первого".
   И этот территориальный захват нигде не переходит в простой список мест, нигде не приобретает характер калейдоскопичности. Каждая сцена, каждая передвижка автора и читателя совершается с прекрасной убедительной естественностью, с полным и живым ощущением сочности и реальности обстановки. Все вместе эти ощущения складываются в одно синтетическое переживание; когда дочитываешь последнюю страницу, остается чрезвычайно ясный, близкий и родственный образ целой страны, ее просторов, ее неба. История у А. Н. Толстого не спрятана в тайниках человеческого жилища, она проходит именно под небом, и поэтому люди, участники этой истории, в нашем воображении неразрывно связываются с пространством, они представляются нам деятелями целой страны.
   Территориальное разнообразие у А. Н. Толстого не подавляет и не скрывает человека. Человек на каждой странице остается его главным, в сущности, единственным героем. И этот человек, с одной стороны, так же разнообразен, богат возможностями и чувствами, с другой -- так же законно объединяется с другим человеком в напряженном участии в борьбе, в страсти и искренности, в общем движении. Богатство и естественность человеческих путей и "переплетов", сложность и размах человеческого движения у А. Н. Толстого страшно велики, запутанны и в то же время убедительны и логичны, принимаются читателем с первого слова автора, делаются знакомыми и понятными с первого взгляда, брошенного на человека. Поэтому А. Н. Толстой может разрешить себе такую роскошь, какую никогда не разрешит себе другой писатель: он не боится случайных персонажей, он не боится вспоминать о них вторично через десятки страниц; все равно, один раз показанные, они живут в воображении читателя, занимают в нем свое собственное место, не смешиваются ни с кем другим и в то же время не создают толпы, беспорядка и неразберихи, каждый несет отчетливую и простую художественную идею, а все вместе они представляют историю.
   Очень часто страницы романа почти ничего не прибавляют к научно-исторической хронике, повторяя повествования того или другого историка. Так проходят картины стрелецких бунтов после смерти Федора Алексеевича, походов В. В. Голицына, троицкого сидения Петра, азовского похода, движения четырех стрелецких полков на Москву и их столкновения с войском Шеина, дипломатического путешествия Украинцева в Константинополь на корабле "Крепость" и др. Еще чаще автор расцвечивает богатыми красками известную историческую схему событий, не прибавляя к ней никакой сюжетной нагрузки. К этому разделу нужно отнести большинство народных сцен, описания свадьбы Петра, описание его потешных дел и его путешествий в Голландию и в Архангельск, описание боярской думы, казни Кульмана, работ в Воронеже, смерти и похорон Лефорта, батальные подробности Нарвы и первых побед фельдмаршала Шереметева.
   Во всех этих случаях перед нами проходит история России, рассказанная прекрасным рассказчиком, но история, лишенная того специфического авторского вмешательства, которое историю должно обратить в роман. Для сравнения еще раз позволяю себе возвратиться к "Войне и миру". В этом произведении роман присутствует везде, отодвигая историю на второй фабульный план. Бородинское сражение, например, проходит перед читателем в мыслях, переживаниях, впечатлениях одного из главных героев романа; Л. Н. Толстой не побоялся для этого глубоко штатскую фигуру Пьера притащить на самые опасные места боя. В "Войне и мире" партизанская война, кавалерийская атака, бегство из Москвы, деревня, оставленная помещиками, -- это прежде всего то, что видят и в чем живо участвуют герои романа. Даже там, где на сцене выступают действительно исторические лица, Наполеон, Александр или Кутузов, рядом с ними обязательно присутствует или один из героев, или сам автор, а исторические лица честно служат им, подчеркивая те или иные предчувствия, мысли или переживания героев. Здесь роман -- действительный распорядитель событиями, и притом распорядитель тенденциозный.
   У А. Н. Толстого в книге "Петр Первый" роман отодвинут на второй план, а на первом плане проходит история, проходит в ярких картинах, восстановленных могучим воображением писателя, в живых движениях участников, в красках, словах, шумах, но все же это история, а не роман.
   Можно, пожалуй, утверждать, что сам автор не хотел этого. На глазах читателя роман часто делает попытки вмешаться в историю, но попытки эти оканчиваются неудачей. Сюжетные линии возникают то в том, то в другом месте, зачинаются личные человеческие струи, но их течение непродолжительно, иногда обрывается и исчезает, часто прерывается надолго, а потом возникает вновь без существенной связи с прошлым, возникает скорее как иллюстрация, чем в развитии сюжета. Чувствуется, что герои не подчиняются писателю, уклоняются от сюжетной работы, и писатель начинает расправляться с ними при помощи открытого насилия, заставляя их принять более активное участие в исторических событиях, а не прятаться где-то на далеких страницах. Только в порядке такого насилия автор принуждает купца Ивана Артемьевича Бровкина, сломя голову и пугая народ, пролететь через Москву на своей тележке, ворваться в Казанский собор во время обедни, расталкивать бояр и сообщить боярину Ф. Ю. Ро-модановскому, князю-кесарю:
   "-- Четырьмя полки стрельцы на Москву идут. От Иерусалима днях в двух пути... Идут медленно с обозами... Уж прости, государь, потревожил тебя ради такой вести".
   (Иван Артемьевич Бровкин -- один из самых безработных героев романа, но это все же недостаточное основание для того, чтобы поручать ему роль вестника о передвижении стрелецких полков.)
   Такое авторское поручение ничего не прибавляет ни к купеческой биографии Бровкина, ни к его психологии, ни к картине самих событий, связанных с маршем четырех взбунтовавшихся стрелецких полков. В картину событий оно даже вносит некоторое искажение. Полки стрельцов взбунтовались на фронте у г. Торопца -- в этом месте происходили довольно выразительные разговоры их с другим Ромодановским, киевским воеводой Михаилом Григорьевичем, -- а 6 июня 1698 г. они двинулись к Москве, к которой и подошли 17 июня. Такое движение с фронта к столице четырех взбунтовавшихся полков, разумеется, не могло произойти не замеченным ни для киевского воеводы, ни для московской полиции Ф. Ю. Ро-модановского. Сам А. Н. Толстой, повторяя свидетельство историка С. М. Соловьева1, говорит, что в Москве началось "великое смятение, бояре и великое купечество бегут". И поэтому понуждение купца Бровкина выступить в роли вестника сюжетно слабо оправдано.
   И в других местах автор использует своих героев для случайных исторических поручений, для выполнения роли исторических статистов, ничего не прибавляя ни к их характеристике, ни к их биографии...
   Роман начинается рассказом о приключениях дворян Василия Волкова и Михаила Тыртова и мальчиков Алексашки и Алешки Бровкина. До тридцатых -- сороковых страниц читатель имеет право думать, что этим именно лицам и поручается важная сюжетная нагрузка, что они назначены быть тем зеркалом, в котором будет отражаться народная жизнь петровской эпохи. Но с тридцатых страниц эти герои начинают отставать от романа. Алешка буквально теряется на улице, отстав от своего товарища по беспризорной жизни -- Алексашки Меншикова. Алексашка потом обнаруживается в немецкой слободе, и ему, конечно, предстоит впереди большая, историческая деятельность. Но Алешка, один из самых видных кандидатов в герои, утерян надолго. На с. 108 он вдруг обнаруживается в поле зрения читателя, но в образе довольно неожиданном и даже невероятном, ничем не связанном с образом раннего Алешки -- крестьянского мальчика, которого нужда и побои загнали в беспризорную жизнь: "Однажды он (Алексашка) привел к Петру степенного юношу, одетого в чистую рубашку, новые лапти, холщовые портяночки.
   -- Мин херц... прикажи показать ему барабанную ловкость. Алеша, бери барабан...
   Не спеша положил Алешка Бровкин шапку, принял со стола барабан, посмотрел на потолок скучным взором и ударил, раскатился горохом -- выбил сбор, зорю, походный марш, "бегом, коли, руби, ура" и чесанул плясовую -- ух ты! Стоял, как истукан, одни кисти рук да палочки летали -- даже не видно.
   Петр кинулся к нему, схватил за уши, удивясь, глядел в глаза, несколько раз поцеловал:
   -- В первую роту барабанщиком!.."
   Откуда у Алешки степенный вид, чистая одежда, а самое главное, откуда высшая барабанная квалификация, где провел Алеша свою юность, читатель не узнает никогда. И здесь по отношению к Алеше автор проявил неразборчивость средств, только бы поддержать как-нибудь его линию в романе. В дальнейшем Алеша опускается до положения среднего героя для поручений и иногда встречается на страницах романа в том или другом деле. Но в нем нет уже ничего характерного, ни крестьянского, ни бровкинского, ни барабанного.
   Михаила Тыртов кончает также невыразительно.
   На с. 39 более удачливый и богатый его сверстник Степка Одоевский оказывает Михаиле такую протекцию: "Боярыню одну надо ублаготворить... Есть одна боярыня знатная... Сидит на коробах с казной, а бес ее свербит... Понял, Мишка? Будешь ходить в повиновении -- тогда твое счастье... А заворуешься, велю кинуть в яму к медведям -- и костей не найдут".
   Вероятно, Михаила Тыртов попал к этой боярыне и испытал счастье. Какое отношение имеет это счастье к истории Петра Первого, остается неизвестным. Сам Тыртов еще один раз показывается на страницах книги:
   "Михаил Тыртов, осаживая жеребца, поправил шапку. Красив, наряден, воротник ферязи -- выше головы, губы крашены, глаза подведены до висков. Кривая сабля звенит о персидское стремя..."
   В таком великолепном оформлении Степка Одоевский посылает Тыртова агитировать в народе против Нарышкиных. На протяжении двух страниц Тыртов пробирается сквозь толпу, и ему не удается сказать ни одного слова агитации. По поводу этой неудачи Шакловитый говорит Одоевскому:
   "-- Половчее к ним надо послать человека..."
   На этом роль Михаилы Тыртова и заканчивается, по крайней мере, в границах напечатанных двух частей романа. И в этом случае занятно завязанная личная судьба дворянского сына, впавшего в отчаяние от нищеты и разорения, обрывается почти необъяснимо.
   Такая же судьба сопровождает и других деятелей романа, намеченных как будто представлять личные судьбы. Более других развернута линия Саньки, дочери Бровкина, благодаря вмешательству и покровительству Петра прошедшей быстрый путь от крестьянской девушки до великолепной придворной дамы, красавицы и украшения двора Августа II и других. Но даже Санька едва ли выходит за границы иллюстрации, сама по себе не имеет значения и ни в какой интриге участия не принимает.
   Очень слабо намечены в романе линии крестьянских и посадских протестантов: Цыгана, Иуды, Овдокима, Жемова. Изредка они бродят между страницами, произносят несколько протестующих слов, грозят и предсказывают. Наконец, на с. 271--274 показывается настоящее разбойничье гнездо за Окой, организованное этими персонажами, читатель серьезно рассчитывает посмотреть, что из этой затеи выйдет, но автор, очевидно, решил, что с разбойничками возни может быть чересчур много, и разбойничье гнездо ликвидируется, не успевши себя показать. Жемов потом встречается в качестве честного кузнеца и участвует в великолепной сцене работы над якорем, покрикивает на царя. Остальные влачат жалкое сюжетное существование. В лучшем случае, они состоят в некотором "геройском" резерве, и автор изредка мобилизует то одного из них, то другого, чтобы поместить в каком-нибудь наблюдательном пункте -- оттуда рассматривать события. Это, конечно, оживляет картину событий, сообщает им беллетристический колорит, но, в сущности, представляет псевдосюжетный прием, ибо ничего не прибавляет к характеристике действующих лиц, обращает их в служебные пассивные фигуры. Автор довольно часто прибегает к такому приему. Того же Бровкина он помещает на улице, чтобы наблюдать свадебный поезд шута Тургенева. Суть изображаемого заключается в самом поезде, а Бровкин привлекается в качестве статиста для удобства повествования, а может быть для того, чтобы читатель не забыл о его существовании. Бывают в таком положении и другие герои. Алексашка и Алешка наблюдают стрелецкий бунт у Красного крыльца. Василий Волков рыщет на коне, разыскивая пропавшего молодого царя. (Мог быть на его месте любой стольник.) Овдоким, Цыган и Иуда наблюдают казнь Кульмана. Алеша Бровкин набирает солдат на севере и наблюдает раскольничье самосожжение. Почти в порядке такого же наблюдения попадает Санька в усадьбу пана Малаховского и ко двору Августа II. В такой же позиции стоит Алеша, встречая Петра на привале у реки Луги.
   Из сюжетных починов писателя почти не получается ничего. Работает в качестве сюжета личная история самого Петра и его ближайших помощников -- лиц исторических. В эту историю автор не вносит вымысла или вносит очень мало. Можно представить себе усиление сюжетного интереса в изображении психологии действующих лиц, в изображении тех противоречий и колебаний, которые переживает каждый герой. Но и с этой стороны роман "Петр Первый" беден элементами романа.
   Автор не позволяет читателю проникнуть в глубину переживаний героев, он дает ему только возможность видеть и слышать. Читатель видит очень много: дома, улицы, пейзажи, лица, мимику, корабли, экипажи, пиры, попойки и оргии, движение войск, сражения. Все это он видит в замечательной, хочется сказать больше, в восхитительной, великолепной картинности; здесь мастерство А. Н. Толстого достигает чрезвычайно высоких степеней. Даже в самых неважных, пустяковых случаях автор умеет широко открыть читательские глаза и сделать их острыми. В приведенных выше отрывках, касающихся самых незначительных мест романа, мы наблюдаем такую же "зрительную щедрость" писателя, его свободный, остроумный взгляд, его знание людей и жизни. Барабанщик "Алешка посмотрел на потолок скучным взором". Тыртов, "осаживая жеребца, поправил шапку". На каждой странице мы встретим такое же великолепное мастерство видения, такие же экономно-выразительные, простые, убедительные и всегда неожиданно-талантливые краски. Вот я открываю наугад первые попавшиеся страницы и делаю это в полной уверенности, что на каждой найду несколько подобных прелестных строк:
   124. "Софья, вцепясь ногтями в подлокотники, перегнулась с трона, -- у самой дрожали щеки". "Он (Ромодановский)... мотнул жабрами, закрученными усами, попятился, сел на лавку..."
   222. "Воробьиха вошла истово, но бойко. Баба была чистая, в новых лаптях, под холщовой юбкой носила для аромату пучок шалфею. Губы мягкие, взор мышиный, лицо хоть старое, но румяное, и говорила -- без умолку..."
   270. "В саду -- черно и влажно. Сквозь раскрытую дверь -- звезды. Иногда падал в полосе света из комнаты сухой лист".
   332. "Курфюрстина была худа, вся в морщинках, недостаток между нижними зубами залеплен воском, кружева на вырезе лилового платья прикрывали то, что не могло уже соблазнять".
   Таких примеров можно привести столько, сколько абзацев в книге. Это зрительное богатство, прежде всего, воспринимает читатель, он действительно видит людей такими, какими хочет их представить ему автор. Затем он слышит их слова, смех, стоны. Наконец, вместе с ними он ощущает многое при помощи осязания, обоняния, вкуса.
   "Падал тихий снежок, небо было снежное, на высоком тыну сидели галки, и здесь не так студено, как в сенях".
   "Аннушкино платье шуршало, глаза ее просохли, как небо после дождя".
   "Остро пахло весенней сыростью. Под большими звездами на чуть сереющей реке шуршали льдины".
   "Сунув руки в карманы, тихо посвистывая, Петр шел по берегу у самой воды ".
   "Кенигсек сидел, подогнув ногу под стул, в левой руке -- табакерка, правая -- свободна для изящных движений... Его парик, надушенный мускусом, едва ли не был шире плеч".
   Читатель не только видит, читатель слышит запахи, ощущает холод сеней и вместе с ребятами рад, что на дворе теплее, чем в сенях. Но все это он воспринимает только своими внешними чувствами. Переживания героев, их размышления, надежды, их самые тайные духовные глубины недоступны внешним чувствам, автор же очень скупо помогает читателю проникнуть в психику героев. Можно буквально по пальцам перечислить те места в романе, где А. Н. Толстой изменяет этой своей скупости, где (приводим только из первой части) приоткрывается немного великолепная завеса внешнего ощущения и читатель получает возможность заглянуть в глубину:
   40. Софья в тереме -- ее мысли о женской доле, о ее любви к Голицыну.
   112. Мысли царицы Натальи Кирилловны об опасностях, угрожающих ее сыну Петру.
   144. Переживания жены Петра Евдокии в одиночестве.
   191. Размышления Василия Васильевича Голицына перед отправлением в Троицу.
   220. Размышления и чувства Петра во время заседания боярской думы.
   Вот это и все на первую часть, и то очень скупо и неглубоко. Для таких сравнительно бедных и понятных фигур, как Наталья Кирилловна или жена Петра Евдокия, этого незначительного проникновения в глубину психики, может быть, и достаточно. Но для лиц большого человеческого роста, для таких людей, как Петр, Меншиков, Карл, Голицын, Ромодановский, Лефорт, для ответственных деятелей эпохи переворота требуется, казалось бы, в художественном произведении совершенно ясная авторская гипотеза характеров, развернутая либо в более детальном показе действия, либо в более откровенном изображении духовной жизни героев. В особенности это требование может быть отнесено к образу Петра.
   Несмотря на то что Петру посвящено много страниц, что Петр в романе много действует, говорит, решает, отзывается на события, читатель не видит за портретом этого оригинального царя совершенно понятного для него человека. Вместе с автором читатель переходит от эпизода к эпизоду, любуется Петром или возмущается, привыкает к его образу и даже готов полюбить его, сочувствует ему или протестует. Наконец, он закрывает книгу, и в памяти его остается все тот же исторический Петр, как стоял в памяти и до романа А. Н. Толстого, может быть, более доступный зрительному воображению, но, как и раньше, непонятный и противоречивый. Два любых читателя могут о нем заспорить и не прийти к единодушному мнению. В романе Петр проходит богатой, яркой и интересной личностью, но личностью более царской, чем человеческой. В его движениях, действиях и словах всегда виден правитель и деятель, но не всегда виден человек.
   Так, история Петра развивается с самого начала. Разберем более подробно несколько эпизодов.
   На с. 90 рассказывается, как Петр снаряжает в Преображенском дворце потешное посольство бога Бахуса поздравлять именинника Лефорта в немецкой слободе. В царскую, карету, подарок царя Алексея своей молодой жене, впрягают четверых свиней, в карету запихивают Зотова. Петр сам усаживается на козлы и погоняет свиней. Петр еще юноша и такой маскарад устраивает впервые. На празднике у Лефорта, куда он приезжает таким оригинальным образом, "в первый раз Петр сидел за столом с женщинами. Лефорт поднес ему анисовой. В первый раз Петр попробовал хмельного".
   Читатель видит свиней, золоченую карету, Петра на козлах, Петра за столом, впервые с женщинами и впервые пьющего вино. Но он не видит, откуда это пришло. Почему Петру именно в такой форме захотелось поздравить Лефорта, что он испытывал на козлах, погоняя свиней, как он сам представлял свое отношение к Лефорту, к Бахусу, к окружающим, к зрителям. Роман на эти вопросы ответов не дает.
   Другой эпизод. В танцзале англичанин Сидней с возмущением рассказывает Петру о закопанной у Покровских ворот женщине, казненной за убийство мужа. Рассказ взволновал Петра, и он спешит к Покровским воротам. Женщина еще жива, ее голова торчит над землей, женщина еще разговаривает, отвечает Петру на вопрос. Петр приказывает застрелить ее. Читатель ничего не видит в Петре: ни сострадания, ни возмущения, ни мысли; может быть, у Петра только и было, что некоторое смущение перед иностранцем? Может быть, а может быть, и нет. Читатель должен догадываться, а для догадок никаких оснований нет или очень много разнообразных оснований. В таких случаях Петр выступает в очень скупом, почти механическом реагировании на раздражение, а таких случаев очень много. Поэтому и весь образ Петра отдает некоторой механичностью, это впечатление усиливается и внешним характером его мимики, его резких движений; внутренний же мир Петра остается скрытым или только вероятным в двух-трех вариантах. После стрелецкого бунта Петр возвращается в Москву в страшном гневе; пытки и казни, ярость, выходящая из всяких берегов жестокость, даже изуверство, даже несправедливость -- все это как будто понятно. Но в то же самое время Петр способен ласково принимать бояр и с добродушной иронией просить одолжить ему бороду "на радостях". И для читателя остается весьма темным вопрос о внутреннем состоянии Петра: какое место в его переживаниях на самом деле занимал неудержимый гнев и сколько у Петра было сознательного решения, сколько было, может быть, страха, простого наслаждения силой и властью, вот этого самого привычного самодержавного буйства?
   Если так сложно непонятен Петр в гневе, то еще более остается непонятным он в веселом буйстве, во время праздников, во время довольно диких своих развлечений. В некоторых случаях читатель допускает, что в его разгуле выражается какой-то протест против старины, но совершенно непонятно, какое участие в этом протесте могло занимать явное хулиганство, тоже пахнувшее стариной.
   Таким противоречивым и загадочным дошел к нам Петр на страницах истории, таким изображает его и А. Н. Толстой. У А. Н. Толстого к Петру нескрываемая большая симпатия, даже любовь, тем более можно было ожидать, что он предложит художественную гипотезу объяснения этой загадочности, что в его романе "тайна" Петра в большей или меньшей мере будет объяснена. Кажется, необходимо признать, что автор сам отказался от такого объяснения. Петр как человек, как личность и после выхода романа не стал для нас яснее и понятнее.
   Таким образом, в романе нет не только внешней фабулы, отражающей развитие отдельных личных биографий, но и фабулы психологической, нет отражения духовного состояния людей, в том числе и духовного состояния главного героя.
   Так же чересчур объективно автор рисует и характеры других персонажей. Меншиков виден со стороны внешних движений: он смел, изобретателен, находчив, энергичен, свободен и в волевом, и в моральном отношении. Но он ведь еще и умен. И вот спросите любого читателя, как относится Меншиков к реформе Петра, заслуживает ли он его любовь, предан ли он ему в той мере, в какой это представляется Петру, есть ли в Меншикове кроме эгоизма и своекорыстия еще и настоящая человеческая творческая страсть? По данным романа на эти вопросы ответить нельзя. И в отношении к сюжету психологическому А. Н. Толстой так же не хочет отойти от истории, как и в отношении к сюжету внешнему. Он не решается предложить определенное объяснение ни для одного характера исторического лица, сам принимает их так, как они поданы в истории, и читателю рекомендует это сделать.
   

2

   Таким образом, "Петр Первый" является, прежде всего, историческим повествованием, элементы романа в нем очень незначительны, невыразительны. Эта историчность книги, ее особенная, открытая и прямая эпо-хиальная установка, ее глубокий пространственный и социальный захват явились бы совершенно достаточным основанием для отвода каких бы то ни было попыток анализа книги с точки зрения требований к роману. Только сам автор дает основания для такого анализа, в некоторых местах изменяя своему историческому чистому заданию и вводя в книгу начала личных историй.
   Но как историческая книга "Петр Первый" должен быть признан совершенно исключительной книгой по своему успеху. Работа А. Н. Толстого не лишена некоторых ошибок, об этом скажем ниже. Но никому еще не удавалось в строгом историческом, почти свободном от вымысла изложении дать читателю такую оживленную, такую красочную, полнокровную и волнующую картину исторических событий. Да, в книге А. Н. Толстого проходит, прежде всего, история, читатель не успевает обратиться в спутника какой-либо отдельной личности, соучастника ее в личной ее судьбе, он не покидает широкого исторического фронта, он ни на одну минуту не забывает о целой России, но история проходит перед глазами читателя в таком восстановленном, воскресшем движении, с такой естественной и очаровательной экспрессией, в таком быстром и живом потоке, что читатель ни на одну минуту не испытывает тоски по личной истории того или иного героя. Необходимо отметить, что даже личная судьба самого Петра I не сделалась в романе главной сюжетной линией. Может быть, называя роман именем Петра, автор и хотел изобразить прежде всего этого царя, может быть именно поэтому он уделил так много внимания его отношению к Анне Монс. Но получилось не так. История оживлена А. Н. Толстым настолько совершенно, что читатель не хочет выделять никого, в том числе и Петра, из общего исторического движения. Петр в представлении читателя остается только главной фигурой в исторических событиях, именно потому интересной, что в этой фигуре отражается история. Петр начинает ряд многих таких же важных и таких же исторических фигур. Симпатии читателя к Петру возникают без связи с его личной судьбой, с его любовью, они возникают потому, что Петр вместе с другими делает великое историческое дело. И поэтому, может быть, хорошо, что автор не углубляется в психологические тайны Петра.
   Чем же все-таки объясняется исключительная увлекательность романа Толстого, если эта увлекательность не обеспечена ни фабульной оригинальностью и новизной, ни стройным и глубоким сюжетом психологических картин?
   Может быть, эта увлекательность проистекает из высказываемых автором мыслей, положений, из той философии автора, которая новым светом освещает для читателя петровскую эпоху, стремления и борьбу действующих лиц?
   Да, роман "Петр Первый" отличается активным и даже страстным тоном отношения автора к изображаемым событиям, и это придает роману прелесть взволнованной искренности и полнокровности настроений. Правда, А. Н. Толстой нигде не выступает от первого лица, нигде не навязывает читателю свое мнение, роман ни в какой мере не перегружен сентенцией, но сентенция все же имеется, она чувствуется и в самом тоне, и в расстановке действующих лиц, в их высказываниях, в системе исторических сил. В романе писатель старается вести за собой читателя. Стараясь быть более или менее объективным в описании отдельного действующего лица, не усложняя это действующее лицо излишним грузом авторского вымысла и создавая, таким образом, впечатление авторской беспристрастности, А. Н. Толстой далеко не беспристрастен к композиции романа. Очень возможно, что это есть самый правильный метод изображения исторических событий, правильный способ высказывания современника по поводу исторических эпох прошлого.
   В художественном произведении, в отличие от строго научных исторических монографий, мы допускаем активное авторское толкование, но, разумеется, допускаем только до тех пор, пока нет противоречий между этим толкованием и наукой, пока автор не искажает историю. По отношению к эпохам не вполне ясным, не до конца освещенным наукой, возможность такого толкования вообще шире и больше, и А. Н. Толстой пользуется этой широтой в полной мере.
   Но...
   А. Н. Толстой -- писатель советский, и это также обязывает. От него мы требуем не только соответствия с наукой вообще, а соответствия с наукой марксистской, требуем применения методов исторического материализма. Нашей критикой уже отмечено было, что в своем последнем романе писатель сделал большие успехи в этом направлении, отказавшись от предлагаемой им раньше темы трагической уединенности Петра I. В разбираемом романе Петр изображен на фоне определенной национальной классовой жизни, и его пути представлены как пути участника классовой борьбы и выразителя определенных классовых стремлений. Это и сообщает роману настоящий советский стиль, делает роман увлекательным именно для советского читателя, уже привыкшего требовать от художественного произведения той истины, которая только и может прийти от марксистской мысли.
   Но, удовлетворяя этому требованию в общей установке и методе, А. Н. Толстой далеко не выполняет его в смысле точности и строгости художественных показов и выводов. Отказавшись от трагического освещения фигуры Петра, от гипотезы его личной уединенности в эпохе, писатель захотел показать его как выразителя определенных классовых стремлений эпохи.
   В показе этих классовых стремлений в книге не все удачно. Находясь, очевидно, под влиянием концепции Покровского, автор на самую первую линию выдвинул интересы торгового капитала, игнорируя интересы дворянства. Купец Бровкин по явно нарочитому замыслу должен изображать этот торговый капитал, рождающийся от петровской реформы. В романе Бровкин вышел очень колоритной фигурой, но авторский замысел все же выполнен не был. Правда, Бровкин говорит Петру после нарвского поражения:
   "Связал нас бог одной веревочкой, Петр Алексеевич, куда ты, туда и мы".
   В романе не доказывается право Бровкина говорить такие слова. Писатель изо всех сил старается убедить читателя, что Бровкин большой и способный купец, что он спасает Петра во многих обстоятельствах, что он близок ему и заинтересован особенно в успехе его царского дела, -- старается убедить, но показать Бровкина в его важном купеческом деле не может.
   В начале романа Бровкин на своем месте. Это забитый и истощавший крестьянин.
   "Набате, Иване Артемьиче, -- так звала его мать, а люди и сам он себя на людях -- Ивашкой, по прозвищу Бровкиным, -- высокий колпак надвинут на сердитые брови. Рыжая борода не чесана с самого Покрова... Рукавицы торчали за пазухой сермяжного кафтана, подпоясанного низко лыком, лапти зло визжали по навозному снегу: у бати со сбруей не ладилось... Гнилая была сбруя, одни узлы. С досады он кричал на вороную лошаденку, такую же, как батя, коротконогую, с раздутым пузом".
   Такой же он забитый и истощенный, когда привозит своему барину в Преображенское столовый оброк. В этом человеке никаких особенных купеческих способностей не проявляется, да, пожалуй, и никаких других способностей, никакой энергии, никаких стремлений. Но в этот момент он получает от сына в подарок три рубля, и с этого момента совершается чудесное превращение Ивашки Бровкина в знаменитого купца, которому царь верит больше всех и на которого больше всех надеется. Читатель обязан верить, что купец Бровкин где-то совершает торговые подвиги, доставляет царю фураж, полотно, сукно. Во время первого Азовского похода, обнаружив полный развал в деле снабжения действующей армии, Петр после расправы приказывает передать все дело снабжения именно Бровкину. Семья Бровкина делается первой по богатству и "культуре", сам царь принимает участие в жизни этой семьи и заезжает к Бровкину запросто.
   Но, уверяя читателя, что Бровкин так далеко пошел, автор не решается показать его в купеческом деле. В романе нет ни одной страницы, где бы Бровкин был изображен как торговый деятель. Какими способами, при помощи каких людей, приемов, захвата, клиентуры, как делает Бровкин свое купеческое дело, в книге не видно. Точно так же не видно, какие особенные способности, личные качества, сметка, энергия выделили Бровкина из среды, что именно определило его исключительный торговый успех, поставило во главе московского купечества. Художник А. Н. Толстой не может изменить своему острому глазу, и вот как он изображает Бровкина на вершине его славы:
   "Дом у Бровкиных был заведен по иноземному образцу... Все это завела Александра. Она следила и за отцом: чтобы одевался прилично, брился часто и менял парики. Иван Артемьич понимал, что нужно слушаться дочери в этих делах. Но, по совести, жил скучновато. Надуваться спесью теперь было почти и не перед кем -- за руку здоровался с самим царем. Иной раз хотелось посидеть на Варварке, в кабаке, с гостинодворцами, послушать занозистые речи, самому почесать язык. Не пойдешь -- невместно. Скучать надо...
   Вечером, когда Саньки дома не было, Иван Артемьич снимал парик и кафтан гишпанского бархата, спускался в подклеть, на поварню -- ужинать с приказчиками, с мужиками. Хлебал щи, балагурил. Особенно любил, когда заезжали старинные односельчане, помнившие самого что ни насесть последнего на деревне Ивашку Бровкина....
   ...Положив сколько надо поклонов перед лампадой, почесав бока и живот, совал босые ноги в обрезки валенок, шел в холодный нужник. День кончен. Ложась на перину, Иван Артемьич каждый раз глубоко вздыхал: "День кончен". Осталось их не так много. А жалко -- в самый раз теперь жить да жить..."
   Великолепные строчки, замечательная характеристика разбогатевшего холопа, который дорвался до сытной жизни, для которого главное наслаждение в том, чтобы покрасоваться перед односельчанами, но которому от сытости и от безделья скучно и некуда себя девать, который рад, что не голодает, но которому больше ничего, кроме сытости, и не нужно: "жить да жить".
   Годится ли такая фигура для роли главы петровской буржуазии, для роли талантливого и оборотистого деятеля, главной опоры петровской реформы? Не годится, и художник А. Н. Толстой очень хорошо это видит.
   Покровский утверждает, что годится, по секрету от теории Покровского, писатель себе изменить не может, и мы видели, что самое энергическое действие, которое автор поручает Бровкину, -- это лететь стремглав через Москву, чтобы рассказать Ромодановскому о передвижении стрелецких полков.
   Еще менее выразительны другие купцы в романе. Писатель не мог найти в начале XVII в. достаточно выразительную и колоритную фигуру купца. То обстоятельство, что Петр воевал из-за моря, что Петр строил корабли, что Петр такое важное, определяющее значение придавал заграничной торговле, вовсе не означает, что его деятельность направлялась интересами купечества в первую очередь. Большая заграничная торговля того времени была почти целиком в руках казны и такою оставалась и после Петра. Русское купечество XVII в. -- это купечество внутренней торговли, его интересы были действительно связаны с петровской реформой, но не они ее определяли и направляли. Петровский флот, за создание которого он воевал и боролся, -- это вовсе был не торговый флот, а флот военный, необходимый для владения морем и сообщения с заграницей. Но еще долго после Петра заграничная торговля совершалась при помощи иностранного транспорта и иностранного купца.
   В эпоху Петра торговые интересы были не столько интересами торгового оборота, сколько интересами сельскохозяйственного сбыта. Россия вывозила почти исключительно продукты сельского хозяйства, главным образом животноводства, и в первую очередь в хороших условиях этого сбыта был заинтересован тот класс, который владел продуктами сельского хозяйства, -- дворянство. Если бы А. Н. Толстой захотел продолжить анализ деятельности того же Бровкина, если бы он захотел показать его в действии, он необходимо пришел бы к дворянской усадьбе, к дворянскому хозяйству. Писатель утверждает, что Бровкин разбогател на поставках фуража, льна, шерсти. Вот этот путь от производителя фуража, льна и шерсти к его главному потребителю и мог обслуживаться кем-либо, отчасти напоминающим Бровкина, но это вовсе не путь к заграничной торговле и это не путь к торговому "капитализму". Все эти продукты производились крестьянином и холопом, но принадлежали дворянину, у него покупались, а продавались казне, главным образом для военных нужд правительства, отчасти для перепродажи за границу. И сбыт этих продуктов и самые военные нужды вполне и до конца были определены интересами того класса, который именно в эпоху Петра был классом передовым и вступающим в пору своего расцвета и сил, но еще не победившим окончательно.
   Но как раз дворянство пользуется вниманием А. Н. Толстого меньше всего. Это произошло не только из-за влияния Покровского, но и по причине многих исторических традиций, от которых автор еще не вполне освободился. Он не освободился и от той старой официальной традиции, которая утверждала, что Петр был представителем идеи государственности, и которая противополагала его сторонникам местных центробежных интересов. Не свободен он и от такого старого утверждения, по которому Петр, прежде всего, западник, а против него стояли приверженцы идеи национального обособления.
   Все эти заблуждения писатель легко отбросил бы, если бы обратил внимание на тот класс, который наиболее был заинтересован в петровском перевороте.
   По другую сторону дворянства стояла аристократия, представительница тогдашней реакции, родового быта, феодального местного обособления, патриархальной жизни. Сопротивление аристократии еще не было сломлено окончательно, она показывала зубы и после Петра, в особенности при избрании на престол Анны Ивановны в 1730 г., но уже в годы, непосредственно предшествовавшие Петру, аристократия испытала несколько сильных ударов, между которыми уничтожение местничества было одним из главных. Впрочем, главный процесс обессиливания аристократии совершался не в процессе законодательства, а в процессах экономической жизни. Именно XVII век отличается постепенным, но быстрым сокращением боярского землевладения, исчезновением старых феодальных латифундий аристократии.
   А. Н. Толстой проходит мимо этих процессов эпохи. В слишком сгущенных красках он отмечает дворянское оскудение, преувеличивает боярское богатство и его стремление к роскоши. Иногда он сам себе противоречит. Он подробно и красочно описывает оскудение дворянина Волкова, последнее отчаяние Михаилы Тыртова, но вот они едут в Москву на смотр.
   "Михаила сидел насупившись. Их обгоняло, крича и хлеща по лошадям, много дворян и детей боярских, в дедовских кольчугах и латах, в новопошитых ферязях, в терликах, в турских кафтанах, -- весь уезд съезжался на Лубянскую площадь, на смотр, на земельную верстку и переверстку. Люди, все до одного, смеялись, глядя на Михайлова древнего мерина: "Эй, ты -- на воронье кладбище ведешь? Гляди, не дойдет"... Перегоняя, жгли кнутами -- мерин приседал... Гогот, хохот, свист... Приходилось принимать сраму..."
   Таким образом, не все дворяне так оскудели, как Тыртов и Волков. К сожалению, А. Н. Толстой ограничивает свои наблюдения исключительно старой Московской областью. Для конца XVII в. было как раз характерно распространение дворянского и монастырского землевладения на восток и на юг России. Это было время построения многих новых городов на Волге и на юге. К концу века население востока, Приволжья и Прикамья составляло уже около 20% общего населения России, население юга 17 1/2% и население запада 21%.
   Центральная Московская область сделалась объектом разгрузки. По старой традиции А. Н. Толстой видит эту разгрузку только в побегах крестьян на Дон, в разбойничьи шайки; существеннее было бы отметить организованный отлив населения на восток и юг, совершаемый под дворянским предводительством.
   Но А. Н. Толстой вообще не интересуется дворянством. Он не замечает того интересного факта, что только дворянство организованно не выступало против Петра. Писатель не побывал в дворянской усадьбе, не показал ее читателю, ограничился только общим утверждением относительно оскудевшего дворянина и запоротого крестьянина. Он также не осветил отношение между дворянином и крестьянином, которое вовсе не было похоже на отношение после Екатерины II, -- крепостное право еще не сделалось рабовладением, только развивалось в направлении к нему.
   Не заметил А. Н. Толстой, что не только купечество, но и дворянство было опорой петровской реформы. Только поэтому Меншиков начинает свою карьеру в романе с беспризорничества, а между тем есть все основания утверждать, что его биография ни в какой степени не начинается с деклассированного бродяжничества. Скорее всего и вероятнее всего прав С. М. Соловьев, который приводит данные, показывающие" что отец Александра Меншикова был дворянином, что по обычаям того времени могло не мешать ему занимать должность придворного конюха. Во всяком случае, кажется, он был капралом Преображенского полка. Точно так же и торговля пирожками (факт, достаточно установленный в биографии Меншикова) не обязательно обращает его в беспризорного, это характерно для XX в., но не для XVII в.
   А. Н. Толстой пропустил в своем анализе самый состав Преображенского и Семеновского полков, он почти не изображает людей этих полков, не описывает настроение солдат, их отношение к Петру. А между тем Преображенский и Семеновский полки были главными силами в петровских руках, они давали от себя ростки во все другие новые полки Петра, они доставляли для них командный состав, они не изменили ему ни разу и ни разу нигде не отступили. Под Нарвой только эти два полка не ударились в панику и отступили с оружием в руках и в полном порядке. Они пользовались со стороны Петра всегда неизменной любовью; Преображенский мундир был его любимым платьем, Преображенские майоры всегда были самыми доверенными лицами, которым поручалось расследование самых важных государственных преступлений. А Преображенский и Семеновский полки были полки дворянские по преимуществу. А. Н. Толстой послушно следует за презрительным прозвищем, которое присвоено было этим полкам их противниками, партией Софьи, -- "Преображенские конюхи", а между тем это прозвище удостоверяет только силу сарказма, которым партия Софьи несомненно обладала и которым в данном случае она пользовалась, чтобы подчеркнуть свое боярское презрение к петровским сподвижникам.
   Не заметив дворянства как основной опоры Петра, А. Н. Толстой, естественно, не заметил и тех линий раздела, которые проходили между партией Нарышкиных и партией Милославских, возглавляемых Софьей. И в данном вопросе он пошел за исторической традицией, которая только одному Петру приписывала почин реформы, а его противников изображала как представителей застоя и реакции. Правда, он отмечает культурное западничество В. В. Голицына, но подчеркивает его нереальный, мечтательный характер. Софья же в его изображении выступает как тип старого времени, преданная исключительно своей женской любви, в ослеплении этой любовью способная и на кровь, и на жестокость. Увидев Василия Васильевича во французском платье, она говорит: "Смешно вырядился... что же это на тебе -- французское? Кабы не штаны, так совсем бабье платье..."
   По отношению к Петру она проявляет только злобу, боярскую спесь, бабскую несправедливую клевету:
   "Весело царица век прожила и с покойным батюшкой, и с Никоном-патриархом не мало шуток было шучено... Мы-то знаем, теремные... Братец Петруша, государь наш, -- прямо -- притча, чудо какое-то, -- и лицом и повадкой, ну, -- чистый Никон".
   Все это исторически неверно. В этих словах клевета и на Петра и на Софью. Таких слов она говорить не могла. Никон отправился в ссылку в декабре 1666 г., а царь Алексей женился на Наталье Кирилловне в январе 1671 г., Петр же родился еще позже -- 30 мая 1672 г., через пять с половиной лет после ссылки Никона. Если же принять во внимание, что Никон удалился с патриаршества и разорвал с царем Алексеем в 1658 г., то расстояние между удалением Никона и инкриминируемым ему преступлением увеличивается до 14 лет. Поэтому никаких шуток Наталья Кирилловна Нарышкина шутить с патриархом не имела возможности.
   На самом деле Софья была замечательной женщиной и замечательным деятелем своего времени. Это был просвещенный человек, прогрессивно мыслящий, сумевший разбить теремные камни и выйти на свободу, способный управлять государством и управлявший им по-своему неплохо. Между прочим, Софье должна быть приписана честь уничтожения зверского закона, по которому женщина, убившая мужа, закапывалась живьем в землю, и Сидней и Петр уже не имели возможности говорить о такой жестокости. Переворот 1689 г., передавший власть в руки Петра, вовсе не был переворотом в пользу реформы и не выступал под таким лозунгом. В то же время он едва ли был ответом на кровожадные планы Софьи и Шакловитого: пристрастный розыск в Троице и тот не мог подтвердить это до конца. Скорее можно предположить, что выступление Нарышкиных было агрессивным выступлением, направленным к захвату власти и не мотивированным никакими реформаторскими замыслами.
   Софья и ее партия представляли тоже более или менее передовые слои того же дворянства, но уже пробивавшиеся к положению аристократии и усваивающие традиции и взгляды последней. Поэтому реформизм этой верхушки был более спокойным, близким к позициям западного шляхетства, склонным именно у него заимствовать внешние формы быта и просвещения.
   Софья, может быть, в дальнейшем могла увидеть необходимость решительных сдвигов в техническом и военном вооружении дворянской державы, как это увидел Петр.
   Необходимо сказать, что несколько искривленный социологический план романа не сильно отражается на его художественной ценности. Как уже было показано, попытка писателя изобразить купечество как наиболее близкий к Петру и наиболее заинтересованный в его победе слой общества не удалась. Этот слой не приобрел в романе сильного голоса и никого не может убедить в своей исторической значимости. В то же время те же Преображенский и Семеновский полки, дворянский характер которых не подчеркнут как следует автором и которые возглавляли петровскую армию, армию, в сущности, дворянскую и служившую дворянским интересам, -- эти полки действуют в романе и реалистически усиливают настоящую значимость Петра.
   Социологические ошибки автора не успевают сделаться пороком романа и не обедняют картинности и убедительности художественной силы и художественных средств писателя.
   

3

   Настоящая увлекательность, действительная прелесть и богатство книги у А. Н. Толстого на протяжении всего романа остается не функцией его социологической схемы, а следствием его острого взгляда, могучего воображения и замечательного языка. Эти силы художника позволяют ему легко преодолеть исторические традиции старой нашей науки, традиции официального патриотизма, традиции трагического демонизма в фигуре Петра. Бровкин не вышел показателем купеческого первенства, но он остался одним из русских людей своего времени, и в составе петровского окружения и он сказал свое нужное слово. В романе мы видим народ, видим живых людей, не всегда послушных авторским планам, но замечательно послушных по отношению к требованиям художественной правды. Поэтому и из Жемова не вышло разбойника, но вышел суровый кузнец, с честью принимающий участие в петровском деле.
   Самое главное и самое прекрасное, что есть в книге, что в особенности увлекает читателя, -- это живое движение живых людей, это здоровое и всегда жизнерадостное движение русского народа, окружающего Петра. Несмотря на то что в книге описывается много жестоких дел, много дикого варварства, много народного страдания, роман переполнен оптимизмом, в нем в каждой строчке дышат богатые силы народа, который еще сам своих сил не знает, но который верит в себя и верит в лучшую жизнь. Этот оптимизм составляет настоящий стиль "Петра Первого". Как на каждой странице можно найти великолепные зрительные, слуховые и другие образы, так же на каждой странице мы найдем и такой же великолепный авторский оптимизм. Уже на первых страницах он приятно поражает читателя. Даже бровкинская коняка, "коротконогая, с раздутым пузом", и та свои жалобы склонна выразить в такой форме:
   "-- Что ж, кормите впроголодь, уж попью вдоволь".
   И выбежавшие на двор дети тоже не слишком падают духом:
   "-- Ничаво, на печке отогреемся".
   А. Н. Толстой отказался от механического противопоставления классовых групп, а прибегнул к единственно правильному способу расщепления каждого отдельного явления и продукты этого расщепления предложил читателю как более или менее полнокровную картину классового общества.
   Вот обедневший холоп Ивашка Бровкин приехал на помещичий двор. В дворницкой избе он встречает сына Алешку, отданного боярину в вечную кабалу.
   "Мальчишка большеглазый, в мать. По вихрам видно -- бьют его здесь.
   Покосился Иван на сына, жалко стало, ничего не сказал. Алешка молча низко поклонился отцу.
   Он поманил сына, спросил шепотом:
   -- Ужинали?
   -- Ужинали.
   -- Эх, со двора я хлебца не захватил. (Слукавил, ломоть хлеба был у него за пазухой, в тряпице.) Ты уж расстарайся как-нибудь...
   Алешка степенно кивнул: "Хорошо, батя". Иван стал разуваться и -- бойкой скороговоркой, будто он веселый, сытый:
   -- Это, что же, каждый день, ребята, у вас такое веселье? Ай, легко живете, сладко пьете.
   Один рослый холоп, бросив карты, обернулся:
   -- А ты кто тут -- в рот глядеть!
   Иван, не дожидаясь, когда смажут по уху, полез на полати". Даже у этого Ивашки, последнего в общественном ряду, находится и бодрость, и энергия, и человеческое достоинство, позволяющее ему не просто стонать, а вести какую-то политику. Он все-таки за что-то борется и, как умеет, сопротивляется.
   Кузьма Жемов, преодолевая решительное сопротивление современников против... авиации, выражаемое в батогах, рассказывает:
   "Троекуров... Говорю ему, -- могу летать вроде журавля, -- дайте мне рублев 25, слюды выдайте, и я через 6 недель полечу... Не верит... Говорю, -- пошлите подьячего на мой двор, покажу малые крылья, только
   на них перед государем летать неприлично. Туда-сюда, податься ему некуда -- караул-то мой все слыхали... Ругал он меня, за волосы хватил, велел евангелие целовать, что не обману. Выдал 18 рублев..."
   И этот же самый Кузьма Жемов, пережив крушение своих летных планов, разбойное одиночество в лесу, тюрьму и побои, попадает на каторгу в тульский завод, но даже в этом месте, даже в предвидении каторжного рабочего дня в нем не сдается гордость мастера и человека:
   "По дороге сторож сказал им вразумительно:
   -- То-то, ребята, с ним надо сторожко... Чуть упущение, проспал али поленился, он без пощады.
   -- Не рот разевать пришли! -- сказал Жемов. -- Мы еще и немца вашего поучим".
   Даже в мрачные времена тупого боярского правления эта народная энергия вовсе не склонна была переключаться в энергию терпения и стона. "Мужик:
   -- ...Мужик -- дурак, покуда сыт. А уж если вы так, из-под задницы последнее тянуть... (взялся за бородку, поклонился). Мужик лапти переобул и па-ашел, куда ему надо".
   Вот эти самые крестьянские уходы -- это не только форма протеста и борьбы, но и форма активного жизненного мироощущения. Мужик идет "куда ему надо", а не просто страдает.
   Петр I этой бедной и истощенной людской жизни, не лишенной все же своего достоинства, сделал принудительную прививку энергии. В этом деле он столько же следовал своей натуре, сколько исторической необходимости. И только потому, что в русском народе бурлили большие силы, требующие выхода, только поэтому петровское дело увенчалось успехом. А. Н. Толстой в высокохудожественной форме показал, что этот успех нужно видеть не в готовом совершившемся счастье, которое, конечно, было еще невозможно, а в подъеме народной энергии, в пробуждении народных талантов, в зародившемся буйном движении разнообразных сил. Часто эти движения не были даже согласованы друг с другом, часто они сталкивались и мешали друг другу, часто они вообще не знали, куда себя девать. Да и сам возбудитель этого движения сплошь и рядом был беспорядочен и противоречив, отражая в себе всю беспорядочность и сложность происходящих народных сдвигов. В этом смысле Петр является фигурой большого философского обобщения. Вокруг него, возбужденные им, влюбленные в него или ему сопротивляющиеся, разворачиваются молодые силы русского народа, и, несмотря на всю хаотичность событий, все они чрезвычайно гармонично отражаются в личности Петра. Поэтому ни в одном месте роман не производит впечатление дисгармонии или трагического разрыва частей. Меншиков, например, всегда стоит в фарватере темы А. Н. Толстого и тогда, когда он со шпагой бросается на стены Шлиссельбурга, и тогда, когда он передает Петру любовницу, и тогда, когда берет взятки. С точки зрения обычной морали, он недостаточно чистоплотен и высок. С точки зрения же нашего знания, окрашенного и оживленного рассказом А. Н. Толстого, иначе и не может быть: сила общественных сдвигов в молодом русском народе в то время была, конечно, гораздо больше силы какой бы то ни было нравственной традиции. Именно поэтому так правдиво и жизненно в романе Петр I не только требователен и жесток, но и великодушен.
   И по этой же причине нельзя ценность героев романа А. Н. Толстого измерять только нравственными мерками. Или можно сказать иначе: великая нравственная сила заключается в самом факте человеческого пробуждения, в той замечательной экспрессии, с которой старая Русь расправила свои неожиданно могучие национальные крылья. Именно поэтому мы любуемся каждым событием.
   "Девки сразу стали смелы, дерзки, придирчивы. Подай им того и этого. Вышивать не хотят" (Буйносовы).
   "Петр все больше жил в Воронеже или скакал на перекладных от южного моря к северному".
   "Лапу! (Обернувшись к Петру, закричал Жемов диким голосом.) Что ж ты! Давай!"
   "-- Петр Ликсеич, вы мне уж не мешайте для бога, -- неласково говорил Федосей, -- плохо получится мое крепление -- отрубите голову, воля ваша, только не суйтесь под руку...
   -- Ладно, ладно, я помогу только...
   -- Идите помогайте вон Аладушкину, а то мы с вами только поругаемся".
   Русские люди у А. Н. Толстого не боятся жизни и не уклоняются от борьбы, хотя и не всегда знают, на чьей стороне правда, и не всегда умеют за правду постоять. Впереди у русского народа еще много десятилетий борьбы и страданий, но и сил у него так много, что ни в какой порядок он не может их привести.
   Последние строчки второй книги такие:
   "Федька Умойся Грязью, бросая волосы на воспаленный мокрый лоб, бил и бил дубовой кувалдой в сваи".
   Между этой терпеливой и еще мучительной энергией Федьки и страстной, буйной, нетерпеливой силой Петра все-таки проведена в романе прямая и, в сущности, жизнерадостная дорога. Автор не скрывает многих темных сторон жизни русских людей, не скрывает он и темных сторон Петра, но он прекрасно умеет глядеть на это прищуренным ироническим взглядом, иногда даже и осуждающим, но всегда умным и жизнерадостным. Даже Буйносов, для которого дела царские вообще недоступны, и тот, обращенный в шута, оскорбленный как будто в лучших чувствах, и тот находит для себя место, пусть даже и шутовское: он сам изобрел и изготовил мочальные усы и при помощи их выполняет свое маленькое, но все же общественное дело, имеющее, очевидно, некоторое значение в том хаосе рождения, в том беспорядке творчества, которые сопровождали петровскую эпоху.
   На этом фоне просыпающегося в борьбе народа фигура Петра, человека больших чувств, предельной искренности и высокого долга, становится фигурой почти символической, вырастает в фигуру большого философского обобщения. Он в особенности хорош и трогателен после нарвского поражения, когда действительно от него требуется высота души и оптимизм вождя. Но и на каждой странице романа Петр стоит как выразитель самых мощных, самых живых сил русского народа, всегда готовый к действию, к учебе, к борьбе.
   Недостатки сюжета, психологической неполноты, исторической неточности -- все это теряется в замечательно бодром и глубоко правдивом действительно прекрасном пафосе художественного видения и синтеза.
   Художественный оптимизм автора, украшенный ярким, красивым и немного ироническим словом, огромная сила воображения, буйная страстность в чередовании картин эпохи, стремительный бег мысли и полнокровное мощное движение -- вот что делает книгу А. Н. Толстого неотразимо привлекательной. В ней реализм действительно является реализмом социалистическим в самом высоком и полном значении этого слова, ибо трудно себе представить описание исторических деятелей и событий, которое было бы так наполнено понятными и близкими нам ощущениями движения, веры, энергии и здоровья. Это редкая книга, которая в одинаково сильной степени и русская, и советская.
   

Комментарии

   ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 1, ед. хр. 20, машинопись с авторской и редакционной правкой и подписью-автографом А. С. Макаренко. Там же, оп. 4, ед. хр. 124 -- два экз. машинописи с правкой Г. С. Макаренко. Статья написана для журнала "Литературный критик". А. С. Макаренко анализирует первую и вторую книги романа (над третьей книгой А. Н. Толстой работал в 1944--1945 гг., она осталась незавершенной). Цитаты из произведения даны по изданию: Петр Первый. -- Л., 1936. Впервые опубликовано в издании: Макаренко А. С. Соч.: В 7-ми т. Т. VII. М., 1952. Датируется по этому изданию концом 1937 г.
   Статья не была опубликована в журнале "Литературный критик", так как в предварительной рецензии (хранящейся в архиве этого журнала) она квалифицировалась как некое отступление от "исторической методологии", связанной с концепцией M. H. Покровского (Гетманец М. Ф. А. С. Макаренко -- литературный критик. -- Харьков, 1971). Покровский Михаил Николаевич (1868--1932) советский историк, партийный и государственный деятель, первый заместитель наркома просвещения РСФСР, автор ряда марксистских трудов по истории России, написавший школьный учебник "Русская история в самом сжатом очерке". Учебник получил высокую оценку В. И. Ленина, сделавшего вместе с тем ряд серьезных замечаний автору. В последующих исторических трудах M. H. Покровский допускал преувеличение роли торгового капитала в развитии капитализма в России, на его ошибки указывалось в ряде партийных документов.
   В рецензии А. С. Макаренко критикует влияние исторической концепции M. H. Покровского на автора романа "Петр Первый", выразившееся в том, что А. Н. Толстой, "на самую первую линию выдвинул интересы торгового капитала, игнорируя интересы дворянства" (с. 133 данного тома). В 1944 г. А. Н. Толстой в ходе редакторской правки романа изменял те места текста, где преувеличивалась роль купечества в петровскую эпоху, но он успел довести эту работу только до пятой главы первой книги (см.: Толстой А. Н. Поли. собр. соч. Т. 9. М., 1946, с. 795). Анализ статьи Макаренко см.: Ленобль Г. "Петр Первый" А. Н. Толстого в освещении А. С. Макаренко. -- В кн.: История и литература. М., 1960. См. также: Рождественская И. С, Ходюк А. Г. А. Н. Толстой: Семинарий. -- М., 1962, с. 224 -- 231.
   На примере этого романа-эпопеи А. С. Макаренко отмечает замечательную особенность советской литературы: сочетание высокого художественного мастерства и "высоты содержания", яркой увлекательности произведения и его большого общественного значения. Сравнивая книгу А. Н. Толстого с "Войной и миром" Л. Н. Толстого, он отдает предпочтение первому "по широте тематического захвата", но в то же время убедительно характеризует "Петра Первого" в значительной степени не как роман, а как наиболее достоверное историческое повествование об обществе того времени и его различных представлениях о человеке, который "на каждой странице" остается главным и, в сущности, единственным героем произведения.
   Стиль "Петра Первого", по заключению А. С. Макаренко, определяется не только изображением "единства пробудившейся России", подъема народной энергии и пробуждения талантов в период прогрессивных общественных преобразований, но и "великим авторским оптимизмом", активным жизненным мироощущением писателя -- характерным проявлением художественного метода социалистического реализма. Педагога-писателя восхищает и авторское "великолепное мастерство видения... простые убедительные и всегда неожиданно-талантливые краски" в изображении событий, которые вполне компенсируют недостаток психологизма.
   О своих способностях литературного критика А. С. Макаренко на основе некоторого опыта говорил уже в начале 20-х гг. (см. т. 1 настоящего издания, с. 10). В рецензии на книгу А. Н. Толстого, несомненно, отразилась работа А. С. Макаренко над романом "Владимир Мономах", которую он начал в сентябре 1934 г. и активно продолжал летом 1938 г.
   1 Соловьев С. М. (1820--1879) -- русский историк. А. С. Макаренко имеет в виду, вероятно, его 29-томный труд "История России с древнейших времен", т. XIV, кн. 3, гл. III.
   
Оценка: 2.86*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru