Майский Иван Михайлович
Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Иван Михайлович Майский.
Воспоминания советского дипломата
(1925-1945 годы)

Предисловие

   Должно быть, с детства во мне жил историк, потому что уже на школьной скамье я очень интересовался прошлым нашего народа. В юности я любил читать мемуары, считая, что каждый человек является в большей или меньшей степени отражением своей эпохи. Чем интереснее эта эпоха и чем активнее этот человек, тем ценнее его мемуары для будущего исследователя нашего времени.
   Эпоха, в которой мне пришлось жить, исключительно интересна, и так как я старался всегда жить не обывателем, а бойцом, то уже очень давно я подумывал о том, чтобы написать воспоминания о виденном и пережитом. Я не очень торопился с реализацией своего намерения, ибо считал, что сначала нужно накопить для этого достаточно жизненного материала. Сверх того мысль об услуге будущему историку -- гипотетическому и мне совершенно незнакомому -- была слишком абстрактна для того, чтобы придавать подобной работе характер срочности, поэтому лет до пятидесяти я, увлекался другими жанрами литературной работы, особенно публицистикой и журналистикой.
   Но примерно с начала 40-х годов нашего века я несколько изменил свое отношение к этому вопросу. В то время я был советским послом в Англии. По условиям и обязанностям моей работы мне пришлось близко соприкоснуться с миром международной дипломатии. При этом я не мог не заметить, что на книжных рынках капиталистических стран ежемесячно появляется огромное количество мемуаров видных политических деятелей, министров, дипломатов и т.д., большая часть которых в той или иной мере проникнута антисоветским духом. Такой систематический мемуарный обстрел СССР (и прежде всего его внешней политики) оказывал и оказывает несомненное влияние на широкие круги западного общественного мнения, ибо мемуарную литературу там очень любят, ее читают и перечитывают. Мне стало ясно, что лучшей контрмерой с нашей стороны было бы опубликование советских мемуарных произведений аналогичного характера. К сожалению, в те годы таких произведений в СССР было очень мало.
   Когда в 1943 г. партия перебросила меня из Лондона в Москву для работы в центральном аппарате Народного комиссариата иностранных дел, я решил опубликовать свои воспоминания. Первым шагом в этом направлении было появление в 1944 г. небольшой книжки "Перед бурей", посвященной моему детству и ранней юности, прошедшим в Омске. Но основной целью я считал опубликование дипломатических воспоминаний, которые были бы моим вкладом в борьбу против извращений и фальсификаций западной мемуаристики в отношении СССР, особенно в отношении советской внешней политики. Это было уже дело срочное, неотложное, и начиная с конца 40-х годов я занялся дипломатическими воспоминаниями. Тогда же, несколько изменив метод своей работы, я решил перейти к методу выборно-тематическому, т.е. сначала написать воспоминания о наиболее важных и интересных исторически и политически периодах моей дипломатической работы.
   В 1960 г. мне удалось издать мои первые дипломатические мемуары. Это была маленькая книжка в 8 авторских листов, которую опубликовало издательство Института международных отношений под заглавием "Воспоминания советского посла в Англии". Она представляла лишь небольшую часть моих дипломатических мемуаров и была целиком посвящена борьбе за Временное англо-советское торговое соглашение 1934 г. (несмотря на свое наименование, это соглашение остается в силе и по сей день).
   В течение 1960-1970 гг. различными издательствами было опубликовано несколько моих работ, относящихся главным образом к моей деятельности в качестве посла СССР в Англии (1932-1943). Важнейшая из них -- "Воспоминания советского посла", выпущенная в трех томах издательством "Наука" в 1964-1965 гг. в связи с моим 80-летием.
   Поскольку одной из основных целей моих мемуаров является разоблачение западных фальсификаций советской внешней политики, большим удовлетворением для меня служит тот факт, что почти все мои дипломатические воспоминания полностью или частично переведены на 14 иностранных языков и изданы в США, Англии, Франции, ГДР, Италии, Японии и других странах. Иными словами, они непосредственно доходят до зарубежного читателя.
   В отличие от прошлых изданий, данная книга содержит воспоминания только дипломатического характера, некоторые из них публикуются впервые. Хочу надеяться, что эта книга окажется полезной в борьбе против западных фальсификаторов советской внешней политики.
   
   
   

Часть первая.
Англо-советский разрыв 1927 г.

Первые шаги

   В начале мая 1925 г. я приехал в Лондон в качестве советника нашего полпредства по делам печати.
   Провожая меня к новому месту работы, M. М. Литвинов, заместитель наркома иностранных дел Г. В. Чичерина по странам Запада, говорил:
   -- Мы очень нуждаемся сейчас в дипломатических работниках в Англии. Думаю, вы для этого подходите: провели в Лондоне пять лет в эмиграции, владеете английским языком, знаете англичан, знакомы с их историей, культурой, нравами, политикой, экономикой... [*] Не хватает только практического опыта дипломатической работы в Англии. Пора вам начинать обучаться этой науке. Жду, что вы не ударите в грязь лицом.
   
   [*] -- В 1912-1917 гг. я жил в Англии в качестве эмигранта из царской России и в то же время близко познакомился с M.M.Литвиновым, который также был эмигрантом. За годы эмиграции в Лондоне я хорошо овладел английским языком, основательно изучил политику и экономику Англия, ее рабочее движение, культуру, нравы и обычаи. Я подробно описал весь этот период моей жизни в книге "Путешествие в прошлое", М., 1960 (позднее эта книжка стала частью "Воспоминаний советского посла", М., 1964).
   
   Я слушал Максима Максимовича и про себя думал: "Постараюсь... Будущее покажет".
   На вокзале в Лондоне нас с женой встретили товарищи из полпредства, в том числе завхоз полпредства, милейший товарищ Ешуков, который немедленно же устроил нас в одном из ближайших отелей. Примерно неделю спустя тот же Ешуков перевез нас на временную квартиру ближе к центру города. Квартира эта была снята для Василия Шмидта, тогдашнего наркома труда, который был послан в Англию в длительную командировку. Шмидта отозвали в Москву раньше срока, и Ешуков решил не терять заплаченные вперед деньги -- квартиру Шмидта передали нам с женой. Мы не возражали.
   Квартира состояла из двух больших почти роскошно меблированных комнат, остался там и слуга. Это был мужчина средних лет, мрачного вида, всегда в черном, который отличался одной особенностью: он был глухонемой. Когда он входил в наши комнаты и начинал молча ловко убирать, вам всегда становилось как-то не по себе. На память невольно приходил командор на пушкинского "Дон-Жуана", и мы спешили хоть на время покинуть нашу квартиру. Однажды мне пришла в голову мысль: "А может быть, наш мрачный слуга -- агент Скотланд-ярда и

Пропущены страницы 6-7

   иного стиля, специальная оранжерея для знаменитой Викториа региа. Вы входили, и перед вашими глазами открывалось довольно большое озерко, а посредине его один-единственный, но такой царственно-великолепный цветок. Здесь были десятки озер, прудов, водоемов, речек, ручьев, а на них стаи величественных лебедей, красные пеликаны, цапли, стоящие на одной ноге, выводки громко крякающих уток. Здесь были аллеи рододендронов, поля тюльпанов, голубых колокольчиков. Здесь была высокая красная пагода, возносящая свою резную главу над всем этим неистовством мировой флоры. Под деревьями и среди цветов Кью гарденс бегали дети, а на скамейках и стульях устраивались старики, ищущие отдыха и спокойствия... Мы с женой в свободные часы часто посещали Ботанический сад.

Здание полпредства

   После установления между СССР и Великобританией дипломатических отношений (1 февраля 1924 г.) мы получили бывшее здание царского посольства с адресом Chesham House, Chesham Place, W. Это был огромный 6-этажный особняк, выходивший на Чешем-плэйс. Вход в дом, однако, находился на перпендикулярной к Чешем-плэйс улице Лойал-стрит и вел в небольшой закрытый двор, в который от главного здания отходило одноэтажное крыло. В этом крыле -- я хорошо помнил -- в апреле 1917 г., сразу после Февральской революции, советник царского посольства К.Н.Набоков, выполнявший тогда обязанности поверенного в делах, принимал Г.В.Чичерина и меня, явившихся к нему для переговоров о репатриации политических эмигрантов в Россию. Теперь, восемь лет спустя, "хозяином" здесь стал я, ибо как раз в названном крыле помещался отдел печати полпредства. Сравнительно небольшая часть крыла была отведена под генеральное консульство. Оно играло в те дни весьма скромную роль, так как при тогдашнем состоянии англо-советских отношений у него было очень мало дел.
   Главное здание полпредства было приспособлено для нужд прежних хозяев. Это был особняк, построенный в стиле посольства великой державы капиталистического мира. В нижнем этаже -- великолепные приемные комнаты и кабинеты руководящего персонала посольства. Во втором этаже находилась роскошная квартира посла. А все остальные этажи, поделенные на маленькие, тесные комнаты, представляли всякого рода подсобные помещения, включая спальни 42 человек прислуги, обслуживавшей последнего царского посла графа Бенкендорфа. Он умер накануне революции, в январе 1917 г., и потому советник К. Н. Набоков стал шарже д'аффер.
   -- В сущности это здание для нас не подходит, -- говорил мне Ешуков, показывая полпредские апартаменты в один из первых дней после моего приезда в Лондон, -- оно было удобно для Бенкендорфа...
   Он жил здесь один со своими 42 рабами... У нас в полпредстве живет не только полпред, но и большая часть дипломатических работников полпредства для них не годятся эти маленькие клетушки. Возникают громадные трудности при размещении сотрудников, а перестраивать дом мы не имеем нрава, так как он снят царским правительством на 60 лет, и срок контракта кончается через 3 года... Вдобавок владелец дома -- махровый реакционер, ненавидит большевиков и отравляет нам жизнь разными кляузами и придирками. В заключение Ешуков подвел меня к одному из окон, выходивших на Чешем-плэйс, и, указывая на маленький садик, расположенный в центре маленькой площади, с возмущением сказал:
   -- Подумайте, калитка этого садика закрыта на замок, а ключи от замка имеют только владельцы домов, стоящих на Чешем-плэйс!
   Ешуков был, конечно, прав -- Чешем-хаус для нас не годился.
   Однако пока нам приходилось мириться со всеми неудобствам нашего помещения, ибо в тот момент для Советского государства политически было важно выступать в качестве хозяина того самого здания, в котором перед тем больше полувека размещалось посольство императорской России. К тому же было сомнительно, чтобы при тогдашних настроениях английской буржуазии мы могли получить какое-либо другое здание, более удобное дня советского полпредства.

Сотрудники советской колонии в Англии

   Разумеется, меня больше всего интересовали не стены полпредства, а люди, обитавшие в этих стенах. В те годы численность полпредских работников была очень скромна, но зато среди них попадалось немало любопытных, а подчас и ярких фигур. Лондонское полпредство представляло в этом отношении хороший пример.
   Полпредом, когда я приехал в Англию, был X.Г.Раковский, однако летом 1925 г. он очень мало бывая в Лондоне, проводя большую часть времени в Москве, а осенью того же года он стал полпредом в Париже, сменив там Л.Б.Красина, который был назначен полпредом в Лондон. Из-за тяжелей болезни Л.Б.Красин не мог прибыть в Лондон до осени 1918 г., о чем я подробнее расскажу ниже. Летом 1925 г. фактическим полпредом в Лондоне был первый советник Я.А.Берзин, которого я хорошо знал еще со времени моей лондонской эмиграции, именно в его доме вместе с другими товарищами я провел незабываемую ночь, когда мы узнали о падении царизма.
   Берзин был человеком чистой души и большой культуры; он принадлежал к той части латышской интеллигенции, которая в последние годы царской России сыграла большую роль в жизни своего народа и всего социал-демократического движения нашей страны. Я был очень рад, что теперь мне пришлось столкнуться с ним на общей работе, ибо он превосходно знал английскую жизнь и английскую политическую обстановку, будучи в течение долгого времени ближайшим помощником Красина. К сожалению, я мало с ним работал, ибо в середине 1925 г. он был отозван в Москву.
   Вместо Берзина приехал новый советник -- Аркадий Розенгольц, который, однако, по своему характеру и воспитанию мало подходил для дипломатической работы за границей. Из-за болезни Красина Розенгольцу пришлось возглавлять полпредство в самый критический период -- зимой 1926/27 г., - и это сыграло свою роль в развитии событий, закончившихся разрывом англосоветских отношений весной 1927 г.
   Важный пост первого секретаря полпредства занимал Дмитрий Васильевич Богомолов, человек лет 35, умный, деловой, умелый администратор. Во время первой мировой войны он был офицером, попал в плен и просидел долгое время в лагере пленных вместе с англичанами. Здесь Богомолов хорошо овладел английским языком. После окончания войны он попал в НКИД и был направлен в Лондон. Богомолов оказался очень хорошим дипломатом и в дальнейшем, после Лондона, занимал посты полпредов в Польше и Китае.
   Генеральным консулом был А.А.Языков, очень приятный и неглупый человек несколько романтического склада. Он любил русскую деревню, летом часто, переодевшись в крестьянскую одежду и лапти, бродил по сельским местностям, ночуя в крестьянских избах и беседуя со стариками. Англия Языкову мало нравилась, но будучи человеком дисциплинированным он добросовестно выполнял свои официальные обязанности.
   Кроме перечисленных полпредских работников в Лондоне имелось еще немало видных "хозяйственников", т.е. работников торгпредства, Московского народного банка, Нефтесиндиката, Страхового общества и других, а также ставшего вскоре всемирно известным АРКОСа. Руководящим органом по экономической линии являлось торгпредство, глава которого торгпред, а также два его заместителя согласно торговому соглашению 1921 г. считались лицами дипломатическими, а само торгпредство обладало правами дипломатическою иммунитета. Советское торгпредство снимало в Сити большой дом по Мооргэт-стрит, 49, и делило его с компанией АРКОС.
   Торгпред играл большую роль в руководстве советскими экономическими учреждениями в Англии, тем более что общее число "хозяйственников" далеко превосходило число "дипломатов". Можно сказать, что "хозяйственники" составляли примерно три четверти, а полпредстве работники только около четверти всего состава советской колонии в Лондоне. Торгпреды в то время были мало устойчивы. За два года моего тогдашнего пребывания в Англии их сменилось трое.
   Когда я приехал, торгпредом был Ф.Рабинович, умный торговый работник, сумевший установить добрые отношения со своими английскими партнерами. Это был веселый человек лет под 40. "Хозяйственникам" он очень нравился, они верили в его коммерческие способности и охотно следовали его советам и указаниям. В дипломатических вопросах он разбирался меньше, но в общем был грамотным человеком и в этой области. К сожалению, через несколько месяцев после моего прибытия в Лондон он был отозван в Москву.
   На смену Рабиновичу приехал М.И.Хлоплянкин. Он был значительно моложе своего предшественника, имел меньше практического опыта в области торговли, но зато отличался очень высокой интеллигентностью и начитанностью. У нас с ним установились весьма дружеские отношения, которые сохранились и в дальнейшем, когда мы оба оказались в Советском Союзе. Хлоплянкин проработал в Лондоне не больше года.
   Третьим торгпредом, уже в конце моего пребывания в Англии, был Л.М.Хинчук, несомненно самый опытный из трех торгпредов. Хинчук являлся старым работником кооперативного движения еще в царские времена, играл большую роль в Центросоюзе, немало писал по своей специальности. Это был человек большой культуры, один из лучших представителей старой русской интеллигенции. Он с честью представлял, в числе других делегатов, СССР на первой мировой экономической конференции 1927 г., созванной Лигой Наций в Женеве. В 30-е годы Хинчук был советским послом в Берлине.
   Видным лицом среди лондонских "хозяйственников" являлся С.И.Гермер, секретарь торговой делегации в Англии. Старый большевик, который провел много лет в эмиграции, Гермер являлся человеком кристальной души и выдающихся деловых качеств, он пользовался огромным уважением среди товарищей и большим доверием у начальства. Гермера высоко ценило и правительство, поручая ему вести в Бельгии и Голландии предварительные переговоры об установлении торговых отношений СССР с этими странами...
   Советскую кооперацию в Англии представлял А.Б.Гуревич, имевший за плечами большой стаж работы в кооперации и отличавшийся живым умом и неутомимой энергией. Он поддерживал связи с мощной английской кооперацией, часто бывал в кооперативной столице Англии -- Манчестере, установил отношения с кооперативными организациями различных стран Европы. Гуревич всегда был в курсе последних новостей, а сверх того отличался остроумием и весельем. Про себя он говорил: "Я -- настоящий Гуревич, а все остальные (в лондонской колонии было три Гуревича) только жалкие подражатели". Гуревич являлся красой вечеров самодеятельности и "живых газет", которые устраивались советской колонией в Лондоне. В жизни и в работе ему помогала жена -- маленькая женщина большой сердечности и жизненной силы.
   Представителем ВСНХ (Высшего Совета Народного Хозяйства) в Лондоне был М.В.Нестеров. Рыжеволосый приятный человек лет 35, он привлекал к себе разумностью речей и доброжелательным отношением к людям. В прошлом Нестеров кончил торговую школу в Москве, потом работал конторщиком на Прохоровской мануфактуре, потом экстерном сдал экзамены за Коммерческий институт и стал экономистом. В годы между первой и второй революциями Нестеров стал социал-демократом, большевиком и принимал активное участие в революционном рабочем движении. После Октября Нестеров занимал руководящие посты в промышленности и, пройдя ряд этапов, попал в Англию для установления контакта с интересующими нас британскими фирмами и предприятиями. В то время возможности тут были довольно ограниченные, но Нестерову все-таки удавалось сделать кое-что полезное. Не последнюю роль в этом играло его умение "разговаривать" с англичанами.
   С Нестеровым в Лондон приехала его жена Анна Александровна, загорелая донская казачка, старый член партии, врач по профессии. В Лондоне она работала в амбулатории советской колонии, а кроме того, занималась общественной работой, в частности редактировала стенную газету.
   Моя жена и я как-то близко сошлись с Нестеровыми, часто встречались с ними. Хотя Нестеровы сравнительно скоро уехали в Москву, наши дружеские отношения сохранились, и в последующие годы мы от времени до времени, встречались на раз личных перекрестках жизни. Оба они много работали каждый по своей специальности -- в Советском Союзе, и сейчас М.В.Нестеров является председателем Всесоюзной торговой палаты, своего рода "советским Меркурием".
   Я перебираю в памяти имена этих людей, составлявших тогда верхушку советской колонии в Лондоне, восстанавливаю в памяти все эти образы, слегка затуманенные более чем 40-летней дымкой времени...
   Жизнь советской колонии в Лондоне, насчитывавшей вместе с женами и детьми несколько сотен человек, шла в мажорном ключе. Ее проникала атмосфера жизнерадостности, бодрости, революционного энтузиазма...
   Да, конечно, мы прекрасно понимали, что и внутреннее и внешнее положение нашей страны трудное. Хотя контрреволюция была разбита, но враги -- внешние и внутренние -- еще существовали и норой наносили чувствительные удары. Интервенция кончилась, и капиталистическое окружение, сделав шаг назад, еще крепко сжимало со всех сторон Республику Советов и ждало лишь нового удобного случая для того, чтобы еще раз перейти в наступление.

Политическая ситуация

   На международной арене СССР был изолирован и лишь с огромным трудом устанавливал нормальные политические и экономические отношения с другими державами. Народное хозяйство Советского государства проходило еще первые этапы восстановления после десяти лет воины, революций и разрухи. Не хватало хлеба, топлива, промышленных товаров. Мы все это прекрасно сознавали, но не падали духом. Напротив, мы были полны горячей веры в будущее, в нашу грядущую победу над всеми опасностями, победу, которая нам тогда казалась совсем близкой.
   Мысли, чувства и настроения советской колонии в Лондоне приобретали особенную остроту, ибо враждебный капиталистический мир окружал нас в Англии в самом прямом и непосредственном смысле; он начинался буквально за порогом наших квартир и смотрел нам в глаза на каждом перекрестке. Естественно, и наша реакция на этот враждебный мир была острее, чем та же реакция у советского человека где-либо на Волге, в Крыму или даже в Москве.
   Общественная жизнь в нашей колонии концентрировалась вокруг советского клуба и принимала самые разнообразные формы. Большую роль в ней играла и моя жена, которая любила и умела петь. До нашего отъезда за границу она училась в Ленинградской консерватории. Особенной популярностью пользовались вечера, происходившие не в клубе, а в существовавшей еще тогда "Церкви братства", той самой "Церкви братства", где в 1907 г. заседал пятый съезд РСДРП [*]. С ней по традиции мы поддерживали добрые отношения и в особо торжественных случаях устраивали там свои собрания или концерты. Очень мне запомнилась происходившая здесь встреча 7 ноября 1925 г.
   
   [*] -- Пятый съезд Российской социал-демократической рабочей партии (в 1907 г.) должен был состояться в Копенгагене. Созвать съезд в России в то время было невозможно. Поэтому в апреле 1907 г. около 300 делегатов нелегально прибыли на съезд в Данию. Однако, когда все уже были на месте, датское правительство под давлением царского правительства внезапно отказалось разрешить проведение съезда на своей территории. Попытки перенести съезд в Швецию или Норвегию по той же причине не удались. Тогда руководители РСДРП решили перенести заседание съезда в Лондон. Царское правительство и здесь попыталось помешать устройству съезда, но в английских условиях это оказалось невозможным. Так как все эти трудности и переезды опустошили фонд, специально собранный партией для проведения съезда, то товарищам, которым было поручено подготовить все необходимое для проведения съезда в Англии, пришлось подумать о максимальном сокращений расходов, в частности о подыскании бесплатного зала для заседания съезда. Такое бесплатное помещение для съезда русских революционеров согласилась дать "Церковь братства", принадлежавшая одной религиозно-социалистической общине. Именно здесь между 13 мая и 1 июня 1907 г. состоялся пятый съезд РСДРП.
   По окончании съезда возникла большая трудность: для оплаты обратного проезда делегатов домой у партии не хватило денег. Нужно было откуда-то получить 2 тыс. фунтов. Были начаты поиски источников для такого займа. В конечном счете 300 фунтов было получено от германских социал-демократов, в 1700 фунтов при посредничестве некоторых английских социалистов (в частности, Джорджа Ленсбери) согласился дать партии в долг владелец мыловаренной фирмы Йозеф Фёлс, человек путаных взглядов, но любитель разыгрывать роль мецената. Он потребовал только "заемный вексель" за подписью всех членов съезда, что и было исполнено. Когда в 1920 г. Л.Б.Красин приехал в Лондон в качестве представителя Советского Союза для ведения торговых переговоров, но, по решению ЦК, вернул занятую сумму наследникам Фелса (сам Фелс к тому времени уже умер) и получил назад "заемный вексель", который сейчас хранится в архивах партии (подробности см. И.И. Майский. Путешествие в прошлое, М., 1960, стр. 151-165).
   
   Под новый, 1926 г. вместе с несколькими товарищами мы с женой поехали в Париж, где с работниками нашего полпредства во Франции очень приятно и весело провели четыре дня, знакомясь с достопримечательностями французской столицы. Хорошо помню, что в новогоднюю ночь группа советских дипломатов второго и третьего рангов с восторгом каталась на карусели в одном из демократических районов Парижа.
   Когда в памяти у меня встает этот период жизни и работы в Лондоне, мне кажется, что весь он был пронизан горячими лучами света, вдохновения и энтузиазма. Мы были готовы ко всему и твердо верили, что мы можем все, притом не в далеком будущем, и в самой непосредственной близости.
   То были импульсы и настроения молодости, которые навсегда остаются в памяти. Мы были тогда молоды физически [Средний возраст советских работников в Лондоне колебался между 80-40 годами]. Мы были молоды и духовно.

При лейбористах -- дипломатическое полнокровие

   В один из первых дней после моего приезда в Лондон я зашел в кабинет Яна Антоновича Берзина. Старое знакомство облегчало мне возможность более откровенного разговора о том, что меня в тот момент особенно интересовало, -- о характере англо-советских отношений. Берзин был человек очень неглупый, наблюдательный, с большой долей здравого смысла, и я рассчитывал, что беседа о ним может мне помочь в работе. Конечно, общая линия мне была известна, но подробности и детали знали только участники событий.
   Когда я изложил Яну Антоновичу свое желание, он с доброй улыбкой сказал:
   -- Очень хорошо... Но я чуточку устал, давайте побеседуем под липами,-- и он кивнул в сторону садика на Чешем-плэйс, расположенного на маленькой площади перед посольством.
   В 1920 г. Л.Б.Красин приехал в Лондон в качестве представителя Советского Союза для ведения торговых переговоров, он, по решению ЦК, вернул занятую сумму наследникам Фелса (сам Фелс к этому времени уже умер) и получил назад "заемный вексель", который сейчас хранится в архивах партии (подробности см. И.М.Майский. Путешествие в прошлое, М., I960 стр. 151-165).
   Вся эта несколько романтическая история особенно ярко показывает, какие гигантские перемени произошли в мире с тех пор.
   Затем Берзин вытащил из стола ключ, которым открывалась калитка в садик (я уже говорил, что такие ключи имелись у всех хозяев домов, стоящих на площади), и пять минут спустя мы уже сидели на скамейке в тени огромного дерева. Никого, кроме нас, в садике не было, и разговор можно было вести без стеснения.
   -- То, что произошло в Лондоне за минувшие полтора года с момента установления дипломатических отношений между Англией и СССР, -- начал Ян Антонович, -- несколько похоже на сказку, сначала добрую, потом злую, но все-таки сказку... Судите сами.
   Берзин слегка усмехнулся и затем продолжал;
   -- Английские рабочие массы настойчиво требовали дипломатического признания СССР. Тут действовали два основных мотива: с одной стороны, стихийное классовое сочувствие к Октябрю, к тому еще небывалому факту, что в огромной стране пролетариат стоит у государственного руля и энергично строит новое пролетарское общество... Полной ясности взглядов в этом вопросе у большинства рабочих нет, есть в советской действительности вещи, которые не всем среди них нравятся, но стихийный порыв в нашу пользу налицо, и лидеры тред-юнионов и лейбористской партии возглавляют эту волну, одни вполне искренно, другие по необходимости... С другой стороны, рабочие массы -- ведь английский рабочий весьма практический человек -- сильно страдают от послевоенной безработицы и рассчитывают, что установление дипломатических отношений между Лондоном и Москвой откроет перед британской промышленностью большой советский рынок, а это в свою очередь, будет способствовать сокращению безработицы... Часть буржуазии, которая хочет, как она выражается, "торговать с Россией", тоже была за признание СССР... В конечном итоге, как вы знаете, 1 февраля 1924 г. лейбористское правительство установило с СССР дипломатические отношения, хотя сам Макдональд и некоторые его ближайшие соратники сделали это без большого энтузиазма. Они хотели "продать" признание за какие-либо уступки с нашей стороны, но это не вышло: напор снизу был слишком силен.
   -- Каковы были отношения между сторонами после 1 февраля? -- спросил я.
   -- В течение следующих девяти месяцев, вплоть до падения правительства Макдональда, -- продолжал Берзин, -- это были вполне полнокровные дипломатические отношения. Наш полпред пользовался полным уважением и авторитетом в правительственных кругах, часто виделся и беседовал и с Макдональдом и с его заместителем по министерству иностранных дел Артуром Понсонби (ведь Макдональд совмещал пост премьера с постом министра иностранных дел), успешно разрешал с ними различные текущие дела. Полпред имел свободный доступ ко всем членам правительства. Разумеется, в отношении нас строго соблюдались все требования дипломатического этикета. Но самое главное, в течение этих девяти месяцев нам удалось закончить с правительством переговоры об урегулировании старых претензий английской стороны, корнями уходящих еще в царские времена... Это урегулирование нас не вполне удовлетворяло, но всё-таки это было урегулирование, которое открывало дорогу для нормализации политических и экономических отношений между обеими странами в будущем. В общем итог англо-советских отношений при лейбористском правительстве был для нас положительный...
   -- Расскажите мне подробнее о переговорах по урегулированию старых претензий, -- попросил я.
   -- С удовольствием, -- ответил Берзин. -- Они прошли у меня на глазах, я в них участвовал и могу считать себя чем-то вроде эксперта в этом вопросе...
   Берзин слегка кашлянул, переждал мгновение, точно собирался с мыслями, и затем начал:
   -- Для ведения переговоров из Москвы прибыла делегация, которую возглавлял Раковский [См. "Документы внешней политики СССР, т. VII, М., 1963, стр. 414]. Англию представляли Макдональд и Понсонби. Заседания комиссии открылись 16 апреля, закончились 11 августа... Как видите, продолжались они около четырех месяцев всего прошло 11 пленарных заседаний комиссии и очень много заседаний четырех комитетов, на которые она разбилась по отдельным группам вопросов. Напряжение во время переговоров было очень большое, нервов и времени затрачено много, но все это окупалось результатом, если бы... Впрочем, об этом позднее.
   -- Скажите, Ян Антонович, в чем были главные трудности переговоров? Вероятно, старые претензии?
   -- Главных трудностей по существу было две -- страх английских империалистов перед идеями Октября на Востоке и старые претензии. По первому вопросу консерваторы мобилизовали все силы для доказательства зловредности "советской пропаганды" в Китае, Афганистане, Персии, Турции. Шла шумная кампания в печати, в парламенте, с церковной кафедры, изображавшая большевиков как дьяволов, стремящихся разрушить Британскую империю. Утверждалось, что Советское правительство нарушает свои обещания, данные при подписании англо-советского торгового соглашения 1921 г. о невмешательстве во внутренние дела Великобритании. Заявлялось, что Советское правительство и Коминтерн одно и то же и что, стало быть, Советское правительство отвечает за каждое действие этой международной организации рабочих. Нам приходилось во время переговоров, да и вообще приходится в Англии тратить страшно много сил на борьбу с обвинениями СССР во всех трудностях, которые испытывают сейчас господа британские империалисты в Азии. Вы сами убедитесь в этом, когда займетесь работой отдела печати полпредства... Что касается второго вопроса -- о старых претензиях, -- то здесь мне невольно вспоминается "Меморандум банкиров", опубликованный как раз в день начала переговоров, 14 апреля. В этом замечательном документе хозяева Сити требовали, чтобы СССР признал все старые долги, государственные и частные, вернул иностранцам их национализированную собственность и гарантировал на будущее полную неприкосновенность частной собственности. Куда же дальше?.. Правда, на следующий день в печати появился контрманифест за подписью некоторых виднейших лидеров тред-юнионов -- таких, как А.Персель, Вен Тиллет, Уоллхэд, Роберт Вильяме и другие, -- но как ни приятно было это выступление, оно, конечно, не могло уравновесить собой голос настоящих хозяев капиталистической Англии.
   -- Ну, а какую позицию занимало в этой обстановке правительство Макдональда? -- поинтересовался я.
   -- Правительство Макдональда, -- ответил Берзин, -- во время переговоров занимало колеблющуюся, межеумочную позицию. Да и как могло быть иначе? Ведь лейбористы не революционеры, а чистокровные реформисты. Все они вышли из идеологической школы фабианства. Поэтому пойти на решительные меры они не осмеливались. Некоторые левые здесь доказывали, что в интересах Англии, да и всей Европы было бы устроить "английское Рапалло" [16 апреля 1922 г., во время Генуэзской конференции, в местечке Рапалло нарком иностранных дел Г. В. Чичерин и германский министр иностранных дел В. Ратенау подписали договор об установлении дипломатических отношений между РСФСР и Германской республикой, а также о взаимном отказе от всяких довоенных претензий], т.е. взаимно аннулировать все старые претензии, и на новой, свободной от наследия прошлого почве начать строить здание англо-советских отношений политических и хозяйственных, -- глядя только в будущее. Думаю, эти люди были глубоко правы, если подходить к делу с точки зрения дальнего прицела. Однако Макдональд и его коллеги оказались не в состоянии пойти на такой смелый и дальновидный шаг. Они были слишком связаны со взглядами и настроениями господствующего класса и потому решили вести о СССР переговоры о возмещении и компенсациях за старые претензии. Это чрезвычайно усложнило всю ситуацию. Была еще одна причина лейбористской неустойчивости. В парламенте 1924 г. они не имели собственного большинства: лейбористов было 191, либералов -- 159, консерваторов -- 258 и независимых -- 7. Консерваторы не имели большинства и не могли образовать собственное правительство. В результате длительных переговоров родилось правительство Макдональда, которое поддерживали либералы. Это делало его зависимым от либералов и заставляло вести приемлемую для них линию. Вы легко можете понять, как вся эта ситуация отражалась на курсе правительства Макдональда.
   Я поинтересовался, что все-таки представляло основную трудность в переговорах. Берзин ответил: старые претензии.
   -- По вопросам политическим, -- продолжал он, -- о "пропаганде", невмешательстве в дела друг друга и т.п. в конце концов удалось найти приемлемые для обеих сторон формулы и заявления, но на вопросе о старых претензиях переговоры споткнулись, Наиболее важную роль играли претензии двух родов: довоенные долги и компенсации за национализированную собственность. После очень длительных дискуссий найден был компромисс в вопросе о довоенных долгах: советская сторона заявляла, что она не считает себя морально обязанной платить по царским долгам, однако в целях достижения практического соглашения с английской стороной правительство СССР готово выплатить известную часть этих долгов при условии получения в Лондоне займа для реконструкции своего народного хозяйства. Под сильным давлением с разных сторон Макдональд в последний момент принял советское предложение. Остался, таким образом, лишь вопрос о национализированной собственности, и в высшей степени характерно, что тут лейбористы капитулировали перед буржуазией. К 5 августа все статьи будущего договора были согласованы, но Макдональд никак не мог забыть английские фабрики и заводы, построенные британскими капиталистами в России. Переговоры зашли в тупик, Консервативная пресса с восторгом сообщила, что переговоры провалились и никакого соглашения между Англией и СССР не будет.
   Берзин провел рукой по лбу, точно отгоняя тяжелые воспоминания, и затем продолжал:
   -- Следующие три дня были очень драматичны. Когда рабочие массы узнали о провале переговоров, точно вихрь пронесся по стране. Протесты раздавались со всех сторон -- с фабрик и заводов, из тред-юнионистских кругов и местных лейбористских организаций. Массы не могли понять, не хотели мириться с крахом усилий к сближению между обоими государствами. Это общее настроение быстро нашло яркое практическое выражение: группа рядовых лейбористских депутатов, сделавших в предшествующие годы много для нормализации англо-советских отношений, выступила в качестве посредников между правительством и советской делегацией. В течение 36 часов за кулисами кипела лихорадочная деятельность, делались предложения и контрпредложения, выдвигались формулы и контрформулы, пока наконец за два часа до объявления в парламенте о разрыве переговоров не было достигнуто соглашение...
   -- Какая же формула в конечном счете была принята? -- сильно заинтересованный, прервал я Берзина.
   -- А вот послушайте... Английское правительство настаивало на формуле, что Советское правительство обязуется возместить все "имеющие силу претензии" по национализированной собственности, но советская делегация категорически возражала против слов "имеющие силу", как дающих основание считать, что тем самым отрицается законность акта национализации. Вместо этого она предлагала формулу: "претензии, имеющие силу и одобренные обоими правительствами". Принятая формула гласила просто "согласованные претензии". На первый взгляд, как будто бы небольшая разница между тремя формулами, а по существу большая принципиальная разница -- разница двух противоположных принципов в отношении частной собственности на орудия производства и обращения...
   После выработки общей формулы по национализированной собственности никаких препятствий к подписанию соглашения между сторонами не было. Самая процедура подписания состоялась в здании Форин оффис 8 августа [*]. Затем в соответствии с установленным в Англии порядком соглашение было на 21 день "положено на стол" палаты общий, после чего могла быть осуществлена его ратификация. Так как в это время наступили парламентские каникулы, то ратификация, естественно, могла состояться только после возобновления работы палат в октябре. Но на два месяца каникул произошло очень важное событие: представители господствующего класса пришли к выводу, что пора прекратить игру в "демократию" и вернуться к испытанным методам прошлого. Их не устраивало даже ручное правительство Макдональда. В результате 8 октября, сразу после возобновления работ парламента, либералы, придравшись к какой-то мелочи, отказались поддержать лейбористов. Правительство Макдональда пало, и премьер на следующий день, 9 октября, распустил палату общин. На 29 октября были назначены новые выборы. Началась избирательная кампания, которая в течение двух недель шла очень успешно для лейбористов. Можно было ждать их новой и более крупной, чем в 1923 г., победы... И вот тут-то произошло нечто неожиданное, резко изменившее соотношение сил на выборах!
   
   [*] -- Соглашение 8 августа состояло из двух договоров: первый, именовавшийся "Общим договором", включал статьи, касавшиеся старых договоров царского времени, обеспечения принципа наибольшего благоприятствования, дипломатических прав торгпреда и его заместителей, рыболовных прав и т.д.; второй, именовавшийся "Договором о торговле и судоходстве", определял условия и нормы коммерческих отношений между обеими странами. Все это встретило мало возражений со стороны деловых и политических кругов капиталистической Англии. Буря разгорелась вокруг пп. 11 и 12 "Общего договора", суть которых сводилась к тому, что создается паритетная комиссия из представителей обоих правительств для рассмотрения претензий британских граждан на компенсацию на национализированную собственность и бумаги старых царских займов. Если и когда эта комиссия придет к соглашению о размерах и формах возмещения, между обоими правительствами заключается третий договор, который предоставляет СССР право выпустить на английском рынке заем, гарантированный британским правительством.
   
   Конечно, мне чрезвычайно хотелось узнать от очевидца все подробности этой злополучной истории, о которой я узнал из прессы и рассказов товарищей, однако Берзин провел рукой по лбу и сказал:
   -- Я немножко устал, а рассказать надо еще немало. Отложим второй сеанс до завтра.

При консерваторах -- дипломатический вакуум

   Когда на следующий день мы снова встретились с Берзиным на этот раз уже в его кабинет, -- Ян Антонович с усмешкой сказал:
   -- Теперь приготовьтесь! Начинается детективный роман!.. Без шуток... В трезвой и практической Англии внезапно разыгралась история, точно сошедшая со страниц фантастико-приключенческого боевика.
   -- День выборов, -- продолжал Берзин, -- был назначен на вторник, 29 октября. 25 октября, в пятницу, т.е. за четыре дня до выборов, среди которых оказался "уикенд", когда деловая жизнь в стране замирает, в печати с соответствующими комментариями появилось... знаменитое "Письмо", которое в советской литературе известно под названием "Письма Коминтерна", а в западной -- "Письма Зиновьева". Датированное 15 сентября 1924 г., оно было оформлено как инструкция тогдашнего председателя Коминтерна Центральному комитету Британской компартии сосредоточить свою деятельность на конституционной агитации в пользу ратификации договоров 8 августа и одновременно на создании в английских войсках партийных "ячеек" и подготовке военного восстания. Это была явная фальшивка... О том свидетельствовали многие ошибки, допущенные в тексте документа: в заголовке, подписи, названии Коминтерна и т.д. Видимо, мошенники, изготовившие "Письмо", были неопытными новичками и не сумели сделать хорошей подделки. Накануне, вечером 24 декабря, видный чиновник Форин оффис И.Д.Грегори прислал советскому полпреду ноту протеста по поводу "Письма" с приложением его текста. Одновременно Форин оффис, не ожидая ответа советского поверенного в делах, направил "Письмо" в печать. Это противоречило всем дипломатическим правилам, но стоило ли стесняться, раз правительство сочло возможным пойти по пути детективного романа?..
   Далее Ян Антонович подробно рассказал мне о последующих событиях. 25 октября утром Раковский послал Макдональду ноту, в которой решительно отрицал подлинность "Письма", а 27 октября уже само Советское правительство объявило "Письмо" грубой подделкой и предложило британскому правительству установить этот факт путем "беспристрастного третейского разбирательства" ["Документы внешней политики СССР", т. VII, стр. 613]. Однако Макдональд не откликнулся на это предложение. Тем временем консерваторы подняли вокруг "Письма" страшную бурю, которая оказала влияние на рядового избирателя: голосование 19 октября принесло им победу. Число лейбористских депутатов упало со 191 до 151, а либералы были полностью разгромлены: они получили лишь 40 мандатов вместо прежних 159.
   4 ноября 1924 г. правительство Макдональда вышло в отставку, опубликовав перед своим уходом заявление, что оно не может сделать определенного заключения о подлинности пресловутого "Письма", однако считает необходимым сообщить, что подлинник названного письма не был представлен ни одному правительственному органу [P. and Zetda Coates, A History of Anglo-Soviet Relations. London, 1943, p.188].
   Теперь к власти пришло правительство Болдуина, в котором решающую роль играли крайние консерваторы. Среди них нашими наиболее резкими противниками были министр финансов У.Черчилль, министр внутренних дел Джонсон Хикс (в просторечии "Джикс") и министр по делам Индии лорд Биркенхед. Их поддерживал, но более осторожно министр иностранных дел Остин Чемберлен. В то время мы считали, что нашим главным врагом в правительстве был Чемберлен, поскольку он по своему положению, естественно, должен был чаще всего выступать против СССР. В последующие годы, однако, выяснилось, что Чемберлен, как человек, лучше других своих коллег понимавший сложность международной обстановки, был в вопросе об англо-советских отношениях значительно осторожнее Джикса или Биркенхеда. Конечно, в принципе он ненавидел страну социализма не меньше, чем другие британские министры, но тактически предпочитал до поры до времени маневрировать, в противовес Джиксу, например, который стоял за немедленный разрыв с Советской Россией.
   Правительство Болдуина сразу же приступило к антисоветским действиям. 21 ноября Остин Чемберлен направил советскому полпреду ноту, в которой сообщал, что новый кабинет, обсудив договоры от 8 августа, не нашел возможным рекомендовать парламенту их ратификацию. На этом в многообещавших переговорах между правительством Макдональда и правительством СССР была поставлена финальная точка. А дальше в англо-советских отношениях открылась очень странная и своеобразная, можно сказать даже уникальная в дипломатических анналах, эпоха.
   -- Вы понимаете, что случилось? -- рассказывал Берзин. -- Нет, вам это трудно понять... Представьте себе, что вы находитесь в атмосфере жаркого лета, и вдруг вас сразу, без всяких переходов, бросают в атмосферу зимнего мороза... Такова дистанция между тем, что было при лейбористах, и тем, что стало при консерваторах... Я далеко от мысли идеализировать Макдональда и его коллег, у нас с ними было немало разногласий, споров, противоречий, но все-таки была, как я уже говорил, полнокровная дипломатическая жизнь. Главное, мы чувствовали, что лейбористское правительство действительно ищет с нами соглашения... А при консерваторах...
   Берзин безнадежно махнул рукой и пояснил словами:
   -- Я совершенно уверен, что Болдуин и Кo хотели бы немедленно разорвать дипломатические отношения с нами, но только но решаются круто это сделать... Англичане вообще не любят резких поворотов, а тут еще приходится считаться с международной обстановкой... Болдуин осторожничает и выжидает подходящего случай для разрыва. А пока в отношении между СССР и Англией существует что-то похожее на неустойчивый вакуум... Вот взгляните...
   Берзин вытащил из сейфа папку с документами и, положив ее передо мной, стал комментировать:
   -- Одним из важнейших признаков нормальной дипломатической жизни являются частые встречи посла с министром иностранных дел, а других работников посольства с чиновниками Форин оффис разных рангов. Как в этом отношении обстоит дело?.. Взгляните в папку: в ней хранятся записи бесед посла с министром иностранных дел, -- что вы видите?.. Мы живем при правительстве Болдуина уже полгода, сколько раз за это время советский полпред видел Чемберлена? Только два раза, 6 января и 1 апреля... Немного!.. Но, может быть, беседы были столь важного и содержательного характера, что своим качеством перекрывали свое недостаточное количество?.. Ничего подобного!.. 6 января наш полпред просил у Чемберлена разъяснений по поводу его речи в парламенте, в которой Чемберлен заявил, что между Англией и СССР не может существовать нормальных дипломатических отношений, и получил от него малоудовлетворительный ответ; далее ваш полпред заявил жалобу на враждебные действия Англии в Албании, в результате которых советский полпред в Тиране т.Краковецкий вынужден был вернуться в СССР. Чемберлен занял позицию "я -- не я и шапка не моя"; наконец, по вопросу о торговле Чемберлен подтвердил, что никаких гарантий по кредитованию англо-советской торговли дано быть не может. А когда в разговоре 1 апреля советский полпред затронул вопрос о мерах по улучшению англо-советских отношений, Чемберлен прямо заявил, что на эту тему бесполезно вести разговоры, ибо точки зрения обоих правительств настолько расходятся, что нет путей к соглашению... [Запись этого разговора в свое время была составлена в советском полпредстве в Лондоне и в настоящее время опубликована: "Документы внешней политики СССР", Т. VIII. М., 1963, стр. 207-210.] Вот какова нынешняя ситуация!
   -- Ну, а вам лично, как заместителю полпреда, приходилось за эти полгода бывать в Форин оффис по делам? -- спросил я.
   -- Не был ни разу!
   -- А другим сотрудникам полпредства?
   -- То же самое!.. Между Форин оффис и полпредством полный разрыв... Мы живем в одном городе, но наши пути почти никогда не пересекаются, если говорить о личных встречах... За исключением лишь крайне редких встреч полпреда с министром иностранных дел, да и то большей частью когда полпред уезжает в Москву и хочет привезти правительству самые свежие сообщения о температуре англо-советских отношений...
   Берзин усмехнулся и добавил:
   -- Форин оффис не считает нужным соблюдать даже самые элементарные правила дипломатического этикета. Вот, например, мы ходим на большие приемы, которые от времени до времени устраивает Форин оффис или двор, если нас приглашают, хотя это бывает не всегда, но представители Форин оффис на приемах, которые мы устраиваем, не появляются никогда... По этикету принято, что выезжающего из Англии посла на вокзале провожает чиновник Форин оффис, а при приезде в Англию из-за границы точно так же встречает его на вокзале... Но советского полпреда никто не провожает и не встречает. А ведь в Англии всякие традиции канонизируются!.. Конечно, все такие протокольные обычаи не имеют первостепенного значения, но как характерно самое поведение англичан.
   -- Один последний вопрос, -- сказал я. -- Почему, несмотря на все права, наша страна представлена в Англии не послом, а поверенным в делах?
   -- Не знаю, сумею ли я дать вполне удовлетворительный ответ на ваш вопрос, -- ответил Берзин, -- но произошло это так... Когда было достигнуто соглашение об установлении дипломатических отношений, Макдональд предложил, чтобы по соображениям чисто технического порядка дипломатические представители обеих стран вначале, на короткий срок, были в ранге поверенных в делах... Такие вещи бывают... Советская сторона согласилась, рассматривая этот вопрос как сравнительно мелкий вопрос протокольного характера. Он совершенно бледнел перед политической важностью дипломатического признания СССР такой великой державой, как Великобритания. Из-за протокольной мелочи не хотелось задерживать акта признания. Позднее, когда уже было объявлено о восстановлений дипломатических отношений между Англией и СССР, Макдональд вдруг сообщил в письме к Г. В. Чичерину, что возведение наших дипломатических представителей в ранг послов может состояться лишь после достижения соглашения по нерешенным вопросам, т.е. прежде всего по старым претензиям, а это дело трудное и требующее большого количества времени. Чичерин в ответном письме Макдональду выразил по этому поводу изумление и разочарование, но делать было нечего... Конечно, если бы договор 8 августа был ратифицирован, обмен послами стал бы неизбежным, но ведь вы знаете, что случилось с этим договором. А в нынешней обстановке ставить вопрос об обмене послами явно невозможно.
   В те дни, когда происходил мой разговор с Берзиным, советская сторона была еще не осведомлена об обстоятельствах, результатом которых явилось наделение дипломатического представителя СССР в Англии сравнительно скромным титулом "поверенного в Делах". Только в 30-е годы, когда я работал в Лондоне в качестве советского посла, мы узнали об этих обстоятельствах. Суть их состояла в следующем: когда лейбористы договорились с нами об установлении дипломатических отношений. Королевский двор категорически заявил, что он "не примет" посла правительства, которое повинно в гибели Николая II, двоюродного брата английского короля Георга V (посол по рангу вручает свои верительные грамоты королю). Это ставило правительство Макдональда в трудное положение перед СССР. Тогда был придуман выход: оформить, по крайней мере на первых порах, советского посла как поверенного в делах, ибо поверенный в делах вручает свои полномочия не королю, а министру иностранных дел, т.е. в данном случае Макдональду, совмещающему пост премьера с постом министра иностранных дел. Такому разрешению вопроса способствовало еще одно обстоятельство. Макдональд явно стремился "продать" акт признания Советского правительства за какие-либо уступки с нашей стороны. Присвоение советскому послу вначале ранга "поверенного в делах" открывало перед Макдональдом возможность при переговорах по основным вопросам что-либо выторговать у советской стороны в обмен за предоставление ее дипломатическому представителю ранга "посла".

Работа отдела печати

   Как уже говорилось выше, моей специальной задачей в полпредстве было руководство отделом печати. Это была, особенно в той обстановке враждебности, которая окружила нас после прихода к власти консерваторов, очень трудная и сложная задача, пожалуй, самая трудная и сложная во всем комплексе деятельности полпредства.
   К моему приезду в отделе печати работало четыре-пять человек. Среди них была яркая и неожиданная фигура; довольно известный поэт дореволюционной эпохи Николай Максимович Минский. Его литературная карьера была пестра и извилиста. Он прошел через народничество, декадентство, ницшеанство, религиозно-философские искания и, наконец, кокетничанье с большевиками. В 1905 г. Горький воспользовался имевшимся у Минского разрешением от царских властей на выпуск газеты и под руководством Ленина создал "Новую жизнь", которая в октябре -- ноябре 1905 г. проводила линию большевиков. Однако очень скоро Минский стал выступать против основного ядра редакции газеты, которую он "официально" редактировал, и в ноябре 1906 г. между ними произошел разрыв, а вслед за тем и сама "Новая жизнь" пала под ударами царской цензуры.
   Буря 1917 г. совершенно оглушила Минского, и он эмигрировал за границу вместе со своей женой -- литературным критиком Зинаидой Афанасьевной Венгеровой. И вот теперь, летом 1925 г., судьба столкнула меня с ним в стенах лондонского полпредства. Минскому было уже 70 лет, но он еще сохранял немало живости. Белая шапка волос, седые густые усы, вечером фрак: издали он походил на Ллойд Джорджа, чем чрезвычайно гордился. За годы эмиграции Минский явно полевел и старался возможно более походить на "советского человека". Это выходило у него не всегда удачно, и иногда я улыбался, наблюдая его усилия, хотя не имел оснований сомневаться в его искренности. В отделе печати Минский занимался переводами газетных материалов с английского на русский язык и делал свою работу с таким видом и шумом, как будто бы в этом состояла главная задача отдела печати. В общем мы все относились к Минскому хорошо, даже с известной нежностью, учитывая его возраст и его искренность в стремлении идти в ногу со временем.
   Что касается работы отдела печати, то она имела два аспекта внутренний и внешний. Внутренний аспект состоял в том, что отдел печати ежедневно информировал посла и других работников полпредства, о чем пишут английские газеты и журналы. Делалось это так. Двое моих помощников приходили в отдел раньше всех, часов около 8 утра, и сразу же знакомились с содержанием сегодняшних газет, которые уже ждали их на столах. Все, представлявшее для полпредства какой-либо интерес, вырезали и наклеивали в грубо сброшюрованный альбом. Примерно к 12 часам дня (а если можно, то и раньше) этот альбом доставлялся полпреду, который, ознакомившись с ним, передавал его затем своим помощникам для информации.
   Кроме составления ежедневного альбома прессы отдел печати имел и некоторые другие функции: подбирал справочную библиотеку, готовил сводки и доклады по отдельным вопросам, вел записи разговоров с посещавшими его английскими журналистами и т.п. Равным образом с каждой дипломатической почтой, уходившей обычно еженедельно, я старался отправлять в НКИД сообщения о важнейших событиях. Иногда я получал необходимые указания и разъяснения от моего старого друга по эмиграции Ф.А.Ротштейна, который являлся теперь членом коллегии НКИД и возглавлял отдел печати последнего.
   Однако внутренний аспект работы отдела печати играл хотя и нужную, но совершенно второстепенную роль по сравнению с его внешним аспектом. Положение было таково: в те дни в английской печати свирепствовала антисоветская буря; почти каждый день на страницах газет появлялись самые фантастические выдумки о Советском Союзе, его внутренней и внешней политике, его людях и нравах. Это было еще время, когда на Западе котировались такие сенсации, как "национализация женщин" или разрушение большевиками памятников культуры. И вот в такой атмосфере отделу печати нужно было отбивать атаки вражеских разбойников пера, рассказывать правду о нашей стране, выискивать среди англичан людей более трезвых или более разумных и дальновидных, которые способны были идти против течения и работать над сближением обоих народов. Это требовало постоянного контакта с журналистским миром, бесконечных разговоров с представителями газет и журналов, разъяснения им самых элементарных фактов из жизни нашей страны. Хорошо, что в молодости я много занимался пропагандистской работой в подпольных рабочих кружках, теперь мне очень пригодился старый опыт. Должен, однако, сказать, что убеждать английских интеллигентов было куда труднее, чем русских рабочих.
   Обычно мой день складывался так: утром я просматривал газеты и знакомился (еще до полпреда) с нашим альбомом печати, затем принимал приходивших в отдел корреспондентов и журналистов после этого отправлялся на какой-либо ланч, где опять-таки встречался с работниками английской печати различных рангов, вернувшись в полпредство, занимался подготовкой материалов для каких-либо бесед или опровержений на завтра, а вечера посвящал "тред-юнионистским делам".
   Работы было по горло, но она мне нравилась, и я чувствовал, что делаю полезное дело, отчего мои энергия и активность только возрастали.
   С самого начала я поставил перед собой задачу найти в пестром и в общем враждебном нам мире английской печати хоть отдельные органы и отдельных людей, которые относились бы к советской стране если не дружественно, то хотя бы терпимо и объективно. Их было тогда немного, но все-таки они имелись, и я постарался завязать с ними тесное знакомство.
   Из таких органов печати наиболее ценную помощь нам оказывал еженедельник независимой рабочей партии, носивший название "Лейбор лидер". Сравнительно объективную позицию занимали либеральные "Дейли ньюс" и "Вестминстер газет", а также "Манчестер гардиан". Официальный орган лейбористской партии "Дейли геральд", казалось бы, должен был последовательно проводить дружественную СССР линию, но на деле не раз преподносил нам неприятные сюрпризы: это объяснялось личными симпатиями и антипатиями различных членов редакции. Зато вся огромная масса консервативной печати во главе с "Таймс" и "Морнинг пост" систематически травила Советский Союз. Было только одно исключение, которое для меня оставалось загадкой, а именно, консервативная воскресная газета "Обсервер", редактор которой А.Г.Гарвин еще при лейбористах поддерживал дружественные отношения с советским полпредом и был сторонником договора 8 августа. Гарвин сохранил объективную позицию к СССР и после падения лейбористов, но воздерживался от прямых контактов со мною. Видимо, считал, что ему "неуместно" встречаться с советником, а не с послом. Впервые он пригласил меня к себе в гости только в 30-е годы, когда я работал в Лондоне уже в качестве посла. Вообще редакторы больших лондонских газет того времени были очень горды и даже надменны и считали себя ровней лишь послам. Поэтому в период моей работы в отделе печати полпредства мне приходилось иметь контакты главным образом с представителями столичной прессы второго и третьего ранга. Как, однако, ни трудна была обстановка, мои усилия постепенно давали результаты, и к началу 1926 г. я стал замечать, что полпредству все чаще удается публиковать на страницах газет либо опровержения наиболее возмутительных "уток", либо "проталкивать" через знакомых журналистов нужную ему информацию.

Человеческие находки

   Несмотря на крайне враждебную атмосферу, окружавшую в те дни наше полпредство, в Англии существовали люди, способные относиться к советской стране если не дружественно, то хотя бы объективно. За два года работы в отделе печати я нашел несколько крупных журналистов и писателей, которые сыграли важную роль в укреплении англо-советских отношений, и теперь мне хотелось бы вспомнить их добрым словом.
   Первым из них был Чарлз Прествик Скотт, владелец и редактор газеты "Манчестер гардиан", в течение более полувека возглавлявший этот важный орган английской печати. Я посетил его в Манчестере в конце 1925 г.
   Высокий, худощавый, с шапкой белых волос -- ему было тогда под 80 -- Скотт являлся типичным английским либералом XIX в. Он верил в прогресс человечества, в целительную силу достижений науки, в творческие качества британского парламентаризма, который-де обеспечивает британцам возможное совершенство жизни на земле. Скотт упорно отстаивал свою независимость как главы либерального органа национального масштаба и энергично сопротивлялся попыткам различных газетных монополий "купить" его и превратить "Манчестер гардиан" в обычное капиталистическое предприятие без каких-либо твердых взглядов или принципов. Отсюда вытекала и его позиция в отношении СССР. Ему, как и многим английским либералам, нравилось далеко не все, что происходило в Советском Союзе, однако он считал, что русский народ вправе устраивать свою жизнь по собственному желанию, и допускал, что в советских порядках может быть и имеется кое-что полезное и здоровое. Моя продолжительная беседа со Скоттом имела целью информировать его о действительных стремлениях советской страны и тем самым укрепить в нем желание противодействовать желанию джиксов и биркенхедов разорвать отношения между двумя странами. Эта беседа имела и известный практический эффект: после нее линия газеты в советском вопросе стала более твердой и отчетливой. Немалую роль тут сыграло и мое сообщение, что Советское правительство планирует значительные заказы на текстильное оборудование для размещения в его родном Ланкашире. Скотт остался верен такой линии даже после разрыва англо-советских отношений в мае.
   В конце беседы я задал Скотту вопрос, не были ли в свое время Маркс и Энгельс сотрудниками "Манчестер гардиан". Помнится, я где-то слышал об этом, но ничего точно не знаю.
   Скотт слегка склонил свою апостольскую голову и на мгновение задумался. Потом начал вспоминать вслух:
   -- Я стал работать в этой газете в 1871 г... Я стал редактором этой газеты в 1873 г... С тех пор я не покидал газеты...
   Скотт еще раз сдвинул брови и сосредоточился. От напряжения на лбу появились морщины. Наконец, он сказал:
   -- Нет, в мое время этого не было... Если Маркс и Энгельс когда-нибудь и писали в "Манчестер гардиан", то во всяком случае до меня.
   Итак, к моменту нашего разговора Скотт работал в "Манчестер гардиан" 54 года! Редактором "Манчестер гардиан" он состоял уже 51 год!
   Я невольно подумал: "Бог мой, как устойчива в Англии жизнь!"
   Семь лет спустя я приехал в Лондон в качестве советского посла. Старик Скотт к этому времени уже умер, газетой заправлял "молодой Скотт", сын моего знакомого, которому уже перевалило за 50, и он старался продолжать традиции отца. Потом произошли перемены в руководстве газетой и отсюда ее политические колебания. Но старик Скотт остался у меня в памяти как яркая фигура редактора-издателя старого либерального закала, который защищал идею англо-советского сближения в очень трудные для нас времена.
   Мне вспоминается образ и другого человека, с которым у меня завязались добрые отношения как раз в те годы. Это был Генри Ноэль Брайльсфорд, тоже человек XIX в. (он родился в 1873 г.), блестящий публицист и философ, знаток международной политики и экономики. Он был радикал, к началу нового столетия превратившийся в социалиста английского толка. В молодости он пошел волонтером, когда греки вели борьбу против турецких угнетателей, и довольно долго участвовал в различных кампаниях и организациях на Балканах. Перед первой мировой войной Брайльсфорд являлся одним из столпов так называемого Союза демократического контроля, который вел борьбу против тайной дипломатии и требовал перехода к дипломатии открытой. Около того же времени он опубликовал, пожалуй, лучшую свою книгу "Война стали и золота", в которой с большой смелостью вскрывал роль капиталистических монополий в подготовке и развязывании войн. Когда мы с ним познакомились, Брайльсфорд был редактором еженедельника независимой рабочей партии "Лейбор лидер" и энергично поддерживал сближение Англии с СССР. Он очень интересовался нашей страной, и я посоветовал ему съездить в Москву. Брайльсфорд побывал в СССР, собрал интересный материал и в 1927 г. выпустил весьма дружественную нам книжку "Как работают Советы".
   Мои добрые отношения с Брайльсфордом сохранились в дальнейшем, когда я был уже послом, и всегда беседы с ним давали мне много ценной информации об Англии, об английском рабочем движении, о международных делах. В годы испанской войны Брайльсфорд как-то пришел ко мне сильно взволнованный и растревоженный. Его мучил проклятый вопрос: не следует ли ему, при его взглядах и настроениях, снова, как в молодости, пойти волонтером на Пиренейский полуостров? Я ответил, что в 65 лет и при наличии различных "возрастных" болезней (я знал, что они у него имеются) я не советую ему записываться в республиканскую армию Испании: там он будет только обузой. Иное дело, если он поедет в Испанию на время, как дружественный республиканцам журналист или советник. Это может быть полезным. В конечном счете Брайльсфорд в Испанию не поехал, ибо вскоре после нашего разговора он заболел, но зато, поправившись, он удвоил усилия в популяризации Испанской республики и ее героической борьбы в английской печати. Умер Брайльсфорд в 1958 г.
   Еще одного человека, с которым я познакомился в те дни, мне хочется вспомнить, -- Вальтера Лейтона. Меня познакомил с ним англичанин Фрэнк Уайз, бывший тогда советником при АРКОСЕ и других наших хозяйственных организациях в Лондоне. Лейтон, воспитанник Кэмбриджа, экономист по специальности, был редактором известного английского журнала "Экономист". Я по образованию тоже экономист, и, возможно, что это обстоятельство способствовало установлению между нами добрых отношений. Мы стали встречаться и вести длинные беседы об английской и советской экономике. Лейтон был либерал, но уже не XIX, а XX в. и хорошо понимал взаимозависимость -- экономическую и политическую -- между современными великими державами. Он сочувствовал развитию торговли между Англией и СССР. На страницах редактируемого им журнала Лейтон старался давать возможно больше объективного материала о советской стране, а в марте 1927 г., в один из труднейших моментов в англо-советских отношениях, за два месяца до их разрыва, он опубликовал особое "Русское приложение", в составлении которого я принимал участие. Это было тогда с его стороны актом гражданского мужества и политической дальновидности.
   В годы моей работы в качестве советского посла в Лондоне наши отношения с Лейтоном возобновились и еще больше укрепились. Он был теперь не только редактором "Экономиста", но и главой издательского концерна либерального толка, выпускавшего "Ньюс кроникл", "Стар" и некоторые другие органы печати. Все они держались дружественно в отношении СССР и не раз оказывали ценные услуги делу сближения между обеими странами. Кроме того, Лейтон играл в 30-е годы видную роль в Лиге Наций и разных финансово-экономических учреждениях и организациях, как английских, так и международных. Он являлся настоящим кладезем всевозможных сведений об экономике капиталистического мира и охотно делился ими со мной. После войны Лейтон стал лордом, но вопреки традиции не сменил своего имени. И не без основания, имя Вальтера Лейтона имело заслуженный вес в британских ж международных общественных кругах.

Китайская революция

   В период моего пребывания в Англии обострились события в Китае, и на этих событиях мне хотелось бы остановиться подробнее.
   Революция 1911 г. положила конец маньчжурской династии, правившей Китаем в течение 250 лет. Китай был объявлен республикой, и первым ее президентом стал Сунь Ят-сен. Крайняя экономическая и социальная отсталость, чрезвычайная сложность политических отношений, а также постоянное вмешательство иностранного империализма, главным образом британского, японского и американского, помешали созданию прочной центральной власти в Китайской республике. К 20-м годам она фактически распалась на ряд военно-феодальных уделов, которыми правили генералы расположенных в их пределах войск. Все они беспощадно грабили население и вели бесконечную междоусобную борьбу.
   В 20-е годы было три группировки подобного типа: мукденская во главе с Чжан Цзолином, аньфуистская во главе с Дуань Цишуем и чжилийская во главе с Цао Кунем и У Пэйфу. Первые две были тесно связаны с японским милитаризмом, а третья была ставленницей английского и американского империализма. Все они оперировали в Северном Китае.
   Исключением была самая южная из китайских провинций -- Гуандун со столицей Кантон, расположенной в двух шагах от британской колонии Гонконг. Этот уголок гигантской страны был более развит экономически, политически и культурно, и здесь существовало гражданское правительство, главой которого был Сунь Ят-сен. Октябрьская революция в России произвела огромное впечатление на вождя китайской революции. Он стал внимательно изучать ее опыт и принципы и вскоре понял, что, если Китай действительно хочет добиться разрешения своих наиболее насущных задач, он должен пойти путем, указанным Лениным, конечно, с учетом специфических условий своей страны. В 1923 г. Сунь Ят-сен произвел реорганизацию руководимой им партии гоминдан, вступив в союз с незадолго перед тем возникшей Коммунистической партией Китая, и пригласил в Кантон советских специалистов в финансовой, экономической и военной областях. Наиболее видными среди них были M.M.Бородин и В.К.Блюхер (известный в то время в Китае под именем генерала Галина).
   В июле 1926 г. Национально-революционная армия, созданная Сунь Ят-сеном, начала свой знаменитый северный поход. В.К.Блюхер и другие советские военные специалисты шли с армией, деля с китайскими солдатами все трудности и невзгоды. Поход имел огромный успех не только благодаря чисто военным качествам Национально-революционной армии, но также и благо" даря энтузиазму рабоче-крестьянских масс, встречавших подразделения этой армии. В октябре 1926 г. кантонские силы, пополненные десятками тысяч добровольцев, вышли в долину Янцзы и заняли крупный центр Среднего Китая город Ухань. Сюда из Кантона перенесло свою резиденцию и Национально-революционное правительство, состоявшее тогда в основном из левых гоминдановцев. В ноябре был захвачен Нанчан, а в феврале 1927 г. колонна национально-революционных войск под командой Чан Кай-ши стала наступать на Шанхай. 21 марта рабочие Шанхая под руководством компартии в местного совета профсоюзов восстали и низвергли власть милитаристов. На другой день, 22 марта, Чан Кай-ши вступил со своими войсками в уже накануне освобожденный Шанхай. 24 марта национально-революционные войска заняли Нанкин.
   Вскоре в рядах революционных сил обнаружились серьезные разногласия, которые привели к их внутреннему расколу.
   12 апреля 1927 г. Чан Кай-ши, окончательно "самоопределившийся", произвел в Шанхае контрреволюционный переворот. После этого реакционные силы везде подняли голову и в течение весны и лета 1927 г. подавили сопротивление левых в Кантоне, Нанкине и других городах. В июле 1927 г. большинство левых гоминдановцев либо бежало, либо капитулировало перед реакцией.
   Китайская революция 1925-1927 гг. потерпела неудачу.
   СССР, с первых же дней своего существования провозгласивший принцип самоопределения наций, положивший этот принцип в основу своих отношений с колониальными и полуколониальными странами, не мог не приветствовать китайскую революцию.
   В Лондоне это толковалось как враждебная акция, как дерзкий вызов британскому государству [*]. Такие настроения были широко распространены не только среди господствующего класса, но и в гораздо более широких кругах, вплоть до лейбористов.
   
   [*] -- В то время Великобритания была основной империалистической державой, эксплуатировавшей Китай. Ее вложения в Китае исчислялись в 300 млн. фунтов и далеко превосходили вложения других империалистических держав. Общая сумма займов, предоставленных Великобританией Китаю составлял 110 млн. фунтов. В то же время от Франции Китай имел займов на сумму 70 млн. фунтов, от Японии -- на сумму 55 млн. фунтов, и от США на сумму 25 млн. фунтов, фунтов. Великобритания сверх того владела важнейшими железными дорогами, гаванью Вей-Хай-Вей, большим числом "концессий", "сеттлментов", предприятий и т. д.
   
   Разумеется, мне, как заведующему отделом печати, приходилось на каждом шагу сталкиваться с "китайским вопросом" -- в опровержении различных выдумок лондонской прессы о планах Советского правительства на Дальнем Востоке, в разговорах с английскими журналистами о деятельности "генерала Галина" или о роли "наместника" Бородина в Китае. К счастью я, по тогдашним масштабам, был достаточно хорошо подкован для споров и дискуссий по таким вопросам. События в Китае очень интересовали меня еще в Москве, и я хорошо помню, что в 1922 г. я поместил в "Правде" один или два больших "подвала" с характеристикой внутреннего положения в Китае. В Лондоне я продолжал внимательно изучать "китайскую проблему" и в 1927 г. даже опубликовал на английском языке под псевдонимом брошюру о китайской революции. В нашей советской колонии я прослыл "специалистом" по китайским делам.
   Случилось так, что мне пришлось принять известное участие в событиях, связанных с китайской революцией. Левые гоминдановцы организовали в Лондоне Китайское информационное бюро, которое регулярно публиковало бюллетень новостей из Китая, издавало листовки и памфлеты, освещающие различные моменты революции, посылало в английскую прессу статьи и опровержения, поддерживало личный контакт с видными политическими деятелями Англии, способными более трезво относиться к "китайской проблеме". Руководителем Бюро являлся полковник Сесиль Эстрэнж Малон. Это был очень своеобразный человек, такого можно встретить только в Англии. Сын священника, он сделал блестящую карьеру морского летчика, которых в то время было очень мало. Во время первой мировой войны Малон проявил большую храбрость, имел ордена и награды, в 1918 г. был назначен первым английским воздушным атташе в Париж. Казалось, пред ним открывалась широкая дорога служебного успеха и почестей... И вдруг, вскоре после окончания войны, внимание Малона привлекла великая революция, начавшаяся тогда в России. В дни гражданской войны и интервенции он, преодолевая различные трудности, пробрался в Советскую Россию и, вернувшись домой, опубликовал дружественную нам книгу "Русская Республика". В тогдашней обстановке это был акт большой смелости. Потом Малон заинтересовался китайской революцией и стал руководителем Китайского информационного бюро. Это также являлось актом редкого мужества.
   Вскоре после моего приезда в Лондон Малон пришел в отдел печати и заявил, что хочет познакомиться и установить личный контакт со мной. Между нами быстро завязались добрые отношения, и в течение дальнейших двух лет продолжалось тесное сотрудничество отдела печати с китайским Бюро. Вскоре Малой уехал в Китай, чтобы стать редактором большой прогрессивной газеты на английском языке, проектировавшейся в Ухани. Работа в Ухани рисовалась ему в самых заманчивых красках, и он ждал ее, как исполнения самой желанной мечты. С дороги, откуда-то из Сибири, Малой прислал мне маленькую открытку. Текст ее был самый трафаретный, но для меня открытка являлась сигналом, что жив курилка и стремится по-прежнему к своей цели. Потом наступило длительное молчание...
   Много позднее я узнал, что Малон прибыл в Китай уже тогда, когда Чан Кай-ши нанес революции удар в спину. Большая лево-гоминдановская газета в Ухани стала больше невозможной, Малону пришлось вернуться домой, но это случилось уже после моего отъезда из Лондона, вызванного разрывом отношений между Англией и СССР. Он успел, однако, за время пребывания в Китая собрать немало интересного материала и несколько позднее выпустил книгу, озаглавленную "Новый Китай".

Посольство при "оппозиции Его Величества"

   Бойкот Форин оффисом советского полпредства и резко антисоветские настроения правящего класса вообще создавали вокруг нас совершенно особую атмосферу. Точно глубокий ров ложился между нами и буржуазными кругами, ров, через который решались переступать лишь редкие одиночки из среды знатных и богатых. Даже либералы и даже такие их выдающиеся представители, как Ллойд Джордж, воздерживались от прямых сношение с полпредством и занимали позицию настороженного нейтралитета.
   Напротив, лагерь лейбористской оппозиции продолжал сохранять ту дружественность к советским людям, которая возникла в первые годы после Октября и которая особенно укрепилась в дни наших переговоров с правительством Макдональда. Лейбористская оппозиция политически отстаивала, как и раньше, позиция, нашедшие свое выражение в договорах от 8 августа 1924 г., и в этих позиций атаковала при всяком удобном случае политику правительства Болдуина. В случае необходимости полпредство обращалось к помощи лейбористской фракции парламента, и та всегда принимала это во внимание. Результатом являлись запросы лейбористских депутатов правительству, либо серьезные дебаты в палате общин по стоящим на очереди дня проблемам.
   Персональные контакты лейбористов с членами советского полпредства были часты, тесны и разнообразны. Лейбористские парламентарии и тред-юнионисты любили ходить в полпредство, они составляли обычно главную массу гостей на наших больших приемах по случаю Октябрьской годовщины, 1 Мая и т. п. В те дни лондонский дипломатический корпус в основном состоял из людей старой дипломатической школы, которые искали общения с лордами и воротилами Сити и избегали встреч с представителями рабочих организаций. Поэтому лейбористов в посольства буржуазных держав, как правило, не приглашали. Советское полпредство было единственным, где они являлись желанными гостями. Лейбористы это очень ценили, и я хорошо помню, как один из тред-юнионистских лидеров -- Свелс, о котором подробнее речь пойдет ниже, -- как-то с особым чувством мне сказал:
   -- Американский или французский посол меня к себе не приглашает, а советский приглашает, -- сразу чувствуешь разницу: там правительство капиталистов, а здесь правительство рабочих. Мы этого никогда не забываем!
   Слова Свелса были не просто громкой фразой. В те годы не только широкие массы английских рабочих, но и их лидеры, даже расходясь с нами по многим вопросам, симпатизировали Советской России. "Там правят рабочие, говорили они, -- пусть иногда они делают с нашей точки зрения глупости, но все-таки они рабочие, наши братья". В последующие годы и десятилетия острота этого чувства значительно ослабела, но тогда память о 1920 г., когда британский пролетариат грозил британскому правительству всеобщей стачкой в случае его открытого выступления против Советской России, была еще слишком свежа, и слова Свелса только отражали настроения широких, рабочих масс.
   Бывали у нас частые встречи с лейбористами и более личного характера. Работники посольства приглашали их маленькими группами в рестораны на завтраки или обеды, а наши английские друзья в ответ приглашали нас на завтраки и обеды в ресторан парламента, где под саркастическими взглядами консерваторов они как бы демонстративно подчеркивали свою близость с советскими людьми. Реже мы бывали на квартирах у англичан и, по совести, избегали таких оказий, ибо не имели возможности ответить им тем же. Жили мы все тогда по-студенчески, в комнатах, снимаемых у английских хозяек, и пригласить к себе в гости наших английских друзей было трудно.
   В конечном итоге создавалось впечатление -- и оно соответствовало действительности, что советское полпредство имеет связи и ведет всю свою "дипломатию" с лейбористами и тред-юнионистами. Консервативные остряки называли наше полпредство "посольством при оппозиции его величества", а лондонская печать не раз указывала на ненормальность подобного положения. Однако ответственность за такую ненормальность несла целиком партия Болдуина и Джикса.
   В конце лета 1925 г. мы с женой устроились по-домашнему на Бичвуд-авеню, 13.
   Зима 1925/26 г., проведенная нами в этом коттедже, осталась у меня в памяти как дружески-веселый хоровод с лидерами тред-юнионов. Они часто приходили к нам посидеть, поговорить. Моя жена сумела придать нашему коттеджу уютный вид, сама она была живой и радушной хозяйкой, на столах стояли вкусные блюда и привлекательные напитки, настроение у всех было хорошее. Незадолго перед тем основанный Англо-русский комитет профсоюзного единства, в котором участвовали ВЦСПС и Генеральный совет тред-юнионов, переживал свою весну, и ближайшие перспективы казались многообещающими. Правда, в англо-советских отношениях по правительственной линии температура была ниже нуля, тем более хотелось хоть до известной степени компенсировать эту официальную холодность теплотой по линии общественной.
   Встречи обычно начинались за столом. Так принято в Англии. Наши гости любили поесть и выпить, а хлебосольная хозяйка их к этому поощряла по-русски. Им очень нравилась русская водка и астраханская икра. После ужина, за кофе, -- опять-таки по-английски -- начинались разговоры на более серьезные темы -- о делах Англо-русского комитета, о последних политических новостях, о мерах борьбы за улучшение отношений между СССР и Англией. Иногда пели песни -- англичане свои, мы свои (ко мне на такие вечера часто приходил Богомолов и некоторые другие сотрудники полпредства). Иногда играли в различные игры или рассказывали анекдоты и веселые истории. При этом особенно доставалось шотландцам за их скупость. Так, мало-помалу, в течение нескольких месяцев, мы привыкали друг к другу, и лидеры тред-юнионистов начинали понимать, что советские люди просто люди, обыкновенные люди, искренне стремящиеся к тому, чтобы всеми возможными способами улучшить человеческую жизнь на земле. И мы с удовлетворением отмечали такие симптомы. Сейчас все это может показаться детской наивностью, но 45 лет назад положение было совсем иное. Антисоветская пропаганда на Западе тогда до такой степени затуманила мозги европейцев, что от ее влияния не были вполне свободны даже наиболее дружественные нам лейбористы и тред-юнионисты.
   Я не могу сейчас перечислить всех англичан, которые в ту зиму перебывали у нас в коттедже. Их было много. Но о некоторых я хотел бы сказать несколько слов...
   Джордж Хикс -- красивый мужчина 45-50 лет, которого чуть портила преждевременная полнота, нередко появляющаяся у людей, ранее занимавшихся физическим трудом. Хикс начал свою карьеру в качестве мальчишки на побегушках в строительной промышленности, но затем проявил недюжинные организационные способности и, пройдя ряд этапов и ступеней, вырос до положения лидера английских строительных рабочих. Хикс был человек живой и веселый и часто выбирался тамадой за нашим вечерним столом. Среди других тред-юнионистов он выделялся значительной начитанностью и даже кое-что знал об истории революционного движения в России. По английским масштабам Хикс был хорошим руководителем, сделавшим немало полезного для членов своей организации, однако к рядовой массе строителей он относился несколько свысока.
   В 30-е годы Хикс был выбран в парламент и стал совмещать политическую деятельность с профсоюзной. В годы второй мировой войны он поднялся до младших министерских постов и постепенно все дальше отходил от тред-юнионизма -- явление, довольно частое в английской практике. Однако к чести Хикса надо сказать, он неизменно оставался другом Советского Союза. В дни же наших свиданий на Бичвуд-авеню Хикс занимал в Англо-русском комитете левую позицию.
   Свелс -- лидер машиностроителей. Это был просто очень толстый человек, что в значительной степени было связано с болезнью сердца. Он иногда приходил к нам со своей женой -- женщиной тоже очень толстой, которая любила разговаривать с моей женой на различные хозяйственные темы. Свелс был молчалив, но пользовался большим уважением среди тред-юнионистских лидеров. Будучи в тот период председателем Генсовета, он был активным сторонником Англо-русского комитета и вел постоянную борьбу с критиками справа.
   Артур Кук -- лидер горняков. Он несколько отличался от других тред-юнионистских лидеров. Прежде всего он был моложе их -- лет 40, не больше, высокий, стройный, подвижный, говорил быстро, горячо, то и дело ероша свои рыжие волосы. Психологически и идеологически Кук был где-то на переходе от английски-обычного к английски-необычному. Среди тред-юнионистов он занимал крайне левую позицию, сочувствовал социализму, внутренне стремился к революционным действиям. Поэтому его увлекал "русский пример", и он с величайшим энтузиазмом поддерживал Англо-русский комитет. И вместе с тем, как генеральный секретарь Федерации углекопов, он испытывал мощное давление тред-юнионизма с его вековыми традициями, реформистскими настроениями, засилием мелких оппортунистов, не способных видеть дальше своего носа. Вот почему в Куке всегда чувствовалось что-то двойственное, не вполне устойчивое. Это вскоре с полной ясностью обнаружилось во время борьбы горняков 1926 г., когда Кук неожиданно оказался в центре внимания всего мира. Но подробнее об этом я расскажу ниже.
   Пэт Коатс не являлся тред-юнионистским лидером, однако благодаря особому стечению обстоятельств был заметным и подчас очень важным лицом в лейбористском мире, когда речь шла об англо-советских отношениях. Ирландец по национальности и транспортник по профессии, Коатс еще в молодые годы заинтересовался революционным движением в России. Этому в немалой степени способствовала его женитьба на еврейской девушке из российских эмигрантских кругов. Зельда Коатс была женщина умная, трудолюбивая, интересующаяся марксистской теорией. Ее муж, будучи левым лейбористом, с большой симпатией относился к России, к русской революции, к возникшему после Октября Советскому государству. Это не были только хорошие слова. Коатс делал и хорошие дела. В 1919 г., когда в России развертывались гражданская война и иностранная интервенция, Коатс стал одним из организаторов и затем секретарем знаменитого комитета "Руки прочь от Советской России!". Роль его в критические дни 1920 г., когда Ллойд Джордж собирался выступить на стороне Польши против Советской России, было очень велика.
   С приходом к власти первого лейбористского правительства 1924 г. Коатс хотел было распустить свой комитет, считая, что теперь в нем миновала надобность. Однако события показали ошибочность такого мнения. Комитет "Руки прочь от Советской России!" остался, но изменил свое имя (а отчасти и формы работы) и стал называться теперь "Англо-русский парламентский комитет". В таком виде я застал его в 1925 г. и сразу же установил с ним самый тесный контакт по линии полпредской работы. В состав комитета тогда входили как лейбористы-политики, так и тред-юнионистские лидеры. Комитет являлся связующим звеном между полпредством и парламентом, от него мы получали информацию обо всем, что делалось или готовилось в парламенте в отношении англо-советских отношений, через него мы старались, поскольку это было возможно, влиять на парламент и правительство с помощью запросов, выступления в палате общин и т.п. со стороны дружественных нам депутатов. Это была очень важная форма работы полпредства, особенно в обстановке, создавшейся после прихода к власти кабинета Болдуина. Комитет также публиковал в случае надобности бюллетени или брошюры, которые затем распространялись в политических и газетных кругах. И вот в центре этой кипучей, полезной и необходимой деятельности стояли Пэт Коатс и его жена! Между супругами существовало известное разделение труда: Пэт занимался "внешней" политикой комитета -- носился целый день по городу, виделся с бесконечным количеством людей, договаривался с депутатами и тред-юнионистскими лидерами, а Зельда вела почти всю "внутреннюю" работу: читала газеты и книги, писала бюллетени и брошюры, разрабатывала планы будущий выступлений и кампаний. Впрочем, иногда и Пэт прилагал свою руку к публикуемым комитетом произведениям. В общем работа супругов шла гладко и успешно. Это был один из немногих примеров, когда сотрудничество двоих приводит к хорошим результатам. Так было в 1925 г., так было и в последующие годы и десятилетия. Это сотрудничество закончилось лишь несколько лет назад, когда умер Пэт.
   Вполне естественно, что супруги Коатс являлись постоянными гостями в нашем коттедже на Бичвуд-авеню.
   Однако, несомненно, самой яркой фигурой из наших тогдашних гостей был Бен Тиллет. Это была действительно интересная личность. До середины 80-х годов прошлого столетия английские тред-юнионы представляли собой замкнутые профессионально-цеховые организации квалифицированных рабочих, проникнутые сугубо реформистскими взглядами. Широкие массы неквалифицированных рабочих оставались неорганизованными. Однако к концу 80-х годов по причинам, на которых я сейчас не могу останавливаться, среди этих наиболее обездоленных кругов пролетариата начался подъем, самым ярким проявлением которого была большая стачка лондонских докеров летом 1889 г., кончившаяся победой рабочих. Эта стачка стала важной вехой в истории британского тред-юнионизма. С нею на историческую сцену вышли массы чернорабочих, настроенных гораздо более революционно, чем квалифицированные рабочие. С нее начинается развитие так называемого нового тред-юнионизма, создавшего ряд профсоюзов неквалифицированных рабочих во главе с Союзом портовых рабочих. Так вот на историческом рубеже между старым и новым юнионизмом стоит фигура Бена Тиллета. Тиллет вместе с Томом Манном был во главе стачки докеров, Тиллет оказался во главе созданного в связи с ней Союза портовых рабочих, Тиллет являлся лидером и вдохновителем быстро возникавших в 90-е годы "новых тред-юнионов". На первых порах Тиллет был полон революционных настроений, но весьма неопределенного толка, позднее он вступил в левореформистскую независимую рабочую партию, но дальше этого не пошел. Засилие реформизма в английском рабочем движении оказало свое влияние на Тиллета, и, когда в 1900 г. возникла лейбористская партия, он стал одним из виднейших ее членов. Позднее в противоположность Тому Манну, который после русского Октября стал коммунистом, Тиллет двигался вправо. Впервые я увидел его еще в годы эмиграции, на конгрессе тред-юнионов 1913 г. Он поразил меня тогда противоречием между словом и делом. Когда на конгрессе обсуждалось безобразное поведение ирландской полиции во время стачки транспортников в Дублине (при столкновении полиции со стачечниками было двое убитых ж четыреста раненых), Тиллет произнес речь, в которой потребовал предоставления народу права хранения и пользования огнестрельным оружием. А потом, когда дело дошло до принятия решения, он вместе с другими голосовал за архиумеренную резолюцию. Это было типично и для Тиллета более зрелых лет (в 1913 г. ему было 53 года).
   В дни тред-юнионистских встреч в нашем коттедже Тиллет был на положении ветерана английского рабочего движения. Он по-прежнему считался лидером транспортников и пользовался большим уважением, но непосредственно делами своего союза не занимался, он энергично поддерживал идею сближения ВЦСПС с Генсоветом. Тиллет был частым гостем на наших вечеринках и всегда вносил много веселья и оживления. Этот высокий, плечистый, худощавый человек с темными волосами и блестящими глазами был солон какого-то внутреннего огня, который заражал других. Он много пил, но никогда не терял головы. Только лицо краснело и глаза разгорались. Тиллет любил петь, и моя жена, которая тоже любила и умела петь, была его постоянной партнершей. Тиллет выучил ее петь забавную английскую песенку "Clementine" ("Клементина"), а жена обучила его популярной тогда в СССР песне о Красной Армии. Правда, Тиллет безбожно коверкал русские слова, во зато чувства и экспрессии в его исполнении было больше, чем достаточно. Иногда на Тиллета находило озорное настроение, тогда он начинал дразнить гостей, рассказывать смешные истории и вспоминать свои стычки с другими лидерами рабочего движения.
   Подчас эти эскапады принимали уж слишком острый характер, но ему все прощалось: ведь это был Тиллет.
   Однажды Тиллет привел с собой голландца Эдо Фимена. Это был высокий, мускулистый человек, с румяным лицом, тоже транспортник, как и Тиллет. Они были друзья, и Тиллету, видимо, хотелось похвастаться своим товарищем. Фимен играл видную роль в Амстердамском Интернационале, но в противоположность секретарю последнего Удегесту, весьма антисоветски настроенному, он занимал чрезвычайно левые позиции. За ужином между нашими гостями разгорелся спор. Кто-то из присутствовавших англичан заговорил о мощи британского тред-юнионизма и в доказательство привел тот факт, что как раз летом 1925 г. правительство вынуждено было удовлетворить требования горняков (подробнее об этом ниже). Хикс, несколько подвыпивший, презрительно махнул рукой и воскликнул:
   -- Что правительство? Мы теперь получим от правительства все, что захотим.
   Фимен, молча слушавший происходивший разговор, вдруг оживился и решительно воскликнул:
   -- Не согласен!
   -- Как не согласен? -- задиристо реагировал Тиллет.
   -- А так, не согласен, -- еще решительнее заявил Фимен. -- Вы думаете, если Болдуин уступил горнякам, то вы уже стали хозяевами положения... Осторожнее на поворотах!.. Я не думаю умалять силу тред-юнионизма, она, к счастью, есть и служит английскому рабочему. Но взгляните на мировую ситуацию, кто ее определяет?.. Простите, дорогие товарищи, мировую ситуацию для нас, для рабочих, определяет Советский Союз!.. О, если бы Советский Союз вдруг внезапно исчез, как все сразу перевернулось бы в мире! Те самые предприниматели, которые сейчас вежливо с нами разговаривают и идут нам на уступки, немедленно же изгнали бы нас из своих приемных и так затянули бы на нашей шее петлю, что мы только-только не задохнулись бы!.. И уступки Болдуина вашим горнякам в последнем счете тоже объясняются наличием на земном шаре Советского Союза... Капиталисты боятся его... Ведь это соблазн для всех рабочих мира... Пример того, что могут сделать рабочие, если они всерьез рассердятся... Нет, нет, -- думают капиталисты, -- не надо доводить рабочих до крайности, как это было в России, будем лучше вежливы и любезны, пойдем им на частичные уступки... Вот что происходит сейчас в мире! И каждый рабочий, даже самый темный рабочий глубоко заинтересован из своих личных материальных соображений в том, чтобы Советский Союз существовал и успешно развивался... Я совершенно уверен, что любой западный рабочий согласился бы на треть понизить свой уровень жизни, если бы такой ценой он мог стать хозяином своего государства.
   Слова Фимена звучали почти вдохновенно. Англичане молчали, видимо, не вполне соглашались. Потом Хикс довольно долго говорил о том, что он полностью признает значение Советского Союза для пролетариата, но не хочет все-таки умалять роль собственных усилий британского рабочего класса.
   Я считал более тактичным не принимать участия в этой дискуссии, раз голландец так хорошо сказал все, что мог бы сказать я. Я заметил, однако, что тред-юнионистские лидеры уходили с нашего вечера в несколько ином настроении, чем были раньше. Впрочем, как показало дальнейшее, слова Фимена задели их не очень глубоко.
   Но если зимой 1925/26 г. наши отношения с тред-юнионистами были близки, дружественны и теплы, то несколько иначе дело обстояло с политическими вождями из лейбористского лагеря. Разумеется, полпредство имело постоянный контакт с лейбористскими депутатами парламента, но это был в основном деловой контакт и осуществлялся он, главным образом через Англо-русский парламентский комитет. Изредка устраивались встречи с отдельными депутатами или группами депутатов и работниками полпредства где-либо в ресторане за столом ленча или обеда. Это имело свое значение и несколько "утепляло" отношения между полпредством и лейбористскими политиками. Однако ничего подобного близкому личному общению, как то практиковалось на Бичвуд-авеню, тут не было. Поэтому в отношениях между полпредством и политическим крылом рабочего движения все время ощущалась известная прохлада.
   Среди лейбористских политиков в вопросе об отношении к полпредству тоже имелась известная дифференциация. Верхушка партии соблюдала большую сдержанность и даже не всегда появлялась на наших официальных дипломатических приемах. Особенно игнорировали полпредство Макдональд и Филипп Сноуден, бывшие премьер и министр финансов лейбористского правительства, две самые крупные фигуры тогдашнего лейбористского мира.
   Летом 1925 г. я сделал попытку несколько растопить лед в отношениях между нами. В годы эмиграции оба они были моими близкими личными знакомыми. Теперь, апеллируя к прошлому, я написал им дружественные письма и выразил желание с ними повидаться. И что же? Сноуден ответил мне теплым письмом и обещал известить меня о дне встречи, я тщетно прождал такого извещения два года и покинул Англию, так и не увидев его. Макдональд поступил проще и грубее: его секретарша сообщила мне, что бывший премьер сейчас слишком занят и не может найти времени для того, чтобы принять меня.
   Весьма характерно, что в те дни в полпредстве не появлялись такие люди, как Понсонби, который, как заместитель Макдональда по Форин оффис, вел с советской делегации в 1924 г. все основные переговоры, и что к нам ни разу не заглянули такие люди, как супруги Вебб, написавшие в 30-е годы свою известную книгу "Советский коммунизм" -- очень дружественное нам произведение. Зато я хорошо помню, что в те дни в стенах посольства бывала Клэр Шеридан, молодой скульптор, в 1920 г., преодолевая всяческие трудности, приехавшая в Москву для того, чтобы сделать статую В.И.Ленина. И она ее сделала. Шеридан была Кузиной Черчилля, но резко расходилась с ним в отношении к России -- и тогда, когда она решилась на поездку в Москву, и позднее, когда она посещала советское полпредство в Лондоне. Из лейбористов-политиков, которые в 1925-1927 гг. стояли ближе к полпредству, мне вспоминаются только Артур Гендереон и Джордж Леисбери.
   Мне думается, что разница в температуре отношений к СССР между политическим и профсоюзным крылом рабочего движения была связана с событиями 1924 г. Все переговоры с Советским правительством в этом году вели лейбористы-политики, в первую очередь Макдональд и другие члены лейбористского кабинета. Переговоры кончились неудачей и даже провалом лейбористского правительства на выборах. Политики-лейбористы, правда, неофициально, обвиняли в этом советскую сторону -- ее несговорчивость, упорство в требовании займа, несдержанность в речах и газетной полемике. Особенно их раздражало (и тут сказывалась еще недостаточная опытность Советского государства, а также наличие существовавших тогда внутри РКП (б) различных группировок) то обстоятельство, что одновременно с вежливыми словами советской делегации за столом переговоров Коминтерн обстреливал Макдональда и его коллег из своих тяжелых орудий, не стесняясь в выражениях. И когда разыгралась история с "письмом Зиновьева", многие лейбористские политики долго не могли решить, верить или не верить в его подлинность. Все эти обстоятельства создавали тогда в политическом крыле рабочего движения смутное и настороженное отношение к СССР. Напротив, среди лидеров английских тред-юнионов, непосредственно не участвовавших в переговорах 1924 г., не было никаких обид, никаких неприятных воспоминаний, никакого разъедающего осадка от недавнего прошлого. Улучшившиеся отношения ВЦСПС и Ленсовета рождали в их среде оптимистические ожидания. Вот почему зимой 1925/26 г. советское полпредство было теснее связано с лидерами профсоюзного, а не политического крыла рабочего движения.
   Как, однако, ни избегал Макдональд встречи с работниками полпредства, однажды ему все-таки пришлось столкнуться с ними, правда, в очень неожиданной и даже несколько забавной обстановке. Как-то один из крупных тред-юнионистских лидеров праздновал свое 60-летие. В Англии такая дата отмечается особо торжественно, ибо она означает также и уход человека в отставку (60 лет здесь считается предельным возрастом для государственной и общественной службы). Мы с женой были также приглашены на чествование. Оно происходило в большом зале одного из лондонских ресторанов. Народу было человек 200. Среди приглашенных находился и Макдональд, окруженный несколькими лейбористскими светилами второго ранга.
   Вдруг Бен Тиллет, который сидел недалеко от нас с женой, поднялся и быстро пошел к нам. На лице его было выражение, которое я не раз наблюдал, когда ветеран тред-юнионизма приходил в озорное настроение. Схватив мою жену за руку, Тиллет воскликнул:
   -- Спойте ему Красную Армию! -- и Тиллет кивнул в сторону Макдональда.
   -- Что вы! Что вы! -- запротестовала жена.
   -- Нет, спойте! Спойте! -- продолжал настаивать Тиллет.
   К нам подошли Хикс, Коатс и некоторые другие тред-юнионистские знакомые. Идея Тиллета им страшно понравилась. Они хором стали уговаривать жену. Ирландский темперамент Коатса взыграл, как шампанское, и, схватив за руку мою жену, он потащил ее к Макдональду. Их сопровождали еще несколько человек. Макдональд, не понимая, в чем дело, с удивлением смотрел на приближающуюся группу. Тут Тиллет воскликнул на весь зал:
   -- Слушайте! Слушайте! Мадам Майская сейчас споет нам славную песню о Красной Армии!
   Жена оказалась в безвыходном положении и запела.
   
   Белая армия, черный барон,
   Вновь нам готовят царский трон!
   Но от тайги до Британских морей
   Красная Армия всех сильней!
   
   Тиллет подхватил и стал подпевать. То же сделали Коатс и некоторые другие посетители нашего коттеджа. Зал насторожился, все бросились в сторону певших. Коатс, знавший песню, стоял рядом и переводил русский текст на английский язык.

Шекспир и советский флаг

   В конце марта 1926 г. в наше лондонское полпредство пришло письмо, которое вызвало совершенно неожиданную, как теперь сказали бы, цепную реакцию. В письме было приглашение от Шекспировского клуба в Стратфорде-на-Эйвоне принять участие в торжественном праздновании памяти великого драматурга 23 апреля. Полпреда в тот момент в Англии не было (он уехал в командировку в Москву), я замещал его в качестве временного поверенного в делах и, получив это приглашение, сразу же ответил, что полпредство его принимает с большим удовольствием. Но оказалось, что послать такое письмо в Стратфорд-на-Эйвоне было все равно, что засунуть руку в осиное гнездо...
   Стратфорд-на-Эйвоне в те дни был маленьким тихим городком Средней Англии с населением около 15 тыс. человек. Жил он исключительно памятью Шекспира. Доходы получал от туристов, от шекспировских празднеств, от продажи книг, гравюр, открыток, посвященных великому писателю. Все респектабельные люди городка входили в состав Шекспировского клуба, который существовал с незапамятных времен. Именно этот клуб ежегодно 23 апреля устраивал торжества, на которых по установившейся традиции дипломатические представители всех стран, с которыми Англия поддерживала нормальные отношения, подымали свои национальные флаги, для чего на главной площади Стратфорда на один день воздвигались специальные мачты. Политические настроения городка были традиционно консервативные, а в описываемое время сугубо антисоветские. После Октябрьской революции в России Шекспировский клуб оказался в затруднении: старый русский флаг теперь нельзя было подымать, а нового, советского, флага он не хотел признавать. В результате в течение нескольких лет на шекспировских торжествах флаг нашей страны вообще не появлялся. Однако в 1926 г. в истории Шекспировского клуба произошел "несчастный" случай: канцелярист, который рассылал приглашения иностранным посольствам, был мало сведущ в высокой политике и отнесся к своей задаче чисто механически. Поскольку наше полпредство было включено в официальный дипломатический лист, выпускаемый Форин оффис, канцелярист отправил приглашение и нам. Произошла "роковая ошибка", и вот теперь, после получения моего ответного письма, Шекспировскому клубу надо было решить: что же делать?
   В Стратфорде-на-Эйвоне поднялась страшная буря, во главе которой оказалась весьма энергичная и темпераментная амазонка -- жена местного священника миссис Элеонора Мелвилл. Был созван митинг протеста против присутствия советских представителей на торжестве. Была организована петиция за подписью 2 тыс. самых почтенных граждан с просьбой, обращенной к высшим властям, воспрепятствовать подъему советского флага в Стратфорде-на-Эйвоне. Вся атмосфера в городке постепенно дошла до точки кипения, и затем последовали действия руководства Шекспировского клуба и стратфордского муниципалитета (персонально они почти полностью совмещались), которые свидетельствовали об их крайней враждебности к СССР и вместе с тем об их крайней растерянности.
   В начале апреля я получил телеграмму от мэра Стратфорда и председателя Шекспировского клуба (это было одно и то же лицо) с просьбой о личном свидании. Я ответил согласием. В назначенный день и час в стенах полпредства появились мэр и его заместитель. Они долго на разные лады заверяли меня, что были бы счастливы приветствовать советских представителей в своем городе, но боятся, что 23 апреля, когда в Стратфорде собирается много народу, среди присутствующих могут оказаться буйные люди, не поддающиеся контролю... Не лучше ли полпредству воздержаться от посылки своей делегации и поднятия своего флага?..
   Я ответил, что в жизни мне приходилось не раз бывать и трудных обстоятельствах, но это меня никогда не смущало, что возможность каких-либо инцидентов кажется мне маловероятной и что, если такие инциденты даже произойдут, я сумею найти выход из положения. В заключение я сказал:
   -- Вы хозяева, мы гости. Вы прислали нам приглашение, и мы ответили на него согласием. Если вы возьмете назад свое приглашение, мы, конечно, к вам не поедем.
   На лицах моих собеседников изобразился ужас.
   -- Как? Взять приглашение назад?! -- воскликнул мэр. -- Нет, это невозможно! За всю долгую жизнь Шекспировского клуба не было такого прецедента!
   -- Ну, если вы не можете взять назад свое приглашение, -- ответил я, мы тоже не можем взять назад свое согласие на приглашение. Итак, ждите нас в Стратфорде-на-Эйвоне 23 апреля.
   Несколько дней спустя я был приглашен в Форин оффис. Ввиду дипломатического вакуума между министерством иностранных дел и советским полпредством, о котором речь была выше, меня это крайне удивило. Не помню, кто именно меня принимал, но зато хорошо помню, что речь шла о нашем намерении отправиться в Стратфорд. Вот какое значение придавало правительство этому вопросу!
   Мой собеседник сразу же стал пугать меня возможностью неприятных инцидентов примерно в том же духе, что и председатель Шекспировского клуба. Он особенно подчеркивал, что всякий подобный инцидент способен лишь осложнить отношения между обеими странами. Я возражал примерно так же, как в разговоре с председателем клуба, и под конец прибавил:
   -- Я совершенно уверен, что британское правительство способно поддерживать полный порядок на своей территории...
   Тут я остановился на мгновение и, выразительно глядя на моего собеседника, закончил:
   -- ...если, конечно, оно этого желает.
   Чиновник министерства был несколько смущен и поспешил меня заверить, что будут приняты все необходимые меры!
   Я сообщил в Москву о своем разговоре в Форин оффис и получил одобрение моей линии поведения.
   В середине апреля вся эта история просочилась в печать. Началась полемика на страницах газет. Консерваторы поддерживали Шекспировский клуб, либералы и лейбористы осуждали его позицию. В политических и общественных кругах пошли всевозможные толки и слухи. Говорили, что 23 апреля в Стратфорде-на-Эйвоне произойдут беспорядки, что советский флаг будет сорван, что лично на меня будет совершено нападение и т.п. Газетная шумиха имела неожиданный для ее инициаторов результат: рабочие Бирмингама, расположенного близко от родины Шекспира, устроили большой митинг и на нем постановили: явиться 23 апреля в Стратфорд, чтобы защищать советский флаг и советскую делегацию от каких-либо покушений. Дело начинало принимать слишком серьезный оборот, и министерство внутренних дел оказалось вынужденным принять надлежащие меры: в Стратфорд-на-Эйвоне ко дню торжества были посланы летучие отряды Скотланд-ярда.
   Наконец наступил день 23 апреля. Накануне работник нашего полпредства Ешуков отвез в Стратфорд-на-Эйвоне советский флаг огромных размеров из великолепного красного шелка, специально заказанный нами для этого случая. Флаг в свернутом виде должен был быть укреплен на вершине нашей мачты, и в положенный момент достаточно было лишь дернуть за шнур, чтобы флаг раскрылся. Ешуков отвез также красивый венок из фиалок, сирени, роз и глициний, который наша делегация должна была возложить на могилу Шекспира. На венке по-английски было написано: "В знак любви и уважения от народов Союза Советских Социалистических Республик величайшему поэту и литературному гению всего мира".
   Утром 23 апреля наша делегация тронулась в путь. Она состояла из четырех человек: меня, моей жены А.А.Майской, поэта H.M.Минского и консула А.А.Языкова. На вокзале в Стратфорде-на-Эйвоне приехавших дипломатов встречали представители Шекспировского клуба, рассаживали их по машинам и отправляли на главную площадь, где уже стояли мачты со свернутыми флагами. Около нашей делегации встречающие особенно суетились, были крайне любезны и предупредительны.
   Здесь между мной и моей женой произошел маленький разговор, последствий которого ни она, ни я тогда не могли предвидеть. В руках у жены был небольшой чемоданчик. Я предложил жене оставить чемоданчик на вокзале в камере хранения. Жена, однако, со мной не согласилась. Тогда я взял чемоданчик из ее рук и понес сам.
   Машина Шекспировского клуба доставила нас к месту торжества. Свыше полусотни мачт стояли длинной цепочкой вдоль главной площади городка. Наша мачта была последней в ряду и выходила на прилегающий к главной площади базар. Тысячи людей теснились по обеим сторонам площади, сотни людей высовывались из окон домов. Никогда еще в Стратфорде не было такого скопления публики, но нигде не раздавалось ни звука. В этой кричащей тишине, нарушаемой только щелканьем фотоаппаратов, под психологическим обстрелом наших недругов советская делегация в сопровождений одного из устроителей медленно пошла вдоль всей главной площади и остановилась около своей мачты.
   Внезапно какая-то женщина подбежала к нам и подала красный букет моей жене. Мы подумали сначала, что это продавщица цветов, и жена даже полезла в сумочку за деньгами. Но женщина протестующе замахала и воскликнула:
   -- Нет-нет! Это вам подарок из шекспировского сада.
   В наших сердцах сразу поднялась теплая волна. Очевидно, не все тут наши враги, есть и друзья!
   Мы стали осматриваться. На базаре было много народу, но эти люди как-то отличались от всех других -- и по костюму, и по выражению лиц, и по поведению. И вдруг... люди на базаре дружески закивали нам, стали улыбаться, приветственно поднимать кепки. То были рабочие из соседнего Бирмингама. Они сдержали свое обещание и явились на шекспировский праздник, чтобы охранять советский флаг и советскую делегацию.
   Ровно в 12 часов дня раздался громкий звук фанфар -- сигнал для официального открытия торжества. Наступил момент поднятия флагов. Наша делегация поручила сделать это А.А.Майской. Она сильно дернула за шнур, и впервые в истории Стратфорда-на-Эйвоне, впервые в истории бесчисленных шекспировских годовщин огромное красное знамя с серпом и молотом, знамя единственного тогда социалистического государства гордо развернулось в воздухе и затрепетало на легком ветерке.
   В тот же момент раздались аплодисменты: это подали свой голос бирмингамские рабочие.
   Потом все дипломатические делегации выстроились длинную процессию и во главе с хозяевами города отправились осматривать дом, где родился Шекспир. Когда мы уходили, цепочка бирмингамских рабочих окружила нашу мачту и стала на караул. В течение всего дня группы рабочих посменно дежурили около советского флага, охраняя его от каких-либо покушений со стороны реакционных хулиганов.
   Из дома Шекспира дипломатическая процессия прошла в церковь, где находится могила великого драматурга. По дороге мы захватили наш венок, привезенный накануне, и на могиле вручили его настоятелю церкви... Мелвиллу, тому самому Мелвиллу, жена которого руководила всей антисоветской кампанией в Стратфорде-на-Эйвоне. Мелвилл принял от нас венок и положил его на могилу, но лицо священника при этом напоминало лицо окаменевшего дракона.
   Далее все участники торжества отправились на большой официальный ленч, устроенный хозяевами города в здании муниципалитета. Присутствовали дипломаты, писатели, художники, музыканты, артисты, а также нотабли Стратфорда-на-Эйвоне -- всего человек 300-400. Перед началом ленча я предупредил председателя, что хочу сказать несколько слов. Когда с едой было покончено, начались речи. Первым выступил оратор-англичанин, затем выступали дипломаты. Они говорили в порядке очереди по чинам: посол раньше посланника, посланник раньше поверенного в делах, поверенный в делах раньше советника к т.д. Я сидел и внимательно следил за прохождением дипломатических ораторов: вот уже выступили все присутствовавшие послы и посланники, вот уже прошли все поверенные в делах (к числу которых относился и я), а председатель все еще не называл моего имени. Тут явно крылась какая-то антисоветская интрига. Я послал председателю записку: "Напоминаю, что я просил слова". Я видел, как моя записка дошла до председателя, как он ее прочитал, как торопливо совещался со своими соседями и все-таки меня не вызвал. Затем слово было предоставлено советникам, потом начали выступать первые секретари... Тогда я послал вторую записку: "Решительно протестую против ваших маневров, прошу немедленно предоставить мне слово". Когда эта записка дошла до председателя, в президиуме произошла новая и, судя по жестикуляции участников, видимо, еще более горячая консультация. Потом председатель поднялся и с видом человека, который бросается в полынью зимой, наконец назвал мое имя.
   В зале раздались аплодисменты и одновременно свистки. Мне показалось, что аудитория по своим симпатиям делилась примерно пополам. Я выждал, пока все успокоились, и начал свою речь. Я говорил о том, какой большой популярностью Шекспир пользуется в СССР, как часто его пьесы ставятся в наших театрах, как я рад представившейся мне возможности выразить здесь от имени моего народа чувства любви и уважения к великому гению всех времен и народов.
   Несмотря на сдержанность речи, шум и враждебные выкрики продолжались. Временами я вынужден был останавливаться и пережидать, пока улягутся страсти. Когда я кончил, опять половина зала выражала одобрение, а половина свистела и кричала.
   После ленча к нам подошел председатель Шекспировского клуба и с самой любезной улыбкой на устах спросил, не хотим ли мы ознакомиться с достопримечательностями Стратфорда-на-Эйвоне и его окрестностей, в частности осмотреть руины знаменитого замка Кенилворт, воспетого Вальтером Скоттом в одном из его романов. Мы согласились. Подали машину, и мы поехали. Нас сопровождал гид и еще какой-то мужчина средних лет, севший рядом с шофером (впоследствии выяснилось, что это был начальник местной полиции).
   Около часа мы наслаждались чудесными пейзажами этой части Англии, посмотрели Кенилворт, а затем подъехали к какой-то маленькой железнодорожной станции. Здесь мужчина, сидевший с шофером, сказал:
   -- Эта станция лежит на линии Стратфорд -- Лондон, но она миль на 15 ближе к Лондону. Вам будет удобно сесть здесь на ваш поезд, который прибудет через несколько минут. Если бы вы вздумали сейчас вернуться в Стратфорд, то этот поезд будет пропущен, а следующего вам пришлось бы дожидаться несколько часов... Стоит ли?
   Мы сразу поняли: хозяева города, видимо, боялись, что на вокзале в Стратфорде при нашем отъезде могли произойти какие-либо демонстрации, и потому решили отправить нас в Лондон из другого, более безопасного пункта. Наша делегация, однако, не стала возражать. Главное, для чего мы ездили в Стратфорд-на-Эйвоне, было сделано, а с какой станции возвращаться домой не имело серьезного значения.
   На перроне станции продавали вечерние бирмингамские газеты. Торжества в Стратфорде были описаны в них со всеми подробностями и даже с иллюстрациями. Большое место отводилось советской делегации и советскому флагу. В одной из газет имелся такой абзац:
   
   "Представитель Советов мистер Майский в течение всей церемонии выглядел и действовал как самый обыкновенный мирный гражданин, однако известное сомнение вызывал маленький чемоданчик, который он все время держал в руках. Многие думали, что в этом чемоданчике находятся бомбы".
   
   Мы громко расхохотались.
   ...Лед был сломан. С тех пор советский флаг без всяких трудностей и осложнений ежегодно подымается в Стратфорде-на-Эйвоне 23 апреля.

Всеобщая стачка и борьба углекопов

На улицах Лондона[*]

   [*] -- При написании главы о всеобщей стачке я использовал материалы моего подробного репортажа о ней, который сразу после стачки я составил для ВЦСПС. Этот репортаж в конце 1926 г. был опубликован издательством. ВЦСПС под заголовком "М. Джемс -- Всеобщая стачка и борьба углекопов в Англии".
   
   ...Сквозь легкий, серый туман, распростершийся над исполинским городом, изредка проглядывает бледно-желтое, точно малокровное солнце. Стираются четкие линии, гаснут громкие звуки, приглушаются резкие голоса... Да, это Лондон, но какой он сегодня странный и необычный!
   На улицах громадное движение. Но где же желто-красные двухэтажные трамваи? Их нет, потому что сегодня они бастуют. Где большие красные омнибусы, которые обычно, подобно громадным быстроногим жукам на колесах, набитые пассажирами, тысячами пробегают по всем важнейшим артериям столицы? Их тоже нет, потому что и они сегодня бастуют. Где бесчисленные такси, дюжинами стоящие чуть не на каждом углу? Их тоже нет, потому что и такси примкнули к забастовке.
   Вот закоптелый железнодорожный мост, темным привидением повисший над улицей, -- в обычное время по нему каждые две минуты проносятся переполненные публикой поезда. А сегодня на мосту тишина и молчание, так как и железные дороги бастуют. Два квартала дальше -- станция "тюба" (метро). Какое столпотворение человеческое здесь в рабочий день! А сейчас и тут тишина и молчание, ибо и "тюб" присоединился к стачке.
   И все-таки на улицах громадное движение, но только оно сейчас имеет совершенно новое, необычное лицо.
   По тротуарам улиц ползет, извиваясь, толстая, черная змея: тысячи, десятки, сотни тысяч пешеходов -- никогда в жизни не видел ничего подобного! -- меряют бесконечные пространства Лондона. По мостовой несутся велосипеды не берусь сказать даже приблизительно сколько, -- велосипеды, велосипеды... Несметное количество! Они путаются сейчас среди грохота и толкотни семимиллионной столицы, налетают на автомобили и повозки, падают на землю, часто разбиваются. Но все-таки главное сегодня на улицах не велосипеды, а автомобили. Сколько их, сколько!.. Я и раньше знал, что в Англии 1926 г. имеется свыше 600 тыс. частных машин, большинство которых приходится на Лондон, но все-таки я никогда себе не представлял, что это значит на практике. Когда, миновав несколько темных и кривых переулков, я вышел, наконец, на Оксфорд-стрит, глазам моим представилась такая картина: вся эта широкая улица, на много километров протянувшаяся в самом сердце Лондона, была буквально до краев забита четырьмя бесконечными лентами машин. Это было какое-то сплошное море движущихся автомобилей всех цветов, всех форм и размеров, медленно катившихся на своих резиновых шинах к Сити. И при этом на тысячах автомобилей надпись: "Если вы хотите, чтобы вас подвезли, крикните". Такова классовая солидарность буржуазии как противовес классовой солидарности пролетариата.
   Медленно пробиваюсь сквозь толпу. На углу двух бойких улиц кричит во весь голос газетчик, люди выхватывают у него какие-то странные обрывки бумаги. Печатники, как и все другие рабочие, бастуют, и редакциям крупнейших лондонских газет с большим трудом удается выпускать крохотные бюллетени, иногда напечатанные даже на ротаторе. Усиленно действуя локтями, я захватываю у газетчика несколько "органов" буржуазной печати эпохи всеобщей стачки. Вот "Дейли мэйл", имеющая ежедневный тираж до 2 млн. экземпляров, -- сейчас это маленький листок, отпечатанный на ротаторе с одной стороны. Вот знаменитая "Таймс", нормальный номер которой состоит из 20 огромных страниц, -- сейчас она выпущена только на четырех страницах, из которых больше половины занято старыми объявлениями. Вот "Дейли миррор", газета обывателей и домашних хозяек, -- вместо своих обычных 16 страниц с большим количеством картинок сегодня она выпустила крохотный листок на ротаторе и без единой иллюстрации.
   Но оставим центр столицы, перейдем на окраины. Здесь картина насколько иная.
   На улицах -- черная тысячная толпа. Это стачечники. Это десятки и сотни тысяч тех рабочих, которые скрестили руки на груди и остановили на сегодня нормальное круговращение хозяйственной жизни. Они стоят часами... Чего они ждут? Они ждут омнибусов и трамваев, управляемых штрейкбрехерами. Этой породы людей сейчас в Лондоне, да и во всей Англии, имеется немало. Однако классовая борьба вечно меняет свои формы, и штрейкбрехер 1926 г. мало похож на штрейкбрехера дней минувших. Штрейкбрехер прошлого в большинстве был тот же рабочий, но темный, забитый, по несознательности и мелкой корысти изменявший солидарности своего класса. Он был пария, который на улице старался пройти так, чтобы его никто не заметил. Штрейкбрехер 1926 г. существо совсем иного рода. Прежде всего он в большинстве не рабочий, а лавочник, студент, адвокат, банкир, чиновник, крупный землевладелец. Он человек вполне сознательный, но только его сознание глубоко враждебно пролетариату. Он не нарушает классовой солидарности, наоборот, он чувствует себя "героем", который самоотверженно служит делу своего класса. Этот штрейкбрехер никуда не прячется, а всюду ходит с высоко поднятой головой. Вот такие-то штрейкбрехеры сегодня выехали на немногочисленных автобусах и трамваях для того, чтобы исполнить свой "гражданский долг".
   Толпа рабочих нервничает и ждет. Внезапно вдали показывается первый омнибус. За ним идут гуськом второй и третий. Омнибусы медленно, как бы нехотя, подвигаются вперед. Пассажиров на них мало. Впереди в качестве шоферов сидят молодые юнцы в прекрасно сшитых спортивных костюмах. Должно быть, это студенты из Оксфорда и Кэмбриджа. Учащиеся этих двух аристократических университетов целиком пошли в "добровольцы". На задних площадках такие же кондуктора в новеньких непромокаемых пальто и изящных котелках на голове.
   По толпе сразу проносится какой-то невнятный гул. Точно огромное многоголовое чудовище издает свой первый сдержанный рык. Десятка два полицейских, стоящих посреди улицы, изо всех сил стараются оттеснить толпу к тротуарам, очистив проход для омнибусов. Напрасная попытка. Толпа -- как море. Она рвет и сминает цепь полисменов и заливает всю улицу от края и до края. Омнибусы останавливаются. Какой-то мальчишка лет 15 вдруг подымает с мостовой камень. Еще мгновение и...
   -- Дзинь!
   Стеклянное окно омнибуса разлетается вдребезги. Это -- точно сигнал. Толпа приходит в возбуждение. Подростки и юноши группами бросаются к омнибусам, оцепляют их со всех сторон, вскакивают внутрь и на крышу, стаскивают вниз шоферов и кондукторов, выбрасывают на улицу банки с запасным бензином. Все делается дружно, быстро и весело. Немногочисленные пассажиры поспешно скрываются в толпе. Окружающие шумят, кричат, ободряют молодежь и крепко ругают "добровольцев". Еще минута -- и омнибусы стоят пустые, недвижные, какие-то совсем мертвые и ненужные в. центре волнующегося человеческого моря. Кто-то кричит:
   -- Вали на бок! Переворачивай!
   -- Вали! Вали! -- подхватывает толпа.
   Сотни рук тянутся к омнибусу. Мальчишки бросают тучи камней. Звон разбиваемых стекол смешивается с криками стачечников. Вот один из омнибусов как-то странно закачался и, внезапно накренившись на правый бок, с грохотом рухнул на мостовую.
   -- Ура! -- раздается рев толпы.
   -- Вали другие!
   Та же участь постигает и прочие омнибусы. С хохотом и свистом мальчишки взбираются на поваленных врагов, танцуют на них и... проваливаются внутрь. Вдруг кому-то приходит в голову блестящая идея:
   -- Жги омнибусы!
   -- Жги! Жги! -- подхватывают кругом.
   Откуда-то появляется солома, вытаскиваются спички. Еще мгновение, и густое облако дыма окутывает поваленные махины. Вспыхивает пламя. С треском и шипением оно разбегается по красным кузовам, по мягким сиденьям, по деревянному полу. В этот момент вдруг раздаются крики:
   -- Полиция! Полиция!
   Действительно, справа из боковой улицы во весь карьер на толпу выносится отряд конных полисменов. Они глубоко врезаются в черную человеческую массу, жмут ее, мнут, топчут людей, разгоняя их во все стороны. Толпа начинает разбегаться. Отдельные группы рабочих вступают в драку о полицией. Еще несколько минут, и улица очищена от забастовщиков. На тротуарах валяются раненые. "Добровольцы" куда-то исчезли, а на мостовой быстро догорают, подобно ярким кострам, поверженные омнибусы...
   Дальше, дальше... Вот знаменитые лондонские доки. Здесь сегодня идет усиленная работа: "добровольцы" под охраной полиции и войск разгружают с судов продовольствие... Отворяются большие железные ворота. Солдаты и полисмены по обе стороны длинной улицы выстраиваются шпалерами. Показывается странного вида поезд: впереди грозно катятся два новеньких броневика; за ними длинная вереница грузовиков с ящиками и мешками; на мешках с воинственным видом сидят солдаты в стальных касках, с винтовками в руках; через каждый десяток грузовиков два новых броневика. Этот грозный поезд медленно двигается по улицам столицы, наглядно демонстрируя каждому, в какое трудное положение попало правительство.
   А в то же самое время вверху, в серотуманной мгле Лондонского неба, непрерывно гудят исполинские стальные птицы. Особенно усердно они крейсируют над рабочими кварталами столицы! Их задача устрашать "врага внутреннего", т.е. забастовщиков.

Корни всеобщей стачки

   Чем же вызвана всеобщая стачка?
   Хотя Англия вышла из первой мировой войны победительницей, экономически она была ослаблена. В первые два года после окончания войны это маскировалось временной высокой конъюнктурой, вызванной необходимостью восстановить разрушения и потери военного времени. Однако с конца 1920 г. все экономические показатели наглядно свидетельствовали о наступлении в английском народном хозяйстве длительной депрессии, которая являлась результатом возросшей конкуренции со стороны США, Франции, Италии и других стран, где в результате войны сильно выросло промышленное производство.
   Больше всего от депрессии пострадала одна из основных отраслей народного хозяйства страны -- угольная промышленность. В 1913 г. добыча угля составляла 270 млн. тонн, а в 1925 г. только 244 млн. тонн, т.е. почти на 10 % меньше. Главная потеря шла за счет экспорта угля в Германию, Россию, Италию, Скандинавию, Египет и другие страны, и эта потеря, судя по всему, должна была носить длительный характер. Как можно было восполнить убытки угольной промышленности? Двумя способами: путем ее рационализации на базе национализации, ибо подавляющее большинство угольных предприятий состояло в то время из мелких, маловыгодных фирм, или путем усиления эксплуатации рабочей силы. Первый способ выдвигали тред-юнионы и прежде всего Федерация горняков, на втором способе настаивали шахтовладельцы. Борьба между этими двумя концепциями, лишь отражающими борьбу интересов двух классов, была неизбежна, и она окрасила первые семь лет после первой мировой войны (1919-1926).
   Я не могу здесь подробно останавливаться на всех перипетиях этой борьбы, скажу лишь, что на протяжении пяти лет были испробованы различные средства из обычного арсенала английской "социальной политики" крупного масштаба: переговоры между горняками и шахтовладельцами, вмешательство правительства, королевская комиссия для урегулирования конфликта во главе с судьей Санки, стачка горняков, временная оттяжка кардинального решения, поиски гнилого компромисса, но острая проблема так и оставалась острой проблемой, отравлявшей всю экономическую и политическую атмосферу страны.
   В момент, когда я приехал в Англию, положение было таково. Старая дилемма -- реорганизация угольной промышленности или усиление эксплуатации горняков -- приобрела огромную остроту. 30 июня 1925 г. Ассоциация шахтовладельцев официально заявила о своем решении 31 июля расторгнуть существующий коллективный договор от 18 июня 1924 г. и заменить его новым, предусматривавшим понижение зарплаты, в зависимости от области, на 13-47 %. Генеральный совет тред-юнионов решительно поддержал отказ горняков рассматривать предложения предпринимателей и обещал им товарищескую помощь "целиком и без всяких ограничений" в борьбе с Ассоциацией шахтовладельцев.
   24 июля состоялся экстренный конгресс тред-юнионов, который обещал горнякам полную поддержку в их борьбе. Сразу же после конгресса секретарь Федерации горняков А.Кук разослал на места телеграфное предписание: новых условий предпринимателей не принимать и в случае отсутствия соглашения между сторонами к 31 июля с 1 августа прекратить работу. Углекопы кратко формулировали свою позицию в популярном лозунге: "Not a penny off the pay, not a second on the day" ("Ни одного пенни меньше в зарплате, ни одной секунды больше в рабочем дне").
   30 июля утром переговоры между шахтовладельцами и горняками окончательно зашли в тупик. В тот же день Генсовет опубликовал резолюцию, в которой обещал углекопам поддержку всего профессионального движения; специальная конференция правлений всех тред-юнионов единодушно и при всеобщем энтузиазме решила не оставлять горняков в беде, союзы же транспортников и железнодорожников постановили после 31 июля прекратить погрузку и перевозку угля.
   Положение в стране создалось крайне напряженное. Правительство растерялось. Оно не допускало раньше возможности подобной ситуации и не было к ней подготовлено. В такой обстановке правительство проделало хитроумный маневр -- ведь это было правительство "твердолобых" консерваторов -- временно отступить, чтобы затем более свирепо напасть. В его среде имелось несколько, как тогда говорили, "экстремистов" (Черчилль, Биркенхед, Дж.Хикс и др.), которые по основным вопросам делали его политику, и они-то теперь возглавили борьбу с пролетариатом. Рассказывали, что "экстремисты" считают необходимым дать рабочим хороший "урок", не останавливаясь даже перед "маленьким кровопусканием". Болдуин же разыгрывал роль соглашателя, который в известные моменты нужен для смягчения остроты положения и введения в заблуждение общественного мнения. По существу Болдуин и Черчилль являлись двумя сторонами одной и той же медали.
   31 июля вечером, за несколько часов до начала угольного локаута, премьер объявил решение кабинета: горной промышленности сроком на девять месяцев дается государственная субсидия в таком размере, чтобы, при сохранении прежнего уровня зарплаты, шахтовладельцам была гарантирована известная минимальная прибыль; одновременно назначается новая королевская комиссия, которая должна тщательно изучить причины угольного кризиса и указать возможные способы его преодоления.

Подготовка

   Итак, решающая битва между трудом и капиталом была отсрочена на девять месяцев (с 1 августа 1925 г. по 1 мая 1926 г.), и каждая из сторон, казалось бы, должна была возможно лучше использовать это время для подготовки к ней. А что произошло в действительности?
   Буржуазный лагерь сразу же всерьез принялся за дело. Первым шагом его явилось, как уже упоминалось, назначение королевской комиссии для расследования причин угольного кризиса и выработки мероприятий по его преодолению. Это решение правительства, выглядевшее как будто бы беспристрастно и вполне разумно, в действительности было лишь ловкой западней, расставленной рабочему классу. Страшно много зависело от состава комиссии. Болдуин заявил, что он решил составить ее не из представителей сторон, а из так называемых нейтральных людей. В результате была назначена комиссия из четырех лиц -- председателя Герберта Самуэля, выдающегося либерального деятеля, в прошлом неоднократного министра различных коалиционных кабинетов, многочисленными родственными узами тесно связанного с крупнейшими капиталистическими предприятиями Сити; Герберта Лоренса, генерала в отставке и крупного коммерческого дельца; Кеннета Ли, директора небольшого банка, и, наконец, Вильяма Бевериджа, видного либерального экономиста и директора лондонской школы экономических наук. Все они были людьми, весьма далекими от пролетариата, и Болдуин от них не мог ждать никаких неприятных сюрпризов. Вместе с тем решения подобной королевской комиссии неизбежно должны были оказывать сильное влияние на широкие круги британского общественного мнения, т.е. подкреплять позицию правящего класса и ослаблять позицию рабочих.
   Далее, сразу же после июльских событий 1925 г. лордом Хардингом, с благословения министра внутренних дел Джойнсона Хикса, была создана специальная штрейкбрехерская организация "OMS" [В расшифрованном виде: "Organisation for maintenance of supplies", т. е. "Организация для поддержания снабжения"], задачей которой являлось гарантировать во время стачки снабжение Лондона наиболее необходимыми продуктами потребления. В конце ноября правительством были выработаны основные планы борьбы на случай всеобщей забастовки. Были также подобраны люди, которые в случае необходимости могли занять наиболее важные посты в исполинской машине антистачечной борьбы. Результаты такой дальновидности с необычайной яркостью сказались позднее, когда действительно началась всеобщая стачка.
   Едва королевская прокламация объявила страну на чрезвычайном положении, как немедленно были приведены в боевую готовность армия, полиция, морской и воздушный флот. В порядке "добровольной мобилизации" были призваны около полумиллиона "волонтеров" для выполнения полицейских, административных и хозяйственных задач, судебный аппарат стал лихорадочно действовать с необычайной для Англии решительностью. Распространение информации о положении дел в стране и о развитии стачки оказалось фактически почти монополизировано правительством, особенно через только что входившее тогда в употребление радио. Все, решительно все свидетельствовало о том, что буржуазный лагерь хорошо использовал оказавшийся в его распоряжении девятимесячный срок и пришел к стачке в полной боевой готовности, за которой крылась гигантская организационная работа. И, пожалуй, самое главное состояло в том, что буржуазный лагерь имел в тот момент авторитетный генеральный штаб в лице правительства, которое сознательно шло на острый конфликт с пролетариатом, чтобы "проучить зазнавшихся в послевоенные годы" рабочих и вновь поставить их на то место, которое они занимали до войны.
   Совсем иначе обстояло дело в лагере пролетариата. Главной бедой его было то, что здесь отсутствовал крепкий, энергичный и хорошо понимающий ситуацию генеральный штаб. Формально таким штабом являлся Генсовет тред-юнионов, однако благодаря качествам его членов он был совершенно непригоден для эффективного выполнения такой роли. В силу целого ряда исторических причин, на которых я тут не могу останавливаться [Подробнее об этом см. И.И.Майский. Воспоминания советского дипломата, т. I, м., 1964, стр. 392-401], английский пролетариат вообще, а его профсоюзные и политические лидеры в особенности на протяжении предшествовавших 75 лет шли в фарватере реформизма. Революционные идеи и стремления им были чужды. Они умели энергично бороться за такие повседневные требования, как заработная плата, рабочий день, расширение избирательного права в парламент, но не ставили перед собой задач по коренной перестройке буржуазного общества с помощью крутых, решительных мероприятий. Исключения бывали, но дальше немногочисленных группировок типа Социал-демократической федерации, возникшей в 1884 г., дело не шло. В такой обстановке основные силы британского рабочего движения -- тред-юнионы и лейбористская партия -- были насквозь пропитаны конституционными иллюзиями, верили во всемогущество парламента и допускали только "законные" методы действия в борьбе с буржуазией. Отсюда вытекали и основные слабости генерального штаба пролетарского лагеря в этот острый момент. Июльская победа 1925 г. вскружила головы членам Генсовета. Их было 32 человека, представлявших наиболее важные отрасли производства, и грубо схематически их можно было разделить на три группы:
   а) левые -- 8 человек (Персель, Хикс, Свеле, Бен Тиллет, Финдлей, Уокер, Д. Бромли, Мэри Квел);
   б) правые -- 8 человек (Томас, Пью, Скиннер, Бусман, Поултон, Бэрд, Д. Хилл, Маргарита Бондифилд);
   в) центр -- 16 человек (Смайли, Джонс, Ричардс, Уокден, Бевин, Роуон, Кин, Огден, Бен Тернер, Конли, Лесли, Боуэн, Эльшн, Хейдей, Девонпорт, Торн).
   В зависимости от колебаний политической и экономической конъюнктуры центр склонялся то к левым, то к правым, отчего линия его поведения и его решений обнаруживала значительную зигзагообразность. Конечно, термины "левый", "правый", "центр" надо принимать в английском понимании, и "левых" Хикса или Бен Тиллета никак нельзя себя представить чем-то вроде "стихийных" революционеров.
   Первое, что меня особенно поразило, когда я познакомился с тред-юнионистскими лидерами тех дней, это было их необычайное прекраснодушие. Они не только радовались только что одержанной победе -- это было вполне естественно, -- но и глубоко верили в то, что и дальше будет так же; у меня еще не было тогда достаточного политического опыта, однако мне казалось, что в разговорах и суждениях моих тред-юнионистских друзей часто проскальзывал какой-то налет маниловщины.
   Пока шла работа комиссии Самуэля, Генсовет пассивно выжидал ее результатов. Не было сделано почти ничего в области пропагандистской, организационной и финансовой для подготовки профсоюзного движения к генеральной борьбе на случай, если она станет неизбежна. Это была настоящая маниловщина на английской почве.
   Наконец, 6 марта 1926 г. комиссия Самуэля закончила свою работу. Выводы ее, как и следовало ожидать, ничего хорошего ее обещали горнякам. В основном они сводились к следующему:
   1. Национализация угольных недр за выкуп в 100 млн. ф.
   2. Объединение мелких угольных предприятий в крупные производственные единицы, но только на добровольных началах.
   3. Сохранение 7-часового рабочего дня.
   4. Обязательное участие рабочих в прибылях предприятия.
   5. Установление дополнительной оплаты для семейных рабочих за счет холостых.
   6. Введение для углекопов ежегодных оплачиваемых отпусков (срок не указан), но только после значительного улучшения состояния промышленности.
   7. Пересмотр ныне действующих ставок зарплаты, что на практике расшифровывалось как сокращение зарплаты на 10 %.
   8. Сохранение принципа национального коллективного договора, однако большее приспособление его к нуждам и потребностям отдельных областей.
   В переводе на более простой язык выводы комиссии Самуэля означали несомненно шаг назад по сравнению с комиссией Санки, работавшей за семь лет перед тем, и ухудшали (прежде всего в вопросе о зарплате) положение 1925 г.
   Казалось бы, теперь, когда до истечения срока правительственной субсидии горной промышленности оставалось около семи недель, Генсовет придет, наконец, в движение. Стало ясно, что предстоит борьба, острая борьба за дело горняков, больше того, за дело всего британского рабочего класса. Надо было приготовиться к бою. Надо было разработать подробный план действий, мобилизовать внимание и энергию пролетариата к предстоящей схватке с классовым врагом, привести в состояние готовности финансовые и организационные ресурсы тред-юнионистского движения, обеспечить себе помощь со стороны, профсоюзных организаций других стран и профсоюзных интернационалов.
   А что произошло на самом деле? На самом деле Генсовет, точно загипнотизированный Болдуином, продолжал хранить непонятную безмятежность.
   В день выхода отчета комиссии Самуэля премьер-министр пригласил к себе представителей горняков и шахтовладельцев и дал им следующий совет: "Изучайте отчет и молчите. Не говорите ни слова. Пусть ни одно поспешное суждение не затруднит достижение мира". И хотя было совершенно ясно, что горняки не могут принять выводы комиссии Самуэля, рабочая сторона (т.е, горняки и стоящий за ними Генсовет) странным образом последовала совету Болдуина: в течение целых двух недель она молчала, молчали шахтовладельцы, молчало правительство.
   24 марта, когда до срока окончания правительственной субсидии оставалось уже только пять недель, Болдуин вновь пригласил к себе представителей сторон и заявил им: "Многое в предложении комиссии не нравится правительству, но если обе стороны признают отчет комиссии целиком, то и правительство, так и быть, чтобы не нарушать общего согласия, тоже готово полностью проглотить программу Самуэля".
   Что ответили Болдуину представители сторон?
   Шахтовладельцы сказали: "Хотя многое в отчете нам не нравится, но мы готовы его принять, однако при условии, что сначала будет произведено сокращение зарплаты, а затем уже будет подробно обсужден вопрос о реорганизации промышленности".
   Горняки сказали: "Нам тоже многое не нравится в отчете, но мы готовы обсуждать его с тем, чтобы сначала была произведена реорганизация промышленности, а затем, если окажется необходимым, были поставлены вопросы зарплаты; должны, однако, со всей определенностью заявить, что никакого сокращения зарплаты мы принимать не собираемся".
   При таком настроении сторон было совершенно очевидно, что без энергичного посредничества правительства никакого компромисса достигнуть нельзя. Но это как раз и не входило в намерения кабинета. Джикс, Черчилль, Биркенхед и другие "экстремисты" вовсе не хотели мира. Напротив, они искали острой схватки и стремились покрепче "проучить" пролетариат. Поэтому в течение почти целого месяца правительство никак не вмешивалось в ход событий, а Болдуин для отвода глаз произносил лицемерно-медоточивые речи о мире и взаимопонимании менаду предпринимателями и рабочими. Попытки сторон самим договориться о каком-либо компромиссе кончились крахом. Тогда шахтовладельцы, игнорируя Федерацию горняков, предложили углекопам начать переговоры о новом коллективном договоре по областям. Это привело лишь к дальнейшему обострению отношений. 16 апреля шахтовладельцы объявили о ликвидации всех договоров о найме после 30 апреля. Практически это означало, что с 1 мая начнется локаут 700 тыс. горняков.
   Только теперь, когда до истечения срока субсидии оставалось не больше двух недель, правительство зашевелилось, но как?! Потратив еще неделю на пустые разговоры со сторонами о методе заключения коллективного договора, Болдуин 26 апреля пригласил к себе Генсовет и, изобразив отчаяние на лице, просил высший орган тред-юнионистского движения вмешаться в ход событий, так как-де он сам бессилен что-либо сделать для мирного урегулирования конфликта. Умысел премьера тут был простой: использовать авторитет Генсовета для того, чтобы заставить горняков пойти на уступки шахтовладельцам. Генсовет должен был стать дубинкой в руках правительства для приведения к покорности углекопов. И Генсовет унизился до такой роли!
   Да и как могло быть иначе? Никакой подготовки -- ни психологической, ни материальной -- к серьезной борьбе с капиталом Генсовет не предпринял. А грозные события неудержимо надвигались все ближе и ближе. Теперь речь шла уже не о месяцах или неделях, а о немногих днях, может быть, даже часах. Члены Генсовета чувствовали себя, как в западне, из которой не знали как вырваться. Ленсбери мне в эти дни рассказывал:
   -- Генсовет думает только о мире... Принципиально и практически он не перестает напоминать, что является противником всеобщей стачки.
   Вот при таких обстоятельствах началось "вмешательство Генсовета" в ход событий. По существу оно свелось к тому, что Генсовет стал требовать от горняков пойти на уступки предпринимателям. Тон теперь задавал Джимми Томас, крупнейший тред-юнионистский лидер тех дней, полновластный "хозяин" союза железнодорожников. Так как Томас сыграл чрезвычайно важную роль во всеобщей стачке 1926 г., на его личности стоит остановиться несколько внимательнее.
   Томас, валиец по национальности, был очень умен, энергичен, необыкновенно ловок и насквозь коррумпирован. В прошлом он имел серьезные заслуги перед членами своего союза в увеличении их заработной платы, но чем выше поднимался он по ступеням тред-юнионистской лестницы, тем быстрее шел процесс его внутреннего разложения. Капиталистический мир действовал при этом испытанными средствами. Началось с "подарков", которые Томасу делали в подходящих случаях железнодорожные компании; потом пошла игра на бирже, в которой друзья Томаса из предпринимательских кругов давали ему "полезные советы"; потом в руках у Томаса оказались большие деньги; потом Томас сам стал очень богатым человеком. Все это не могло не сказываться на его психологии, на его образе жизни. С его именем была связана "черная пятница"; 15 апреля 1921 г., когда по договоренности между горняками, транспортниками и железнодорожниками должна была начаться общая стачка, Томас в самый последний, момент изменил своему слову, сорвал общее выступление и обрек горняков на поражение. Несмотря на все это, Томас благодаря своей ловкости и демагогическому искусству умел одурачивать членов своего союза и к середине 20-х годов ухитрялся не только сохранять репутацию крупнейшего тред-юнионистского лидера, но и занимать видное место в лейбористской партии. Он был министром колоний в первом лейбористском правительстве Макдональда, а после того стал проповедником объединения правых лейбористов, либералов и левых консерваторов в одну большую коалицию, которая должна править Британской империей.
   И вот такой-то человек стоял во главе железнодорожников в столь ответственный момент! Томасу с самого начала не нравилась идея "стачки сочувствия" в помощь горнякам, и он вел кампанию против нее в рядах своего союза. На заседаниях Генсовета он кричал, обращаясь к горнякам: "Мы не желаем для других таскать каштаны ив огня!" На совместных заседаниях Генсовета и Федерации горняков происходили бурные сцены, о которых секретарь горняков А.Кук вскоре после окончания стачки писал:
   
   "Я сталкивался с запугиванием со стороны предпринимателей. В 1920-1921 гг. я имел опыт переговоров с различными министрами. Однако ни предприниматели, ни правительство никогда не пытались в такой мере запугать нас и принудить согласиться на понижение зарплаты, в какой это пробовали сделать некоторые союзные лидеры" ["New Leader", 28.V 1926].
   
   Тактика Болдуина, таким образом, не только превращала Генсовет в дубинку правительства, но и вносила раскол в ряды рабочего движения. Какой успех для буржуазного лагеря!
   Горняки тем не менее твердо стояли на своем, а роковая дата 1 мая приближалась... Генсовет реагировал на это какой-то оргией заседаний. Так, например, 28 апреля состоялось целых шесть заседаний, в которых участвовали Генсовет, Федерация горняков, шахтовладельцы и правительство. Но никакого соглашения не намечалось. 28 апреля вечером Хикс заявлял буквально следующее:
   -- Никакой всеобщей стачки не будет. У Болдуина в кармане не одна последняя карта, которую он предъявит за час до истечения срока. Он спасет положение и теперь, как спас в июле прошлого года.
   В тот же день, 28 апреля, собралась национальная конференция горняков, но ввиду неясности положения заседания ее были отсрочены. На следующий день, 29 апреля, была созвана конференция правлений всех профсоюзов. На ней присутствовало свыше тысячи человек, в том числе Макдональд и Гендерсон в качестве представителей лейбористской партии. Эта конференция ограничилась принятием довольно водянистой резолюции сочувствия углекопам, дальнейшие заседания были отсрочены впредь до выяснения ситуации. Ждали какого-то чуда, которое сразу развязало бы или разрубило гордиев узел, но бесплодно. Гордиев узел затягивался все туже, и напряжение в Лондоне и во всей стране с часу на час росло. В 11 часов вечера, т.е. за 24 часа до "рокового срока", левый член Генсовета -- Персель заявил:
   -- Всеобщей стачки не будет. У Болдуина что-то есть.
   30 апреля оргия заседаний продолжалась, Генсовет упрашивал правительство продлить субсидию угольной промышленности еще хотя бы на две-три недели для того, чтобы довести переговоры до конца, но правительство под давлением "экстремистов" на это не согласилось. С другой стороны, горняки категорически отказывались от какого-либо сокращения зарплаты, на чем теперь настаивали Томас и другие правые члены Генсовета. В полночь было созвано экстренное заседание двух конференций: горняков и правлений всех профессиональных союзов. Речи были кратки и дышали крайним раздражением против буржуазного лагеря. Однако конференции, не приняв никаких решений, разошлись до следующего утра. Перед самым концом Генсовет роздал правлениям тред-юнионов наспех за день перед тем составленную инструкцию, которая набрасывала план действий на случай возникновения всеобщей стачки. Только теперь лидеры тред-юнионов вспомнили о той подготовительной работе, которая должна была бы быть проделана по крайней мере три месяца назад.
   В полночь 30 апреля шахтовладельцы начали локаут углекопов, и страна как-то незаметно для себя самой оказалась в полосе великой социальной схватки. 1 мая в полдень возобновилась конференция правлений профсоюзов, в ней участвовали также исполком Федерации горняков. Энтузиазм конференции был необычайным. Ветераны английского рабочего движения говорили мне, что никогда до сих пор не было ничего подобного. В самом начале заседания Генсовет обратился ко всем присутствовавшим делегациям с вопросом, согласны ли они облечь его верховными полномочиями "как в отношении руководства борьбой, так и в отношении финансовой помощи" рабочим. Делегации ответили единодушными возгласами одобрения. Таким образом, впервые в истории британского рабочего движения отдельные союзы отказались от своего столь ревниво охраняемого суверенитета в вопросах стачечной политики и вверили всю власть центральному органу профессионального движения. Сцена была величественная. Никто, вероятно, в тот момент не представлял себе, каким жалким крахом закончится этот стихийный порыв "вперед и выше!".
   Когда вопрос о руководстве борьбой был разрешен, Бевин огласил специальную инструкцию Генсовета, в которой всем членам профсоюзов предлагалось во время борьбы соблюдать строгую дисциплину, не поддаваться на провокацию врагов и во всем соблюдать порядок и спокойствие. Фактическое проведение стачки возлагалось на отдельные тред-юнионы и местные советы союзов (соответствует нашим облпрофсоветам). Даже Макдональд счел необходимым обратиться с речью к конференции, но что это была за речь! Не речь вождя, ведущего массы в бой, а речь "смиренного проповедника", который проливает слезы о фатальной неизбежности столкновения. После ряда других ораторских выступлений конференция большинством 3 млн. 50 тыс. против 50 тыс. голосов приняла резолюцию о всеобщей стачке. Итог был встречен аплодисментами и взрывом энтузиазма. Все встали, и зал огласился звуками английского социалистического гимна "Красное знамя".
   Решение о всеобщей стачке было принято 1 мая в 2 часа дня. Казалось, Генсовет должен был немедленно приступить к ее организации. Ничего подобного! На самом деле члены Генсовета даже сейчас думали только о том, как бы предупредить стачку. Вечером 1 мая Финдлей, один из левых членов Генсовета, мне сказал:
   -- Стачки все-таки не будет. Правительство испугается нашего постановления и пойдет на уступки. Болдуин не допустит такой катастрофы.
   Вот с какими настроениями лидеры тред-юнионов вступали в борьбу!
   Эти настроения продиктовали им еще один глупо-трусливый маневр. Стачка была провозглашена, но фактическое начало ее было отсрочено до полуночи 3 мая. Генсовет хотел иметь еще три дня для закулисных маневров с правительством. Он цеплялся за надежду, что в конце концов ему все-таки удастся умолить Болдуина о пощаде. Однако все его попытки добиться хотя бы гнилого компромисса оказались тщетными. Правительство, с одной стороны, горняки, с другой стороны, твердо стояли на своих позициях.
   В последний, решающий день 3 мая Болдуин выступил с чрезвычайно агрессивной речью в парламенте. От имени лейбористской партии отвечал Томас. Это была сплошная слезница, в которой он умолял премьера сделать хоть какой-либо шаг или жест, который позволил бы более "разумным людям" среди тред-юнионистов заставить горняков отступить. Но Болдуин остался глух к призывам Томаса, игравшего роль вождя "пятой колонны" Реди тред-юнионистских лидеров. Заседание парламента закончилось, таким образом, ничем. До полуночи, когда должна была начаться всеобщая стачка, оставалось лишь несколько часов. Казалось бы, хоть теперь тред-юнионистские лидеры должны были сконцентрировать все свое внимание на мерах подготовки к великой борьбе, так нет! Они по-прежнему думали только о сделке с Болдуином.
   В 11 часов вечера переговоры все еще продолжались.
   Только в 11.45, ровно за четверть часа до "рокового срока", было решено начинать стачку.
   Такова была подготовка пролетарского лагеря к великой борьбе.

Класс против класса

   Итак, великая борьба началась. Как же ее вели оба лагеря?
   Начну с буржуазного лагеря. Выше я уже говорил, что он пришел к битве хорошо подготовленным и организованным, с твердым и решительным генеральным штабом во главе. Ярче всего это проявилось в том, что активную помощь правительству оказали весьма широкие круги имущих классов. Вот несколько примеров.
   Министр внутренних дел апеллировал к ним, приглашая оказать помощь регулярной полиции в поддержании "спокойствия и порядка", -- в ответ в одном только Лондоне явилась 61 тыс. человек, ставших на время стачки "специальными констеблями". Среди них были банкиры, профессора, студенты, адвокаты, даже священники. Для поддержания наиболее важных общественных служб в дни забастовки правительству понадобились штрейкбрехеры, их пришло свыше 300 тыс. Оксфорд и Кэмбридж прекратили учебные занятия и двинулись в доки, на железные дороги, на городской транспорт. Для поддержания хотя бы в минимальных размерах транспортных связей нужны были частные автомобили добровольная мобилизация их предоставила в распоряжение властей до полумиллиона машин. Для всякого, пережившего дни всеобщей стачки в Англии, было совершенно ясно, что буржуазия показала тогда очень высокий уровень классовой сознательности, -- конечно, своей буржуазной классовой сознательности.
   Тверды, решительны и искусны были и действия генерального штаба буржуазии. Так, либеральнее вожди -- Асквит, Грей, Саймон -- сразу же стали на сторону правительства и протянули руку Болдуину. Только Ллойд Джордж занял несколько особую позицию: он обвинял в стачке обе стороны, но во всяком случае и он, по крайней мере на 50 %, поддерживал правительство. Очень важна была информация населения о том, что происходило в Англии во время стачечных дней. Радио давало в этом отношении правительству огромные преимущества, так как стачка печатников лишила буржуазию обычных способов воздействия на массы через газету. Но даже и тут буржуазия нашла для себя известную лазейку. Под руководством Черчилля в типографии "Морнинг пост" группа штрейкбрехеров печатала особый бюллетень ежедневных новостей: "Бритиш газет", который к концу стачки расходился в количестве свыше 2 млн. экземпляров.
   Однако генеральный штаб буржуазного лагеря действовал не только твердо, но и искусно. Это прекрасно иллюстрировалось позицией, которую заняла церковь в великой борьбе. Архиепископ Кентерберийский уже 7 мая, т.е. на четвертый день стачки, выступил с призывом ко всем "верующим христианам" немедленно заключить мир на базе такого компромисса: Генсовет прекращает стачку, шахтовладельцы прекращают локаут, а правительство гарантирует субсидию впредь до окончания переговоров между сторонами. Епископ Бирмингамский и многие священники по всей стране энергично поддержали главу церкви. Хотя некоторые служители повели себя несколько иначе, в стране все-таки создалось впечатление, что в столь решающий момент церковь отказалась ассоциироваться с "капиталистами", и это имело результатом то, что в воскресенье 9 мая все храмы были полны рабочими. Мотивы, побудившие церковь отмежеваться от правительственных кругов, были сложны -- тут играли роль и традиции прошлого, и забота об укреплении престижа церкви в массах, и субъективные настроения отдельных ее представителей, -- но факт тот, что правительство открыто не пыталось как-либо воздействовать на непокорных церковников и примирилось с их полу скрытой оппозицией. Тем самым генеральный штаб обнаружил несомненную дальновидность как применительно к общей стратегии своего класса, так и применительно к его стратегии в борьбе с пролетариатом во время всеобщей стачки. Ну, а как вели борьбу рабочие?
   Здесь приходится сделать строгое различие между массами и вождями.
   Массы были просто великолепны. Дисциплина и выдержка их были поистине поразительны. Призыв Генсовета всюду пал на благодатную почву. Транспортники, железнодорожники, металлисты, печатники, не говоря уже о горняках, забастовали немедленно. Бастовали в крупных центрах, бастовали на самых захолустных станциях. Рельсовые пути с утра 4 мая замерли на всем протяжении страны. Поразительна была классовая солидарность масс: железнодорожники и докеры, транспортники и печатники ничего не могли выиграть от этой борьбы, а потерять могли многое. И тем не менее миллионы рабочих рисковали своим благополучием ради единой цели -- спасти углекопов. Да, массы и тесно связанные с ними местные вожди, особенно из молодежи, были прекрасны.
   Но зато вожди движения, Генсовет, лидеры лейбористской партии, все то, что можно было назвать генеральным штабом пролетарского лагеря... Хотя с тех пор прошло больше 40 лет, но всякое воспоминание о них вызывает во мне смешанные чувства стыда за них и гнева против них.
   За несколько часов до начала всеобщей стачки в Лондоне состоялся большой митинг, на котором выступил Макдональд. Вот что он сказал в своей речи:
   
   "Я не люблю всеобщей стачки. Я не изменил в этом отношении своих взглядов. Я уже говорил об этом в палате общин. Я не люблю всеобщих стачек; по совести говоря, я их очень не люблю. Но, по совести говоря, что же нам было делать?" ["Daily Herald", l. V 1926].
   
   Несколько дней спустя, уже в разгар всеобщей стачки, Томас на митинге в одном из лондонских предместий бросил:
   
   "Каков бы ни был конец этой стачки, нация после нее будет находиться в худшем положении, чем раньше. Я никогда не скрывал и не скрываю сейчас, что я отношусь отрицательно к принципу всеобщей стачки" ["Times", 10. V 1926].
   
   Однако Макдональд и Томас были лишь откровеннее других. Подавляющее большинство прочих лидеров по существу испытывали те же чувства -- правда, с различной степенью остроты, -- но по разным соображениям до поры до времени молчали. Результатом же таких настроений явились два последствия.
   Во-первых, рабочее движение оказалось почти совершенно не подготовленным к предстоящей борьбе. Не только не были заранее выработаны все технические детали, например, в отношении печати, выбора отраслей труда, подлежащих призыву в первую очередь, во вторую очередь и т.д., но даже не были решены вопросы о длительности стачки и ее целях. Говорили просто "хотим помочь углекопам", однако не оговаривали тех условий, при которых стачка по праву может быть прекращена. Неизвестно было также, объявляется ли стачка на какой-либо определенный срок или же вплоть до победы или поражения? Должна ли стачка носить чисто экономический характер или включать также известный элемент политики? И если элемент политики признается необходимым, то в какие формы он должен вылиться? Такая неопределенность, конечно, ослабляла силу удара пролетариата.
   Во-вторых, прямым следствием пораженческих настроений лидеров явилось их стремление проводить всеобщую стачку "в белых перчатках". Одна из левых лейбористок Эллен Вилкинсон не без остроумия сказала, что Генсовет ведет борьбу по принципу: "Ш-ш! Ш-ш! Не разбудите бэби Болдуина!" Эта трогательная забота о спокойствии премьера, впрочем, совпадала с личными переживаниями рабочих лидеров. Они сами смертельно боялись всеобщей стачки и потому охотно делали все, чтобы вырвать зубы у этого страшного чудовища.
   С этой целью лидеры сразу решили ограничить размах стачки. Все рабочие силы были разделены на две категории: силы "первой линии" и силы "второй линии". К "первой линии" были отнесены рабочие горной, железоделательной, металлообрабатывающей, строительной и типографской промышленности, железнодорожники, транспортники и некоторые группы чернорабочих. Ко "второй линии" относились газ, освещение, почта, телеграф, телефон, т.е. отрасли, наиболее непосредственно затрагивающие интересы самых широких кругов населения и выход из строя которых способен был давать наиболее быстрый общественно-политический эффект. Генсовет, однако, начал с "первой линии" и ввел в борьбу отрасли труда, стачка в которых может дать эффект не сразу, а лишь спустя значительный срок. О призыве "второй линии" шли только разговоры, но до ее мобилизации дело так и не дошло: лидерам стало страшно, и они предпочли позорно капитулировать. Чрезвычайно характерно, что о забастовке водопровода вообще разговора не было. Общее число забастовщиков накануне ликвидации стачки достигло 3,5 млн., т.е. примерно 25 % всего британского пролетариата тех дней. Как видим, Генсовет не сумел или не захотел ввести в бой даже половины рабочего класса страны.
   Генсовет допустил еще одну крупную ошибку. Он провозгласил, что "рабочие не воюют с народом", и под этим предлогом обратился к правительству с письмом, в котором заявлял, что берет на себя заботу о снабжении населения продуктами продовольствия и потому будет пропускать поезда и грузовики с пищевыми продуктами. Правительство, однако, категорически отвергло всякое участие тред-юнионов в снабжении населения продовольствием, взяв эту задачу целиком на себя. Распоряжение же Генсовета о свободном передвижении продовольствия осталось в силе. Таким образом, Генсовет оказывал правительству серьезную помощь в разрешении одной из труднейших проблем, с которой столкнулось правительство.
   В конечном счете благодаря хорошей подготовленности буржуазного лагеря и плохой подготовленности пролетарского лагеря (а в особенности трусости генерального штаба последнего) соотношение общественных сил в мае 1926 г. складывалось не в пользу рабочего класса, а в пользу буржуазии. Победа болдуинов и черчиллей была предопределена. Весь вопрос сводился лишь к тому, когда, как, с помощью каких мер и средств она будет достигнута.

Как была сорвана стачка

   Из предыдущего ясно, что самым слабым звеном в цепи всеобщей стачки были рабочие вожди, прежде всего Генсовет. Поэтому нисколько не удивительно, что Болдуин и Черчилль в своей борьбе против пролетариата решили бить прежде всего в эту ахиллесову пяту рабочего класса. Роли между ними были прекрасно распределены: Черчилль взял на себя задачу запугивания Генсовета, а потом, когда эта цель была достигнута, на сцене появился Болдуин и в своей обычной елейно-пацифистской манере постарался сорвать плоды подготовленного Черчиллем успеха.
   Запугивание началось с первого дня стачки. Проявилось оно прежде всего в вопросе о том, быть или не быть во время стачки рабочей прессе. Казалось бы, какие могут быть сомнения?.. Накануне стачки буржуазная печать яростно обрушилась на Генсовет, подозревая его в намерении издавать во время борьбы "Дейли геральд". Как?! Это диктатура пролетариата! Это нарушение основ британской конституции!.. Правые члены Генсовета немедленно пришли в панику, левые стали колебаться, Томас поднял невероятный крик. В результате Генсовет постановил, что "Дейли геральд" наряду со всеми другими органами печати во время стачки не будет выходить. Но так как потребность оповещать рабочие массы обо всем происходящем во время борьбы была слишком настоятельна, Генсовет решил издавать свой стачечный бюллетень под названием "Бритиш уоркер". В течение первых двух дней стачки Генсовет, однако, не решался выпустить его, и только после того как на третий день появился правительственный бюллетень "Бритиш газет" (о котором я уже упоминал), генеральный штаб пролетариата настолько осмелел, что опубликовал первый номер своего бюллетеня. Но какого? Серого, бесцветного, беззубого, респектабельного, дьявольски респектабельного... Еще бы! Четыре специальных цензора Генсовета внимательно следили за тем, чтобы на страницы рабочего бюллетеня как-либо не проскочила случайно хоть искра революционного подъема! Еще любопытнее, что Генсовет запретил издание стачечных бюллетеней на местах! Если бы не коммунисты и левые группировки "движения меньшинства", которые, конечно, не считались с этим распоряжением Генсовета, миллионы рабочих во время стачки вынуждены были бы питаться правительственным радио да обывательскими слухами.
   Вторым моментом, когда с особенной яркостью обнаружились результаты политики запугивания, был вопрос о так называемых русских деньгах. Советские рабочие провели сбор пожертвований в пользу английских стачечников. ВЦСПС в счет этих сборов направил в Лондон небольшой аванс. В свете исторической перспективы можно думать, что этот благородный жест, продиктованный самыми лучшими чувствами, в тогдашней обстановке тактически был не вполне удачен. Однако ничего "зловещего" в поступке советских рабочих не было. Факты международной помощи стачечникам бывали и раньше. Однако теперь это вызвало в буржуазных кругах Англии целую бурю. Генсовет вновь пришел в панику и огромным большинством решил вернуть деньги в Москву. Даже "левый" Хикс поддержал в этом вопросе Томаса!
   Но то были лишь цветочки. Главная атака на Генсовет началась 3 мая, когда Болдуин в парламенте заявил, что всеобщая стачка является вызовом конституционным вольностям страны. 6 мая на ночном заседании палаты общин выступил либеральный лидер Джон Саймон, один из самых известных английских юристов, в длинной речи с помощью целого ряда сомнительных хитросплетений он "доказал", что всеобщая стачка является "противозаконной". Поэтому каждый рабочий, участвующий в стачке, отвечает своим личным имуществом за причиненные предпринимателю убытки. Поэтому же каждый член тред-юниона, отказавшийся выполнить предписание своего союза о приостановке, работы и тем самым нарушивший профсоюзную дисциплину, не может быть лишен своего права на пособие от своей организации, хотя в уставах многих тред-юнионов это и предусмотрено.
   Речь Саймона, активно поддержанная правительственными кругами, привела Генсовет в необычайное волнение. "Бритиш газет" сразу же набросилась на рабочих лидеров, обвиняя их в стремлении придать стачке "политический характер" и установить в Англии "диктатуру пролетариата". Эти нападки окончательно вывели членов Генсовета из равновесия. Всеми доступными им способами они опровергали свою причастность к "политике" и доказывали, что их стачка является чисто экономической стачкой и что единственной их целью является стремление оказать помощь углекопам.
   Эта трусость и растерянность тред-юнионистских лидеров, естественно, лишь повышали решительность правительства. 10 мая Черчилль и его сторонники в кабинете потребовали принятия крутых мер: ареста Генсовета и местных стачечных комитетов, мобилизации армейских резервов и спешного проведения через парламент закона, дающего правительству право конфискации денежных фондов тред-юнионов. Предложения Черчилля 10 мая приняты не были, и Болдуин выговорил себе еще два дня для мирного урегулирования конфликта.
   Конечно, правительство приняло надлежащие меры для того, чтобы сведения о заседании кабинета 10 мая "просочились" в круги Генсовета. Эффект был потрясающий. Все его члены -- как правые, так и левые -- теперь страстно желали только одного -- мира, мира во что бы то ни стало. Такой Генсовет можно было взять голыми руками. Усиленно заработал Томас: он бегал по министерским передним, беседовал с премьером, ездил к королю и выискивал любой предлог для какого бы то ни было компромисса. Болдуин ловко использовал ситуацию. Как раз в этот момент на сцене неожиданно появился глава королевской комиссии Самуэль, находившийся за границей, -- было неясно, приехал ли он в Англию добровольно или был вызван премьером, -- и выступил в качестве примирителя. 8 мая он встретился с представителями Генсовета, и в течение двух следующих дней, за спиной у Федерации горняков, были выработаны условия прекращения всеобщей стачки. Они включали основные положения рекомендаций комиссии Самуэля, а также предусматривали понижение зарплаты горняков.
   Только 9 мая к вечеру Генсовет сообщил Федерации горняков в своих переговорах с Самуэлем и достигнутом компромиссе. Представители углекопов (Кук, Смит и Ричардсон) категорически отвергли снижение заработной платы. Томас, Пью и другие члены Генсовета всячески старались убедить горняков в неизбежности известных жертв с их стороны в сложившейся ситуации, но ничего не добились. Макдональд и Гендерсон от имени лейбористской партии также доказывали горнякам, что они должны уступить, так как-де их слепое упорство грозит тягчившими последствиями для всего рабочего движения, но и они не имели успеха. Кук и Смит твердо стояли на своем.
   Тогда Томас и Пью заявили вождям горняков, что соглашение между Генсоветом и правительством достигнуто и что 12 мая стачка прекращается. Это было настоящее предательство.
   В крайнем раздражении Кук и Смит спросили, есть ли твердая гарантия, что после прекращения стачки правительство по крайней мере признает Меморандум Самуэлл (так именовался компромисс, достигнутый в результате переговоров Генсовета с Самуэлем). Томас ответил: "Да, гарантии есть и вполне надежные". Это подтвердили и некоторые другие члены Генсовета. Вожди горняков не удовлетворились и потребовали предъявления какого-либо документа. Такого документа же оказалось. Тогда Томас, обратившись к Куку, с возмущением воскликнул: "Вы можете не верить моему слову, но неужели вы не поверите слову английского джентльмена, который был губернатором Палестины?" [В 1920-1925 гг. Герберт Самуэль занимал пост Высокого комиссара Великобритании в Палестине.] Это было поистине великолепно! Аналогичное заверение привел и Макдональд. Однако и этот "аргумент" не подействовал на лидеров горняков. Они ушли крайне неудовлетворенными и с большими опасениями за будущее.
   Их недоверие оказалось более чем обоснованным. 12 мая утром Генсовет отправился на поклон к Болдуину, и Пью смиренно сообщил ему о немедленном прекращении всеобщей стачки. Болдуин в ответ патетически воскликнул, что он благодарит бога за принятое Генсоветом решение. Но, когда затем некоторые члены Генсовета (в частности Бевин) спросили премьера, гарантирует ли он прекращение локаута горняков и отсутствие репрессий в отношении всех других рабочих, участвовавших в стачке, Болдуин уклонился от каких-либо связывающих его обещаний, сославшись на свое заявление в парламенте, которое он должен сделать в самом ближайшем будущем. Это звучало очень подозрительно. Одновременно утром 12 мая Самуэль направил Пью письмо, в котором заявил:
   
   "С самого начала переговоров я доставил вам на вид, что я действую целиком по собственной инициативе, что я не имею никаких полномочий от правительства и, следовательно, не могу давать никаких гарантий от его имени".
   
   Таким образом, Томас и Макдональд нагло лгали, когда заверяли Кука, будто бы правительство принимает в качестве базы для урегулирования конфликта Меморандум Самуэля.
   12 и 13 мая, повинуясь профсоюзной дисциплине, забастовщики стали возвращаться на работу. И тут сразу возникли крупные осложнения. Массы были вообще потрясены и возмущены внезапным и немотивированным прекращением стачки. Настроение повсюду оставалось боевым. Рабочие готовились к длительной борьбе. Железнодорожники, транспортники, печатники -- все единодушно заверяли, что смогут простоять по крайней мере еще недели две. Массы, ощутившие свою великую классовую мощь, смотрели на будущее с величайшими надеждами... И вдруг такая полная и необъяснимая капитуляция! Уже одно это создавало среди миллионов стачечников очень возбужденное настроение. К этому прибавились репрессии предпринимателей. Они не хотели просто восстанавливать стачечников на старых условиях, а требовали либо сокращения зарплаты, либо удлинения рабочего дня, либо выхода рабочих из союзов, либо подписания обещаний никогда больше не участвовать во всеобщей стачке и т.п. Возмущению рабочих не было границ. Общественная атмосфера стала быстро накаляться. Стачечники отказывались возвращаться на работу. 13 мая число бастующих было больше, чем накануне. Все говорило, что теперь можно ожидать новой и уже гораздо более острой вспышки социальной борьбы. Это перепугало буржуазный лагерь, и Болдуин был вынужден пролить немножко елея на бурное рабочее море. 13 мая он выступил в парламенте с речью, в которой предпринимателям рекомендовал умеренность и осторожность, а тред-юнионам обещал использовать свое влияние для предупреждения каких-либо репрессий. Слова премьера имели определенный эффект, и возвращение стачечников на свои места пошло более гладко, но все-таки многие забастовщики еще долго оставались на положении безработных. Томас и тут оказался на высоте своего предательства: он подписал с железнодорожными компаниями соглашение, в котором признавалось, что тред-юнион, объявив стачку, совершил неправильный акт и что предприниматели вправе требовать от рабочих возмещения причиненных им убытков.
   Так обстояло дело с рабочими различных профессий, принимавшими участие во всеобщей стачке. С горняками вышло гораздо хуже. Вопреки заверениям Томаса и Макдональда шахтовладельцы отказались аннулировать локаут. Болдуин также не сделал ничего для его прекращения. Все, на что он отважился, -- это выдвинуть собственный план компромисса для угольной промышленности, который уступал даже скромному Меморандуму Самуэля!
   Таким образом, Генсовет потерпел полное и бесславное поражение. Он был кругом обманут, обманут потому, что благодаря своей трусости хотел быть обманутым. В истории английского рабочего движения никогда не было более позорной страницы.

Героическая борьба углекопов

   Всеобщая стачка кончилась, но борьба углекопов против шахтовладельцев только начиналась.
   14 мая, через два дня после капитуляции Генсовета, исполком Федерации горняков был принят Болдуином. Исполком единогласно отверг компромисс премьера. 20 мая то же сделала специально созванная общенациональная конференция горняков. Болдуин принял также представителей шахтовладельцев, но результатом этого явилось лишь письмо последних премьеру, в котором они обвиняли во всех трудностях вмешательство правительства в дела угольной промышленности и требовали для себя полной свободы действий. Хозяева считали единственным выходом из положения лишь введение 8-часового рабочего дня и значительное снижение заработной платы. Получив отпор с обеих сторон, Болдуин обиделся и решил отказаться от дальнейшего вмешательства, заявив, что вопрос о какой-либо субсидии горной промышленности от правительства снимается с повестки дня. Так опять класс оказался против класса (правда, только в рамках одной отрасли производства), но с той огромной разницей, что на этот раз острый конфликт растянулся на 7 месяцев, которые стали одной из наиболее героических страниц в анналах классовой борьбы британского пролетариата.
   Первые 2 месяца борьбы, вплоть до середины июля, были периодом упорного выжидания с обеих сторон. Шахтовладельцы возлагали надежды на "костлявую руку голода", которая должна смирить рабочих, и предлагали горнякам возобновить работу на условиях сокращения зарплаты и установления 8-часового рабочего дня. Горняки, которые еще имели средства для существования (стачечное пособие от союза и мобилизация собственных ресурсов), категорически отвергли предложения хозяев и твердо повторяли: "Not a penny off the pay, not a second on the day". Правительство молчало и занималось проведением через парламент некоторых антирабочих законов.
   К середине июля положение начало обостряться. Собственные ресурсы горняков стали истощаться. 15 июля состоялось совместное заседание Генсовета и Федерации горняков, на котором Генсовет обещал оказать бастующим углекопам всемерную помощь.
   Около того же времени в игру вошел новый и важный фактор -- поддержка английских горняков иностранными рабочими. Героическая борьба горняков вызывала сочувствие пролетариев других стран, которые провели массовые сборы в помощь своим бастующим товарищам в Англии. Такие сборы проходили в Германии, Скандинавии, Франции, Италии и т.д.
   Однако самое важное значение имела поддержка со стороны рабочих Советского Союза. Твердость и мужество британских горняков вызывали самые горячие чувства у трудящихся в нашей стране, и сборы для их поддержки пользовались большим успехом. Суммы получались крупные, и примерно раз в месяц или раз в полтора месяца открыто через советский госбанк переводились в фунтах в Англию. Всего за время стачки советские рабочие послали своим английским товарищам около 11,5 млн. рублей, что составило 61 % всех сборов на стачку. В противоположность Генсовету Федерация горняков охотно принимала советскую помощь, что в известной степени объяснялось -- это я могу засвидетельствовать из личных воспоминаний -- влиянием генерального секретаря горняков, уже упоминавшегося Артура Кука. Это был человек большого мужества и твердости, с широким горизонтом и пониманием происходящего. Личные качества Кука несомненно сыграли немалую роль в поддержании единства горняцкого фронта до конца.
   Зато весь буржуазный лагерь задыхался от негодования при каждом новом переводе "русских денег" из Москвы в Лондон. Его чувства даже нашли известное отражение в дипломатической переписке тех дней между советским и британским правительствами. Советская помощь глубоко запала в сердца английским горнякам и нашла свое практическое выражение, между прочим, в том факте, что во время второй мировой войны Федерация горняков была первой общественной организацией, сделавшей крупный денежный взнос в фонд Советского Красного Креста сразу же после нападения гитлеровской Германии на нашу страну [М. Майский. Воспоминания советского посла, т. III, M., 1964, стр. 291-306].
   Почти одновременно с решением Генсовета об оказании горнякам помощи они получили поддержку (по крайней мере моральную поддержку) со стороны... церкви. Сейчас, как и во время всеобщей стачки, и по тем же причинам сановники церкви в лице целого ряда епископов и других видных представителей клира вручили Болдуину меморандум в качестве основы для урегулирования конфликта в горной промышленности. Условия, предлагавшиеся церковниками, сводились к следующему: немедленное возобновление работы с сохранением рабочего дня и зарплаты такими, какие были до стачки; заключение в течение четырехмесячного срока соглашения между сторонами в общенациональном масштабе; субсидия промышленности от государства на определенный срок; реорганизация угольной промышленности; решение спустя точно указанный срок всех несогласованных между сторонами вопросов в порядке арбитража при наличии независимого председателя. Меморандум церковников в сложившейся обстановке представлял собой настолько приемлемый для горняков выход из положения, что его поддержал исполком Федерации углекопов. Зато шахтовладельцы его отвергли, а Болдуин принял меморандум церковников, но ничего не сделал для его реализации. Таким образом, правительство сохранило свою враждебную горнякам непреклонность, а церковь еще раз нажила общественно-политический капитал.
   Что касается широких горняцких масс, то, несмотря на все возраставшие трудности, они продолжали держаться. Это прекрасно иллюстрировалось следующим любопытным фактом. 30 июля собралась, конференция делегатов Федерации горняков для обсуждения меморандума церковников. На конференции произошел спор. Многие члены конференции требовали осуждения поведения исполкома за то, что он отнесся сочувственно к предложениям представителей церкви. Они считали это недопустимой слабостью. После жаркой дискуссии вопрос был поставлен на голосование, и что же? Исполком едва избежал осуждения: за осуждение было подано 330 тыс. голосов, против осуждения 366 тыс.!
   Пришла осень. Положение горняков становилось все труднее. Личные ресурсы стачечников были истощены. Пособия, выдаваемого союзом, не хватало на существование. Детей углекопов на время борьбы разобрали семьи рабочих других отраслей труда. Различные филантропические организации -- светские и церковные -- начали открывать для горняков благотворительные столовые. В угольных поселках было сумрачно, голодно и холодно. Буржуазия травила забастовщиков и предрекала их близкое поражение. Многие тред-юнионистские лидеры со злорадством говорили горнякам: "Вы сами виноваты в своем несчастье". Все это создавало почву, благоприятную для внесения разложения в ряды горняков. И действительно, кое-кто из них стал падать духом и понемногу возвращаться на работу. Такие случаи бывали в дистриктах Уорвикшира, Дерби, Ноттингэма и др. Однако то были редкие исключения. Основная масса горняков стояла прочно на боевых позициях. Вот прекрасное доказательство.
   Обеспокоенное экономическими и социальными последствиями сильно затянувшегося конфликта правительство в середине сентября сделало попытку урегулировать его с помощью нового компромисса, который содержал заключение временных соглашений по дистриктам и создание затем Трибунала национального арбитража, в который любая сторона может обжаловать любой пункт временного соглашения. Исполком горняков передал это предложение на голосование дистриктов. 7 октября оно было отклонено большинством 737 тыс. против 42 тыс. А состоявшаяся около того же времени национальная конференция горняков большинством 594 тыс. голосов против 194 тыс. приняла решение активизировать борьбу. Под этим понимались такие меры, как возвращение к лозунгу "Not a penny off the pay, not a second on the day", участие в стачке рабочих, несущих заботу о безопасности шахт, созыв специального конгресса тред-юнионов для объявления эмбарго на ввоз иностранного угля и введение обязательного взноса на помощь горнякам во всех британских профсоюзах. Голосование по дистриктам дало большинство в 176 тыс. голосов в пользу названного решения.
   Однако большинство лидеров тред-юнионов, от которых в немалой степени зависело проведение в жизнь политики интенсификации форм борьбы (в частности такая важная мера, как эмбарго на иностранный уголь), остались глухи к призыву горняков. Единственное, на что пошел Генсовет, было объявление добровольного общепрофсоюзного взноса в помощь горнякам, принятое 3 ноября.
   Но даже и эта полумера пришла слишком поздно. В горняцких поселках царили голод и холод. Сила сопротивления забастовщиков слабела с каждым днем. Шахтовладельцы, поддерживаемые правительством, не хотели и слышать о каких-либо уступках углекопам. Руководящие круги тред-юнионов и лейбористской партии все больше охладевали к поддержке горняков, считая, что своим "экстремизмом" они сами навлекли на себя беду. Самовольное возвращение стачечников на работу принимало широкий характер: на 10 ноября свыше 300 тыс. горняков с болью в сердце вынуждены были капитулировать. В такой обстановке исполком Федерации решил, что пришло время кончать борьбу. Как ни горько было признать поражение, лучше было уйти с поля битвы в организованном порядке, чем допустить развал Федерации в случае стихийного бегства бойцов под давлением превосходящих сил противника, ибо надо было думать о будущем. Пусть в этот раз рабочие потерпели неудачу, придет время, когда они окажутся в более благоприятном положении. И такое время придет тем скорее, чем полнее их профсоюзная организация сохранит свою боеспособность.
   Исходя из этих соображений, исполком Федерации в середине ноября вступил в переговоры с правительством. Условия, предложенные последним, были следующие: Федерация должна гарантировать немедленное возобновление работ на базе соглашений между сторонами по дистриктам в соответствии с выработанным правительством стандартом таких соглашений, причем вопрос о продолжительности рабочего дня не исключается из переговоров между горняками и шахтовладельцами; правительство создает также Национальный трибунал, к которому может апеллировать каждая сторона по любому пункту соглашения, если он дает рабочим меньше того, что предусмотрено стандартным образцом.
   Исполком передал правительственное предложение на голосование дистриктов. И опять горняки -- отклонили его большинством 461 тыс. против 313 тыс. голосов. Однако все сознавали, что продолжать дальше борьбу невозможно. Тогда была созвана Национальная конференция горняков, которая большинством 520 тыс. против 286 тыс. голосов предложила дистриктам немедленно вступить в переговоры с шахтовладельцами по поводу заключения с ними местных соглашений. Конференция рекомендовала рабочим требовать от владельцев внесения в соглашения определенных пунктов, гарантирующих минимальные интересы углекопов, но этого не удалось добиться ни в одном случае. Горнякам приходилось брать то, что являлось теперь достижимым.
   Так закончилась эта великая 7-месячная борьба. Однако формального решения о прекращении стачки так и не было принято.
   Артур Кук присутствовал на VII съезде советских профсоюзов в Москве. 6 декабря 1926 г. он выступил здесь с большой речью, в которой горячо благодарил советских рабочих за их помощь английским горнякам во время борьбы и откровенно заявил, что горняки на этот раз отступили, потому что их "одолел голод". Однако Кук был уверен, что в другой раз будет иначе. Закончил он свое выступление словами:
   
   "Мы ждем вашей помощи, мы ждем, что вы поделитесь с нами вашим опытом. Однако нам нужно не только знание, но и мужество... Ленин обладал не только одним знанием, но и мужеством, мужеством на практике применять свое знание. В Англии нашим руководителям недостает мужества. Массы будут бороться, как боролись горняки, но мы в Англии еще не создали руководителей, в нужный момент обладающих мужеством довести борьбу до победного конца... Мы воспользуемся уроками этой борьбы... Мы извлечем из своего опыта пользу" ["7-й съезд профсоюзов СССР. 6-18 декабря 1926 г. Стенографический отчет", М.. 1927, стр. 29-30].
   
   Кук, несомненно, извлек пользу из проделанного опыта. Было немало оснований думать, что в процессе дальнейшего развития он твердо пойдет по намеченному пути. К сожалению, смерть слишком рано вырвала его из рядов британского рабочего движения (в 1931 г.). Но не только Кук сделал выводы из пережитого опыта. То же самое сделали и многие другие горняки. Лучшим свидетельством является тот факт, что несколько позднее, уже в 30-е годы, генеральным секретарем Федерации горняков был избран коммунист Артур Хорнер.
   Здесь мне хочется сказать несколько слов о роли Коммунистической партии Британии в событиях 1926 г. Эти события явились для нее тяжелым испытанием, но она выдержала его.
   Прежде всего компартия сумела найти правильную линию в шуме и сутолоке разыгравшейся борьбы. Она сразу разгадала суть политики правительства и квалифицировала отчет комиссии Самуэля как объявление войны рабочему классу. Отсюда ее широкая агитация за мобилизацию пролетариата в целях поддержки углекопов и лозунг всеобщей стачки как наиболее острого оружия для достижения этой цели. Одновременно компартия во весь голос поставила вопрос о международной поддержке британского пролетариата и о повсеместной организации Советов действия. Предвидя, что в случае обострения борьбы правительство пустит в ход оружие, компартия приняла меры к усилению агитации среди солдат (эта работа не прекращалась в течение всей стачки) и к созданию среди рабочих дружин самообороны. Вместе с тем, не предаваясь никаким иллюзиям относительно характера лидеров тред-юнионов, компартия с самого начала предостерегала массы от возможной измены вождей, напоминая о "черной пятнице" 1921 г.
   Когда всеобщая стачка наконец разразилась, компартия, памятуя, что наилучшая стратегия заключается не в обороне, а в наступлении, подняла перчатку, брошенную правительством рабочему классу, и открыто признала политический характер движения. Поэтому в ходе борьбы она выдвигала политические лозунги и настаивала на максимальном расширении сферы забастовки и на немедленном призыве к борьбе рабочих отрядов "второй линии". Целый ряд провинциальных стачечных комитетов и Советов действия находился полностью под влиянием коммунистов. Коммунистические ораторы пользовались громадным успехом на забастовочных митингах и собраниях. Коммунисты играли весьма важную роль в организации демонстраций и обнаружили необычайную энергию в составлении, печатании и распространении стачечных бюллетеней как в Лондоне, так и во всех других промышленных центрах.
   Равным образом компартия при ликвидации всеобщей стачки не потеряла головы и сумела занять правильную линию поведения. Она выступила против предательства Генсовета и решительно обрушилась на "левых" за их трусость и половинчатость. А после окончания всеобщей стачки компартия выдвинула лозунг: концентрация всех сил на поддержке горняков, -- и сама дала яркий пример того, как этот лозунг надо было проводить на деле.
   Да, Британская компартия с честью выдержала выпавшее на ее долю испытание, однако справедливость требует сказать, что размеры ее влияния на ход событий были весьма ограниченны. Партия была основана в 1920 г. и в момент всеобщей стачки насчитывала всего лишь около 5 тыс. членов. Единственный еженедельный орган партии "Уоркерс уикли" расходился в 50-60 тыс. экземпляров. Естественно, что при таких условиях роль компартии в разыгрывающихся событиях не могла быть особенно крупной, однако в те бурные дни она сделала все, что могла, и несомненно вписала славную страницу в свою историю.

Смерть Л.Б.Красина

   Не желая разрывать картины событий, связанной со всеобщей стачкой, я несколько забежал вперед и отвлекся от вопросов дипломатических. Возвращаюсь теперь к этим вопросам, в том числе и к перипетиям моей личной жизни и работы.
   Сразу же после всеобщей стачки, в конце мая 1926 г., я уехал в отпуск, который решил проводить в СССР. Уезжал я с намерением больше не возвращаться в Лондон, так как мне очень не нравилась атмосфера, господствовавшая в то время в полпредстве. Осенью 1925 г. лондонское полпредство должен был возглавить Леонид Борисович Красин, бывший до того советским послом в Париже. Красин страдал белокровием. Состояние его осенью 1925 г. настолько ухудшилось, что он не мог выехать из Франции после своего назначения в Лондон и провел зиму 1925/26 г. в Париже, проходя курс лечения у лучших специалистов того времени. Пока же руководителем лондонского полпредства был первый советник А.Розенгольц, о котором упоминалось выше. Работать с ним было очень нелегко. Поэтому весной 1926 г. я решил "сбежать" из Лондона и сразу же по приезде в Москву в конце мая в отпуск твердо заявил, что в Лондон не вернусь. Около месяца я был занят писанием для ВЦСПС моего репортажа о всеобщей стачке, затем мы с женой, около месяца плавали на пароходах по Волге и Каме, потом я временно возглавлял ВОКС, готовясь к постоянной работе в Москве на предстоящую зиму... И вдруг все внезапно изменилось! Однажды M.M.Литвинов, ведавший в Наркоминделе странами Запада, вызвал меня и сказал:
   -- Вам придется срочно выехать в Лондон.
   -- Как!? -- воскликнул я, -- я же подробно излагал вам еще в мае причины, по которым я не считаю целесообразным оставаться в Лондоне. Они остаются в силе.
   -- Знаю, -- продолжал Максим Максимович, -- и раньше, как вы знаете, я склонен был пойти вам навстречу. Но сейчас положение изменилось, и ваше присутствие в Лондоне крайне необходимо. Суть дела сводится к следующему. К концу лета Л.Б.Красин как будто бы настолько поправился, что уехал из Парижа в Лондон и приступил к исполнению своих обязанностей. К сожалению, однако, улучшение в состоянии здоровья Леонида Борисовича оказалось временным, и дальнейшие перспективы неясны... Работать по-настоящему Красин, очевидно, не может. Ему нужны помощники. Посылать нового советника в Лондон рискованно: при нынешних наших отношениях с правительством Болдуина англичане могут просто не дать ему визы. Поэтому мы пришли к выводу, что единственным разумным шагом является ваше возвращение в Лондон. К счастью, формально мы еще не отозвали вас из Лондона и вопрос об английской визе для вас не стоит. Надеюсь, вы понимаете трудность создавшегося для нас положения и не будете настаивать на оставлении в Москве. Понимаю, что возвращение в Лондон для вас неприятно, но вы должны пожертвовать личными чувствами в интересах государственного дела. Помогите Красину в его работе.
   Аргументация M. M. Литвинова была столь убедительна, что мне пришлось согласиться. Так осенью 1926 г. я вновь оказался в стенах нашего лондонского полпредства и опять приступил к исполнению своих обязанностей. Но теперь они несколько отличались от того, чем я занимался в первый год моей дипломатической работы в Англии.
   Красин приехал в Лондон с большими планами и надеждами. Здоровье его перед тем значительно улучшилось, и он рвался, пока еще не поздно, приложить свои силы к улучшению англо-советских отношений, которые в тот момент находились в очень напряженном состоянии. В правительственных кругах и в Сити с прибытием Красина также связывались известные ожидания. Л.Б.Красина в Лондоне уважали и хорошо знали по его переговорам с Ллойд Джорджем в 1920 г., результатом которых явилось первое торговое соглашение 1921 г. между Советской Россией и Великобританией. Леонид Борисович сыграл важную роль в ликвидации острого конфликта между обеими странами в связи с "ультиматумом Керзона" [*] в 1923 г. Леонид Борисович в качестве наркома внешней торговли в первые годы после Октября опекал развитие экономических отношений между Англией и Советским государством. В результате в руководящих британских кругах -- политических и хозяйственных -- Красин приобрел репутацию умного, делового, энергичного человека "здравого смысла", с которым можно договориться по спорным вопросам. И так как людей типа Болдуина и Остина Чемберлена все-таки беспокоило обострение отношений с Советской страной, то они рассчитывали несколько выправить положение, имея в качестве партнера "благоразумного" Красина.
   
   [*] -- 8 мая 1923 г. британский министр иностранных дел лорд Керзон направил Советскому правительству ультиматум, в котором требовал отзыва советских послов в Иране и Афганистане за якобы допущенные ими акты антибританской пропаганды, отмены установленной Советским правительством 12-мильной зоны береговых вод вдоль Мурманского побережья и замены ее 3-мильной, денежной компенсации двум "пострадавшим от советских репрессий" английским шпионам, освобождения осужденного советским судом польского ксенза-шпиона и отказа от двух писем НКИД, в которых давался отпор вмешательству английского правительства в наши внутренние дела. В случае отказа Советского правительства принять ультиматум Керзон грозил разрывом отношений с СССР в 10-дневный срок. Советское правительство вступило в переговоры с британским и, сочетая твердость с гибкостью, добилось ликвидации конфликта на базе приемлемого компромисса. Советское правительство сделало уступки по более мелким, непринципиальным вопросам, по полностью сохранило принцип невмешательства извне во внутренние дела Советского государства.
   
   Как бы то ни было, но с приездом Леонида Борисовича в Лондон атмосфера в англо-советских отношениях приняла такой характер, что сделала возможным начало более серьезных разговоров об их нормализации. И Красин сразу решил до конца использовать открывшиеся перспективы. Октябрь 1926 г. прошел у него в настойчивых попытках установить нужные контакты с британской стороной. А я, как его непосредственный помощник, взял на себя всю заботу по подготовке его встреч с нужными людьми, сбору для него необходимых материалов, составлению текстов различных меморандумов, записок, писем и т.д. Мне это очень нравилось не только потому, что работа с Красиным доставляла большое удовольствие, но также и потому, что подобная помощь полпреду являлась для меня прекрасной школой дипломатической работы. Из событий того месяца у меня в памяти с особой яркостью запечатлелись два.
   Первое -- это большой разговор Красина с Остином Чемберленом, происходивший 11 октября. Я не присутствовал при этом разговоре (Красин достаточно хорошо знал английский язык и не нуждался в переводчике), однако из рассказа моего шефа, а также из сопровождавших эту встречу толков в политических кругах и в печати я сразу же узнал о ней все подробности. Как человек, особенно тесно связанный с проблемами экономического порядка, Красин построил свою беседу с министром иностранных дел на иллюстрациях быстрого роста и укрепления советского хозяйства. В качестве одного из доказательств этого Красин, помню, привел такой пример: в 1923 г. в СССР был ввезен первый американский трактор, а в 1926 г. их было уже 26 тыс. Красин не скрывал экономических трудностей Советской страны и выдвигал идею долгосрочного английского займа (именно займа, а не кредитов) как средства быстро двинуть вперед развитие нашей экономики, одновременно указывая Чемберлену: "Подумайте, какие возможности для британской промышленности открывает советский рынок с его 22 млн. крестьянских хозяйств!" А когда Чемберлен заикнулся было об отсутствии доверия людей Сити к стабильности этого рынка. Красин со смехом воскликнул: "Мы существуем уже 9 лет, заверяю вас, что мы просуществуем еще 199!" Аргументы Красина, видимо, произвели на Чемберлена известное впечатление, ибо он стал заверять советского полпреда, будто бы Англия не питает к СССР никаких враждебных чувств, но англо-советских договоров от 8 августа 1924 г., подписанных Макдональдом, нынешнее правительство признать не может. Чемберлен жаловался на пассивность баланса Англии в торговле с СССР (тема, которая неоднократно повторялась, когда уже позднее в качестве посла я вел в Лондоне переговоры о торговом соглашении 1934 г.), но признал, что монополия внешней торговли является ключом ко всей советской экономической системе и что он не собирается настаивать на ее отмене. В конечном итоге Чемберлен дал понять, что вместе с советской стороной он готов заняться изучением путей для улучшения отношений между двумя странами. По тем временам это было, значительным успехом.
   Когда по возвращении от Чемберлена Красин передал мне, что происходило во время беседы, он вдруг засмеялся и прибавил:
   -- А знаете, лично Чемберлен мало импонирует собеседнику... Керзону он годился бы в секретари...
   Другой важный разговор Красин имел 15 октября с директором знаменитого Английского банка -- Монтегю Норманом. Посредником между ними был пресловутый Лесли Уркварт, который тогда еще рассчитывал на получение от нас выкупа за свою концессию [*] и потому готов был оказать услугу советскому полпреду. Красин был у Монтегю Нормана и имел с ним большую беседу, которая продолжалась около полутора часов. Говорили очень обстоятельно и откровенно. Рассказывая мне потом о своем визите, Красин заметил:
   
   [*] -- Уркварт Лесли -- крупный английский концессионер, связанный с различными предприятиями в царской России, особенно с полиметаллами в Караганде, собственность которого была национализирована во время революции. Пока Уркварт надеялся на возвращение своей собственности или по крайней мере на денежную компенсацию за нее, он прикидывался "другом" СССР, а когда эту надежду потерял, превратился в злейшего врага нашей страны.
   
   -- Норман, несомненно, очень крупный и интересный человек. Он меньше всего напоминает жадного капиталистического дельца, который ищет только прибыли и личного обогащения. Мне говорили, что эти вопросы Монтегю Нормана вообще мало интересуют, тем более что материально он более чем обеспечен, и, разговаривая с ним с глазу на глаз, в это веришь. На меня он произвел впечатление скорее умного и делового ученого, финансиста с большой эрудицией и широким горизонтом, чего-то вроде философа капиталистической системы... И притом он так молод! Я дал бы ему не больше 35-40 лет.
   -- Ну, что вы! -- прервал я Красина, -- мне известно, что Монтегю Норману перевалило уже за полсотни...
   -- В самом деле? -- удивился Красин. -- Во всяком случае, выглядит он гораздо моложе... Впрочем, англичане -- особенно из высших слоев дьявольски моложавы.
   Я поинтересовался, о чем шел разговор. Леонид Борисович ответил, что он развивал перед директором Английского банка мысль о том, что перед Советской страной сейчас лежат два возможных пути: либо опираться в своем дальнейшем развитии только на свои собственные внутренние ресурсы, либо пытаться возможно шире использовать в этих целях финансовую помощь буржуазного мира, в частности Англии. Первый путь медленнее, но надежнее, второй путь быстрее, но опаснее, ибо ставит наше хозяйство в известную зависимость от недружественных нам сил. Тем не менее Советское правительство было бы готово рискнуть допустить известную инвестицию иностранного капитала в советскую промышленность в форме концессий и т.п. Однако, по мнению Красина, этого мало. Для того чтобы дать мощный толчок хозяйственному росту СССР, нужно получение большого долгосрочного займа, например от Англии. И, если подойти к данному вопросу с общеевропейской точки зрения, такой заем был бы только выгоден для Европы: ведь без крупного роста внешней торговли СССР трудно себе представить восстановление всего европейского хозяйства, расстроенного войной 1914-1918 гг. И Красин в упор задал Монтегю Норману вопрос: что он думает по этому поводу?
   -- И вот тут, -- продолжал, оживляясь, Красин, -- произошло самое любопытное. Монтегю Норман заявил, что он вполне согласен со мной и что без вовлечения России в систему европейского развития полное восстановление европейского хозяйства невозможно. Он говорил также, что без долгосрочных займов серьезный подъем советской экономики немыслим... Он все это, как глава Английского банка, прекрасно понимает. Но когда я спросил Нормана, каковы перспективы получения Советским Союзом долгосрочного займа в Англии, он ответил: никаких, если вы не вернетесь к принципу частной собственности; дескать, британское общественное мнение без этого не допустит выпуска советского займа в Сити. Я ответил, что советское общественное мнение не допустит признания частной собственности на заводы, фабрики и т.д. Норман пожал плечами и сказал: "Получается заколдованный круг".
   Вспоминая сейчас, 50 лет спустя, об этой беседе Красина с Монтегю Норманом, я невольно думаю о том, как своеобразны пути истории. Тогда, в 20-е годы, отдельные, более дальновидные представители буржуазии, вроде Монтегю Нормана, хорошо понимали, что наиболее целесообразной политикой с точки зрения европейскокапиталистических интересов является широкое вовлечение СССР в европейский хозяйственный оборот, однако они были бессильны в осуществлении такой политики: мешала классовая слепота широких кругов буржуазии. То же самое наблюдалось и позднее, когда мне приходилось работать в Лондоне уже в качестве посла. В итоге экономика СССР фактически развивалась на основе внутренних ресурсов при совершенно ничтожном участии иностранного капитала. Поэтому она развивалась медленнее, чем могла бы, и с большими трудностями. Однако героизм советского народа преодолел все. В конечном счете наша страна не имеет причин сожалеть о том, что произошло. Именно благодаря финансово-экономической блокаде, которую фактически осуществлял в отношении СССР капиталистический мир, мы не только сохранили полную хозяйственную независимость, но и закалились экономически.
   Со второй половины октября 1926 г. здоровье Красина стало ухудшаться. Болезнь брала свое. Сначала он перестал выезжать сам с визитами и по делам, но продолжал принимать приходивших к нему посетителей. Потом он прекратил свидания с чужими людьми, ограничиваясь встречами лишь с сотрудниками полпредства. Вскоре и это оказалось Леониду Борисовичу не по силам.
   Он перестал выходить в кабинет и проводил большую часть времени в спальне, где для него специально был поставлен небольшой письменный стол. Здесь он принимал главным образом первого секретаря Д. В. Богомолова и меня. Здесь же он читал наиболее важные письма и документы, которые я ему передавал. В спальне я обыкновенно получал от Леонида Борисовича и указания по различным вопросам текущей работы полпредства. С начала ноября состояние Красина настолько ухудшилось, что ему пришлось лечь в постель, и я под различными предлогами стал сводить к крайнему минимуму необходимость знакомить его с политическими делами, хотя он настойчиво требовал держать его в курсе всех событий.
   В те дни вся наша энергия была сосредоточена на отчаянной борьбе за жизнь Красина. Мы свели знакомство с лучшими врачами Лондона, часто ездили и на знаменитую Хардей-стрит [Улица врачей в Лондоне], вели длинные беседы с медицинскими светилами Англии, устраивали консилиумы и обследования. У меня до боли сжималось сердце, когда я видел, как Леонид Борисович с каждым днем становится все бледнее и слабее, и мы все готовы были идти на самые крайние меры, лишь бы опять поставить его на ноги. Разумеется, полпредство все время информировало Москву о состоянии здоровья Красина и получало оттуда все необходимые инструкции. Основное в них было: не жалеть никаких средств для борьбы с его болезнью.
   Белокровие очень тяжкая болезнь. Медицина не умеет ее по-настоящему лечить даже сейчас, -- тем более не умела она это делать больше 40 лет назад. Английские врачи пускали в ход различные методы -- диету, лекарства, переливание крови. Особенно большое значение они придавали переливанию крови. Полпредство, которое жило ежедневными бюллетенями о состоянии здоровья Красина, искало и находило подходящих доноров в своей собственной среде, а также в среде других членов советской колонии в Лондоне. Охотников было сколько угодно. Каждое переливание давало эффект: Красин как-то оживал, щеки его слегка розовели, он начинал говорить, интересоваться окружающей обстановкой, но, к сожалению, это продолжалось недолго. Потом болезнь опять вступала в свои права, и мы с ужасом думали: неужели близок конец?
   Красин был спокойно-разумный больной и притом большевик! Он нередко говорил:
   -- Будем бороться с недугом твердо, упорно, по-большевистски!
   И, действительно, он послушно и настойчиво выполнял предписания врачей.
   7 ноября 1926 г. в полпредстве был устроен большой дипломатический прием. Ввиду болезни Красина гостей принимали Любовь Васильевна Красина и я как заместитель полпреда в тот момент. Народу пришло много, но почти исключительно лейбористы, тред-юнионисты, левые интеллигенты. Еще раз наглядно демонстрировался дипломатический вакуум: не было ни одного представителя Форин оффис. Еще раз мы выступали как "посольство при оппозиции его величества". Все гости знали о тяжелом состоянии Леонида Борисовича, и потому атмосфера на приеме была сдержанная, даже чуть-чуть гнетущая. Должно быть, поэтому английские гости ушли сравнительно рано, и к 10 часам вечера остались только свои, советские товарищи. По русскому обычаю скоро стали петь песни. И вот...
   Открылась дверь, выходившая на лестницу из спальни Красина, и дежурная сестра принесла от него записку: Леонид Борисович просил товарищей спеть ему старые революционные песни. Мгновение спустя на лестнице село человек сто мужчин и женщин и начался долгий необычный концерт... Такой, какого я больше никогда в жизни не слышал...
   Пели "Спускается солнце за степи...", "Пыльной дорогой телега несется...", "Варшавянку", "Красное знамя", "Замучен тяжелой неволей...", "Смело, товарищи, в ногу..." И многие другие...
   Пели не так, как обычно, а с какой-то особенной глубиной и трогательностью, громко и приглушенно в одно и то же время, ибо все знали, что поют для больного человека, для посла и старого революционера, дни которого были сочтены. Хотели доставить ему перед концом хоть небольшую радость и потому не жалели стараний. Раза два осведомлялись, не прекратить ли? Может быть, Леонид Борисович устал? Хочет отдохнуть?.. Но Леонид Борисович присылал в ответ: "Нет, пойте, еще пойте! Ваше пение меня волнует и вдохновляет!" И товарищи, собравшиеся на лестнице, пели, пели, без конца пели...
   Только за полночь певцы стали расходиться, унося навсегда неумирающую память об этом изумительном вечере, который остался в моем сознании как вечер прощания Красина с жизнью. Моя жена -- одна из главных запевал на лестнице -- возвращалась домой со слезами на глазах...
   С середины ноября стало ясно, что роковая развязка близка. Все искусство медицины, все заботы Советского правительства, вся жизненная энергия больного оказались бессильными перед страшным недугом. Леонид Борисович лежал в постели, и, заходя к нему каждый день, я с ужасом видел, как явно тают его силы, как он становится все слабее, все равнодушнее к окружающему миру. Врачи предупредили, что конца можно ждать в любой момент. У постели было установлено непрерывное дежурство. Атмосфера в полпредстве сгустилась. Трагическое напряжение казалось нестерпимым...
   Навсегда запомнился мне мой визит к Красину за три дня до его смерти. Леонид Борисович лежал, глаза были закрыты, руки вытянуты вдоль тела. Только легкое дыхание, которое можно было слышать, нагнувшись к груди, свидетельствовало о том, что борьба между жизнью и смертью еще продолжается. Вдруг Красин пошевелился, открыл глаза и, глядя куда-то вверх, вполголоса произнес:
   -- С болезнью надо бороться твердо, упорно, по-большевистски!
   Потом этот неожиданный всплеск жизни погас, глаза закрылись, лицо вновь стало неподвижным. Но как характерно: на грани смерти Красин все еще думал о борьбе за жизнь!
   Три дня спустя, 24 ноября 1926 г., Красина не стало.
   Хоронили мы Красина по-советски. Это были первые похороны подобного рода в Англии. В главном зале полпредства стоял гроб. Кругом венки, цветы много цветов. На строгом черном костюме полпреда ярко выделялась снежно-белая борода (он сильно поседел за время болезни). Печать какого-то особого благородства лежала на похудевшем лице. Сотрудники полпредства, члены советской колонии в Лондоне несли почетный караул у гроба. Приходили и англичане, чтобы принять участие в карауле. Многим из них понравилась эта непривычная церемония большевиков. Из соседнего зала доносилась слегка приглушенная музыка чарующих траурных маршей Чайковского, Бетховена, Шопена, Мендельсона. Длинная цепочка людей -- мужчин, женщин, детей, рабочих, служащих, представителей культуры и искусства Англии -- проходила мимо гроба, склоняя головы перед полпредом СССР. Все вместе взятое создавало атмосферу величавой горести и глубокого уважения к усопшему.
   Но не только в стенах советского полпредства переживали тяжесть утраты. Исполком лейбористской партии и Генсовет тред-юнионов выразили глубокое соболезнование по случаю смерти Красина, и видный член парламента Д.М.Клайнес сказал:
   
   "Это трагический и безвременный конец большого общественного деятеля. Наша страна и Россия -- обе понесли тяжелую утрату. Я уверен, что, если бы Красин остался среди нас, его выдающееся дипломатическое искусство и его деловые способности обеспечили бы урегулирование по крайней мере некоторых разногласий между Англией и Россией".
   
   Лейбористская газета "Дейли геральд" тогда же писала:
   
   "Он умер, как мог бы пожелать, -- на своем посту. И его уход является огромной потерей не только для Советского Союза, но и для социалистического и рабочего движения во всем мире. Его работа у себя дома над реорганизацией российской промышленности и за рубежом над установлением более дружественных отношений между Советским Союзом и западными державами будет иметь длительное значение".
   
   Рупор Сити "Файненшнэл таймс" писала:
   
   "В лице г.Красина Советское правительство теряет способного слугу и одного из верных сторонников своих... идей. Его преждевременная смерть является, несомненно, большой потерей для этого правительства и дела, которое оно защищает".
   
   И, наконец, сам Остин Чемберлен, с высоты своего министерского величия, счел нужным заявить в парламенте:
   
   "Да позволено мне будет выразить сожаление по поводу смерти г.Красина, советского поверенного в делах".
   
   И один из чиновников Форин оффис явился в советское полпредство и оставил карточку с соболезнованием, тем самым впервые нарушая дипломатический вакуум, который до того существовал между британским министерством иностранных дел и официальным представительством СССР в Лондоне.
   Тело Красина было сожжено в столичном крематории на Голдерс грин. От полпредства до крематория его провожала большая толпа народа, насчитывавшая несколько тысяч человек. Присутствовали многие лидеры лейбористской партии и тред-юнионов, в том числе Ленсбери, Клайнс, Персель, Хикс, Свелс, Кук, Бен Тиллет и др. Но не было ни Макдональда, ни Сноудена. Внутри крематория состоялась гражданская панихида, на которой выступили представители советской колонии и английского рабочего движения. Среди многочисленных венков особенно выделялся один с изображением кирки и лопаты (знак горняков). Надпись на венке гласила: "От Федерации горняков Великобритании в знак благоговейной памяти и глубокой благодарности. Герберт Смит, Том Ричардс, В.П.Ричардсон, А.Д.Кук".
   Уходя из крематория, Брайльсфорд, который был потрясен смертью Красина, сказал мне:
   -- На меня произвели огромное впечатление эти похороны. Они умны и благородны. И глубоко человечны. Нет ни малейшего намека ни на бога, ни на духовенство... К чему они? Вы и здесь прокладываете дорогу к социализму.
   Вечером в день кремации урна с прахом Красина была отправлена в Москву и захоронена у Кремлевской стены.

Подготовка англо-советского разрыва

   Красин ушел, но проблема англо-советских отношений осталась и с каждым дальнейшим днем становилась все более острой и запутанной. Когда сейчас, много лет спустя, я перебираю в голове события той мрачной и тяжелой зимы 1926/27 г., мне делается все более ясно, что смерть Красина сыграла немалую роль в разрыве отношений между Англией и СССР полгода спустя.
   Значение личности в сфере дипломатии (как, впрочем, и во многих других областях) весьма значительно, а в определенные моменты очень велико. Конечно, даже самый искусный дипломат не может преодолеть общего течения исторического потока. Однако если дипломат умен, гибок, энергичен, смел, хорошо понимает психологию своего партнера из противоположного лагеря, если он пользуется доверием окружающих и уважением со стороны противника, он часто в состоянии добиться благоприятного результата или по крайней мере приемлемого для себя компромисса там, где дипломат противоположных качеств непременно потерпит неудачу. Пример Красина в этом отношении очень показателен.
   В 1920-1921 гг., как я уже упоминал, в чрезвычайно трудной и сложной обстановке он успешно провел в Лондоне переговоры об установлении торговых отношений между Англией и Советской Россией и в марте 1921 г. подписал первое торговое соглашение между обеими странами, которое имело в то время не только большое экономическое, но и огромное политическое значение. Ллойд Джордж, который был в то время премьер министром, впоследствии мне рассказывал, что Красин тогда произвел наилучшее впечатление на него, на британских министров и на руководителей Сити. Всем нравились его спокойствие, деловитость, верность данному слову и понимание, что не может быть соглашений без компромисса.
   В 1923 г., уже после Ллойд Джорджа, когда пришедшие к власти консерваторы сделали грубый наскок на Советское правительство с помощью "ультиматума Керзона", Красин был послан из Москвы в Лондон для облегчения урегулирования конфликта. И конфликт в конце концов был урегулирован! Это еще более укрепило авторитет Красина в глазах руководящих кругов Англии.
   Осенью 1926 г., когда Красин в третий раз прибыл в Лондон уже в качестве посла, его встретили здесь с надеждой, что с его помощью удастся хоть до известной степени смягчить то напряжение, которое тогда существовало в отношениях между двумя странами. Такую надежду питали не только рабочие и лейбористы, но и широкие круги буржуазии вплоть до министров и директоров банков.
   Не следует думать, что лидеры британского господствующего класса с легким сердцем шли на разрыв с СССР. Конечно, они глубоко ненавидели большевиков, но это еще не означало, что они охотно ввяжутся в любую антисоветскую авантюру. Совсем нет! Британский господствующий класс опытный, осторожный господствующий класс, он не любит крутых поворотов и с молоком матери впитал в себя дух компромисса. К тому же он привык грязные или опасные дела перекладывать на плечи кого-либо другого. В данном конкретном случае вожди консерваторов проявляли известную осторожность.
   В самом деле, падение лейбористского правительства Макдональда произошло в ноябре 1924 г., и тогда же пришло к власти консервативное правительство Болдуина. Оно считало, что Макдональд сделал величайшую ошибку, установив дипломатические отношения с Советским государством. Оно очень хотело бы исправить его ошибку, разорвав отношения с СССР возможно скорее. Однако в течение двух с половиной лет оно не делало этого, несмотря на все раздражение, вызванное событиями в Китае и в угольных районах Англии. Почему? Потому что лидеры британской буржуазии знали, что разрыв отношений между двумя великими державами -- очень серьезный шаг, чреватый многими экономическими и политическими последствиями для Европы, последствиями, которые могут обернуться и против Англии, даже против Британской империи. Больше всего консерваторам улыбалась идея возобновления "крестового похода" против Страны Советов, и летом 1925 г., когда я приехал в Лондон, попытки создания большой антисоветской коалиции западных держав были в разгаре. Основную активность в этом отношении проявляло британское правительство. Однако опыт 1918-1920 гг. был слишком красноречив, и никто, кроме папы, не имел желания участвовать в аналогичном предприятии. Правительство Болдуина вынуждено было ожидать более подходящей международной обстановки.
   Осторожность руководящих кругов буржуазии находила свое внешнее выражение, между прочим, в том, что в ее среде шла борьба по вопросу о времени разрыва. В самом правительстве три министра -- те самые три "экстремиста", которые мечтали о "кровопускании" во время всеобщей стачки, -- требовали немедленного разрыва. Это -- Джойнсон Хикс, министр внутренних дел, Уинстон Черчилль, министр финансов, и лорд Биркенхед, министр по делам Индии. Два министра: Остин Чемберлен, министр иностранных дел, и Артур Бальфур, заместитель премьера, -- предпочитали политику выжидания удобного случая для разрыва. Что же касается Болдуина, то он со свойственными ему ленью и нелюбовью к беспокойству готов был до поры до времени предоставить события своему ходу. Лейбористы и либералы являлись решительными противниками разрыва, так же как и значительная группа промышленников и банкиров, непосредственно заинтересованных в развитии торговли с СССР. Ситуация, как видим, была очень сложная и противоречивая, именно такая ситуация, когда чрезвычайно чувствуется разница между хорошим и плохим дипломатом. Если бы Красин остался жив, он, несомненно, всю свою энергию и все свое искусство посвятил бы ослаблениям трудностей между СССР и Англией. И он имел к тому возможность: я хорошо помню, как в октябре 1926 г., когда Леонид Борисович еще выезжал и принимал людей, я по телефонным заявкам составлял для него большой список крупных деятелей британского делового мира (банкиров, промышленников, парламентариев и др.), которые хотели с ним повидаться. Разговоры с такими людьми и в таком количестве не могли остаться совершенно бесплодными, в особенности под аккомпанемент неоднократных заявлений Советского правительства о своем желании разрешить спорные вопросы за круглым столом. Я не хочу сказать, что работа Красина (если бы он остался жить) могла превратить плохие англо-советские отношения в хорошие, -- конечно, это тогда было невозможно. Но избежать разрыва отношений... Такую задачу Красин мог бы ставить перед собой и, я уверен, не только ставить, но и разрешить.
   Болезнь и смерть Леонида Борисовича помешали этому. Он успел встретиться только с О.Чемберленом и М.Норманом. Всем остальным, желавшим его видеть, я вынужден был сказать, что в сложившейся обстановке о разговоре с Красиным не приходится и думать...
   После смерти Красина Советское правительство не без основания опасалось, что попытка назначить в Лондон нового посла при тогдашних настроениях британского кабинета столкнулась бы с отказом последнего дать ему "агреман", и это только ухудшило бы положение. В результате в течение всей зимы 1926/27 г. никаких перемен в руководстве полпредством не было. Напряжение в англо-советских отношениях не только не ослабевало, но наоборот, усиливалось с каждым днем и лозунг "твердолобых" -- "Красных вон из Англии!" -- получал все большее распространение.
   Еще при жизни Красина, 7 октября 1926 г., съезд консервативной партии единогласно принял резолюцию с требованием разрыва отношений с СССР. Хотя подобные постановления в английской практике не имеют слишком обязательной силы для консервативного правительства, тем не менее оно имело несомненное политическое значение, а главное, давало толчок антисоветской агитации всех наиболее оголтелых врагов Советской страны. К ним теперь присоединился пресловутый Лесли Уркварт, о котором я выше уже говорил. 4 февраля 1927 г. Джойнсон Хикс, Черчилль и еще один член правительства -- министр колоний Л.Эмери выступили с погромными антисоветскими речами, используя в качестве материала превратно истолкованные сведения о событиях в Китае. Поскольку одновременное антисоветское выступление трех членов кабинета приходилось расценивать как новый серьезный шаг в подготовке разрыва англо-советских отношений, лейбористские и либеральные круги открыли контратаку, стремясь предотвратить катастрофу. В Москве M.M.Литвинов на пресс-конференции также коснулся неблаговидных усилий "твердолобых" и между прочим сказал:
   
   "Британские консервативные круги пытаются свалить на плечи Советского правительства ответственность за собственные ошибки, используя для этого самые нелепые легенды, и хотят объяснить "махинациями советских агентов" величайшее освободительное движение китайских миллионов".
   
   Однако под растущим давлением "твердолобых" правительство Болдуина шло все дальше и дальше по дороге, ведущей к разрыву. 23 февраля 1927 г. оно направило советскому посольству в Лондоне ноту, заключительный абзац которой давал ясное представление о ее содержании:
   
   "Правительство Его Величества, -- гласил этот абзац, -- считает необходимым самым серьезным образом предостеречь СССР, что есть границы терпения английского общественного мнения, которые опасно переходить, и продолжение таких актов, как те, на которые мы приносим жалобу в этой ноте, должно рано или поздно сделать неизбежным аннулирование торгового соглашения, положения которого были так бесцеремонно нарушены, и даже повести к разрыву обычных дипломатических отношений".
   
   Хотя нота подобного рода расценивается в дипломатическом обиходе, как крепкий удар, сторонники Черчилля и Джойнсона Хикса подняли страшный шум, так как их она не удовлетворяла. Как? Еще не разрыв? Еще только предупреждение? Это непростительная слабость "умеренных", покрываемая премьером!
   В ноте от 24 февраля Советское правительство резко и обоснованно критиковало обвинения, выдвинутые британской нотой 23 февраля, осуждало враждебные СССР выступления английских министров и заявляло, что, если британское правительство разорвет дипломатические отношения с Советской страной, вся ответственность за последствия такого шага ляжет на лондонский кабинет. Однако в противоположность британской ноте советская нота не ограничилась только полемикой. В заключительной части ноты Советское правительство еще раз обращалось к британскому правительству с призывом сесть за один стол и путем переговоров устранить все существующие трудности.
   Казалось бы, перед лондонскими политиками открывалась благоприятная возможность нормализовать свои отношения с СССР и тем самым содействовать истинным интересам как самой Англии, так и всей Европы. Так нет! "Твердолобые" и слышать не хотели о примирении со "страной большевиков", а Болдуин, Чемберлен и другие "умеренные", слегка упираясь и произнося хорошие слова, в конечном счете шли на поводу у "твердолобых". Поэтому британское правительство решило не отвечать на советскую ноту (и, стало быть, на сделанное в ней предложение о переговорах), за что в парламентских дебатах 3 марта 1927 г. подверглось суровой критике со стороны Ллойд Джорджа. Это, впрочем, не имело практических результатов, и бег британского правительства по наклонной плоскости к разрыву неудержимо продолжался.
   В Сити, однако, -- и это является хорошей иллюстрацией возможности предупреждения разрыва -- наблюдались несколько иные настроения. Как раз в 1925-1928 гг. англо-советская торговля достигла очень большого размаха, банкиры стали всерьез думать о ее кредитовании. Особенно большую сенсацию вызвало решение известного Мидлэнд-банка (одного из "пяти больших банков Англии"), во главе которого стоял либеральный деятель Маккенна, предоставить 10 млн. фунтов для кредита фирм, торгующих с СССР. По тем временам это была крупная сумма. Соглашение между Мидлэнд-банком и советским торгпредством в Лондоне должно было быть подписано 11 мая 1927 г. Если бы оно пошло в силу, многое могло бы измениться в англо-советских отношениях. Этого ни за что не хотели допустить "экстремисты". Так как правительство все еще не было готово открыто заявить о разрыве англо-советских отношений, группа министров-экстремистов решила немедленно действовать и поставить кабинет в такое положение, чтобы для него не было иного выхода, кроме разрыва. Этот план тем легче было привести в исполнение, что среди министров-экстремистов находился министр внутренних дел Джойнсон Хикс. Так получилось, что 12 мая 1927 г., на другой день после подписания соглашения торгпредства с Мидлэнд-банком, в Лондоне произошло событие, сыгравшее решающую роль в отношениях между Англией и СССР.
   С января 1927 г. в политических и дипломатических кругах Лондона появились слухи о том, что "твердолобые" (включая трех "экстремистских" министров) готовят налет на советское полпредство, рассчитывая таким путем спровоцировать разрыв отношений между Англией и СССР. Слухи эти постепенно росли, обрастали конкретными деталями, и к началу мая стало почти несомненным, что налет действительно будет. Неясным оставалось лишь, когда это произойдет и чья дипломатическая неприкосновенность будет нарушена полпредства или торгпредства?
   Характерно, что, несмотря на все более сгущающуюся вокруг нас антисоветскую атмосферу, советская колония в Лондоне продолжала жить бодрой и полнокровной жизнью. Нас не смущало враждебное окружение, мы его видели и учитывали. Мы были твердо убеждены, что сумеем ему противостоять, что бы ни случилось. Мы все были бодры, оптимистичны.
   Помню, как раз в зиму 1926/27 г. мы с женой устроили у себя на квартире "дружеский салон" с еженедельными встречами более близких товарищей. Это не было повторением предшествующей зимы, о которой я рассказывал раньше. Мы жили теперь не на Бичвуд-авеню, 13, а на Викториа-стрит. И гости у нас были совсем другие. Отношения с тред-юнионистскими лидерами изменились в результате охлаждения отношений между ВЦСПС и Генсоветом тред-юнионов после конца всеобщей стачки. Нашими гостями теперь были работники полпредства и торгпредства. Все в дружеском салоне на Викториа-стрит отличалось легкостью, бодростью, веселой иронией. Был выработан "потешный устав", который начинался так:
   
   Хозяева не занимают гостей.
   Гости не занимают хозяев.
   Все занимаются сами.
   Хозяева не угощают гостей.
   Гости не угощают хозяев.
   Все угощаются сами.
   
   На практике, конечно, угощенье заготовляла моя жена, но гости тоже часто приносили с собой какое-либо питье или пропитание. Вина допускались, но в таком количестве, что никто не мог перейти границу "оживленного веселья". Во время встреч обменивались новостями, пели, музицировали, рассказывали смешные истории, обсуждали текущие вопросы. Все было проникнуто каким-то высоким духовным подъемом и глубокими надеждами на будущее.
   Помню также, как 5 мая 1927 г., в день печати, уже вся советская колония участвовала в устроенной нашей самодеятельностью "живой газете" (они были очень популярны в то время). Было много остроумия, смеха, шуток, музыки и пения, которые много выигрывали от удачного конферансье -- А.Гуревича. Но была в "живой газете" и серьезная часть: первый секретарь посольства Д.В.Богомолов сделал очень красочную сводку антисоветских нелепостей из английской прессы, а я прочитал "поэму в прозе" о больших исторических вехах в развитии русской революционной мысли, рисуя фигуры Радищева, декабристов, Белинского, Чернышевского, Плеханова, Ленина.
   Так шли дни нашей жизни. А между тем гроза надвигалась.

Налет на АРКОС

   12 мая 1927 г. около 4 часов дня отряды полисменов в сопровождении детективов (всего около 200 человек) неожиданно окружили здание по Мооргет-стрит, 49, которое занимали АРКОС [АРКОС (All Russian Cooperative Society) -- "Всероссийское кооперативное общество" было советской торговой организацией в Англии, оформленной как английское коммерческое предприятие с ограниченной ответственностью] и торгпредство СССР, и, ворвавшись внутрь, закрыли все выходы наружу. Несколько сот служащих обоих учреждений, в том числе немало англичан, были арестованы, и часть из них подвергнута личному обыску. Среди арестованных, между прочим, оказались жена поверенного в делах, которая работала в торгпредстве врачом, и моя жена, заведующая лицензионным отделом торгпредства, обе -- лица дипломатического ранга, неприкосновенные для британской полиции.
   Агенты Скотланд-ярда выгнали всех служащих из рабочих комнат в коридоры и на лестницы и, когда комнаты опустели, сами приступили к обыску шкафов и столов и к отбору документов. Никакого контроля со стороны служащих за действиями полицейских агентов не было. Те могли делать, что хотели, забирать любые документы торгпредства или, наоборот, подсовывать в торгпредские шкафы собственные фальшивки. Полицейские потребовали у шифровальщиков торгпредства шифры и, когда те стали сопротивляться, избили двух из них. К вечеру почти все служащие были освобождены и разошлись по домам, но полиция еще оставалась в здании на Мооргет-стрит, и обыск продолжался вплоть до следующего дня. Не получив ключи от сейфов торгпредства, агенты Скотланд-ярда привезли экспертов и стали распаивать замки сейфов. Были вскрыты и так называемые стальные комнаты АРКОСа и торгпредства в подвальном этаже, где обычно хранились особо ценные предметы. Однако теперь они были пусты. Только 16 мая, т.е. через четыре дня после начала налета, полицейские отряды наконец покинули здание торгпредства, и его служащие могли вернуться к нормальной работе. Нормальной ли?
   Мы в посольстве узнали о налете на торгпредство через полчаса после его начала. Вестник несчастья явился в Чешем-хаус как раз в тот момент, когда здесь происходил дипломатический ленч. Узнав о событиях на Мооргет-стрит, все как ни в чем не бывало остались на своих местах, продолжая непринужденный разговор с гостями: мы не хотели обнаруживать перед иностранцами наше беспокойство. Потом мы устроили спешную консультацию между собой с помощью записок и немедленно приступили к действиям. Богомолов вышел из-за стола и сразу же отправился в Форин оффис. Здесь он заявил протест против нарушения торгового соглашения 1921 г. директору Северного департамента Палэрэ, но последний оправдался полным "незнанием" о налете на торгпредство. Из Форин оффис Богомолов отправился на Мооргет-стрит и потребовал допуска в помещение торгпредства. Полицейские ему отказали. Тогда Богомолов поехал к начальнику лондонской полиции и в результате довольно горячего обмена мнениями с ним в конце концов получил возможность проникнуть в помещение торгпредства. Богомолов, ссылаясь на торговое соглашение, потребовал немедленного прекращения обыска торгпредства, но полицейский чиновник, производивший обыск, грубо ему в этом отказал. Тогда Богомолов поспешил вернуться в посольство и, по указанию Розенгольца, позвонил секретарю министра иностранных дел с просьбой о немедленном приеме его Чемберленом. Секретарь ответил, что раньше следующего утра министр не может принять советского представителя. Богомолов не успокоился и попросил секретаря в таком случае устроить Розенгольцу немедленное свидание с кем-либо из ответственных работников Форин оффис, тот обещал выяснить и позвонить о результатах в посольство. Однако, не дожидаясь звонка секретаря, Розенгольц и Богомолов сели в машину и отправились в Форин оффис. Когда четверть часа спустя они оказались в министерстве иностранных дел, то не нашли там никого: не было не только ни одного ответственного сотрудника, но даже секретарь министра исчез. Все разошлись по домам. Было совершенно ясно, что Форин оффис играет в прятки, предоставляя свободу действия Джойнсону Хиксу.
   Розенгольц увидал Чемберлена только на следующее утро и вручил ему резкую ноту протеста, в которой особенно подчеркивалось, что британское правительство своим налетом грубо нарушило торговое соглашение 1921 г.
   Здесь я должен сделать одно разъяснение, без которого многое будет неясно в ходе событий, связанных с пресловутым "налетом на АРКОС", как весь этот эпизод получил наименование в истории англо-советских отношений. В здании на Мооргет-стрит, 49, помещались два учреждения: торгпредство СССР и акционерное общество АРКОС, но внутри каждое из них занимало отдельные помещения, точно обозначенные. Торгпредство, согласно ст. 5 торгового соглашения 1921 г., пользовалось дипломатической неприкосновенностью, АРКОС же, капитал в котором был советский, но который юридически был оформлен как английская торговая компания, никаких дипломатических привилегий не имел. Отсюда вытекало, что строго юридически лондонская полиция имела право производить обыск в АРКОСе, но не имела права делать то же в торгпредстве. На этом различии базировалась формальная сторона наших протестов, которые дополнительно еще подкреплялись ссылкой на ст. 1 того же торгового соглашения, запрещавшую всякую дискриминацию в отношении советской торговли. Было очевидно, что налет на АРКОС и торгпредство являлся самой недопустимой формой такой дискриминации. Мы также указывали, что, поскольку обыск на Мооргет-стрит производился полицией не в присутствии советских служащих, изгнанных полицией из своих рабочих комнат, полиция могла подбросить в шкафы и сейфы наших торговых учреждений какие-либо "компрометирующие материалы".
   Вообще вся обстановка проведения налета оставляла впечатление, что он был организован спешно, грубо и притом лицами, мало знакомыми с различными дипломатическими тонкостями. Иначе соответствующие инстанции не дали бы письменного приказа об обыске не только АРКОСа, но и советского торгпредства, что было явно незаконно. Видимо, Джойнсон Хикс, не дождавшись согласия всего правительства в целом и рассчитывая на мощную поддержку "твердолобых" в правительстве и вне его, решил на собственный риск и страх устроить налет, чтобы вынудить кабинет к разрыву отношений с Советским Союзом.
   Советское правительство вручило в Москве английскому поверенному в делах Ходжсону очень резкую ноту протеста, которая надлежащим образом была поддержана "Правдой" и "Известиями".
   В Англии события на Мооргет-стрит вызвали большое волнение. Рабочие круги были глубоко возмущены действиями правительства, и Генсовет тред-юнионов направил Болдуину письмо, в котором решительно осудил полицейский налет на торгпредство. Зато "твердолобые" круги и большая часть консервативной прессы рвали и метали против "большевистских интриг" и требовали немедленного разрыва англо-советских отношений. В парламенте произошли стычки между министром внутренних дел и представителями лейбористской оппозиции, которые, помню, поразили меня тогда крайней умеренностью выступлений оппозиции. Она не сделала ни малейшей попытки вывести весь вопрос за стены парламента и организовать массовую кампанию протеста против столь опасного шага, как разрыв отношений между двумя великими державами.
   Что искали на Мооргет-стрит организаторы налета?
   Судя по тому, что происходило накануне налета, можно было с определенностью заключить, что они рассчитывали найти в АРКОСе и торгпредстве материалы, изобличающие в "коминтерновской" деятельности. Если бы им это удалось, то сразу был бы поднят страшный вой о том, что советские торговые организации являются лишь ширмой для прикрытия подрывных акций против Англии и Британской империи.
   Пять лет спустя, когда я приехал в Лондон в качестве посла, Макдональд, бывший тогда премьером коалиционного, а по существу консервативного правительства, в разговоре со мной даже утверждал, будто бы такие "компрометирующие" торгпредство и АРКОС материалы действительно находились в их помещении, но за день до налета они были вывезены нами оттуда. Макдональд ругал при этом Джойнсона Хикса за его плохую работу, не позволившую британскому правительству поймать большевиков с поличным. Все это была чистая фантазия, что я не преминул разъяснить Макдональду. Мне была хорошо известна работа наших торговых организаций в Англии, и я могу категорически утверждать, что ничем, кроме торговли, они не занимались. Вполне естественно поэтому, что, когда полицейские агенты Джойнсона Хикса вломились в помещение АРКОСа и торгпредства, их ждало там жестокое разочарование.
   Когда выяснилось, что никаких "коминтерновских" материалов и АРКОСе и торгпредстве нет, министерство внутренних дел, желая как-либо прикрыть свой провал, спешно, на ходу, во время самого обыска (ведь он продолжался четыре дня!), пустило в оборот другую версию. Теперь оказывалось, будто бы незадолго до налета из государственных архивов был похищен сажный "документ крайне секретного характера" и будто бы этот документ находился в сейфе торгпредства. Так как, однако, агенты Скотланд-ярда не обнаружили на Мооргет-стрит и такого документа, то легенда о шпионской деятельности советских торговых организаций также рассыпалась, как карточный домик.
   В итоге разыгрался мировой скандал, в котором фигура Джойнсона Хикса выглядела смешно и позорно. Но теперь для британского правительства в целом создалась именно такая ситуация, о которой мечтали экстремисты. По соображениям престижа -- как в самой Англии, так и за ее пределами -- оно не могло отступить и вынуждено было сделать то, против чего ещё недавно возражали его более хладнокровные члены, против чего боролись все разумные элементы в стране: оно приняло решение о разрыве отношений с СССР. Проделано это было следующим образом.
   На заседании палаты общин 24 мая 1927 г. Болдуин сделал заявление, сущность которого сводилась к тому, что советские торговые учреждения занимаются шпионажем (повторялась легенда об исчезновении секретного документа) и что у двух торгпредских шифровальщиков будто бы были найдены документы, позволявшие им поддерживать секретную связь с компартиями Англии, США, Мексики, Канады, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки и Южной Америки. Далее премьер с особой силой обрушивался на деятельность Советского правительства в Китае, которую он рассматривал как нарушение Англо-советского торгового соглашения 1921 г. И как вывод из этого Болдуин предлагал палате разорвать экономические и политические отношения с СССР.
   На следующий день, 25 мая, советское посольство опубликовало контрзаявление, в котором категорически отрицало шпионскую деятельность советских торговых учреждений и давало ясно понять, что пресловутые документы, найденные у двух шифровальщиков, на самом деле были подброшены им английской полицией во время проведения обыска.
   Парламентские прения по вопросу о разрыве отношений продолжались 26 мая. Лейбористы потребовали создания специальной комиссии для расследования обвинений, выдвинутых правительством против СССР, но им в этом было отказано. Ллойд Джордж, Артур Понсонби (заместитель Макдональда по Форин оффис в лейбористском правительстве), Герберт Моррисон и другие лейбористские лидеры решительно выступили против разрыва отношений. Тем не менее палата приняла решение о разрыве большинством 367 против 118 голосов.
   27 мая Остин Чемберлен направил советскому посольству ногу, датированную 26 мая, с сообщением о состоявшемся решении и давал 10-дневный срок для ликвидации дел и выезда из Англии всего состава советских учреждений.
   Советское правительство ответило нотой от 28 мая, врученной британскому поверенному в делах в Москве, в которой оно резко протестовало против действий правительства Болдуина, подчеркивая бесцеремонное нарушение им торгового соглашения 1921 г., гарантировавшего дипломатическую неприкосновенность торгпреда, а также обязательства сделать 6-месячную предварительную заявку о расторжении соглашения. Обращаясь к мотивам, побудившим британское правительство к его авантюристическому шагу, Советское правительство заявило:
   
   "Для всего мира совершенно ясно, что основной причиной разрыва является поражение политики консервативного правительства в Китае и попытка прикрыть это поражение диверсией в сторону Советского Союза, а ближайшим поводом -- желание британского правительства отвлечь общественное внимание от безуспешности бессмысленного полицейского налета на АРКОС и торговую делегацию и вывести британского министра внутренних дел из того скандального положения, в которое он попал благодаря этому налету" ["Известия", 29.V 1927].
   
   В заключение нота выражала, однако, твердую уверенность, что не за горами то время, когда британский народ найдет пути и средства для нормальных дружеских отношений с Советской страной.
   Разрыв англо-советских отношений сопровождался одним характерным инцидентом, еще небывалым в политической истории Великобритании. 27 мая, как раз в день вручения советскому посольству ноты о разрыве отношений, руководящие лица лейбористской партии и Генсовета тред-юнионов устроили в ресторане парламента ленч в честь дипломатического состава советского полпредства и торгпредства. Это была явная политическая демонстрация, направленная против правительства. "Твердолобые" были в бешенстве и требовали от лидеров оппозиции отмены ленча. Однако представители рабочих на этот раз устояли, и ленч, как было запланировано, состоялся. "Твердолобые" пытались поставить вопрос о противозаконности подобной демонстрации в парламенте, но спикер отказался принять жалобу, заявив, что не в обычаях палаты заниматься расследованиями о том, кого ее члены приглашают к себе в гости.
   Вообще разрыв англо-советских отношений вызвал в стране очень смешанную реакцию. Лейбористский и тред-юнионистский лагерь был противником разрыва, хотя и не нашел в себе достаточно смелости и энергии, чтобы развернуть большую массовую кампанию протеста. Либералы, в то время еще представлявшие крупную силу, также были противниками разрыва. Выступая 27 мая на одной демонстрации, Ллойд Джордж сказал:
   
   "Устроить дипломатический разрыв с одной из величайших мировых держав -- не такой подвиг, по поводу которого можно было бы бросать шапки вверх... Почему они (правительство. И.М.) довели дело до ссоры? Откровенно говоря, они вовсе не намеревались так поступить. Они просто скользили по наклонной плоскости и наконец свалились в яму. Это была чисто полицейская акция. Было допущено, что министр -- глава полиции -- стал фактическим директором нашей внешней политики, а это оказалось ему совсем не по плечу. Нам пришлось принимать самое серьезное решение с августа 1914 г., и, однако, кабинет ни разу не был созван, чтобы решить, какой шаг следует сделать. И все-таки было решено разорвать отношения со 150 млн. самых грозных людей на земле" ["Manchester Guardian", 28.V 1927].
   
   Наконец, в самой консервативной партии по вопросу о разрыве существовали разногласия, которые в правительстве были преодолены только самочинной акцией Джойнсона Хикса и Кo, лишивших его свободы действия. В такой обстановке даже Джойнсон Хикс увидал себя вынужденным 2 июня 1927 г., накануне отъезда советского полпредства из Англии, в парламенте заявить:
   
   "Правительство не имеет намерения ставить какие-либо препоны торговле между Россией и Англией, и русские, желающие приехать сюда в целях развития действительно законной торговли, будут иметь для этого такие же возможности, какие обеспечиваются иностранцам всех других национальностей".
   
   Но было уже поздно. Министр внутренних дел не понимал, что в данном случае он имеет дело с государством, одним из устоев которого является монополия внешней торговли. Покидая после разрыва отношений Англию, советские "купцы" аккуратно рассчитались с британскими фирмами по своим обязательствам за товары и заказы, но, конечно, не имели ни малейшего намерения развивать дальше англо-советскую торговлю. Естественно, что такая торговля в годы разрыва захирела.

Англо-советский разрыв

   Итак, наступило время ликвидации дел, упаковки чемоданов, предотъездной подготовки как в государственном, так и в личном аспекте. Никакой паники и суматохи в советской колонии не было. Все прекрасно понимали, что случилось, значения происходящих событий не преувеличивали, но и не преуменьшали. Все были настроены трезво и мужественно. СССР на время разрыва передал защиту своих интересов в Англии правительству Германии (тогда еще Веймарской Германии), Великобритания -- защиту своих интересов в СССР правительству Норвегии.
   Большая часть советских работников покинула территорию Англии 2 июня 1927 г. И как раз в этот день в стенах полпредства разыгрался весьма любопытный эпизод.
   Здание полпредства было арендовано на 60 лет, и срок контракта кончался в 1928 г. Хозяин дома был "твердолобый" консерватор, который ненавидел "большевиков" и отравлял нам жизнь всевозможными придирками, допустимыми в рамках арендного контракта: присылал своих представителей для проверки состояния дома, запрещал нужные нам перестройки внутри дома, писал "строгие письма" по поводу замеченных им "беспорядков" во дворе полпредства и т.п. Мы ожидали, что теперь он вздохнет с облегчением, избавившись от столь неприятных для него квартирантов. И вдруг этот самый хозяин накануне отъезда полпредства (оно было назначено на 3 июня) впервые самолично явился в Чешем-хаус. Его принял первый секретарь Д.В.Богомолов. Хозяин с самой любезной улыбкой на устах заговорил о том, что арендный контракт истекает в следующем году и предложил продлить его действие. В ответ на удивленный взгляд первого секретаря хозяин дома, пожав плечами, заявил:
   -- Чего в жизни не бывает! Сегодня мы с вами в ссоре -- завтра мы будем с вами в дружбе. А дом-то стоит, да и мне деньги пригодятся.
   Нас, однако, не тронула житейская философия лендлорда, и предложенная им сделка не состоялась. Когда в конце 1929 г. англо-советские отношения были возобновлены, советское посольство поселилось в новом здании, в том самом, где оно находится и сейчас (Кенсингтон палас гарденс, 13), которое опять-таки было арендовано сроком на 60 лет, но уже Советским правительством.
   Два ярких воспоминания особого свойства остались у меня от нашего отъезда из Англии.
   За два дня до срока меня с женой на прощальную встречу пригласил мой друг Брайльсфорд. Встреча происходила в каком-то маленьком, но страшно уютном ресторанчике в Сохо. Брайльсфорд был не один. Он впервые представил нам свою жену, молодую талантливую художницу, которая, видимо, недавно стала его подругой. Звали ее Клэр Лейтон и походила она на весну. Мы сидели за столом и беседовали... О многом беседовали -- об искусстве, о политике, о рабочем движении. Брайльсфорд был глубоко огорчен судьбой всеобщей стачки, неудачной борьбой углекопов, разрывом англо-советских отношений. Но он не терял надежды.
   -- Сейчас, -- говорил он, -- в мире есть нечто, что заставляет меня оптимистически смотреть в будущее, несмотря на все наши английские неприятности. Это нечто -- вы. Советский Союз... Вы знаете, я не во всем согласен с тем, что вы у себя делаете, но это имеет второстепенное значение. Главное -- это то, что вы существуете. Самое ваше существование меняет мир, меняет климат мира, и от этого выигрывают все трудящиеся земли... Я уверен, разрыв не будет продолжительным. Мы скоро вновь будем встречать советское посольство.
   Комната, в которой мы сидели, была светлая, мебель в ней была светлая, в окна били яркие лучи солнца, лица людей за нашим столом горели оптимизмом и надеждой... Так этот прощальный завтрак в Сохо остался в моей памяти, как луч света, сверкнувший в темных тучах англо-советской бури.
   В начале 1927 г. я познакомился со знаменитым писателем Гербертом Уэллсом, и наши отношения стали быстро крепнуть.
   Накануне отъезда из Англии я зашел к Уэллсу попрощаться. Он был глубоко возмущен действиями британского правительства, ругал последними словами Болдуина, Чемберлена, Джойнсона Хикса, Биркенхеда. Но больше всего он возмущался лейбористами.
   -- Я еще могу понять консерваторов, -- говорил писатель, -- они открытые враги Советской России и поступают как враги, хотя это глупо и вредно для нас самих... Но лейбористы!.. Ведь они со всех крыш кричат о своей дружбе с вашей страной, о большой заинтересованности рабочих в развитии англо-советской торговли, о том, что они сочувствуют успеху "социалистического эксперимента в России"... А что они сделали для предотвращения разрыва? По существу ничего! Нельзя же в самом деле считать серьезной борьбой против разрыва те робкие словесные протесты, которые они время от времени позволяли себе в парламенте. Я совершенно убежден, что, если бы Макдональд, Сноуден и другие лейбористские лидеры действительно хотели предотвратить разрыв, они сумели бы это сделать, но они не хотели!
   -- Почему? -- спросил я.
   -- Да просто потому, что лейбористская верхушка -- это мещане, которые больше всего хотят прослыть "респектабельными" англичанами. А массы это терпят.
   Я слушал Уэллса и думал: "В его словах содержится немало горькой правды... Разве не о том же говорит история всеобщей стачки?"
   Прощаясь с писателем, я сказал:
   -- Сейчас, когда политические и экономические связи между нашими странами, не по нашей вине, будут разорваны, особая ответственность ложится на представителей культуры обеих сторон. Надо хотя бы в этой области сохранить общение между Англией и СССР. Я надеюсь, мистер Уэллс, что Вы лично приложите все усилия для осуществления такой задачи. Вам тут и книги в руки.
   -- Вы совершенно правы, -- тепло откликнулся Уэллс, -- обещаю, что за мной дело не станет!
   Отъезд полпредства из Англии состоялся 3 июня 1927 г. (за день до окончания предоставленного нам 10-дневного срока для ликвидации дел) и превратился в большую политическую демонстрацию. На вокзале Виктория нас провожала огромная толпа народа, состоявшая главным образом из лидеров лейбористов и тред-юнионистов. В числе других здесь были Артур Гендерсон, Джордж Ленсбери, Уолтер Ситрин, Бен Тиллет и др. Но не было ни Макдональда, ни Сноудена. При появлении советских дипломатов на платформе раздались шумные рукоплескания и громкие возгласы: "Да здравствует Советская Республика!" Потом кто-то запел "Интернационал". Сотни голосов его подхватили, и звуки пролетарского гимна Советского Союза долго перекатывались под сводами вокзала капиталистической Англии. Советские женщины были засыпаны цветами. Эмоциональный Ленсбери вдруг бросился мне на шею, и мы к изумлению присутствующих англичан обменялись поцелуями. Эти поцелуи стали потом сенсацией прессы, непривычной к столь "русской" форме выражения дружеских чувств. Когда раздался свисток кондуктора и поезд начал медленно двигаться вдоль перрона, раздался чей-то громкий крик: "Вы скоро вернетесь назад!" Толпа гулко поддержала: "Да, да, вы скоро вернетесь назад!" Это было торжественно и многозначительно. Описывая отъезд советских представителей из Лондона, даже сугубо "твердолобая" "Морнинг пост" писала: "Лейбористские друзья устроили им (т.е. русским. -- И.М.) такие проводы, какие устраивают хорошим и героическим союзникам".
   Пройдена была важная веха в истории англо-советских отношений. Прощальный возглас на вокзале оказался пророческим: два с половиной года спустя, в конце 1929 г., посольство Советского Союза вновь появилось в Лондоне с тем, чтобы уже больше никогда не исчезать.
   
   
   

Часть вторая.
Снова в Англии. Обстановка и люди

Возвращение в Лондон

   Прошло пять лет.
   В англо-советских отношениях произошли большие перемены, на этот раз к лучшему. Правительство Болдуина, разорвавшее связи с СССР, потерпело поражение на летних выборах 1929 г. На смену ему пришло второе лейбористское правительство Макдональда. Оно аннулировало разрыв 1927 г. между Лондоном и Москвой. Осенью 1929 г. происходили переговоры между лейбористским министром иностранных дел Артуром Гендерсоном и советским послом во Франции В.С.Довгалевским, командированным специально для этой цели в Англию, и дипломатические, а также экономические отношения между обеими странами были полностью восстановлены. Теперь, не в пример 1924 г., советский дипломатический представитель получил ранг чрезвычайного и полномочного посла. А затем отношения между обоими правительствами нормализовались, свидетельством чего было заключение между ними в 1930 г. торгового соглашения, построенного на принципе наибольшего благоприятствования...
   В моей личной судьбе за эти пять лет также произошли большие изменения. Около двух лет я провел в Японии, где работал в качестве первого советника посольства СССР в Токио и в течение нескольких месяцев был поверенным в делах за отсутствием посла. Потом три года я занимал пост советского полпреда в Финляндии. Это было очень трудное время в советско-финских отношениях, но зато я приобрел чрезвычайно ценный дипломатический опыт.
   И вот теперь, 27 октября 1932 г., в хмурый осенний день, я пересекал воды Ла-Манша, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей посла СССР в Англии...
   Пароход осторожно входил в Дуврский порт. В Дувре нас с женой встречали торжественно. Капитан парохода проводил нас на берег по специальному трапу, где нас ждал начальник порта и окружении всех местных властей. Минуя таможню и паспортный контроль, мы сразу прошли в вагон лондонского экспресса. Спустя несколько минут принесли наш багаж, пропущенный, конечно, без досмотра. Вместе с нами в вагон сел первый секретарь советского посольства в Лондоне С.Б.Каган, приехавший в Дувр пас встретить. Я знал его по Москве и был рад встрече с ним.
   Было около 5 часов дня. Легкий серо-желтый туман висел над землей, скрадывая звуки и сглаживая четкие линии. Стало быстро темнеть. Раздался резкий, переливчатый свисток кондуктора а ответный свисток паровоза. Еще мгновение, и длинный, ярко освещенный огнями экспресс мощно рванулся вперед, в быстро надвигающуюся мглу ночи. Щеголевато одетый официант принес чай с поджаренным в масле хлебом, джемом и печеньем. За чаем Каган рассказал мне о последних политических новостях и особо подчеркнул, что не в пример 1925 г., когда Форин оффис игнорировал советское полпредство, меня на вокзале будет приветствовать специальный его представитель мистер Монк. Я улыбнулся и подумал: "Да, теперь времена не те!".
   На вокзале Виктория меня приветствовали почти все взрослые члены советской колонии -- человек 400. Был и мистер Монк в черном костюме и с моноклем в глазу. Он передал мне наилучшие пожелания от сэра Джона Саймона -- "государственного секретаря по иностранным делам". Жене моей поднесли цветы. Было много фотографов и репортеров, но я отказался давать интервью: это было бы бестактно делать до вручения верительных грамот. Каган поспешил нас усадить в посольский автомобиль, ожидавший у выхода с вокзала.
   Огни гигантского города тихо возносились к далекому потемневшему небу. Я смотрел по пути на этот Лондон, с которым у меня было связано столько воспоминаний, и невольно думал:
   "А что было 20 лет назад?"
   В моей голове, точно вспышка магния, встала далекая, но яркая картина...
   Хмурый осенний день 1912 г. Я только что высадился в Булони и с маленьким чемоданчиком в руках, следуя за потоком людей, попадаю в таможню. Формальности кратки и просты, да и какие пошлины можно взимать с такого багажа, как мой?.. Вдруг чиновник задает мне вопрос:
   -- Вы приехали третьим классом?
   Я это подтверждаю. Тогда чиновник сурово-деловым тоном просит меня предъявить 5 фунтов.
   -- Какие 5 фунтов? -- в недоумении спрашиваю я.
   Оказывается, в Англии существует правило, что каждый пассажир третьего класса при въезде в страну должен предъявлять 5 фунтов. Это считается доказательством того, что у него имеются средства к существованию и он не ляжет бременем на общину, в которой будет жить. Меня охватывает тревога. Никто в Париже не предупредил меня о существовании такого правила! И вот теперь... открываю кошелек, выворачиваю карманы, считаю свое состояние: увы! -- всего лишь 3 фунта 15 шиллингов. Ни пенса больше. Лицо чиновника принимает мрачное выражение. Он медлит мгновение и затем официально изрекает:
   -- Сэр, вам придется с ближайшим пароходом вернуться во Францию.
   -- Как во Францию? -- с отчаянием восклицаю я.
   -- Таков закон, сэр, -- бесстрастно отвечает чиновник и хочет уйти.
   Но я не даю ему уйти. Я начинаю протестовать. Я говорю, что у меня есть важные дела в Лондоне. Я прозрачно намекаю, что имею "влиятельных друзей", которые меня ждут и должны встретить на вокзале. Это, однако, не производит никакого впечатления на чиновника.
   Тогда я пробую подойти к таможеннику с другой стороны. Я говорю ему, что в Англии есть старая традиция давать убежище политическим эмигрантам всех наций, что здесь в XIX в. жили такие эмигранты, как Маркс и Энгельс, Герцен и Бакунин, Гюго и Луи Блан, Кошут и Мадзини. Здесь в 1902-1903 гг. жил и работал русский революционер Ленин. Я заявляю чиновнику, что я сам являюсь политическим эмигрантом из царской России и ищу убежища в Великобритании.
   -- Ведь у вас, -- взволнованно восклицаю я, -- свыше 30 лет прожил Карл Маркс... Эмигрант из Германии... Знаменитый эмигрант...
   -- Не знаю никакого Маркса, сэр! Никогда не слыхал, сэр! -- равнодушно отвечает чиновник.
   Затем он снова делает движение в сторону своей комнаты, но на мгновение задерживается и нерешительно прибавляет:
   -- Если вы действительно, сэр, политический эмигрант, то может быть...
   Чиновник не заканчивает фразы. Он ничего не обещает, но в моей душе вспыхивает надежда. И я еще более горячо восклицаю:
   -- Ну, конечно, я политический эмигрант!
   Чиновник исчезает в стенах какого-то сумрачного помещения, а я с замиранием сердца жду: пропустят или не пропустят? Проходит минут пять. Мое беспокойство все более возрастает. Вновь появляется уже знакомый мне чиновник и с ним еще двое постарше возрастом и рангом. Они с любопытством оглядывают меня и затем самый старший из них спрашивает:
   -- Вы утверждаете, что вы русский политический эмигрант -- чем вы можете это доказать?
   Чем я могу доказать? В первый момент я чувствую себя ошеломленным. До сих пор мне не приходило в голову, что я должен буду доказывать свою принадлежность к русской политической эмиграции. Наоборот, мне чаще приходилось скрывать этот факт, особенно в Германии. Что же делать? Как доказать?
   Вдруг меня точно осеняет... Я лезу в карман и достаю оттуда полусмятую бумажку, которой накануне в Париже меня снабдили товарищи: это удостоверение Центрального бюро заграничных групп РСДРП, гласящее, что я являюсь политическим эмигрантом и членом РСДРП, и дальше печать и подпись секретаря Центрального бюро т. Орнатского [Тогдашняя партийная кличка Г. В. Чичерина, будущего наркома СССР по иностранным делам]. Вчера я не хотел его брать оно казалось мне ненужным. Товарищ Орнатский почти насильно засунул мне бумажку в карман. Как пригодилась она мне теперь!
   Трое англичан принимаются внимательно изучать мое удостоверение. Потом они испытующе смотрят на меня. Потом опять погружаются в мое удостоверение. Наконец, старший с небрежным жестом бросает:
   -- All right! Пропустите пассажира.
   Я бережно прячу в карман драгоценную бумажку и судорожно хватаюсь за свой чемоданчик.
   Затем длинный громыхающий поезд в течение двух часов несет меня вперед... И вот Лондон. Вокзал Чэринг-кросс. Едкая мгла противного тумана. Меня встречает мой "влиятельный друг". На нем мятая шляпа и выцветшее пальто. Мы долго обсуждаем, стоит ли брать такси? На подземке было бы дешевле. В конце концов все-таки садимся в автомобиль и медленно едем к скромному жилищу моего друга, в одном из отдаленных предместий столицы. На душе смутно и тревожно: что-то даст мне Англия?..
   Таков был мой приезд в Лондон 20 лет назад. А теперь... Почему произошла эта сказочная перемена? Почему я, скромный эмигрант, которого в 1912 г. английские таможенники не хотели пропустить из-за каких-то несчастных 5 фунтов, теперь удостоился столь пышного приема? Только потому, что я возвратился в Англию посланцем пролетариата, победившего на одной шестой суши и построившего первое в мире социалистическое государство.

Посольство

   Итак, 27 октября 1932 г. я прибыл в Лондон в качестве нового посла СССР в Англии. Мне нужно было срочно ознакомиться с условиями моей работы. Я начал это знакомство со здания нашего посольства.
   Когда в 1929 г. после восстановления дипломатических отношений между Англией и СССР, осуществленного вторым лейбористским правительством, в Лондон прибыло советское посольство, оно оказалось без собственного дома: как я уже рассказывал, здание посольства, унаследованное нами от царизма, было арендованное, и срок аренды кончился в 1928 г., в период разрыва англо-советских отношений. Первоначально поэтому посольство устроилось во временном помещении на Гровенор-сквер, 40. Сразу же начались усиленные поиски постоянной резиденции. Это оказалось нелегким делом. Антисоветские настроения в консервативных кругах (а все лендлорды -- консерваторы) были по-прежнему очень сильны. С.Б.Каган, на плечи которого легла главная забота по подысканию дома для советского представительства, десятки раз переживал жестокое разочарование. Вот, кажется, нашел подходящее помещение, кажется, договорился с агентом обо всех деталях (в Англии трансакции с домами и квартирами производятся через агентские конторы), кажется, на будущей неделе уже можно переезжать -- и вдруг в последний момент владелец дома, узнав, что наниматели "большевики", категорически отказывается заключить сделку. Или еще бывало так: агент согласен, владелец дома согласен, но не согласен собственник земли, на которой стоит дом (часто это -- два разных лица), -- и все идет прахом.
   Наконец нашелся южноафриканский "шерстяной" миллионер сэр Люис Ричардсон, который согласился сдать свой особняк в Кенсингтоне Советскому правительству. Какие мотивы руководили Ричардсоном, не знаю. Ходили слухи, что потери, понесенные им в связи с мировым кризисом 1929 г., помогли ему преодолеть политические предубеждения. Может быть, это и было так. Земля, на которой стоял особняк, принадлежала королю, и король, только что восстановивший дипломатические отношения с СССР, естественно не мог возражать против помещения здесь советского посольства. Ричардсон сдавал особняк на 60 лет и требовал уплаты вперед арендной платы за все это время. Условие было жесткое и необычное, но посольство согласилось его принять. В результате за 36 тыс. фунтов Советское правительство приобрело в свое распоряжение сроком до 1990 г. красивый особняк на одной из самых фешенебельных улиц Лондона. В конечном счете вышло даже недорого -- особенно если принять во внимание, что в лондонском просторечии наша улица именовалась "кварталом миллионеров".
   Сразу же по приезде я стал знакомиться с новой резиденцией. Тут передо мной открылись многие детали -- частью приятные, частью неприятные, частью забавные, но все в английском стиле.
   Лет сто тому назад, земля, на которой стоял дом посольства, принадлежала Кенсингтонскому дворцу. Когда-то в XVII и XVIII вв., этот дворец, бывший в то время загородной резиденцией королей, играл крупную роль. В нем жили королева Анна, короли Георг I и Георг II. Позднее короли переселились в Лондон, и Кенсингтонский дворец превратился в местожительство младших членов королевской семьи. В нем родилась и выросла королева Виктория. Здесь родилась также королева Мэри, жена царствовавшего в момент моего прибытия Георга V, В 1841 г, специальным актом парламента от владений Кенсингтонского дворца был отрезан "огород" в размере 28 акров (около 11 гектаров), и на этом "огороде" возникла наша улица, постепенно обстроившаяся двумя рядами богатых особняков. В числе их находился и дом нашего посольства.
   Дом был прекрасно расположен. В годы моей работы он стоял, среди небольшого зеленого участка площадью около четверти гектара, фасад выходил на улицу Кенсингтон палас гарденс, позади дома был чудесный сад с оранжереей, фонтаном, солнечными часами, теннисной площадкой. Больших деревьев там не было, но цвели розы, и изгородь заросла частым высоким кустарником. За изгородью находилось огороженное поле, где по воскресеньям происходили игры в футбол, а дальше раскинулись знаменитые Сады Кенсингтона, едва ли не самый прекрасный из лондонских парков.
   Улица, на которой стояло здание посольства, была густо обсажена огромными вековыми деревьями. Это была не простая, а особенная, "частная" улица, считавшаяся собственностью тех лиц, которые имели здесь свои дома. Она была закрыта для обычного сквозного движения, и ездить по ней могли лишь те, кто направлялся в один из стоящих на ней особняков; но даже и для них была установлена предельная скорость -- 12 миль в час. На обоих концах улицы имелись железные ворота, около которых всегда дежурили сторожа в ливреях с золотыми галунами и в высоких цилиндрах. В полночь ворота запирались, и в это время попасть на нашу улицу было можно только пройдя мимо сторожа.
   Конечно, за красочные обломки далекой старины собственникам улицы приходилось платить: надо было содержать сторожей, надо было чинить ворота, надо было кормить ленивую разжиревшую собаку, которая будто бы охраняла нас от ночных напастей. Однако никто не роптал: англичане любят сохранять пережитки прошлого. А на нашей улице жили настоящие англичане, да еще какие! Прямо против посольства находился дом, занимаемый одним из английских Ротшильдов. Неподалеку высился каменный особняк Лесли Уркварта того самого Лесли Уркварта, который имел богатейшие цветнометаллические концессии в царской России и после революции стал одним из злейших врагов советского режима. Несколько дальше стоял красивый дом герцога Мальборо.
   С.Б.Каган рассказывал, что, когда собственники улицы узнали о предстоящем вторжении "большевиков", они заявили протест дворцовому ведомству, но успеха не имели. Однако в арендный контракт, который подписало посольство, был внесен пункт о том, что снятый нами дом не может быть использован для целей, вызывающих необходимость появления слишком большого количества людей на Кенсингтон палас гарденс. В результате генеральное консульство мы должны были открыть в другом месте, правда, не очень далеко -- на Розари гарденс, 3, в южном Кенсингтоне. Это послужило предметом длительных споров между лондонским посольством и Наркоминделом в Москве. Аппарат центрального ведомства никак не мог понять всех тонкостей положения, связанных с нашей улицей, и в интересах экономии требовал перенесения консульства в помещение посольства. А когда мы доказывали невозможность такого шага, москвичи думали, что мы просто хотим жить в нашем здании посвободнее и изобретаем для этого какие-то странные предлоги.
   Дом посольства был построен в 1852 г. Стэнхопом, пятым графом Харингтоном. Это было время, когда между Кенсингтоном и Вестминстером еще пролегали зеленые поля, и граф Харингтон, направляясь в коляске из дому в парламент, частенько по дороге застревал в грязи. Семья Харингтона владела домом вплоть до первой мировой войны, но затем дом стал быстро переходить из рук в руки, пока не стал собственностью уже упоминавшегося Люиса Ричардсона. Тем не менее на воротах дома все еще продолжала красоваться надпись "Дом Харингтона", и только уже при мне к немалому ужасу соседей она была закрашена и заменена цифрой "13" -- англичане суеверны, и почти всегда дома, на которые приходится этот "несчастный" номер, отмечаются не цифрой, а каким либо названием.
   Внутри дом не походил на обычные английские дома. В центре его находился большой двухсветный зал, отделанный темным резным дубом. Широкая дубовая лестница вела к такой же балюстраде, опоясывавшей весь зал. К дубовому залу внизу примыкал белый бальный зал, за которым шли небольшая серая гостиная и красивый зимний сад с пальмами и скульптурными украшениями. Во всех этих приемных помещениях было много старинной мебели, мраморных столов, художественных ваз и других украшений, привезенных из петербургских дворцов. Тут же внизу при мне находился кабинет посла, выходивший окнами в сад, а также кабинеты советника и первого секретаря.
   Во втором этаже вокруг дубового зала был расположен ряд комнат, частью для жилья, частью для служебных надобностей. Две угловые комнаты меньшего размера с окнами на улицу -- желтая гостиная и коричневая столовая -- были оборудованы для малых приемов. Здесь мы обычно устраивали чаи или завтраки для отдельных гостей или для небольших групп. По другую сторону дубового зала, окнами в полпредский сад и с чудным видом на Сады Кенсингтона, помещалась квартира посла. Состояла она из трех довольно нескладных комнат. В одной крайней комнате мы устроили спальню, в другой крайней комнате -- мой частный кабинет, а средняя -- длинная, сараевидная высокая комната -- стала нашей столовой и домашней гостиной в одно и то же время. Моя жена потратила немало времени и усилий на то, чтобы создать в ней хоть некоторое подобие уюта и в конце концов как будто бы успела в этом. Позднее мы пробили в столовой стену и сделали балкон, выходящий в сад. Конечно, в нашей квартире были лестницы. Без лестниц вообще нельзя себе представить английского дома. Англичане уверяют, будто беганье по лестницам предохраняет от столь распространенного в их стране ревматизма. Оставляю это утверждение на совесть англичан. В нашей квартире средняя и две крайние комнаты были расположены в разных плоскостях: чтобы из стоповой попасть в спальню или кабинет, надо было спуститься на несколько ступенек.
   На третьем этаже посольского здания, где было до десятка небольших комнат, жили главным образом те технические работники, которые непременно должны иметь свою резиденцию в посольстве. Во дворе находился маленький флигель, в нем обычно жили шоферы и уборщицы.
   Дом был в общем значительно лучше Чешем-хауса, но все-таки не вполне удовлетворял нашим требованиям. Да и не удивительно: "Дом Харингтона" был домом крупного английского магната. В нем в последние годы обычно жили четыре члена семьи Ричардсона и семнадцать человек обслуживающего персонала. Все в доме было приспособлено к такому составу обитателей. Нужды советского посольства были совсем иные. Кроме того, "Дом Харингтона" был недостаточно велик: всего лишь около 30 комнат. Позднее, особенно во время войны, когда размах работы увеличился и численность штата возросла, нам пришлось снимать дополнительные дома.
   Впрочем, в те дни конца 1932 г. посольский дом нам очень нравился. И одной из главных прелестей его были прекрасные Сады Кенсингтона. Выйдя из посольства, мы уже через пять минут попадали под столетние буки и липы. Часами бродили мы по цирку, любуясь его клумбами и рассматривая его достопримечательности. Больше всего времени мы проводили около прелестного круглого пруда, где всегда было так много уток и чаек и где стар и млад занимались пусканием игрушечных корабликов и лодок. Здесь было всегда живо, весело, много забавной беготни, много детского крика и смеха. Моя жена со свойственным ей темпераментом быстро включалась в царившую около круглого пруда атмосферу. Особенно ее волновали бумажные змеи, которых много запускалось как раз в этом месте. Как-то однажды она даже купила себе такую игрушку. Однако дальше слов дело не пошло: все-таки ее несколько связывало положение "амбассадриссы"...
   Кенсингтонский дворец стоял тут же, в двух шагах от круглого пруда, сумрачный, полузабытый, как старый царедворец в отставке. В нем никто не жил, и за 6 пенсов всякий желающий мог обойти его залы, хранившие на себе далекий отблеск ушедших эпох.
   Да, в те первые дни пребывания в посольстве я был доволен своей новой резиденцией, особенно царившей вокруг тишиной. Тихо было на земле в тени вековых деревьев Кенсингтона. Тихо было в небе, в котором не появился еще ни один самолет. Тихо было на "частной" улице. Тысячеголосый гул мирового города не проникал сюда, в этот фешенебельный "квартал миллионеров". И часто, стоя с женой у окна нашей квартиры, я со смешанным чувством изумления и радости повторял: -- Точно в деревне.

Советская колония

   Наши советские посольства в описываемый период везде отличались крайне ограниченной численностью персонала. Пожалуй, нигде это не бросалось так резко в глаза, как в Лондоне. В самом деле, в этой самой мировой из всех тогдашних мировых столиц мировая держава СССР имела в 1932 г. всего лишь восемь дипломатических работников, внесенных в лист Форин оффис! Сюда входили также торгпред и его два заместителя -- стало быть, чисто дипломатических работников было только пять человек. В то же время Япония и США имели в Лондоне по 20 человек дипломатов, Франция -- 18, Италия -- 15 и даже Дания и Сиам -- по 9. Буржуазные государства обычно страдают излишней перегрузкой своих дипломатических штатов: там нередко сынки богатых людей (иногда даже без жалованья) ради "положения" приписываются к посольствам в качестве атташе, секретарей или советников. Советское государство в 30-е годы представляло как раз обратную картину. Причины тут были разные, и первая из них -- жесткий режим экономии, проводившийся с особой строгостью, когда речь шла о расходовании иностранной валюты или золота, нужных для финансирования пятилетних планов. К тому же тогдашний нарком иностранных дел M.M.Литвинов не любил тратить деньги зря -- ни свои личные, ни государственные.
   Однако наша экономность иногда принимала уже слишком крайние формы. Я это очень остро почувствовал осенью 1932 г. в Лондоне: в моем распоряжении было всего лишь пять дипломатических работников. Самым ценным из них являлся уже упоминавшийся выше Д.В.Богомолов, который теперь был советником посольства. Мне Богомолов очень нравился. Это был умный, культурный, уравновешенный человек с хорошим характером и прекрасным знанием английского языка. Он уже не первый год занимался дипломатической работой и мог бы быть чрезвычайно полезным для посольства, но как раз осенью 1932 г. Дмитрий Васильевич был назначен послом в Китай и должен был скоро покинуть Лондон.
   Следовательно, оставалось только четыре дипломатических работника, из которых наиболее опытным был С.В.Каган -- хороший дипломат и большой знаток английского языка (точнее, его американской разновидности), который он изучил во время многолетней эмиграции в США. В момент моего приезда Каган был первым секретарем, однако несколько позднее, по моему представлению, ему был присвоен ранг советника, и в качестве такового он стал моим заместителем и главным помощником.
   Характерной особенностью тогдашнего посольства было полное отсутствие в нем представителей вооруженных сил: у нас не имелось ни военного, ни воздушного, ни морского атташе. Это была не наша вина, тут целиком виноваты были англичане, В 1924-1927 гг. лондонское полпредство имело морского атташе. Это был контр-адмирал Беренс, работавший еще в царском посольстве. Он признал Советскую власть и был оставлен в том же качестве в нашем полпредстве. С разрывом англо-советских отношений в 1927 г. его миссия в Лондоне, естественно, пришла к концу. После возобновления этих отношений в 1929 г. Советское правительство назначило в Англию военного атташе, британский посол в Москве Овий выдал ему визу; однако в самый последний момент, когда наш командир уже почти садился в поезд, Овий вдруг взял свою визу назад и сообщил, что британское правительство "не заинтересовано" в обмене военными атташе. Не знаю, что лежало в основе этой конфузной для Овия истории, но знаю, что в результате описанного инцидента советское посольство осталось без военных дипломатов в Лондоне. Вопрос был урегулирован только в 1934 г., причем очень полезную роль в этом сыграл один из видных лейбористов того времени лорд Марли. С тех пор в Лондоне и Москве появились дипломатические представители вооруженных сил обеих стран.
   В момент моего прибытия в Лондон советская колония состояла в основном из работников наших торговых организаций. Торгпредство помещалось тогда на Кингсуэй в Буш-хаусе -- огромном "лондонском небоскребе", где имели свои конторы бесчисленные английские компании и предприятия. Торгпредство снимало ряд этажей, которые в дневное время очень напоминали потревоженный улей. Здесь находились также различные связанные с торгпредством "смешанные общества" и организации, включая знаменитый АРКОС, имевший, впрочем, в этот период уже более или менее номинальное значение. Кроме того, в Сити было еще несколько смешанных компаний советского происхождения, занимавших отдельные помещения: Московский народный банк, Русское лесное агентство, Балтийско-Черноморское страховое общество, Центросоюз и др. Все эти общества считались смешанными, так как пайщиками в них были русские и англичане, но большая часть капитала принадлежала Советскому Союзу. Я пригласил к себе всех советских руководителей "смешанных обществ"; общее впечатление получилось неплохое: товарищи, возглавлявшие эти хозяйственные организации, показались мне толковыми людьми и знающими специалистами. Потом я объехал все эти организации и собственными глазами посмотрел на их персонал и помещения. Такое личное знакомство исключительно важно, его не могут заменить никакие документы и доклады.
   Особенно благоприятное впечатление на меня произвел наш тогдашний торгпред в Англии Александр Владимирович Озерский. Это был умный человек и хороший товарищ. Он прекрасно знал нужды советской промышленности и умел торговать с англичанами. Его авторитет среди деловых людей Сити был очень высок, а его способность заключать с ними выгодные для нас сделки поразительна. Многое объяснялось тем, что Озерский хорошо представлял себе психологию своих британских партнеров и потому находил доходчивые до них аргументы и доказательства. Вдобавок Александр Владимирович отличался широким политическим кругозором и прекрасно понимал дипломатическую сторону нашей деятельности. Мы проработали вместе с ним четыре года (1932-1936), полных трудностей и волнений, и ни разу не имели никаких серьезных расхождений или конфликтов. Мне было очень жаль, когда в конце 1936 г. Озерский был отозван в Москву.
   Очень скоро мне представился случай встретиться со всей лондонской колонией в целом. Наступило 7 ноября. По установившейся традиции в этот день устраивалось общее собрание колонии в дубовом зале посольства и посол делал на нем доклад.
   Я построил свой доклад на противопоставлении "тогда" и "теперь". В связи с 15-летней годовщиной Октября я вспомнил, как реагировала английская печать на создание Советского правительства в ноябре 1917 г. Я привел ряд характерных цитат из старых газет, которые были особенно пикантны сейчас, 7 ноября 1932 г. Вот несколько наиболее типичных примеров:
   "Таймс" от 12 ноября 1917 г., телеграмма из Петрограда: "Господство Ленина, видимо, быстро идет к своему концу";
   "Дейли телеграф" от 12 ноября 1917 г., передовая: "Значительные массы войск отвернулись от мятежников в целом ряде центров... Возможно, что в момент, когда пишутся настоящие строки, вся эта безумная затея уже подавлена";
   Агентство Рейтер от 13 ноября 1917 г., телеграмма из Петрограда: "Все политические партии поворачиваются спиной к экстремистам, и есть все основания ожидать, что революция будет ликвидирована в течение нескольких дней";
   "Таймс" от 16 ноября 1917 г., телеграмма из Петрограда: "Социальная революция осуществлена экстремистами, которых поддерживает гарнизон. Но хотя на их стороне сила, у них не хватит ума для того, чтобы править страной";
   "Дейли ньюс" от 20 ноября 1917 г., телеграмма из Петрограда: "Наспех сколоченное здание большевистского господства уже дает глубокие трещины и распадается на части";
   "Дейли ньюс" от 24 ноября 1917 г., передовая: "Большевистское, правительство со всеми своими странностями и донкихотскими глупостями обречено на гибель".
   Так встретила буржуазная Англия величайшую в истории человечества революцию. Так расценивала она тогда ее шансы на успех. А какова картина теперь? И дальше яркими фактами и цифрами я характеризовал огромные достижения СССР за минувшие 15 лет как на внутреннем, так и на внешнем фронте. Чем дальше я говорил, тем более ощущал, что нашел общий язык с аудиторией. Возвращаясь в тот вечер с собрания и последовавшей за ним товарищеской вечеринки в свою квартиру, я чувствовал и понимал, что пройден важный "внутренний" этап в процессе моего утверждения как посла СССР в Англии. Очень трудно успешно работать за границей, не имея за спиной дружеской поддержки советской колонии.

"Частный визит" к министру иностранных дел

   13 момент моего приезда в Лондон английского короля не было в столице, и я не мог сразу же по прибытии вручить ему мои верительные грамоты. Мне пришлось ждать десять дней. До этого, согласно международному дипломатическому ритуалу, я еще не был послом в стране моего аккредитования и не мог еще официально представлять свое правительство. Однако тот же международный дипломатический ритуал рекомендует послу сделать до вручения верительных грамот два "частных визита" -- министру иностранных дел и старшине (дуайену) дипломатического корпуса. Я решил последовать принятому обычаю и прежде всего попросил свидания с Саймоном. Не торопясь, но и не задерживаясь, министр иностранных дел ответил согласием, и наша первая встреча с ним состоялась 1 ноября.
   Я ехал на свидание с Саймоном настороженный. Имя Саймона мне было хорошо известно. Я знал, что он один из лучших юристов Англии и в годы своей адвокатской практики брал по тысяче фунтов за одно выступление в суде. Я знал, что Саймон -- один из образованнейших людей своей страны, имеет степень доктора в восьми университетах, владеет несколькими иностранными языками и читает на сон грядущий Сенеку и Плутарха в подлиннике. Я знал, что в течение многих лет Саймон был одним из лидеров либеральной партии и что в 1931 г. изменил своей партии и перебежал в лагерь консерваторов, отколов часть либералов и создав из них новую национал-либеральную партию. Я знал, что на протяжении всей своей политической карьеры, занимая ряд министерских постов, Саймон защищал права и привилегии буржуазии и что в 1926 г. он резко выступил против всеобщей забастовки в Англии, а в дальнейшем сыграл руководящую роль в проведении законодательства по ограничению стачечного права рабочих. Я знал, что в 1927-1930 гг. Саймон был весьма важным членом королевской комиссии до выработке новой конституции для Индии, причем занимал в ней крайне реакционную позицию. Я знал, что, став в 1031 г. министром иностранных дел Великобритании, Саймон взял курс на "умиротворение" агрессоров и после захвата Японией Маньчжурии так "тонко" маневрировал в Женеве, что после его речи японский представитель Мацуока встал и, публично поблагодарив Саймона, произнес речь, суть которой сводилась к следующему:
   -- Сэр Джон в течение получаса сказал вам все то, что я тщетно пытался объяснить в течение предшествующих 10 дней.
   Я знал, наконец, что Саймон не питает никаких симпатий к СССР и что, наоборот, везде, где только возможно, он старается ущемить интересы нашей страны. Я знал все это и потому прекрасно понимал, что в моих отношениях с Саймоном должны быть и будут трудности. К такой перспективе психологически я был подготовлен. Теперь мне предстояло впервые встретиться с Саймоном лицом к лицу, и я чувствовал себя в положении боксера, которому предстоит сразиться с неизвестным ему противником и который поэтому находится в состоянии напряженного ожидания.
   Курьер Форин оффис провел меня длинными коридорами, впоследствии ставшими мне так хорошо знакомыми, во второй этаж и оставил в "приемной послов". Это была небольшая, но очень высокая комната с двумя окнами, выходящими на площадь перед Адмиралтейством. По стенам ее висели портреты коронованных особ и государственных деятелей прошлых времен, среди которых особенно выделялось большое, в рост человека, изображение королевы Виктории в парадном платье. Пришел секретарь и с изысканным поклоном сообщил, что сэр Джон ожидает меня в своем кабинете. Через мгновение я уже был в этом святая святых британской внешней политики.
   Сэр Джон сидел за старинным письменным столом спиной к большому камину и поднялся, чтобы приветствовать меня. Он был очень худощав и высок, так высок, что, казалось, тело его не может держаться прямо и само собой изгибается. Розовая лысина была обрамлена с обеих сторон седоватыми копнами волос. Розовое лицо без бороды и усов было стянуто сухой официальной улыбкой. Свинцовые глаза сверлили собеседника, как два буравчика. На вид Саймону было под 60, но выглядел он еще очень бодрым и крепким.
   Саймон не понравился мне с первого взгляда. Было в нем что-то формальное, холодное, жесткое. Ни тени души. Таких людей я никогда не любил. Вдобавок за спиной Саймона стояла еще длинная вереница речей и дел, которые отталкивали меня от него идеологически и политически. По-видимому, я тоже не понравился Саймону с первого взгляда. Это выявилось сразу же после того, как я переступил порог его кабинета. Саймон пригласил меня сесть в кресло, стоявшее около письменного стола, Я сел и провалился в какую-то бездонную мякоть. Терпеть не могу слишком "комфортабельных" кресел: они точно нарочно созданы для того, чтобы размягчать мозги и притуплять умственную бдительность. А тут, в кабинете Саймона, духовная острота мне была крайне необходима. Я невольно заподозрил западню. Поэтому я встал и с самой любезной улыбкой сказал:
   -- Сэр Джон, нет ли у вас сиденья потверже? Я не люблю сидеть на мягком.
   По лицу Саймона пробежала какая-то тень, и он с любопытством посмотрел на меня. Потом с легким раздражением в голосе министр прибавил, подвигая мне кожаный стул:
   -- Надеюсь, это вас удовлетворит?
   Я почувствовал -- игра началась. Партнеры стали в позиции. Я мысленно сказал себе: "Теперь не зевай, надо быть начеку!"
   Затем мы перешли к делу. Хотя во время первого "частного визита" посла к министру иностранных дел обычно не принято касаться каких-либо серьезных вопросов, я решил, что внезапное денонсирование англо-советского торгового соглашения[*] создало слишком необычную ситуацию и что поэтому я имею достаточные основания вести себя тоже несколько необычно. Сказав Саймону несколько любезных фраз, из которых вытекало, что я рад лично познакомиться со столь видной политической фигурой, я круто взял быка за рога и в выражениях, не могущих вызывать никаких сомнений, описал острую реакцию Москвы на акцию британского правительства. Я особенно подчеркнул тот факт, что эта акция носит характер прямой дискриминации: ведь несмотря на Оттаву [Осенью 1932 г. в Оттаве (Канада) состоялась имперская конференция, на которой были приняты решения о переходе Англии от свободной торговли к протекционизму. В связи с этим создалась необходимость внесения некоторых изменений в торговые договоры, заключенные Англией до того с различными иностранными державами], Англия не денонсировала своих торговых договоров с Аргентиной и Скандинавией. Нет, этим странам британское правительство предложило только вести переговоры для внесения некоторых модификаций в существующие коммерческие соглашения. Почему же денонсирование оказалось необходимым только в случае с СССР? Советскому правительству неизвестны истинные мотивы, лежащие в основе денонсирования. Нота Саймона от 16 октября слишком коротка и не указывает причин отказа от торгового соглашения 1930 г. Выступавшие после того английские министры (Болдуин, Томас, Невиль Чемберлен) давали разные объяснения шагу британского правительства. Я был бы поэтому очень признателен Саймону, если бы через меня он информировал Советское правительство о действительных причинах денонсирования.
   
   [*] -- 16 октября 1932 г. британское правительство без всякого предупреждения прислало советскому посольству в Лондоне следующую ноту:
   "Сэр, имею честь уведомить Вас, что Правительство его Величества в Соединенном Королевстве Великобритании и Северной Ирландии решило прекратить действие временного торгового соглашения, подписанного в Лондоне 16 апреля 1930 г. в соответствии с положением ї 1 ст. 7 этого соглашения. Таким образом, соглашение потеряет свою силу спустя 6 месяцев со дня даты настоящей ноты, т. е. с 17 апреля 1933 г.
   Одновременно я пользуюсь случаем довести до Вашего сведения, что Правительство Его Величества в Соединенном Королевстве остается заинтересованным в развитии торговли между обеими странами и готово с этой целью вступить в обсуждение ситуации, созданной денонсированием временного торгового соглашения, в наиболее близкий момент, удобный для правительства Советского Союза."
   Имею честь и пр.

Ваш преданный слуга Джон Саймон

   16 октября 1932 г."
   
   Саймон стал отвечать, ловко жонглируя словами и фразами. Из его объяснений вытекало, будто бы никакой дискриминации в акции британского правительства нет. Просто все дело будто бы в том, что в СССР существует монополия внешней торговли, а в Аргентине и Скандинавии ее нет. Кроме того, СССР слишком много продает в Англии и слишком мало здесь покупает, что вызывает справедливое недовольство в Великобритании, как раз сейчас сильно страдающей от массовой безработицы. В торговле Англии с Аргентиной и Скандинавией такой пассивности баланса нет. Отсюда, заключил Саймон, понятно желание британского правительства внести некоторые изменения в структуру торговли между Англией и СССР. А это в свою очередь вызывает необходимость в новом торговом соглашении.
   Я стал возражать Саймону и доказывать, что советская монополия внешней торговли не только не препятствует нормальному развитию торговли, но, наоборот, ему только содействует: пусть Саймон укажет мне хотя бы один случай, когда советский покупатель не заплатил бы в срок причитающихся с него сумм. Такого случая нельзя найти (Саймон в знак согласия кивнул головой). А как на этот счет обстоит дело в торговле Англии с Аргентиной или Скандинавией? Верно, что англо-советская торговля пассивна для Англии, но разве нет совершенно такого же положения в торговле Англии с некоторыми другими странами, например с США? Это, однако, не имеет последствием денонсирование торговых соглашений между Великобританией и Америкой. Если даже стать на ту точку зрения, что в англо-советскую торговлю нужно внести различные изменения, разве этого нельзя было бы достигнуть путем нормальных переговоров между двумя правительствами? Разве для этого обязательно требовался акт односторонней дипломатической дискриминации?
   Наша дискуссия постепенно перешла в довольно заостренный спор. Я сидел у Саймона минут 40. Временами Саймон вставал из-за стола и продолжал разговор стоя, поглаживая бока. Мне это было неприятно. В заключение я сказал Саймону:
   -- Есть здравый смысл (common sense) и есть политика чувства (Cefuhlspolitik), -- я употребил именно два приведенных в скобках выражения. -- Я за здравый смысл и за то, чтобы англо-советские отношения были построены на базе здравого смысла. Я за тем и приехал в Лондон, чтобы работать в этом направлении. Мне кажется, однако, что британское правительство за политику чувства и за то, чтобы англо-советские отношения не выходили из полосы неожиданностей и конфликтов. Впрочем, я был бы рад, если бы я ошибался. В этом случае вы могли бы рассчитывать на мое самое искреннее содействие в деле сближения между нашими странами.
   Саймон никак не реагировал на мои слова. Дальнейшие события показали, что он имел вполне достаточные основания держать язык за зубами. Я, однако, не жалел о сделанном мной заявлении: я выполнил свой политический долг и вместе с тем наглядно демонстрировал, что основной линией СССР в области международных отношений является политика мира. Это могло мне пригодиться и действительно пригодилось в дальнейшем.
   Возвращаясь домой, я подводил итоги моей первой встречи с Саймоном. Впечатление было смешанное. С одной стороны, мне стало ясно, что впереди очень большие трудности. Трудности, вытекающие не только из сложности отношений между СССР и Англией, но также и из полярной противоположности характеров -- моего и Саймона. Они отталкивались друг от друга, как положительные и отрицательные электрические заряды. Этот "персональный" момент в отношениях между министром иностранных дел и послом никак не приходится сбрасывать со счета. Он играет свою роль в дипломатии. С другой стороны, я испытывал чувство облегчения и удовлетворения. Первая проба сил состоялась, и я не имел оснований быть недовольным ее результатами.

"Частный визит" к старшине дипломатического корпуса

   На другой день, 2 ноября, я отправился с "частным визитом" к старшине дипломатического корпуса.
   Старшинство послов определяется по времени их пребывания в стране аккредитования. Посол с самым большим стажем является дуайеном. Таково общее правило. В некоторых странах бывают исключения: так, например, в Германии между двумя мировыми войнами старшиной дипломатического корпуса всегда являлся папский нунций, т.е. посол римского престола. В Англии папского нунция вообще не было. В 1932 г. дуайеном в Лондоне был французский посол де Флерио, типичный дипломат старой школы, большая часть карьеры которого прошла в Англии. Здесь он занимал посты атташе, секретаря, советника и наконец посла. Он был послом (но еще не дуайеном) уже в 1925-1927 гг. Тогда он держался очень далеко от нашего полпредства, всем своим поведением стараясь показать, как он не одобряет "большевистской" революции в России; я его видел в те годы всего несколько раз на каких-то официальных английских приемах. Подъезжая сейчас к шестиэтажному особняку французского посольства на Найтс-бридж, я с улыбкой думал: "Ну, господин дуайен, как-то вы меня примете?" Дверь открыл высокий ливрейный лакей и провел меня в небольшую приемную направо. Через минуту вошел низенький брюнет -- секретарь -- и пригласил меня пройти в кабинет посла.
   Де Флерио поднялся из-за письменного стола, чтобы пожать мне руку. Он выглядел как настоящий француз: невысокого роста, подвижной, сухощавый. Черные волосы с проседью. Такая же бородка клинышком. Живые карие глаза. Нос тонкий, с легкой горбинкой. Несмотря на свое почти 30-летнее пребывание в Лондоне, де Флерио говорил по-английски с сильным французским акцентом.
   Пожав мне руку, он опять сел в свое кресло за письменным столом и голосом, полным возмущения и отчаяния, воскликнул:
   -- Не понимаю! Ничего не понимаю!
   При этом посол с раздражением ткнул пальцем в гору английских "Синих книг", в беспорядке разбросанных перед ним. Я с недоумением посмотрел на него.
   -- Они хотят, чтобы я был для них бухгалтером! Не буду! Я дипломат, а не бухгалтер!
   При этом де Флерио кому-то погрозил рукой в воздухе.
   Я понял: "они" -- это, очевидно, Париж, правительство, министерство иностранных дел. Я улыбнулся. Посол был очень комичен со своими сжатыми кулачками и с выражением возмущения и отчаяния на лице.
   -- Да в чем, собственно, дело? -- спросил я дуайена.
   -- В чем дело? -- с новым приливом раздражения откликнулся де Флерио. Они хотят, чтобы я их информировал о платежном балансе Англии за прошлый год! Что за глупость!
   -- Простите, -- сказал я, подымаясь со своего кресла и подходя к письменному столу, -- разрешите взглянуть...
   Я стал рыться в разбросанных на столе "Синих книгах". Быстро выбрав то, что было нужно, я полистал тяжелый статистический фолиант и, взяв блокнот и карандаш, выписал на бумажке несколько цифр.
   Де Флерио был так ошеломлен моими действиями, что сидел молча, точно онемев. На подвижном лице его отражались смешанные чувства изумления и растерянности. Я протянул послу бумажку с цифрами и спокойно сказал:
   -- Вот данные, которые вам нужны.
   В нескольких словах я дал необходимые пояснения.
   Эффект был поразительный. Де Флерио был потрясен и смотрел на меня так, точно перед ним стоял волшебник. На несколько мгновений он даже потерял дар речи. Когда это прошло, он порывисто схватил меня за руки и воскликнул:
   -- Спасибо! Спасибо! Вот выручили!.. Но как вы этак ловко обошлись с ними?
   И де Флерио кивнул на груды "Синих книг" c таким выражением, точно тут было неприятельское войско.
   -- Ничего особенного, -- ответил я. -- Просто я по образованию экономист и имел в жизни немало дел с английскими "Синими книгами".
   -- Ах, вы просто счастливец! -- горячо продолжал де Флерио. -- Вы разбираетесь в экономике... Ужасная пошла сейчас дипломатия: квоты, лицензии, балансы, пошлины, торговые соглашения... Голова кругом идет... Я во всех этих делах ровно ничего не понимаю...
   И потом, точно вдруг рассердившись на кого-то, де Флерио с раздражением воскликнул:
   -- И не хочу понимать! Я дипломат и экономистом быть не обязан!
   Да, де Флерио действительно был дипломатом старой школы. Это я видел теперь собственными глазами. Однако для меня лично только что разыгравшийся инцидент оказался весьма полезным. Обнаруженное мной знакомство с тайнами английского платежного баланса произвело сильное впечатление на французского посла. Оно сразу подняло мой престиж в его глазах.
   Когда вопрос о "Синих книгах" был исчерпан, де Флерио перешел к вещам, ему более близким. Он стал расспрашивать меня о моей профессии, о моем прошлом, о семье. Поинтересовался, разумеется, бывал ли я раньше в Англии. В ответ я рассказал послу о моем первом визите сюда в годы эмиграции. Де Флерио сразу насторожился:
   -- Вы жили в Англии раньше в качестве эмигранта? -- переспросил он, как бы желая проверить, правильно ли он понял меня.
   -- Да, жил раньше в качестве эмигранта, -- подтвердил я.
   -- Когда же это было? -- с внезапно оживившимся лицом продолжал де Флерио. -- Скажите точно.
   -- Впервые я приехал в Англию в ноябре 1912 г., - отвечал я, не понимая, почему посла так интересует дата этого далекого события.
   -- В ноябре 1912 г.? -- с еще большей ажитацией воскликнул де Флерио. Ноябрь 1912! Сейчас ноябрь 1932. Ну, конечно, 20 лет! Ровно 20 лет!
   На лице де Флерио проступило почти вдохновение. Я недоумевал: в чем дело?
   Вдруг де Флерио стремительно бросился к одному из своих книжных шкафов и вытащил оттуда какой-то увесистый том. Он быстро полистал его, и, остановившись в одном месте, глазами пробежал несколько строк. Потом с диким энтузиазмом воскликнул:
   -- Да, да, совершенно точно! И там тоже 20 лет!
   Мое изумление продолжало расти. Я никак не мог взять в толк, что так волнует моего хозяина.
   -- 20 лет? -- с недоумением повторил я. -- Какие 20 лет?
   Де Флерио между тем продолжал:
   -- Замечательное историческое совпадение! Вы были в Англии в эмиграции и 20 лет спустя прибыли в Англию послом. Во времена Французской революции Шатобриан тоже был в Англии в эмиграции и 20 лет спустя тоже вернулся в Англию послом. Поразительно! История повторяется!
   Де Флерио был в восторге и от избытка чувств начал бегать по кабинету.
   -- Я очень польщен вашим сравнением, -- ответил я. -- Но мне кажется, что между мной и Шатобрианом имеется существенная разница: Шатобриан был эмигрантом от революции и вернулся в Англию в качестве посла восторжествовавшей реакции, а я был эмигрантом от реакции и вернулся в Англию в качестве посла восторжествовавшей революции. Это не одно и то же.
   -- Вы полагаете? -- с наивным удивлением спросил де Флерио.
   И затем, точно найдя полное разрешение внезапно возникшим сомнениям, он радостно прибавил:
   -- Но все-таки... И там и там одно и то же: эмигрант и посол... 20 лет и 20 лет... Замечательное совпадение! Второй случай в истории!
   Приехав домой, я навел справку в энциклопедии. Де Флерио явно не везло с цифрами. Оказалось, что он и тут ошибся: Шатобриан приехал в Англию в качестве эмигранта в 1792 г., вернулся во Францию в 1800 г. и прибыл в Лондон послом в 1822 г. Как ни считай, между первым и вторым появлением Шатобриана на берегах Темзы 20 лет никак не выходило. Но что это значило для де Флерио? В мире цифр он был точно ребенок...
   В течение последующих месяцев мне не раз приходилось встречаться и беседовать с де Флерио на разные темы. Хотя отношения между СССР и Францией в то время были не очень дружественны (а характер отношений между послами в основном определяется обычно характером отношений между их странами), де Флерио оказал мне много внимания: должно быть, это было следствием моего первого визита к нему. В мае 1933 г. он вышел в отставку и уехал во Францию. Официальный Лондон устроил ему пышные проводы. Возвратившись на родину, де Флерио занялся преподаванием истории и читал лекции в Сорбонне. Спустя несколько лет, незадолго до второй мировой войны, он умер.

Вручение верительных грамот

   Королевская семья вернулась в столицу, и вручение моих верительных грамот было наконец назначено на вторник, 8 ноября. Одновременно должен был вручать грамоты также новый германский посол Леопольд фон Хеш, прибывший на несколько дней позже меня. Глава протокольного отдела Монк уведомил меня, что я буду считаться старшим по отношению к фон Хешу, так как король примет меня ровно на четверть часа раньше, чем немецкого посла.
   -- Вы приехали в Англию за несколько дней до господина фон Хеша, пояснил Монк, -- и потому мы считаем справедливым дать вам старшинство...
   Утром 8 ноября к зданию полпредства подъехали две пароконные придворные кареты на мягких старинных рессорах. Спереди сидели кучера в длинных темных кафтанах с пелеринами. На головах у них были блестящие цилиндры с галунами, на руках ярко-белые перчатки, а в руках вожжи и кнуты на длинных гибких древках. Облучки были подняты так высоко, что кучера возвышались над каретой. Сзади на специальных подножках, тоже возвышаясь над каретой, как какие-то величественные изваяния, стояли гайдуки в таком же облаченье, как и кучера, -- по два на каждую карету. Из первой кареты вышел главный секретарь министра иностранных дел В.Селби (впоследствии английский посол в Португалии) и, войдя в посольство, сообщил мне, что он будет сопровождать меня от посольства до дворца. Селби был в парадной форме, я -- во фраке, лакированных ботинках и в черном пальто, с блестящим цилиндром на голове. Когда мы с Селби спускались с крыльца, со всех сторон защелкали аппараты набежавших фотографов. Собравшаяся у ворот публика, обмениваясь замечаниями, с любопытством взирала на красочную церемонию. Гайдук выбросил из кареты складную трехступенчатую лестничку, и Селби поспешил возможно комфортабельнее устроить меня на мягком кожаном сиденье. Сам он поместился рядом со мной. Во вторую карету села моя "свита", которая состояла всего лишь из двух человек: С.Б.Кагана и второго секретаря Голубцова. Затем кортеж тронулся через улицы и парки Лондона. Пешеходы останавливались и с любопытством подолгу смотрели нам вслед.
   По дороге Селби как любезный хозяин занимал меня светскими разговорами.
   Но вот мы въехали в каменные ворота дворца. Несколько зигзагов по широкому плацу перед дворцом, потом поворот в какую-то темную нишу под каменными сводами -- и мы у широкого крыльца с часовыми в костюмах эпохи Тюдоров: черно-красные полосатые туники, низкие кожаные шляпы, белые гофрированные воротники и алебарды в руках. Вышли из кареты. Мой спутник сдал меня с рук на руки Монку. Проходя длинными коридорами и высокими залами дворца, я с любопытством осматривал по дороге ковры, картины, старинную мебель. Наконец пришли в так называемый Зал поклонов. Здесь нас встретил лорд-чемберлен короля, играющий роль главного церемониймейстера, С ним было еще несколько придворных чинов.
   -- Подождите минутку, -- произнес лорд-чемберлен. -- Его величество вас сейчас примет.
   Едва я успел обменяться рукопожатиями со всеми присутствующими, как вдруг дверь в соседний зал плавно открылась, и лорд-чемберлен пригласил меня следовать за ним. "Свита" моя, однако, пока еще осталась в Зале поклонов; так полагалось по ритуалу. Когда я переступил порог смежного зала, дверь за мной так же плавно закрылась, и я очутился лицом к лицу с Георгом V, "королем Великобритании, Ирландии и Британских доминионов за морями, защитником веры, императором Индии".
   Георга V считали очень похожим на его кузена Николая II. Теперь я мог в этом лично убедиться. Пожалуй, в осанке и в выражении лица английского короля было больше уверенности, чем в облике последнего русского царя. Одет он был в военную форму и явно старался придать себе бравый вид. В двух шагах от короля маячила фигура Саймона. Министр иностранных дел незаметно кивнул мне в знак приветствия.
   Я подошел к королю, стоявшему в глубине зала, и, пожав протянутую мне руку, вручил два запечатанных пакета -- мои собственные верительные грамоты и отзывные грамоты моего предшественника. Король, не глядя на пакеты, машинальным жестом передал их Саймону. Никаких речей ни с моей стороны, ни со стороны короля не было; это не принято в Англии. Потом, посмотрев на меня с любопытством, Георг V спросил, благополучна ли была моя поездка и случалось ли мне раньше бывать в Англии. Я ответил, что по дороге все было в порядке и что Англия для меня -- знакомая страна. Потом король поинтересовался, как чувствует себя после длинного путешествия моя жена, есть ли у нас дети и как я переношу английский климат. Я дал приличествующие случаю ответы и, говоря о климате, позволил себе легкое отступление от строгой официальности.
   -- Часто говорят, -- с улыбкой заметил я, -- что английский климат плох. Я этого не нахожу. Мне нравится английский климат. Я не возражаю даже против ваших туманов. Право же, Лондон без туманов потерял бы половину своего шарма.
   В том же ни к чему не обязывающем стиле разговор продолжался еще минуты две. Под конец король выразил надежду, что отношения между Англией и СССР будут развиваться благоприятно. Я выразил такую же надежду. На протяжении всей аудиенции это были единственные слова, которые имели какое-то отношение к политике.
   Затем вновь плавно открылась дверь из Зала поклонов, и через нее ввели мою "свиту". Я представил Кагана и Голубцова королю, который обменялся с ними рукопожатиями, спросил, говорят ли они по-английски, и, получив ответы, слегка поклонился, давая понять, что аудиенция окончена. Мы тоже поклонились и вышли. Нас провели к широкому крыльцу с тюдоровскими часовыми. Когда я садился в карету, к крыльцу подъехал совершенно такой же кортеж, как мой собственный, из него вышел фон Хеш со своею свитой. Немцев было значительно больше, чем нас. Полчаса спустя я уже был у подъезда посольства.
   Итак, я начал свое официальное существование как посол. На следующее утро, 9 ноября, в придворной хронике "Таймс" под датой 8 ноября было напечатано: "Сегодня утром король дал аудиенцию Его Превосходительству г. Ивану Майскому..." и т.д. Это сообщение также имело значение с точки зрения оформления моего положения.
   Теперь оставалась еще одна церемония, без которой посол еще не был вполне посол, -- визит жены посла в сопровождении супруга к королеве Мэри. Учитывая опыт моего предшественника Г.Я.Сокольникова, когда английская королева в течение более месяца "забывала" принять его жену, я опасался каких-либо осложнений. Однако на этот раз все обошлось гладко. В день вручения верительных грамот Монк уведомил меня, что королева примет нас на следующий день. Утром в назначенный час мы с женой были в Букингемском дворце. Ехали мы туда уже не в придворной карете, а в своем автомобиле. Никакой "свиты" с нами не было.
   Женщины гораздо эмоциональнее мужчин. Поэтому королева Мэри, вынужденная "принимать" советского посла и его жену, не сумела, подобно королю Георгу, скрыть свои чувства. Король по крайней мере внешне был корректно любезен. Королева даже внешне была холодно враждебна. Она встретила нас, стоя в своем будуаре, и даже не пригласила сесть. Во время разговора она смотрела на стену поверх наших голов. Да и что это был за разговор! Он состоял из двух ничего не значащих фраз и продолжался не больше двух минут. Затем королева поспешила сделать прощальный поклон. Нам тоже незачем было задерживаться.
   От этого визита к королеве у меня осталось одно забавное воспоминание. Отправляясь на аудиенцию, моя жена надела свежие, только что купленные белые перчатки. Когда нас вели по коридорам дворца, она где-то провела рукой по перилам лестницы, и -- о, ужас! -- белые перчатки превратились в черные: так много было копоти и пыли в Букингемском дворце. Удивляться этому не приходилось. Воздух Лондона столь густо насыщен дымом, что, как ни чисти, вещи и люди здесь никогда не могут совсем избавиться от копоти.
   10 ноября в лондонских газетах можно было найти такое сообщение: "Вчера королева приняла в Букингемском дворце мадам Мунир-Бей (жену турецкого посла), советского посла и мадам Майскую, германского посла (Леопольда фон Хеша), мадам Маскаренас (жену мексиканского посланника) и уругвайского посланника (сеньора Дон Педро Козио)".
   Показывая эту заметку жене, я со смехом сказал:
   -- Ну, мы наконец уселись на свои стулья. Теперь надо приниматься за дела.

Историческая обстановка

   Одиннадцать лет (1932-1943), проведенных мной на посту посла СССР в Англии, были отмечены большими событиями и глубокими потрясениями в мировой истории. В течение первых семи лет шел распад версальской системы, созданной лидерами Антанты на Парижской конференции 1919-1920 гг. и подкрепленной на Вашингтонской конференции 1921-1922 гг. А затем началась вторая мировая война...
   Да, эти одиннадцать лет были густо насыщены событиями первостепенного значения. Они походили не на тихое озеро, а на взволнованное море. В течение этих лет человечество пережило много тяжелого, но и много прекрасного, и сейчас в свете исторической перспективы особенно ясно видно, что прекрасного было больше, чем тяжелого.
   Я только что упомянул о распаде версальской системы. С проявлениями этого распада я столкнулся с первых же шагов моей деятельности в Англии.
   В самом деле, в чем была суть версальской системы? Она, по мысли ее творцов, должна была прочно гарантировать три вещи:
   1) безусловное господство в Европе победившей англо-франко-американской коалиции (верхушка американского империализма уже тогда мечтала о мировом господстве, но еще не решалась открыто ставить этот вопрос);
   2) безусловное подчинение побежденной Германии одержавшей победу англо-франко-американской коалиции;
   3) положение парии для революционной России впредь до того момента, когда наша страна, как твердо верили лидеры коалиции, рухнув под военными и экономическими ударами Антанты, вынуждена будет вернуться в капиталистическое лоно.
   Для достижения указанных целей в Европе была создана сложная система политических, экономических и военных отношений, сущность которых сводилась к построению двух обширных "санитарных кордонов", отчасти совмещавшихся: одного -- против Германии, другого -- против Советской России. При этом кордон против Советской России рассматривался как более важный, ибо капиталистические лидеры Англии, Франции и США считали, что Октябрьская революция представляет для них гораздо большую опасность, чем возрождение германского империализма.
   Германию должен был держать в цепях блок государств, расположенных на ее восточных, западных и южных границах: Польша и Малая Антанта (Чехословакия, Румыния, Югославия, Греция) -- на востоке, Франция и Бельгия, при поддержке Англии, -- на западе, Италия -- на юге. Большие денежные репарации, возложенные на Германию, имели целью не только возместить потери, понесенные державами-победительницами, но также экономически обескровить поверженного врага. Аналогичная политика различной степени суровости применялась к союзникам Германии в войне 1914-1918 гг. -- Австрии, Венгрии, Болгарии, Турции. Вся эта система мероприятий, направленная против недавних противников, в основном проводилась Англией и Францией при содействии их союзников и находила поддержку в США.
   С Россией положение было несколько иное. Первая реакция держав-победительниц на Октябрьскую революцию свелась к попытке насильственно подавить Советскую республику. Российская контрреволюция и интервенция 14 государств под главенством Англии, Франции и США должны были сделать это дело. Однако, когда попытка реакции не удалась и революция восторжествовала, версальская система объявила Россию "зараженной" территорией и по западным границам ее установила "санитарный кордон" из Финляндии, прибалтийских республик, Польши и стран Малой Антанты. Не довольствуясь этим, версальская система старалась удушить вновь рожденное Советское государство сначала голодной, а позднее финансово-экономической блокадой. И если ей это все-таки не удалось, то уже во всяком случае не из-за недостатка желания и усилий со стороны капиталистических лидеров.
   Вне блока держав-победительниц, вне Германии, вне Советской России в Европе имелось еще несколько так называемых нейтральных держав: Скандинавские страны, Голландия, Швейцария, Испания, Португалия, -- однако роль их была очень скромна и влияние незначительно.
   Творцы версальской Европы считали себя большими мудрецами и рассчитывали на длительное существование продукта своего политического "зодчества". В действительности они оказались жалкими слепцами, которые совершенно не понимали ни закономерностей исторического процесса, ни борьбы современных мировых сил.
   Много лет спустя, в свете совершившихся с того времени фактов, некоторые из творцов версальской системы стали ее поносить и находить в ней тысячи недостатков (легко быть умным задним числом!). Среди таких запоздалых критиков версальской системы оказался и У.Черчилль, который, например, в военных мемуарах о второй мировой войне пишет:
   
   "Экономические статьи и договора (имеется в виду Версальский договор. -- И.М.) были злобны и глупы до такой степени, что становились явно бессмысленными...
   Важнейшей трагедией был полный развал Австро-Венгерской империи в результате заключения Сен-Жерменского и Трианонского договоров...
   В Веймаре была провозглашена демократическая конституция... После изгнания императора избраны были ничтожества... Если бы мы придерживались мудрой политики, мы увенчали бы и укрепили бы Веймарскую республику конституционным монархом в лице малолетнего внука кайзера, поставив над ним регентский совет. Вместо этого в национальной жизни германского народа образовалась зияющая пустота...
   На Вашингтонской конференции 1921 г. Соединенные Штаты внесли далеко идущие предложения по морскому разоружению... Это делалось на основе довольно странной логики, согласно которой аморально разоружать побежденных, если и победители в свою очередь не лишат себя оружия...
   Как в Европе, так и в Азии победоносные союзники быстро создавали обстановку, при которой во имя мира расчищали путь для новой войны" [W. Churchill. The Second World War, vol. I. London, 1955, p. 6-13].
   
   Излишне говорить, что с нашей, советской, точки зрения многое в приведенных высказываниях Черчилля заслуживает внимания, дело сейчас не в этом. Важно то, что один из умнейших лидеров английской и мировой буржуазии хотя бы и постфактум признает полное банкротство версальского творчества [Справедливость требует сказать, что критические ноты в отношении версальской системы содержатся уже в книге У. Черчилля "Последствия", опубликованной в Лондоне в 1929 г. Однако его тогдашние высказывания выглядят как скромная прелюдия, если их сравнить с тем, что написано в мемуарах "Вторая мировая война"].
   Серьезные дефекты этого творчества стали обнаруживаться очень рано, на другой же день после подписания мирных договоров 1919-1920 гг.
   Первым тяжелым ударом явилась "измена" США. Несмотря на то что президент Вильсон был одним из главных архитекторов Версальского мира и Лиги Наций, американский конгресс отказался ратифицировать Версальский договор со всеми вытекающими отсюда последствиями [Этот отказ объясняется, в частности, тем, что под влиянием изоляционистов США не пожелали вступить в Лигу Наций, устав которой составлял неотъемлемую часть Версальского мирного договора]. Это означало, что рухнула одна из важнейших колонн, на которых стояло здание версальской системы.
   После "измены" США вся забота о ее сохранении и поддержании легла на плечи Англии и Франции, причем очень скоро стало выясняться, что в сложившейся обстановке такая задача им явно не под силу. Это было вторым и еще более тяжелым ударом для версальской системы.
   Европа -- континент особенного свойства. По пространству она составляет всего лишь 7% суши на земном шаре. Но на ее территории жили 514 млн. человек, т.е. около четверти всего человечества (здесь и ниже приводятся цифры 1926 г.), и притом его наиболее активной, развитой и беспокойной четверти. Эти 514 млн. распределялись между четырьмя десятками государств, из которых после первой мировой войны пять являлись великими державами: Англия, Франция, Германия, Италия и Советская Россия. Любопытны были цифры населения "большой пятерки": Англия насчитывала 45 млн. человек, Франция, 41 млн., Италия -- 40 млн., Германия -- 63 млн. и Советская Россия -- 146 млн. ["International Statistical Year Book". Published by The League of Nations, 1927; "Статистический справочник СССР", M., 1927.] Итого, стало быть, 335 миллионов. Все остальные государства, вместе взятые, имели около 175 млн. жителей, что давало в среднем на одну страну примерно 5 млн. человек. Уже одни эти цифры ясно говорили о решающей роли великих держав в Европе и об огромном значении среди них Советской России и Германии.
   К этому следует добавить и некоторые другие факторы. Пять великих держав были не только самыми крупными по населению европейскими государствами, но также и наиболее передовыми в области техники и экономики. Правда, Италия и Советская Россия в те годы значительно отставали от Англии, Франции и Германии. Италия, несмотря на все кривляния пришедшего в 1922 г. к власти фашизма, так и осталась бедной, малоразвитой страной вплоть до второй мировой войны. Зато с Советской Россией вышло иначе: Россия располагала огромными возможностями, и они в дальнейшем под руководством ленинской партии развернулись с изумительным блеском. Правда, тогда это было еще делом будущего, однако предвосхищение этого уже в 20-е годы сильно повышало международный вес нашей страны.
   При такой национально-государственной структуре Европы версальская система могла бы устоять на долгий срок только в том случае, если бы Германия и Советская Россия длительно оставались в состоянии хозяйственного распада и военно-политической слабости. Действительное развитие пошло совсем иначе. Очень скоро выяснилось, что и Германия, и особенно Советская Россия начинают быстро развиваться, причем Германия, как известно, при содействии самих стран-победительниц. В таких условиях каждому политически грамотному человеку должно было быть ясно, что без Германии и Советской России, а тем более против Германии и России, Англия и Франция вкупе со всеми своими союзниками не имели никакой возможности создать прочный и стабильный режим в Европе. Реальное соотношение сил было против них. Тем более что враждебность версальской группировки к Германии и Советской России, естественно, сближала позиции обеих названных держав по отношению к этой группировке, что нашло свое выражение в Рапалльском договоре 1922 г. К Германии и России тяготела также кемалистская Турция.
   Что могли сделать Англия и Франция в такой обстановке? Или, вернее, что им следовало бы сделать, исходя из принципов не социализма, -- о, нет! а просто из принципов дальновидного национально-буржуазного эгоизма?
   Им следовало бы начать спуск на тормозах, т.е. пойти по пути постепенно-планомерного смягчения версальской системы. Такие маневры не раз проводили капиталистические лидеры в более благополучные для буржуазии времена. Однако историческое разложение господствующих классов Англии, Франции и США к началу 30-х годов XX столетия зашло уже так далеко, что столь гибкая политика им была не под силу. Вместо нее господствующие классы держав-победительниц судорожно цеплялись за версальское статус-кво и, закрыв глаза, стремились как можно дольше сохранить его в полной неприкосновенности. И если силою обстоятельств они подчас вынуждены были идти на те или иные уступки, то делалось это так поздно, с такой неохотой, с такими зигзагами и часто в столь провокационной форме, что только еще больше раздражало противников англо-французского блока. Тем самым все глубже подрывались самые основы версальской системы.
   Прекрасным образчиком только что сказанного может служить история отношений между Англией и Союзом Советских Социалистических Республик.
   Перед отъездом в Лондон я имел две продолжительные беседы с наркомом иностранных дел M.M.Литвиновым, в которых был затронут вопрос о характере англо-советских отношений.
   -- Когда окончательно выяснился крах контрреволюции и иностранной интервенции, -- говорил Максим Максимович, -- правящие круги в Англии поняли, что настало время менять вехи. Положение для них было трудное, но по существу сравнительно легко выправимое. Между Англией и Советской Россией как двумя мировыми державами в нынешний исторический период нет никаких серьезных противоречий -- ни территориальных, ни политических, ни экономических. В области торговли они даже взаимно дополняют друг друга. Конечно, имелись и имеются отдельные конфликты, трения, недоразумения, как это всегда имеет место между государствами, однако все такие неполадки относились и относятся к вопросам второго и третьего ранга и вполне поддаются урегулированию через то, что обычно именуется "нормальными дипломатическими каналами". Таким образом, в плоскости чисто государственных отношений Англии и СССР не о чем было спорить. Наоборот, все как будто бы толкало их к совместному сотрудничеству в международной области.
   -- Такова одна сторона в сложном комплексе англо-советских отношений. Но есть и другая. Она состоит в том, что британская буржуазия жестоко ненавидит Октябрьскую революцию и боится Советского государства, самим фактом своего существования отрицающего святость и незыблемость капиталистической системы. Эти чувства в ней столь сильны, что они часто туманят головы правящей верхушке Англии, слепят ее взгляд, лишают ее привычного хладнокровия и политической дальнозоркости. В господствующем классе Великобритании имеются две основные группы: в одной преобладает государственное начало, и она считает более выгодным сотрудничать с СССР; в другой преобладает классовое начало, и она считает абсолютно необходимым при каждом удобном случае атаковать СССР. Постоянная борьба между этими двумя группами, между этими двумя тенденциями проходит красной нитью через всю историю англо-советских отношений начиная с Октябрьской революции. В зависимости от различных обстоятельств то та, то другая группа одерживает победу, оттого линия англо-советских отношений на протяжении 1917-1932 гг. носит такой зигзагообразный характер, ознакомьтесь с фактами, и вы сами в этом убедитесь.
   M. M. Литвинов был, несомненно, прав.
   В самом деле, в 1917-1920 гг. Англия была одним из главных врагов молодой Советской республики, она затратила 100 млн.ф.ст. (еще дорогих фунтов начала века) на интервенцию и поддержку российской контрреволюции. Это был большой зигзаг отрицательного свойства в отношениях между обеими странами.
   В 1921 г. Англия раньше других европейских держав заключила с Советской Россией первое торговое соглашение, давшее Советскому правительству признание де-факто. В основном это соглашение явилось делом рук тогдашнего английского премьера Ллойд Джорджа, поддерживаемого либералами, лейбористами и более дальновидными представителями консервативных деловых кругов, желавших торговать с нашей страной. Основная масса консервативной партии встретила соглашение в штыки.
   Ллойд Джордж мне сам рассказывал, что лорд Керзон, бывший в 1921 г. министром иностранных дел в его кабинете, отказался вести переговоры с Л.Б.Красиным. Поэтому переговоры взял в свои руки сам премьер-министр. Ему помогал министр торговли Роберт Хорн, который в конечном счете и подписал соглашение с британской стороны. Характерен следующий любопытный эпизод, о котором в первый раз я слышал от Л.Б.Красина и о котором позднее рассказал мне один из лейбористских лидеров, Гарольд Ласки.
   Однажды, в самом начале переговоров, Ллойд Джордж пригласил нескольких членов правительства встретиться с Красиным. В кабинете премьера собрались, кроме самого хозяина, Керзон, Роберт Хорн, Бонар Лоу и Хармсворс [В кабинете Ллойд Джорджа Бонар Лоу занимал пост министра финансов, Хармсворс -- депутат парламента от консерваторов]. Красин пришел на несколько минут позже. Войдя в кабинет, он стал по очереди здороваться со всеми присутствующими. Керзон стоял спиной к камину, заложив руки назад. Когда Красин протянул Керзону руку, тот не двинулся. Произошло замешательство. Тогда Ллойд Джордж с раздражением крикнул: "Керзон, будьте джентльменом!" Только тут министр иностранных дел медленно протянул руку и неохотно обменялся рукопожатием с представителем Советской России.
   Керзону не удалось помешать заключению торгового соглашения 1921 г. Это было, несомненно, крупным шагом вперед в сфере англо-советских отношений.
   Но два года спустя, в 1923 г., когда коалиционное правительство Ллойд Джорджа распалось и у власти оказались консерваторы, Керзон взял реванш, предъявив СССР крайне вызывающий ультиматум, едва не приведший к разрыву отношений между Англией и Советским Союзом.
   Советскому правительству пришлось проявить немало терпения и тактического искусства для того, чтобы сорвать провокацию "твердолобых" и благополучно обойти расставленный ими капкан.
   В 1924 г. первое правительство Макдональда установило дипломатические отношения с СССР. Однако три года спустя, в 1927 г., консервативный кабинет Болдуина устроил возмутительно нелепый налет на АРКОС и разорвал отношения с СССР.
   В конце 1929 г. второе правительство Макдональда восстановило дипломатические отношения с СССР и 16 апреля 1930 г. подписало новое торговое соглашение с Советским правительством.
   Однако в течение 1930-1932 гг. вся политическая атмосфера Англии почти непрерывно сотрясалась проводимыми в стране бешеными антисоветскими кампаниями. Поводы для этих кампаний выдумывались разные -- то "преследование религии в СССР", то "советский демпинг", то "применение принудительного труда в советском хозяйстве", -- но корни их оставались все те же: лютая ненависть "твердолобых" консерваторов к "большевизму". Надо ли доказывать, что подобные кампании создавали чрезвычайно опасное напряжение в отношениях между Лондоном и Москвой?
   Как раз за несколько дней до моего приезда в Англию деловой и политический мир Великобритании был потрясен новой "сенсацией" такого же рода. Воскресная "Санди кроникл" "открыла", а другие газеты немедленно подхватили "ужасную" историю: Москва контрабандным путем, "в гробах иностранного происхождения", ввезла в Англию русские спички, на коробках которых в качество торговой марки было изображено "святое сердце, пронзенное кинжалом"! Пресса неистовствовала. В парламентских кулуарах атмосфера быстро накалялась. Тщетно директор АРКОСа публично протестовал против нелепых обвинений, доказывая, что на русских спичках никогда не было никаких антирелигиозных эмблем, -- его не хотели слушать. Неизвестно, чем кончилась бы вся эта шумиха, если бы, к счастью, очень скоро не обнаружилось, что пресловутые коробки спичек доставлены не из СССР, а из Индии, и не в каких-либо "гробах", а в самых обыкновенных торговых ящиках, и что индийские спичечные фабриканты меньше всего думали о святотатстве, так как, по индийским понятиям, сердце, пронзенное кинжалом, является высоким и прекрасным символом. Вся эта злостная, враждебная СССР агитация была увенчана в октябре 1932 г. актом открытой дискриминации со стороны британского правительства, а именно -- односторонним и внезапным денонсированием временного торгового соглашения 1930 г., заключенного с СССР вторым лейбористским правительством Макдональда.
   Политика Англии в отношении СССР была явно непоследовательна и зигзагообразна, она напоминала своеобразные "качели". И что особенно замечательно -- каждая тенденция имела в те дни своих ярких выразителей в политических кругах страны.
   Вот ряд характерных имен:
   С одной стороны Керзон, Уркварт, Генри Детердинг, Черчилль, Биркенхед, Болдуин, Джойнсон Хикс, Невиль Чемберлен, Саймон, Лондондерри, Галифакс, Самуэль Хор... Можно было бы продолжить список. Все это были люди, в которых классовый страх преобладал над государственным интересом и которые поэтому вносили в англо-советские отношения элементы вражды и взаимного отталкивания. За их спиной стояли наиболее твердолобые группы консервативной буржуазии.
   С другой стороны Ллойд Джордж, Герберт Самуэль, Синклер, Бивербрук, Иден, Кренборн, Вальтер Эллиот, Ванситарт, Гарвин, Сесиль... И здесь можно было бы продолжить список. У этих людей государственный интерес преобладал над классовым страхом, и поэтому они старались внести в англо-советские отношения элементы дружественности и взаимного сближения. За их спиной стояли либералы, основная масса лейбористов и все наиболее умные и гибкие группы консервативной буржуазии.
   Было, конечно, известное число людей, которые из Савлов превращались в Павлов и обратно. Наиболее ярким примером этого рода являлся Черчилль, который в 1920 г. был вождем европейского крестового похода против большевиков, а после прихода Гитлера к власти вынужден был менять вехи и в конце концов стал поборником сближения Англии с СССР. В том же духе проделала эволюцию небезызвестная герцогиня Аттольская, которая еще в 1930-1932 гг. занималась организацией бешеных антисоветских кампаний в связи с "принудительным трудом" и "преследованием религии" в СССР, а после победы фашизма в Германии сменила вехи и перешла в лагерь сторонников сотрудничества с Советской страной. Зато лейбористские лидеры Рамсей Макдональд и Филипп Сноуден дали законченные образцы как раз обратного развития: в ранний период русской революции они, казалось, готовы были поднять красный флаг над Букингемским дворцом, а к концу жизни стали озлобленными врагами Советского Союза. Как бы то ни было, но даже все колеблющиеся элементы в конечном счете все-таки распределялись по обе стороны того же самого водораздела.
   Еще хуже было положение во Франции. Эта республика "200 семей", привыкшая стричь купоны иностранных займов, сразу же после Октября воспылала гневом к Советской стране. Почему? Причины тут были двоякого рода -- общие и частные.
   Причины общие во Франции были те же, что и в Англии: реакция против революции, капитализм против социализма. Частные причины были связаны с многомиллиардными займами, в предшествующие десятилетия данными Францией царскому правительству. Бумаги этих займов находились не только в руках крупных банкиров и промышленников, снимавших с них золотые пенки, но также в руках мелких лавочников, крестьян, консьержек, продавщиц, ремесленников и т.д., которым тузы финансового мира ловко сбывали мелкие купюры своих "кредитных операций". Тем самым миллионы простых людей вовлекались в круговорот мировых финансовых спекуляций, снимая бремя риска с плеч верхушки буржуазии.
   Октябрьская революция аннулировала все заграничные займы царской России. Это вызвало во Франции целую бурю. Используя создавшуюся ситуацию, финансовые заправилы подняли на ноги массы мелких держателей и на долгое время совершенно отравили политическую атмосферу страны. Французская правящая верхушка заняла в отношении России, если это только было возможно, еще более "твердолобую" позицию, чем английские консерваторы, и со свойственной галльскому темпераменту страстностью стала делать из нее все логические выводы. Французские генералы в 1918 г. принимали особенно активное участие в антисоветской интервенции. Французский флот в 1919 г. бомбардировал Одессу. Французское правительство в 1920 г. признало Врангеля "законным правителем" России, а когда Врангель потерпел крах, оно захватило часть русского черноморского флота, который так и не вернуло СССР. Когда контрреволюция и интервенция окончательно обанкротились, правящие круги Франции далеко не сразу, пошли по пути, указанному Ллойд Джорджем. В злобе и раздражении они ждали еще три года: только в 1924 г. Париж, наконец, "признал" Москву и установил с ней дипломатические отношения. Однако и после этого франко-советские отношения все никак не могли по-настоящему наладиться: страсти разочарованных займодержателей продолжали шумно бурлить, и подымающиеся от них ядовитые пары туманили слишком многие головы во Франции. На каждом шагу в Европе мы наталкивались на отравленную французскую рапиру, которой подчас удавалось наносить нам довольно чувствительные удары. И так как Франция располагала могущественной сухопутной армией, чего не было у Англии, то с нашей, советской, точки зрения в 20-е годы она представляла даже большую непосредственную опасность для СССР, чем Великобритания.
   Когда Англия в 1927 г. порвала отношения с Советским Союзом, Франция, к великому огорчению консерваторов, не последовала примеру своего заламаншского соседа. Тут сыграло роль то соперничество между Парижем и Лондоном, которое окрашивало собой весь период 20-х годов. Париж еще позволял себе тогда подчеркивать свою самостоятельность в международных делах. Зависимость Парижа от Лондона пришла несколько позднее -- в 30-е годы.
   Кроме того, французские заправилы питали надежду, что если они не порвут с CСCP, то последний, находясь в открытом конфликте с Англией, легче пойдет на соглашение в вопросе о царских долгах.
   Однако Франция не сумела до конца сыграть свою роль. Французская буржуазия плохо контролировала свои чувства, когда речь шла о стране большевиков, и, точно в пароксизме антисоветского бешенства, везде и по всякому поводу бросалась в бой против нашей страны. К моменту, когда я приехал в Лондон в качестве посла, трудно было решить, где вражды к СССР больше -- в Англии или во Франции. Помню, когда по дороге в Лондон я задал в Париже этот вопрос нашему послу В.С.Довгалевскому, тот усмехнулся своей несколько грустной улыбкой и ответил:
   -- По-моему, оба лучше.
   Я не могу здесь подробно останавливаться на "германской политике" Англии и Франции, однако должен сказать, что эта политика в 20-е годы была проникнута глубокими внутренними противоречиями и что все их действия в отношении недавнего врага сводились к длинной цепи провокационных полумер.
   В самом деле, Англия и Франция в значительной степени разоружили Германию, но оставили ей костяк армии и флота и совершенно не тронули ее военно-промышленного потенциала. Надо ли удивляться, что Гитлеру в дальнейшем удалось с такой легкостью организовать и вооружить свои орды? Англия и Франция не решились пойти по пути раздробления Германии и оставили ее как единую державу, но вонзили в ее тело, как болезненно разящее острие, Польский коридор. Англия и Франция сохранили в неприкосновенности существовавший в Германии хозяйственный организм, но возложили на плечи страны тяжелые репарации, которые были так плохо продуманы, что благодаря проблеме "трансфера"[*] вообще никогда не могли быть оплачены. Больше того, Англия и особенно США инвестировали в Германии столько нового капитала, что он с лихвой перекрывал выплаченные Германией репарации [У.Черчилль в своих мемуарах указывает, что общая сумма репараций, выплаченная Германией странам-победительницам, составляла около 1 млрд. фунтов, а общая сумма американско-английских инвестиций в Германии достигла 1,5 млрд. фунтов (W. Churchill, The Second World War, vol. I, p. 7)]. Англия и Франция при поддержке США в середине 20-х годов заключили с Германией локарнские договоры и открыли для нее доступ в Лигу Наций, но одновременно не переставали принимать самые энергичные меры для укрепления направленного против Германии "санитарного кордона". В дополнение ко всему только что сказанному тысячи повседневных мелочей на разные лады и подчас в весьма вызывающей форме подчеркивали бесправное, приниженное положение Германии со всеми вытекающими отсюда психологическими последствиями.
   
   [*] -- Версальский договор требовал, чтобы Германия уплачивала репарации деньгами и притом не в германских марках, а в долларах, фунтах и другой иностранной валюте. Для получения иностранной валюты Германия должна была всемерно увеличивать свой экспорт. Это превращало ее в грозного конкурента держав-победительниц на мировом рынке и даже на их собственных внутренних рынках. Державы-победительницы боролись против германского экспорта. Создавался тупик, и уплата репараций делалась все более затруднительной. В этом и состояла проблема "трансфера", т. е. перевода репарационных платежей из германской валюты в иностранную.
   
   Конечно, многое здесь происходило не по сознательно продуманному и согласованному "плану", а было стихийным результатом борьбы и конкуренции между версальскими державами и внутри версальских держав. В частности, например, оккупация Рура в 1923 г. была проведена Францией при явном неодобрении со стороны Англии и США, а широкие инвестиции в германское хозяйство осуществлялись США и Англией при явном неодобрении со стороны Франции. Тем не менее линия провокационных полумер в отношении Германии после окончания войны являлась неоспоримым фактом, и этот факт, разумеется, не мог не вызывать соответствующей реакции в Германии.
   В конечном итоге к тому моменту, когда мне пришлось приступить в Лондоне к работе, версальская система трещала по всем швам. Грозные симптомы были налицо: безудержная японская агрессия в Маньчжурии, полная беспомощность Лиги Наций перед лицом этой агрессии; бесплодная толчея на конференции по разоружению, созванной в Женеве в 1932 г.; наконец, бешеный рост фашизма в Германии, завершившийся в январе 1933 г. приходом к власти Гитлера... А с другой стороны -- быстрый рост могущества Советского Союза, который, несмотря на все трудности и препятствия, только что успешно закончил в четыре года свою первую пятилетку и окончательно поставил крест над чаяниями западных политиков о восстановлении капитализма в нашей стране.
   Последующие шесть-семь лет были периодом все более прогрессирующего распада версальской системы. Версальская система пробовала "заговорить" нависшую над ней смерть словами, пробовала кричать, молиться, плакать, заклинать -- все было тщетно. Сила исторического процесса неудержимо тянула ее вниз.
   Такова была историческая обстановка (то, что англичане называют "background"), на фоне которой мне пришлось проводить свою работу в Лондоне.

Наказ советского правительства

   Какие задачи ставило передо мной Советское правительство, осенью 1932 г. отправляло меня в Англию своим послом? С какими намерениями, планами и настроениями я отправлялся к месту моей новой работы?
   Могу смело сказать: Советское правительство посылало меня в качестве вестника мира и дружбы между СССР и Великобританией, и сам я с радостью и охотой взялся за выполнение такой миссии. Отнюдь не переоценивая своих сил, я заранее решил сделать максимум возможного для улучшения отношений между Москвой и Лондоном. В основе указанных стремлений Советского правительства лежали причины общего и частного характера.
   Причины более общего характера сводились к самой природе Советского государства как мирного государства, в котором нет тех классов или группировок, которые могли что-либо выиграть от войны. Рабочие, крестьяне, интеллигенция -- те социальные элементы, из которых состоит советское общество, -- могут только потерять от войны. Это совсем не означает, конечно, что они за мир во что бы то ни стало, -- нет, нет! Большевики -- не толстовцы. Как поется в известной советской песне, "наш бронепоезд стоит на запасном пути", поддерживается на уровне самой новейшей военной техники и, в случае какой-либо опасности для Советского государства, немедленно пускается и будет пускаться в ход. Однако по существу мы не хотим войны, мы ненавидим войну и в меру человеческих возможностей стараемся избежать войны. Мы с головой ушли в построение социализма и коммунизма, здесь наши ум и сердце, и мы не желаем ничего, что могло бы отвлечь нас от этой горячо любимой работы, а тем более серьезно ей помешать. Такова всегда была и есть генеральная линия Советского государства. Если тем не менее СССР на протяжении его истории пришлось немало воевать, то это объясняется тем, что война навязывалась нам враждебными внешними силами, стремившимися стереть с лица земли первую в мире социалистическую страну. Так было в годы гражданской войны и иностранной интервенции. Так было в дни Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.
   Причины частного характера, еще более усугублявшие стремление Советского правительства жить в мире и дружбе с Англией в момент моего назначения послом в Лондон, сводились, с одной стороны, к некоторым особенностям внутреннего положения страны, а с другой -- к быстро нараставшей опасности фашизации Германии.
   Остановлюсь сначала на внутреннем положении СССР. Когда я выезжал в Англию, первая пятилетка подходила к концу. Фундамент нашей новой промышленности был заложен, но плодов героических усилий, которых это стоило, приходилось ожидать в будущем. Колхозный строй уже родился, но борьба против него со стороны кулачества еще не прекратилась. Страна испытывала продовольственные трудности. Товаров широкого потребления было недостаточно. За пределами СССР свирепствовал жестокий экономический кризис (знаменитый кризис 1929-1933 гг.). Мировые цены на сырье и пищевые продукты, экспортом которых главным образом мы в те годы оплачивали ввозимые из-за границы машины, страшно пали. Валютных поступлений было мало. Советская золотопромышленность еще проходила первые этапы своего возрождения после разрухи, вызванной гражданской войной и интервенцией, а также хозяйничаньем концессионеров из "Лена голдфилдс" в 20-е годы. В результате аккуратно выдерживать оплату импортируемого из-за рубежа оборудования для промышленности было чрезвычайно трудно. Помню, зимой 1932/33 г., когда я уже работал в Лондоне, бывали просто критические моменты. Однако Советское правительство всегда платило день в день, час в час. Мы очень ценили установившуюся на мировом рынке репутацию СССР как безупречного плательщика по своим обязательствам и не жалели усилий для сохранения такой репутации. Все это, естественно, побуждало Советское правительство избегать каких-либо внешнеполитических осложнений, которые могли бы создать трудности для нашей торговли и вызвать необходимость непредвиденных расходов.
   Это была не только благородная, но и чрезвычайно умная политика, хотя выдерживать ее в те годы было, ох, как нелегко.
   Перед отъездом в Лондон я имел большой разговор с M.М.Литвиновым, который дал мне общие директивы относительно моей работы в Англии.
   -- Вы понимаете, конечно, -- пояснил Максим Максимович, -- что это не мои личные директивы, а директивы более высокий органов.
   Я очень хорошо запомнил тот разговор и считаю нелишним воспроизвести здесь его важнейшие части.
   -- Советская внешняя политика, -- говорил М.М.Литвинов, -- есть политика мира. Это вытекает из наших принципов, из самих основ Советского государства. Основа нашей внешней политики никогда не меняется, однако при практическом осуществлении этой политики приходится считаться с конкретной международной обстановкой. До сих пор наилучшие отношения у нас были с Германией, и в своих действиях мы старались, насколько возможно, поддерживать единый фронт с Германией или во всяком случае принимать во внимание ее позицию и интересы. Но Германия, с которой мы имели дело, была веймарской Германией. Сейчас она явно находится при последнем издыхании. На этот счет не следует строить себе никаких иллюзий. Не сегодня-завтра к власти придет Гитлер, и ситуация сразу изменится. Германия из нашего "друга" превратится в нашего врага. Если такова перспектива, то какой вывод мы должны отсюда сделать? Очевидно, тот, что теперь в интересах политики мира нам надо попробовать улучшить отношения с Англией и Францией, особенно с Англией как ведущей державой капиталистической Европы. Правда, оба эти государства до сих пор относились к нам враждебно...
   Максим Максимович в подтверждение своей мысли перечислил тут некоторые важнейшие факты (руководящее участие Англии и Франции в интервенции 1918-1920 гг., ультиматум Керзона в 1923 г., налет на АРКОС и разрыв англо-советских дипломатических отношений в 1927 г., бешеные антисоветские кампании в 1930-1931 гг.) и затем продолжал:
   -- Но сейчас объективная мировая обстановка меняется; нацисты, придя к власти, конечно, подымут страшный реваншистский шум, станут вооружаться, требовать назад колонии и т.д. Это должно хоть отчасти образумить правящие круги Англии и Франции и заставить их думать о союзниках против Германии. Тогда они вынуждены будут вспомнить об Антанте эпохи мировой войны и, стало быть, о нашей стране. Это создаст более благоприятную обстановку для вашей работы в Лондоне. Но расчета на самотек здесь мало. Вашей задачей является использовать до максимума складывающуюся в Англии обстановку в интересах англо-советского сближения.
   -- Согласен с вашей оценкой положения и вашими выводами, -- сказал я, но как вы себе представляете ближайшие конкретные действия?
   -- Буду сейчас говорить только об Англии, куда вы едете, -- ответил M. M. Литвинов. -- Чего надо здесь добиваться в первую очередь? Всемерного расширения наших связей с консерваторами. В политической жизни Великобритании доминируют две силы -- консерваторы и оппозиция им, состоящая из либералов и лейбористов. Когда-то первую скрипку в оппозиции играли либералы, но это время прошло: в наши дни либералы катятся вниз, дробятся, слабеют. Основная роль в оппозиции все больше переходит к лейбористам. Заметьте, все положительные акты в области англо-советских отношений до сих пор исходили от либералов или лейбористов. Так, например, первое и очень важное торговое соглашение между Англией и Советской Россией в 1921 г. было заключено правительством, во главе которого стоял Ллойд Джордж; дипломатическое признание СССР в 1924 г. было проведено первым лейбористским правительством; восстановление порванных в 1927 г. дипломатических отношений между обеими странами было осуществлено вторым лейбористским правительством в 1929 г. Напротив, от консерваторов мы до сих пор видели только плохое. Жаль, так как "хозяевами" Англии были и остаются консерваторы [Разговор происходил в 1932 г.]. И пока консерваторы не изменят своей позиции, наши отношения с Англией будут оставаться непрочными, подверженными всяким случайностям.
   Максим Максимович поправил на столе стопку лежавших перед ним бумаг и затем закончил:
   -- В Лондоне у нас были и есть хорошие отношения с лейбористами -- эти отношения нужно всячески культивировать, они очень важны, особенно с учетом перспектив на будущее. У нас имеются там неплохие отношения и с определенными группами либералов -- примите все меры к их укреплению и расширению. Но зато среди консерваторов мы не имеем почти никаких связей. А ведь они -- повторяю еще раз -- настоящие "хозяева" Англии! Вот почему ваша первейшая и самая важная задача -- пробить ту ледяную стену, которая отделяет наше лондонское посольство от консерваторов, и установить возможно более широкие и прочные контакты именно с консерваторами. Если это удастся, будет сделан полезный шаг в борьбе против германской агрессии. Продумайте ваши ближайшие шаги после прибытия в Лондон и сообщите мне, тогда мы поговорим еще раз.
   Дня два спустя я снова был у наркома и сообщил ему намеченную мной программу первых действий в Англии. Она сводилась к трем основным пунктам:
   1) сразу по вручении верительных грамот я даю английской прессе интервью;
   2) возможно больше расширяю цепь визитов, которые вновь назначенному послу предписываются дипломатическим этикетом, и захватываю при этом не только узкий круг лиц, связанных с министерством иностранных дел, но также ряд членов правительства, видных политиков, людей Сити и представителей культуры;
   3) делаю особое ударение на проблеме расширения англо-советской торговли.
   M. M. Литвинов одобрил мои планы и спросил, заготовил ли я текст моего будущего интервью. Тут же я вручил наркому его проект. Он прочитал этот проект, сделал несколько мелких редакционных поправок и затем утвердил его в окончательной форме. Интервью гласило:
   
   "Приступая к исполнению своих обязанностей в качестве посла СССР в вашей стране, я считаю необходимым прежде всего подчеркнуть, что правительство и народы Советского Союза, чуждые каких-либо агрессивных намерений, хотят жить в мире и добром согласии с Великобританией, равно как и со всеми частями Британской империи. Политика СССР есть политика мира. Это неоднократно иллюстрировалось в прошлом, это находит свое чрезвычайно яркое выражение и сейчас".
   
   Приведя в доказательство последнего утверждения перечень договоров о ненападении, заключенных или находящихся в стадии подготовки к заключению между СССР и другими странами, а также позицию советской делегации на открывшейся в феврале 1932 г. конференции по разоружению в Женеве, я продолжал:
   
   "С тем большей готовностью СССР стремится к развитию дружественных отношений с Великобританией, с которой он имеет столько разнообразных точек соприкосновения в экономической области. Успешное завершение первой пятилетки, давшей громадный рост производительных сил СССР, и предстоящее осуществление второй пятилетки, результатом которой явится подъем благосостояния трудящихся масс нашей страны, представляют хороший фундамент для развития и укрепления советско-британских экономических, а следовательно, и политических отношений.
   Я надеюсь, что столь присущий английскому народу здравый смысл и никем не превзойденное умение считаться с фактами (а 15-летнее существование и развитие СССР является неоспоримым фактом, от которого никуда не уйдешь) сильно облегчат осуществление этой задачи. Будучи величайшим благом для обеих стран, улучшение отношений между ними в то же время представляло бы собой чрезвычайно крупный фактор международного мира, что было бы особенно важно в наши беспокойные и трудные дни".
   
   Заканчивал я интервью несколькими словами персонального характера:
   
   "Лично я, -- говорилось в интервью, -- встретил свое назначение послом СССР в Великобритании с большим удовлетворением. На протяжении минувших 20 лет мне не раз приходилось жить и работать в вашей стране, и я имел возможность близко познакомиться с английским народом и оценить английскую культуру. У меня есть также чувство признательности к Англии, в годы, предшествовавшие революции, предоставившей мне право убежища в качестве политического изгнанника. Я считал бы себя поэтому особенно счастливым, если бы мне удалось способствовать сближению между СССР и Великобританией".
   
   Дух, которым было проникнуто заготовленное мной интервью, настолько ясен, что не требует комментариев.
   Оба моих разговора с M.M.Литвиновым происходили в первой половине октября 1932 г. Но 17 октября из нашего посольства в Лондоне пришла телеграмма, в которой сообщалось, что накануне британский министр иностранных дел сэр Джон Саймон специальной нотой денонсировал англо-советское торговое соглашение 1930 г., заключенное нами со вторым лейбористским правительством. Это был неожиданный и явно антисоветский акт, о котором подробнее мне придется говорить ниже. Два дня спустя M.M.Литвинов вызвал меня и сказал:
   -- Вы собирались начать свою деятельность в Англии с интервью, текст которого я утвердил... Вообще говоря, это было бы правильное выступление при наличии нормальных отношений между СССР и Великобританией. Однако сейчас, после одностороннего денонсирования англо-советского торгового соглашения положение изменилось: Лондон открыто продемонстрировал свое нерасположение к нам. В такой обстановке от интервью столь дружественного характера, как ваше, лучше воздержаться.
   В результате цитированное выше интервью умерло, не успев родиться. Я привел, однако, текст несостоявшегося интервью, чтобы наглядно показать, какие настроения господствовали в Москве, когда я садился в поезд, чтобы ехать в Англию.
   С полным убеждением я еще раз повторяю: Советское правительство и советский народ искренне и серьезно желали установления самых добрых отношений между Советским Союзом и Великобританией.
   Но, как известно, дружба -- двусторонний акт. Мало было советской стороне желать наилучших отношений с Великобританией -- надо было, чтобы такое же желание имелось и с английской стороны. Было ли оно?.. Пусть на этот вопрос ответят факты.

Первые шипы

   Да, я ехал в Англию с самыми добрыми чувствами и намерениями...
   Что же я нашел там?
   Два ярких воспоминания, относящихся к тем дням, лучше, чем длинные рассуждения, дадут ответ на только что поставленный вопрос.
   Хотя лондонское Сити является только одним из 29 самоуправляющихся районов столицы, подчиненных Совету Лондонского графства (лондонскому муниципалитету), тем не менее в силу исторических традиций и современного значения оно находится на совсем особом положении. В прошлом здесь был укрепленный центр города, из которого постепенно вырос весь остальной Лондон, центр, который в вековой упорной борьбе с монархией в конце концов отвоевал себе широкие городские права. В настоящем (я имею в виду 30-е годы) здесь находится такая концентрация капитала, такое средоточие банков, промышленных контор, акционерных обществ, страховых компаний, какого не сыщешь больше нигде в мире. Это -- подлинное финансово-экономическое сердце не только Англии, но и всей Британской империи. И потому Сити считает себя как бы олицетворением всего Лондона, а ежегодная смена лорд-мэров в нем, выбираемых из числа его старейшин, сопровождается целым рядом древних и красочных церемоний. В день такой смены, которая происходит всегда 9 ноября, по улицам Сити проходит торжественная средневековая церемония, а вечером в старинном Здании гильдий устраивается роскошный банкет для нотаблей Лондона с участием дипломатического корпуса, на котором обычно присутствует 500-600 человек.
   Этот банкет и все связанные с ним церемонии чрезвычайно пышны и своеобразны. Дело происходит так: в дальнем конце длинного зала, где помещается библиотека Здания гильдий, на маленьком возвышении стоит вновь избранный лорд-мэр с женой. От входа в зал до возвышения идет широкая темно-красная дорожка, по которой торжественно шествует каждый вновь приходящий гость. Герольд в костюме времен Тюдоров во всеуслышание оглашает его имя. Гость медленным шагом проходит всю дорожку, поднимается на возвышение и пожимает руку лорд-мэру и его жене. Пока гость идет, в его честь гремят аплодисменты ранее пришедших. Доза аплодисментов зависит от положения и популярности гостя. По количеству выпавших на долю гостя рукоплесканий можно безошибочно судить об отношении к нему со стороны правящей Англии.
   Когда все гости уже собрались, составляется торжественная процессия. Впереди трубачи в средневековых одеяниях, за ними маршал Сити и духовник лорд-мэра. Далее булава слева и за ней лорд-мэр в шляпе и с длинным треном, а справа меч и премьер-министр, за ними жена премьер-министра и жена лорд-мэра. Еще далее -- 20 "дев почета", большинство которых -- странным образом -- составляют послы, приглашенные на банкет. Затем идет архиепископ Кентерберийский, лондонский епископ, лорд-канцлер, лорд-председатель совета, министры, высокие комиссары доминионов и Индии, высшие судьи, старейшины. Их сопровождают жены. Шествие замыкает "Recorder of London", что по-русски можно перевести, как "Лондонский летописец". Вся эта процессия медленно проходит через картинную галерею Здания гильдий, затем обходит кругом банкетный зал и, наконец, войдя в этот зал, рассаживается за главным обеденным столом. К тому времени все прочие столы уже заняты другими, менее именитыми гостями.
   Пиршество открывается обязательно черепаховым супом (который, к слову сказать, никогда не доставлял мне удовольствия), за ним в надлежащем порядке следуют одно за другим остальные блюда. Во время обеда на хорах играет оркестр, исполняя музыкальные произведения различных национальностей, подаются вина, произносятся тосты -- первый за короля, после которого разрешается курить, потом за королевскую семью, за иностранных послов и посланников, за правительство, за армию и флот и т.д. От имени дипломатического корпуса отвечает дуайен. Гвоздем банкета обычно является речь премьер-министра, которая, впрочем, никогда не продолжается свыше 30-40 минут. Нередко такая речь становится политической сенсацией сезона. К 11 часам вечера все кончается, и гости разъезжаются по домам. Желающие могут еще ненадолго остаться и под музыку оркестра потанцевать в библиотеке, однако таких оказывается немного...
   Вся картина в целом поражает яркостью красок и средневековой торжественностью. Да и не удивительно: на обложке программы банкета можно найти гравюру, изображающую "Хартию короля Джона" от 9 мая 1215 г., ту "хартию", которая; утверждает вольности Сити и дарует "нашим баронам "в нашем городе Лондоне право избирать ежегодно из своей среды мэра, который должен быть верен нам, скромен и пригоден для управления городом и который сразу по своем избрании должен быть представлен нам или нашему верховному судье в случае нашего отсутствия".
   Да, тут, несомненно, слышится голос веков...
   Вот на таком-то банкете в качестве советского посла я оказался 9 ноября 1932 г., на другой день после вручения верительных грамот королю. И вот что там произошло (привожу сделанную мной вскоре после того на свежую память запись):
   
   "Случайно вышло так, что по красной дорожке в библиотеке мне пришлось идти непосредственно за японским послом Мацудайра. Мацудайра был оказан более чем хороший прием. Это была настоящая овация: ему аплодировали шумно, долго, с энтузиазмом. Видно было, что его страна и он сам очень популярны среди английских правящих кругов, -- и это, несмотря на "маньчжурский инцидент" [Так в то время правящая Англия именовала захват Японией Северо-Восточного Китая, осуществленный в 1931 г.].
   Затем герольд провозгласил:
   -- Его превосходительство советский посол Иван Майский!
   Точно порыв ледяного ветра пронесся по залу. Все сразу смолкло. Я тронулся но красной дорожке. Ни звука! Ни одного хлопка!.. Кругом мертвое, настороженно-враждебное молчание. Блестящая толпа, теснящаяся по обе стороны дорожки, провожает меня любопытно-колючими взглядами. Шикарно разодетые дамы показывают на меня лорнетами, ехидно шушукаются, смеются. В атмосфере этого кричащего безмолвия я медленно и твердо, с высоко поднятой головой, прошел всю дорожку и, как полагается по ритуалу, пожал руку лорд-мэру и его жене.
   Какие чувства я испытывал в тот момент?
   Надо всем доминировали два чувства: глубокое раздражение против этой пестрой, раззолоченной толпы, так ярко воплощающей старый мир обреченного капитализма, и одновременно радостная гордость за нашу революцию, за СССР, за Коммунистическую партию, не менее ярко олицетворяющих собой восходящую эпоху социализма. Два мира, две эпохи встретились в этом длинном, украшенном деревянной резьбой зале, на узкой красной дорожке, как на острие ножа, и я мысленно говорил, обращаясь к окружавшей меня толпе:
   -- Ага! Вы боитесь и ненавидите меня, вы страстно хотели бы выбросить меня из этого сияющего зала в темноту и сырость ноябрьской ночи, но вы не смеете этого сделать! Я пришел сюда от имени великой революции, я послан сюда Советским правительством и Коммунистической партией СССР, и вы, несмотря на всю вашу вражду, вынуждены меня принимать! В этом знамение нашей силы и нашей грядущей победы во всем мире!"
   
   Таковы были мои чувства. Но и чувства правящей Англии в отношении СССР были продемонстрированы с предельной яркостью...
   А вот еще один эпизод. Недели через две после банкета лорд-мэра происходило открытие новой сессии парламента. Это тоже традиционная очень пышная и красочная церемония.
   Открытие парламента происходит в зале заседаний палаты лордов. Присутствуют лорды в красных с горностаями мантиях, их жены в роскошных туалетах с драгоценностями, нотабли государства и дипломатический корпус. Король и королева сидят на возвышении у стены. Члены палаты общин -- древняя традиция -- не допускаются в зал. Немногочисленная группа их представителей стоит (именно стоит, а не сидит!) за особым барьером, закрывающим выход из зала заседаний верхней палаты. Лорд-чемберлен с глубоким поклоном подает королю текст тронной речи. Король встает и читает ее. Потом король и королева, сделав поклон всем присутствующим, удаляются, и сессия парламента считается открытой.
   Мы были с женой на открытии новой сессии палат 1932-1933 гг., сессии, которой суждено было стать столь драматической в истории англо-советских отношений (об этом ниже). Я, как полагалось по этикету, сидел вместе с другими послами справа от трона, а моя жена вместе с другими женами послов слева от трона. По этикету также полагается, что самое почетное место тут отводится женам послов, а уже за ними идут придворные дамы самого высшего ранга. Моя жена в тот момент была самой младшей из жен послов и поэтому рядом с ней оказалась самая старшая из представительниц английской аристократии. То была герцогиня Соммерсет. Она была стара, как Мафусаил, и уродлива, как смертный грех, однако вся сияла шелками и бриллиантами.
   Перед открытием церемонии герцогиня заговорила с моей женой и, увидев, перед собой иностранку, спросила:
   -- А какую страну вы представляете?
   Жена спокойно ответила:
   -- Я представляю Советский Союз.
   Эффект этих слов был потрясающий. Герцогиня внезапно изменилась в лице, точно наступила на ядовитую змею. Она безобразно покраснела, на тощей шее вздулись жилы, в глазах загорелись колючие огоньки. Герцогиня резко отшатнулась от моей жены и злобно воскликнула:
   -- А вы знаете... Я ненавижу Советы!
   Куда девались английская выдержка, самая обыкновенная светская вежливость!..
   Моя жена не растерялась и в свою очередь резко ответила:
   -- В таком случае я очень сожалею, что вы оказались моей соседкой.
   Этот маленький, но такой характерный инцидент был прекрасным дополнением к тому, что произошло на банкете лорд-мэра. Случай с герцогиней Соммерсет имел небольшую дипломатическую концовку. Дня через два после открытия парламента я пришел к Монку и, рассказав о происшедшем, выразил удивление по поводу столь странного поведения одной из высших представительниц английской аристократии.
   Монк был смущен, извинялся и просил не придавать серьезного значения инциденту: герцогиня Соммерсет, по его словам, была стара, глупа и совершенно невоздержана на язык. У нее была репутация "enfant terrible", и при дворе ее просто боялись, ибо своими дикими и бестактными поступками она не раз вызывала самые большие скандалы.
   Я внимательно выслушал Монка и ответил:
   -- Принимаю ваши извинения и не имею намерения преувеличивать значение происшедшего инцидента... Но могу я обратиться к вам с одной просьбой? Герцогиня Соммерсет, очевидно, очень нервная женщина...
   Монк кивнул головой в знак согласия.
   -- Моя жена, -- продолжал я, -- тоже имеет право быть нервной женщиной... Не так ли? Монк понимающе усмехнулся.
   -- Так вот, -- закончил я. -- Не возьмете ли вы на себя как шеф протокола позаботиться о том, чтобы в будущем при различных официальных встречах герцогиня Соммерсет и моя жена больше никогда, -- я подчеркиваю -- больше никогда не сидели бы рядом?
   На бледном лице Монка показалась слабая улыбка. Ему было все ясно, но все-таки он счел нужным возразить:
   -- Вы ведь знаете, что на официальных приемах люди рассаживаются по старшинству и по рангам... Есть строгие правила на этот счет, и не всегда можно предупредить соседство двух людей, которые друг друга не любят... Впрочем, я учту вашу просьбу.
   Монк действительно учел мою просьбу. В дальнейшем моей жене и герцогине Соммерсет на различных приемах и обедах уже больше никогда не приходилось быть соседками. Несколько лет спустя старая аристократка умерла.

Предпосылки успешной работы посла

   Предшествовавший опыт работы в Лондоне, Токио и Хельсинки привел меня к убеждению, что помимо личных свойств дипломата три основные вещи имеют исключительно важное значение для успеха его работы:
   во-первых, хорошее теоретическое знакомство со страной, в которой он аккредитован, -- этому помогают книги, газеты, журналы, доклады и другие печатные и письменные материалы;
   во-вторых, хорошее практическое знакомство со страной, которое дают частные поездки, посещение ее городов, деревень, портов, промышленных предприятий, культурных учреждений, памятников старины, политических и общественных институтов;
   в-третьих, широкая сеть связей в самых разнообразных кругах населения страны. Мало быть знакомым с чиновниками министерства иностранных дел и их непосредственным окружением. Дипломат должен иметь хорошие живые контакты в среде политиков и журналистов, бизнесменов и общественных деятелей, лидеров рабочего движения и служителей церкви, корифеев науки и профессиональных спортсменов. Дипломат не должен чуждаться "инакомыслящих" -- наоборот, он должен быть связан по возможности со всеми партиями, со всеми группами, и чем шире, тем лучше. Конечно, тут возможны исключения, но чем реже они, тем лучше. Ибо в политике больше, чем где бы то ни было, следует руководствоваться правилом: никогда не говори "никогда"! Трудно предвидеть, когда, при каких обстоятельствах, для каких целей и какое из знакомств понадобится.
   И еще одно. Чтобы быть полезной, связь должна быть живой и активной. Полезная связь -- это частные встречи по делу и без дела, это дружеское внимание, приглашение в театр или на обед, поздравление с днем рождения или посылка какой-либо интересной книги. Поддержание каждой такой связи требует времени и сил. Ее нельзя надолго забрасывать. Ее надо постоянно освежать: всякая небрежность к человеку разъедает его чувство к вам. Ослабляет взаимопонимание. Возникает отчуждение. Вот почему в данной области всегда надо быть начеку.
   Все три только что перечисленных условия исключительно важны для успеха каждого дипломата, но особенно важны они для успеха посла или посланника.
   Экзаменуя самого себя под указанным углом зрения, я приходил к выводу, что по первым двум пунктам я достаточно хорошо подкован. Мои прошлые контакты с Англией -- в годы эмиграции (1912-1917) и в период работы здесь в качестве советника посольства (1925-1927) -- дали мне большие теоретические и практические знания об этой стране. Я даже написал несколько книжек, брошюр и статей о различных сторонах английской жизни. Конечно, за пять лет отсутствия я кое в чем отстал от современности, однако, поскольку основы у меня имелись, наверстать недостающее было не так трудно.
   Иначе обстояло дело с третьим пунктом. Въезжая в Лондон, я мог назвать своими личными знакомыми несколько социалистов, в их числе Г.Н.Брайльсфорда и Феннера Брокуэя, несколько левых писателей, среди них Г.Уэллса и Яффле, несколько лейбористских лидеров вроде А.Гендерсона и Д.Мидлтона, несколько тред-юнионистских лидеров вроде Д.Хикса и В.Ситрина, несколько либералов вроде В.Лейтона и Д.Теннанта. Были у меня еще знакомые по далеким временам эмиграции, ставшие с тех пор очень видными людьми: Рамсей Макдональд и Филипп Сноуден. Однако пережитые ими с тех пор превращения были столь круты и радикальны, что гадать о характере отношений, которые могут сложиться между мной и ими теперь, было очень затруднительно.
   Хуже всего было то, что, приступая к своей дипломатической работе в Англии, я совершенно не имел личных знакомых среди влиятельных членов основной политической партии страны -- консерваторов, а также в Сити, среди руководителей банков, промышленности, судоходства, торговли. А между тем именно в их руках была власть: в момент моего приезда в Лондон во главе Англии стоял кабинет Макдональда, который формально считался коалиционным, но на деле являлся махрово-консервативным [Из 520 депутатов, входивших в коалицию, 470 были консерваторами]. Вполне естественно, что с первых же шагов передо мной встал вопрос: как создать широкую сеть связей, особенно среди консерваторов, без которой невозможна успешная работа посла.
   Как уже указывалось выше, я решил с санкции M.M.Литвинова использовать для этого тот пункт дипломатического этикета, который предписывает вновь приехавшему послу сделать визиты иностранным послам в этой стране, а также некоторым ее государственным деятелям.
   Данное правило можно было толковать узко и ограничиться лишь визитами к дипломатам и руководителям министерства иностранных дел, его можно было толковать и широко, включая в число лиц, которым посол делает визиты, также членов правительства, политических деятелей, крупных капиталистов, представителей культуры. Правда, столь значительное расширение, сети визитов могло показаться не совсем обычным, но что из того? Почему в самом деле я, советский дипломат, должен рабски следовать феодально-дипломатическим канонам, установленным Венским конгрессом 1815 г.? Сейчас другие времена, и в венские правила следует вносить разумные демократические нововведения. Кому же это делать, как не нам?
   И вот теперь предстояло осуществить согласованный с M.M.Литвиновым план. Моя "визитная кампания" продолжалась около четырех месяцев. Она потребовала много нервов, много выдержки, но зато полностью оправдала мои расчеты. Конечно, я не смог превратить советофобских Савлов и советофильских Павлов, да я и не задавался столь утопической задачей. Но зато мне удалось установить личное знакомство с рядом видных представителей господствующего класса, заинтересовать их Советским Союзом и обеспечить себе возможность в дальнейшем поддерживать с ними постоянный контакт. Это было равносильно тому, как если бы в стене сплошной враждебности, окружавшей посольство, я пробил амбразуры. Сейчас я с полным убеждением могу сказать, что именно эта "визитная кампания" помогла открыть мне дорогу к такому расширению наших связей в Англии, о каком до того нам не приходилось и мечтать. Из огромного количества людей, с которыми мне пришлось встретиться в течение названных четырех месяцев, я отмечу здесь лишь некоторых, представлявших в том или ином отношении особый интерес.

Рамсей Макдональд

   Мой первый официальный визит после вручения верительных грамот был к премьер-министру Рамсею Макдональду.
   Сознаюсь, я ехал на свидание с ним не без волнения. Дело было не в том, что мне впервые в жизни предстояло переступить порог знаменитого дома 10, Даунинг-стрит (резиденция премьер-министра) и лицом к лицу встретиться с главой британского правительства, -- совсем не в том! Положение было гораздо сложнее и деликатнее.
   Рамсей Макдональд был мой старый хороший знакомый далеких эмигрантских лет. В те годы он был лидером независимой рабочей партии, стоявшей на левом крыле английского рабочего движения, и одной из крупнейших фигур II Интернационала, к которому тогда примыкала и РСДРП.
   Февральскую революцию в России Макдональд приветствовал с большой радостью и усматривал в ней начало конца первой мировой войны. Когда в мае 1917 г. я покидал Англию, возвращаясь в Россию, Макдональд на прощанье сказал мне:
   -- Вот если бы Временное правительство прислало вас в Лондон в качестве посла!.. Мы бы с вами поработали над скорейшей ликвидацией войны.
   С тех пор прошло 15 лет, всего лишь 15 лет! Но кажется, что протекли века, ибо мир за это время изменился до неузнаваемости. И как раз оба мы и Макдональд и я -- могли служить прекрасной иллюстрацией происшедших перемен. Тогда Макдональд был левым английским социалистом -- теперь он был премьер-министром консервативного правительства Великобритании. Тогда я был меньшевиком, безвестным эмигрантом из царской России -- теперь я был большевиком и полномочным послом СССР. Все это походило на сказку. Через несколько минут мы оба -- Макдональд и я -- снова встретимся лицом к лицу, однако в иной "эманации", чем 15 лет назад. Какова будет эта встреча? Каков будет наш сегодняшний разговор?
   Такие мысли мелькали у меня в голове, пока я ехал от посольства до резиденции премьера.
   Высокий дородный лакей провел меня по длинному коридору и открыл дверь в кабинет премьера. Макдональд поднялся с кресла, в котором сидел, и сделал два шага мне навстречу. Мы обменялись рукопожатиями и сели у длинного зеленого стола, за которым обычно происходят заседания английского правительства.
   В дальнейшем и этот длинный зеленый стол и вся эта большая комната с камином, с кожаными креслами стали мне хорошо знакомы. Я видел здесь на премьерском кресле Макдональда, Болдуина, Чемберлена, Черчилля. Я не раз здесь разговаривал, спорил, волновался, огорчался, радовался. Я оставил здесь немало своих нервов и крови...
   Но в то хмурое, чисто лондонское утро все это было впереди, в лоне того неродившегося будущего, которого еще никто не мог предвидеть. Я взглянул на Макдональда; тот ли этот Макдональд или не тот? Внешне он мало изменился -- такой же высокий, прямой и статный, каким я знал его раньше. Только голова совсем побелела да на лице проступили резкие морщины... И еще в полупотухших глазах (а раньше они были такие яркие!) появилось выражение растерянности и беспокойства, какого в них прежде не было.
   С Макдональда я перевел взгляд на стол. На календаре стояло: 15 ноября 1932 г. За окном по небу ползли тяжелые серые тучи, слегка моросило. Все вокруг отдавало холодом и скукой, и наша беседа с Макдональдом вначале носила холодно официальный характер. Правда, раза два во время разговора я уловил на своем лице быстрый щупающий взгляд премьера, точно он хотел сказать; "А ну, каков-то ты стал?" -- однако это никак не отражалось на его поведении.
   Прежде всего я поставил общий вопрос об англо-советских отношениях и указал, что на протяжении предшествовавших 11 лет они не раз подвергались острым потрясениям и притом не по нашей вине. Я напомнил об ультиматуме Керзона (1923 г.), о налете на АРКОС и разрыве отношений (1927 г.) и наконец сейчас, в 1932 г., об одностороннем денонсировании торгового соглашения.
   -- Не думаете ли вы, господин премьер, -- продолжал я, -- что пора бы покончить с этой странной политикой? Ведь Советское государство существует уже 15 лет. Все предсказания о его крахе лопнули, как мыльный пузырь. Оно крепнет и усиливается. Оно стало постоянным фактором международной экономики и политики. Это непреложный факт. А ведь англичане славятся своим уменьем считаться с фактами. В данном случае они делают какое-то странное исключение. Не следует ли вернуться к правилу?.. Советская страна стоит целиком на базе "здравого смысла". Она хочет жить с Англией в мире и дружбе. Но вот хочет ли того же британская сторона? Я был бы рад слышать ответ на свой вопрос от вас, премьер-министра Великобритании. Ибо от этого зависит многое: не только благо наших обеих стран, но и благо Европы, больше того -- благо всего мира.
   Макдональд холодно выслушал меня и затем ответил:
   -- Могу заверить вас, что моему правительству чужды всякие агрессивные намерения в отношении СССР. Мы тоже хотим: жить с вами в мире и дружбе. Мы тоже хотим разрешать все спорные вопросы под углом зрения "здравого смысла". Мы стремимся укрепить и развить мирные настроения, вообще улучшить атмосферу между нашими странами. Но у нас, в Англии, есть "твердолобые", которые держатся иных взглядов. Прошу вас делать различие между правительством и "твердолобыми" и не придавать излишнего значения "твердолобым".
   Я заметил, что, к сожалению, наш опыт не подтверждает оптимизма премьера. Очевидно, "твердолобые" в Англии очень сильны, если в 1923 г. они смогли бросить нам ультиматум Керзона, а в 1927 г. довести дело до разрыва отношений. Как же с ними не считаться?
   Макдональд стал доказывать, что я не прав. Из слов премьера вытекало, будто бы все сменявшиеся до сих пор британские правительства стояли в отношении СССР на базе "здравого смысла",
   -- Было только одно исключение, -- продолжал Макдональд, -- это история с налетом на АРКОС. Однако могу вам сказать, что даже и тут правительство Болдуина действовало не совсем наобум. Оно получило точные сведения о том, что в АРКОСе хранятся компрометирующие документы. И, если бы налет не был произведен так нелепо, эти материалы, несомненно, оказались бы в наших руках.
   Я рассмеялся и воскликнул:
   -- Какая чепуха! Неужели вы можете в это верить?.. Джикс тогда провалился и выдумал всю эту историю в свое оправдание, а вы принимаете ее всерьез. Я сам был в Лондоне в момент налета на АРКОС, работал здесь тогда в качестве советника посольства и могу вас самым категорическим образом заверить, что никаких компрометирующих документов в АРКОСе не было.
   Макдональд недоверчиво покачал головой, но затем, махнув рукой, прибавил:
   -- Ну, не стоит об этом говорить... Дело прошлое!..
   Затем Макдональд вновь заговорил о том, что британское правительство хотело бы наладить и укрепить англо-советские отношения.
   Я ответил, что не вижу пока никаких конкретных проявлений этого намерения.
   -- Вы глубоко ошибаетесь! -- с аффектацией воскликнул Макдональд.-- Заявляю вам самым торжественным образом, что при денонсировании торгового соглашения у нас не было никаких политических мотивов. Нами руководили исключительно экономические соображения. Британская империя переживает сейчас момент великой перестройки: мы ввели тарифы и пытаемся создать имперское единство. Это заставляет нас пересматривать наши экономические отношения со всеми странами, не только с вами.
   -- Но почему все-таки, -- прервал я Макдональда, -- вы денонсировали торговое соглашение только с нами и ни с кем другим?
   Тень прошла по лицу премьера, и с легким раздражением в голосе он ответил:
   -- Вы сами в этом виноваты. Мы уже неоднократно обращали ваше внимание на ненормальность англо-советского торгового баланса: вы у нас страшно много продаете и очень мало покупаете. Однако Советское правительство было глухо ко всем нашим предупреждениям. Что нам оставалось делать? Вести с вами переговоры? Из собственного горького опыта я знаю, что вести переговоры с Советским правительством нелегко. Вы прекрасно овладели всеми тонкостями кунктаторской тактики. Вот, чтобы избежать излишней потери времени, мы и решили денонсировать торговое соглашение с вами. Теперь в распоряжении сторон имеется ровно шесть месяцев, предусмотренных соглашением, для заключения нового договора. Никаких задержек и оттяжек не может быть.
   Макдональд оказался плохим пророком: на самом деле англо-советские переговоры о новом торговом соглашении протянулись не 6, а 15 месяцев. Но и этого в то ноябрьское утро никто, конечно, еще не мог знать. Поэтому в ответ премьеру я с усмешкой заметил, что, очевидно, Советское правительство умеет хорошо защищать интересы своей страны и что это можно поставить ему не в осуждение, а в заслугу. Как бы то ни было, но сегодня я позволяю себе приветствовать заявление Макдональда о желании британского правительства заключить с СССР новое торговое Соглашение.
   Затем я спросил, что англичанам не нравится в соглашении 1930 г.
   Макдональд обрушился на принцип наибольшего благоприятствования[*]. Этот принцип, по его мнению, неприложим к англо-советской торговле, поскольку в СССР торговля ведется государством. В результате СССР выигрывает, а Англия проигрывает. Премьер пояснил, что еще тогда, в 1930 г., когда он был главой лейбористского правительства, которое подписало соглашение, он считал, что СССР получает это соглашение "слишком дешево". Однако большинство лейбористских министров оказалось против него.
   
   [*] -- Принцип наибольшего благоприятствования состоит в том, что всякая льгота, предоставляемая данным государством какой-либо стране в области торговли, автоматически распространяется на все другие страны, с которыми это государство имеет торговые соглашения, основанные на принципе наибольшего благоприятствования. Например, если Англия снижает пошлины на зерно, ввозимое из США, то такое же снижение пошлины должно быть применено к зерну, ввозимому из других стран, если эти последние имеют с Англией торговые соглашения, построенные на базе наибольшего благоприятствования.
   
   На этом официальная часть визита по существу закончилась, и я было уже собрался уходить, но Макдональд удержал меня и сказал, что у него есть еще один вопрос, по которому он хотел бы откровенно поговорить со мной. Я сразу насторожился.
   Указав на пачку бумаг, лежавших перед ним на столе, Макдональд с нарочитой небрежностью заметил:
   -- Наш посол в Москве Овий прислал доклад о Коминтерне... Еще не успел его целиком прочитать.
   И дальше началось то, что мне в те годы уже не раз приходилось слышать из уст министров и политиков буржуазных стран: Коминтерн, московские деньги, директивы Кремля, пропаганда в Англии, ответственность Советского правительства за деятельность Коминтерна и т.д. Все было старое и знакомое. Ничего нового.
   Я перебил премьера и сказал:
   -- К чему вы подымаете этот набивший оскомину вопрос? Спор между нашими правительствами о Коминтерне старый. Позиции твердо определились. Какой смысл вновь касаться данной темы? Мы стоим накануне торговых переговоров. Важно, чтобы они проходили в нормальной обстановке. Лучший способ отравить политическую атмосферу и затруднить эти переговоры -- поднять шум о "пропаганде". "Твердолобых" в Англии много. Среди них уже замечается в последнее время какое-то оживление, они ждут только сигнала, чтобы распоясаться вовсю и развернуть бешеную антисоветскую кампанию. Этого ли вы хотите?
   Макдональд покачал головой и затем... На моих глазах произошло неожиданное превращение. Премьер вдруг сделал движение, точно сбрасывал с себя чужую шкуру, рассмеялся, пододвинулся ко мне и с видом человека, решившего быть до конца откровенным, заговорил:
   -- Послушайте, забудем на минутку, что я премьер Великобритании, а вы посол СССР! Будем говорить просто, как Макдональд и Майский... которые когда-то часто встречались на Хоуит-роод... [Адрес квартиры Макдональда в дни моей эмиграции.] Будем говорить как социалист с социалистом... Ведь вы же не можете отрицать, что Британская коммунистическая партия существует на московские деньги! Я сам прекрасно знаю и Поллита, и Ханнингтона, и других коммунистических лидеров... Да они без московских денег и московского руководства не просуществовали бы и недели!
   Макдональд, очевидно, рассчитывал поймать меня, вспомнив Хоуит-роод и обратись ко мне как "социалист к социалисту"... Но 15 лет, прошедших с тех пор, меня многому научили. Поэтому, выслушав спокойно премьера, я ответил:
   -- Позвольте в таком случае и мне сказать несколько слов -- тоже не как советский посол британскому премьеру, а как Майский Макдональду... К чему кивать все время на Москву? К чему кричать о "московских деньгах"? Суть дела состоит в том, что, пока в Англии будет три миллиона безработных, внутренние осложнения в стране совершенно неизбежны, независимо от того, существует на свете Коминтерн или нет.
   Макдональд круто повернулся на своем стуле и, снова приняв вполне официальный вид, уже совсем другим тоном произнес:
   -- Итак, как глава правительства я считаю нужным еще раз заявить, что денонсирование торгового соглашения отнюдь не является враждебным актом по адресу СССР. Британское правительство хочет поддержания и развития дружественных отношений с Советским Союзом.
   Тем же тоном я ответил:
   -- Это вполне соответствует также стремлениям правительства, которое я представляю.
   Я стал прощаться. Премьер поднялся и проводил меня до дверей кабинета. Здесь он как-то нерешительно остановился и вдруг совсем другим, человеческим голосом сказал:
   -- Сколько воды утекло с тех пор, как мы встречались с вами в Хемпстеде! [Хоуит-роод расположена в районе Хемпстеда.]
   И затем, показав на свои седины, прибавил:
   -- Да, время бежит.
   -- Еще бы! -- откликнулся я и показал на свою лысину, -- годы идут, и мы не молодеем. Но без комплиментов: вы хорошо сохранились.
   Мое замечание явно понравилось Макдональду, и он еще более "потеплел". Стал вспоминать наши встречи, наши разговоры тогда, в далекие времена Хоуит-роод. Потом, круто оборвав себя, он посмотрел на меня "пронзительным" взором и спросил:
   -- Вы большевик?
   -- Конечно, -- ответил я. -- Что за вопрос!
   -- Но ведь тогда вы были меньшевиком, -- возразил Макдональд.
   -- Совершенно верно, тогда я был меньшевиком. Но революция кое-чему меня научила.
   Я посмотрел искоса на Макдональда и с легким лукавством в голосе прибавил:
   -- А ведь вы были тогда лидером независимой рабочей партии!
   Макдональд как-то неловко дернулся, тень прошла по его лицу. Он недовольно крякнул и ответил:
   -- Всякий учится по-своему.
   Я усмехнулся. Потом, глядя в лицо премьеру, сказал:
   -- А помните, как перед моим отъездом в Россию в 1917 г, вы высказали пожелание, чтобы я вернулся в Лондон в качестве посла Временного правительства?
   Макдональд слегка потер лоб и затем откликнулся:
   -- Да, да, вспоминаю!
   -- Так, вот, -- закончил я, -- ваше пожелание исполнилось, но с одной существенной поправкой. Я приехал сюда послом не временного, а постоянного правительства революционной России.
   Макдональд еще раз потер лоб и прибавил:
   -- Да, я оказался чем-то вроде пророка.
   Мы расстались.

Невиль Чемберлен

   На следующий день я поехал с визитом к Невилю Чемберлену, который в то время занимал пост министра финансов и играл роль фактического лидера консервативной партии (номинальным лидером был заместитель премьера Стенли Болдуин). Свидание состоялось в 4 часа дня в здании парламента, где Чемберлен, подобно всем другим министрам, имел свой кабинет.
   Отправляясь к Чемберлену, я долго думал о том, как мне пробить хотя бы маленькую щель в его чрезвычайно толстой антисоветской броне. Я знал, что Чемберлен -- человек ограниченного мышления и очень упрямого характера, что основа его души -- бизнес, что по натуре он сух и прямолинеен и что к Советскому Союзу он относится исключительно враждебно. Все это были обстоятельства, крайне затруднявшие мою задачу. Однако как-то найти язык с Чемберленом мне все-таки было нужно, ибо министр финансов должен был играть немалую роль в предстоявших переговорах о новом торговом соглашении. Подумав, я решил, что в беседе с Чемберленом целесообразнее всего будет апеллировать к двум моментам: к торговой выгоде и... к его сыновним чувствам.
   После рукопожатия и обычных приветствий я начал:
   -- У меня есть две причины для визита и разговора с вами, мистер Чемберлен. Первая причина носит...
   Тут я сделал маленькую паузу, будто бы не мог сразу найти подходящего слова для выражения своей мысли. Чемберлен о недоумением взглянул на меня. Я продолжал:
   -- ...Первая причина носит... Простите меня... несколько сентиментальный характер.
   Чемберлен недоуменно вскинул брови. Сквозь маску ледяной корректности на лице его проступил отблеск какого-то человеческого чувства. Я отметил это как благоприятный симптом и быстро перешел в наступление:
   -- В молодые годы, когда я жил в вашей стране в качестве политического эмигранта, я с большим интересом следил за деятельностью вашего отца. Его труд "Имперское единство и тарифная реформа" произвел тогда на меня сильное впечатление. Не потому, что я был согласен с вашим отцом, -- нет! А потому, что я изучал в то время движущие силы развития Британской империи и считал план имперского единства, выдвинутый вашим отцом, важным этапом в эволюции британской империалистической мысли.
   Чемберлен с удивлением посмотрел на меня. Явно, он не ожидал ничего подобного от "большевистского посла". Его узкое, длинное лицо слегка порозовело. В глазах вместо колючих льдинок появилось что-то отдаленно напоминающее теплые огоньки. Это доставило мне естественное удовлетворение, которое усиливалось от сознания, что в своих заявлениях я ни на йоту не отступал от истины. Действительно, в эмигрантские годы я очень серьезно изучал проблемы британского империализма, в частности знаменитую схему Чемберлена-отца.
   -- К сожалению, -- продолжал я, -- я не имел никогда случая видеть автора "Имперского единства". Тем больше оснований у меня теперь, когда я снова попал в Англию уже в ином качестве, познакомиться с сыном Джозефа Чемберлена, который пытается осуществить на практике имперскую схему, выдвинутую 30 лет назад его отцом.
   С лица Чемберлена исчезло выражение той сухой напряженности, которое сковывало его в начале беседы. Черные, блестящие, гладко зачесанные волосы с яркой седой прядью над одним виском как-то оригинально оттеняли карие глаза и острый тонкий нос министра финансов. Голосом, в котором слышались чуть элегические нотки, Чемберлен сказал:
   -- Да, в те годы, когда вы жили здесь в изгнании, мой отец был уже болен и вскоре затем умер... Мы сейчас пробуем реализовать великое завещание моего отца. Это очень нелегкое дело. Должен прямо сказать, что я еще не знаю, чем кончится наш эксперимент. Вот, если бы имперское единство начали строить 30 лет назад, когда выступил мой отец, -- шансы на успех были бы гораздо больше, чем в настоящее время.
   Пробоина в антисоветской броне Чемберлена явно наметилась. Теперь надо было попробовать ее расширить.
   -- Но у меня есть, -- продолжал я, -- и вторая причина для знакомства с вами, мистер Чемберлен, причина уже более практического свойства. Ваша попытка осуществить схему вашего отца неизбежно должна вызвать и действительно вызывает ряд трений и осложнений между Великобританией и другими странами. Вот конкретный, пример, который особенно близок моей душе; денонсирование англо-советского торгового соглашения. Я очень хотел бы услышать от вас действительные причины этого акта британского правительства.
   Чемберлен отвечал:
   -- Постараюсь быть с вами совершенно откровенным... ибо считаю, что только при полной откровенности с обеих сторон можно надеяться найти какой-либо выход из создавшегося положения. Начну с начала. Когда английская делегация ехала в Канаду на Оттавскую конференцию, она не имела в виду подымать вопрос о советской торговле. Однако этот вопрос был поднят уже на самой конференции канадцами, конкретно -- канадскими лесопромышленниками, а по их требованию -- уже официально канадским правительством. Канадцы заявили, что при наличии советской конкуренции, опирающейся на своеобразные условий России, где экспортером является государство, таможенные преференции, которые мы сможем им дать на нашем рынке, окажутся иллюзорными. Поэтому канадцы требовали от нас какой-либо более реальной помощи. Не стану останавливаться на подробностях последовавших затем дебатов и переговоров, скажу лишь кратко, что в конечном счете английская делегация в Оттаве должна была согласиться на внесение в англо-канадский договор 21-го параграфа [*], который встречает такую резкую оппозицию с вашей стороны. Ввиду этого считаю необходимым категорически подчеркнуть, что мы отнюдь не хотим сделать англо-советскую торговлю невозможной. Наоборот, мы очень хотим развития этой торговли -- на базе взаимной заинтересованности. И 21-й параграф мы намереваемся применять лишь постольку, поскольку это окажется абсолютно необходимым для того, чтобы англо-канадский договор не превратился в пустую бумажку. Не больше.
   
   [*] -- 21-й параграф гласил следующее:
   "Это соглашение заключено при том непременном условии, что если, по мнению любого правительства (т. е. британского или канадского. -- И. М. ), предоставленные соглашением преимущества в отношении любого вида товаров будут полностью или частично подорваны в силу прямого или косвенного воздействия на цены данного вида товаров с помощью государственной акции любой иностранной державы, то соответственное правительство настоящим заявляет, что оно использует полномочия, которые оно имеет сейчас или получит в дальнейшем, для запрещения ввоза из такой иностранной державы -- в прямой или косвенной форме -- таких товаров на срок, необходимый для сохранения или поддержания установленных этим соглашением преимуществ".
   По существу речь шла о лесе, на который Канада получала от Англии таможенную скидку в 10 процентов, и о праве британского правительства по первому требованию канадцев запрещать импорт в Англию советских лесопродуктов.
   
   Я должен был признать, что Чемберлен говорил действительно откровенно. Однако содержание того, что он говорил, далеко не устраивало нас. Впрочем, прежде чем выступать с возражениями, хотелось выяснить один важный пункт.
   -- Скажите, -- спросил я Чемберлена, -- как вы мыслите себе практическое применение 21-го параграфа? Значит ли это, что британское правительство, даже заключив с нами новое торговое соглашение, хочет удержать за собой право одностороннего запрещения импорта наших товаров или введения для них каких-либо исключительных пошлин или квот?
   -- Да, -- отвечал Чемберлен, -- мы хотим сохранить за собой такое право даже в случае заключения с вами торгового соглашения. Однако речь идет только о возможности запрещения, Никаких исключительных пошлин мы не предполагаем вводить. Такие меры не предусмотрены нашим договором с Канадой.
   Теперь все было ясно, и я смог перейти в контратаку.
   Начал я с апелляции к "здравому смыслу". Будучи по существу народом уравновешенно разумным и практичным, англичане всегда очень чувствительны к велениям рассудка, даже просто к упоминанию о нем. Я это знал из прошлого опыта и потому не скупился на призывы к "здравому смыслу" при каждом подходящем случае. А сейчас был случай особенно подходящий. Передо мной было законченное воплощение английского бизнесмена, который из "здравого смысла" сделал свою религию.
   Я постарался изобразить положение, которое создастся, если желание Чемберлена будет реализовано. Что получится? Советская сторона торгует с Англией. Она экспортирует сюда лес, хлеб, нефть и другие продукты. Она использует выручаемые средства на размещение в Англии заказов на машины, станки, оборудование и т. д. Советская сторона заранее строит свои планы и расчеты. Британские фирмы, получающие от нас заказы, также заранее строят свои планы и расчеты. Иногда такие планы и расчеты простираются на несколько лет вперед. И вот вдруг в обстановке этих сложных, тонких и чувствительных построений разрывается бомба: британское правительство внезапно односторонним актом запрещает ввоз в Англию советского леса! Все планы и расчеты, от которых зависит существование тысяч и даже миллионов людей, опрокидываются, идут насмарку... Разве при таких условиях возможна нормальная торговля между обеими странами? Конечно, нет. Торговля требует прежде всего спокойной обстановки и уверенности в завтрашнем дне. А то, что предлагает британское правительство, является как раз отрицанием того и другого. В условиях, предусмотренных 21-м параграфом, сколько-нибудь серьезная торговля между СССР и Англией станет просто невозможной.
   Чемберлен заволновался. В нем заговорил человек. Он явно смутился, заерзал на стуле и стал "разъяснять" свою первоначальную мысль:
   -- Никто не думает о внезапных запрещениях и репрессиях. При таких условиях торговля, конечно, стала бы невозможна. Надо найти формы, которые удовлетворяли бы и вас, и нас...
   Чемберлен мгновение помолчал, точно обдумывая что-то. Потом с заметным оживлением он продолжал:
   -- Почему бы нам не разработать, например, такую схему? Наше министерство торговли внимательно следит за положением на рынке. Если к нему поступают настойчивые жалобы, что советская конкуренция подрывает имперские преференции, министерство торговли прежде всего производит расследование. Если эти жалобы подтверждаются, министерство обращает внимание вашего торгового представителя в Англии на возникшие ненормальности. Вы имеете тогда возможность сами принять необходимые меры против "нездоровой конкуренции" с нашими доминионами. И только если обращение министерства торговли не возымеет никакого эффекта, британское правительство уже может прибегнуть к мерам репрессии против вашего экспорта. Все это, разумеется, лишь грубая канва. Ее можно уточнить и разработать более подробно.
   Слова Чемберлена означали некоторое отступление от первоначальной позиции англичан (и особенно канадцев) в вопросе о 21-м параграфе, появлялась возможность найти какой-либо выход из затруднения. Как видно будет из дальнейшего, именно на этой базе впоследствии найден был компромисс, который позволил нам заключить Временное торговое соглашение 1934 г. Мысленно я констатировал, что под нашим нажимом английская сторона начинала слегка отступать, однако я не хотел показывать, что замечаю это. К тому же еще неизвестно было, как дело повернется при переговорах. Вот почему в ответ на слова Чемберлена я заявил, что "разъяснения" министра меня отнюдь не успокаивают. Все-таки за британским правительством сохраняется право одностороннего запрещения ввоза советских товаров в Англию. А это, с нашей точки зрения, очень рискованно. Ибо что такое "здоровая конкуренция" и что такое "нездоровая конкуренция"? Провести водораздел между ними часто бывает очень трудно. Поэтому вынесение вердикта о "нездоровой конкуренции" со всеми вытекающими отсюда последствиями может стать опасней игрушкой в руках политических групп внутри Англии и Британской империи.
   -- Я признаю значительную серьезность, -- ответил Чемберлен, -- тех соображений, которые вы высказали относительно трудности провести точную границу между "здоровой конкуренцией" и "нездоровой конкуренцией", но я не думаю, чтобы нам часто пришлось иметь с этим дело. Конкретно речь идет о лесе. Канадцы, на мой взгляд, слишком преувеличивают свои возможности. Завоевывать новые рынки трудно. К тому же их сильно режут расходы по транспорту. Едва ли канадский лес и русский лес, по крайней мере в ближайшие годы, не смогут ужиться вместе на английском рынке. Места хватит обоим. Мне кажется, что выходом из положения могло бы явиться то, что уже проделано нами по вопросу о ввозе бекона в Великобританию: добровольное квотирование между всеми заинтересованными странами. Да, да, я думаю, что этой системе принадлежит будущее.
   Я спросил Чемберлена, что он думает о принципе наибольшего благоприятствования. Только накануне я слышал, как Макдональд атаковал этот принцип, в особенности в приложении к англо-советской торговле. Для ориентировки в положении мне было важно знать мнение министра финансов о том же предмете. Чемберлен на мгновение задумался и затем ответил:
   -- Это очень серьезный вопрос. По существу наибольшее благоприятствование вообще отжило свой век. Однако я не возражал бы против внесения в будущий англо-советский торговый договор пункта о наибольшем благоприятствовании, если бы можно было найти такую его формулировку, которая была бы совместима с 21-м параграфом.
   Это также было заметным отступлением Чемберлена от первоначальных позиций англичан, открывавшим перед нами известные перспективы в предстоящей борьбе за торговое соглашение. До сих пор все шло хорошо. Однако нельзя было предаваться иллюзиям на счет истинных взглядов и чувств Чемберлена, следовало каждую минуту ждать какого-нибудь неприятного сюрприза с его стороны. Подчиняясь инстинктам бизнесмена, министр финансов мог сравнительно трезво подходить к проблемам англо-советской торговли. Однако его глубоко органическая антисоветская сущность рано или поздно должна была проявиться. Так оно в действительности и вышло.
   Когда обмен мнений по вопросам, непосредственно связанным с предстоящими торговыми переговорами, был исчерпан, Чемберлен заговорил на "модную" в то время тему о "ненормальности" англо-советского торгового баланса: продаем мы в Англии много, покупаем -- мало, а выручаемую в Англии валюту тратим на размещение заказов в Германии. Видно было, что сердце Чемберлена скорбит и вопиет к небу по поводу такой "несправедливости".
   Я спокойно возразил:
   -- Чему вы удивляетесь, господин министр? Советское правительство поступает так, как поступил бы всякий хороший купец: продает, где более выгодно, покупает, где более выгодно. В Англии хороший рынок для сбыта леса и других наших товаров -- мы продаем в Англии, в Германии хороший рынок для размещения наших заказов -- мы заказываем в Германии.
   -- Но почему вы считаете, -- спросил Чемберлен, -- что вам выгоднее заказывать в Германии, а не в Англии?
   -- По очень простой причине, -- ответил я. -- Немцы дают нам кредиты до пяти лет, а вы не даете. Вообще в области кредита Англия сильно отстает. Вот даже маленькая Финляндия, из которой я сейчас приехал, предоставляет на советские заказы 18-месячный кредит...
   -- Мы тоже даем вам 18-месячный кредит, -- вдруг выпалил Чемберлен.
   Картина англо-советской торговли за 1921-1931 гг. была такова [W. P. and Z. К. Coutes A. History of Anglo-Soviet Relations. London, 1944, p. 777.)]:

0x01 graphic

   -- Неужели вы хотите сравнить ресурсы Англии с ресурсами Финляндии? заметил я.
   Чемберлен почувствовал, что попал в неловкое положение, и вдруг сразу разозлился. Лицо его приняло ледяное выражение, он круто повернулся на кресле и каким-то зловещим голосом с расстановкой сказал:
   -- Что же вы хотите, чтобы мы давали долгосрочные кредиты нашему врагу? Нет, уж лучше мы используем наши деньги в других направлениях.
   Да, в этих словах был весь Чемберлен. Настоящий, подлинный, без всяких прикрас.
   В тон Чемберлену я ответил:
   -- Я ровно ничего не хочу, мистер Чемберлен, я вовсе не пришел к вам за кредитами... Вы спросили у меня, почему Советский Союз помещает заказы предпочтительно в Германии. Я вам объяснил, и только. Все остальное уже ваше дело.
   Чемберлен почувствовал, что сделал ложный шаг: он слишком неосторожно раскрыл свои карты. Это могло иметь неприятные последствия, и потому Чемберлен поспешил поправиться. Он заговорил о том, что каждый человек, становясь членом правительства, отрекается от своих личных симпатий и антипатий и руководствуется только интересами своей страны... Что правительство не следует смешивать с "твердолобыми"... Что, хотя ему до сих пор казалось, что СССР враждебен Великобритании, он допускает, что, может быть, он ошибается... Что он был бы счастлив, если бы ошибся... И так далее... И так далее...
   Я воспользовался создавшейся ситуацией и сказал Чемберлену, что моим первым движением после его реплики было встать и уйти, ибо какие могут быть между нами разговоры, если министр финансов считает СССР врагом? Поскольку, однако, Чемберлен поспешил отступить от своего первоначального утверждения, я готов продолжать беседу и попытаться найти какой-то базис для заключения нового торгового соглашения, ибо это в интересах наших обеих стран. Далее я повторил Чемберлену примерно то, что ранее говорил Саймону о желании Советского правительства наладить добрые отношения с Англией. В заключение я заметил, что если британское правительство действительно хочет расширения советских заказов в Англии, то оно должно серьезно подумать об изменении той кредитной политики, которая до сих пор применялась в отношении СССР.
   Министр финансов стал заверять меня в том, что британское правительство также хотело бы укрепить дружественные отношения с Советским Союзом. И прибавил:
   -- Я не буду возражать, если в ходе торговых переговоров вы подымете вопрос об улучшении кредитных условий для англо-советской торговли.
   Я поблагодарил Чемберлена и сказал, что в надлежащий момент не премину это сделать. Мысленно я еще раз отметил, что министр финансов опять несколько отступил. Правда, на полуобещания Чемберлена нельзя было особенно полагаться. И все-таки самый факт согласия его обсуждать вопрос о кредитах являлся хорошим симптомом.
   Я поднялся и стал прощаться. Пожимая мне руку, Чемберлен сказал:
   -- Прошу вас передать г-ну Литвинову, что денонсирование старого торгового соглашения было продиктовано исключительно экономическими соображениями. Никаких политических мотивов у нас не было.
   Пообещав исполнить просьбу министра финансов, я раскланялся и вышел.
   Возвращаясь домой, я невольно подводил итоги. Крайняя враждебность Чемберлена к Советскому Союзу не подлежала ни малейшему сомнению, однако против ожидания министр финансов оказался менее упрямым в своей антисоветской враждебности, когда дело касалось вопросов англо-советской торговли. Больше того, он оказался до известной степени восприимчивым к аргументам советской стороны. К тому же я был теперь "знаком" с Чемберленом. Это могло пригодиться в будущем!

Дэвид Ллойд Джордж

   Имя Ллойд Джорджа было известно мне с юности. Я знал, что он сын учителя и сделал совершенно феерическую карьеру, пройдя путь от мелкого провинциального адвоката до премьер-министра Великобритании. Я знал, что Ллойд Джордж -- замечательный оратор и ловкий стратег в сложном лабиринте британской политики. Я знал, что Ллойд Джордж -- главный организатор победы над Германией в первой мировой войне и один из творцов недоброй памяти Версальского договора. Я знал, что Ллойд Джордж -- большой мастер социальной демагогии и как таковой оказал немало услуг английской буржуазии до и после первой мировой войны. Не случайно В.И.Ленин называл его "специалистом по части одурачивания масс" [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 22, стр. 39]. Я знал, что Ллойд Джордж был первым государственным человеком Запада, который прорвал политическую блокаду Советской России и де-факто признал Советское правительство в 1921 г. Я знал, наконец, что Владимир Ильич характеризовал Ллойд Джорджа как одного из опытных, чрезвычайно искусных и умелых вождей капиталистического правительства [См. там же, т. 44, стр. 295] и что на первой странице известной работы Владимира Ильича "Детская болезнь "левизны" в коммунизме" стоят следующие иронические строки:
   
   "Посвящаю эту брошюру высокопочтенному мистеру Ллойд Джорджу в изъявление признательности за его почти марксистскую и во всяком случае чрезвычайно полезную для коммунистов и большевиков всего мира речь 18.III. 1920" [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 41, стр. 482].
   
   В 1922 г. Ллойд Джордж перестал быть премьером и с тех пор вплоть до конца своей жизни (1945 г.) являлся просто членом парламента. Либеральная партия, лидером который он был, в этот период быстро катилась вниз, дробилась, слабела и теряла свое прежнее влияние. Ллойд Джордж, таким образом, в то время был уже "львом в отставке", -- и все-таки он оставался одной из крупнейших политических фигур Англии. Любое правительство его боялось, постоянно на него оглядывалось, ибо личный авторитет Ллойд Джорджа в руководящих кругах страны, несмотря на все его слабости и ошибки (которых было немало), стоял очень высоко, а язык его был остр, как бритва. Все это вместе взятое вызывало у меня большой интерес к личности Ллойд Джорджа, и я с особенным чувством подъезжал 30 ноября 1932 г. к огромному зданию на Милл-бэнк, где в то время среди многих других контор и учреждений помещалось бюро Ллойд Джорджа.
   У лифта меня встретил его секретарь и приветствовал на русском языке. В ответ на мой удивленный взгляд секретарь поспешил заметить, что по поручению своего шефа он изучил наш язык и ежедневно передает ему содержание "Известий". Бюро Ллойд Джорджа помещалось в одном из верхних этажей, и пока секретарь ходил докладывать о моем прибытии, я бросил беглый взгляд в окно. Картина была поразительная: ажурные башни парламента; Темза с тонкими ниточками мостов и сотнями барж и пароходов; дальше, за Темзой, необозримое море каменных домов; и над всем этим -- легкая дымка тумана.
   С низким поклоном секретарь пригласил меня войти в кабинет Ллойд Джорджа. Я переступил порог и на мгновение остановился. Навстречу мне из-за стола живо встал, почти вскочил хозяин и тепло приветствовал сердечным рукопожатием. Передо мной был человек невысокого роста, но крепкого сложения, прочно стоящий на земле. Первое, что поражало в нем, были ярко-голубые блестящие глаза и огромная шапка снежно-белых, слегка взлохмаченных волос. Эти волосы окружали голову, точно волшебное сияние. Такие же снежно-белые усы были подстрижены по-русски. Одет Ллойд Джордж был в светло-серый с голубоватым отливом (под цвет глаз!) костюм, на длинном черном шнурке висело золотое пенсне, которым хозяин в ходе разговора весьма искусно манипулировал. По серебру волос и по возрасту (70 лет!) Ллойд Джорджа следовало бы отнести к разряду стариков. Однако слово "старик" как-то плохо вязалось с его внешностью: в голосе Ллойд Джорджа, в его жестах и движениях чувствовалось еще так много силы и энергии, а в его румяно-загорелом лице было еще так много свежести и здоровья! Я знал, что незадолго перед тем Ллойд Джордж тяжело болел: опасались даже за его жизнь. Но сейчас никаких следов болезни нельзя было заметить.
   В голове мгновенно мелькнуло: "В прошлом Ллойд Джорджа часто называли "маленьким валийским волшебником"... Похож ли он на волшебника?" Я как-то по-новому взглянул на Ллойд Джорджа, и само собой сложилось заключение: "Да, похож!" Оденьте его в звериные шкуры, взлохматьте еще больше его снежно-белую гриву, дайте посох в руки, бросьте в чащу лесов -- чем не волшебник из старинной народной сказки?.. Этот образ внезапно встал передо мной с такой яркостью, что реальный Ллойд Джордж должен был дважды пригласить меня сесть, прежде чем я вернулся в деловое, прозаическое бюро на Милл-бэнк.
   Ллойд Джордж заговорил первый. Он начал с вопросов -- быстрых, острых, пронизывающих, неугомонных. Он хотел знать, что сейчас делается в Советском Союзе.
   -- Расскажите мне все подробно, -- почти повелительно воскликнул он,-- меня все интересует!
   В немногих словах я постарался изложить все, что мог, о наших достижениях и наших трудностях. То был конец первой пятилетки, и трудностей тогда было больше, чем достижений. Мы были, однако, бодры и полны надежд на будущее. Я заверил Ллойд Джорджа, что мы скоро выйдем из полосы наиболее тяжелых испытаний и справимся с продовольственными и иными неполадками, если, конечно, не помешает международная ситуация.
   Ллойд Джордж слушал меня очень живо и внимательно. Часто перебивал и задавал дополнительные вопросы. Понимал все с полуслова. Из моих сообщений его особенно поразило, что к тому моменту грамотность в СССР достигла 80%. Он не думал, что цифра эта так высока. Очень интересовался он также нашим дорожным строительством и все хотел выяснить, на что мы сейчас делаем ставку: на железные дороги или на шоссейные пути?
   Когда я кончил, Ллойд Джордж вдруг неожиданно спросил:
   -- Кто у вас министр земледелия?
   Я назвал товарища, который в то время занимал пост народного комиссара. Ллойд Джордж опять спросил:
   -- А что, он хороший организатор?
   И затем, еще не дав мне ответить, пояснил:
   -- С промышленностью вы справились. Если у вас тут и имеются еще кое-какие затруднения, не беда. Они изживутся. Вот деревня -- совсем другое дело. Здесь ваше слабое место. Мало построить колхозы и совхозы. Их надо еще наладить, пустить в ход.
   Я ответил, что мы тоже прекрасно понимаем всю важность налаживания новой формы советского земледелия. И не только понимаем, но и делаем для этого все возможное.
   Ллойд Джордж взял со стола лежавший перед ним номер "Дейли телеграф" и, указывая на него пальцем, воскликнул:
   -- Вот Мартин Мур уверяет, будто бы ваша пятилетка провалилась. Это вообще сейчас модная тема в Европе. Какая чепуха! Самое худшее, что может с вами случиться, это то, что вы закончите свою пятилетку не в пять, а в семь-восемь лет. Неприятно, конечно, но не смертельно. Пятилетка все-таки будет осуществлена, и Россия превратится в великую индустриальную державу.
   И затем, подумав мгновение, Ллойд Джордж прибавил:
   -- Ваша пятилетка -- самое важное из всего того, что сейчас делается в мире. Исход ее будет иметь колоссальное значение для человечества. Вот попомните: если пятилетка окажется успешной, у вас найдется масса подражателей повсюду, в том числе и в Англии. А если пятилетка провалится (во что я не верю), то социализм и коммунизм будут отброшены по крайней мере на целое поколение назад.
   Я заметил, что никто у нас не сомневается в торжестве пятилетки, если только не помешает война.
   Ллойд Джордж сразу как-то подобрался и задумался. Потом он заговорил:
   -- Вы говорите: война... Но откуда может прийти война? Из Европы? Не думаю. Кто будет с вами воевать? Англия? Нет, это совершенно невероятно. У Англии сейчас и без того достаточно хлопот: Индия, Оттава [Ллойд Джордж намекал на состоявшуюся осенью 1932 г. имперскую конференцию в Оттаве, где был решен вопрос о переходе Англии от свободной торговли к протекционизму], безработица, военные долги, падение фунта, колоссальное сокращение внешней торговли... А сверх того английские рабочие никогда не допустят войны против России!.. Франция? Но у Франции тоже достаточно собственных забот. Германия, военные долги, вассалы, которые все время тянут с нее деньги... И, кроме того, неужели вы думаете, что французский солдат пойдет умирать за польские границы? Никогда! Французский солдат, пожалуй, еще выступит против немца, но воевать за Польшу? С какой стати?.. Кто же еще может вам грозить? Польша? Но что она в состоянии сделать одна, да еще в обстановке отчаянных внутренних трудностей? К тому же Польша сейчас гораздо больше опасается столкновения с Германией, чем с вами... Нет, я не вижу, кто в Европе мог бы напасть на вас. Я, правда, не упомянул в своем перечислении Германии, но... собственных хлопот и у Германии хватит по крайней мере на два поколения... Вы видите, весь Запад страдает от последствий войны 1914-1918 гг. Кому же придет здесь в голову начинать новую войну?..
   События, как известно, разошлись с ожиданиями Ллойд Джорджа. Германия, вскоре ставшая гитлеровской Германией, развязала всего лишь через семь лет после нашего разговора вторую мировую войну, во время которой она атаковала СССР. Политика же Англии, Франции и Польши в течение этих семи лет только поощряла империалистическую агрессивность Германии. Уже тогда мы, советские люди, предчувствовали возможность таких событий. Оптимизм Ллойд Джорджа казался мне недостаточно обоснованным.
   Я высказал ему эту мысль и затем прибавил, что громадный рост вооружений, который происходит в Европе в последние годы и по поводу которого сейчас разыгрывается столь недостойная комедия на конференции по разоружению в Женеве [*], заставляет нас насторожиться. А к тому же, кроме Европы имеется еще Дальний Восток...
   
   [*] -- Мировая конференция по разоружению была созвана Лигой Наций в Женеве 2 февраля 1932 г. 2-24 февраля происходили общие прения по вопросам разоружения, во время которых M.M.Литвинов от имени СССР внес предложение о полном разоружении, указывая, впрочем, что, если данное предложение не будет принято, СССР готов поддержать любое другое предложение, реально обеспечивающее сокращение вооружений. Однако империалистические державы, собравшиеся на конференцию, не желали действительного разоружения или хотя бы существенного сокращения вооружений, поэтому в течение последующих пяти месяцев различные комиссии и комитеты конференции, отказавшись от мысли о "количественном разоружении, т.е. о сокращении всех вооружений на определенный процент, тщетно ломали голову над проблемой "качественного" разоружения, т.е. запрещения державам иметь определенные виды оружия, признаваемые "агрессивными". Так как эксперты оказались не в состоянии прийти к соглашению о понятиях "агрессивного" в "неагрессивного" оружия, то 23 июля 1932 г. конференция по разоружению разошлась "на летние каникулы" и больше уже не собиралась.
   
   -- Да, да, -- сочувственно откликнулся Ллойд Джордж, -- Япония представляет собой большую опасность.
   Я это подтвердил и рассказал Ллойд Джорджу кое-что из моих собственных наблюдений над тогдашними тенденциями японской внешней политики.
   Узнав, что я проработал два года в Токио, Ллойд Джордж снова засыпал меня вопросами. Больше всего он интересовался личностями: что из себя представляет император Хирохито? Что за человек генерал Танака? Сможет он стать диктатором Японии или не сможет? Как смотрят в Японии на японского посла в Лондоне Мацудайра? Считаются с ним или не считаются? И т.д. В меру возможности я старался удовлетворить любопытство Ллойд Джорджа. И, когда тема о Японии наконец была исчерпана, я суммировал:
   -- Теперь вы видите, мистер Ллойд Джордж, что наши опасения насчет возможности войны вовсе не так безосновательны.-- Ллойд Джордж возразил:
   -- Вижу! Но вижу также, что они преувеличены. Впрочем, вашу психологию я хорошо понимаю: испытав интервенцию 1918-1920 гг. вы, конечно, не можете думать и чувствовать иначе.
   Упоминание об интервенции сразу отбросило мысль Ллойд Джорджа к далекому прошлому. По его живому лицу пробежала хитрая усмешка, и он воскликнул:
   -- Интервенция!.. А знаете ли вы, что даже в 1918-1920 гг. в Англии в сущности никто серьезно ее не хотел? Я сам решительно возражал против интервенции. Бонар Лоу тоже был против. Бальфур был скорее против, чем за. Наши либералы и лейбористы не хотели и слышать об интервенции. Даже наши военные относились к ней без всякого энтузиазма, особенно тогдашний начальник генерального штаба сэр Генри Вильсон. Военные считали, что Россию нельзя завоевать и что если бы даже иностранным войскам временно удалось занять Петроград и Москву, то затем, после ухода этих войск домой, в России опять воцарился бы хаос. Поэтому военные не сочувствовали планам интервенции.
   Я подумал: "Да, теперь, много лет спустя, ты хочешь снять о себя ответственность за интервенцию, а что ты скажешь о меморандуме из Фонтенбло? [Во время Версальской конференции Ллойд Джордж 25 марта 1919 г, представил так называемый "Меморандум из Фонтенбло", в котором делал первый набросок будущего мирного договора. Этот меморандум был направлен против "большевистской опасности" (D. Lloyd George. The Truth about Peace Treaties. London, 1938, vol. I, p. 407)]. А как расценивать тот факт, что в течение 1918-1920 гг. ты возглавлял правительство, которое проводило интервенцию?.."
   Вслух же я сказал:
   -- Вы говорите, что никто в Англии не хотел интервенции, и все-таки она произошла. Как это объяснить?
   -- Во всем виноват Уинстон Черчилль! -- еще более горячо воскликнул Ллойд Джордж. -- Нельзя отрицать, что настроения против большевизма в то время в Англии были сильны, однако не найди они организатора и руководителя крупного масштаба, все, вероятно, ограничилось бы газетным шумом и громкими речами. Но тут выступил Черчилль. Он человек сильной воли и большой энергии. К тому же он неукротим, если заберет себе что-нибудь в голову. С января 1919 г. я был на Парижской мирной конференции и провел вне Англии почти семь месяцев. Домой удавалось наезжать только урывками и на короткое время, Черчилль воспользовался этим положением и вместе с наиболее безответственными элементами консервативной партии заварил всю кашу. Когда осенью 1919 г. я вернулся в Англию, то стал тушить пожар, но это удалось мне не сразу: машина интервенции уже была пущена в ход.
   Ллойд Джордж погрузился в воспоминания. По лицу его опять пробежала усмешка, и он с горечью сказал:
   -- До чего Черчилль упрям! Я помню такой случай: в самом конце 1920 г., когда уже ясно было, что интервенция умерла, Черчилль однажды привез ко мне в Чекерс [Чекерс -- официальная загородная резиденция английских премьер-министров] Савинкова. Черчилль тогда все еще носился с планами крестового похода против большевиков и после разгрома Юденича, Деникина, Врангеля искал теперь нового "вождя" для вашего белого движения. Он облюбовал Савинкова, вызвал его в Лондон и стал вводить в политические круги. Так Савинков попал в Чекерс. В тот вечер у меня были Сноудены. Миссис Сноуден села за рояль, а Савинков под ее аккомпанемент исполнял русские песни... Однако "вождем" белых Савинков не стал. Из затеи Черчилля ничего не вышло. Эпоха интервенции кончилась.
   Итак, все дело, оказывается, было в упрямстве Черчилля!
   Ллойд Джордж замолчал на мгновение и затем продолжал:
   -- Много ошибок мы сделали в эпоху войны из-за того, что не имели правильной информации из России... В начале войны к вам в качестве представителя нашего генерального штаба был послан Нокс...
   -- Не тот ли самый, который позднее был при Колчаке, -- поинтересовался я, -- а сейчас в качестве депутата парламента специализировался на неустанном советоедстве?
   -- Он, он самый! -- со смехом откликнулся Ллойд Джордж. -- В интересах справедливости должен, однако, сказать, что в те годы Нокс правдиво сообщал нам, не жалея красок, о разрухе, коррупции, неспособности чиновников и т.д. в старой России. Он возмущался также тем, что царское правительство, которое не имеет оружия для фронта, находит его для расстрела стачечников в тылу. Доклады Нокса носили столь резкий характер, что Китченер, бывший тогда военным министром, сместил его с занимаемой должности. Я вмешался, и Нокс был восстановлен, но ему было запрещено писать доклады на том основании, что они содействуют слишком пессимистическому представлению о России... Каково?! Наше военное министерство просто не хотело знать правды.
   Ллойд Джордж на минутку остановился и затем продолжал:
   -- Помню еще такой эпизод. В начале 1917 г. мы отправили в Петроград специальную миссию во главе с лордом Мильнером -- одним из наших лучших людей -- для того, чтобы на месте выяснить: что же такое происходит в России?.. До нас доходило много тревожных слухов, имелся ряд угрожающих симптомов, но толком мы ничего не знали... Вот и решили послать Мильнера. Мильнер был умный человек, но до мозга костей бюрократ. Народ, массы для него не существовали. Он их не видел, не понимал... Мильнер прибыл в Петроград 29 января 1917, пробыл там недели три, виделся с представителями правительственных кругов и петроградского высшего общества, вернулся в Англию 2 марта и уверенно заявил: "Все обстоит благополучно, никакой революции не будет до окончания войны!" А ровно через 13 дней разразилась революция!.. Вот вам цена официальных обследований, -- Ллойд Джордж вдруг сделал хитрое лицо, и глаза его сверкнули. -- Признаюсь, я не очень поверил Мильнеру, -- усмехнулся он, -- чутье мне говорило, что в Петрограде назревает буря... С Мильнером в качестве одного из секретарей ездил мой земляк Дэвис -- ныне лорд Дэвис -- молодой валиец, смышленый, живой, наблюдательный. Когда он вернулся в Лондон, я вызвал его и спросил, что он думает о положении в России. Дэвис дал оценку, прямо противоположную мильнеровской. Дэвис встретил в Петрограде своего дальнего родственника, постоянно там живущего. Этот родственник не имел отношения к высшему обществу, но зато он знал русский народ. Он повел Дэвиса на базары, на фабрики, познакомил со студентами, с интеллигенцией... И Дэвис мне прямо заявил: "Со дня на день ждите в России революции". Так оно и вышло...
   От воспоминаний о прошлом Ллойд Джордж перешел к родственной теме -- он сообщил, что пишет сейчас свои мемуары о войне, первый том которых выйдет в 1933 г. В его распоряжении имеется огромное количество материалов, в том числе весьма сенсационных.
   -- Когда книга появится, -- с довольным смехом прибавил Ллойд Джордж, подымется вой... не только в Англии, но и в других странах. Что же, я к этому готов! Мне не впервой выходить на бой с врагами.
   В мемуарах Ллойд Джордж был намерен особый раздел посвятить России. Однако ему не хватало некоторых важных данных относительно войны на Восточном фронте, и он сказал, что был бы очень благодарен мне, если бы я помог ему получить эти данные.
   Я обещал Ллойд Джорджу свое содействие и сдержал свое слово. В связи с просьбой либерального лидера я не раз обращался в НКИД и получал оттуда материалы, нужные ему. Старик был очень-доволен. Осенью 1933 г. он преподнес мне первый том своих мемуаров с авторской надписью, которая гласила: "Мистеру Майскому с благодарностью за ценную информацию о положении русской армии во время кампаний 1914-15 и 1916 гг. Д. Ллойд Джордж. 10 сентября 1933 г."
   Слушать Ллойд Джорджа было очень интересно, но у меня имелись и свои собственные вопросы. Главным из них были предстоящие переговоры о новом торговом соглашении. Мы много говорили об этом. Моей целью, говорил я Ллойд Джорджу, является всячески способствовать улучшению отношений между СССР и Англией сейчас конкретно в области торговли. Советская сторона очень хочет такого улучшения и готова пойти навстречу своему партнеру для достижения этой цели. Ну, а как насчет английской стороны? Хочет ли она того же? Способна ли она подойти к проблеме англо-советских отношений трезво и хладнокровно, в духе здравого смысла, а не свирепой политической ненависти? Способна ли она по достоинству оценить тот факт, что СССР существует уже 15 лет и превратился в постоянный фактор мировой политики и экономики? Способна ли она сделать отсюда все необходимые практические выводы? Мне важно было бы знать мнение Ллойд Джорджа по данному поводу. Ллойд Джордж ответил:
   -- Я думаю, что правящие классы нашей страны в целом сейчас еще не вполне осмыслили значение того факта, что Советская Россия в течение 15 лет существует и успешно развивается, однако они довольно быстро подвигаются в этом направлении. Наши купцы и промышленники, например, уже вполне подготовлены к политике здравого смысла в "русском вопросе": они просто хотят торговать с вами. Наши банкиры еще сохраняют свою прежнюю враждебность к вам (даже такой умный банкир, как либерал Мак-Кенна), но кое-какие сдвиги заметны и здесь. В консервативной партии раскол: "твердолобые" по-прежнему хотели бы поджечь Россию со всех четырех сторон, но зато все растущее большинство этой партии хочет выгодных торговых отношений с СССР. Нынешнее правительство, несмотря на засилье консерваторов, все-таки отличается от того, которое в 1927 г. порвало с вами отношения: в нем нет таких бешеных советоедов, какими были Джикс (Джойнсон Хикс) или лорд Биркенхед. Единственным подобием этих "твердолобых" героев в кабинете Макдональда является лорд Хейлшем, но, во-первых, он далеко не так влиятелен, как Джикс или Биркенхед, а, во-вторых, он занимает безвредный для вас пост военного министра. Среди консерваторов вообще наибольшего внимания заслуживают две фигуры: Болдуин и Невиль Чемберлен. Болдуин, несомненно, человек здравого рассудка, и, конечно, будет стоять за укрепление отношений с Россией, но беда в том, что по натуре Болдуин очень ленив и не обладает большой энергией. Ему в конце концов все безразлично, лишь бы он мог сидеть у камина в халате и курить свою трубку. Чемберлен -- человек гораздо более волевой, но и гораздо более реакционный...
   Ллойд Джордж на мгновение задумался, как бы мысленно еще раз взвешивая все плюсы и минусы министра финансов, и затем продолжал:
   -- Кругозор его ограничен... По своей психологии Чемберлен -- это... это... -- Ллойд Джордж сделал вид, будто бы не может сразу найти подходящее сравнение, и затем вдруг выпалил, расхохотавшись, -- это же провинциальный фабрикант железных кроватей!.. Но все-таки я надеюсь, что и у Чемберлена хватит практического смысла не ссориться с Россией, а торговать с ней... Макдональд? -- тут Ллойд Джордж пожал плечами ж сделал такое движение руками, которое означало: ни рыба ни мясо... Далее он заметил, что о либералах и лейбористах беспокоиться не приходится: все они являются сторонниками сближений между Англией и СССР.
   -- В конечном счете, -- суммировал Ллойд Джордж, -- я полагаю, что если правящие классы нашей страны еще не вполне готовы для политики здравого смысла в "русском вопросе", то во всяком случае время, когда они поймут неизбежность такой политики, не за горами.
   Затем Ллойд Джордж стал расспрашивать меня о состоянии переговоров по заключению нового торгового соглашения. Я рассказал ему о беседах с Саймоном, Чемберленом и Ренсименом на эту тему. Когда Ллойд Джордж услышал, что английское правительство собирается исключить из нового соглашения принцип наибольшего благоприятствования, он воскликнул:
   -- Но ведь на таких условиях совершенно невозможно торговать!
   Я подтвердил, что это действительно так.
   -- Узнаю Беннета! -- продолжал Ллойд Джордж. -- Английская делегация, отправляясь в Оттаву, не собиралась денонсировать англо-советское торговое соглашение. Но там она встретилась с канадским премьером Беннетом. Беннет чрезвычайно сильный, ловкий и бесцеремонный человек. Он сейчас самый опасный человек в империи. Беннет куда более волевая фигура, чем Болдуин или даже Чемберлен, И вот он запугал английскую делегацию. Но я все-таки рассчитываю, что вы слышали от Чемберлена не последнее слово. Требуйте наибольшего благоприятствования! Не уступайте! Надеюсь, что в конце концов вам удастся договориться о каком-либо приемлемом компромиссе. Держите меня в курсе переговоров. В случае надобности можно будет этот вопрос поднять в парламенте... Еще одно замечание: в ходе переговоров старайтесь иметь как можно меньше дел с Саймоном. Саймон не человек, а законник-крючкотвор. К тому же он крайне ненадежен: сегодня говорит одно, а завтра совсем другое. Лучше уж ориентируйтесь на министра торговли Ренсимена. Он, правда, совсем не гений, но более, практичен: не станет жертвовать торговлей из-за юридических мудрствований.
   Я поблагодарил Ллойд Джорджа за его советы и обещал держать с ним постоянный контакт.
   В связи с вопросом о торговых переговорах Ллойд Джордж опять пустился в воспоминания:
   -- Я знал Красина -- это был очень умный, образованный и честный человек. Он был муж здравого смысла, и я всегда верил его слову. Очень жаль, что Красин умер так преждевременно. С Чичериным я познакомился в Генуе, где он показал себя хорошим дипломатом. Положение Чичерина было нелегкое; ему одному приходилось выступать против всех нас. Но он справлялся со своей трудной задачей прекрасно: всегда умел ударить в слабое место противника и крепко защитить свое слабое место. Кстати, как поживает Чичерин? Что он делает сейчас?
   Я рассказал Ллойд Джорджу о болезни Чичерина. Ллойд Джордж выразил сожаление и затем сказал:
   -- У вас теперь комиссаром по иностранным делам Литвинов -- это хороший выбор. Литвинов очень умный человек и к тому же не фантаст. Стоит ногами на твердой земле.
   Когда я поднялся и стал прощаться с хозяином, Ллойд Джордж воскликнул:
   -- Мы должны с вами опять встретиться. Помните, вы всегда можете рассчитывать на меня.
   Действительно, в ходе последовавших затем торговых переговоров либеральный лидер оказал нам весьма существенную помощь.
   Так началось мое знакомство с Ллойд Джорджем. Оно продолжалось в течение всех 11 лет моей работы на посту советского посла в Англии.
   Больше всего меня поражали в личности Ллойд Джорджа две черты.
   Во-первых, его изумительная, какая-то почти сверхчеловеческая живость. Все его восприятия, реакции, чувства, мысли, даже жесты и движения были воистину молниеносны, точно в его мозгу помещался конденсатор высочайшего интеллектуального напряжения, который при малейшем раздражении извне рассыпал вокруг тысячи блистательных искр.
   Во-вторых, в Ллойд Джордже меня всегда изумлял уровень его мышления. Собеседника он понимал сразу, отвечал мгновенно и притом ярко, остро, законченно. Чем ординарнее человек, тем меньше он способен подняться до понимания вещей основных, первостепенных, которые в конечном счете решают все. Ординарный человек слишком часто из-за деревьев не видит леса. Не таков был Ллойд Джордж. Конечно, классовая ограниченность ставила определенные рамки его проницательности (до конца жизни он так и не смог, например, понять, что человечество вступило в эпоху социализма), однако в отпущенных ему положением и историей пределах Ллойд Джордж в своих суждениях о людях, событиях, явлениях всегда умел отметать все временное, случайное, неважное и видеть главное и основное. Оттого на всех таких суждениях Ллойд Джорджа лежала печать необыкновенной простоты -- той простоты, которая дается лишь большим умом и большим знанием.
   Однако были у Ллойд Джорджа и крупные недостатки, которые подчас вытекали как раз из его достоинств. Конечно, гибкость -- большое достоинство для политики. Но у Ллойд Джорджа гибкость нередко переходила в недостаток устойчивости. Так было в прошлом, особенно в первые годы после войны 1914-1918 гг. Так было и в период моей работы в Англии. В позиции и настроениях Ллойд Джорджа за эти 11 лет бывали значительные колебания, и в связи с этим в наших отношениях наблюдались то приливы, то отливы.
   Приведу один характерный пример. Летом 1936 г. Риббентроп, тогда еще советник Гитлера по внешнеполитическим делам (послом в Англии он стал лишь в конце того же года), пригласил Ллойд Джорджа посетить Германию и ознакомиться с теми мерами, которые Гитлер принял для борьбы с безработицей. Это был ловкий ход, ибо Ллойд Джордж считал себя "отцом борьбы с безработицей в Англии" (ведь он провел в 1911 г. закон о страховании от безработицы) и потому мог легче всего принять приглашение Риббентропа именно под этим предлогом. Так оно и вышло в действительности.
   В сентябре 1936 г. Ллойд Джордж в сопровождении небольшой группы спутников, среди которых находились его старший сын Гвилим и его дочь Меган, провел в Германии около десяти дней. Разумеется, нацисты постарались заработать на визите Ллойд Джорджа возможно больше политического капитала. Поэтому, когда либеральный лидер оказался на их территории, они превратили визит в помпезную политическую сенсацию. Ллойд Джорджа возили по различным городам страны, показывали ему десятки заводов, фабрик, сельскохозяйственных лагерей, демонстрировали пред ним формирования "новой", гитлеровской армии и -- самое главное -- устроили для него две пышные встречи с "фюрером".
   Во время этих встреч речь шла уже не о борьбе с безработицей, а о коренных проблемах международной политики. Гитлер в беседах с Ллойд Джорджем изображал себя чуть ли не пацифистом, клялся, будто он не имеет никаких завоевательных планов и будто единственной его целью является восстановление равноправия Германии с другими великими державами да обеспечение ее безопасности от нападения со стороны "большевистской России" [Подробности об этой поездке в Германию см. в книге главного секретаря Ллойд Джорджа: A. J. Sylvester. The Real Lloyd George. London, 1947, p. 192-227].
   Трудно поверить, но это "голубиное воркование" Гитлера произвело на Ллойд Джорджа большое впечатление. Вернувшись домой, он выступил с интервью и статьями в английской прессе, которые нельзя было истолковать иначе, как апологию гитлеризма. Так, например, 17 сентября 1936 г. в бивербруковском "Дейли экспресс" Ллойд Джордж писал:
   
   "Те, кто воображает, что Германия вернулась к своему старому империализму, не имеют никакого представления о характере происшедшей перемены. Мысль о Германии как об угрозе для Европы, с мощной армией, готовой перешагнуть через границы других государств, чужда ее новой программе... Немцы будут стоять насмерть против всякого вторжения в их собственную страну, но сами они не имеют желания вторгаться в какую-либо другую страну".
   
   Вот до какой степени Ллойд Джордж был ослеплен лицемерием Гитлера!
   Поворот в настроениях либерального лидера меня сильно обеспокоил. Политически было бы очень невыгодно, если бы столь крупная фигура перешла в лагерь "умиротворителей" Гитлера. Поэтому, выждав некоторое время, я как ни в чем не бывало поехал навестить Ллойд Джорджа в его поместье. Конечно, разговор наш сразу же перешел на политические темы, и в ходе ее я со всей необходимой тактичностью, но все-таки с полной определенностью выразил свое удивление по поводу последних выступлений хозяина. Ллойд Джордж вскипел и начал доказывать, что "антигитлеровская пропаганда" сильно преувеличивает агрессивность "фюрера". Он-де совсем не дурак и прекрасно понимает, что захватить Европу ему не под силу, а потому и не стремится к этому. Все, чего добивается Гитлер, это признания равноправия Германии с другими великими державами, против чего едва ли можно возражать.
   Я не согласился с Ллойд Джорджем и возразил, что агрессивность -- это сущность Гитлера и вообще германского нацизма.
   -- Где доказательства? -- вызывающе воскликнул Ллойд Джордж.
   -- Могу привести два, -- ответил я. -- Первое -- посмотрите, что делается сейчас в Испании.
   Когда Ллойд Джордж путешествовал по Германии, война в Испании только начиналась и нацистская интервенция на стороне Франко была еще невелика и к тому же хорошо завуалирована. Но к моменту нашего разговора германская интервенция приняла уже столь явные формы, что мировая печать то и дело сообщала о прибытии к Франко огромных транспортов немецкого вооружения и о высадке в Кадисе и других франкистских портах тысяч нацистских "волонтеров". Не удивительно, что мое упоминание об Испании вызвало у Ллойд Джорджа известное беспокойство. Однако он стал доказывать, что это "мелочь, которую не стоит принимать слишком трагически", и что "фюрер" достаточно умен, чтобы не завязнуть в ней слишком глубоко.
   -- Поживем -- увидим, -- возразил я и затем продолжал: -- А теперь второе доказательство органической агрессивности Гитлера: вы знакомы с его книгой "Моя борьба" -- этой библией германского нацизма?
   -- Знаком, -- ответил Ллойд Джордж.
   -- Так вот, в этой книге Гитлер черным по белому пишет, что его целями являются разгром и покорение Франции и захват так называемого жизненного пространства на востоке, т.е. в Польше, в Прибалтике, в СССР, особенно на Украине. Как видите, Гитлер даже не скрывает своей агрессивности.
   -- Ничего подобного там нет! -- запальчиво воскликнул Ллойд Джордж. -- Вы лишний раз доказываете, как несправедлива к Гитлеру враждебная ему пропаганда.
   -- Как ничего подобного нет? -- возмутился я. -- Там все это есть и в очень определенных выражениях.
   Ллойд Джордж вскочил с места и, подбежав к книжному шкафу, вытащил оттуда книгу Гитлера в переводе на английский язык,
   -- Вот, вот, смотрите! -- совал он мне в руки книгу. -- Тут ничего такого нет!
   Я взял книгу и стал ее перелистывать... Что за черт! В том месте, где говорилось об агрессивных планах Гитлера против Франции и Востока, хорошо знакомых мне страниц не оказалось.
   -- Это фальсифицированное издание! -- воскликнул я. -- Нацисты изъяли из него наиболее одиозные места, чтобы не пугать англичан.
   -- Не может быть! -- изумился Ллойд Джордж.
   -- Как не может быть? Я читал "Мою борьбу" в подлиннике. Я пришлю вам точный перевод недостающих в английском издании страниц. Вы сами убедитесь.
   Несколько дней спустя я исполнил свое обещание. Ллойд Джордж был ошеломлен и возмущен. Ошеломлен и возмущен (как он объяснил мне при нашем ближайшем свидании) даже не столько содержанием изъятых страниц, сколько тем, что они были скрыты от английского читателя.
   Тем временем германская интервенция в Испании выливалась во все более определенные формы...
   Все это не могло не оказать влияния на Ллойд Джорджа. В 1937 и следующих годах он уже твердо держал курс против фашистских диктаторов и превратился в горячего сторонника англо-франко-советского фронта как барьера против их агрессивный устремлений.
   Чем объяснялась дружественность Ллойд Джорджа к СССР? Прежде всего его положением в английском политическом мире" С 1922 г. (когда распалась последняя коалиция, в которой главенствовал Ллойд Джордж) он не был у власти. Напротив, либеральный лидер постоянно находился в оппозиции к консерваторам, А так как среди буржуазных партий взаимная конкуренция играет очень большую роль, то Ллойд Джордж пользовался каждым удобным случаем, чтобы нанести удар своим политическим противникам. Борьба Советского правительства против британских консерваторов, которая так ярко окрашивала англо-советские отношения в те годы, казалась Ллойд Джорджу таким удобным случаем. И он охотно пользовался им в своих политических целях, тем более что советская позиция на международной арене нередко вызывала в Ллойд Джордже чувство симпатии.
   Было и другое, дополнительное соображение, действовавшее в том же направлении. Ллойд Джордж считал себя "отцом" англо-советского сближения: разве не он заключил в 1921 г. первое торговое соглашение с советской страной? Потом к власти пришли консерваторы и все испортили.
   Теперь Ллойд Джордж с особым удовольствием атаковал консерваторов за их ошибки в области англо-советских отношений, тем самым постоянно освежая память о мудром шаге, сделанном им в 1921 г.
   Каковы бы ни были, однако, мотивы Ллойд Джорджа, его позиция, несомненно, шла нам на пользу.

Леди Астор

   Это была богатая, очень богатая американка, вышедшая замуж за небогатого, совсем небогатого, английского аристократа. Классическое сочетание титула и денег. В Лондоне они жили в громадном доме No 4 на Сент-Джемской площади, который всегда был полон людей самого разнообразного вида и звания. Здесь часто устраивались большие завтраки, обеды, балы. А в 20 милях от Лондона у Асторов было имение Кливден, в стиле Версаля, с красивым замком и огромным тенистым парком. В конце 30-х годов, перед Мюнхеном, это поместье приобрело мировую известность совсем особенного свойства: в нем на уикэнд (т.е. с субботы на воскресенье) собиралась так называемая кливденская клика -- компания махровых чемберленовцев, несущих такую тяжкую ответственность за развязывание второй мировой войны. Эта известность в конце концов оказалась столь неприятной, что уже во время войны Асторы сочли за благо "отмежеваться" от Кливдена, "подарив его нации". В 1932 г., когда я впервые встретился с Асторами, блеск Кливдена еще ничем не был затуманен.
   В доме Асторов господствовали начала матриархата. Хозяйкой, и притом весьма властной хозяйкой, была леди Астор. Невысокая, худенькая, изящная, со слегка взбитыми темными волосами, с маленьким подвижным лицом, быстрыми живыми, чуть лукавыми глазами, леди Астор была прекрасным воплощением вечного беспокойства. В ней точно бес сидел. Она всегда куда-то торопилась, всегда кого-то с кем-то знакомила, всегда кому-то что-то сообщала и притом все это делала с большой ажитацией. Манеры у леди Астор были резкие, чисто американские: говорила она быстро, хохотала громко, фамильярно хлопала собеседника по плечу, хватала гостя за руки и тащила куда хотела.
   "Феодальной базой" Асторов был портовый город Плимут. Лорд Астор представлял его в парламенте в 1910-1919 гг. Когда он решил уйти, мандат был передан его жене. С тех пор Пеней Астор неизменно заседала в палате общин от Плимута. Здесь она очень скоро создала себе совсем особое положение. Всегда в красивом черном платье, с чуть заметной белой вставкой на груди, всегда в маленькой черной шляпке и на высоких черных каблуках, леди Астор гордо, почти надменно восседала на угловом месте во втором ряду консервативных скамей. Однако надолго ее спокойствия не хватало. Уже через полчаса после начала заседания леди Астор начинала ерзать на месте, смотреть во все стороны, переговариваться с соседями. Затем она вскакивала со своей скамьи и, отвесив положенный поклон спикеру, торопливо выбегала из зала заседаний и начинала носиться по комнатам и коридорам обширного здания парламента. Потом так же стремительно возвращалась в зал заседаний и ловила первый подходящий случай для того, чтобы вскочить со своего места и открыть беглую бомбардировку по какому-либо оратору длинной очередью сенсационно-крикливых вопросов. Слова леди Астор сыпались как из пулемета, депутаты кругом смеялись и подбадривали Пеней иронически-сочувственными возгласами.
   Разыгрывался маленький парламентский фарс. Но это нисколько не смущало леди Астор. Она упорно продолжала выкрикивать что-то свое и затем, выпустив весь накопившийся пар, с покрасневшим лицом садилась на свое место, забавно жестикулируя по адресу оппонентов. А после заседания депутаты в курилке парламента говорили:
   -- Ну и Пеней! Совсем от рук отбилась!
   Общее мнение резюмировало:
   -- Это наше парламентское enfant terrible!
   И так как англичане считают, что без "чудачеств" жизнь была бы очень скучна, то парламент; привык к леди Астор и даже относился к ней с добродушно-иронической терпимостью.
   А "чудачеств" у леди Астор было много. Так, она была строгая абстинентка: алкоголь никогда не осквернял ее рта. На званых обедах и банкетах она пила только содовую воду. Леди Астор была также прозелитом распространенной в Америке секты "Христианское знание". Учение этой секты, между прочим, включало отказ от пользования современной медициной: считалось, что бог и природа должны приносить человеку исцеление в болезни. Леди Астор была столь последовательна в проведении данного принципа, что, когда у нее тяжело захворала дочь, она отказалась пригласить врачей. Дочь умерла, но леди Астор оставалась верна своему богу. Леди Астор была также не прочь поиграть в своего рода пуританскую демагогию. Обладая миллионами, она любила перед всеми демонстрировать свою "бережливость". Иногда вечером после званого обеда с гостями она садилась около камина и начинала штопать порванные чулки.
   Молясь богу-доллару, леди Астор в начале 30-х годов была готова щегольнуть и своей "близостью" с большевиками. Так, летом 1931 г. она вместе с Бернардом Шоу совершила поездку в Москву и даже виделась со Сталиным. Вернувшись домой, леди Астор рассказывала всем, будто бы "убедила" Сталина в том, что Англия придет к коммунизму скорее, чем Россия. Все эти "чудачества" создавали вокруг имени леди Астор постоянный шум и делали ей рекламу.
   Я говорил до сих пор все время о леди Астор. А что же лорд Астор? О, тут все было ясно. Этот большой, красивый, неглупый мужчина с мягкими манерами и благородной внешностью был тенью своей жены. Конечно, лорд Астор занимал разные посты и должности. В период первой мировой войны он был товарищем министра продовольствия и позднее товарищем министра здравоохранения. В дальнейшем он был одним из британских делегатов в Лиге Наций. Он председательствовал в правительственном комитете по туберкулезу и возглавлял старинную гильдию музыкантов. В мое время он был бессменным президентом научно-политического Королевского института по иностранным делам, тесно связанного с Форин оффис. Однако все это было внешнее и неважное. Важно было то, что он являлся мужем леди Астор.
   У четы Асторов имелись также дети, среди них был один сын, о котором говорили, что он "чуть ли не коммунист". Леди Астор заботилась о них, помогала им делать карьеру, но в ее доме дети также стушевывались перед всемогущей волей матери.
   Асторы сразу же обратили на меня с женой свое внимание. Еще бы! Ведь леди Астор в тот период причисляла себя к числу "друзей Сталина". Асторы пригласили нас к себе на завтрак. Гостей было человек 30. Шум за столом от разговора стоял такой, что трудно было расслышать соседа. Присутствовали видные представители политического, общественного и газетного мира Англии, которые для меня представляли несомненный интерес. Я охотно с ними познакомился бы. Однако в такой обстановке это трудно было сделать. К тому же Пеней со своей лихорадочной нервностью все время мешала мне в моих попытках. Я хотел воспользоваться для своих целей кофе, пить который все перешли в гостиную. Не тут-то было! Едва я начинал с кем-либо из гостей разговор, как внезапно, точно из-под земли, вырастала леди Астор, врывалась в беседу с каким-либо неожиданным вопросом, дергала меня за рукав и тащила к какому-либо другому гостю. Внутренне я сердился, но ничего не мог поделать.
   В дальнейшем наши отношения с Асторами пережили различные этапы, но основная линия выглядела в виде затухающей кривой. Примерно до середины 30-х годов мы числились "друзьями", бывали друг у друга, обменивались любезными письмами. Раза два по приглашению леди Астор мы с женой были на уикэнде в Кливдене, тогда еще не имевшем зловещей репутации.
   Потом положение изменилось. Чем ближе надвигалась вторая мировая война, тем реакционнее становилось настроение Асторов. С приходом в мае 1937 г. к власти Чемберлена окончательно сложилась "кливденская клика", и салон леди Астор превратился в главный штаб антисоветских интриг и "умиротворения" Гитлера и Муссолини. Наши пути резко разошлись, и встречи прекратились.

Сидней и Беатриса Вебб

   Книга С. и Б. Вебб "История рабочего движения в Англии", прочитанная мной в 1901 г, еще 17-летним юношей, произвела на меня огромное впечатление.
   С тех пор я всегда помнил о Веббах. Конечно, позднее, став марксистом, я понял все недостатки их фабианского учения, и работа Веббов по истории британского тред-юнионизма предстала передо мной в несколько иной перспективе, чем тогда, когда я читал ее в первый раз. Однако я сохранил к авторам этой работы теплое чувство.
   Я внимательно следил за научно-литературной и политической работой Веббов. Я читал их "индустриальную демократию", "Социализм в Англии", "Конституцию социалистического британского содружества наций", "Распад капиталистической цивилизации" и многие другие произведения. Я интересовался их участием в бесчисленных королевских комиссиях по различным экономическим, социальным и политическим вопросам. Я наблюдал за деятельностью Сиднея Вебба в качестве министра торговли в первом лейбористском правительстве (1924 г.) и в качестве министра колоний и доминионов во втором лейбористском правительстве (1929-1931 гг.). Я с удовлетворением услышал, что, когда в результате шахматных ходов своей партии Сидней Вебб в 1929 т. стал лордом Пассфильдом, его жена отказалась принять этот титул и осталась по-прежнему Беатрисой Вебб. Я часто пользовался материалами, почерпнутыми из трудов Веббов, критически перерабатывая их, для своих докладов, статей, брошюр, как до революции, так и в годы советской работы.
   В 1925-1927 гг., когда я работал в Лондоне в качестве советника полпредства, Веббы держались в стороне от нас, поэтому мне тогда не пришлось лично познакомиться с ними. Однако с начала 30-х годов Веббы уже имели известную связь с советским посольством, а летом 1932 г. они совершили даже продолжительную поездку в Советский Союз и собрали там большой материал о политическом и экономическом развитии нашей страны.
   Еще по дороге в Лондон я решил сразу же по прибытии на место нанести визит моим старым духовным друзьям. И я осуществил свое намерение.
   Был вечер, когда я подъехал к загородному дому Веббов, расположенному примерно в 40 милях от города. Дом был небольшой, двухэтажный, простой, но очень культурно устроенный. Стоял он в саду с дорожками, полянками, купами деревьев. Входная дверь оказалась незапертой, и я вошел в крохотную стеклянную прихожую. Меня приветствовала высокая, стройная женщина с умным и одухотворенным лицом. В молодости эта женщина, должно быть, была очень красива. Но и сейчас, в старости, она отличалась необычайной обаятельностью, особенно хороши были глаза -- большие, лучистые, в глубине которых пряталась чуткая, пытливая мысль. Это была Беатриса Вебб. Из-за спины ее выглядывала другая фигура -- фигура мужчины с седой шевелюрой и седой бородой клинышком. Он был плотного сложения и почти на голову ниже женщины. На широком красноватом лице его лежала печать ума а упорства. Это был Сидней Вебб. По внешности супруги представляли полную противоположность друг другу. В дальнейшем я мог убедиться, что и во многих других отношениях они были далеко не одинаковы. Но что здесь доминировала женщина -- это бросилось мне в глаза при первом же свидании и подтвердилось при последующем знакомстве. Оказалось, например, -- мне это рассказала как-то сама Беатриса, -- что метод совместной работы супругов таков: общий план труда, к написанию которого супруги приступают, составляет Беатриса (конечно, после предварительного обсуждения с Сиднеем); она же пишет некоторые, наиболее важные в принципиальном отношении главы; все остальное делает Сидней. В многочисленных беседах, которые мне за 11 лет работы в Лондоне пришлось вести с Веббами, Беатриса всегда занимала ведущую роль. Вспоминая сейчас все, что я знал и слышал о Беатрисе Вебб, могу сказать с полной определенностью: это была самая выдающаяся женщина, рожденная Англией в XIX столетии.
   В тот вечер, когда я впервые переступил порог их дома, Веббы дружески пожали мне руку и провели в небольшую гостиную. Главным украшением этой комнаты были книги. Их было очень много, они теснились с трех сторон по стенам на потемневших от времени полках. С четвертой стороны находился камин. Я и Сидней расположились перед огнем в удобных креслах, а Беатриса уселась на мягкой низенькой приступочке у самого камина, время от времени подбрасывая в огонь короткие деревянные обрубки.
   Сначала разговор не выходил из рамок светского обмена мнениями. Веббы спрашивали меня о том, как прошло мое путешествие от Москвы до Лондона, как я устроился на новом месте, каковы мои первые впечатления от английской действительности. Я отвечал общими, ни к чему не обязывающими фразами. Мне, однако, хотелось поскорее пробить тонкий ледок благовоспитанности, замораживавший наш разговор, и по-серьезному побеседовать с ними о различных серьезных вещах, интересовавших меня. Поэтому я задал Веббам вопрос о результатах их летней поездки в СССР.
   Оба они сразу встрепенулись, оживились и стали наперебой делиться впечатлениями. Беседа приняла дружеский характер. Видно было, что мой вопрос затронул какие-то весьма чувствительные струны в душе Веббов. Скоро выяснилось, -- что это за струны.
   Оказалось, что, побывав в СССР, Веббы окончательно решили писать большое и солидное исследование, посвященное истории и современному состоянию Советского Союза. Они вывезли от нас много ценных материалов, обзавелись квалифицированным переводчиком и сейчас занимались классификацией и изучением собранных в СССР документов и печатных произведений. С легкостью, необычной в ее возрасте, Беатриса Вебб (которой было тогда 74 года) вскочила со своей приступочки у камина и повела меня в соседнюю комнату -- рабочий кабинет супругов. Сидней следовал за нами. В кабинете стояли два письменных стола с двумя креслами перед ними, а все стены снизу доверху были забиты книгами в красивых переплетах. Ряд полок с одной стороны заполняли толстые черные папки с пестревшими на корешках белыми наклейками. Беатриса подвела меня к этим папкам и с гордостью сказала:
   -- Вот тут мы группируем все материалы, касающиеся вашей страны.
   Маленькая экскурсия в кабинет Веббов сразу создала между нами ту атмосферу дружеской интимности, которой не хватало в начале разговора.
   Мы вернулись в гостиную и продолжали беседу о будущем труде Веббов. Беатриса, глядя на меня своими лучистыми глазами, с увлечением набрасывала план подготовляемой работы. Она боялась только, что им не хватит материалов, вывезенных из СССР, и что им потребуются дополнительные справки и документы.
   Я охотно предложил свои услуги для получения всего недостающего. Веббы горячо меня благодарили. У них точно гора с плеч свалилась: видимо, они думали просить меня о такой услуге, но не решались заговорить об этом при первом знакомстве.
   С тех пор в течение последующих трех лет я систематически добывал для Веббов из Москвы через Наркоминдел горы фактических, статистических, документальных и печатных материалов, которые затем тщательно ими исследовались и перерабатывались. Больше того. Я часто и подолгу беседовал с ними, разъясняя происхождение и смысл различных явлений советской жизни, вызывавших у Веббов вопросы или сомнения. Я читал в рукописи и комментировал некоторые главы их труда, и, когда осенью 1935 г. наконец появилось их двухтомное произведение "Советский коммунизм" в тысячу с лишним страниц, я испытал большое удовлетворение. Не потому, что Веббы на старости лет вдруг стали коммунистами; коммунистами они, конечно, не стали, да и не могли стать. Не потому, что я был согласен с каждым словом, написанным в их книге, -- наоборот, с рядом их мыслей и суждений я был не согласен. И все-таки я был доволен, потому что труд Веббов имел три очень важных достоинства.
   Во-первых, он давал очень подробную и объективную картину развития СССР.
   Во-вторых, несмотря на отдельные критические замечания авторов, он по существу представлял собой умную и доходчивую до Европейской публики защиту советского строя в нашей стране. Больше того, он предрекал распространение "советского коммунизма" за пределами СССР. Вывод, к которому авторы приходили в заключительной части, сводился к тому, что "советский коммунизм", есть новая цивилизация, идущая на смену старой, т.е. капиталистической, цивилизации.
   И дальше они писали: "В этом месте мы слышим, как заинтересованный читатель задает вопрос: "Распространится ли эта цивилизация на другие страны"?.. Наш ответ гласит: "Да, распространится". Но как, когда, где, с какими видоизменениями, с помощью насильственных революций или с помощью мирного проникновения, или с помощью сознательного подражания -- на все эти вопросы мы не можем ответить". Такой итог, несмотря на все сделанные авторами оговорки, в обстановке 30-х годов являлся большой идеологической победой Советской страны.
   В-третьих, наконец, "Советский коммунизм" был произведением Веббов, столпов фабианства, важнейших теоретиков II Интернационала, крупных общественных деятелей и научных работников лейбористской Англии. Это чрезвычайно повышало его авторитет в глазах многочисленных элементов, относившихся в те годы с величайшим недоверием ко всяким положительным оценкам СССР, считая их продуктом "большевистской пропаганды".
   В течение полувека работы Веббы оказывали сильное влияние на умы руководящей верхушки британского рабочего движения, а через нее и на все движение в целом. Отсюда это влияние шло дальше и шире в круги европейского и мирового рабочего движения. В течение полувека умственная лаборатория Веббов была источником той идеологической пищи, которая затем по бесчисленным каналам шла в рабочие, мелкобуржуазные и даже буржуазные головы. И вот теперь этот замечательный интеллектуальный инструмент обратился против антисоветских предрассудков и предубеждений, которыми в 30-е годы были заражены широчайшие круги британского и мирового общественного мнения! Ибо труд Веббов был не только издан и много раз переиздан в самой Англии, он появился также в Соединенных Штатах Америки, разошелся по всем углам Британской империи и по всему миру" В частности, это было предметом особого удовлетворения для Веббов -- "Советский коммунизм" был опубликован в Москве на русском языке, а в "Известиях" появился большой подвал об этой работе. Не удивительно, что я не жалел тех усилий, которые были затрачены мной на помощь Веббам в подготовке их труда.
   Веббы послали экземпляр своего труда Н. К. Крупской, к которой они относились с глубоким уважением и симпатией. Спустя некоторое время я получил от Надежды Константиновны следующее письмо, помеченное 27 ноября 1937 г.:
   
   "Тов. Майский, посылаю привет Веббам. Выступая на предвыборных собраниях, я рассказываю об их труде, об их оценке совершающейся у нас соцстройки.
   С тов. приветом Н. Крупская".
   
   \Впрочем, я далеко забежал вперед. В тот темный ноябрьский вечер, когда я приехал знакомиться с Веббами, их труд был еще только задуман. Поэтому, обменявшись взглядами относительно плана нового исследования, мы перешли к текущим делам. Веббы расспрашивали меня о состоянии англо-советских отношений, а я расспрашивал их о политической обстановке в Англии. В своих оценках они были несколько пессимистичнее Ллойд Джорджа и особенно подчеркивали страх господствующего класса Великобритании перед коммунизмом. Тем не менее Веббы считали, что в предстоящих переговорах о новом торговом соглашении мы можем добиться многого, и давали советы, как легче преодолеть сопротивление консерваторов.
   На обратном пути я думал о моих новых и вместе с тем старых знакомых, и я невольно чувствовал, что с ними в дальнейшем у меня могут создаться весьма прочные отношения.
   Действительно, несмотря на идеологические разногласия к частые споры, наши отношения постепенно, в течение ряда лет, превратились в то, что заслуживало наименования дружбы (не дипломатической, а простой человеческой дружбы). Мы часто виделись, немало переписывались. Особенно оживленной была корреспонденция между Беатрисой Вебб и моей женой. Нередко письма Беатрисы по существу были адресованы мне, однако, воспитанная в нравах викторианской эпохи, она, видимо, считала не совсем удобным вести переписку со мной непосредственно.
   Эта дружба с Веббами явилась большим украшением нашей жизни в Англии. А сверх того она была чрезвычайно полезна для меня как для советского посла.

Хьюлетт Джонсон и Д. Н. Притт

   В первую же зиму моей работы в Лондоне я познакомился с двумя замечательными людьми, дружеские чувства к которым у меня сохранились на всю жизнь.
   Один из них был доктор Хьюлетт Джонсон, настоятель Кентерберийского собора. Он сразу произвел на меня сильное впечатление. Высокий, стройный, какой-то необычайно легкий, несмотря на свой возраст, с умным, одухотворенным лицом, всегда в черном одеянии английского священника Хьюлетт Джонсон казался не совсем обыкновенным человеком. Да и не только казался -- он действительно был не совсем обыкновенным человеком. Во всей фигуре его было что-то возвышенное и благородное.
   История жизни Хьюлетта Джонсона была похожа на роман. Он родился в 1874 г. В молодости был инженером. Потом в его духовном мире произошел крутой поворот, и в 1900 г., в возрасте 26 лет, он поступил на теологический факультет Оксфордского университета. Окончив его, Хьюлетт Джонсон стал англиканским священником и, по его же собственному признанию, в течение некоторого времени общался с очень богатыми людьми. Это его не удовлетворило. Хьюлетт Джонсон вступил в лейбористскую партию и стал проповедовать весьма левые доктрины. На первых порах они не отличались особой четкостью и определенностью, однако существо их сводилось к тому, что нынешний мир страдает многими тяжелыми недугами, что он должен быть радикально перестроен и что новый, соответствующий истинному христианству порядок должен обеспечивать существование общества, в котором главную роль играла бы не погоня за прибылью, а забота об общественной пользе.
   В 1924 г. Хьюлетт Джонсон стал настоятелем собора в Манчестере, а в 1931 -- настоятелем собора в Кентербери. Согласно канонам англиканской церкви, настоятели крупнейших соборов пожизненно назначаются королем по представлению правительства. В 1924 и 1931 гг. в Англии были лейбористские правительства, это облегчило Хьюлетту Джонсону получение высоких церковных назначений. Особенно важно было второе, ибо архиепископ Кентерберийский является главой англиканской церкви, а Кентерберийский собор -- самым почитаемым собором в стране. Вот почему настоятель Кентерберийского собора относится к числу самых влиятельных сановников церкви.
   И вдруг на этом посту оказался левый лейборист, да не просто левый! Хьюлетт Джонсон был еще горячим поклонником СССР.
   Положение создалось крайне сложное. В самом деле, архиепископы Кентерберийские были, как правило, людьми реакционными и не питали к СССР никаких симпатий, а вот их непосредственный подчиненный -- настоятель Кентерберийского собора -- являлся левым социалистом и почитателем СССР. Общего языка между архиепископом и настоятелем не могло быть. Напротив, между ними шла постоянная -- то более открытая, то более скрытая -- борьба. Особенной остроты она достигла в 30-х годах, когда архиепископом Кентерберийским был такой махровый консерватор, как доктор Ланг. Но доктор Ланг ничего не мог поделать: пост Хьюлетта Джонсона был пожизненный, и уволить его оказывалось невозможным; в то же время настоятель обнаруживал большое упорство, смириться перед архиепископом не желал и энергично отбивал все козни и интриги, которыми руководство церкви отравляло ему жизнь. Так в постоянной борьбе за свои убеждения Хьюлетт Джонсон провел свыше 30 лет и оставался настоятелем самого важного в Англии собора вплоть до весны 1963 г., когда в возрасте 89 лет он вышел в отставку.
   Вполне естественно, что подобный человек сразу же привлек мое внимание. И зимой 1932/33 г. и в последующие годы я не раз виделся с ним: то он бывал у меня в посольстве, то я навещал его в Кентербери, где он знакомил меня со всеми достопримечательностями этого знаменитого места. Когда в 1938 г. Хьюлетт Джонсон женился вторично (первая его жена умерла в 1931 г.), мы стали знакомы домами. Наша дружба все больше укреплялась, ибо во всех бурях и конфликтах, сотрясавших англо-советские отношения в 30-е годы (а их тогда было много), Хьюлетт Джонсон неизменно занимал позицию здравого смысла и нередко выступал против британского правительства. Особенно хорош он был на больших массовых собраниях, где его блестящий ораторский талант и проникновенная искренность слов оказывали сильнейшее влияние на аудиторию. Мне несколько раз пришлось присутствовать на таких митингах, и каждый раз я уходил с них, вспоминая одного из знаменитых вождей чартистов, священника Стефенса.
   Да, Хьюлетт Джонсон был умный и верный друг, на которого можно было положиться и в хорошую, и в плохую погоду! Я очень ценил настоятеля Кентерберийского собора и всячески укреплял наши отношения.
   Не скрою, меня чрезвычайно занимал вопрос, как Хьюлетт Джонсон сочетает свою христианскую веру (а он, несомненно, был верующим человеком) со своей глубокой симпатией к столь безбожному учению, как современный коммунизм? Я не считал удобным ставить ему этот вопрос прямо, однако в многочисленных беседах, которые мне приходилось вести с ним за время моей работы в Лондоне, я старался осторожно и тактично получить ответ на интересовавший меня вопрос. Помню один разговор, из которого я уяснил очень многое.
   Я как-то рассказал Хьюлетту Джонсону, что в детстве, будучи гимназистом, я вечно полемизировал с нашим гимназическим священником отцом Канарским. Мои родители были атеистами и в таком духе воспитали всех своих детей. На уроках "закона божьего" я часто рвался в бой, когда отец Канарский рассказывал нам какую-либо нелепую историю о чудесах или сотворении мира. Однажды на исповеди, когда Канарский спросил, есть ли у меня "сомнения", я ответил, что есть, и привел такой пример: с одной стороны, в "писании" говорится, что "вера без дел мертва есть", с другой стороны, в том же "писании" говорится, что "без веры невозможно угодить богу". Так вот, что лучше: вера без дел или дела без веры? Мой вопрос поставил Канарского в очень затруднительное положение. Он долго жевал какую-то непонятную жвачку, без конца повторял "с одной стороны" и "с другой стороны", но так ничего определенного мне ответить не мог.
   Когда я кончил, Хьюлетт Джонсон сказал:
   -- Ваш православный священник был беспомощный догматик, поэтому он путался в трех соснах. На самом деле для истинного христианина (он подчеркнул эти слова) ответ на заданный вами вопрос очень прост: конечно, самое важное дела. Вера находит свое выражение в делах. Если нет дел, значит, нет веры, а есть только лицемерная болтовня о вере.
   -- Вы сказали для истинного христианина, -- заметил я, -- что это значит? Кого вы считаете истинным христианином?
   -- Истинным христианином, -- ответил Хьюлетт Джонсон, -- был сам Иисус Христос и его ближайшие соратники... То, что сейчас называется христианской церковью, -- это не истинные христиане. Они давно капитулировали пред капиталом и творят его волю... Истинный христианин не может быть врагом коммунизма, -- напротив, между истинным христианством и коммунизмом имеется много точек соприкосновения.
   И дальше Хьюлетт Джонсон стал подробно обосновывать свое утверждение. Христос был противником деления общества на богатых и бедных; он проповедовал равенство всех и говорил "люби ближнего, как самого себя"; он не признавал расовой дискриминации и верил в потенциальные возможности каждого человека; он стремился к созданию царствия божьего на земле и считал, что это могут сделать только народные массы, -- не случайно он сказал: "легче верблюду пройти через игольное ухо, чем богатому войти в царство небесное"... Разве все это не родственно теории и практике современного коммунизма?
   Я возразил, что если даже стать на точку зрения Хьюлетта Джонсона (хотя я ее не разделяю), то таких "истинных христиан" в нашем нынешнем мире найдется очень мало. Подавляющее большинство "христиан", с которым нам приходится сталкиваться, очевидно, относится к категории тех, которые капитулировали перед капиталом и которые не скрывают своей сугубой враждебности к коммунизму. Нам, советским коммунистам, приходится иметь дело не с христианами времен Иисуса, а с капиталистической верхушкой XX столетия, прикрывающей христианством свои преступления против масс. Против капиталистической верхушки мы боремся, а трудящихся стремимся просвещать. При таких обстоятельствах совершенно естественно, что советские коммунисты являются антиклерикалами и противниками христианской да и всякой другой религии. Ибо религия только путает умы трудящихся и отвлекает их от пути, ведущего к коммунизму.
   Хьюлетт Джонсон соглашался с моей характеристикой реальных христиан XX в., но затем несколько загадочно сказал:
   -- Вы напрасно думаете, что истинных христиан так мало: их по крайней мере 170 млн.
   -- Что вы имеете в виду? -- с недоумением спросил я.
   -- Я имею в виду, -- ответил Хьюлетт Джонсон, -- Советский Союз... Запад говорит христианские слова, а творит антихристианские дела; Советский Союз говорит антихристианские слова, а творит христианские дела, дела же важнее всего... Недаром апостол Матфей сказал: "По плодам их узнаете их..." Истинные христиане наших дней -- это большевики.
   Много лет спустя в книге Хьюлетта Джонсона "Христиане и коммунизм", выпущенной в 1957 г., я прочитал:
   
   "Разве мы не видим здесь (в СССР. -- И.М.) диалектического сдвига -- рождения новой жизни, опирающейся на более высокую, моральную основу и строящейся на научно планируемом производстве и планируемом распределении? Она отвергает имя христианства лишь потому, что в царской России и других странах, где подавлялось всякое знание и всякое либеральное движение, это имя стало антитезой учения и идеи Христа" [Хьюлетт Джонсон. Христиане и коммунизм. М., 1957, стр. 62].
   
   И дальше:
   
   "Наша родина, Англия, предоставила убежище Марксу и Энгельсу -- людям, которые создали научное учение о том, как обуздать собственнический инстинкт, использовав его в интересах величайшего из когда-либо замышлявшихся человечеством предприятий. Ленин, тоже пользовавшийся убежищем в нашей стране, попытался осуществить эту идею на практике, и это ему удалось. Так, под другими именами, под именами социализма и коммунизма, в основе своей проникнутых истинным духом христианской морали, вновь возрождается христианская идея" [Там же, стр. 110].
   
   Прочитав только что приведенные строки, я невольно вспомнил свой разговор с Хьюлеттом Джонсоном, происходивший за два десятилетия перед тем. Ответ на вопрос о том, как он сочетает христианскую веру с симпатией к коммунизму, был совершенно ясен. В этом ответе, с нашей точки зрения, имелось противоречие, но Хьюлетт Джонсон не замечал или не хотел замечать его.
   Как бы то ни было, но практические выводы, которые Хьюлетт Джонсон делал из своей концепции, мы могли только приветствовать. Особенно важное значение имела его книжка "Социалистическая шестая мира", опубликованная им в 30-е годы. Она была посвящена описанию СССР, выдержала свыше 20 изданий и была переведена на 24 языка. Наряду с трудом Веббов "Советский коммунизм" книга Хьюлетта Джонсона явилась в те дни мощным оружием распространения правды о Советском Союзе: первый -- главным образом среди западной интеллигенции, вторая -- среди широких демократических масс,
   С глубоким сожалением в конце 1966 г. я узнал о смерти Хьюлетта Джонсона...
   Другой замечательной личностью, с которой я познакомился зимой 1932/33 г., был известный английский юрист, политик и общественный деятель Денис Ноуэлл Притт. По внешности, характеру, темпераменту, взглядам он сильно отличался от Хьюлетта Джонсона. В настоятеле Кейтерберийском доминировала эмоция, в Притте, наоборот, -- рассудок.
   Притт родился в 1887 г. Он окончил Лондонский университет и затем продолжал и расширял свое образование в Германии, Швейцарии, Испании. В 1909 г., в возрасте 22 лет, Притт вступил на юридическую дорогу и, постепенно продвигаясь здесь по лестнице признания и почета, стал в конце концов одним из лучших адвокатов Великобритании. В 1927 г, ему было присвоено звание "советника короля" -- высшая ступень в юридической иерархии Англии. Эти личные успехи, однако, не вскружили Притту голову, не ослепили его. Он рано понял все несовершенства капиталистического общества и постепенно стал двигаться влево. Сделавшись социалистом, он примкнул к лейбористской партии, которую в течение ряда лет с достоинством представлял на скамьях парламента. Притт глубоко сознавал все зло колониализма и не раз выступал и как политик, и как юрист в защиту эксплуатируемых английским капиталом туземных народов. Особенно крупную роль он сыграл в судебном процессе, который британские власти инсценировали в Кении против местных борцов за свободу и независимость во главе с известным африканским лидером Кениата. Притт блестяще защищал их как адвокат. Большой друг Советского Союза, Притт, подобно Хьюлетту Джонсону, оставался верен этой дружбе при всех обстоятельствах, даже в самые трудные моменты англо-советских отношений. Притт сохранил свою симпатию к СССР и после войны, несмотря на все завывания трубадуров "холодной войны". В 1961 г. Московский университет имени Ломоносова присвоил Притту степень почетного доктора права, и я был чрезвычайно рад, что мне пришлось сказать на этой торжественной церемонии несколько теплых слов, вполне заслуженных юбиляром.
   В годы моей работы в Лондоне послом Притт оказал немало важных услуг англо-советскому сближению. В памяти у меня осталась его энергичная и полезная деятельность в роли председателя Общества культурной связи между Великобританией и СССР.
   Это общество, возникшее в 1924 г., сразу после установления дипломатических отношений между СССР и Англией, ставило своей задачей взаимное ознакомление и сближение обеих стран в разнообразных областях культуры и объединяло в своих рядах крупных представителей английской интеллигенции, таких, как например, писатель Герберт Уэллс, философ Бертран Рассел, экономист Кейнс, архитектор Уильяме Эллис, Беатриса Вебб, лейбористский лидер Ласки, редактор известного научного журнала "Природа" Ричард Грегори, художник Уильяме Ротенштейн, специалист по вопросам разоружения Ноэль Бекер и многие другие. Общество систематически устраивало лекции и доклады о различных сторонах советской жизни (науке, образовании, экономике, здравоохранении, искусстве, театре, архитектуре, радио, национальных культурах и т.д.). Оно организовывало многочисленные выставки, иллюстрирующие прогрессивное развитие Советского Союза. Оно демонстрировало советские фильмы и публиковало специальный орган, посвященный популяризации советской страны. Оно ежегодно направляло в СССР сформированные им туристские группы и осенью по возвращении туристов домой устраивало большой обед под девизом: "Мы были в России", на котором участники поездок делились своими впечатлениями. Оно принимало всех посещавших Англию советских писателей, артистов, ученых и т.д. и раз в год организовывало большой "прием в саду", на который собирались его члены, приводя с собой многочисленных гостей. При обществе имелась довольно большая библиотека по вопросам, касающимся Советского Союза и англо-советских отношении. В обществе работали также секции -- по образованию, литературе, экономике и т.д., - в которых более углубленно изучались соответственные предметы.
   Когда я приехал в Англию, душой общества была его председательница Мансел-Мулин, женщина лет 60, очень живая и энергичная. В молодости Мансел-Мулин участвовала в суфражистском движении и тогда била окна магазинов во имя женского избирательного права. Позднее, когда мечта ее юности оказалась реализованной, Мансел-Мулин почувствовала известную пустоту в жизни, особенно после того, как ее муж, военный врач, вышел в отставку и поселился на покое в Лондоне. В середине 20-х годов Мансел-Мулин сблизилась с Обществом культурной связи и вся загорелась стремлением содействовать дружбе между английским и советским народами. В 1931 г. Мансел-Мулин была избрана председателем общества и оставалась на этом посту до 1936 г., когда возраст и здоровье заставили ее отказаться от любимой работы. Меня всегда трогала та страсть, которую Мансел-Мулиз вкладывала в дела общества. Однажды в частной беседе она сказала:
   -- Величайшим счастьем моей жизни было бы пострадать за Советский Союз.
   Это не была рисовка. Мансел-Мулин действительно так чувствовала. И, может быть, главным разочарованием ее было то, что на этот раз ей не пришлось попасть в тюрьму, как попала она туда в дни молодости, когда боролась за женское избирательное право.
   После ухода Мансел-Мулин председателем Общества культурной связи стал Д.Н.Притт и оставался на этом посту очень долгое время. Мне приходилось часто сталкиваться с Приттом по делам общества, и всегда меня поражали его хладнокровие, деловитость, уменье обращаться с людьми и наличие широкого политического горизонта. В качестве председателя общества он внес большой вклад в укрепление англо-советских отношений. Серьезную помощь ему тут оказывала его жена Мэри Притт.
   Но Притт памятен мне не только как председатель Общества культурной связи. Нередко он выступал в защиту англо-советского сотрудничества и как политик -- в парламенте и вне парламента. Особенно показателен такой эпизод. В 1939 г. между СССР, Англией и Францией шли переговоры о заключении пакта взаимопомощи против гитлеровской агрессии. Переговоры эти были сорваны правительствами Чемберлена и Даладье, делавшими ставку на развязывание войны между СССР и Германией, после чего у Советского правительства не оставалось иного выхода, как подписать пакт о ненападении с Германией. Разумеется, британское правительство, чтобы обелить себя, развернуло бешеную кампанию клеветы против СССР, возлагая на него ответственность за крах переговоров и обвиняя его в том, что именно его действия развязали вторую мировую войну. Вокруг советского посольства внезапно образовалась пустота. Сотни наших обычных "друзей" сразу отшатнулись от нас и избегали каких-либо встреч и контактов с нами. Страницы газет оказались закрытыми для наших материалов. Появилась даже угроза разрыва англо-советских отношений. В это трудное время только подлинные друзья, друзья без кавычек, остались нам верны. Среди них были Притт и Хьюлетт Джонсон. В частности, Притт оказал нам тогда большую услугу. Он очень быстро написал и опубликовал в издательстве "Пингвин" маленькую книжку под заглавием "Луч света на Москву", в которой честно и правдиво рассказал историю тройных переговоров и наглядно показал, что вина за срыв переговоров лежит не на Советском Союзе, а на Англии и Франции.
   В годы войны и позднее Притт опубликовал еще целый ряд очень ценных произведений, таких, например, как "Должна ли война распространиться?", "Выбирайте свое будущее", "Падение французской республики", "СССР -- наш союзник" и др. Все они разоблачали преступные махинации империалистов в ходе войны, а также правдиво изображали роль Советского Союза в происходящих событиях. Все они были очень полезны. Однако я с особенной теплотой вспоминаю книжку "Луч света на Москву". В обстановке конца 1939 г. она была остро необходима, так как смело рассказывала политическую правду.

Англо-русский парламентский комитет

   Примерно через месяц после моего приезда в Лондон я устроил в посольстве обед для членов Англо-русского парламентского комитета. Он имел важное значение и невольно вызвал в моей памяти цепь событий и образов прошлого, тогда еще только 15-летнего прошлого...
   Рождение комитета было связано с бурной эпохой 1919-1920 гг. Российская контрреволюция и иностранная интервенция пытались задушить еще слабую в то время Российскую Социалистическую Федеративную Советскую Республику. Правительства Англии и Франции пытались огнем и мечом уничтожить власть пролетариата, только что родившуюся на одной шестой мира. Советская республика героически сопротивлялась. Широкие массы английских рабочих сочувствовали борьбе своих российских товарищей и решительно выступали против интервенции британского правительства. Лозунг: "Руки прочь от Советской России!" -- громко звучал на всех рабочих собраниях, на всех заводах и фабриках Англии. Давая организационное выражение этой бурной кампании, ряд передовых лидеров британского рабочего движения (А.Персель, С.Кремп, Том Манн, Джон Бромлей, Уильям Галлах и др.) в начале 1919 г. образовали комитет "Руки прочь от Советской России!", который стал главным центром борьбы против интервенции английского империализма в российские дела. Секретарем его был лейборист В.П.Коатс.
   То была славная страница в истории британского пролетариата, но в мои задачи не входит подробное ее описание. Скажу только, что в течение 1919-1921 гг. комитет развил бурную деятельность и сыграл очень большую роль во всех выступлениях английских рабочих, направленных против поддержки Англией российской контрреволюции. Кульминационным пунктом его деятельности были драматические события июля -- августа 1920 г. В апреле 1920 г. Пилсудский начал свое наступление на Украину, и вскоре польские войска заняли Киев. Однако мощным контрударом Красная Армия выбила их из украинской столицы и затем погнала на запад. В середине июля Красная Армия подошла к Варшаве. В Лондоне и Париже поднялось страшное волнение. Ллойд Джордж и Клемансо ни за что не хотели допустить занятия большевиками польской столицы. Франция спешно отправила в Польшу военную миссию во главе с Вейганом, а Англия стала угрожать отправкой в польские воды своего флота, если Советское правительство не приостановит наступления на Варшаву.
   В то время между Лондоном и Москвой происходили переговоры, которые в конце концов привели к подписанию 16 марта 1921 г. первого торгового соглашения между обеими странами. С мая 1920 г. Л.Б.Красин находился в Англии и вел эти переговоры с Ллойд Джорджем, бывшим тогда премьер-министром, и Робертом Хорном, занимавшим тогда пост министра торговли. В начале июля Красин на короткое время уехал в Москву для консультации со своим правительством. 1 августа Красин вернулся в Лондон и 4 августа был принят Ллойд Джорджем. Британский премьер отказался обсуждать вопросы, связанные с торговыми переговорами, о чем собирался беседовать Красин, и взволнованно воскликнул:
   -- Ваши войска идут к Варшаве -- это единственное, что в данный момент интересует Англию!
   В ходе дальнейшего разговора Ллойд Джордж поставил ультиматум: либо Красная Армия прекращает наступление, либо британский флот через три дня выступает против РСФСР.
   Буря протестов пронеслась по всей Англии. Комитет "Руки прочь от Советской России!" пустил в ход все имевшиеся в его распоряжении средства. 13 августа в Лондоне состоялась экстренная конференция представителей всех отраслей рабочего движения, которая постановила: создать Совет действия и объявить всеобщую стачку в случае начала военных операций против Советского государства. Этот акт имел решающее значение: британское правительство поняло, что война против Советской России невозможна, и дало отбой. Антисоветский пароксизм в Англии сразу кончился, торговые переговоры возобновились и, как уже упоминалось, счастливо завершились полгода спустя.
   Героический период в истории комитета закончился, но борьба, упорная, длительная борьба, осталась -- борьба за развертывание англо-советской торговли, за установление дипломатических отношений между обеими странами (ведь торговое соглашение 1921 г. признавало Советское правительство только де-факто).
   Когда 2 февраля 1924 г. лейбористское правительство Макдональда признало СССР де-юре, комитет не прекратил своего существования. Он только слегка реорганизовался. Вместо названия "Руки прочь от Советской России!" он получил теперь новое имя, более соответствовавшее изменившейся обстановке, а именно "Англо-русский парламентский комитет". Далее, в комитет, состоявший ранее главным образом из лидеров тред-юнионов, теперь были включены и лейбористские парламентарии. В дальнейшем комитет всегда стремился поддерживать в своей среде известное равновесие между представителями профсоюзной и политической отраслей рабочего движения. Что же касается работы комитета, то тут по-прежнему в порядке дня стояла систематическая борьба за улучшение отношений между Англией и СССР. Ибо господствующий класс Великобритании никак не хотел примириться с существованием социалистического государства на нашей планете и все еще не терял надежды, что так или иначе его удастся задушить. Отсюда вытекали острые конфликты между Лондоном и Москвой в 1926 г. в связи с 7-месячной забастовкой английских горняков, которым помогали советские профсоюзы, а также в связи с революцией в Китае, где советские военные и политические эксперты оказывали помощь китайским демократическим силам. Антисоветский накал среди правящих кругов Лондона был тогда так велик, что в мае 1927 г. британское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР.
   Англо-русский парламентский комитет вел упорную борьбу против "твердолобого" правительства Болдуина, стоявшего у власти в 1924-1929 гг., борьбу в парламенте и вне парламента, на массовых митингах и в печати. А когда, несмотря на это, разрыв между Англией и СССР стал совершившимся фактом, комитет не сложил оружия, а поставил своей задачей борьбу за восстановление дипломатических отношений между обеими странами. Нельзя сомневаться, что усилия комитета сыграли существенную роль в победе лейбористов на выборах 1929 г. и в последовавшей затем в конце 1929 г. ликвидации разрыва, осуществленной вторым правительством Макдональда...
   Да, все это невольно приходило мне на память, когда я смотрел на лица моих гостей, членов Англо-русского парламентского комитета, собравшихся за обеденным столом в нашем посольстве. Здесь присутствовали: А.Персель, который в течение многих лет оставался бессменным председателем комитета, В.П.Коатс, также бессменный секретарь комитета, далее ряд видных профсоюзных и политических деятелей рабочего движения -- Р.Уоллхед, Дж.Хикс, Нил Маклин, Свелс и др. На обеде присутствовал также В. Ситрин, генеральный секретарь Конгресса тред-юнионов, тогда еще входивший в состав комитета. Несколько позднее Ситрин ушел из комитета, находя его линию слишком левой, но в конце 1932 г. он еще не решался на такой шаг. Когда все было съедено и подали кофе, по английскому обычаю начались тосты и речи.
   Я сказал приветственное слово гостям, в котором, выражая удовольствие по случаю возобновления знакомства с моими старыми друзьями по 1925-1927 гг. (когда я работал в посольстве в качестве советника), я благодарил комитет за всю проделанную им работу и выражал надежду на ее дальнейшее расширение и укрепление. Затем я подробно охарактеризовал политическую ситуацию, как она нам рисовалась в тот момент, и подчеркнул особую важность предстоящих торговых переговоров между СССР и Англией. В заключение я выразил уверенность, что Англо-русский парламентский комитет и вообще все рабочее движение Англии окажут самую энергичную поддержку удовлетворительному разрешению вопроса о новом торговом соглашении.
   Персель отвечал от имени комитета. В краткой речи он заверил меня, что члены комитета, прошедшие уже не через одну бурю в англо-советских отношениях, приложат все усилия к тому, чтобы новое торговое соглашение как можно скорее увидело свет. Персель подчеркивал также важность сближения между нашими странами как одной из основных гарантий сохранения мира.
   Потом выступали другие ораторы. Среди них оказался и Ситрин, который произнес витиеватый спич, построенный по рецепту: с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться. Уже тогда было видно, что отставка Ситрина не за горами. Гости встретили его выступление вежливый молчанием.
   Разошлись члены комитета далеко за полночь. В тот вечер я никак не думал, что всего лишь через четыре месяца мне так остро понадобится их помощь и при таких драматических обстоятельствах. Впрочем, об этом в свое время.

Дипломатический корпус

   Я говорил до сих пор о моих встречах и знакомствах с англичанами. Однако параллельно с этим я устанавливал связи и контакты с дипломатическим корпусом, который в Лондоне всегда отличался необыкновенной пестротой и многочисленностью. Владения Англии в начале 30-х годов раскинулись по всем морям и океанам, и это, естественно, создавало у нее сложный переплет отношений со странами и народами во всех концах земли, а ее экономические, финансовые, стратегические и культурные интересы далеко выходили за пределы Британской империи. Лондон в описываемый период по традиции и в силу реального соотношения сил еще продолжал, хотя и с трудом, играть роль центра мировой политики и экономики.
   Не удивительно поэтому, что все государства, существовавшие тогда на нашей планете, имели свои дипломатические представительства в Англии.
   Осенью 1932 г., когда я приехал в Лондон, я нашел там 51 дипломатическое представительство. В этих представительствах согласно дипломатическому листу Форин оффис насчитывалось свыше 300 членов. Вместе с их семьями получалось около тысячи человек -- шумная и большая дипломатическая колония! А к иностранным дипломатам из чужих стран прибавлялось еще весьма крупное число тех, кого по справедливости можно было бы назвать "имперскими дипломатами", -- "высокие комиссары" Канады, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки плюс представители крупнейших колоний Великобритании.
   При таких условиях вполне естественно, что установление отношений с дипломатическим корпусом также явилось одной из важнейших задач первых месяцев моего пребывания в Лондоне. Оно до известной степени облегчалось тем, что в то время Советский Союз поддерживал дипломатические отношения только с 20 из 51 государства, которые имели свои представительства в Англии, Это были Англия, Франция, Германия, Италия, Япония, Турция, Персия, Афганистан, Китай, Австрия, Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Польша, Болгария и Греция. Остальные три десятка, в том числе Соединенные Штаты Америки, делали вид, что не замечают существования Советской страны на нашей планете.
   Первое, что мне бросилось при этом в глаза, было отсутствие в Лондоне тесной корпоративной жизни дипломатического корпуса, какую я наблюдал во время моей предшествующей работы в Токио и Хельсинки.
   В Токио, например, в конце 20-х годов дипломатический корпус являл собой совершенно особую сферу, резко отграниченную от окружающей японской среды. Контакты между дипломатическим корпусом и местными жителями были ограничены и непрочны: отчасти тут мешала разница языков, культур, общего уклада жизни, а отчасти -- чисто полицейские рогатки, которые ставило японское правительство.
   Как во всяком замкнутом мирке, в дипломатической колонии Токио можно было найти все: дружбу, вражду, ссоры, сплетни, соперничество дам, соревнование мужей, любовные эскапады, поиски женихов, свадьбы и разводы...
   Доктор Зольф, в прошлом морской министр кайзера Вильгельма, а в 20-е годы германский посол и дуайен дипломатического корпуса в Токио, любил, иронически прищурившись, спрашивать:
   -- Ну, что слышно нового в notre village diplomatique? [В нашей дипломатической деревне (франц.)]
   И, говоря так, Зольф был не далек от истины.
   В Лондоне картина была совсем иная. Когда вскоре после вручения, верительных грамот я вновь, уже "официально", посетил нашего дуайена де Флерио, он мне сказал:
   -- Дипломатический корпус здесь очень разрознен. Нет никакой корпоративной жизни. Встречаются дипломаты между собой редко, да и то большей частью у англичан: на приемах, обедах и так далее, устраиваемых либо британским правительством, либо представителями британской знати, британских деловых кругов. Я вот состою дуайеном уже несколько лет, однако есть главы миссий, которые никогда не были у меня и у которых я никогда не был. Кажется, я не всех даже знаю в лицо.
   Де Флерио говорил правду. Корпоративной жизни у лондонского дипломатического корпуса не было. Для этого отсутствовали все необходимые предпосылки. Язык здесь не стоял препятствием для контакта между дипломатами и местной средой -- обычно все лондонские дипломаты прекрасно говорили по-английски, а если кто-либо приезжал сюда без знания языка, то быстро им овладевал. Полицейских рогаток не существовало никаких: встречайся, с кем хочешь, и говори, о чем хочешь. Богатых, хлебосольных хозяев, устраивающих приемы, -- хлебосольных, конечно, по-английски -- было здесь хоть отбавляй. В Лондоне имелось немало людей, которые могли созвать к себе на вечер и действительно созывали по тысяче человек сразу. Для иностранных дипломатов в Англии трудность состояла не в том, что "светских приглашений" было слишком мало, а в том, что их было слишком много. Сплошь да рядом несколько приглашений сталкивались в один день, и между ними приходилось делать выбор. И, наконец, дипломатический корпус в Лондоне (за вычетом советских дипломатов) смотрел на страну своего пребывания снизу вверх. Это относилось решительно ко всем иностранным представителям капиталистического мира, не исключая и американцев. Да, как это, может быть, ни покажется на первый взгляд странным, дипломаты Соединенных Штатов в Англии тогда испытывали своего рода "комплекс неполноценности" по отношению к своим хозяевам.
   Возвращаюсь, однако, к лондонскому дипломатическому корпусу и моему знакомству с ним.
   Традиционный дипломатический обычай, кодифицированный Венским конгрессом 1815 г., предусматривает, что после вручения своих верительных грамот новый посол делает визиты вежливости другим послам, уже ранее аккредитованным при главе данной страны, после чего эти послы наносят ему ответный визит. Напротив, посланники, находившиеся в данной столице и обычно представлявшие страны второго и третьего ранга, первые делают визит вновь назначенному послу, после чего этот посол уже наносит им ответный визит. Тем самым венский протокол подчеркивал разницу в статусе посла и посланника, которая в наши дни потеряла почти всякую реальность, ибо после второй мировой войны почти все страны возвели своих дипломатических представителей в ранг послов.
   Когда я приступил к знакомству с дипломатическим корпусом, я прежде всего поставил себе вопрос: почему я должен считать себя связанным венским протоколом? Почему мне не внести в традиционный ритуал некоторые демократические нововведения, вытекающие из духа нашей эпохи и характера государства, которое я представляю? И я их внес без всяких угрызений совести, заботясь лишь о том, чтобы эти нововведения не создали каких-либо нежелательных осложнений для меня как посла, т.е. в конечном счете для политики Советского Союза.
   Я рассуждал так: если в какой-либо город приезжает человек, то, желая познакомиться с интересующими его местными жителями, он первый делает им визит, а не ждет, пока они к нему приедут. Это вполне естественно и нормально с точки зрения простых общечеловеческих обычаев. Нет никаких разумных оснований допускать какое-либо исключение для лиц дипломатического звания. Поэтому я посетил сначала всех послов, а затем и всех посланников тех стран, которые поддерживали дипломатические отношения с СССР. Это оказалось очень удачным шагом. Во-первых, я быстро и без задержек познакомился с интересовавшими меня главами миссий, что облегчило установление нужных мне контактов. Во-вторых, я сразу создал около себя атмосферу оживленных толков, притом не враждебного, а скорее благожелательного характера: мое поведение было необычно, но оно многим (особенно посланникам) понравилось. Люди есть люди, посланнику малой державы невольно льстило, когда посол великой державы, да еще такой, как СССР, первый делал ему визит. Реальное соотношение сил между представляемыми нами государствами исключало всякую мысль о возможности чего-либо вроде заискивания с моей стороны; оставалось поэтому лишь единственно возможное объяснение моего поведения, которое тогдашний норвежский посланник в Лондоне Фогт в разговоре с одним журналистом сформулировал так: "Новый большевистский посол не гордец и не делает разницы между представителями великих и малых держав".
   Именно такой эффект мне и был нужен. Он облегчал создание трещин в окружавшей посольство стене враждебности и вместе с тем укреплял престиж СССР как носителя передовых идей человечества во всех делах -- больших и малых.
   M.M.Литвинов одобрил мое поведение, когда я информировал его о своих действиях.

Трагедия германского посла фон Хеша

   Я уже говорил, что одновременно со мной верительные грамоты королю вручил новый германский посол Леопольд фон Хеш. Он был моим коллегой в течение последующих трех с половиной лет, вплоть до своей неожиданной смерти, и в памяти моей он остался как одна из наиболее интересных и вместе с тем одна из наиболее трагических фигур лондонского дипломатического корпуса тех дней.
   Хеш, которому в момент его назначения послом в Англии было около 50 лет, принадлежал к числу лучших представителей германской дипломатии догитлеровской эпохи. Буржуазный демократ по своим взглядам, он был хорошо образован, имел прекрасные манеры, в совершенстве владел английским и французским языками и отличался исключительной памятью: прочитав раз страницу, он мог затем повторить ее от слова и до слова. Культурные интересы Хеша были весьма разнообразны: он любил литературу, понимал толк в искусстве, питал большое пристрастие к музыке. У Хеша было много друзей среди виднейших представителей германской интеллигенции, и не меньшее количество друзей он сумел завоевать в кругах английской интеллигенции.
   Хеш был высок и строен, его красивое лицо было полно мысли и внимания, в блестящих глазах искрился огонек веселого сарказма. Хеш был увлекательный собеседник -- живой, остроумный, обаятельный. Одевался он прекрасно, и платье умел носить, как бог. Газеты утверждали, что Хеш имеет сто костюмов с таким же количеством соответствующих им шляп и ботинок и что гардероб посла занимает две большие комнаты, над которыми безраздельно царствует его верный слуга -- лакей Губерт. Так ли это было, не берусь судить, но во всяком случае Хеш являлся законодателем мод среди мужских представителей лондонского дипломатического корпуса. В довершение всего Хеш был холостяк это делало его еще более "интересным" и "интригующим" в глазах английского общества, особенно его женской половины, которая на британских островах (да и не только там) играет крупную роль в дипломатии и в политике.
   Положение Хеша как посла с самого начала оказалось исключительно трудным. Он был назначен в Лондон в октябре 1932 г. последним предгитлеровским правительством Германии и приехал сюда из Парижа, где много лет с большим искусством и достоинством представлял веймарскую систему. Спустя три месяца после вручения Хешем своих верительных грамот к власти пришел Гитлер. Хеш остался германским послом и при Гитлере. Он как-то объяснил мне, что его побудили к этому патриотические соображения: он-де хотел служить интересам своего отечества независимо от того, каково стоящее в данный момент у власти правительство. Возможно, что эти соображения играли известную роль, но думаю все-таки, что дело было не так просто и благородно. Несомненно, большое значение имели иные расчеты забота о карьере. Весьма вероятно также, что на первых порах Хеш, как и многие другие в то время, не верил в долговечность Гитлера и рассуждал так: перебьюсь год-два, а там "наци" выдохнутся, и все постепенно вернется к старому.
   Как бы то ни было, но Хеш сохранил свой лондонский пост, и тут-то началась его трагедия. Хеш никогда не был, да и по самому существу своему и не мог быть наци, а служить ему приходилось гитлеровскому правительству. Наци Хешу явно не доверяли, однако до поры до времени они считали неудобным заменить его кем-либо из "своих", опасаясь враждебной реакции со стороны Англии. Вместо этого наци решили использовать Хеша в своих интересах, использовать его связи, авторитет и влияние в политических кругах Великобритании, которые действительно были велики. Но так как они сомневались в "благонадежности" Хеша, то поспешили отозвать из своего лондонского посольства большую часть старого, "веймарского" штата и вместо него отправили туда собственных, нацистских секретарей и советников, которые стали комиссарами при после. Внутренняя жизнь в посольстве превратилась для Хеша в настоящий ад. Он пытался спасти свое положение путем различных компромиссов, но это ему плохо удавалось. Ситуация все больше обострялась. Пока наци не чувствовали себя достаточно прочно в седле, неустойчивое равновесие в положении Хеша сохранялось. Однако по мере укрепления Гитлера акции Хеша падали все ниже, а звезда Риббентропа всходила все ярче. Чувствовалось, что долго так продолжаться не может. И вот "счастливый случай" пришел на помощь наци: в апреле 1936 г. Хеш "скоропостижно скончался" в собственной ванне при каких-то весьма таинственных обстоятельствах. Так как смерть произошла в здании посольства, которое пользовалось экстерриториальностью, то английские власти не могли ни выяснить обстановки смерти, ни произвести вскрытие тела. А затем останки Хеша -- также в экстерриториальном порядке -- были отправлены в Германию... В Лондоне тогда ходили упорные слухи, что Хеш стал жертвой наци и что его гибель была нужна для расчистки дороги Риббентропу. Действительно, несколько месяцев спустя Риббентроп занял место Хеша.
   Мои личные отношения с Хешем все время были хорошие. Хотя по воспитанию, вкусам, опыту, умонастроению Хеш чувствовал себя ближе к "западному" направлению германской дипломатии, он ясно сознавал огромную важность для его страны добрых отношений с Советским Союзом. В этом духе он не раз высказывался в наших беседах и одновременно выражал желание работать в Лондоне в контакте со мной. Я мог только приветствовать намерение Хеша. Потом пришел Гитлер, и положение круто изменилось. Политические отношения между СССР и Германией из дружественных превратились в напряженно-подозрительные и в дальнейшем -- во враждебные. Но наши личные отношения с Хешем остались прежними, и в тех редких случаях, когда нам приходилось сталкиваться в обстановке, исключавшей присутствие нацистских комиссаров (на обедах в английских домах и т.п.), германский посол всячески старался подчеркнуть, что, несмотря на свою службу Гитлеру, в глубине души он продолжает оставаться самим собой. Помню, как-то в конце 1935 г., незадолго до своей смерти, Хеш бросил в разговоре со мной: "Какая грязная вещь политика! В этом я особенно убедился в последние месяцы". Хеш не захотел уточнять своего восклицания, но по смыслу разговора было ясно, что он имел при этом в виду гитлеровскую политику вообще и нацистские интриги против него лично в частности. Слова Хеша были проникнуты тяжелыми предчувствиями. Спустя несколько месяцев Хеша не стало.

Австрийское посольство

   В дни молодости, еще в царские времена, когда я работал в земстве, мне иногда по делам службы приходилось попадать в старинные поместья, в прошлом роскошные и блестящие, а теперь находившиеся в состоянии развала и запустения... Вы въезжаете во двор. Ворота покосились и плохо закрываются. Резные украшения на них облезли и наполовину обвалились. Большой сад со следами искусно распланированных аллей зарос бурьяном и крапивой. Старик инвалид с одним глазом и трясущейся рукой встречает вас и приглашает к хозяину. Дряхлая собака с поседевшей мордой, устало тявкнув раз или два для проформы, вновь успокаивается и сворачивается клубочком на солнце. Вы входите в дом -- половицы крыльца скрипят и шатаются. Внутри тишина и прохлада. Древняя мебель полиняла и выцвела, кожа потерлась, ножки обились, стекла в шкафах треснули. К вам выходит хозяин -- он в просторном халате, лысый, с трубкой в зубах. Подают чай. На столе старинная посуда из дорогого фарфора, но носик у чайника отбит, блюдце склеено и амуры на вазе для печенья потеряли все свои краски. За чаем нынешний владелец имения долго и нудно рассказывает, что его отец и дед жили очень хорошо, что ему досталась в наследство только куча долгов, что сейчас именно заложено и перезаложено, что денег ни на что не хватает и что не сегодня-завтра поместье будет продано с молотка. Вы уезжаете из поместья с мыслью: "Все в прошлом..."
   Вот такое же впечатление произвело на меня австрийское посольство, когда я в первый раз попал в его стены.
   Было ясное осеннее утро. Я приехал с визитом к австрийскому посланнику барону Георгу фон Франкенштейну. Дом посольства был большой, шикарный дом английского стиля в наиболее фешенебельной части Лондона, но от времени и недостаточного ремонта он как-то обшарпался, потемнел и облупился. Широкая блестящая лестница, устланная поношенными коврами, была украшена монументальными портретами Марии-Терезии, Иосифа, Леопольда и Франца-Иосифа. Старые императоры смотрели строго и торжественно из-под толстого слоя пыли, осевшего на полотнах. В красивой приемной стояла старинная мебель, висели картины, пестрели изящные безделушки. Все было дорогое, со вкусом подобранное, но на всем лежала тяжелая рука времени, на всем был какой-то неуловимый налет запустения и упадка. Казалось, паутина висит в углах. Конечно, паутины не было, но ее невольно искал глаз.
   Пока я сидел в приемной, по коридору прошмыгнули две монашки в широких ярко-белых накрахмаленных чепчиках. "Зачем они здесь?" -- невольно мелькнуло у меня в голове, и тут же сам собой сформулировался ответ: "Чтобы напоминать о бренности всего земного!"
   Франкенштейн принял меня у себя в кабинете. Вся комната была завешана и заставлена разными диковинками Азии: картинками, статуэтками, лакированными коробочками, вазами, изображениями Будды и т.д. А прямо против письменного стола возвышался уродливый восточный идол с загадочной улыбкой на устах. И тут все говорило о прошлом, не о настоящем.
   Хозяин любезно пожал мне руку и усадил в кресло около себя. Он был высок, худощав, с впалыми щеками и костлявыми руками. Лицо было узкое, продолговатое, нос длинный, тонкий, с горбинкой. Под большим лбом, переходящим в лысину, глубоко сидели трагические глаза. Слегка волнистые седоватые волосы, откинутые назад, пышно прикрывали виски и легкой перемычкой бежали по темени. На взгляд Франкенштейну было лет за 50. Во всем облике его было что-то средневековое: не то монах иезуитского ордена, не то странствующий рыцарь феодальной эпохи. Глядя на Франкенштейна, я еще раз подумал, что монашки здесь очень к месту.
   Наш разговор вначале носил чисто протокольный характер, Потом я осторожно стал его переводить на биографию хозяина. Франкенштейн очень живо реагировал на это, и спустя четверть часа я знал, что он рьяный католик и старый холостяк, что род его насчитывает свыше тысячи лет и дал немецкому народу много видных прелатов и государственных людей, что отец его был австро-венгерский дипломат и что сам Франкенштейн побывал в качестве дипломатического работника в Петербурге, Риме, Токио и Лондоне. Одно время он был секретарем министра иностранных дел барона Эренталя и по окончании войны 1914-1918 гг. состоял членом австрийской делегации, подписавшей Сен-Жерменский договор с Антантой.
   Я поинтересовался, давно ли Франкенштейн находился в Лондоне. Выяснилось, что он работает в Лондоне уже не первый раз. В 1913 г. он был назначен сюда в качестве коммерческого советника австро-венгерского посольства и оставался здесь вплоть до начала первой мировой войны. В 1920 г. Франкенштейн был назначен в Лондон посланником послевоенной Австрийской республики и вот с тех пор остается в Англии в качестве дипломатического представителя своей страны.
   В этот момент в дальнем углу кабинета неожиданно открылась незаметная на первый взгляд дверь, и оттуда осторожно выглянула миловидная женская физиономия, однако, увидев чужого человека, тотчас же скрылась. Франкенштейн, конечно, заметил, что произошло, но лицо его осталось по-прежнему бесстрастным и невозмутимым. Он помолчал немного и вдруг, точно осененный какими-то дальними видениями, заговорил прочувствованно, полузакрыв глаза:
   -- Какая жизнь, здесь была, когда я первый раз попал в Лондон перед войной! Какие блестящие балы давались вот в этом самом здании, где мы с вами сейчас находимся! Какие веселые карнавалы устраивались! Какие люди сюда собирались! Сколько могущества, славы, богатства видели эти стены!.. Все прошло, как сон!
   Франкенштейн глубоко вздохнул и, точно выходя из транса, вернулся на землю.
   -- Я нашел наше посольство после окончания войны, -- продолжал посланник, -- в большом запустении... Страшно вспомнить! Вот уже 12 лет, как я прилагаю все усилия к тому, чтобы его восстановить, возродить, но это теперь так трудно. Государство наше стало маленьким и бедным. Денег нет. На ремонт не хватает. Все постепенно разрушается, а я ничего не могу сделать. Это бессилие горше всего...
   Я не прерывал скорбных излияний Франкенштейна, а они текли, как тихий ручей.
   -- В сущности, это здание для нас сейчас велико... Оно было впору для обширной империи, существовавшей до 1914 г. Но для государства с семью миллионами жителей такое посольство роскошь... Мне не хочется, однако, отказываться от старого дома, с которым связано столько дорогих воспоминаний -- государственных и личных...
   Да, Франкенштейн был весь в прошлом. В своих воспоминаниях "Facts and features of my life", опубликованных в Лондоне в 1939 г., он сам, между прочим, пишет:
   
   "Казалось, экзамен (для поступления на дипломатическую службу, который он выдержал в 1903 г. -- И.М.) открывал передо мной дорогу в будущее. Даже если бы Австрия оказалась вовлеченной в войну, все-таки, думалось мне, -- монархия, существующая тысячу лет и пережившая много трудных военных кампаний, уцелеет как политическое выражение национального бытия. Я мог поэтому надеяться в дальнейшем служить своей стране в качестве посланника, может быть даже посла, а затем, подобно моему отцу, выйти в отставку и провести вечер моей жизни на положении тайного советника и члена верхней палаты парламента, дыша приятной и интересной атмосферой искусства и политики в имперской столице. Увы! Человек предполагает, а бог располагает! Как все иначе вышло!"
   
   Здесь весь Франкенштейн: аристократ, монархист, католик, корнями своими ушедший в социально-политические пласты далекого прошлого. История жестоко расправилась со всем тем миром, в котором вырос и в котором собирался умереть Франкенштейн. Великой империи, которой он хотел служить, не стало. Старинная австрийская аристократия, которая его породила, распалась и рассыпалась. Тысячелетняя монархия, на жизнеспособность которой он так рассчитывал, рухнула. Осталась одна католическая религия, и Франкенштейн судорожно ухватился за этот последний якорь спасения. Добрый католик с молодости, он стал особенно набожным после первой мировой войны. И чем больше сгущались тучи на европейском горизонте, чем труднее делалось положение Австрии, тем сильнее он впадал в состояние, близкое к религиозному мистицизму. Помню, однажды, незадолго до второй мировой войны, мне пришлось выступать вместе с ним и другими послами на одном собрании, посвященном столь прозаическому вопросу, как вопрос о расширении изучения иностранных языков. Речь Франкенштейна была похожа на молитву и на исступленный призыв к богу. Даже англичане, которые, вообще говоря, не прочь апеллировать к небу в публичных выступлениях, были шокированы слишком "папистским" тоном австрийского посланника.
   Но в этом в сущности не было ничего удивительного. Приехав в Лондон в 1920 г., Франкенштейн оказался у разбитого корыта. Ему приходилось представлять здесь не великую державу, с мнением которой считаются в европейском концерте, а маленькое, слабое государство, неуверенно балансирующее на краю пропасти. В 20-е годы Франкенштейн должен был вымаливать у победителей денежные субсидии для предупреждения финансового банкротства Австрии. В 30-е годы положение еще более ухудшилось: с приходом Гитлера к власти Франкенштейну пришлось обивать пороги английских министров в страхе за самое существование Австрии. Несмотря на это, Австрия все-таки погибла.
   Надо отдать справедливость Франкенштейну, с чисто дипломатической точки зрения он был очень хороший посланник. Располагая совершенно ничтожными политическими ресурсами, Франкенштейн очень ловко и искусно вел свою игру. Он умел использовать в австрийских интересах всякую, даже самую маленькую возможность. Особенно это относилось к искусству. Будучи сам любителем музыки, Франкенштейн превратил свое посольство в центр музыкальной и артистической жизни, где встречались английские и австрийские певцы, композиторы, актеры, режиссеры, художники и другие служители искусства. Устраиваемые Франкенштейном музыкальные вечера, фестивали, выставки и т.п. были очень популярны и славились высоким качеством. Все это создавало около австрийского посольства особый ореол. О нем много говорили, его выделяли из скучной вереницы дипломатических представительств второстепенных стран и ставили вровень с посольствами великих держав. Так с помощью муз Франкенштейн до известной степени компенсировал недостаток политического влияния послевоенной Австрии. Не будь этого, его посольство просто превратилось бы в маленькую захудалую канцелярию по австрийским делам.
   Впрочем, Франкенштейн не ограничивался только сферой искусства. Он усердно старался также укрепить, поскольку это было вообще возможно, политический престиж Австрии и ее лондонского посольства. Это в значительной степени облегчалось тем обстоятельством, что, будучи монархистом, аристократом, католиком, Франкенштейн являлся "своим" человеком для английского двора и для правоконсервативных кругов. И Георг V, и Георг VI всегда относились лично к Франкенштейну очень хорошо, приглашая его во дворец, и разными иными способами демонстрировали свое благоволение. Он был желанным гостем и в домах таких махровых английских консерваторов, как лорд Лондондерри, лорд Ридесдель, лорд и леди Астор и др. Франкенштейн сумел хорошо использовать все эти связи политически, добывая займы и субсидии для своей страны, организуя визиты руководителей Австрии в Лондон и т.п. В мое время в Англию приезжал Дольфус, канцлер-карлик (его убили нацисты в 1934 г.). Позднее британскую столицу посетил преемник Дольфуса на посту канцлера Шушниг. Сам Франкенштейн до конца остался антинацистом. Корни этих настроений австрийского посланника приходилось искать, конечно, не в его склонности к демократии (каковой у него как раз не было), а в его приверженности к аристократизму, католицизму, австрийскому национализму. Известную роль, вероятно, играло и его англофильство -- в Лондоне он провел свыше 20 лет. Как бы там ни было, но сразу же после оккупации Австрии германскими войсками в марте 1938 г. Франкенштейн вышел в отставку и отказался служить Гитлеру.
   Что было дальше делать? Франкенштейн недолго раздумывал над своим будущим. Английские друзья очень скоро предоставили ему выгодный "бизнес" в Сити, а 25 июня 1938 г. английский король пожаловал ему английское дворянство. Из барона Георга фон Франкенштейна он превратился в сэра Джорджа Франкенштейна. Около того же времени этот старый, казалось, закоренелый холостяк вдруг женился на молодой англичанке с внешностью красавицы из трагической сказки: бледное, как маска, лицо, черные, как вороново крыло, волосы, ярко-пунцовые губы и горящие огнем глубоко сидящие глаза.
   Старый австрийский аристократ с тысячелетней традицией власти и господства кончился. Начался средний преуспевающий английский бизнесмен, слегка позолоченный дворянской короной...

Жена посла 

   Жена посла может во многом способствовать успеху его работы. Этого часто не понимают люди, мало знакомые с конкретными функциями посольства, но тем не менее это несомненно так.
   Работа посла имеет две стороны. Во-первых, он поддерживает официальные отношения между правительством, его пославшим, и правительством, при котором он аккредитован, т.е. вручает и получает ноты, письма, меморандумы и другие документы, делает устные заявления, а также ведет переговоры по текущим вопросам. Во-вторых, посол в стране своего аккредитования завязывает и укрепляет связи с государственными людьми, с различными общественными и политическими кругами, партиями, группами, отдельными видными лицами, ибо без таких связей он не будет в состоянии ни ориентироваться как следует в окружающей обстановке, ни воздействовать в желательном ему духе на взгляды и настроения как правящих слоев, так и широких массе этой страны. Вторая функция посла в современных условиях очень важна и подчас по своему значению превосходит первую функцию, особенно в странах с широко развитой общественной жизнью вроде Англии или США.
   Жена посла имеет мало отношения к первой функции посла, т.е. поддержанию официальных отношений между двумя правительствами. Но зато она имеет большое и притом совершенно деловое отношение ко второй его функции, т.е. к завязыванию и укреплению связей. Ибо как на практике осуществляется эта вторая функция? Она осуществляется главным образом путем постоянных встреч с интересными для посла людьми -- либо в посольстве, либо вне посольства. Часто посла приглашают к себе на завтраки, обеды, чаи, вечера и т.п. местные жители или члены аккредитованного в данной стране дипломатического корпуса -- обычно в таких случаях приглашение посылается послу и его жене. Часто посол сам приглашает к себе местных людей, и членов аккредитованного в данной стране дипломатического корпуса на приемы, обеды, завтраки, чаи т.п. -- обычно в таких случаях приглашения посылаются мужьям вместе с женами. Естественно, что гостей принимает посол вместе со своей женой. И, как везде и всегда, от личности хозяйки зависит тут очень многое.
   Дипломатическая практика знает различные формы приемов. В мое время в Лондоне советское посольство имело три основных концентрических круга связей. Первый, самый внешний, к концу 30-х годов насчитывал до тысячи человек: это были люди, которые когда-либо по какому-либо случаю приходили в контакт с советским посольством и обнаружили при этом дружественное или хотя бы нейтральное отношение к СССР. Постоянных связей с ними посольство не поддерживало и приглашало к себе лишь по каким-либо особым случаям, например на ежегодный прием 7 ноября, где собиралось 700-800 и больше гостей. С точки зрения дипломатической "полезности" этот первый круг связей имел наименьшее значение. Он придавал лишь блеск и реноме нашим большим приемам, ибо англичане считают, что прием удался, если на нем была толкучка и такая теснота, что трудно было протиснуться к хозяевам. В других отношениях первый круг мало что давал.
   Второй круг связей посольства насчитывал человек 200. Это были люди, которые по тем или иным соображениям более серьезно интересовались СССР и с которыми посольство поддерживало более регулярные отношения: часто приглашало их целиком или группами на свои малые приемы, обеды, завтраки, чаи, музыкальные вечера или кинопросмотры. Среди людей второго круга было много видных фигур из мира политики, экономики, рабочего движения, литературы, искусства, науки, и с точки зрения дипломатической "полезности" они представляли серьезную ценность. Некоторые из них (например, Веббы, Бернард Шоу и др.) были вдобавок просто приятны и интересны как личности.
   Наконец, третий и самый узкий круг связей посольства насчитывал всего человек 50. Это были люди, которые поддерживали с посольством постоянные и дружественные связи (какими бы мотивами они ни вызывались) и которые были частыми гостями в наших стенах. Среди них имелись министры и другие высокопоставленные лица, крупные политики и деловые люди, редакторы больших газет и видные журналисты, знаменитые писатели и ученые. С точки зрения дипломатической "полезности" люди третьего круга имели наибольшее значение, и я, естественно, старался сохранять с ними наилучшие отношения, приглашая их на совсем маленькие неофициальные обеды или завтраки, где присутствовали лишь пять, семь или десять человек и где за столом можно было спокойно поговорить, поспорить, посмеяться... Обязательно посмеяться, ибо англичане -- люди с юмором и любят шутку, иронию, остроумный афоризм.
   Мой долгий дипломатический опыт убедил меня, что наибольшую деловую ценность для посла представляют именно малые приемы, особенно только что упомянутые неофициальные встречи за столом с самым ограниченным числом участников. И вот тут-то как раз роль жены посла чрезвычайно возрастает.
   Есть еще одна сфера, где умная и политически грамотная жена может оказать серьезные услуги послу в его работе, -- это поддержание контактов с женами министров, дипломатов, политиков, общественных деятелей. Такие контакты (в странах вроде Англии, США, Франции) сильно облегчают ему возможность находиться в курсе всех событий, волнующих правящие круги.
   Мне думается поэтому, что при подборе работников для дипломатической работы за рубежом, особенно на роли послов и советников, нашему Министерству иностранных дел следует интересоваться не только их собственными качествами, но также и качествами их жен. Было бы совсем неплохо женам будущих послов а советников проходить специальную подготовку, включающую широкое знакомство с литературой, искусством и другими отраслями культуры. Это много способствовало бы успешной работе советской дипломатии.
   Мне хочется в данной связи сказать сердечное слово благодарности моей собственной жене, которая всегда была моим добрым другом и помощником в дипломатической работе, нередко в чрезвычайно трудной обстановке.
   Общий дипломатический этикет предусматривает, что, после того как посол сделал визиты министрам и послам, жена посла делает свои визиты женам министров и послов. Моя жена решила следовать этому правилу. Однако ввиду ледяной атмосферы, окружавшей в 30-е годы советское посольство, мы с женой пришли к выводу, что по части министерских жен ей пока лучше ограничиться сферой министерства иностранных дел. Ибо существовала опасность, что жены министров других ведомств, менее связанные правилами дипломатического этикета, под каким-либо предлогом не захотят ее принять. Мы решили не рисковать какими-либо нежелательными инцидентами. В результате моя жена сделала визиты только леди Саймон и леди Ванситарт (женам министра иностранных дел и его постоянного заместителя).
   Что касается жен послов и посланников, то здесь, как нам тогда казалось, не приходилось ожидать каких-либо неприятных сюрпризов, ибо обмен протокольными визитами между главами миссий и их женами был слишком прочно установившейся традицией. Поэтому моя жена сделала визиты женам послов и посланников всех тех стран, которые поддерживали с СССР дипломатические отношения, игнорируя, подобно мне, требования венского ритуала. В общем все обошлось благополучно. Однако -- и это было характерно для политической атмосферы 30-х годов -- даже и тут произошли два инцидента антисоветского характера, о которых я расскажу ниже.
   Визит к леди Саймон мы сделали вместе. Она приняла нас у себя на квартире. Саймоны жили неподалеку от советского посольства. Мы приехали в "чайное время" (около 5 часов дня), и леди Саймон сразу же стала угощать нас чаем с сандвичами. Потом появился сэр Джон Саймон, но спустя четверть часа уехал, сославшись на какие-то срочные дела. Леди Саймон -- маленькая, немолодая, -- болезненная женщина с рыжими волосами -- старалась казаться приветливой и интеллигентной. Она вытащила произведения Толстого ж Чехова на английском языке и всячески старалась показать, что знает и ценит русскую литературу. Потом она рассказывала о своей общественной деятельности, причем особенно распространялась о своей работе по борьбе с проституцией и международной торговлей женщинами. Весь разговор носил какой-то натянутый, искусственный характер, и от него у нас с женой осталось неприятное впечатление. Жена министра иностранных дел не сочла нужным сделать ответный визит моей жене и ограничилась присылкой своей визитной карточки. С чисто протокольной точки зрения это было допустимо, но явно означало желание показать, что температура наших отношений близка к нулю. Знакомство моей жены с леди Саймон, как и следовало ожидать, в дальнейшем не поддерживалось, ибо для этого отсутствовали все политические и личные предпосылки.
   Совсем иначе вышло с леди Ванситарт. Жена сделала ей визит одна. Леди Ванситарт приняла ее просто, тепло, даже задушевно. Гостья и хозяйка сразу понравились друг другу. Они долго сидели в библиотеке Ванситартов и беседовали об искусстве, литературе, поэзии. Потом леди Ванситарт сделала ответный визит моей жене, и к концу визита я зашел в салон, где они сидели, чтобы познакомиться с супругой постоянного товарища министра. Леди Ванситарт при этом сказала, что она не любит светской жизни и мало общается с дипломатическим корпусом, давая понять, что ее визит к нам является редким исключением. Тогда мы с женой не поверили ей и сочли ее намек за простую любезность, но позднее убедились, что она была вполне искренна: ее действительно чрезвычайно редко можно было увидеть на английских приемах и почти никогда в посольствах и миссиях.
   В дальнейшем отношения между моей женой и леди Ванситарт укрепились, что, естественно, благоприятно отражалось и в моих отношениях с Ванситартом.
   Обмен визитами между моей женой и женами послов и посланников в общем прошел гладко, по протоколу. Мы завели при этом такой порядок: когда иностранные дипломатические дамы делали моей жене ответный визит, я обычно заходил в салон, где жена принимала гостей, но не в самом начале, и таким путем знакомился с "лучшими половинами" моих дипломатических коллег.
   Теперь несколько слов о двух эпизодах антисоветского характера, которыми сопровождалась "визитная кампания" моей жены.
   Первый эпизод был просто забавен, но хорошо иллюстрировал дух тогдашнего времени. Свой первый визит жена, как полагается, сделала супруге дуайена мадам де Флерио. Мадам приняла мою жену в окружении большого количества молодых людей -- секретарей французского посольства. Несмотря на многолетнее пребывание в Лондоне, она очень плохо объяснялась по-английски, и один из секретарей был ее переводчиком. Все разговоры носили настолько протокольный характер, что моя жена внутренне не могла не улыбаться.
   Спустя несколько дней мадам де Флерио сделала ответный визит моей жене. Она приехала с взрослой дочерью, которая играла роль переводчицы, и между прочим вручила жене пачку своих визитных карточек, с которыми моя жена должна была делать визиты другим женам дипломатов. Строго по этикету полагается, чтобы жена дуайена лично представляла вновь приехавшую жену посла женам уже находящихся на месте послов. Так мадам де Флерио и поступала, когда речь шла о женах американского, японского или итальянского послов. Но причинять себе столько беспокойства из-за жены советского посла? Нет, это было уже слишком... И мадам де Флерио ограничилась передачей моей жене своих визитных карточек. При каждом визите моя жена наряду с своей карточкой должна была оставлять также карточку жены дуайена в знак того, что последняя как бы невидимо присутствует вместе с ней. Такая форма представления тоже имеется в дипломатическом этикете, но применение ее означает ледяную холодность отношений между представляющей и представляемой. Мадам де Флерио не могла удержаться от соблазна сделать этот булавочный укол по адресу моей жены, а по существу по адресу Советского государства.
   Жена принимала мадам де Флерио с дочерью внизу, в так называемой серой гостиной посольства, имевшей довольно оригинальную дверь: она была сделана так, что, когда закрывалась, то ее трудно было отличить от стены. Создавалось впечатление, что пред вами сплошная стена. Во время визита из окна потянуло ветром, и дверь внезапно захлопнулась. На лице мадам де Флерио вдруг появилось выражение испуга.
   -- Это что же? -- с ажитацией воскликнула гостья. -- Секретная дверь?
   Дочка боязливо придвинулась к матери. Моя жена весело рассмеялась и ответила:
   -- Да, да, страшно секретная дверь!
   С этими словами она встала и нажала на скрытую в двери ручку. Дверь открылась, и гостьи вздохнули с облегчением. Однако через две минуты они поспешили откланяться.
   В те дни антисоветская агитация представляла советские посольства как ширму для махинаций ГПУ, и в ярких красках расписывала высосанные из пальца секретные комнаты, подвалы с решетками и всякие другие "ужасы", якобы существующие в каждом представительстве СССР за границей. Бедные француженки, видимо, до такой степени были напичканы всей этой белибердой, что пришли в совершенную панику от случайно захлопнувшейся двери.
   Другой эпизод был более серьезен, но тоже хорошо отражал господствующую тогда атмосферу.
   Дания принадлежала к числу государств, с которыми у Советского Союза существовали дипломатические отношения.
   В Лондоне Дания была представлена графом Алефельдом Лаурвигом, которому я своевременно сделал протокольный визит. Он принял меня любезно, мы с четверть часа поболтали "о том, о сем, а больше ни о чем" и распрощались. Затем посланник сделал мне ответный визит. Никаких интересных разговоров при этом не было, но все в наших официальных отношениях с ним шло нормально.
   Когда моя жена стала делать свои визиты, очередь в конце концов дошла и до графини Алефельд. Моя секретарша позвонила в датское посольство и спросила, когда графиня могла бы принять жену советского посла. В ответ ей сообщили, что графиня больна и, к сожалению, не может сейчас принять мадам Майскую. Так как все люди смертны и подвержены недугам, то жена приняла это известие как должное и даже пожалела датскую посланницу. В тот момент мы еще не знали, кто такая графиня Алефельд. Спустя несколько дней жена прочитала в газетах, что датская посланница присутствовала на одном английском приеме. Мы решили, что, очевидно, она выздоровела, и моя секретарша вторично позвонила в датское посольство, справляясь, когда моя жена смогла бы нанести визит графине. Ей ответили, что графиня завтра уезжает на несколько недель в Данию и по возвращении сообщит, когда сможет принять мою жену. Такое неудачное совпадение нам показалось несколько странным, но формально придраться было не к чему. Прошло месяца полтора. Из газет мы знали, что графиня Алефельд ездила на родину, но уже давно вернулась в Лондон, однако обещанного сообщения от нее так-таки не поступало. Вся история начинала принимать какой-то загадочный характер, и я решил навести справки. Что же оказалось?
   Оказалось, что жена датского посланника не датчанка, а русская, и не просто русская, а бывшая фрейлина императрицы Марии Федоровны (жены Александра III и матери Николая II). Ларчик, таким образом, просто открывался: графиня Алефельд была махровой белогвардейкой и просто не желала обмениваться визитами с женой советского посла.
   -- Ну, если так, -- решили мы с женой, -- так мы тебя проучим!
   Жена, разумеется, больше не пыталась возобновить разговор о визите, и так как графиня Алефельд с своей стороны тоже не проявляла никакой инициативы, то в конце концов вышло так, что официально мы с ней остались незнакомы. Когда у нас в посольстве бывали какие-либо большие приемы, на которые приглашались все дипломаты с женами, мы регулярно посылали приглашения только графу Алефельду, с которым я был официально знаком, но без графини Алефельд, с которой моя жена была официально незнакома. С точки зрения нормального дипломатического этикета такое поведение было, конечно, издевательством над Алефельдами, но почтенная графиня пожинала то, что посеяла.
   История эта стала достоянием дипломатического корпуса и английских политических кругов (сознаюсь, мы кое-что сделали для ее популяризации), везде вызывая смех по адресу графской четы.
   Эта протокольная война между советским посольством и датской миссией в Лондоне шла год за годом, в течение шести лет, вплоть до отъезда Алефельдов на родину. Когда в 1938 г. на смену Алефельду приехал новый датский посланник граф Ревентлов, я при первом же свидании с ним откровенно рассказал ему о причинах этой "войны" и выразил надежду, что отныне отношения между советским посольством и датской миссией будут вполне нормальны. Ревентлов заверил меня, что все будет в порядке. Он сдержал свое слово, и с тех пор между советскими и датскими дипломатами в Лондоне не только восстановился мир, но и начали постепенно складываться хорошие отношения.

Комитет по невмешательству в дела Испании

   Отдельно хотелось бы сказать о дипломатах -- членах "Комитета по невмешательству в дела Испании", существовавшего в Лондоне в 1936-1939 гг., в период национально-революционной войны в Испании.
   Начну с лорда Плимута. Это был аристократ, род которого получил баронское звание еще в начале XVI в. Он являлся пятнадцатым по счету бароном в своем роду и был женат на дочери одиннадцатого по счету в своем роду графа Вемисс.
   Окончив аристократическую школу в Итоне и затем Кембриджский университет, Плимут, убежденный консерватор и один из крупнейших помещиков страны (он владел 12 тыс. га земли), избрал политическую карьеру: был членом лондонского муниципалитета, депутатом парламента, товарищем министра в нескольких ведомствах и, наконец, в 1936 г. стал заместителем министра иностранных дел. Высокий, плечистый, лет 50, с большой головой, покрытой редкими блекло-желтыми волосами, со спокойно-респектабельным выражением лица, Плимут как бы воплощал в себе образ, обычно связываемый с понятием "лорд". Он обладал прекрасными манерами и изысканно-дипломатическим складом речи. Все его движения, жесты, повадки были исполнены благообразной торжественности. Вдобавок к этому Плимут отличался большой выдержкой: за все два с половиной года работы комитета я не помню ни одного случая, когда бы он вышел из себя и наговорил каких-либо резкостей (хотя поводов для того было достаточно).
   Однако в этом большом, импозантном и холеном теле жил небольшой, медлительный и робкий ум. Природа и воспитание сделали Плимута почти идеальным олицетворением английской политической посредственности, которая питается традициями прошлого и заповедями стертого пятака.
   В качестве председателя комитета Плимут представлял собой совершенно беспомощную и часто комическую фигуру. Правда, он умел, сделав серьезно-бесстрастную мину, суммировать в гладких фразах итоги прений (сказывался продолжительный парламентский опыт) и был бы, несомненно, хорошим руководителем какой-либо солидной и спокойной комиссии по рассмотрению вопроса об открытии нового университета или по размежеванию границ между двумя провинциями. Однако Комитет по невмешательству в испанские дела меньше всего напоминал такую комиссию. Это была не тихая заводь, а стремительно мчащийся по камням поток. На каждом шагу таились опасности. Неожиданные ходы и контрходы членов комитета то и дело создавали критические ситуации. Даже в Лиге Наций -- этом первенце новой, демократической дипломатии -- не было ничего подобного.
   Председателю комитета чуть не на каждом заседании приходилось сталкиваться с взрывами политических мин, с настоящими дипломатическими бурями. От него требовались быстрота, сообразительность и гибкость мысли, умение вовремя предложить приемлемый для сторон компромисс. А у Плимута ничего этого не было. Не удивительно, что он часто попадал в чрезвычайно тяжелое положение, и тогда... Впрочем, я лучше нарисую типичную картинку.
   В порядке дня стоит какой-либо острый вопрос. Разгорается жаркая дискуссия. Мнения советского и фашистских представителей прямо противоположны. Представители так называемых демократических держав колеблются. Как председателю Плимуту надо занять какую-то позицию и повести за собой большинство членов комитета. Но Плимут не знает, на что решиться. На его лице изображается мучительное недоумение. Он обращается к стоим советникам -- Фрэнсису Хеммингу, сидящему слева, и Робертсу, сидящему справа. Между ними начинается какая-то торопливая консультация шепотом. Рекомендации советников оказываются разными, нередко даже противоположными, ибо Хемминг сочувствовал испанской демократии, а Роберте был сторонником Франко. Растерянность на лице Плимута возрастает, он то краснеет, то бледнеет и наконец, приняв сурово-бесстрастный вид, торжественно изрекает:
   -- Заседание откладывается!
   Таков был обычный прием Плимута во всех затруднительных случаях. Надо ли удивляться, что комитет и подкомитет на протяжении всего времени своего существования очень напоминали судно без капитана.
   Иного типа человеком был представитель Франции Шарль Корбен. Этот католик по убеждениям, юрист по образованию и профессиональный дипломат по опыту работы к своим 60 годам прошел разностороннюю дипломатическую практику в Париже, Мадриде, Риме, Брюсселе и с 1933 г. занимал высокий пост французского посла в Лондоне. Ходили слухи, что в прошлом он пережил тяжелую личную драму и после того навсегда остался холостяком. Но знаю, насколько это было верно, но не подлежал сомнению факт, что в Лондоне с ним не было жены. На приемах во французском посольстве в качестве хозяйки всегда выступала жена первого секретаря.
   По внешности Корбен мало походил на типичного француза. Шатен с проседью, с гладко выбритым лицом и спокойными серо-стальными глазами, он скорее напоминал потомка викингов. Движения у Корбена были неторопливые, уверенные, голос глуховато-ровный, с покашливаниями, эмоции крепко заперты в дипломатическом футляре. Никогда, даже в моменты наибольшего раздражения, он не повышал тона и не забывал правил хорошего поведения. Выступал Корбен в комитете обычно по-французски, хотя вполне свободно владел английским языком. Всегда блокировался с Плимутом, но его линия была более ясной и последовательной, чем линия председателя. Корбен считал, что война в Испании является досадным осложнением для Франции, и если ее нельзя сразу ликвидировать, то необходимо по крайней мере всячески приглушать и любыми мерами способствовать скорейшему окончанию боевых действий. Приведет ли это к победе демократии, или к победе фашизма, или к какому-либо компромиссу между ними, имело для Корбена второстепенное значение -- он заботился лишь о том, чтобы события в Испании перестали путать дипломатические карты Парижа.
   Французский посол принадлежал к той многочисленной в 30-е годы школе западных дипломатов, которые, отказавшись от концепций большой дальновидной (хотя бы и буржуазной) политики, всецело погрязли в тине мелкой повседневной политической возни. Такую линию Корбен вел все время, из заседания в заседание, при обсуждении каждого конкретного вопроса, встававшего перед комитетом или подкомитетом. Сейчас, в свете исторической перспективы, становится особенно ясным, что Корбен как представитель Франции несет никак не меньшую ответственность, чем Плимут, за ту близорукую, позорную линию поведения, которую проводили тогда "демократические" державы в отношении Испанской республики.
   Судьба жестоко покарала Корбена за его политические грехи: когда в 1940 г. "200 семей" предали Францию и топот германских батальонов раздался на улицах Парижа, Корбен перестал быть французским послом в Англии. Он не вернулся на родину, оккупированную врагом, а уехал куда-то в изгнание. Я видел Корбена перед его отъездом из Лондона. Это был совсем сломленный человек, сразу как-то состарившийся, поблекший и поникший.
   Очень колоритна была фигура представителя Бельгии барона Картье де Маршъена. Это был типичный дипломат "старой школы". Ему было далеко за 60, и голову его венчала густая шапка седых волос. Красочнее всего Картье выглядел на больших официальных приемах. В полной парадной форме, с лентой через плечо, с пышными седыми усами и моноклем, он, казалось, сошел с картины XIX в., изображающей иностранного посла.
   Картье был женат на богатой американке, женщине грубой и вульгарной, которая в разговорах с дипломатическими дамами без всякого стеснения заявляла:
   -- Я бы ни за что не вышла замуж за моего Картье, если бы он не был бароном.
   Картье слыл добродушным и любезным человеком. Он всегда был готов помочь нуждающемуся (независимо от того, выступал ли в роли нуждающегося отдельный человек или целая страна), но только если это не представляло для него никакой трудности. Зато, когда возникали какие-либо преграды, Картье даже не пытался их преодолеть, а лишь безнадежно разводил руками, точно хотел сказать:
   -- Я бы и рад что-нибудь сделать, но, вы сами видите, это невозможно.
   Картье не отличался большим умом. Конечно, хорошие манеры и долгая дипломатическая тренировка позволяли ему в обычной обстановке до известной степени скрывать это. Однако, когда бельгийскому послу приходилось сталкиваться с действительно серьезными проблемами, сразу же выявлялось его истинное лицо.
   Так было и в Комитете по невмешательству. Надо прямо сказать, комитет Картье очень не нравился. Не потому, что барон сочувствовал испанской демократии, -- совсем нет! Бельгийский посол куда больше симпатизировал Франко. Комитет не нравился Картье по совершенно другим соображениям: участие в этом органе так не походило на любезные его сердцу методы старой дипломатии, ведь здесь так часто требовалось занять вполне определенную позицию в спорном вопросе, да еще при дневном свете, перед лицом мирового общественного мнения! Вся натура, все воспитание Картье протестовали против этого. Но волею обстоятельств Картье все-таки приходилось сидеть за столом комитета и даже состоять в подкомитете при председателе.
   Впрочем, он очень скоро нашел весьма простой выход из затруднительного положения: какие бы ни шли на заседании дебаты, Картье молча рисовал в своем блокноте каких-то чертиков. Обычно за этим занятием он быстро засыпал. Барон склонял голову на руку и начинал с присвистом посапывать носом. Когда же дело доходило до голосования, Робертс, сидевший рядом с Картье, осторожно трогал его за рукав. Бельгийский посол просыпался, смущенно дергал головой, точно не понимая, где он находится, и, нескладно размахивая ладонями, восклицал:
   -- Прошу повторить еще раз! Я должен прочистить свою голову! Я не могу так быстро решить!..
   Кончалось дело тем, что Картье всегда голосовал вместе с Плимутом и Корбеном.
   По-своему любопытен был и представитель Швеции барон Эрик Пальмшерна. Невысокого роста, брюнет, с живыми движениями и черными, слегка вьющимися волосами, в которых кое-где поблескивали серебряные нити, он скорее походил на француза или итальянца, чем на скандинава. Лицо у Пальмшерна было приятное, вдумчивое, но слишком нервное, а в глазах бегал какой-то странный огонек.
   В молодости шведский посланник служил во флоте и примыкал к социал-демократической партии. С годами он стал политически "линять" и в дни моего знакомства с ним в Лондоне считал себя человеком, сочувствующим "всему прогрессивному". Но социализм казался ему теперь слишком узким и догматичным, не охватывающим всей сложности и разнообразия жизни.
   Как-то он пригласил меня к себе на завтрак. Мы сидели за столом рядом и вели неторопливую беседу на разные темы. Вдруг Пальмшерна искоса поглядел на меня и спросил:
   -- Вы, конечно, атеист?
   -- Да, атеист, -- ответил я, -- всегда таким был.
   -- Я тоже был атеистом, -- признался Пальмшерна, -- однако жизненный опыт заставил меня пересмотреть взгляды моей молодости.
   Я тогда не придал этому разговору большого значения, но невольно вспомнил его, когда в конце 1937 г. в мои руки попала английская газета с объявлением о выходе книги шведского посланника. Заглавие книги было странное и интригующее -- "Горизонты бессмертия". Я купил книгу и прочитал ее. Что же оказалось? То было собрание подробных записей спиритических бесед Пальмшерна с "информаторами из потустороннего мира"! Не скрою, меня это потрясло и заставило как-то совсем по-новому посмотреть на моего шведского коллегу. Подумалось даже: "Вот оно, гиппократово лицо [Гиппократово лицо -- медицинский термин, означающий лицо человека перед смертью] буржуазного общества..."
   За столом Комитета по невмешательству Пальмшерна был моим соседом, и во время заседаний мы нередко обменивались с ним мнениями и замечаниями. Его настроения имели в то время либерально-антифашистскую направленность. Особенно возмущал шведского посланника Риббентроп. Чем дальше разворачивалась бесславная эпопея комитета, тем сильнее становилось негодование Пальмшерна.
   -- Я никогда не думал, -- не раз говорил он мне, -- что дипломатия может пасть так низко. Ведь то, что здесь делается, это сплошной фарс, надувательство, лицемерие. Меня тошнит, когда я слышу речи не только Риббентропа и Гранди, но и Плимута, и Корбена... Какой ужас! Какое безобразие!..
   Однако, когда в ответ на эти ламентации я приглашал Пальмшерна помочь мне в борьбе против агрессоров, он пугался и отступал. Правда, за кулисами шведский посланник старался оказать мне посильную поддержку, и не только чисто моральную: иногда он содействовал моей работе полезной информацией. Но открыто выступить на моей стороне Пальмшерна не решался. Отчасти в том повинна была общая позиция шведского правительства в испанском вопросе, не желавшего вступать в конфликт с Германией. Отчасти же тут играли роль и собственные взгляды Пальмшерна: несмотря на свое возмущение поведением четырех западных держав, он все-таки никак не мог "принять" испанских демократов. Они казались ему "слишком красными". В результате Пальмшерна все время колебался, путался, бросался из стороны в сторону, не умея занять в комитете твердой и последовательной позиции.
   В 1938 г. Пальмшерна вышел в отставку, но не вернулся в Швецию, а остался в Англии, возглавив какую-то шведско-британскую торговую компанию. В дипломатических кругах Лондона с улыбкой рассказывали об обстоятельствах, сопровождавших отставку шведского посланника. В 1937 г. Пальмшерна достиг предельного возраста для дипломатических работников Швеции -- 60 лет. Из этого общего правила для послов и посланников нередко делались исключения, и Пальмшерна, конечно, имел бы все шансы остаться представителем своей страны в Англии еще на несколько лет. Но... как раз в 1937 г. вышла его книжка "Горизонты бессмертия", и шведское министерство иностранных дел испугалось. Испугалось не того, что принадлежность его посланника к спиритам может уронить престиж Швеции в глазах мирового общественного мнения, -- нет! Такие опасения были ему чужды. Поводом для беспокойства в шведском министерстве иностранных дел послужило нечто иное. Там подумали: а что если "потусторонние информаторы" беседуют с Пальмшерна и на дипломатические темы? Что если они дают ему указания по различным политическим вопросам? Что если эти указания потустороннего происхождения разойдутся с инструкциями шведского правительства по тем же вопросам? Кому тогда Пальмшерна отдаст предпочтение?..
   Чтобы избежать риска, в Стокгольме решили соблюсти общее правило и, всячески позолотив пилюлю, дали посланнику в Лондоне отставку в 60 лет.
   Совсем другого склада был представитель Чехословакии Ян Масарик. Он долго жил в США, и это наложило отпечаток не только на его английский язык, который звучал американскими интонациями, но и на весь склад его характера. Конечно, он считал себя добрым чехословацким патриотом, однако в сознании его всегда шла борьба между двумя тенденциями: разумом он понимал, особенно в годы второй мировой войны, что будущее Чехословакии лежит на востоке, на путях тесной дружбы с СССР, но сердцем и чисто бытовыми навыками тяготел к западу -- к США, Англии, Франции. Как-то Масарик сказал мне:
   -- Нет, я не социалист! Социализм отпугивает меня... но я и против всякой реакции. Меня скорее всего можно определить как европейского радикала, который верит в науку и прогресс человечества, хочет им содействовать, но по-своему... В индивидуалистическом порядке... Может быть, немного анархично...
   Это внутреннее раздвоение разъедало Масарика в Лондоне, разъедало позднее на родине, и мне кажется, что именно оно лежало в основе его преждевременной смерти [В 1948 г., будучи министром иностранных дел Чехословакия, Массарик покончил жизнь самоубийством].
   Участие в Комитете по невмешательству было для Масарика тяжелым и мучительным испытанием. В душе он сочувствовал испанским демократам и под сурдинку оказывал мне всяческое содействие в борьбе против фашистов. Особенно ценна была его информация о планах и намерениях фашистских представителей, а иногда -- также англичан и французов. Масарик был чрезвычайно осведомленный дипломат и имел хорошие связи в самых разнообразных кругах. Однако и он, подобно Пальмшерна, не решался выступить открыто на моей стороне. Поэтому на заседаниях комитета и подкомитета Масарик обычно угрюмо молчал, а когда это было невозможно, ограничивался немногими и, как правило, туманными замечаниями.
   Плимут, Корбен, Картье, Пальмшерна, Масарик представляли за столом подкомитета лагерь так называемых демократических держав и, при всех своих различиях, проводили в основном одну и ту же политическую линию, живым олицетворением которой являлся председатель комитета.
   Но за тем же столом сидели и представители фашистского лагеря. Их было трое -- лондонские послы Италии, Германии и Португалии. О последнем -- графе Монтейро -- много говорить не приходится. В нем не было ничего характерного. Он представлялся мне каким-то слишком уж "обтекаемым" -- и по внешности, и по своему внутреннему существу -- и играл совершенно ничтожную роль в комитете в качестве довеска к двум "большим фашистам" -- Дино Гранди и Иоахиму Риббентропу. Но зато об этих "больших" следует сказать несколько подробнее.
   Сначала о Гранди. Если шведский посланник Пальмшерна по внешности походил на итальянца, то итальянский посол Гранди по внешности скорее напоминал русского или поляка. Это был человек крепкого сложения, темный шатен, с зачесанными назад волосами и тщательно подстриженной клинообразной бородой. Под густыми бровями сидели необыкновенно яркие глаза, выражение которых как-то странно сочетало искорки веселого смеха с невозмутимостью циника. Усы подчеркивали большой упрямый рот. Общее впечатление было: хитрый человек, с которым надо быть начеку.
   Гранди являлся одной из основных фигур итальянского фашизма и вместе с Муссолини стоял у его колыбели. В 1922 г, он участвовал в "походе на Рим", а когда Муссолини превратился в диктатора, занимал ряд ответственных постов в фашистской администрации, вплоть до министра иностранных дел. Облеченный высокими полномочиями, Гранди совершил весьма успешную для Италии поездку в СПЖ и с не меньшим успехом выступал от имени своего правительства в Лиге Наций,
   В начале 30-х годов имя 37-летнего Гранди. было очень известно. Многие рассматривали его как вероятного "наследника" Муссолини. И вдруг преуспевающего "государственного деятеля" подстерегла "рука судьбы".
   Известно, что Муссолини относился крайне подозрительно к каждому крупному человеку из своего окружения. В Гранди он почувствовал соперника и нанес ему решительный удар, пока тот не стал еще слишком опасен для него: в середине 1932 г. Гранди лишился своего министерского поста и был назначен итальянским послом в Лондон. Это было равносильно "почетной ссылке". Гранди думал, что опала скоро будет снята и он снова вернется в Италию. Однако Гранди ошибся: ему пришлось прожить в Англии целых семь лет.
   Мои отношения с Гранди носили сложный и противоречивый характер. Как человек он был несомненно интересен, остроумен, красноречив. Беседы с Гранди я всегда считал полезными, ибо он являлся одним из наиболее осведомленных иностранных послов в Лондоне и от него нередко можно было узнать самые свежие политические и дипломатические новости. К тому же Гранди в отличие от многих других дипломатов был откровенен, почти демонстративно откровенен с коллегами!
   В первые три года моей работы в Лондоне мы часто встречались и имели немало любопытных дискуссий. Этому способствовали существовавшие в то время отношения между СССР и Италией: выражаясь дипломатическим языком, они были "дружественными". Однако в 1935 г. положение стало резко меняться: пропасть между СССР и Италией стала увеличиваться. Сначала из-за нападения Италии на Эфиопию, потом из-за итальянской агрессии в Испании. Это отразилось и на моих личных отношениях с Гранди.
   Зимой 1935/36 г., в пору итало-эфиопской войны, прямого разрыва между нами еще не произошло. Зато с началом войны в Испании мы оказались в противоположных лагерях и за столом Комитета по невмешательству повседневным явлением стали самые ожесточенные схватки между нами. Гранди защищал здесь политику своего правительства не только по обязанности, а с подлинным увлечением, руководствуясь при этом не столько общеполитическими, сколько чисто личными целями. Ему явно льстило то, что после долгого замалчивания его имя вновь замелькало в газетах, зазвучало по радио. Он опять оказался в центре мирового внимания! Комитет давал Гранди трибуну для частых и эффектных выступлений. И так как Риббентроп (другой фашистский кит) далеко уступал Гранди в уме, красноречии, хитрости, ловкости, то в конечном счете создавалось впечатление, что именно посол Италии, а не посол Германии, является лидером фашистского лагеря в комитете. Это еще больше стимулировало энергию и изобретательность Гранди.
   Комитет оказался для Гранди настоящей находкой. Его престиж в Италии стал быстро подниматься. В 1937 г. Муссолини счел необходимым пожаловать своему послу в Лондоне титул графа, а в 1939 г. Гранди был наконец отозван из Англии и назначен министром юстиции. Затем он стал членом Большого фашистского совета. Потом -- уже в 1943 г. -- он принял активное участие в свержении Муссолини. Гранди, видимо, понимал, что "классический фашизм", главой которого был павший диктатор, больше невозможен, и пытался заменить его несколько смягченной формой "неофашизма", надеясь играть при этом ведущую роль в партии и стране. Но расчеты Гранди опять не оправдались. Итальянский народ не хотел больше слышать о фашизме -- старом или новом, безразлично. В результате мой "лондонский коллега" и идейный противник в числе многих других совсем исчез с политического горизонта.
   Риббентроп во многих отношениях был полной противоположностью Гранди. Сидя в течение целого года наискосок от германского посла за столом Комитета по невмешательству, я имел возможность близко изучить его. И должен прямо сказать: это был грубый, тупой маньяк с кругозором и повадками прусского фельдфебеля. Для меня всегда оставалось загадкой, как Гитлер мог сделать такого дуболома своим главным советником по внешнеполитическим делам, а может быть, лучшего советника он и не заслуживал? Ведь внешняя политика "третьего рейха", в формирования которой "фюрер" несомненно играл основную роль, совсем не блистала высоким искусством. Там, где достаточно было бронированного кулака, она оказывалась успешной. Но там, где такой "аргумент" являлся неубедительным, она неизменно терпела поражения. Иначе как объяснить то, что гитлеровская дипломатия не сумела предотвратить создание американо-советско-английской коалиции? Как объяснить, что одновременно с Германией не произошло нападения Японии на СССР, о чем так мечтали в Берлине?
   Бывший коммивояжер по продаже шампанских вин, Иоахим Риббентроп шагнул на пост германского посла в Лондоне через труп фон Хеша (см. выше) и обнаружил здесь такое отсутствие понимания Англии и англичан, такую вопиющую бестактность, такое нелепое представление о своей собственной персоне, что скоро стал посмешищем в британской столице. Конечно, с Риббентропом встречались, его приглашали на приемы и ходили на приемы к нему. Определенные круги даже подобострастно заискивали перед ним (ведь он представлял могущественную державу!). Однако те самые люди, которые только что обедали или пили чай в германском посольстве, выйдя на улицу, разражались злыми насмешками по адресу хозяина и рассказывали друг другу анекдоты о его тупости и самонадеянности.
   Злоключения Риббентропа начались буквально с первого дня его появления в Англии. Есть твердо установленное дипломатическое правило, что посол до вручения своих верительных грамот главе государства, при котором он аккредитован, еще не посол и, в частности, не может выступать с речами или интервью политического характера. Однако Риббентроп, выйдя из поезда, который доставил его из Дувра в Лондон, тут же на вокзале устроил пресс-конференцию, во время которой порицал Англию за недооценку "красной опасности" и призывал ее объединиться с Германией для борьбы с коммунизмом. В стране, которая канонизирует традиции и перешедшие от предков обычаи, поведение Риббентропа шокировало даже "твердолобых" консерваторов.
   За первым "шоком" последовали другие. На придворном приеме Риббентроп вместо обычного рукопожатия приветствовал английского короля фашистским салютом. Это вызвало в монархических кругах настоящее землетрясение.
   Столь же нелепо повел он себя, делая после вручения верительных грамот предписанные дипломатическим этикетом визиты вежливости иностранным послам и британским сановникам. Риббентроп везде становился в заученную позу и произносил одну и ту же пространно-яростную речь о необходимости борьбы с коммунизмом, что вызывало иронические пожимания плечами даже у тех, кто симпатизировал гитлеровской Германии.
   Только приехав с визитом ко мне (избежать этого ему не удалось), он допустил исключение. В течение четверти часа, проведенных в советском посольстве, новый германский посол говорил на столь "беспартийную" тему, как лондонские туманы.
   Когда в свое время я нанес Риббентропу ответный визит вежливости, произошло вот что. На крыльце немецкого посольства меня встретил здоровенный плечистый парень с нагло-надменной физиономией. Он был в штатском, но выправка, манеры, ухватки не оставляли сомнения в его гестаповском происхождении. Парень стукнул каблуками, стал во фронт и затем с низким поклоном открыл наружную дверь в посольство. В вестибюле меня встретили еще четыре парня того же гестаповского типа; они тоже стукнули каблуками, тоже стали во фронт и затем помогли мне раздеться. В приемной, где я провел несколько минут, пока Риббентропу докладывали о моем прибытии, меня занимал шестой по счету парень той же категории, но чуть-чуть интеллигентнее. На лестнице, которая вела на второй этаж, где помещался кабинет посла, стояли еще три бравых гестаповца -- внизу, наверху и посредине, и, когда я проходил мимо них, каждый вытягивался и громко щелкал каблуками...
   Итак, девять архангелов Гиммлера салютовали советскому послу, когда он в порядке дипломатического этикета посетил германского посла! Затем в течение 15 минут Риббентроп горячо доказывал мне, что англичане не умеют управлять своей изумительно богатой империей. А после того как мы распрощались и я проследовал из кабинета германского посла к оставленной у подъезда машине, парад гестаповцев повторился еще раз. Бывший коммивояжер явно хотел произвести на меня "впечатление". Надо было отличаться поистине чудовищной глупостью и феноменальным непониманием советской психологии, чтобы рассчитывать "поразить" посла СССР таким фарсом.
   Вернувшись домой, я пригласил к себе нескольких английских журналистов и подробно описал им ритуал моей встречи в германском посольстве. Журналисты громко хохотали и обещали широко огласить эту "сенсацию" в политических кругах столицы. Они сдержали свое слово. В течение нескольких дней в парламенте и на Флит-стрит [Флит-стрит -- улица газетных редакций в Лондоне] только и было разговоров, что о приеме Майского Риббентропом. Германскому послу эта история принесла не лавры, а крапиву.
   В высшей степени странно вел себя Риббентроп и в Комитете по невмешательству. Являясь на заседания, он ни с кем не здоровался, а с надменно-бесстрастной миной на лице, как бы не замечая окружающих, молча направлялся к своему месту за столом и, усевшись в кресло, тотчас же устремлял пристальный взор к потолку. Даже когда Риббентропу приходилось выступать, он оставался в этой неизменной позе, упорно глядя на потолок. Ни председателя, ни других членов комитета для германского посла не существовало. Все это было так вызывающе нагло, что даже Плимут не скрывал своего раздражения, а Гранди посматривал на своего единомышленника с ехидной улыбкой.
   Члены комитета возмущались поведением Риббентропа, но никто не решался дать ему надлежащий урок. Тогда я решил проявить инициативу. На одном из заседаний, где мне пришлось выступать непосредственно после Риббентропа, я начал свою речь так:
   -- Если бы господин германский посол искал вдохновение не на потолке, а попытался посмотреть на реальные события, творящиеся в жизни, то...
   И дальше я перешел к изложению своих соображений.
   Этого было достаточно. Едва прозвучали мои слова о "вдохновении" и "потолке", как германский посол очнулся. Точно кто-то огрел его плеткой по спине. Он поерзал на своем кресле, отвел взгляд от потолка и осторожно стал оглядывать всех сидевших за столом... В дальнейшем Риббентроп уже не пытался изображать из себя каменного истукана, который не имеет ничего общего с окружающими.
   Все выступления Риббентропа в комитете были на редкость грубы, прямолинейны, неискусны. Только что итальянский посол в пространной речи сплетет хитроумную сеть из полуправды-полулжи, из подтасовок и умолчаний; только что на лице Плимута появится задумчиво-растерянное выражение, что всегда означало его полусогласие с выслушанными аргументами; только что Корбен и Картье (если последний не спал) начнут многозначительно крякать в знак того, что к соображениям Гранди следует отнестись серьезно... И вдруг Риббентроп с маху, с плеча бросает тяжелый камень на стол комитета! Сеть, сотканная Гранди, сразу рвется, и весь эффект от его тщательно подготовленной концепции мгновенно испаряется. На лице Риббентропа глубокое удовлетворение. На лице Гранди -- едва скрываемое бешенство.
   Эти ухватки Риббентропа вызывали немало насмешек среди членов комитета, и кто-то из комитетских остроумцев переименовал германского посла из Риббентропа в Бриккендропа, что означало в переводе: "бросатель кирпичей". Меткое прозвище крепко приклеилось к представителю гитлеровской Германии...
   Ограниченность и грубость Риббентропа часто ставила его в смешное положение. Помню такой случай. Во время одной из острых схваток с Риббентропом я сказал:
   -- Великий германский поэт Генрих Гейне говорит...
   Не успел я закончить фразу, как Риббентроп злобно зарычал -- не воскликнул, а именно зарычал:
   -- Это не германский поэт!
   Сидящие за зеленым столом сразу насторожились. Я остановился на мгновение и затем, глядя в упор на Риббентропа, продолжал:
   -- Ах так?.. Вы отказываетесь от Генриха Гейне? Очень хорошо! Тогда Советский Союз охотно его усыновит.
   За столом раздался громкий смех. Риббентроп покраснел и по привычке устремил свой взор в потолок.
   Чтобы закончить характеристику персонажей, игравших видную роль в жизни комитета, я должен упомянуть еще об одной фигуре -- о нашем генеральном секретаре Фрэнсисе Хемминге. Это был человек лет 45, грузный, невозмутимо-спокойный, остро-наблюдательный. Он все видел и слышал, что творилось за зеленым столом, все помнил, обо всем мог представить исчерпывающую информацию. Как профессиональный чиновник (Хемминг в течение 20 лет выполнял функции секретаря при многих министрах и во многих учреждениях и организациях), он не принадлежал ни к каким партиям и не любил высказывать открыто своих политических убеждений. В Хемминге этот принцип беспартийности заходил так далеко, что он даже в мыслях не позволял себе каких-либо определенных суждений по тому или иному политическому вопросу.
   Я упоминал, что Хемминг сочувствовал испанским демократам, но это было сочувствие вообще, без ясных линий. Мозг Хемминга был так тренирован, что он с величайшей легкостью улавливал самые противоположные взгляды и умел находить для них чрезвычайно "обтекаемые" формулировки; в результате пропасть между ними как-то затушевывалась, сглаживалась.
   Хемминг был особенно великолепен, когда приходилось составлять официальное коммюнике о только что закончившемся заседании комитета или подкомитета. Он с полуслова ловил пожелания каждого участника заседания, сразу же облекал их в приемлемую для большинства словесную форму, в случае каких-либо возражений мгновенно вносил изменения, что-то прибавлял, что-то убавлял и в конце концов клал на стол удовлетворяющий всех документ.
   Хемминг был также превосходным организатором всей канцелярской части комитета. Если, скажем, заседание комитета или подкомитета кончилось в 6 часов вечера, то уже к 9 часам все его участники получали у себя в посольстве присланные с курьером ротаторные копии стенографических протоколов. Мне всегда это казалось почти чудом.
   А вот другой пример. Когда комитет решил приступить к выработке первого плана контроля испанских границ, Хемминг в течение недели представил на его рассмотрение не только схему такого плана, но и целую книгу сложнейших расчетов финансового, административного и технического характера. В организационной области Хемминг был настоящий маг и волшебник, и я не раз публично воздавал должное его изумительным деловым способностям.
   И еще один любопытный штрих. Этот идеальный секретарь и администратор, как и многие англичане, имел свое приватное "hobby" (чудачество), которое никак не относилось к его служебным обязанностям. Хемминг был страстным исследователем-энтомологом. В тот самый 1936 г., когда он стал секретарем Комитета по невмешательству, его избрали также секретарем Международной комиссии по зоологической номенклатуре. А в 1938 г., когда Комитет по невмешательству был поглощен созданием второго плана контроля, Хемминг параллельно выполнял функции генерального секретаря Международной конференции по защите флоры и фауны Африки.
   Особое пристрастие Хемминг питал к южноамериканским насекомым, и опубликованный им по этому предмету большой научный труд высоко расценивался специалистами-энтомологами.
   
   
   

Часть третья.
Борьба за торговое соглашение

Переход Англии от свободной торговли к протекционизму

   Моей первой крупной дипломатической операцией в Лондоне была борьба за заключение нового торгового соглашения между СССР и Англией вместо соглашения 1930 г., только что односторонним актом денонсированного британским правительством. Об этом я уже неоднократно упоминал, рассказывая о своих встречах с английскими министрами и государственными людьми. Такая борьба при всяких условиях была бы очень важной и сложной акцией, ибо обеспечение нормального функционирования торговли между двумя странами является одной из серьезнейших задач в их взаимных отношениях. А здесь, в этом конкретном случае, благодаря целому ряду дополнительных обстоятельств, о которых речь будет ниже, такая борьба была особенно важна и сложна.
   По приезде в Лондон я должен был сразу же заняться вопросом о новом торговом соглашении, и, как уже рассказывалось выше, я начал с политического зондажа в правящих кругах и в кругах оппозиции. Однако я не ограничился лишь этим. В серьезной дипломатии нельзя придавать излишнего значения быстро меняющейся конъюнктуре. Надо смотреть в глубь вещей и под поверхностью подчас шумных и драматических внешних событий отыскивать те основные явления, которые в конечном счете решают все.
   В середины XIX в. Англия была главной твердыней свободной торговли. Это вытекало из ее коренных экономических интересов. То была эпоха, когда Великобритания являлась единственной высокоразвитой промышленной державой среди отсталых аграрных стран как в Европе, так и за ее пределами. Тогда Великобритания претендовала на роль "мастерской всего мира" и действительно в значительной степени являлась таковой. В сложившейся обстановке английская буржуазия, находившаяся еще в стадии "свободного" домонополистического капитализма, горячо отстаивала принципы свободной торговли. Это ей было выгодно по двум главным соображениям.
   Во-первых, свобода торговли (т.е. отсутствие таможенных барьеров в самой Великобритании) обеспечивала ввоз в Англию дешевого сырья и продовольствия, что способствовало понижению издержек производства, включая заработную плату, и, стало быть, удешевлению готовых изделий и их более широкому сбыту на внутреннем и внешнем рынках.
   Во-вторых, свобода торговли (т.е. одновременное отсутствие таможенных барьеров в других странах) открывала перед Великобританией широкие возможности наводнять мировой рынок продуктами своей промышленности и вместе с тем затрудняла создание в европейских и неевропейских державах своей собственной промышленности, которая в большей или меньшей степени могла бы конкурировать с британской промышленностью.
   Конечно, вся эта сугубо прозаическая механика была ярко позолочена велеречивыми высказываниями буржуазных экономистов, философов, писателей и политиков о благодетельном влиянии свободы торговли на судьбы человечества вообще и об ее значении как гарантии мира для всех стран и народов. Свобода торговли стала символом веры английского либерализма. Получение высокого процента на капитал искусно вуалировалось внешне идеалистической маскировкой. Но суть дела, прекрасно раскрытая в свое время Марксом и Энгельсом, от того нисколько не менялась.
   Столь выгодное для Англии положение сохранялось около 30-40 лет. Однако с конца XIX в. ситуация стала меняться. Германия, получившая с Франции в 1871 г. громадную контрибуцию, вступила на путь быстрого индустриального развития и для защиты своей молодой промышленности отгородилась от остального мира высокой таможенной стеной. К 90-м годам прошлого столетия она сделала в этом направлении уже весьма крупные успехи. Тот же процесс, хотя и в менее ярких формах, происходил во Франции, Австро-Венгрии, России, Италии, Скандинавских странах, Японии. США также стремительно индустриализировались под защитой "охранительных" тарифов. Былая промышленная монополия Англии все больше подрывалась, у британской промышленности оказывались опасные конкуренты в различных частях света. Важнейшими из них были Германия и США. Теперь многие в Англии (особенно среди ее промышленников и политических деятелей) стали приходить к мысли, что британская индустрия нуждается в защите от иностранной конкуренции. На этой почве возникло широкое движение в пользу протекционизма, которое находило себе сторонников как в консервативной, так и в либеральной партии -- двух основных политических партиях страны в конце XIX в. Вождем данного движения был Джозеф Чемберлен (1836-1914), начавший свою политическую карьеру в качестве радикала и даже республиканца, но постепенно, шаг за шагом эволюционировавший вправо и закончивший свою жизнь в качестве лидера крайнего империалистического крыла британского господствующего класса. Джозеф Чемберлен был одновременно теоретиком и практиком нового движения.
   План, выдвинутый Джозефом Чемберленом для спасения положения, в главных чертах сводился к превращению Британской империи в "коммерческую федерацию" путем установления преференциальных таможенных тарифов между всеми членами этой империи. Конкретно: в Англии должны были быть введены пятипроцентные пошлины на продовольствие и десятипроцентные пошлины на индустриальные товары, ввозимые из других стран; напротив, ввоз тех же товаров из различных частей империи должен был оставаться свободным; импорт сырья, независимо от его происхождения, также по должен был облагаться никакими сборами; члены империи в свою очередь должны были установить у себя аналогичные порядки для английских и иностранных товаров. Осуществление указанного плана, по мысли Джозефа Чемберлена, имело бы результатом не только защиту английской промышленности от атак со стороны иностранных, в первую очередь германских и американских конкурентов, но и цементирование пестрой и разношерстной Британской империи. В дальнейшем на этой экономической основе могли бы быть возведены уже различные надстройки в целях превращения Британской империи в единый военно-политический организм.
   Для пропаганды своего плана Джозеф, Чемберлен создал в 1903 г. "Лигу тарифной реформы", которая, однако, не встретила большой поддержки в стране. Широкие массы боялись вздорожания жизни как результата такой реформы; либералы, верные фритредерской традиции, рассчитывали, что Англия еще может отстоять свои позиции даже при сохранении свободы торговли; консерваторы, опасаясь потери голосов на выборах, предпочитали до поры до времени выжидать развития событий. В конечном счете избирательная кампания 1905 г. оказалась поражением для Джозефа Чемберлена: либеральная партия завоевала огромное большинство мандатов, и к власти пришло фритредерское правительство Кэмпбелла -- Баннермана, Асквита и Ллойд Джорджа. "Тарифная реформа" временно сошла со сцены, а вскоре после того умер и сам ее автор. Первая мировая война резко изменила ситуацию. Начался общий кризис капитализма, мир распался на две системы -- капиталистическую и социалистическую, все противоречия, присущие капитализму, сильно обострились. Мировой экономический кризис 1929-1933 гг. довел эти противоречия до высшей, точки. При таких условиях мировые позиции Англии, несмотря на ее победу в войне 1914-1918 гг., становились все более шаткими. В частности, иностранная конкуренция для ее промышленности превратилась в серьезную проблему. Фритредерские традиции с каждым годом все явственнее выветривались. Их главная носительница -- либеральная партия -- на глазах у всех неудержимо хирела и теряла свое прежнее влияние. И когда осенью 1931 г, пало второе лейбористское правительство и к власти пришли консерваторы (слегка завуалированные под "коалиционное правительство" Макдональда), план Джозефа Чемберлена вновь ожил и стал боевым лозунгом британских империалистов. Его главным апостолом и проводником сделался Невиль Чемберлен, сын Джозефа, занимавший пост министра финансов в кабинете Макдональда.
   План Джозефа Чемберлена при своем рождении в начале XX в. имел общий характер. Он был направлен против конкуренции всех прочих держав. В нем не было элементов дискриминации по адресу какой-либо одной определенной страны.
   В 1932 г. картина была иная [После выборов 1931 г. было образовано коалиционное правительство, располагавшее в палате общин 520 мандатами, из которых 472 находились в руках консерваторов. Однако в целях политической маскировки консерваторы поставили во главе коалиционного правительства Макдональда, который незадолго перед тем вместе со Сноуденом и Томасом был исключен из лейбористской партии и образовал эфемерную партию национал-лейбористов, проведшую в палату общин 13 депутатов, да и то благодаря содействию консерваторов. Национал-лейбористы входили в коалицию. Ортодоксальные лейбористы располагали в новой палате лишь 51 мандатом вместо 109, которые они получили на предшествующих выборах 1929 г.]. В ходе первой мировой войны произошло одно событие величайшего исторического значения: пролетарская революция в России и, как результат ее победы, возникновение Советского государства. Вражда капиталистического лагеря к нему была безмерна. На каждом шагу капиталистический лагерь стремился нанести удар СССР, заподозрить его намерения, оклеветать его действия, возложить на него ответственность за все грехи и непорядки послевоенной эпохи.
   В Англии эти настроения были очень сильны с первого же дня существования Советской власти в России. Они были сильны и в тот момент, когда реализация плана Чемберлена стала практической проблемой британской политики. Поэтому дискуссия и проекты 1930-1932 гг., связанные с введением протекционизма в Великобритании и ее империи, резко отличались от своего прообраза начала XX в. Они были пропитаны духом явной дискриминации. Своим острием они были направлены прежде всего против определенной страны -- СССР, за счет которого Чемберлен-сын хотел в первую очередь лечить болезнь, установленную Чемберленом-отцом. Так получилось, что на имперской конференции в Оттаве (сентябрь 1932 г.), где под председательством Болдуина, но под руководством Невиля Чемберлена был совершен решающий поворот от свободы торговли к протекционизму, основным вопросом стал "русский вопрос".
   На Оттавской конференции канадский премьер Беннет возглавил крестовый поход против советского экспорта вообще и экспорта советского леса в Англию в особенности, до хрипоты крича о "советском демпинге", основанном якобы на применении "рабского труда".
   В результате 16 октября 1932 г. англо-советское торговое соглашение было денонсировано односторонним актом британского правительства. Это вызвало большое волнение в торговых и лейбористских кругах. Правительству пришлось изворачиваться и "объяснять" свои действия. Ясность в положение внес министр финансов Н.Чемберлен, который, отвечая на запрос в парламенте 21 октября, сказал:
   
   "Почтенный джентльмен привел гипотетический случай, когда русское правительство могло бы производить пшеницу дешевле кого-либо другого. Позволю себе спросить, как можно установить издержки производства в России? Как можно сравнивать издержки производства в России с какими-либо другими, когда здесь нет ни издержек на оплату процента на капитал, ни инвестиций, вложенных в землю, и т.д., которые имеются в обычном производстве? Очевидно, сравнивать невозможно. При русской системе можно игнорировать различные статьи расхода, которые приходится принимать во внимание, когда речь идет об обычных производителях. Поэтому совершенно ясно, что русское правительство в состоянии "испортить" рынок для всех других торговцев, не подпадая под обвинение в продаже по демпинговым ценам" ["Parliamentary Debates, House of Commons", vol. 269. col. 532].
   
   Со свойственной ему прямолинейностью Чемберлен выпустил кошку из мешка: все дело, оказывается, было в том, что в СССР господствовала социалистическая система хозяйства (не было, видите ли, ни процента на капитал, ни частных капиталовложений в землю!), которая уже на этой сравнительно ранней стадии развития обнаруживала несомненное превосходство над "обычной" для Чемберлена, т.е. капиталистической, системой хозяйства.
   К этому времени наша страна только что закончила первую пятилетку, и закончила успешно, в четыре года, благодаря героическим усилиям советского народа. Мы вступили в пятилетку отсталой, аграрной страной. У нас не было достаточных кадров, и потому для своей индустриализации мы вынуждены были привлечь иностранных инженеров и специалистов, главным образом из США, Германии и Англии. У нас не было современных станков и машин, и потому мы вынуждены были ввезти из-за границы самое разнообразное оборудование. У нас были очень ограниченные средства в иностранной валюте. И все-таки первая пятилетка была закончена досрочно! Но она досталась нам дорогой ценой: не хватало продовольствия, не хватало обуви и одежды, не хватало домов и квартир. Советские люди добровольно и сознательно жертвовали всем необходимым для успешного преобразования экономики своей страны. Да и как могло быть иначе? Ведь в 1928-1932 гг. мы вели трудную и упорную борьбу на экономическом поле битвы. Борьбу за наше будущее, за торжество социализма в нашей стране, за грядущее счастье всего человечества. Цель, которую мы преследовали, безусловно, стоила принесенных ради нее жертв, и мы могли с удовлетворением констатировать достижение поставленной цели.
   Однако положение СССР было трудным. Изнутри нам грозила кулацкая стихия, которая хотя и была побеждена в процессе коллективизации, но еще сохраняла возможность серьезно вредить Советскому государству. Извне нам грозили реакционные силы капиталистического мира -- особенно в Англии, которые все еще ее хотели примириться с существованием "большевистской страны" на востоке Европы, вели против нее всевозможные интриги и мечтали о новом крестовом походе для ликвидации этого "очага революции" вооруженной рукой.
   Такова была обстановка, в которой начинались торговые переговоры с британским правительством.

Начало переговоров

   На протяжении ноября 1932 г. я держал Москву в курсе всех своих встреч и бесед по вопросу о торговых переговорах, и 7 декабря мне было поручено уведомить английское министерство иностранных дел, что Советское правительство принимает предложение британского правительства об открытии переговоров в целях заключения нового торгового соглашения и что представителями Советского правительства в переговорах буду я и наш тогдашний торгпред в Лондоне А.В.Озерский.
   Первое совместное заседание сторон состоялось 15 декабря в здании министерства торговли. С советской стороны в качестве главных делегатов присутствовали я и Озерский, с британской стороны -- министр торговли Ренсимен и глава департамента заморской торговли Колвил. Кроме того, за столом сидело значительное число экспертов обоих сторон, среди которых были первый секретарь посольства Каган от нас и сэр Хорас Вилсон от англичан. Этот последний сыграл в дальнейшем чрезвычайно большую роль в ходе переговоров.
   Как и следовало ожидать, заседание 15 декабря носило больше формальный характер. Председательствовал Ренсимен. Основным оратором с английской стороны был Колвил.
   Я выступил с кратким заявлением общего характера, в котором, подчеркнув, что, поскольку денонсирование соглашения 1930 г. исходило от британского правительства, на нем лежала обязанность указать, чем именно оно недовольно в старом соглашении, и делать новые предложения. "Что касается нас, -- прибавил я, -- то мы вполне удовлетворены временным торговым соглашением (1930 г. -- И.М.) и не хотим никаких изменений в положениях этого соглашения". В заключение я прибавил:
   -- Во время переговоров подобного рода довольно обычно, что каждая сторона вначале выдвигает чрезмерные требования в расчете иметь больше возможностей для "торговли". Каждой стороне кажется, что такой метод, столь обычный для восточных базаров, является наиболее удобным путем в целях достижения надлежащего компромисса. Я в этом сильно сомневаюсь...
   Я был бы счастлив, если бы в данном случае британская сторона отказалась от этой восточной привычки.
   Как показали последующие события, мой призыв к английской стороне остался гласом вопиющего в пустыне, Ренсимен и Колвил, однако, дали обещание в ближайшие дни прислать нам своп письменные соображения о характере будущего торгового соглашения.

Суть разногласий

   Министерство торговли прислало нам обещанные соображения 29 декабря 1932 г. Они состояли из четырех пунктов.
   Первый пункт касался принципа наибольшего благоприятствования. Министерство торговли утверждало, что этот принцип, содержавшийся в торговом соглашении 1930 г., является "неподходящим" для англо-советской торговли по двум причинам:
   а) ввиду "специальных условий советского импорта и экспорта" (имелась в виду монополия внешней торговли); данный принцип будто бы препятствовал "Соединенному Королевству защищать свои интересы, в то же время позволяя Советскому Союзу по желанию игнорировать эти интересы";
   б) ввиду того, что британское правительство должно было "считаться с ситуацией, вытекающей из 21-го параграфа англо-канадского соглашения в Оттаве".
   Второй пункт касался торгового баланса между Англией и СССР. Констатируя, что "покупки Соединенного Королевства у СССР сильно превышают покупки СССР у Соединенного Королевства, причем первые оплачиваются наличными, а вторые приобретаются в кредит", министерство торговли заявляло, что его целью является достижение "в будущем приблизительного равенства в балансе платежей между обеими странами".
   Третий и четвертый пункты касались использования Советским Союзом британского тоннажа. Министерство торговли обращало внимание советской делегации на недостаточность этого использования и предлагало в ходе торговых переговоров урегулировать данный вопрос путем прямого обмена мнений между британскими и советскими представителями "судоходных интересов".
   Соображения министерства торговли по существу не давали ничего нового. Все это нам было и раньше известно из прессы, из парламентских дебатов и личных разговоров с чиновниками министерства торговли и министерства иностранных дел, из бесед торгпреда с английскими промышленниками. Но теперь мы имели официальный документ британского правительства, формулирующий требования английской стороны. Полученные нами от Советского правительства директивы по ведению переговоров (их привез ездивший специально за этим в Москву Озерский) носили весьма гибкий характер и давали полную возможность договориться. В самом деле:
   1. По вопросу о наибольшем благоприятствовании наша первая позиция сводилась к требованию общего наибольшего благоприятствования с ограничением действия этого принципа в отношении нескольких товаров, особенно интересующих Канаду (хлеб, лес, рыбные консервы и т.д.), а наша вторая позиция допускала установление наибольшего благоприятствования для определенного списка товаров и ограничение нашего экспорта в Англию определенными количествами тех товаров, в которых была особенно заинтересована Канада.
   По вопросу же о 21-м параграфе мы должны были требовать от британского правительства письменной гарантии против применения к советской торговле этой статьи, поскольку мы готовы допустить ограничение ввоза товаров, интересующих Канаду, согласованными с английской стороной экспортными квотами.
   2. По вопросу о торговом балансе наша позиция сводилась к тому, что мы не возражаем в течение пятилетнего срока свести не торговый, а платежный баланс между обеими странами к примерному равновесию. Здесь наши директивы также предусматривали две позиции, которые выглядели следующим образом:

0x01 graphic

   В сумму наших платежей Англии должны были включаться не только наши обязательства по размещенным в Англии заказам, но также фрахт английских судов и различные торговые расходы, производимые нами в Великобритании. При соблюдении согласованных пропорций мы должны были иметь право свободного перевода в другие страны нашей выручки.
   Таким образом, по двум наиболее спорным вопросам СССР соглашался пойти навстречу Англии. Правда, полученные нами директивы предусматривали еще два требования:
   а) подписание соглашения сроком на 5 лет с тем, что по истечении двух лет каждая сторона была бы вправе от него отказаться с предупреждением за 6 месяцев, и
   б) предоставление нам одновременно с подписанием соглашения экспортных кредитов сроком на 21 (первая позиция) или 18 (вторая позиция) месяцев.
   Однако эти требования едва ли могли вызвать особое сопротивление с английской стороны, и во всяком случае здесь имелся достаточно широкий диапазон для маневрирования.
   Сопоставляя британские требования, как они были изложены в меморандуме министерства торговли от 29 декабря, и полученные нами из Москвы директивы, мы невольно приходили к выводу, что нет решительно никаких серьезных препятствий для заключения нового торгового соглашения. Конечно, в ходе переговоров будут разногласия по отдельным частным вопросам, будет упорная борьба между сторонами по вопросу о 21-м параграфе или по пропорциям платежного баланса, будут споры и конфликты, недовольства и протесты, но все-таки соглашение будет выработано и подписано в срок, т.е. до 17 апреля 1933 г. Так по крайней мере нам казалось тогда, на рубеже 1932 и 1933 гг., после ознакомления с присланными нам соображениями министерства торговли по вопросу о новом торговом соглашении. Том более, что одновременно с присылкой нам директив НКВТ выделил особый фонд "маневренных заказов" (3 млн. ф. ст.) для Англии, которым советская делегация могла пользоваться в целях облегчения хода переговоров. Как жестоко мы были обмануты в своих ожиданиях!
   Грозовые облачка стали появляться на горизонте почти одновременно с официальным началом торговых переговоров. В печати, в парламенте, на собраниях хозяйственных организаций реакционеры подняли шум по вопросу о том, следует ли вообще заключать торговое соглашение с СССР. Мотивировки были разные, по все они основывались на глубокой вражде капиталистического мира к первому в истории человечества социалистическому государству.
   Еще большую опасность для переговоров представлял острый конфликт, возникший в связи с вопросом о концессии "Лена голдфилдс". Чтобы дальнейшее было понятно, необходимо хотя бы вкратце остановиться на истории всего этого дела.
   Английская компания "Лена голдфилдс" возникла еще в царские времена (1908 г.) и хищнически эксплуатировала золотые месторождения в Сибири главным образом на Лене и Алдане. Именно на приисках этой компании произошли памятные ленские расстрелы рабочих в 1912 г. Октябрьская революция ликвидировала концессию "Лена голдфилдс". Однако в 1925 г., используя советский декрет 1920 г. о концессиях, компания "Лена голдфилдс" вновь получила право производить работы на сибирских золотых месторождениях сроком на 30 лет (конечно, на иных, чем в царские времена, условиях).
   Компания быстро развернула операции, и число занятых ею рабочих в 1929 г. дошло до 15 тыс. Председателем компании был английский делец Герберт Гуедалла, но львиная доля акций "Лена голдфилдс" находилась в руках нью-йоркского дельца Бененсона, так что по существу это "английское" предприятие было американским концерном.
   Отношения между концессионерами и Советским правительством с самого начала были не очень гладки. Главная причина состояла в том, что капиталистические дельцы, стоявшие во главе "Лена голдфилдс", пытались работать по-капиталистически в условиях социалистического государства. Так, например, при подписании концессионного договора они обещали вложить в предприятие большое количество иностранного капитала, а затем самым бесцеремонным образом нарушили это обещание. Больше того, они все время требовали субсидий у Советского правительства. Далее, руководители "Лена голдфилдс", следуя привычным навыкам, стремились покрепче "прижать" рабочих на своих предприятиях. Это, естественно, вызывало не только резкий отпор со стороны рабочих, но и вмешательство советских властей, требовавших от концессионеров строгого соблюдения нашего законодательства о труде. Руководители "Лена голдфилдс", опять-таки следуя привычным навыкам, пускались на различные хитрости и маневры, чтобы не платить Советскому государству причитающихся с них сборов и налогов. На этой почве также возникало немало споров и пререканий с ними. Наконец, английская "Интеллидженс сервис" широко использовала аппарат "Лена голдфилдс" для сбора нужных ей шпионских сведений об СССР, что, конечно, не могло способствовать улучшению отношений между концессионерами и Советским правительством. Все эти и многие другие обстоятельства создавали атмосферу хронического недовольства, которая постепенно все более и более сгущалась.
   Чтобы найти выход из положения, в начале 1930 г. было решено обратиться к арбитражу, предусмотренному на такой случай концессионным договором. Действительно был сформирован арбитражный суд из трех человек (по одному представителю от "Лена голдфилдс" и Главного концессионного комитета СССР плюс согласованный между ними председатель), и в середине мая 1930 г. он должен был начать свою работу. Однако за неделю до открытия заседаний суда "Лена голдфилдс" без всякого предупреждения приостановила работу всех своих предприятий в СССР и закрыла свою контору в Москве. Это был настоящий локаут, жертвой которого стали 15 тыс. человек. Такое действие компании, естественно, сразу накалило и без того сгущенную атмосферу. Кроме того, своей односторонней акцией компания грубо нарушила концессионный договор. Юридически и фактически этот договор перестал существовать. Тогда Советское правительство сделало логический вывод из создавшейся ситуации: раз договора нет -- не может быть и арбитражного суда, основанного на этом договоре. Главный концессионный комитет отозвал своего представителя из арбитражного суда и отказался участвовать в разбирательстве дела. В сложившейся ситуации единственно правильным путем для "Лена голдфилдс" было бы вступить в переговоры с Главным концессионным комитетом и попытаться таким способом урегулировать возникшие осложнения.
   Однако концессионеры, зараженные широко распространенным тогда в капиталистических кругах Запада ожиданием близкого падения Советской власти как результата трудностей первой пятилетки, взяли совсем иной курс. Они настояли на рассмотрении дела двумя оставшимися членами арбитратражного суда, и этот псевдосуд в отсутствие советского представителя вынес 2 сентября 1930 г. в Лондоне совершенно невероятное решение: он "обязал" Советское правительство уплатить "Лена голдфилдс" 12 965 тыс. ф. ст., из которых около 3,5 млн. представлял капитал, фактически вложенный компанией в концессию, а 9,5 млн. составляла сумма аккумулированных прибылей, которые компания, по ее расчетам, должна была бы получить в течение еще остающихся 25 лет концессионного срока.
   Разумеется, Советское правительство заявило, что оно не признает ни законности "суда", ни вынесенного им вердикта. Однако "Лена голдфилдс" с этим никак не хотела примириться и начала яростную антисоветскую кампанию в печати, в политических и деловых кругах Англии, США и ряда других стран.
   В ноябре 1931 г. в Англии к власти пришло "национальное правительство" Макдональда. Руководители "Лена голдфилдс" обратились к сэру Джону Саймону, и министр иностранных дел принял близко к сердцу их интересы. Саймон рекомендовал им не волноваться, не вести никаких переговоров с Главным концессионным комитетом, ибо теперь заботу об удовлетворении их претензий берет на себя британское правительство. Действительно, весной 1932 г. английский посол в Москве сэр Эсмонд Овий обратился к народному комиссару иностранных дел M.M.Литвинову с просьбой взять на себя урегулирование спорного вопроса. Народный комиссар решительно отвел эту попытку британского посла. М.М.Литвинов настойчиво рекомендовал "Лена голдфилдс" вновь вступить в переговоры с Главным концессионным комитетом, присовокупив, что последний вполне согласен сделать еще одну попытку удовлетворительно разрешить старый спор.
   Встретив столь категорический отпор со стороны НКИД, Овий попытался поехать сразу на двух конях. Продолжая настаивать на дипломатическом урегулировании вопроса о "Лена голдфилдс", он в то же время летом 1932 г. дважды виделся с председателем Главного концессионного комитета в качестве "неофициального представителя" концессионеров и пробовал нащупать почву для компромисса. В августе 1932 г., незадолго до моего приезда в Лондон, Саймон, встретив M. M. Литвинова в Женеве, лично обратился к нему с просьбой вмешаться в спорное дело и привести его к благополучному окончанию. Но попытка английского министерства иностранных дел разрешить спор о "Лена голдфилдс" в дипломатическом порядке вновь была отклонена.
   Так обстояло дело в момент начала торговых переговоров.

Конфликт

   В течение января 1933 г. произошло несколько встреч экспертов. С нашей стороны это были Каган и некоторые работники торгпредства, с английской стороны -- сэр Хорас Вилсон. Задача экспертов состояла в уточнении ряда моментов, затронутых в меморандуме министерства торговли от 29 декабря 1932 г.
   Второе заседание делегаций состоялось 9 февраля 1933 г. Ренсимена на этом заседании не было (он вообще больше ни разу не появлялся в ходе переговоров). Британскую делегацию возглавлял глава департамента заморской торговли Колвил, присутствовали Хорас Вилсон и еще несколько экспертов министерства торговли, а также представитель министерства иностранных дел Л.Кольер, директор северного департамента этого министерства, в компетенцию которого входили отношения Англии с СССР. В советской делегации были я и Озерский, кроме того, присутствовали Каган и. некоторые работники торгпредства.
   На заседании 9 февраля я выступил с большим заявлением, которое было тщательно подготовлено нашей делегацией. Заявление от 9 февраля точно определяло советскую позицию в происходящих переговорах. "Основным принципом Советского правительства в области торговли с другими странами, говорилось в заявлении, -- всегда было и остается решительное сопротивление всяким попыткам создать для советской торговли специальный режим. Советское правительство всегда держалось того мнения, что советская торговля с любой страной должна производиться на базе полного равноправия с торговлей других наций. Поэтому Советское правительство ни в коем случае не может допустить прямого или косвенного нарушения статуса равноправия советской торговли".
   Исходя из принципа равноправия для советской торговли, советская делегация подошла и к оценке меморандума министерства торговли от 29 декабря 1932 г. и заявила, что предложения, изложенные в названном меморандуме, являются для нее неприемлемыми, ибо они "проникнуты стремлением создать специальный режим для советской торговли".
   В подтверждение этой мысли был дан подробный анализ содержания меморандума от 29 декабря 1982 г.
   Советская сторона, говорилось в нашем заявлении, готова принять во внимание временные затруднения, вызванные в экономической жизни Великобритании нынешним кризисом [Речь идет о мировом экономическом кризисе 1929-1933 гг., который сильно отразился на состоянии английской экономика]. Советская сторона готова также учесть желание британского правительства по возможности улучшить общий платежный баланс своей страны. Исходя из этих соображений, советская делегация не возражает против обсуждения в ходе торговых переговоров вопросов, особенно интересующих английскую сторону, в частности выравнивание платежного баланса между СССР и Великобританией, включая вопрос о наилучшем использовании английского тоннажа. Но советская сторона в свою очередь резервирует за собой право поднять в ходе торговых переговоров и такие вопросы, которые особенно интересуют СССР, в частности вопрос об улучшении кредитных условий для размещения советских заказов в Англии.
   В интересах скорейшего достижения указанной цели весь комплекс относящихся сюда вопросов следует разбить на две группы.
   Первая группа -- это группа вопросов, касающихся заключения нового торгового договора, который должен явиться юридическим базисом для успешного развития советско-британской торговли. Этот новый торговый договор во всех основных чертах должен воспроизводить временное торговое соглашение 1930 г., включая приложенный к нему протокол о недискриминации.
   Ко второй группе вопросов относятся вопросы, касающиеся различных деловых соглашений о платежном балансе, об использовании английского тоннажа, о кредитных условиях и т.д., удовлетворительное разрешение которых с точки зрения обеих сторон является предпосылкой для преодоления нынешних трудностей в советско-британской торговле. Соглашение по второй группе вопросов могло бы быть оформлено в особом документе, который был бы подписан одновременно с подписанием торгового договора.
   Советская делегация предлагала немедленно приступить к переговорам параллельно по обеим группам вопросов.
   Колвил, а также Хорас Вилсон начали усиленно доказывать, что мы неправильно истолковали меморандум министерства торговли от 29 декабря 1932 г. В намерения британского правительства будто бы совсем не входило создавать какой-то "специальный режим" для советской торговли, а тем более вводить какую-либо дискриминацию против нее. Британское правительство, напротив, заверяли члены английской делегации, крайне заинтересовано в дальнейшем и широком развитии советско-английской торговли, но только оно хотело бы ввести ее в такое русло, чтобы торговля была одинаково выгодна для обеих сторон. Британское правительство должно также учитывать свои оттавские обязательства. В указанных рамках правительство готово сделать все возможное для обеспечения советско-английской торговле наиболее благоприятных условий.
   В подтверждение своих добрых намерений Колвил тут же передал нам новый меморандум министерства торговли; датированный 26 января 1933 г. Он состоял из пяти пунктов и занимал около трех с половиной страниц на машинке. Центральным пунктом был вопрос о платежном балансе между СССР и Великобританией,
   Быстро пробежав тут же на заседании меморандум английской стороны, я про себя подумал: "Если у англичан нет еще каких-либо камней за пазухой, то нам нетрудно будет скоро договориться".
   Едва я успел сказать, что советская делегация тщательно изучит меморандум и даст свой ответ на следующем заседании, как с английской стороны на нас посыпались новые и уже гораздо более неприятные документы. Их было три, и касались они вопросов, не имеющих никакого отношения к торговым переговорам.
   Первый документ ставил вопрос о старых долгах и претензиях царского времени и заявлял, что впредь до удовлетворительного урегулирования их британское правительство не может заключить с СССР постоянного торгового договора, а вынуждено ограничиться временным торговым соглашением.
   Второй документ настаивал на удовлетворении претензий "Лена голдфилдс".
   Третий документ носил странное название "Меморандум о продовольственном и ином снабжении посольства и консульства Его Величества в Советском Союзе".
   В этом длинном документе странным было не только название, но и содержание. В целях пояснения необходимо сделать несколько предварительных замечаний.
   1932 год был трудным годом для Советского Союза. В стране не хватало продовольствия и предметов широкого потребления. Карточная система строго регулировала распределение продуктов. Так как большая часть машин и оборудования, необходимого для индустриализации страны, тогда еще ввозилась из-за границы, то Советскому государству была крайне нужна иностранная валюта. Для получения ее имелся только один способ -- экспорт сырья (хлеба, леса, нефти и т.д.) в другие страны. Известным подспорьем было также золото, добываемое в пределах СССР, но золотопромышленность, сильно пострадавшая в годы гражданской войны и иностранной интервенции, в начале 30-х годов находилась еще в стадии своего возрождения. Поэтому выручка за экспорт сырья приобретала исключительно важное значение. Между тем мировой экономический кризис 1929-1933 гг. вызвал катастрофическое падение цен на мировом рынке. Это особенно касалось цен на сырье. Последствия понятны: Советское правительство могло лишь с величайшим напряжением оплачивать свой индустриальный импорт за счет выручки от сырьевого экспорта. Трудности в этой области с каждым днем увеличивались, и для облегчения положения Советское правительство в конце 1932 г. прибегло к весьма своеобразному средству: в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе и других крупных городах были открыты особые правительственные магазины, хорошо снабженные продуктами продовольствия и широкого потребления, но продажа в них велась не на советские рубли, а на иностранную валюту или на золото (в монете или в изделиях). Эти магазины получили название "Торгсин", что в полной расшифровке означало "торговля с иностранцами". Предполагалось -- и эти расчеты в общем оправдались, -- что магазины "Торгсина" будут получать иностранную валюту и золото от проживающих в СССР иностранцев (которых в то время было довольно много), а также от той части местного населения, в руках которой имелось значительное количество драгоценностей. Действительно, "Торгсин", начавший функционировать в октябре 1932 г., очень скоро стал одним из источников для покрытия расходов по закупке иностранного промышленного оборудования.
   Это мероприятие общего характера имело большие последствия для жизни иностранного дипломатического корпуса в Москве. До того, в трудные годы первой пятилетки, дипломатический корпус получал все нужное ему продовольствие из особой "дипломатической лавки", именовавшейся "Инснаб", где по твердым государственным ценам он мог свободно покупать за советские рубли любое количество продуктов (для иностранных дипломатов карточной системы не было). Многие члены иностранных посольств и миссий, аккредитованных в Москве, использовали "дипломатическую лавку" для самой беззастенчивой спекуляции. Дело обычно происходило так: дипломаты покупали за бесценок на фунты или доллары советские рубли -- либо на "черном рынке", который тогда еще существовал в Москве, либо в лимитрофных государствах Польше, Латвии, Эстонии и т.д., где в 20-е годы осело немало советской валюты (запрет экспорта советских рублей был введен только в 1928 г.); если советские деньги приобретались за границей, они ввозились в Москву дипломатической почтой; далее на "дешевые" советские, рубли иностранные дипломаты покупали в "дипломатической лавке" продукты и затем продавали втридорога на том же московском "черном рынке". Операции нередко велись в крупном масштабе. Были отдельные дипломаты, которые на протяжении всего лишь одного месяца выбирали из "дипломатической лавки", якобы для своего личного потребления, по тонне сахара, по полтонны масла и т.п. Вырученные от такой спекуляции советские рубли тратились на покупку драгоценностей, произведений искусства, старинных икон и т.д., которых в то время у населения (особенно у "бывших людей") имелось еще много. Все это вывозилось также дипломатической почтой за границу и по хорошей цене продавались в Лондоне или Париже. В 20-х и начале 30-х годов в мировых столицах имелись антикварные фирмы, в которых агентами работали члены дипломатического корпуса в Москве. И некоторые ловкачи среди них наживали на таких операциях большие деньги.
   Все эти злоупотребления были, конечно, хорошо известны Советскому правительству, и, когда в октябре 1932 г. были открыты магазины "Торгсина", НКИД довел до сведения московского дипломатического корпуса, что магазин "Инснаба" закрывается и все дипломаты отныне могут приобретать необходимые им продукты в новых магазинах за валюту. Сообщение НКИД вызвало большое волнение среди иностранных посольств и миссий, причем особенно негодовал английский посол в СССР сэр Эсмонд Овий. Состоялось несколько бурных собраний дипломатического корпуса, было заявлено несколько протестов Наркоминделу, но Советское правительство оставалось непреклонным. Мало-помалу иностранные дипломаты примирились с создавшимся положением и стали покупать на валюту все нужные им продукты в "Торгсине". Не хотел примириться только английский посол сэр Эсмонд Овий. Он стал энергично добиваться от Наркоминдела сохранения старого порядка. Когда это не удалось, Овий решил "мстить" Советскому правительству. До этого он был настроен в отношении СССР сравнительно благожелательно. В своих донесениях в Лондон Овий рисовал внутреннее положение в СССР в не слишком пессимистических тонах. Теперь Овий резко изменил курс. Его доклады британскому правительству, касавшиеся развития Советской страны, были один мрачнее другого. По словам Овия выходило, что экономические трудности в СССР становятся непреодолимыми, что голод в стране усиливается с каждым днем, что вновь построенные фабрики и заводы выпускают брак, что финансовые ресурсы правительства на исходе и что не дальше как весной 1933 г. можно ждать краха всей советской системы. Так Овий информировал министерство иностранных дел из недели в неделю, из месяца в месяц. Так он инспирировал и некоторых иностранных "экспертов", приезжавших в Москву зимой 1932/33 г. И так как Саймон и Кo с величайшей охотой встречали каждое пессимистическое пророчество Овия, то в начале 1933 г. в английских правящих кругах создалось настроение, что близок конец ненавистного им советского режима. Именно этим настроением объяснялись многие действия британского правительства в вопросе о торговых переговорах. Именно этими настроениями объяснялась позиция Саймона в вопросе о "Лена голдфилдс". Именно этими настроениями объяснялось внесение в ход торговых переговоров различных посторонних вопросов, в том числе и вопроса о "продовольственном и ином снабжении" британских дипломатов в Москве. Упомянутый выше меморандум по данному поводу ставил ультиматум: либо предоставление работникам британских дипломатических учреждений в Москве права беспошлинного ввоза потребных им продуктов, либо лишение советского торгпреда и двух его заместителей в Лондоне дипломатического статуса, предоставленного им англо-советским торговым соглашением 1921 г.
   Помню, когда во время заседания я прочитал третий документ, я был ужасно возмущен. Однако, подавив свое негодование, я спокойно ответил:
   -- Три меморандума, которые нам только что были переданы, касаются вопросов, не имеющих прямого отношения к торговым переговорам. Поэтому советская делегация не считает возможным их обсуждать в ходе этих переговоров.
   Колвил, Хорас Вилсон и Кольер стали возражать, давая явственно понять, что занятая нами позиция может воспрепятствовать заключению нового торгового соглашения. Это было похоже на шантаж, и мы решительно отвели их попытку запугать советскую сторону. Тогда английская делегация изменила тон и уже не в порядке требования, а в порядке просьбы стала настаивать на передаче трех меморандумов в Москву.
   На этом заседание 9 февраля закончилось.

Поиски соглашения

   После заседания 9 февраля было совершенно очевидно, что Саймон и Ренсимен находятся в очень воинственном настроении. Они собрали все свои большие и маленькие претензии к Советскому Союзу, никак не связанные с торговым соглашением, и выбросили их на стол в ходе переговоров о таком соглашении. Они считали, что СССР находится в чрезвычайно тяжелом положении, что он очень заинтересован в скорейшем заключении нового торгового соглашения и что, стало быть, ради получения такого соглашения он готов будет проглотить несколько горьких пилюль.
   Какова в этих условиях должна была быть наша тактика?
   Наша делегация считала, что основой нашей тактики должно быть установление твердого водораздела между вопросами, относящимися к торговому соглашению, и вопросами, к нему не относящимися. Первые вопросы мы готовы обсуждать и для скорейшего урегулирования этих вопросов готовы идти на максимально допустимые компромиссы. Вторые вопросы мы принципиально отказываемся обсуждать и категорически отвергаем их смешение с вопросами первого рода. Нам казалось также, что нашей главной задачей должна явиться скорейшая выработка текста торгового соглашения с тем, чтобы мы могли в не слишком отдаленном будущем сказать, обращаясь к английской общественности:
   -- Вот перед вами на столе лежит выработанное торговое соглашение между СССР и Великобританией. Оно гарантирует интересы обеих сторон. Оно может способствовать широкому развороту советско-английской торговли и дать работу сотням тысяч англичан. Мы, советская сторона, готовы подписать его хоть сегодня. Однако английская сторона не хочет этого сделать. Почему? Потому ли, что самое содержание соглашения она считает невыгодным для Великобритании? Нет, не потому. Содержание соглашения полностью одобрено и английской стороной. Английская сторона не хочет подписать соглашение потому, что группа англо-американских дельцов из "Лена голдфилдс" считает себя неудовлетворенной в споре с Советским правительством из-за концессии; потому, что английские дипломаты в Москве жалуются на высокие цены в "Торгсине""; потому, что бывшие владельцы английских предприятий в царской России хотят выжать из Советского государства раздутые компенсации за национализированные Октябрьской революцией фабрики и заводы. Выходит, что британское правительство готово жертвовать интересами страны, народа, широких масс пролетариата ради выгоды нескольких миллионеров и сановников. Может ли английская нация, могут ли английские рабочие примириться с таким игнорированием их кровных интересов?
   Мы были убеждены -- и наши ожидания позднее полностью оправдались, что если бы вопрос был поставлен именно так, мы, несомненно, выиграли бы битву.
   Исходя из указанных соображений, мы решили сосредоточить максимум усилий на скорейшей выработке текста торгового соглашения. Здесь мы должны были пойти английской стороне на все возможные в рамках наших директив уступки, но оказать максимум сопротивления внесению в торговые переговоры всех посторонних вопросов.
   По нашей инициативе 17 февраля 1933 г. было созвано третье пленарное заседание обеих делегаций. На нем я огласил подготовленный нами меморандум, являвшийся ответом на оба документа министерства торговли (от 29 декабря 1932 г. и 26 января 1933 г.) по вопросу о характере нового торгового соглашения. Меморандум был составлен в примирительном тоне и содержал уже ряд вполне конкретных предложений, открывавших возможность договориться по вопросу о балансе между обеими странами.
   Наш меморандум произвел на англичан благоприятное впечатление. Особенно довольны им были делегаты от министерства торговли. Гораздо меньше энтузиазма проявил представитель министерства иностранных дел Кольер, который выражал крайнее разочарование по поводу нашего упорного отказа обсуждать "посторонние вопросы", не имеющие никакого отношения к торговому договору. Мне бросилось при этом в глаза, что ни Колвил, ни Хорас Вилсон не сочли нужным поддержать представителя Форин оффис. Напротив, оба представителя министерства торговли проявили очень большой интерес к созданию предложенных нами двух комиссий -- одной для выработки текста будущего договора и другой для рассмотрения вопроса о балансе, использовании английского фрахта и т.д. Тут же было договорено, что комиссии создаются немедленно и без всякого промедления приступают к работе. Видимо, между министерством торговли и Форин оффис имелись расхождения в отношении переговоров, и это впечатление вскоре полностью подтвердилось. 10 марта Колвил неожиданно пригласил меня приехать к нему в департамент заморской торговли. Я застал там Кольера, который, сильно волнуясь и заикаясь (Кольер был заикой), вручил мне документ, из которого явствовало, что торговому договору не бывать, если не будет разрешен вопрос о "Лена голдфилдс". Я реагировал очень резко на демарш Кольера и поспешил покинуть кабинет Колвила.
   Когда я уходил, провожавший меня секретарь Колвила сказал:
   -- Вы уж извините, что нам пришлось доставить вам несколько неприятных минут. Министерство иностранных дел недовольно, что наши переговоры по торговой линии идут слишком быстро и успешно. Оно жалуется, что мы не уделяем должного внимания его вопросам. Поэтому мы вынуждены были устроить сегодняшнее свидание.
   Все, таким образом, было совершенно ясно. Расхождение между министерством иностранных дел и министерством торговли сохранялось. Министерство торговли, которое прежде всего пеклось о коммерческих интересах Англии, было довольно намечавшейся возможностью соглашения по торговому договору и хотело ковать железо, пока горячо. Наоборот, министерство иностранных дел, стоявшее на страже политических интересов капиталистической реакции, старалось затруднять и осложнять путь к заключению торгового соглашения. В такой обстановке мы, очевидно, должны были твердо следовать принятой нами тактической линии и в основном ориентироваться на министерство торговли.

Разрыв торговых отношений

   13 марта в английских газетах появились первые сообщения об аресте ряда служащих "Метро-Виккерс" в Москве. 14 марта были опубликованы уже более подробные, выдержанные в сенсационных тонах сведения на ту же тему. В Сити, в политических и журналистских кругах британской столицы поднялось сильное волнение. 15 марта утром Ванситарт срочно пригласил меня в министерство иностранных дел. Для меня было ясно, о чем Ванситарт собирается со мной разговаривать, и так как я не имел из Москвы еще достаточно полной информации о происшедшем и с часу на час ждал ответа от НКИД на некоторые мои вопросы, то под благовидным предлогом отложил визит к Ванситарту до следующего дня.
   Того же 15 марта лидер консервативной партии и заместитель премьер-министра Болдуин сделал в палате общин следующее заявление:
   
   "Информация, которую я получил от посла Его Величества в Москве, подтверждает газетные сообщения о том, что британские подданные Монкхауз, Торнтон, Кушни, Макдональд, Грегори и Нордвол, служащие компании "Метро-Виккерс", вместе с более чем 20 советскими гражданами, служащими той же самой фирмы, были арестованы советской политической полицией по обвинению в саботаже электрического оборудования. Монкхауз и Нордвол временно освобождены из-под ареста на условии не покидать Москву. Остальные арестованные все еще находятся в заключении, и посол Его Величества посетил их в тюрьме. Их здоровье находится, по-видимому, в удовлетворительном состоянии, обещано, что им будет разрешено заниматься гимнастикой.
   Сразу же по получении сообщения об арестах посол Его Величества в Москве сделал срочное представление Комиссариату иностранных дел, настаивая на получении точной информации о том, каковы обвинения, послужившие причиной ареста, и каковы возможности, существующие для их защиты. Поскольку он (британский посол в Москве. -- И.М.) не получил категорического или удовлетворительного ответа по этим вопросам, то был инструктирован требовать возможно более полной информации от комиссара по иностранным делам г-на Литвинова.
   Больше того, поскольку правительство Его Величества убеждено, что нет никаких оснований для тех обвинений, которые послужили причиной ареста, сэру Эсмонду Овию поручено в сильных выражениях подчеркнуть серьезность, с которой оно (британское правительство. -- И.М.) относится к этим преследованиям британских подданных высокой репутации, занятых нормальными коммерческими операциями, выгодными для обеих стран, и те неблагоприятные последствия, которые могут отсюда последовать для англо-советских отношений, если не будут приняты меры для исправления положения. В том же духе завтра будет сделано представление советскому послу в Лондоне, поскольку его превосходительство оказался не в состоянии посетить министерство иностранных дел сегодня"[ "Russia. Correspondance Relating to The Arrest of Employes of The-Metropolitan-Vickers Company at Moscow" (далее -- "Russia"). London, 1933, N 1, p. 16-17].
   
   Это заявление было ярким образчиком империалистического великодержавия, воспитанного веками колониальной эксплуатации. В самом деле, Болдуин от имени правительства еще до выяснения результатов следствия категорически утверждал, что арестованные в Москве английские инженеры ни в чем не виновны и что, стало быть, Советское правительство во избежание конфликта о Англией должно немедленно "принять меры к исправлению положения", т.е. к срочному освобождению арестованных. Так лондонские правители привыкли разговаривать с зависимыми от них странами. Теперь они пытались применить тот же язык к СССР. На что они рассчитывали? Тут я должен еще раз напомнить о работе сэра Эсмонда Овия. Именно систематические доклады британского посла в Москве о якобы неминуемом крахе Советского правительства в результате трудностей первой пятилетки создали, как я уже упоминал, в Сити и в руководящих политических кругах Англии ложное представление о слабости Советской власти. Лидеры британского господствующего класса считали поэтому, что церемониться с СССР нет никаких оснований, что, напротив, конфликт из-за "Метро-Виккерс" надо развернуть в первоклассный дипломатический кризис, под ударами которого наконец рухнуло бы ненавистное социалистическое государство на востоке.
   Такова была общая концепция правящей верхушки Англии в марте 1933 г. Выступление Болдуина довело антисоветский пароксизм в Англии до апогея и имело своим ближайшим последствием один характерный инцидент, касавшийся лично меня. Среди органов печати, которые в те дни особенно изощрялись в резких выпадах против СССР, одно из первых мест занимала "Дейли экспресс" лорда Бивербрука [Два года спустя Бивербрук изменил свою позицию и стал сторонником сближения с СССР]. Эта газета, не довольствуясь обычными методами антисоветской пропаганды, послала двух детективов следить за каждым моим шагом в расчете получить от них какой-либо "компрометирующий" меня материал. Детективы оправдали ее доверие. В Лондоне существует обычай, что крупные кинофирмы рассылают дипломатическому корпусу приглашения на премьеры новых картин. В середине февраля, т.е. примерно за месяц до дела "Метро-Виккерс", я в числе других послов и посланников получил приглашение в кинотеатр Адельфи на первый просмотр картины "Дитя из Испании", который должен был состояться 15 марта. Я тогда же ответил согласием, и теперь, вечером 15 марта, вместе с женой отправился в театр Адельфи. Когда мы вошли в вестибюль, жена заметила, что какой-то юркий фотограф направил на меня свой аппарат. Она быстро встала между мной и аппаратом, чем, видимо, расстроила планы фотографа. Мы прошли в зал, где уже погасли огни, и поспешили к своим местам. В тот момент, когда я садился в свое кресло, в потемневшем зале вдруг ярко вспыхнул огонь магния, и тот же юркий фотограф мгновенно щелкнул своим аппаратом. Я успел уловить, что объектив был направлен в мою сторону.
   -- Как бы не получилось какой-нибудь неприятной истории, -- пронеслось у меня в голове.
   Действительно, на следующий день, 16 марта, вся первая полоса "Дейли экспресс" была посвящена моей особе. В центре была помещена огромная фотография с подписью: "Русский посол, который вчера был слишком занят для того, чтобы посетить министерство иностранных дел, садится на свое место на премьере нового фильма "Дитя из Испании", состоявшейся вчера вечером". Далее через всю полосу шла шапка: "Советский дипломат издевается над Уайт-холлом; посол отправляется в кино; его превосходительство слишком занят сегодня; приглашение в министерство иностранных дел игнорируется". Под шапкой была помещена специальная статья, излагавшая в стиле сенсационной прессы мою просьбу отложить визит к Ванситарту до 16 марта. Она заканчивалась словами:
   
   "Три часа спустя советский посол г-н Майский прибыл с женой в театр Адельфи на первое представление музыкальной комедии на экране. Они заняли места, заранее купленные по их просьбе".
   
   Прочитав все это, я сказал себе:
   -- Вот прекрасный образчик нравов капиталистической прессы! А вместе с тем вот полезное напоминание советскому дипломату, каким надо быть осторожным и предусмотрительным в каждом своем шаге. Будем же еще более начеку!
   В то же утро большие лондонские газеты в передовых статьях выступили по поводу дела "Метро-Виккерс". Лейбористская "Дейли геральд", либеральные "Ньюс кроникл" и "Манчестер гардиан", выражая сомнение в обоснованности советских обвинений против английских инженеров, тем не менее предостерегали правительство от каких-либо поспешных и необдуманных шагов. Зато консервативная английская печать неистовствовала, категорически требуя "наложения эмбарго на всю русскую торговлю" и даже "разрыва дипломатических отношений между двумя странами".
   Параллельно в Москве энергичную "деятельность" развисал сэр Эсмонд Овий. Он узнал об арестах 12 марта утром и сразу же обратился в Наркоминдел с просьбой объяснить причины ареста шести британских подданных, указать место, где они находятся в заключении, и разрешить свидание с ними представителю британского посольства в Москве. В течение 12-13 марта Овий получил ответ на все свои вопросы и даже имел свидание с арестованными английскими инженерами. Если бы британский посол ограничился только этим, никто не имел бы никаких возражений против его действий. Прямая обязанность всякого посла проявить интерес и заботу о соотечественнике, подвергшемся репрессии в стране его аккредитования. Но Овий пошел гораздо дальше. Будучи воспитан в традициях британского великодержавия, он вообразил, что может диктовать свои условия Советскому государству.
   Прежде всего он совершил акт сознательной дезинформации своего правительства. Впрочем, надо ли этому удивляться после той систематической дезинформации Лондона о внутреннем положении СССР, которой Овий занимался в течение предшествующего полугодия? Действительно, уже 12 марта, спустя всего лишь несколько часов после ареста английских инженеров, когда следствие еще не началось и вообще ничего еще не было известно о причинах ареста, Овий телеграфировал Саймону:
   
   "Совершенно невероятно, чтобы Советское правительство могло привести сколько-нибудь убедительные доказательства каких-либо преступных действий со стороны компании (имеется в виду компания "Метро-Виккерс". -- И.М.)... Если Советское правительство не освободит немедленно арестованных, я склонен предложить -- даже с риском, что Правительство Его Величества будет обвинено в предвзятом отношении к делу, по которому еще не исчерпаны все законные средства разрешения, чтобы советскому послу в Лондоне было сделано откровенное предупреждение в том смысле, что если его правительство желает продолжать поддержание дружественных отношений с Правительством Его Величества, то оно должно отмежеваться от действий излишне усердной полиции и не должно позволить выдвигать ложные и фантастические обвинения против дружественной британской компании, пользующейся высокой репутацией. В противном случае для британских граждан окажется, очевидно, невозможным ведение деловых сношений с Россией, и тогда заключение торгового соглашения станет беспредметным" ["Russia", p. 4-5].
   
   Итак, Овий решительно заявил о полной невиновности "Метро-Виккерс" и ее служащих, не имея для того решительно никаких оснований. Это утверждение, как мы уже видели, было подхвачено Болдуином в его парламентском выступлении 15 марта и стало, таким образом, официальным мнением британского правительства.
   Подавляющее большинство английских газет поддержало ту же версию...
   Более того, Овий не только сознательно дезинформировал Лондон, он также увлек его на совершенно ложный тактический путь, что сделало неизбежным чрезвычайное обострение всего конфликта. Вместо того чтобы спокойно ожидать рассмотрения дела советскими инстанциями (и если он был убежден в невиновности английских инженеров, то тем спокойнее, он должен был ожидать решение суда), он сразу стал на путь шантажа и запугивания Советского правительства. Уже в первом своем разговоре по делу "Метро-Виккерс" с M.M.Литвиновым, происходившем 16 марта, Овий, по его собственному сообщению в английское министерство иностранных дел, потребовал, чтобы следственные власти немедленно заявили об отсутствии достаточных доказательств и освободили арестованных ["Russia", p. 21]. В случае несогласия Советского правительства на подобный шаг Овий грозил разрывом англо-советских отношений.
   Разумеется, Советское правительство не испугалось. M. M. Литвинов дал Овию заслуженный отпор. Он сказал:
   -- Строгий язык и строгие выражения, к которым сэру Эсмонду как будто предписано прибегать, а тем более угрозы не послужат на пользу ни арестованным, ни, конечно, советско-британским отношениям. Таким путем могут быть достигнуты совершенно обратные результаты. Пора сэру Эсмонду понять, что наше правительство не поддается запугиванию и угрозам. Чем спокойнее английское правительство отнесется к делу, тем лучше для арестованных и для наших отношений. Наши законы остаются и меняться не могут в угоду другому правительству. Мы применяем их в меру необходимости и в интересах нашего государства. Ни в какие контракты об ослаблении наших законов мы с английским правительством входить не можем. Не уполномочен я также делать формальные заявления, которые входят в компетенцию следственных властей. НКИД будет по-прежнему делать все необходимое в строгом согласии с нашими законами, с достоинством и независимостью нашего государства и с его интересами ["Известия", 16.IV 1933].
   В тот же день, 16 марта, я имел разговор с Ванситартом.
   Ванситарт начал с очень высоких нот. Он заявил, что негодование, вызванное в Англии арестами английских инженеров, очень велико и что оно будет расти все больше, если Советское правительство не примет самых срочных мер для благополучной ликвидации инцидента, т.е. если оно не освободит немедленно арестованных.
   
   "Поведение Советского правительства, продолжал Ванситарт, -- мне кажется близким к безумию: оно не могло бы сделать ничего лучшего, если бы сознательно задавалось целью возбудить против себя всеобщее возмущение. Если дело против инженеров "Метро-Виккерс" не будет приостановлено, то результатом окажется растущая тенденция английской стороны приостановить торговые переговоры".
   
   Выдержанный и любезный в обычное время, Ванситарт теперь предстал передо мной разъяренным тигром.
   Я заявил, что СССР -- суверенное государство, которое не допустит никакого вмешательства в свои внутренние дела; что Советское правительство имеет достаточно серьезные основания для ареста служащих "Метро-Виккерс" в Москве; что попытки британского правительства создать для своих подданных, проживающих в Советской стране, какой-то особый, чуть ли не "капитуляционный", режим обречены на неудачу и что язык, употребленный Ванситартом в его сегодняшнем демарше, может только обострить возникший конфликт к невыгоде самой Англии. Мы не боимся угроз и умеем противостоять политическим бурям. Если британская сторона, как на то намекает Ванситарт, вздумает приостановить торговые переговоры, еще неизвестно, кто от этого больше пострадает.
   Казалось бы, обе названные беседы -- Овия с Литвиновым и Ванситарта со мной -- должны были убедить британское правительство в бесплодности методов "большой дубины". Однако гипноз той концепции, которую в течение предшествовавших шести месяцев Овий вбивал в головы английских министров, был столь велик, что Саймон и Кo забыли о всякой осторожности. Они твердо верили, что СССР находится накануне катастрофы и что стоит лишь крепче ударить кулаком по столу, как вся советская система рассыплется подобно карточному домику. Поэтому буря, свирепствовавшая в Англии, после 16 марта не только не стала стихать, но, наоборот, раздуваемая самим правительством, начала принимать характер урагана.
   20 марта Иден сделал в парламенте заявление о том, что ввиду московских арестов британское правительство приняло решение приостановить переговоры о заключении нового торгового соглашения.
   23 марта в нашем посольстве состоялся большой прием. Приглашения на него, как это принято в Англии, были разосланы за месяц до срока, т.е. еще задолго до возникновения конфликта из-за дела "Метро-Виккерс". В числе приглашенных были члены британского правительства, члены дипломатического корпуса и большое число чиновников министерства иностранных дел и министерства торговли. Теперь совершенно неожиданно прием должен был происходить в разгар бешеной антисоветской кампании, инспирированной британским кабинетом. Это резко отразилось на составе наших гостей; Ни один из членов британского правительства не явился. Всем чиновникам министерств было приказано воздержаться от посещения советского посольства. Демонстративный бойкот приема со стороны английского официального мира был полный. Больше того, благодаря проискам министерства иностранных дел некоторые иностранные послы не сочли возможным прийти на прием, послав вместо себя советников или секретарей.
   Как сейчас помню, мы показали на этом приеме только что вышедший тогда фильм "Встречный", касающийся, как известно, проблем индустриализации в период первой пятилетки. Между фильмом и поводом для англо-советского конфликта была внутренняя связь. Это произошло случайно: просто в тот момент в торгпредстве не было никакого другого советского фильма. Однако многим из присутствовавших на приеме иностранцам показалось, что в выборе фильма имеется нечто гораздо большее. Один из дипломатов даже выразил удивление, как это мы в столь короткий срок сумели создать картину, которая так прекрасно подходит к переживаемому моменту. В политической жизни нередко бывает, что копеечные Макиавелли усматривают глубокий дипломатический смысл там, где нет ничего, кроме обычной случайности.
   Скоро антисоветская кампания вылилась в практические действия. Директор нашей фирмы "Русские нефтяные продукты" жаловался на то, что во многих городах Англии начинается бойкот советского бензина. Директор нашей лесной организации в Лондоне передавал, что среди английских лесоимпортеров поднят вопрос об отказе от заключенного ими три месяца назад контракта. По всем линиям против советских учреждений в Лондоне шла дикая травля, и многие англичане, раньше поддерживавшие с нами добрые отношения, теперь поворачивались к нам спиной. Дело дошло до того, что один из лидеров либеральной партии Арчибальд Синклер, которого незадолго до начала конфликта я пригласил на завтрак в посольство, теперь прислал мне письмо с отказом от участия в завтраке ввиду московских арестов. Некоторые лейбористы тоже предпочитали в эти дни под различными благовидными предлогами избегать стен советского посольства.
   Между тем события в Москве развивались своим чередом. 19 марта Овий вторично посетил M. M. Литвинова и вновь настаивал на немедленном освобождении арестованных, угрожая в противном случае различными неприятными последствиями для советско-английских отношений. Английский посол все еще не потерял надежды, что мы "испугаемся" и капитулируем перед британским правительством. Он даже обещал со своей стороны обеспечить "спуск на тормозах". M.M.Литвинов рассеял иллюзии посла, категорически заявив ему:
   -- О прекращении дела не может быть и речи. На ведение процесса согласия английского правительства нам не требуется ["Известия", 16.IV 1933].
   Это, однако, не произвело должного впечатления ни на Овия, ни на британское правительство. Они твердо стояли на позиции: все или ничего.
   28 марта Овий в третий раз явился к M.M.Литвинову. Английский посол, который все еще хотел продолжать политику "большой дубины", заявил советскому наркому, что он уполномочен сообщить ему содержание законопроекта, который британское правительство намерено внести в парламент, но нарком заявил, что, по мнению прокурора, процесс будет иметь место и что этот процесс ни в коем случае не будет приостановлен, какие бы заявления ни делал английский посол.
   Здесь стоит упомянуть об одном любопытном приеме, необычном для дипломатической практики. У M.M.Литвинова в то время было не совсем безосновательное подозрение, что сэр Эсмонд Овий не вполне точно передает в Лондон содержание своих бесед с ним. Вернее, что в своих передачах британский посол "редактирует" текст с таким расчетом, чтобы изобразить свою роль в возможно более выгодном, а роль M.M.Литвинова в возможно более невыгодном свете. Чтобы парировать маневр Овия, M.M.Литвинов стал присылать мне свои записи бесед с британским послом заказным письмом простой почтой. Поскольку вся такая почта в Лондоне, конечно, перлюстрировалась соответственными английскими органами, записи бесед с Овием, сделанные M.M.Литвиновым, должны были этим путем доходить до Форин оффис и давать ему более точную картину разговоров между британским послом и советским наркомом в Москве. Думаю, что информация, полученная Форин оффис через указанные каналы, сыграла свою роль в его решении отозвать Овия из СССР [M. M. Литвинов в целях окончательного разоблачения маневров Овия и известной части английской прессы, его поддерживавшей, несколько позднее, 16 апреля 1933 г., опубликовал в "Известиях" все записи своих разговоров с британским послом но делу "Метро-Виккерс". Это было тем более необходимо, что в английской "Белой книге" по данному вопросу имелись очень серьезные извращения действительности и, в частности, совсем был опущен отчет Овия об его "решающей" беседе с M. M. Литвиновым 28 марта. Хороший пример "достоверности" английских "белых" и "синих" книг!].
   Действительно, беседа Овия с Литвиновым 28 марта явилась последним дипломатическим актом британского посла в Москве. Он слишком натянул тетиву, и она лопнула. Все его поведение с самого начала конфликта из-за "Метро-Виккерс" было таково, что делало его дальнейшее пребывание в СССР в высшей степени затруднительным. Это наконец поняло английское правительство. Сразу же после только что названной беседы сэр Эсмонд Овий был вызван в Лондон "для консультаций" и больше в Москву уже не вернулся. Здесь вплоть до конца конфликта поверенным в делах оставался советник У.Стренг.
   На другой день после вышеупомянутой беседы Овия с M.M.Литвиновым, 29 марта, мне пришлось выступать на обеде Ассоциации станкостроительных фирм. В те годы СССР был главным заказчиком английских станкостроителей. В частности, в 1932 г. 80% всех вывезенных из Англии станков пошло в нашу страну. Таков был эффект первой пятилетки! Естественно, что британские станкостроители были в числе наших лучших "друзей" среди капиталистов Англии. Все они были очень расстроены конфликтом из-за "Метро-Виккерс", и председатель ассоциации крупный промышленник сэр Альфред Герберт дня за два до обеда, приглашения на который были разосланы еще до начала конфликта, даже спрашивал меня, не лучше ли отложить его до более спокойного времени. Однако я отсоветовал ему это делать.
   Обед состоялся в срок, и Альфред Герберт произнес приличествующую случаю приветственную речь, в которой подчеркнул, что Англия и СССР в области торговли как бы дополняют друг друга и что все присутствующие глубоко заинтересованы в поддержании наилучших отношений между обеими странами. Затем он коснулся трудностей текущего момента.
   -- Я знаю, -- говорил Альфред Герберт, -- мы все объединены надеждой, что сейчас не будет сказано или написано чего-нибудь такого, что могло бы осложнить ситуацию или отягчить обстановку для ведения переговоров. Я не сомневаюсь, все вы присоединитесь к моему горячему желанию, чтобы в интересах наших будущих отношений с этой великой страной было возможно скорее найдено счастливое разрешение всех трудностей и чтобы Россия обнаружила готовность сделать благородный жест, который рассеял бы тучи, нависшие над горизонтом.
   В своей ответной речи я подробно остановился на вопросе о важности и необходимости добрососедских отношений между различными странами.
   -- Внешняя торговля, -- говорил я, -- подобна весьма нежному растению. Она крепнет и расцветает в атмосфере мира и взаимного доброжелательства. Напротив, она хиреет и сокращается в атмосфере вражды и подозрительности. Нынешняя мировая ситуация с этой точки зрения не является особенно обнадеживающей. Печальные результаты конференции по разоружению [Имеется в виду конференция по разоружению, созванная в 1932 г. в Женеве Лигой Наций. Конференция окончилась безрезультатно: ни одна из могущественных капиталистических держав не хотела разоружаться], расцвет крайнего национализма -- политического и экономического -- во многих странах, скрытые и открытые конфликты, иногда принимающие форму военных операций в различных концах земли, видимая беспомощность государственных людей, экономистов и хозяйственников перед лицом все возрастающих трудностей мировой ситуации -- все это создает крайне неблагоприятные условия для международной торговли... Ввиду сказанного вдвойне важно сохранять те элементы стабильности и доброжелательности, которые еще существуют и могут быть усилены. Одним из основных элементов этого рода являются взаимопонимание и нормальные отношения между Советским Союзом и Великобританией.
   Затем я перешел к тем специфическим трудностям, которые возникли в советско-английских отношениях после московских арестов.
   -- В самом ближайшем будущем, -- продолжал я, -- это дело будет рассматриваться открытым судом в Москве. Тогда станут ясны все относящиеся сюда факты, и каждый сможет составить себе о них собственное мнение. Сейчас по этому поводу я хочу сказать лишь одно: все мы должны сохранять хладнокровие и не давать увлечь себя диким эмоциям момента. Мы не должны преувеличивать значение нынешних трудностей. Временные осложнения часто возникают в отношениях между отдельными нациями, но это не исключает их последующего примирения. Никогда нельзя забывать, что отношения между различными странами базируются на некоторых основных экономических и политических моментах, которые не меняются в зависимости от сравнительно мелких инцидентов преходящего характера. Стало быть, мы все должны хорошо понимать, что временные затруднения есть временные затруднения. Они приходят и уходят. Их следует оценивать в надлежащей перспективе. Те затруднения, которые сейчас имеются в отношениях между СССР и Англией, минуют, и обе страны еще будут работать, должны работать совместно в интересах экономического и политического сближения между ними, в интересах развития советско-английской торговли, в интересах укрепления международного мира.
   На обеде присутствовало человек 300. Среди них были люди различных политических настроений, но все они в основном были заинтересованы в добрых отношениях с СССР. Аудитория, таким образом, была как будто бы наиболее благоприятная для нас. И все-таки во время своей речи я ясно чувствовал, что далеко не все мои слушатели согласны со мной. Моментами раздавался ропот. За некоторыми столами явно сидели недруги. Сэр Альфред Герберт то краснел, то бледнел, стараясь поддерживать в зале надлежащий порядок.
   К началу апреля для британского правительства стало совершенно ясно, что добиться безоговорочного освобождения арестованных англичан не удастся и что в недалеком будущем в Москве над ними состоится суд. Перед Болдуином, Саймоном и Кo невольно вставал вопрос: что же дальше делать? Об этом в то время много думали и говорили в политических кругах Лондона, особенно среди консерваторов.
   3 апреля Макдональд сделал в палате общин сообщение о том, что в парламент будет внесен билль, предоставляющий правительству право принимать необходимые меры в отношении советского импорта в Англию после 17 апреля (дня окончания действия торгового соглашения 1930 г.). Премьер добавил, что этот билль должен пройти все стадии парламентского обсуждения и стать законом в течение одного дня. Консервативные скамьи приветствовали заявление Макдональда бурными возгласами, но зато лейбористская оппозиция выступила с возражениями. Лидер оппозиции Ленсбери обратил внимание Макдональда на то, что "палата не имеет никакой письменной информации по данному вопросу от правительства", и потребовал немедленного опубликования "Белой книги", которая содержала бы все факты, относящиеся к англо-советскому конфликту.
   Ввиду протестов оппозиции Макдональд вынужден был пойти на уступки. Он дал обязательство выпустить "Белую книгу" до внесения билля, а в связи с этим самое внесение билля было перенесено с 4 на 5 апреля.
   5 и 6 апреля в палате общин состоялось обсуждение обещанного билля, которое по существу свелось к обсуждению дела "Метро-Виккерс". Что касается билля, то он содержал три основных положения:
   Во-первых:
   
   "Будет законно для Его Величества с помощью прокламации запретить импорт в Соединенное Королевство всякого рода продуктов, произрастающих или сделанных в Союзе Советских Социалистических Республик, или любого вида или группы таких продуктов, указанных в прокламации".
   
   Во-вторых:
   
   "Министерству торговли предоставляется право с помощью лицензий разрешать вообще или в каком-либо определенном случае импорт любого из продуктов или любой группы или вида продуктов, запрещенных к ввозу в силу прокламации, предусмотренной этим актом".
   В-третьих:
   
   "Этот акт вступит в силу 18 апреля 1933 г." ["Russian Goods (Import Prohibition). Act. 1933. London, 1933].
   
   В обоснование билля Саймон произнес большую речь, полную демагогии и антисоветских измышлений.
   Настроение на правительственных скамьях было настолько взвинчено как речью Саймона, так и всей обстановкой, что когда лейборист Стаффорд Криппс поднялся со своего места, для того чтобы выступить от имени оппозиции, лейбористского оратора встретили громкими криками: "Позор! Позор!" Речь Криппса отнюдь не носила революционно-политического характера. Напротив, он подошел к своей задаче главным образом как профессиональный юрист (каковым он был). Криппс сначала напомнил депутатам парламента элементарные положения международного права, касающиеся суверенитета государства, а затем перешел к анализу прохождения дела инженеров "Метро-Виккерс" в советских судебных инстанциях. При этом он констатировал, что не было никаких излишних задержек в ответах Наркоминдела на запросы британского посла в Москве, что английские инженеры привлекаются к суду на базе общих советских законов и что содержание "Белой книги" не дает никаких оснований заявить о невиновности английских инженеров. Ввиду этого Криппс рекомендовал правительству воздержаться от принятия законодательных мер чрезвычайного порядка, которые могут иметь весьма отрицательное влияние на будущее англо-советских отношений, а также на судьбу британских граждан, ожидающих судебного разбирательства в Москве ["Parliamentary Debates. House of Commons", vol. 276, col. 1788-1800].
   Несмотря на всю свою умеренность, речь Криппса вызвала среди сторонников правительства настоящий пароксизм ярости. Лейбористского оратора все время прерывали враждебными возгласами и криками негодования.
   От имени либералов выступил Герберт Самуэль, однако речь его была чрезвычайно бледной.
   Исход дебатов был, конечно, заранее предрешен. Правительство располагало в палате общин огромным большинством, и билль, внесенный Саймоном, был принят 347 голосами против 48. Все было проделано молниеносно, и 6 апреля закон об эвентуальном запрете советского импорта в Англию был опубликован.
   Совершив этот "геройский" акт, британское правительство продолжало выжидать. Оно хотело посмотреть, какой эффект он произведет в Москве. Оно все еще питало надежду, что это проявление "политики твердости" заставит "образумиться" руководителей Советского государства.
   Британское правительство постигло новое разочарование. В начале апреля в Москве было объявлено, что заседание суда назначено на 12 апреля и что рассмотрение дела "Метро-Виккерс" будет происходить при открытых дверях в присутствии представителей печати и публики.
   Дело рассматривала специальная сессия Верховного Суда СССР. Подсудимых было 18 человек, из них 6 англичан. В качестве защитников обвиняемых выступали видные советские адвокаты.
   Зал заседания суда был переполнен публикой, среди которой находились представители британского посольства, иностранные дипломаты, а также английский адвокат Тернер, которого главное правление "Метро-Виккерс" специально послало в Москву для присутствия на процессе. В зале заседания было также много иностранных, в том числе английских, журналистов, которые ежедневно посылали подробные отчеты о ходе процесса в свои органы печати. В их числе находился и мой знакомый А.Каммингс. Его объективные корреспонденции, печатавшиеся тогда в либеральной "Ньюс кроникл", и его книга о процессе, опубликованная вскоре после того, способствовали смягчению напряжения, которое было создано в английском общественном мнении саймонами и овиями в связи с делом "Метро-Виккерс".
   Итак, всем сколько-нибудь объективным людям не только в СССР, но и в капиталистических странах становилось все очевиднее, что советские обвинения действительно имеют под собой серьезную почву. Этому способствовали и некоторые шаги, предпринятые нашими друзьями в Англии. В целях более объективной информации руководящих политических деятелей и депутатов обо всем происходящем на процессе Англо-русский парламентский комитет стал выпускать ежедневные печатные бюллетени, в которых сообщались точные сведения о каждом заседании суда. Эти бюллетени в количестве нескольких тысяч экземпляров бесплатно рассылались парламентариям, журналистам, писателям, руководящим работникам тред-юнионов, лейбористской, либеральной и консервативной партий. Вода по капле точит камень, и работа Англо-русского парламентского комитета дала богатый урожай. Далее, Общество культурной связи с СССР устроило специальную лекцию о советском судопроизводстве, на которую было приглашено много деятелей английского культурного и юридического мира. Председательствовал на собрании уже известный нам английский адвокат Д.Н.Притт, а в качестве лектора выступил Стаффорд Криппс. Лекция имела большой успех и также прочистила многие влиятельные мозги от антисоветских мыслей.
   К вечеру 18 апреля судебное разбирательство было закончено, и суд удалился на совещание для вынесения приговора. Напряжение среди подсудимых, среди публики, наполнившей зал заседания, среди журналистов, присутствовавших на процессе, наконец, в Лондоне дошло до высшей точки. В 11 часов 30 минут вечера суд вынес свой приговор.
   Все советские обвиняемые были приговорены к различным срокам заключения, но не свыше 10 лет. Из английских обвиняемых один -- Грегори был признан невиновным. Трое -- Монкхауз, Нордвол и Кушни -- были приговорены к высылке из СССР, Торнтон получил 3 года, Макдональд -- 2 года лишения свободы. Торнтону и Макдональду было предоставлено право апелляции к ЦИК СССР.
   Поздно ночью 18 апреля приговор суда стал известен в Лондоне и вызвал здесь глубокий вздох облегчения. Вечером 18 апреля в политических и журналистских кругах Лондона царило оживление, все ждали, что ЦИК СССР помилует Торнтона и Макдональда после представления ими апелляций и на этом затянувшийся советско-английский конфликт будет ликвидирован. Группа лейбористских лидеров вечером 18 апреля даже отправила в Москву телеграмму с просьбой всемерно ускорить помилование Торнтона и Макдональда. Едва ли можно сомневаться, что если бы британское правительство в этот момент проявило самую элементарную сдержанность, то так оно и вышло бы.
   Однако люди, стоявшие тогда у власти в Англии, прежде всего министр иностранных дел Саймон, меньше всего желали примирения с СССР. Напротив, они все еще верили в концепцию Овия и рассчитывали столкнуть СССР в бездну. Поэтому они решили немедленно действовать. Ровно через девять с половиной часов после получения в Лондоне сообщения о московском приговоре, ранним утром 19 апреля, в Виндзоре состоялось заседание Тайного совета короля, на котором было решено в соответствии с законом 6 апреля издать прокламацию, которая запрещала начиная с 26 апреля импорт в Англию целого ряда советских продуктов (леса, хлеба, нефти и т.д.). В общем эмбарго распространялось по крайней мере на 80% всего ввоза в Англию из СССР. Цель британского правительства была ясна: еще раз взмахнуть хлыстом в надежде, что другая сторона "испугается". Именно поэтому фактическое введение эмбарго назначалось не немедленно, а откладывалось до 26 апреля. Неделя Советскому Союзу давалась "на размышление". Такая политика означала дальнейшее обострение отношений между СССР и Англией.
   В 9 часов 30 минут утра 19 апреля мне позвонили по телефону от Саймона. Министр иностранных дел просил меня прибыть к 10 часам утра по срочному делу. Я сел в машину и поехал. Саймон встретил меня с самой приторной улыбкой на устах и сообщил, что по поручению правительства должен вручить мне важный документ, имеющий отношение к советско-английской торговле. При этом он протянул мне прокламацию о наложении эмбарго на советский импорт.
   -- Позвольте выразить вам, сэр Джон, -- заявил я, -- мое глубокое сожаление по поводу столь поспешной акции британского правительства. Обнародование этой прокламации будет иметь неблагоприятное влияние на советско-английские отношения и на дело мира вообще. Данный шаг британского правительства чрезвычайно затруднит также для правительства СССР оказание милости двум осужденным англичанам. Если приговор суда не будет, пересмотрен, если Торнтону и Макдональду теперь придется отбыть свои сроки до конца, то ответственность за это ляжет целиком на британское правительство, в особенности на британского министра иностранных дел.
   Саймон развел руками и стал доказывать, будто бы он тут ни при чем: вопрос-де решало все правительство. Саймон говорил явную неправду и при этом хорошо знал, что я ему ни на грош не верю.
   22 апреля, через три дня после объявления эмбарго, Наркомвнешторг опубликовал следующий приказ:
   
   "На основании постановления СНК СССР от 20 октября 1930 г. "Об экономических взаимоотношениях со странами, устанавливающими ограничительный режим для торговли с СССР", народный комиссар внешней торговли издал приказ, предусматривающий следующие меры в отношении торговли с Англией:
   1. Воспрещение внешнеторговым организациям размещать в Англии заказы и производить в этой стране какие бы то ни было закупки.
   2. Воспрещение Совфрахту фрахтовать суда, плавающие под английским флагом.
   3. Введение ограничительных правил для английских грузов, следующих транзитом через СССР.
   4. Максимальное сокращение использования английских портов и баз для транзитных и реэкспортных операций Союза.
   Меры эти остаются в силе на все время действия эмбарго, наложенного 19 апреля на ввоз в Англию основных статей советского экспорта" ["Известия", 22.1 V 1933].
   
   Таким образом, на английское эмбарго СССР ответил своим контрэмбарго. На следующий день, 23 апреля, Озерский и два его заместителя демонстративно уехали в Москву, однако аппарат торгпредства и советских торговых организаций в Лондоне пока решено было сохранить.
   Торговые отношения между СССР и Англией были разорваны.

Торговля война и разочарование английского правительства

   Не подлежало сомнению, что начавшаяся торговая война имела для СССР серьезное значение. Конечно, о катастрофе не могло быть и речи, однако неудобства и трудности были налицо. Английское эмбарго создавало задержки в получении столь нужного для нашей индустриализации оборудования из-за границы. Потеря британского рынка резко сокращала валютные ресурсы СССР, что в обстановке мирового экономического кризиса трудно было компенсировать на других рынках.
   Правда, советская система с ее плановым хозяйством и монополией внешней торговли сильно облегчала нашей стране борьбу с неожиданно возникшими трудностями. Одним из ярких проявлений этого был тот характерный факт, что, несмотря на эмбарго. Советское правительство продолжало аккуратно платить по всем своим обязательствам английский фирмам. Тем не менее разрыв торговых отношений с Великобританией являлся для Советского Союза весьма неприятным событием. Советское правительство было готово пойти на ликвидацию конфликта, но при непременном условии: суверенность Советского государства должна была быть сохранена во что бы то ни стало.
   Гораздо серьезнее были последствия эмбарго для Англии, Мировой экономический кризис продолжал свирепствовать, и борьба различных капиталистических стран, групп капиталистов и отдельных капиталистов за рынки приняла характер еще более острый, чем обычно. Это обнаружилось сразу после разрыва англо-советских экономических отношений. Прокламация об эмбарго была обнародована 19 апреля 1933 г., а уже 1 мая корреспондент "Дейли геральд" из Парижа сообщал: "Французская промышленность получает огромные выгоды в результате британского эмбарго на русский импорт".
   5 мая германское и Советское правительства обменялись ратификациями в связи с продлением срока действия пакта 1926 г. о ненападении и нейтралитете.
   7 мая между Италией и СССР было подписано новое торговое соглашение, гарантирующее принцип наибольшего благоприятствования и обеспечивающее выгодные кредитные условия для размещения советских заказов в Италии.
   Аналогичные сообщения ежедневно приходили в Лондон из разных концов капиталистического мира. Империалистические противоречия выступали с полной обнаженностью и заставляли не только широкие массы пролетариата, страдающего от безработицы, но и значительные группы буржуазии, заинтересованные в торговле с СССР, сожалеть об антисоветском курсе британского правительства и выступать против политики эмбарго.
   8 начале мая стало совершенно очевидно, что попытка Англии с помощью эмбарго поставить СССР на колени полностью провалилась. Торнтон и Макдональд продолжали сидеть в тюрьме. Размещение советских заказов в Англии прекратилось, что поставило целый ряд крупнейших британских фирм в тяжелое положение. Торговля СССР с Германией, Францией и другими странами стала расширяться за счет Англии. Вместе с тем Советское правительство с выдержкой и достоинством выжидало результатов естественного хода событий, не проявляя ни торопливости, ни волнения в связи с торговой войной между Англией и СССР. Все шло не так, как предполагали Саймон и Овий. Банкротство политики "большой дубины" с каждым днем становилось все яснее. Это подрывало престиж правительства и стимулировало рост оппозиции против его линии поведения.
   Похмелье в политических и деловых кругах Англии наступило очень скоро, и правительству Макдональда приходилось срочно менять вехи.

Восстановление мира

   К началу июня положение британского правительства стало особенно затруднительным. Самые широкие круги английского общественного мнения -- не только лейбористы и либералы, но и многие консерваторы -- настойчиво требовали ликвидации конфликта с СССР и возобновления переговоров о торговом соглашении. Особенно волновались лесные и машиностроительные фирмы. Очень трудное для правительства положение создавало приближение Мировой экономической конференции, назначенной на 12 июня. В самом деле, инициатором конференции был Макдональд, происходить она должна была в Англии, основной целью конференции являлось расширение международной торговли. И вот как раз на эту конференцию британское правительство должно было явиться с таким грузом, как торговая война с СССР! Получалось неловко и даже опасно. Открывалось широкое поле для обвинения англичан в лицемерии. Вот почему в первых числах июня Макдональд и Саймон прилагали лихорадочные усилия к тому, чтобы еще до начала конференции урегулировать англо-советский конфликт. Однако по соображениям престижного порядка они не хотели делать первый шаг.
   Дня за три до открытия конференции ко мне поступили сведения о том, что в министерстве иностранных дел с нетерпением ждут приезда в Лондон M.M.Литвинова, назначенного главой советской делегации на этой конференции. Саймон подготовил уже все необходимые материалы для переговоров о ликвидации конфликта и был готов пойти на большие уступки советской стороне. Министр иностранных дел разработал такой план: когда по приезде в Лондон M.M.Литвинов нанесет Саймону обычный в таких случаях визит вежливости, Саймон поведет разговор так, чтобы всплыл вопрос об урегулировании англо-советского конфликта: переговоры, таким образом, начнутся по инициативе англичан, однако для окружающих можно будет создать видимость, что инициатива исходила от советской стороны, поскольку вопрос о ликвидации конфликта был поднят во время визита Литвинова к Саймону. С помощью такого трюка министр иностранных дел думал выйти из того трудного положения, в котором английское правительство оказалось.
   Советская делегация на Мировую экономическую конференцию прибыла в Англию 11 июня. Я встречал ее в Дувре. По дороге от Дувра до Лондона (мы ехали в автомобиле) я информировал Максима Максимовича о положении дел и о надеждах, которые Саймон связывает с его прибытием на конференцию. Максим Максимович усмехнулся, но ничего по этому поводу не сказал. Потом он спросил меня:
   -- Как вы думаете, возможно сейчас урегулирование конфликта?
   -- Вполне возможно, -- ответил я, -- сейчас у англичан настоящее похмелье от всей этой истории.
   -- А на какой основе возможно соглашение? -- продолжал Максим Максимович.
   -- Насколько мне известна ситуация, думаю, что соглашение могло бы быть заключено примерно на следующих основаниях: одновременная отмена английского эмбарго и советского контрэмбарго и одновременное с этим освобождение Торнтона и Макдональда. Это, конечно, лишь общая мысль. Техника должна быть особо разработана. Но момент одновременности в освобождении англичан и восстановлении торговли очень важен. Ну, а после ликвидации конфликта, естественно, должны возобновиться переговоры о торговом соглашении.
   Максим Максимович еще раз усмехнулся и снова промолчал. Было ясно, что в голове у него идет какая-то работа, но пока он не считает нужным как-либо ангажироваться даже в разговоре со мной.
   Сразу по прибытии в Лондон Максиму Максимовичу пришлось "оформить" свое положение. Саймона ожидало жестокое разочарование. Максим Максимович вручил мне свою визитную карточку и буркнул:
   -- Отошлите это Саймону.
   Я улыбнулся и спросил:
   -- А как же насчет визита вежливости?
   -- Обойдется и без этого, -- еще раз буркнул Максим Максимович.
   Таким образом, из хитроумного плана Саймона выпало первое звено. Однако британский министр иностранных дел все еще не хотел сдаваться. Дня три спустя во время одного из перерывов конференции к Максиму Максимовичу подошел знакомый ему по Женеве чиновник английского министерства иностранных дел и с самой очаровательной улыбкой на устах сообщил:
   -- Сэр Джон Саймон был бы счастлив вступить с вами в контакт.
   Максим Максимович ответил:
   -- Сэр Джон и я сидим на конференции в двух шагах друг от, друга. Если сэр Джон действительно хочет вступить со мной в контакт, он может это легко сделать. Посредников тут не нужно.
   Второй трюк сэра Джона провалился, но Саймон все еще не хотел проявить инициативы. Минула первая неделя конференции, а в вопросе об урегулировании англо-советского конфликта не было никаких сдвигов. Атмосфера в политических и деловых кругах Англии стала снова накаляться. Печать опять заговорила о "нелепом тупике", в который попал вопрос об урегулировании англо-советского конфликта. Сыпались обвинения по адресу Саймона за его неумелый подход к переговорам. Попутно доставалось и Литвинову за его твердость в защите советского престижа. Саймон сделал последнюю отчаянную попытку: глава "Метро-Виккерс" Феликс Пол явился к Максиму Максимовичу и настойчиво просил его предпринять необходимые шаги для освобождения Торнтона и Макдональда, но, конечно, это "посредничество" не увенчалось ни малейшим успехом.
   Тогда Саймон понял, что ему не удастся избежать неизбежного. 23 июня Литвинов был приглашен на ленч к премьеру Макдональду. Роль хозяйки выполняла дочь Макдональда Ишбел. Присутствовало еще несколько гостей, среди которых находился и Саймон. На этом ленче министр иностранных дел уже прямо обратился к Литвинову с предложением начать переговоры по урегулированию конфликта. Вечером в тот же день агентство Пресс Ассошиэйшн разослало следующую телеграмму:
   
   "По сведениям Пресс Ассошиэйшн, г-н Литвинов согласился встретиться с министром иностранных дел, и эта встреча будет иметь место в понедельник в министерстве иностранных дел".
   
   Из текста телеграммы с несомненностью вытекало, что инициатива встречи исходила от британской стороны. Благодаря твердости, проявленной советской стороной, Саймон вынужден был пойти на уступку. Ему не удалось представить дело так, будто бы Советский Союз пришел с шапкой в руке просить извинения.
   Затем последовали самые переговоры. Они потребовали трех свиданий между сторонами -- 26, 28 и 30 июня 1933 г. Советский Союз в этих переговорах был представлен M.M.Литвиновым, Англия -- Саймоном и Колвилом.
   Англичане попробовали поставить вопрос так: сначала помилование Торнтона и Макдональда, а затем отмена британского эмбарго и в ответ на это отмена советского контрэмбарго, однако с первого же момента было видно, что это делается только для проформы и что настаивать на своем предложении они не будут. Максим Максимович, конечно, отверг британскую формулу. Потом стали искать другие, более приемлемые выходы из положения. Очень скоро пришли к выводу, что мир может быть восстановлен лишь на базе одновременности в освобождении осужденных англичан и взаимной отмены эмбарго. Но когда это было принципиально согласовано, то возник целый ряд споров вокруг технических деталей по осуществлению принципиального решения. В конце концов это удалось урегулировать, и финал англо-советской торговой войны был намечен на 1 июля 1933 г.
   Все переговоры о ликвидации конфликта происходили устно. Никакими документами стороны не обменивались. Договоренность о согласованных шагах имелась лишь на словах. Литвинов считал это вполне достаточным. Не то Саймон! Ему хотелось, чтобы все относящееся к урегулированию конфликта было изложено черным по белому. Так как никакого письменного соглашения по данному вопросу между сторонами не было, то Саймон придумал следующий трюк: 30 июня, около пяти часов дня, он прислал в посольство с курьером спешный пакет для Литвинова; в пакете оказалась запись того, что происходило на последнем заседании сторон, где были окончательно сформулированы пункты достигнутого соглашения; эта запись была сделана самим Саймоном, в сопроводительном письме Саймон просил Литвинова подтвердить правильность сделанной записи. Таким обходным путем министр иностранных дел хотел все-таки получить нужную ему "бумагу".
   Максим Максимович был страшно возмущен. Мне редко приходилось видеть его в таком раздражении. Сильно покраснев, он воскликнул:
   -- Вот юридический крючок! Я считал, что обе стороны -- Советское правительство и британское правительство -- достаточно "солидные фирмы" и могут верить друг другу на слово. Саймон другого мнения. Очевидно, британское правительство перестало быть "солидной фирмой".
   Максим Максимович сразу же запечатал присланный документ в конверт и с нашим курьером, без всякого сопроводительного письма, отослал назад Саймону. Это был грубый и оскорбительный жест, но Саймон его вполне заслужил.
   2 июля в московских газетах было напечатано следующее сообщение ТАСС:
   
   "1 июля днем британское правительство отменило эмбарго на ввоз советских товаров, наложенное в апреле с.г., а Народный комиссариат внешней торговли отменил принятые им в ответ на эмбарго контрмеры. В этот же день на вечернем заседании Президиум ЦИК СССР в порядке амнистии заменил осужденным Верховным Судом СССР Макдональду и Торнтону заключение высылкой из СССР.
   В соответствии с постановлением Президиума ЦИК Торнтон и Макдональд вечером 1 июля освобождены из-под стражи с обязательством выехать за границу.
   По предложению британского правительства 3 июля возобновляются прерванные в марте переговоры о заключении торгового соглашения между СССР и Великобританией".
   
   Итак, торговая война между Англией и СССР пришла к концу. Острый конфликт был ликвидирован.

Кривое зеркало Саймона

   Почти двадцать лет спустя сэр Джон Саймон, успевший к тому времени стать лордом Саймоном, опубликовал свои мемуары под заглавием "Retrospect" ("Взгляд назад"). В этих мемуарах есть несколько страниц, посвященных делу "Метро-Виккерс". Как же его изображает бывший министр иностранных дел?
   Никто, конечно, не может ждать, чтобы Саймон в своих воспоминаниях сказал что-либо неблагоприятное о самом себе. Мемуары английских (да и не только английских) государственных деятелей обычно пишутся для того, чтобы показать себя в наилучшем свете и оправдать себя в тех грехах, которые в свое время ими были совершены. Однако от автора воспоминаний можно требовать, чтобы он правильно изобразил хотя бы основные факты прошлого. К сожалению, мемуары Саймона в части, касающейся конфликта из-за "Метро-Виккерс", совершенно не удовлетворяют этому элементарному требованию.
   Есть разные способы фальсификации истории. Саймон применяет такой: он воображает себя чем-то вроде Зевса-громовержца, который, закутавшись в облака, сидит на высоком Олимпе и оттуда презрительно смотрит на расстилающуюся перед ним затуманенную равнину прошлого. Он не видит, вернее, не хочет видеть ясных очертаний того, что действительно происходило. Он рисует картину "в общем", без деталей (подробности часто бывают опасны), путает лица, смещает последовательность времен и событий, произвольно выбрасывает все, что по тем или иным соображениям его не устраивает. И в результате получается не история, а карикатура на историю.
   Из предыдущего изложения читатель знает, как возник и развивался конфликт, связанный с делом "Метро-Виккерс". А вот что пишет по этому поводу Саймон:
   
   "В марте 1933 г., как раз во время переговоров с Советским правительством о новом торговом соглашении вместо старого, срок действия которого истекал 17 апреля, в Москве произошло событие, которое вызвало большое волнение в Англии и сделало необходимым принятие быстрых и решительных мер".
   
   Как характерно это начало!"...Во время переговоров о новом торговом соглашении вместо старого, срок действия которого истекал 17 апреля...". Ни звука об одностороннем денонсировании соглашения 1930 г. британским правительством, ни звука о враждебной дискриминации в данной связи по отношению к СССР! А ведь именно указанные обстоятельства создали ненормальную обстановку в англо-советских отношениях... Умолчание о самом главном -- вот коронный метод Саймона при изложении истории этого конфликта!
   Рассказав далее об аресте шести английских инженеров в Москве, Саймон продолжает:
   
   "Никто не станет оспаривать суверенного права каждого иностранного правительства производить надлежащие расследования, выдвигать надлежащие обвинения и устраивать надлежащие судебные процессы в рамках своей юрисдикции..."
   
   Очень хорошо! Саймон, как адвокат по профессии, бросает здесь щепотку благовонных трав на алтарь, чтобы воскурить фимиам богине Фемиде. Но почему же прекрасные слова Саймона так плохо вяжутся с теми совсем не прекрасными делами, которые совершало британское правительство и прежде всего сам Саймон в марте -- апреле 1933 г.? Ведь из-за чего тогда вырос весь конфликт? Вовсе не из-за того, что шесть английских инженеров были арестованы в Москве. Это был только повод. Как показано на предыдущих страницах, конфликт вырос из-за того, что большинство членов английского правительства, считая Советскую власть находящейся при последнем издыхании, стремилось поскорее столкнуть ее в могилу и в этих целях использовало московские аресты. Вместо того чтобы хладнокровно дожидаться исхода московского процесса, проявляя заботу лишь о том, чтобы все связанное с процессом протекало нормально (это было законное право английского правительства), оно вполне сознательно пошло на обострение отношений с СССР, заняв явно провокационную позицию: английское правительство уже в первые часы после ареста, не ожидая результатов следствия, громогласно заявило, что инженеры ни в чем не виновны, и потребовало их немедленного освобождения. Что это означало? Это означало прямой вызов Советскому государству! Это означало предъявление требования, которое, как прекрасно понимали Болдуин и Саймон, Советское правительство никогда не могло принять! Вот откуда вырос острый конфликт! И если тем не менее британское правительство выдвинуло подобную претензию, то совершенно ясно, что оно сознательно шло на конфликт, что оно хотело такого конфликта!
   Но Саймон и тут остается верен себе: обо всем этом, о самом главном, в его мемуарах нет ни звука! Зато он пишет:
   
   "Поскольку дипломатические протесты не давали эффекта, мы должны были подумать о других средствах, и правительство решило внести "Билль о русских товарах (запрещение импорта)", который предоставлял бы нам право в 14-дневный срок устанавливать список запрещенных к ввозу советских товаров".
   
   Разумеется, "дипломатические протесты" не могли "давать эффекта", если они подкрепляли явно неприемлемые для СССР требования, но Саймон предпочитает об этом не говорить. Своей общей туманной формулировкой о просто наводит тень на плетень.
   Дальнейший ход событий описан Саймоном следующим образом:
   
   "Полученный мною стенографический отчет о процессе представляет собой удивительный документ (в каком отношении, опять-таки умалчивается. -- И.М.). Один из инженеров был оправдан, трое приговорены к высылке из России, двое -- к тюремному заключению. Была подана апелляция, но прежде чем она была рассмотрена..."
   
   Вы думаете, Саймон тут скажет, что ровно через девять с половиной часов после вынесения московского приговора, раньше, чем апелляция Торнтона и Макдональда была рассмотрена Президиумом ЦИК СССР, британское правительство объявило эмбарго, тем самым явно демонстрируя, что оно хочет войны, а не мира?.. Ничего подобного! Саймон пишет:
   
   "Была подана апелляция, но прежде чем она была рассмотрена, советские власти сочли за лучшее выслать всю шестерку в Англию. После этого эмбарго было сразу отменено".
   
   Еще раз: Саймон умалчивает о самом главном. В его изложении нет ни звука ни о советском контрэмбарго, ни об английском похмелье, ни о его попытках войти в контакт с советскими представителями, ни о соглашении между сторонами, достигнутом в целях ликвидации конфликта во время Мировой экономической конференции. Ведь только в результате этого соглашения произошли освобождение Торнтона и Макдональда и взаимная отмена эмбарго! По Саймону же выходит, будто бы британское правительство, уподобившись гранитной скале, бесстрастно выжидало, ничего не предпринимая, естественного хода событий, а советские власти, напротив, без всякой предварительной договоренности с английской стороной, даже без рассмотрения апелляции осужденных, почему-то "сочли за лучшее выслать всю шестерку в Англию". Кстати: четверо инженеров были высланы из СССР по решению суда и сразу после суда, в середине апреля, а двое только в июле, в результате соглашения между Саймоном и Литвиновым. Стало быть, и здесь Саймон допускает, мягко выражаясь, "неточность". Далее он прибавляет:
   
   "После этого (т.е. после высылки шестерки в Англию. -- И.М.) эмбарго было сразу отменено".
   
   Какое эмбарго? Видимо, только английское, ибо о советском контрэмбарго в рассказе Саймона вообще не упоминается. Опять, мягко выражаясь, "неточность".
   Вот в каком кривом зеркале Саймон отразил конфликт из-за "Метро-Виккерс", в котором он играл такую большую, а может быть, и самую главную роль!
   В действительности названный конфликт в те годы являлся крупным международно-политическим событием, корни которого уходили в основное противоречие нашей эпохи -- противоречие между капитализмом и социализмом. Исход конфликта был, несомненно, большим успехом СССР. Правда, условия окончательного соглашения о его ликвидации носили форму компромисса, в котором обе стороны как будто бы сделали одинаковые уступки. Однако если вспомнить, что британский правящий класс начинал конфликт с надеждой потрясти устои Советской власти, если вспомнить, что английское правительство фактически стремилось к установлению на советской территории режима капитуляций для своих подданных, если вспомнить, что Болдуин, Саймон и Кo первые прибегли к оружию эмбарго, рассчитывая с его помощью составить Советское правительство на колени, то станет совершенно ясно, что исход четырехмесячной англо-советской битвы по существу был большой победой СССР. Это имело очень серьезное значение не только для дальнейшего развития англо-советских отношений, но и для международного положения Советской страны.

Подписание торгового соглашения

   Прерванные в марте переговоры о новом торговом соглашении были возобновлены 3 июля. Пленарных заседаний сторон не устраивалось -- в этом не было необходимости. Но зато комиссии и подкомиссии начали усиленно работать. В этот период с английской стороны основной фигурой стал сэр Хорас Вилсон, который раньше играл очень важную роль в переговорах. Ренсимен совершенно устранился от дела, Колвил в это время был очень занят своим департаментом, все нити переговоров сосредоточились в руках Вилсона, и с ним именно приходилось вести каждодневную борьбу по всем вопросам, связанным с будущим торговым соглашением.
   В течение июля и первой половины августа наши переговоры продвигались довольно быстрым темпом.
   По вопросу о равновесии платежного баланса уже к концу июля произошло соглашение между сторонами. Была принята схема постепенного выравнивания этого баланса в течение пяти лет, представлявшая нечто среднее между первой и второй позициями наших директив.
   По вопросу о наибольшем благоприятствовании и 21-м параграфе после долгих споров к концу августа была согласована формула, которая удовлетворяла обе стороны.
   По вопросу о статусе торгпредства также к концу августа было достигнуто единогласие: дипломатические привилегии сохранялись за торгпредом и его двумя заместителями.
   В ходе переговоров был также урегулирован вопрос об использовании британского тоннажа для советских перевозок, чему англичане придавали особое значение.
   Мы отказались от требования постоянного торгового договора и были готовы подписать временное торговое соглашение.
   Таким образом, к началу сентября выработка этого соглашения в основном была закончена. Оставалось лишь произвести последнюю легкую шлифовку текста, и соглашение могло быть подписано в первых числах сентября.
   Не тут-то было! Едва работа но самому торговому соглашению подошла к завершению, как английская сторона вновь ввела в игру пресловутые "посторонние вопросы", по сделала это не сразу, а постепенно, рассчитывая, очевидно, что советская сторона легче проглотит горькие пилюли, если они будут предложены ей в порядке очереди. О долгах и претензиях, а также о "Торгсине" Вилсон разговора не поднимал, зато "Лена голдфилдс" опять стала мрачной тенью на пути наших переговоров. Однажды, я не выдержал и весьма резко заметил:
   -- Я не могу вас понять, сэр Хорас. Вы прекрасно знаете нашу позицию по вопросу "Лена голдфилдс". Вы прекрасно знаете, что мы по этому вопросу не уступим. И тем не менее вы каждый раз вновь подымаете его. К чему? Чтобы портить друг другу нервы? Чтобы задерживать подписание торгового соглашения?
   Вилсон развел руками:
   -- Я прекрасно знаю вашу позицию. Я прекрасно знаю, что вы не уступите. Больше того, я прекрасно знаю, что бессмысленно и даже преступно задерживать подписание торгового соглашения, в котором заинтересованы тысячи английских промышленников, из-за претензии какой-то "Лена голдфилдс". Тут я полностью с вами согласен. Но что я могу сделать? 30 дураков на скамьях парламента кричат об удовлетворении претензий "Лена голдфилдс", а я -- чиновник. Я должен выполнять приказ, который мне дает начальство.
   Чтобы оказать давление на советскую сторону, англичане решили проявить выдержку. В конце августа Ренсимен, Колвил, Вилсон демонстративно, уехали "в отпуск". Для поддержания контакта с нами были оставлены чиновники третьего и четвертого ранга, которые на вопрос о сроке подписания соглашения обычно пожимали плечами и, глядя в потолок, что-то бормотали о необходимости длительного отдыха для министра торговли. Это была явная игра на нервах.
   Тогда и мы с Озерским по согласованию с Москвой также решили отправиться в отпуск.
   На месте для контакта с англичанами остались Каган и один из заместителей торгпреда. В первых числах сентября я покинул Лондон и отправился в длительное путешествие. Вопрос стоял так: кто кого переупрямит?
   Английские нервы оказались слабее.
   Когда после почти трехмесячного отсутствия в первых числах декабря я вернулся в Лондон, то оказалось, что английская сторона уже с конца октября стала выражать беспокойство по поводу слишком длительной паузы в переговорах. На сцене вновь появился сэр Хорас Вилсон и стал торопить Кагана с окончательной шлифовкой текста торгового соглашения. Он несколько раз осведомлялся о том, когда я приеду из отпуска.
   30 ноября Вилсон прислал в посольство проект окончательно согласованного между сторонами торгового договора. Таким образом, в начале декабря мы вполне могли бы подписать торговое соглашение.
   Но нет; еще раз не тут-то было! Путь к подписанию опять блокировали "посторонние вопросы". Несмотря ни на что, Саймон продолжал вести свою старую линию, категорически настаивая на урегулировании этих вопросов до или по крайней мере одновременно с подписанием. Его упорство коренилось не только в его антисоветской сущности, но также и в некоторых расчетах политического характера.
   Мировая ситуация в тот момент носила достаточно грозный характер. Это было время, когда на Западе и на Востоке стали складываться два очага войны, острие которых направлялось против СССР.
   На Западе Гитлер только что пришел к власти в Германии. Он, правда, еще не укрепился. Гитлеровский режим еще сталкивался с большими трудностями внутреннего и внешнего порядка, но все-таки руководство германским государством перешло к фашизму. Уже в то время было совершенно ясно, что третья империя делает ставку на войну и что она считает своим главным врагом страну социализма.
   На Востоке крайние милитаристы типа Араки захватили власть в Японии. В то время как министр иностранных дел Хирота произносил сладкие речи о мире и дружбе между народами, японская военщина усиленно готовилась к нападению на Советский Дальний Восток.
   Упорный отказ Японии от заключения пакта о ненападении, несмотря на неоднократные предложения его с советской стороны, являлся ярким симптомом этого.
   Обозревая в те дни мировую ситуацию, английские реакционеры, прежде всего Саймон, полагали, что на Советский Союз быстро надвигается угроза нападения с двух сторон. Из этой общей установки британского правительства вытекала и его тактика на последнем этапе переговоров о новом торговом соглашении.
   Видя, что от нашей делегации нельзя ничего добиться по урегулированию "посторонних вопросов", Саймон решил перенести переговоры на эту тему в Москву. Лорд Чилстон, новый британский посол в СССР, был уполномочен вступить в контакт по данному поводу с НКИД. В результате состоялись три свидания между наркомом иностранных дел и британским послом, во время которых речь шла специально о претензиях "Лена голдфилдс". M.M.Литвинов остался тверд, и компания вынуждена была пойти в Концесском для переговоров, причем последний обещал несколько увеличить сумму компенсации. Таким образом, это препятствие на пути подписания торгового соглашения наконец было снято. Саймон, однако, не успокоился. Теперь он бросил на стол новый кирпич: вопрос о "Торгсине". Излишне описывать то злостное крючкотворство, с помощью которого Саймон в течение еще нескольких недель тормозил подписание торгового соглашения, стремясь в то же время создать впечатление, будто бы причина задержки исходит от советской стороны. Наконец, 31 января 1934 г. по запросу одного консерватора в парламенте развернулись крупные прения, которые сдвинули вопрос о скорейшем подписании торгового соглашения с мертвой точки. Но Саймон все еще сопротивлялся. Тогда я пригласил к себе известного либерального журналиста А.Каммингса, с которым в то время у меня были добрые отношения, и, сказав ему многозначительно "только для вас", информировал его о действительных причинах задержки в подписании торгового соглашения. Мой собеседник сразу же ухватился за мое сообщение, и 2 февраля 1934 г. на первой странице либеральной "Ньюс кроникл" появилась за его подписью большая статья под крупным заголовком "Картошка британского посла". Статья была иллюстрирована портретом Чилстона. В ней Каммингс открыто разъяснял тайну последней задержки в подписании торгового соглашения. Нелепая история с "Торгсином" была описана в ярких и саркастических тонах.
   Статья Каммингса вызвала в политических кругах Лондона большое смятение. Это была настоящая бомба, взорвавшаяся под ногами Саймона. Появились острые карикатуры. В парламент посыпались резкие запросы. Саймону пришлось отступить: вопрос о "Торгсине" был снят с порядка дня. Казалось, все теперь ясно. Англичане предложили устроить подписание торгового соглашения в Форин оффис 16 февраля в 12 часов дня. Я думал: "Ну, наконец-то нет больше препятствий!"
   Увы! Я еще раз ошибся. Антисоветская злоба Саймона не имела пределов. Проиграв все прочие позиции, он решил взять хотя бы маленький реванш в самый момент подписания соглашения. 15 февраля вечером я получил от Кольера письмо, в котором он сообщал, что завтра при подписании соглашения сэр Джон Саймон огласит одностороннюю декларацию, касающуюся старых долгов и претензий, и что эта декларация будет приложена к тексту торгового соглашения. В письме Кольера находился и текст декларации. Я быстро пробежал ее и невольно воскликнул:
   -- Ба, старая знакомая!
   Действительно, это был тот самый меморандум о долгах и претензиях, который английская сторона вручила нам 9 февраля 1933 г. За несколько часов до подписания торгового соглашения Саймон вновь вытащил этот злосчастный документ на свет божий и даже собирался превратить его в составную часть торгового соглашения.
   Что было делать?
   До срока подписания оставалась только ночь. Получить какие-либо инструкции из Москвы за столь короткий срок в то время было невозможно. Откладывать подписание до другого дня после пережитых испытаний мне не хотелось. Я сделал попытку связаться с M.M.Литвиновым по телефону, но из этого ничего не вышло: в трубке все время слышался какой-то хаотический шум и свист.
   Тогда я решил действовать самостоятельно. Я подумал: "Сэр Джон, вы хотите драки? Ну что ж, вы получите сдачи, да еще с процентами".
   Я сел за стол и написал следующее:
   
   "Декларация посла СССР
   Ввиду декларации государственного секретаря по иностранным делам (т.е. британского министра иностранных дел. -- И.М.), оглашенной в момент подписания временного торгового соглашения между Союзом Советских Социалистических Республик и Соединенным Королевством, Советское правительство желает напомнить правительству Соединенного Королевства, что когда британский меморандум по вопросу о долгах и претензиях был вручен советской делегации на втором заседании по торговым переговорам 9 февраля 1933 г., последняя заявила, что содержание меморандума не имеет отношения к торговому соглашению. Советское правительство целиком поддерживает эту точку зрения.
   В то же время Советское правительство желает заявить, что оно поддерживает и подтверждает свои собственные претензии и претензии своих граждан к британскому правительству, вытекающие из участия Соединенного Королевства в интервенции и блокаде 1918-1920 годов.
   16 февраля 1934 г."
   
   Затем я пригласил А.В.Озерского и, показав ему составленный, мной документ, сообщил, что хочу завтра присоединить его к тексту торгового соглашения как противовес декларации Саймона. Озерский полностью одобрил мое намерение.
   На следующий день Каган отвез мою декларацию в Форин оффис с таким расчетом, чтобы передать ее Кольеру ровно за полчаса до подписания соглашения, назначенного на 12 часов дня.
   В 12 часов дня я и Озерский приехали в министерство иностранных дел. В приемной Саймона нас встретил Каган и со смехом сказал:
   -- С Кольером чуть не случился удар, когда я передал ему нашу декларацию. Он почти лишился дара слова, а потом побежал как сумасшедший к министру. Сейчас здесь Ренсимен, Колвил, Видсон и другие сановники... Совещаются... Не знают, что делать.
   Прошло минут десять -- никто не появлялся. Никто не приглашал нас с Озерским в кабинет министра для подписания торгового соглашения. Прошло еще десять минут -- никто по-прежнему не появлялся.
   Это было потрясение канонов, установленных в Форин оффис.
   Тогда я вызвал одного из служителей и попросил его навести справки у секретаря Саймона, состоится ли сегодня подписание. Если не состоится, то мы немедленно уедем.
   Спустя несколько минут служитель вернулся и с хитрой миной шепнул мне на ухо:
   -- О, там сейчас настоящий сумасшедший дом!
   Спустя некоторое время прибежал секретарь Саймона и стал вас успокаивать: совещание сейчас кончится и торговое соглашение будет подписано.
   Прошло еще несколько минут. Было уже 12 часов 40 минут. Опоздание на 40 минут! Такого прецедента в анналах министерства иностранных дел не бывало. Мы ждали.
   Вдруг отворилась дверь приемной, и в нее вошла длинная вереница темных фигур во главе с Кольером. Их было человек пять, и среди них я узнал некоторых чиновников министерства иностранных дел и министерства торговли. Ставши в позу, Кольер, заикаясь более обыкновенного, начал речь:
   -- Вы поставили господина министра, ваше превосходительство, в чрезвычайно затруднительное положение... Он получил вашу декларацию только за полчаса до срока подписания... У него было очень мало времени оценить создавшуюся ситуацию... Он не мог даже посоветоваться с премьер-министром... В результате совещания с министром торговли государственный секретарь предлагает выйти из затруднительного положения путем компромисса...
   Кольер поправил воротник, точно он свыше меры сдавливал его шею, и вопросительно посмотрел на меня. Я спросил;
   -- А что это за компромисс?
   Кольер еще раз поправил воротник и, страшно растягивая слова, заключил:
   -- Г-государственный с-с-секретарь... п-п-п-предлагает... из-из-изъять обе д-д-д-декларации.
   И Кольер с опасением поглядел на меня.
   Подумав несколько мгновений, я спокойно ответил:
   -- Эту неприятную историю накануне самого подписания соглашения начал не я, ее начал государственный секретарь. Мне пришлось только отвечать... Но, если государственный секретарь сейчас предлагает изъять из соглашения обе декларации, -- что ж? В интересах улучшения англо-советских отношений я, пожалуй, готов пойти ему навстречу.
   Кольер поблагодарил меня и крепко пожал руку.
   Затем все мы цепочкой вошли в кабинет Саймона. Здесь были уже Ренсимен, Колвил и Вилсон. На столе лежали приготовленные для подписания тексты торгового соглашения.
   Я холодно поздоровался с хозяином. О происшедшем инциденте не было сказано ни слова. Вслед за тем состоялась сама процедура подписания и приложения печатей. С английской стороны соглашение подписали Саймон и Ренсимен, с советской -- я и Озерский. Все это заняло несколько минут. Я взял наш экземпляр торгового соглашения и, так же холодно простившись с Саймоном и Ренсименом, уехал вместе с Озерским домой.
   Дело было сделано.
   СССР одержал серьезную победу. "Правда" писала по этому поводу:
   
   "Состоявшееся 16 февраля в Лондоне подписание торгового соглашения между СССР и Великобританией является несомненно, положительным фактом и крупным достижением в политике обоих государств. Это соглашение, которое явится необходимой базой для развития нормальных экономических отношений между Англией и СССР, в то же время сможет стать отправной точкой для улучшения отношений между пролетарским государством и одной из крупнейших капиталистических стран мира и послужить еще одним дополнительным фактором, способствующим делу мира" ["Правда", 17.111 1934].
   
   Отклики и комментарии в Англии были, конечно, гораздо более разношерстны. Однако почти во всех суждениях чувствовался вздох облегчения. Интересно было сделать некоторые сравнения.
   Вот, например, солидно консервативная "Таймс".
   16 марта 1921 г. Л.Б.Красиным с советской стороны и министром торговли Робертом Хорном с британской стороны было подписано первое англо-советское торговое соглашение. По этому поводу "Таймс" 17 марта 1921 г. писала:
   
   "Было бы интересно и поучительно услышать, как могут наши министры оправдать заключение соглашения с этим правительством бандитов и предоставление им возможности продавать в нашей стране плоды грабежа... Сейчас никто уже не сомневается, что из страны, находящейся под властью "диктатуры пролетариата", нельзя получить ничего, кроме украденного золота и коммунистических принципов".
   Т
   еперь, 20 февраля 1934 г., та же "Таймс" по поводу нового англо-советского торгового соглашения заявляла:
   
   "Нельзя великую страну вроде России держать в состоянии изоляции. Бойкот мог бы быть эффективен лишь в том случае, если бы он носил всеобщий характер, но это немыслимо. И даже если бы всеобщий бойкот был осуществлен, он не принес бы никакой пользы".
   
   Отсюда "Таймс" делала вывод:
   
   "При наличии доброй воли с обеих сторон торговые отношения между обеими странами могут развиваться к взаимной выгоде, и это явилось бы существенным вкладом в дело общего оживления торговли и экономического восстановления".
   
   Вот другая большая консервативная газета "Дейли телеграф".
   17 марта 1921 г. по поводу первого англо-советского торгового соглашения она высказывалась следующим образом:
   
   "Правительство скоро будет сильно сожалеть о заключении соглашения, подписанного вчера нашим министром торговли и г-ном Красиным от имени Советского правительства... Так называемое торговое соглашение, которое принесет мало или не принесет совсем никакой пользы, является для них (т.е. для Советского правительства. -- И.М.) актом признания. Тем самым они сильно укрепляют свои позиции. Нельзя забывать также, что сделанный нами шаг должен вызвать негодование среди всех тех русских, которые ненавидят большевистскую власть и которые, бесспорно, составляют огромное большинство".
   
   Теперь, 20 февраля 1934 г., та же "Дейли телеграф" оценивала подписание нового торгового соглашения несколько иначе:
   
   "Как бы ни была глубока неприязнь обеих сторон к экономической и политической системе друг друга, нет оснований, почему бы Великобритания и Россия не могли свободно торговать друг с другом. Их продукты взаимно дополняют друг друга и делают крайне желательным обмен ими... В области финансирования своего увеличивающегося экспорта Россия будет пользоваться теми же кредитными преимуществами, что и другие иностранные державы. Лучшим оправданием этого является тот факт, что до сих пор мы не понесли никаких потерь на кредитах Советскому правительству, в сумме достигающих 12 млн. ф. ст.".
   
   И еще один красноречивый факт: 5 марта 1934 г. британское, правительство устроило завтрак в честь советских участников переговоров о соглашении, на котором председательствовал Ремсимен.

На важном рубеже

   Да, времена меняются. За 13 лет, прошедших между двумя торговыми соглашениями, правящие классы Англии кое-чему научились, но только потому, что СССР вопреки их желаниям и ожиданиям проявил себя как здоровая и быстро растущая сила. В истории англо-советских отношений был пройден важный этап.
   Признаюсь, в тот момент я никак не думал, что "временному" торговому соглашению, с таким трудом родившемуся на свет, суждена столь длинная жизнь. Ведь оно выдержало тяжелые испытания второй мировой войны и последовавшей затем "холодной войны" и все-таки до сих пор остается в силе. Хорошо, что в истории бывают приятные сюрпризы.
   На протяжении первых 17 лет существования Советского государства англо-советские отношения не были прочными и устойчивыми, Это вытекало из двух причин. Английская буржуазия тех дней, во-первых, относилась к стране социализма с глубокой ненавистью, а во-вторых, не верила в длительность ее существования. Ведущие круги буржуазии считали Советское государство случайным капризом истории, противоречащим будто бы самой природе человека и потому обреченным на скорую гибель. И английская буржуазия всеми доступными ей военными, политическими и экономическими средствами стремилась столкнуть большевиков в могилу. Если за первые 17 лет этого не случилось, то во всяком случае не от недостатка усердия со стороны врагов Советской власти.
   Теперь положение изменилось. Реальное соотношение сил показало британской буржуазии, что Советское государство выросло и окрепло, что к нему нельзя больше относиться, как к капризу истории, и что отныне оно превратилось в постоянный (хотя и неприятный для нее) фактор мировой ситуации, с которым приходится считаться. Эти новые настроения, постепенно аккумулируясь, вполне оформились в 1934-1935 гг., которые можно рассматривать как важный рубеж в истории англо-советских отношений. Два обстоятельства сыграли при этом особенно важную роль.
   Первое обстоятельство состояло в том, что в январе 1933 г. в Германии к власти пришел Гитлер. Сначала, правда, правящая Англия не принимала фюрера слишком всерьез. Я хорошо помню, как на протяжении всего 1933 г. британские политики разных направлений -- консерваторы, либералы, лейбористы -- еще спорили по вопросу о том, удастся ли Гитлеру удержаться у власти.
   Однако с 1934 г., особенно после того как Гитлер уничтожил группу Рема и вообще разгромил внутреннюю оппозицию в своей партии, настроения в правящих кругах Англии стали меняться. В их памяти сразу воскресли события и обстоятельства первой мировой войны, когда Великобритании пришлось с величайшим трудом защищать свои мировые позиции от опасных покушений со стороны германского империализма. Стремления, лозунги, требования Гитлера явно предвещали возрождение старых планов германской гегемонии, сыгравших столь большую роль в развязывании первой мировой войны, -- быть может, даже в еще более грозной форме, чем тогда. Перед правящими кругами Англии все настойчивее вставал вопрос: что ж делать? [*]
   
   [*] -- Здесь будет уместно напомнить, что в период между двумя мировыми войнами британский господствующий класс разделился по вопросу об отношении к СССР на две главные группировки -- группировку "классовой ненависти" (чемберленовцы) и группировку "государственного интереса" (черчиллевцы). Каково было соотношение сил между двумя названными группировками? Это соотношение, конечно, не представляло собой постоянной величины, в зависимости от различных событий и обстоятельств оно менялось год от года. Но все-таки в общем и целом группировка "классовой ненависти" была гораздо могущественнее, чем группировка "государственного интереса". В середине и второй половине 30-х годов расстановка сил внутри господствующего класса Великобритании (консерваторы и либералы) была примерно следующая: в консервативной партии -- три четверти шли за Чемберленом в лишь около одной четверти стояло на позиции Черчилля; либералы делились между двумя группировками приблизительно пополам, однако в эти годы они уже явно шли к упадку и потеряли большую часть своего прежнего политического влияния. Отсюда ясно, что в рассматриваемый период чемберленовцы в рядах господствующего класса играли решающую роль, особенно с учетом того, что в этот период они слишком долго стояли у власти и сумели заполнить своими сторонниками большую часть государственного аппарата. Конечно, чемберленовцам приходилось считаться с лейбористами, которые к середине 30-х годов уже превратились во вторую основную партию в Англии, вытеснив с этой позиции либералов. Дважды, в 1924 и 1929-1931 гг., лейбористы даже образовали правительства, правда, правительства меньшинства. Английский рабочий класс, несомненно, хотел полдержания самых дружеских отношений с Советским государством, однако лейбористская партия в своей деятельности далеко не полно отражала эти настроения масс. Хуже всего дело обстояло в ее верхушке. Как бы то ни было, но наличие в рядах господствующего класса двух указанных винте группировок и постоянная борьба между ними прошли красной нитью через всю историю англо-советских отношений между двумя мировым войнами, причем то та, то другая группировка (конечно, с учетом удельного веса лейбористской оппозиции) накладывала свой отпечаток на практические шаги британского правительства в отношении СССР. С середины 1934 г. в силу указанных выше причин временное преобладание получила черчиллевцы, и это нашло свое выражение в целом ряде конкретных фактов.
   

Шаги к сближению

   21 июня 1934 г. мы с женой были на завтраке у постоянного заместителя министра иностранных дел Роберта Ванситарта [Постоянный заместитель министра иностранных дел в соответствии с английскими нормами администрации является фактическим "хозяином" министерства, хотя номинально он лишь второе лицо в ведомстве]. Присутствовало человек десять и среди них сэр Джон Саймон. Завтрак был устроен в честь советского посла и его жены. Это явствовало из того, что, как полагается по английскому этикету, я был посажен справа от хозяйки, а моя жена справа от хозяина, -- стало быть, мы были старшими гостями. Саймон был посажен слева от хозяйки, -- стало быть, он был гостем No 2. Во время завтрака, когда за столом стоял перекрестный шум от говора гостей, леди Ванситарт, слегка наклонившись в мою сторону, спросила:
   -- Ну, как вам нравится жизнь в Лондоне?
   Что-то в тоне и выражении лица леди Ванситарт дало мне понять, что ее вопрос не является просто обычной светской болтовней, однако я осторожно ответил:
   -- Лондон -- город хороший, но я встречаюсь здесь с большими трудностями.
   Леди Ванситарт наклонилась ко мне еще ближе и полушепотом спросила:
   -- Эти трудности создает мой сосед слева?
   Она имела в виду Саймона. Я утвердительно кивнул головой.
   -- Но почему бы вам не поговорить откровенно обо всем с Ваном? -- так леди Ванситарт фамильярно звала своего мужа.
   Я знал, что Саймон и Ванситарт политически не ладят, ибо являются представителями двух различных дипломатических линий, но все-таки я не ждал, что леди Ванситарт так откровенно даст мне понять о разногласиях, существующих между министром иностранных дел и его постоянным заместителем.
   -- При той атмосфере, которая создана вокруг советского посольства в Лондоне, -- ответил я, -- мне казалось неудобным проявлять в этом отношении инициативу.
   -- Ах, так? -- воскликнула леди Ванситарт. -- Если дело только за тем, кто первый начнет разговор, то такую трудность легко преодолеть... Я беру это на себя.
   Для меня было ясно, что устами леди Ванситарт говорит сам постоянный товарищ министра иностранных дел. Однако меня не покидала известная доля скептицизма: женщины -- существа эмоциональные, и я опасался, что в разговоре со мной эта миниатюрная, изящная женщина могла зайти дальше "инструкций", полученных от мужа.
   Но нет, я ошибся! Посредничество леди Ванситарт имело практический результат: дня через два Ванситарт позвонил мне по телефону и пригласил в министерство для разговоров об англо-советских отношениях.
   3 июля состоялась моя первая большая беседа с Ванситартом. 12 и 18 июля последовали еще две. Все они носили действительно очень откровенный характер и были проникнуты конструктивным духом. Мы рассмотрели все стоявшие тогда между СССР и Англией вопросы и пришли к выводу, что, хотя между обоими правительствами имеются в некоторых случаях расхождения во мнениях, это не может препятствовать серьезному улучшению отношений между ними.
   Особенно большое место в наших беседах занял вопрос о так называемом Восточном Локарно. В то время в целях укрепления европейской безопасности французский министр иностранных дел Барту энергично пропагандировал проект пакта взаимопомощи между СССР, Полыней, Латвией, Эстонией, Литвой, Финляндией и Чехословакией. Франция должна была выступить в качестве гаранта Восточного Локарно, а СССР -- в качестве гаранта Западного Локарно. СССР сочувствовал плану Барту. Англия занимала неясную позицию. В первом разговоре с Ванситартом я старался убедить его в необходимости поддержать проект Барту с британской стороны. 8 июля Лондон посетил сам Барту и вел переговоры о том же с английским правительством. Во время второй беседы, 12 июля, Ванситарт сообщил, что Англия выскажется за Восточное Локарно, если в него будет допущена Германия. Советский Союз и Франция приняли это условие. Тогда лондонское правительство выступило в пользу Восточного Локарно. Однако Германия, а за ней Польша отказались войти в проектируемое объединение. Тем самым был нанесен смертельный удар всему проекту. Но в моих разговорах с Ванситартом история с Восточным Локарно сыграла очень положительную роль, и согласие Советского правительства на включение Германии в состав этого объединения убедило Ванситарта в искренности мирных стремлений СССР.
   М.М.Литвинов был очень доволен моими беседами с Ванситартом и усматривал в них первый шаг к разрядке напряженности в англо-советских отношениях. Действительно, как показали дальнейшие события, оценка M.M.Литвинова оказалась правильной.
   Вторым по времени фактом, свидетельствовавшим об известном повороте в англо-советских отношениях, была история вступления СССР в Лигу Наций. Как известно, при возникновении Лиги в 1919 г. Советская Россия не была приглашена в ее члены. Тогда и в течение последующих 15 лет Лига Наций являлась очагом вражды и всякого рода козней и интриг против Советского государства. К 1934 г. мировая ситуация сильно изменилась по сравнению с 1919 г., и это нашло свое отражение в судьбах Лиги Наций. В 1920 г. американский сенат отверг ратификацию Версальского договора, в результате чего США не вошли в Лигу. В 1933 г. Япония и Германия, ставшие на путь активной агрессии, вышли из состава Лиги. В роли "хозяев" Лиги остались Англия и Франция, которым было явно не под силу поддерживать ее авторитет в обстановке все отчетливее нараставшей международной бури. Это заставило лидеров англо-французского блока подумать о привлечении в Лигу СССР. В свою очередь Советское правительство к концу 1933 г. пришло к выводу, что в сложившихся условиях СССР целесообразно войти в состав Лиги Наций: это предоставляло к его услугам важнейшую в то время международную трибуну для защиты мира и противодействия опасности второй мировой войны; это открывало также возможность (хотя значение ее Советское правительство никогда не переоценивало) возводить известные преграды на пути развязывания новой мировой бойни. В результате в сентябре 1934 г. СССР стал членом Лиги Наций с постоянным местом в ее совете.
   Разумеется, это надо было подготовить. Очень большую роль в такой подготовке сыграл тогдашний министр иностранных дел Франции Барту. В первые годы после Октябрьской революции он являлся одним из самых ярых врагов Советской России и сыграл ведущую роль в срыве Генуэзской конференции 1922 г. Однако позже Барту понял, что с приходом гитлеризма к власти в Германии безопасность Франции в сильнейшей степени зависит от сотрудничества с СССР. Он с жаром отдался осуществлению этой задачи и, в частности, пропагандировал идею привлечения Советской страны в Лигу Наций, Барту встретил тут немало препятствий, но сумел их в конечном счете преодолеть. В Англии его соратником был Ванситарт. Итак, в сентябре 1934 г. 30 держав-членов Лиги Наций обратились к Советскому правительству с предложением войти в ее состав. M.M.Литвинов по поручению Советского правительства весьма искусно провел все предварительные переговоры и оформление самого вступления СССР в Лигу. Когда это случилось, Ванситарт в разговоре со мной сказал:
   -- Ну, вот, теперь мы стали с вами членами одного клуба: надо сказать, что отныне наши отношения будут таковы, каковы должны быть отношения между членами одного и того же клуба.
   Как бы некоторым подтверждением этих слов Ванситарта являлся прием, оказанный мне как советскому послу на очередном банкете лорд-мэра Сити 9 ноября 1934 г. На этот раз в библиотеке Гилд-холла не было того кричащего молчания, которым я был встречен за два года перед тем. На этот раз нотабли государства аплодировали. Аплодировали умеренно, без энтузиазма и горячности, но во всяком случае достаточно шумно, чтобы можно было заключить о значительном повороте в настроениях правящей верхушки по отношению к СССР.
   Третьим по времени фактом, говорившим об улучшении англо-советских отношений, явился визит Идена в Москву в марте 1935 г. В подготовке и проведении этой дипломатической акции очень большую роль сыграл все тот же Ванситарт.
   Иден только что начал выдвигаться. Выходец из средних кругов, культурный и образованный, он обладал большой долей здравого смысла и верного политического инстинкта. С приходом Гитлера к власти он стал склоняться к мнению, что Британскую империю может спасти только возрождение Лиги Наций, поэтому примкнул к той группировке в консервативной партии, которая настаивала на сближении Англии и СССР. По моему мнению, Иден не мог долго удержаться на этой позиции в послевоенный период и постепенно включился в число рыцарей "холодной войны", провозглашенной лидером американского и поддержанной лидерами британского империализма.
   Однако тогда, в 30-е годы, Иден энергично отстаивал политику сближения с СССР и на этом в сущности сделал себе карьеру. Когда в конце 1932 г. я приехал в Англию, Иден был парламентским товарищем министра иностранных дел в палате общин и так как Саймон тоже был членом палаты общин и выступал там по всем более важным внешним вопросам, то Идену приходилось играть второстепенную роль. Но в дальнейшем возвышение Идена пошло быстрыми темпами. Это объяснялось отчасти его связями в консервативной верхушке, но еще большее значение имела та борьба между двумя группировками в британских правящих кругах, о которой я говорил выше. Сторонники "возрождения Антанты" видели в Идене подходящего для них человека и стали его выдвигать. В 1934 г. Иден был назначен лордом-хранителем печати (чисто декоративны: пост), т.е. фактически министром без портфеля в кабинете Болдуина. Ему было дано специальное поручение -- обслуживать Лигу Наций. В результате на известный срок в Англии оказалось два министра иностранных дел -- "старший" в лице Саймона и -- "младший" в лице Идена. Они представляли две различные и в ряде вопросов даже противоположные линии внешней политики Англии, отношения между ними были натянутые. Ванситарт, который тоже не ладил с Саймоном, поддерживал Идена. В результате в британском ведомстве иностранных дел все время шла внутренняя борьба, которая лишь отражала борьбу, происходившую по вопросам внешней политики среди правящих кругов вообще.
   В начале 1935 г. Англия и Франция решили сделать попытку договориться с Германией по вопросам разоружения, возвращения ее в Лигу Наций и другим важным международным проблемам. По существу, правительство Макдональда Болдуина хотело выяснить, нельзя ли вместе с гитлеровской Германией создать "западный блок", направленный против СССР. Первоначально предполагалось, что оба министра иностранных дел -- Саймон ("старший") и Иден ("младший") посетят Берлин и Москву. Однако ввиду оппозиции Саймона к этой затее найден был такой компромисс: Саймон и Иден едут в Берлин, затем Саймон возвращается в Англию, а Иден продолжает путь на восток и встречается с членами Советского правительства.
   В своих мемуарах Иден выражает некоторое удивление по поводу того, что Советское правительство не подняло вопроса, почему в Берлин едут два министра, а в Москву только один (да вдобавок еще "младший"). Это являлось как бы известным ущемлением "престижа" СССР. Дело, однако, объяснялось очень просто. Мы считали, что результатом визита британского министра в Москву может быть только коммюнике, и мы были заинтересованы в том, чтобы это коммюнике возможно лучше служило делу мира. Мы сомневались, что получим хорошее коммюнике, если в Москву поедет такой махровый "умиротворитель", как Саймон. Поэтому мы предпочли иметь в качестве своего гостя Идена, с которым легче было найти общий язык, и мы оказались правы. Советская дипломатия всегда больше интересовалась существом дела, чем вопросами внешнего "престижа". Так она поступила и в данном случае.
   В самый последний момент начались осложнения. 4 марта в палате общин было объявлено, что ввиду прогрессирующего вооружения Германии британское правительство приняло решение о модернизации своей армии и флота, а также об ускорении постройки самолетов. Гитлер "обиделся", и на следующий день германский министр иностранных дел Нейрат сообщил британскому, правительству, что фюрер "простудился" и поэтому визит английских министров придется отложить. 9 марта Геринг публично заявил о существовании у Германии военно-воздушных сил. 16 марта нацистское правительство объявило в нарушение Версальского договора о введении всеобщей воинской повинности в стране и создании германской армии на базе 36 дивизий в мирное время.
   Этот новый "прыжок" нацистского фюрера вызвал сильнейшее волнение в Англии и Франции. Визит британских министров в Берлин повис в воздухе. В английских правящих кругах началась острая борьба между сторонниками Антанты и сторонниками "умиротворения" агрессоров. Сторонники Антанты доказывали, что в создавшейся обстановке поездка британских министров в Берлин явится величайшим унижением для Англии и только еще больше разожжет аппетит Гитлера.
   Сторонники "умиротворения" отвечали, что, чем реальнее опасность агрессии, тем более необходимо использование всех, даже самых незначительных мер и средств для целей сохранения мира. В конечном счете было решено, что Саймон и Иден едут в Берлин, а оттуда только один Иден продолжает путь в Москву для переговоров с Советским правительством.
   Так состоялся визит Идена в СССР.
   Сейчас, в наши дни, Москва стала пунктом притяжения для глав государств и министров разных наций со всех концов земли. Мы к этому привыкли и считаем это чем-то само собой разумеющимся. Тогда положение было совсем иное. В течение 18 лет после Октября Москва была "табу" для лидеров капиталистического мира. Москва была под политическим бойкотом -- не формально, а фактически. Никто из министров крупных держав Запада не считал возможным ступить ногой на московскую землю. И вдруг в марте 1935 г. в Москве появился Иден, член правительства могущественной Великобритании! Это было событием большого политического значения и вызвало многочисленные комментарии в мировой печати.
   По решению Советского правительства я сопровождал Идена в его поездке от Берлина до Москвы. Поезд с запада приходил в Столбцы, и здесь (ввиду разницы в ширине железнодорожной колеи Польши и СССР) пассажирам приходилось переходить на другую сторону вокзала, где уже ждал советский поезд. Я шел рядом с Иденом. Когда мы подошли к советскому поезду, Иден вдруг остановился и с изумлением воскликнул:
   -- Вот это да!.. Сразу получаешь ясное представление о гигантских размерах вашей страны!
   Иден при этом указал на щитки, висевшие на вагонах. Они гласили: "Столбцы -- Маньчжурия". То был дальневосточный экспресс, шедший прямым рейсом через Москву от западной границы СССР до восточной.
   В Москву мы прибыли 28 марта. Три дня, проведенные здесь Иденом, были заполнены дипломатическими беседами и приемами. Иден имел два длинных разговора с M.M.Литвиновым, присутствовал на большом обеде, устроенном в его честь Советским правительством. На этом обеде M.M.Литвинов и Иден обменялись дружественными речами, причем M.M.Литвинов заявил, что "никогда еще со времен мировой войны не было такой озабоченности и тревоги за судьбу мира, как в настоящий момент" [М. Литвинов, Внешняя политика СССР. M., 1937, стр. 376]. Иден в своей речи ответил, что нынешнее опасное "положение может быть улучшено только откровенным обменом мнений с помощью личного контакта между представителями великих стран мира" ["Правда", 29. III 1935].
   29 марта Сталин принял Идена. Встреча происходила в Кремле в кабинете предсовнаркома В.М.Молотова. Присутствовали Сталин, Молотов, Литвинов и я, а с английской стороны -- Иден и английский посол в Москве лорд Чилстон. Мне пришлось идти по коридору вместе с Иденом, и я заметил, что Иден сильно волновался в связи с предстоящей встречей. Все мы были одеты в обычные костюмы с галстуками -- только Сталин составлял исключение: на нем была серая тужурка, серые брюки и высокие сапоги. Он был спокоен и бесстрастен. Переводил в основном Литвинов, иногда помогал ему я. Центральным предметом разговора являлась опасность войны. Сталин прямо поставил Идену вопрос:
   -- Как вы думаете, опасность войны сейчас больше или меньше, чем накануне 1914 г.?
   Иден был не совсем определёнен, но все-таки из его ответа явствовало, что опасность войны в 1914 г. была больше.
   Сталин возразил:
   -- А я думаю, что сейчас эта опасность больше. В 1914 г. имелся только один очаг военной опасности -- Германия, а теперь два -- Германия и Япония.
   Иден подумал и признал, что мнение Сталина имеет под собой серьезное основание. Потом говорили о других международных проблемах, рассматривали висевшую на стене карту мира и в конце концов пришли к утешительному выводу, что во всяком случае между СССР и Англией сейчас нет никаких серьезных вопросов спорного характера.
   В тот же день Иден осматривал Кремль: Ивана Великого, Царь-пушку, Царь-колокол, Грановитую и Оружейную палаты, долго стоял на кремлевской стене и смотрел на открывающийся оттуда широкий вид Москвы. Идена всё время сопровождали Стренг, лорд Чилстон и леди Чилстон -- женщина интересная, умная и культурная. В Оружейной палате разыгрался маленький инцидент. В одном из залов музея была представлена огромная коллекция английских серебряных изделий XVI-XVII вв. -- чаш, кубков, блюд и т.д. Иден невольно воскликнул:
   -- Откуда у вас эти сокровища?! У нас, в Англии, их не имеется.
   Тут вмешалась леди Чилстон и ответила:
   -- Все это подарки английских королей и королев русским царям, а у нас все серебро во время революции было переплавлено на монету.
   -- Вот как! -- разочарованно воскликнул Иден и, обращаясь ко мне, прибавил -- Вам можно позавидовать.
   Потом он помолчал мгновение и продолжал:
   -- Можно только удивляться, как все эти драгоценности сохранились во время вашей революции.
   Я засмеялся и сказал:
   -- Теперь вы можете убедиться, что наша революция была гораздо более культурной, чем в Англии обычно ее представляют.
   Вечером в тот же день M.M.Литвинов пригласил Идена в Большой театр. Шел балет "Лебединое озеро". Иден был в восхищении. Но тут произошел маленький инцидент, о котором мы в ложе не сказали ни слова, но зато вдоволь посмеялись, когда распростились с нашими гостями.
   После того как поднялся занавес и потухли огни, в ложе установился какой-то уютный полумрак. На сцене началась игра. Прошло минут 10, и вдруг... Почти совсем рядом со мной раздалось мерное похрапывание... Сначала легкое, потом сильнее, потом еще сильнее. Откуда оно могло идти? Я стал осторожно всматриваться и, наконец, увидал трогательную картину: склонившись головой на плечо M.M.Литвинова, лорд Чилстон мирно почивал, испуская предательские звуки... Леди Чилстон, сидевшая рядом с мужем, осторожно разбудила его и поспешила увезти домой.
   Еще один любопытный момент. Как-то, выкроив дна часа, Максим Максимович увез Идена к себе на дачу, километрах в 30 от Москвы. Был устроен, радушный завтрак, хозяйничала жена Литвинова Айви Вальтеровна. Настроение у всех было хорошее, и оно достигло своего апогея, когда на столе появился большой кусок масла с английской надписью "Peace is Indivisible" (Мир неделим). Этот лозунг, приобретавший тогда все большую популярность, незадолго перед тем был выдвинут Максимом Максимовичем.
   31 марта по указанию Сталина Идену был показан авиационный завод в Кунцеве. Он произвел на него и на сопровождавших его лиц, среди которых было немало военных, очень сильное впечатление. Англичане явно не ожидали увидеть в Москве столь технически передовое по тому времени предприятие. Когда мы вышли во двор завода, наших гостей ожидал неожиданный сюрприз: в воздухе началось выполнение большой программы авиационной акробатики. Летчик, выполнявший ее, был великолепен [Впоследствии я узнал, что летчиком, так поразившим Идена во время посещения завода, был Валерий Чкалов]. Он делал самые сложные и замысловатые номера, то стремительно пикировал на землю, то почти вертикально подымался в высоту, то круто ложился на крыло, то летел вниз головой... Минут 20 мы все стояли во дворе со взорами, прикованными к смелому аэронавту. Наконец, Иден воскликнул:
   -- Это изумительно! Никогда не видел ничего подобного!
   К концу пребывания Идена в Москве, естественно, встал вопрос о коммюнике. Это был важный вопрос. Во время приема в британском посольстве Литвинов и Иден договорились об основных линиях коммюнике, и вечером 30 марта Максим Максимович поручил мне набросать примерный текст этого документа. Утром 31 марта я показал свой набросок наркому, он одобрил его. Затем я встретился со Стренгом, которому Иден поручил согласовать текст коммюнике со мной. Я поехал в британское посольство, и мы принялись со Стренгом за работу в большой комнате, примыкающей непосредственно к холлу. Работа оказалась нетрудной: Стренг сделал в предложенном мною тексте лишь несколько мелких редакционных поправок, остальное не вызвало его возражений. Это коммюнике было опубликовано в печати 1 апреля 1935 г. Самая существенная часть коммюнике гласила:
   
   "В результате исчерпывающего и откровенного обмена мнений представители обоих правительств констатировали, что s настоящее время нет никакого противоречия интересов между обоими правительствами ни в одном из основных вопросов международной политики и что этот факт создает прочный фундамент для развития плодотворного сотрудничества между ними в деле мира. Они уверены, что обе страны, в сознании того, что целостность и преуспевание каждой из них соответствуют интересам другой, будут руководствоваться в их взаимных отношениях тем духом сотрудничества и лояльного выполнения принятых ими обязательств, которые вытекают из их общего участия в Лиге Наций" ["Правда". 11. V 1935].
   
   Наличие общего улучшения атмосферы еще более подтверждалось двумя другими событиями, последовавшими непосредственно за визитом Идена в Москву: 2 мая 1935 г. в Париже был подписан пакт взаимопомощи между Францией и СССР, а вслед за тем французский министр иностранных дел Пьер Лаваль совершил поездку в советскую столицу. 16 мая 1935 г. в Праге был подписан пакт взаимопомощи между СССР и Чехословакией, и вскоре после того чехословацкий министр иностранных дел Э.Бекеш также сделал визит в Советский Союз.
   Излишне говорить, что лично я был чрезвычайно доволен всем происшедшим. Я допускал, что в англо-советских отношениях открыта новая страница длительного и систематического их улучшения. Однако меня смущала мысль: переговоры в Москве вел и коммюнике подписал Иден, сторонник сближения с СССР, конечно, он не мог этого сделать без согласия британского правительства, но все-таки, как будут реагировать на совершившийся факт такие люди, как Саймон, Невиль Чемберлен и др.? Не станут ли они поливать ледяной водой еще слабые, только что поднявшиеся ростки англо-советского сближения?
   Провожая Идена, который из Москвы отправлялся в Прагу и Варшаву, я старался уверить себя, что мои сомнения неосновательны. Но где-то в глубине души оставался червячок, который не давал мне покоя [Уже упоминавшиеся воспоминания Идена вполне подтверждают основательность моих тогдашних подозрений. Он пишет: "Я знал, что дома у меня имелись коллеги, которые были против визита (в Москву. -- И.М. ) и против меня". И дальше: "Я также думал о том, какова будет вероятная реакция моих коллег (на то, что было сделано в Москве. -- И.М. ). Я был уверен, что они воспримут это без всякого энтузиазма"].
   Увы! Этот червячок волновал меня недаром. Та оттепель в англо-советских отношениях, которая наблюдалась в 1934-1935 гг., продолжалась недолго. Она скоро сменилась похолоданием и в дальнейшем температурой ниже нуля. Как увидим далее, чемберленовское крыло господствующего класса овладело положением.

Черчилль и Бивербрук

   Прежде чем перейти к изложению дальнейших событий, я считаю необходимым остановиться на некоторых серьезных условиях иного рода, которые нам принесла смена настроений в английских правящих классах.
   Я уже говорил, что, направляя меня в Лондон, M.M.Литвинов по поручению Советского правительства ставил передо мной как важнейшую задачу установление связей и контактов с консервативными кругами. Я начал действовать в этом направлении с первых же дней моей работы в Англии. Но сначала мои усилия имели весьма умеренный успех. Мне удалось "завоевать" либералов, в том числе таких крупных, как Ллойд Джордж. Герберт Самуэль, Арчибальд Синклер и другие; либералы, конечно, составляли часть господствующего класса, но в 30-е годы, как я уже упоминал, они не пользовались большим влиянием на правительство. Что же касается консерваторов, то тут я сумел завести знакомство с лицами второго и третьего ранга, однако фигуры более значительные по-прежнему сторонились советского посольства.
   Единственным исключением был дом Асторов, но о специфических причинах, побуждавших леди Астор в те годы изображать из себя "друга" советского посла, я уже говорил выше. К тому же в консервативных кругах статус леди Астор был весьма своеобразен: ее считали богатой и взбалмошной американкой, способной на любую экстравагантность, чем-то вроде политической "enfant terrible". Поэтому тот факт, что советский посол поддерживал знакомство с леди Астор, еще не открывал перед ним дверей других консервативных цитаделей.
   Теперь положение изменилось. С нами стали искать знакомства руководящие политики консервативного лагеря. Я, разумеется, старался использовать до максимума создавшуюся конъюнктуру и действительно успел установить прочные контакты с целым рядом виднейших представителей британского консерватизма, контакты настолько устойчивые, что они сохранились даже позднее, когда в англо-советских отношениях наступило сначала похолодание, а затем и настоящий мороз. Наиболее важными и интересными из этих новых знакомых были, несомненно, У.Черчилль и лорд Бивербрук.
   В конце июля 1934 г., примерно через месяц после описанного выше завтрака с Саймоном, Ванситарты пригласили меня с женой к себе на обед. Кроме нас присутствовал еще Черчилль с женой. Положение, которое в это время занимал Черчилль, было очень своеобразным.
   Потомок герцога Мальборо и один из знатнейших аристократов Англии, Черчилль сделал блестящую политическую карьеру и сменил целый ряд министерских кресел вплоть до столь высокого в британской правительственной иерархии поста, как пост министра финансов (1924-1929 гг.). Но тут вдруг произошла заминка. К тому моменту, когда мы встретились с Черчиллем в доме Ванситартов, он уже пять лет не занимал никаких министерских должностей, формально оставался лишь обыкновенным депутатом парламента. Забегая несколько вперед, скажу, что на этом "низком уровне" Черчилль пребывал до самого начала второй мировой войны. Правящая консервативная партия явно не хотела пускать его к вершинам власти. В чем было дело?
   Моя гипотеза сводится к следующему: десятилетие 1929-1939 гг. было периодом сравнительно спокойного развития английской политической жизни, и арену государственной деятельности заполнили люди средние и даже мелкие, такие, как, например, Невиль Чемберлен, Самуэль Хор, Галифакс, Саймон и др. Нет надобности преувеличивать политические качества Черчилля, как это часто делается в западной литературе, но все-таки Черчилль был гораздо умнее всех только что перечисленных лиц и вдобавок отличался еще сильным авторитарным характером. Поэтому тогдашние министры его просто боялись, боялись, что благодаря своим качествам и своему авторитету в консервативных кругах и в стране он подавит их, скрутит, превратит в пешки. Пусть уж лучше такой матерый политический бульдог стоит в стороне от дороги, по которой сравнительно гладко катится колесница власти!.. Только грозный кризис второй мировой войны вернул Черчилля в правительство -- сначала в качестве морского министра, а потом в качестве премьера. Но тут в игру вошли уже такие факторы, над которыми чемберлены и саймоны были не властны.
   Впрочем, даже и лишенный министерского портфеля, Черчилль в те годы являл собой одну из крупнейших политических фигур Англии и, несомненно, пользовался большим влиянием в широких парламентских кругах. Это влияние еще более возросло, когда с середины 30-х годов Черчилль стал лидером внутренней оппозиции в консервативной партии, усматривавшей ключ к безопасности Британской империи в возрождении Антанты эпохи первой мировой войны.
   Не знаю, кто был инициатором встречи Черчилля со мной (сам Черчилль или Ванситарт), но факт тот, что в теплый июльский вечер 1934 г. мы вшестером сидели за одним столом и беседовали на разные текущие темы. Когда же после кофе дамы по английскому обычаю удалились в гостиную и в столовой остались только мужчины, начался более серьезный разговор. Во время этого разговора Черчилль откровенно объяснил мне свою позицию:
   -- Британская империя, -- говорил Черчилль, -- для меня начало и конец всего. Что хорошо для Британской империи -- хорошо и для меня. Что плохо для Британской империи -- плохо и для меня. В 1919-1920 гг. я считал, что главной опасностью для Британской империи были Советы, и потому тогда я боролся против вас... Теперь я считаю, что главной опасностью для Британской империи является Гитлер, и потому сейчас я веду борьбу против Германии... Германия же угрожает не только нам, но и вам, -- почему бы при таких обстоятельствах нам не пройти вместе кусок исторического пути?.. Это диктует здравый смысл нам обоим.
   Я должен был констатировать, что Черчилль говорит искрение и что мотивировка, которую он дает своей смене вех, логична и вызывает доверие.
   В том же духе откровенности я ответил Черчиллю:
   -- Советские люди являются принципиальными противниками капитализма, но они очень хотят мира и в борьбе за мир готовы сотрудничать с государством любой системы, если оно действительно стремится предотвратить войну.
   И я сослался при этом на ряд исторических событий.
   Черчилль был вполне удовлетворен моими объяснениями, и с этого вечера между нами началось знакомство, сохранившееся до самого конца моей работы в Англии. Отношения между нами были необычны и даже в известной мере парадоксальны. Мы были людьми двух противоположных лагерей и всегда об этом помнили. Помнил и я о том, что Черчилль был важнейшим лидером интервенции в 1918-1920 гг. Идеологически между нами лежала пропасть. Однако в области внешней политики иногда приходится шагать вместе с вчерашним врагом против сегодняшнего врага, если того требуют интересы безопасности. Именно поэтому в 30-е годы при полном поощрении из Москвы я поддерживал постоянные отношения с Черчиллем в целях подготовки совместной с Англией борьбы против гитлеровской угрозы. Конечно, все время чувствовалось, что Черчилль в голове прикидывает, как бы получше использовать "советский фактор" ради сохранения мировых позиций Великобритании. Поэтому мне всегда приходилось быть начеку. Тем не менее знакомство с Черчиллем представляло большую ценность. Оно сыграло свою роль в последующих событиях, особенно в период второй мировой войны.
   Несколько иначе установились отношения между мной и лордом Бивербруком. Летом 1935 г., примерно через год после моей первой встречи с Черчиллем, ко мне как-то приехал левый лейбористский лидер Эньюрин Бивен. Мы были с ним хорошо знакомы, и он сразу стал говорить со мной "запросто".
   -- Я к вам по одному деликатному делу, -- начал Бивен. -- У меня есть друг -- лорд Бивербрук... Вы слышали, конечно, о нем?
   Я утвердительно кивнул головой.
   -- Так вот, -- продолжал Бивен, -- лорд Бивербрук хотел бы в вами познакомиться... Он уже приготовил приглашение вам на завтрак, но предварительно просил меня выяснить, как вы отнесетесь к такому приглашению... Бивербруку неприятно было бы получить отказ... А кроме того, он действительно заинтересован во встрече с вами по политическим соображениям...
   В моей голове мгновенно пронеслось то важнейшее, что я знал о Бивербруке: канадец, начал карьеру в качестве скромного адвоката; потом перешел на газетную стезю; во время первой мировой войны приехал в Англию и быстро завоевал себе здесь положение газетного короля; был одно время министром в кабинете Ллойд Джорджа; сейчас одна из влиятельнейших фигур в британских политических кругах и владелец целого "куста" органов печати, среди которых "Дейли экспресс" имеет двухмиллионный тираж; в последние годы занимал антисоветскую позицию и в дня англо-советского кризиса из-за дела "Метро-Виккерс" вел бешеную кампанию против СССР, в том числе лично против меня. И вот теперь этот самый Бивербрук приглашает меня к себе на завтрак!
   -- А каковы сейчас настроения и намерения Бивербрука? -- спросил я Бивена.
   -- О, самые лучшие, -- воскликнул Бивен. -- Бивербрук считает, что в нынешней обстановке Англии и СССР по пути.
   -- Ну, что же? -- заключил я. -- Я приму приглашение Бивербрука... Не стоит ворошить прошлое, если в настоящем мы можем идти вместе против гитлеровской Германии.
   Несколько дней спустя (если память мне не изменяет, это было 4 июня) я сидел за столом у Бивербрука. Мы были вдвоем, и я имел возможность близко его рассмотреть. Это был человек невысокого роста, необычайно живой и непоседливый, с круглым подвижным лицом и острыми, колючими глазами. Из его уст вырывался настоящий фейерверк афоризмов, сентенций, оценок, характеристик людей и событий. В выражениях он не стеснялся. Разговор с Бивербруком был чрезвычайно интересен и поучителен, и я просидел у него более двух часов. Несколько раз я порывался встать и раскланяться, но хозяин меня не отпускал.
   В ходе беседы Бивербрук, подобно Черчиллю, счел необходимым объяснить мне причины своего поворота в отношении СССР.
   -- Да, да, -- скороговоркой говорил Бивербрук, -- мы должны идти вместе... Скажу откровенно, я не очень люблю вашу страну, но я очень люблю Британскую империю... Ради здоровья Британской империи я готов на все... А Германия сейчас -- главная проблема не только для Европы, но и для Британской империи. Так будем же друзьями!
   Это тоже было откровенно и, что особенно важно, вполне искренне. Я был очень доволен. Меня всегда тошнило от слащавых речей о симпатии к "России и русскому народу", которыми иные английские политики прикрывали пустоту своих чувств или даже антисоветские интриги. Грубоватый реализм Бивербрука производил на меня освежающее впечатление. Да, он руководствовался эгоистическим интересом своего государства и апеллировал к "эгоистическому интересу" (в его понимании) Советского государства, но на таком базисе можно было строить политику совместных действий против общей опасности со стороны германского агрессора.
   Действительно, мое знакомство с Бивербруком в дальнейшем сильно укрепилось. В годы второй мировой войны Бивербрук, будучи членом военного кабинета Черчилля, оказал немало услуг нашей стране в деле снабжения. Он также с самого начала Великой Отечественной войны сделался горячим сторонником открытия второго фронта во Франции. Не случайно Советское правительство наградило Бивербрука одним из наших высших орденов.

Оживление англо-советских контактов

   В результате смены настроений в британских правящих кругах значительно оживились связи и контакты между СССР и Англией в экономической, военной и культурной областях.
   После временного перерыва в период торговой войны, которую развязала Англия в связи с делом "Метро-Виккерс", англо-советская торговля стала вновь набирать темпы и в 1934-1936 гг. достигла очень высокого уровня, что являлось далеко не в последней степени результатом энергии и искусства нашего торгпреда А.В.Озерского.
   Благоприятные изменения происходили и в сфере военных взаимоотношений. Я уже рассказывал, что до 1934 г. британское военное ведомство не хотело обмениваться с Красной Армией официальными представителями. Теперь положение изменилось. Между обеими странами было заключено соглашение о таком обмене, и в нашем посольстве, наконец, появился первый советский военный атташе -- генерал Витовт Казимирович Путна.
   Человек он был талантливый и очень интересный. Литовец по национальности, художник по первоначальной профессии, Путна в 1917 г. был захвачен вихрем революции и брошен на военную дорогу. Здесь он обнаружил крупные дарования и как командир 27-й дивизии сыграл видную роль во время гражданской войны.
   В Лондоне Путна сразу поставил свою работу на широкую ногу. Он снял дом для военного атташата, красиво обставил его, превратил приемные комнаты в интересную выставку картин русских, советских и иностранных художников и стал заводить полезные знакомства в английских военных и политических кругах.
   К сожалению, в 1936 г. Путна, как и многие другие, был отозван в Москву.
   Несколько позднее, в конце 1936 г., в Лондоне появился другой военный, которого я всегда вспоминаю с большой теплотой и уважением -- авиационный атташе Иван Иосифович Черний. Это был человек, созданный революцией. Выходец из бедной крестьянской семьи, он окончил лишь сельскую школу и в 1913 г., в возрасте 19 лет, пошел добровольцем в начавший тогда формироваться русский военно-воздушный флот. После Октября он вступил сначала в Красную гвардию, а в 1918 г. -- в Красную Армию. Тогда же он стал членом партии. В 1932-1936 гг. командовал крупным авиационным соединением. С этого поста Черний попал в Лондон и в течение последующих четырех лет был военным дипломатом: сначала как авиационный атташе, а затем в 1937-1940 гг., ввиду отсутствия военного и морского атташе, еще и как их заместитель. То была очень трудная и сложная задача, но Черний справлялся с ней хорошо. Его незаурядные деловые качества я имел случай особенно высоко оценить летом 1937 г., когда Советскому правительству пришлось вести с британским правительством переговоры об ограничении морских вооружений. Переговоры были продолжительные и нелегкие. СССР в них представляли я и Черний. Черний проявил при этом много трудолюбия, технических знаний, уменья находить приемлемые для обеих сторон формулировки, хотя морское дело вовсе не было его специальностью. Как человек Черний производил очень приятное впечатление -- умный, тактичный, хорошо разбирающийся в политике к убежденный советский патриот. С ним и с его семьей у меня и моей жены установились добрые отношения.
   В тот же период участились визиты в Англию видных советских деятелей. Например, в 1934 г. на британский военно-воздушный парад прибыл командующий Советскими Военно-Воздушными Силами Яков Иванович Алкснис.
   Алкснис мне сразу понравился: он являлся настоящим олицетворением энергии, организованности и здорового оптимизма. Мне пришлось представлять Якова Ивановича многим английским сановникам. Он вызывал у них несомненный респект, и почти каждый из них доверительно спрашивая меня:
   -- Неужели такой молодой человек (Алкснису в то время было 37 лет) действительно стоит во главе всех Советских Военно-Воздушных Сил?
   Около того же времени в Лондон приезжала группа советских авиаконструкторов во главе с А.Н.Туполевым. Это дало мне возможность познакомиться с Андреем Николаевичем, к которому я сразу почувствовал большую симпатию и уважение. Дружеские отношения у нас сохранились и в последующие годы. Тогда же в Лондоне побывал и А.Н.Толстой.
   В январе 1936 г. на похороны английского короля Георга V приезжали M.M.Литвинов и маршал M.H.Тухачевский. Они привлекали к себе всеобщее внимание: мировой престиж советского наркома иностранных дел был в то время в зените, а Тухачевский своей военной эрудицией, широтой культурного кругозора, своей молодостью, внешностью, своим поведением и манерами производил сильное впечатление на иностранцев, с которыми ему приходилось сталкиваться.
   В июле 1935 г. Лондон посетил знаменитый ученый Иван Петрович Павлов. На втором Международном неврологическом конгрессе он прочитал доклад о типах высшей нервной деятельности в связи с неврозами и психозами, который вызвал тогда большие отклики в научных кругах различных стран.
   Приезд Павлова стал настоящей сенсацией не только для конгресса, но и для печати и общественности. Корреспонденты встретил Ивана Петровича уже в Дувре и по дороге в Лондон в поезде и подвергли великого ученого самому подробному журналистскому "допросу". На вокзале Виктория в Лондоне Павлова опять ожидали пресса, фотографы, представители советской колонии, друзья и знакомые. Он был несколько утомлен с дороги, с какой-то очаровательной беспомощностью отбивался от наседавших на него журналистов, и мне в конце концов пришлось прийти ему на помощь, поспешно усадив его в ожидавший нас посольский автомобиль. Когда мы были уже вне вокзала, Иван Петрович весело рассмеялся и воскликнул:
   -- Ну, вот теперь я спасен! Можно немножко вздохнуть и отдышаться.
   Я спросил Павлова, не слишком ли качало его на море во время переезда от Остенде до Дувра, Иван Петрович опять рассмеялся и ответил:
   -- О, нет, все обошлось благополучно. Я плохой моряк, но я открыл новый способ борьбы с морской болезнью: во время качки надо только твердо фиксировать взгляд на чем-нибудь неподвижном, и все будет хорошо. Во время переезда я лежал в каюте и упорно смотрел на перекладину потолка. Меня не качало.
   Хотя я предлагал Павлову остановиться в посольстве, он предпочел заехать к своим старым друзьям. Мы, однако, все время поддерживали тесный контакт.
   На следующий день после приезда Иван Петрович дал интервью лондонской прессе. В большом зале посольства собрались английские журналисты. Павлов был в хорошем настроении. Он красочно и подробно объяснил им свою теорию темпераментов. Павлов подразделял всех людей на четыре группы: холерики, сангвиники, флегматики и меланхолики. Он доказывал физиологическое происхождение темпераментов и рисовал вытекающие отсюда психологические черты каждого типа. Павлов говорил энергично, с воодушевлением, с блеском в глазах, с характерной жестикуляцией. Он очаровал своих слушателей, и, когда интервью кончилось, один из крупнейших лондонских журналистов подошел ко мне и спросил:
   -- Как вы умеете сохранять таких людей? Ему 86 лет, а ведь это не человек, это концентрированная умственная энергия!
   Сказано было очень метко. Действительно, Павлов был и до конца остался концентрированной умственной энергией. Мы несколько раз встречались с ним во время его пребывания в Лондоне и много беседовали на разные темы -- о науке, о русском народе, о будущих перспективах человечества, -- и всегда меня поражала острая, яркая мысль Павлова, его богатый опыт и совершенно исключительная воля к жизни и действию. Он говорил о процессах жизни как физиолог и излагал свои выводы и обобщения. Павлов примерно так рисовал кривую жизнедеятельности человеческого организма: до 30-35 лет -- крутой и систематический подъем, 35-60 лет -- равнина, после 60 лет -- постепенный спуск вниз.
   Павлов горячо доказывал, что нормальная длительность жизни, заложенная в основах человеческого организма, по меньшей мере 100 лет. Мы сами своей невоздержанностью, своей беспорядочностью, своим безобразным обращением с собственным организмом сводим этот нормальный срок до гораздо меньшей цифры. И тут же прибавлял:
   -- Постараюсь дожить до 100 лет! Буду драться за это!
   Да, Павлову очень хотелось жить и работать. Он был полон всепоглощающих научных интересов и планов, полон желания видеть результаты того, что рождается и складывается в жизни народов Советского Союза. Он чувствовал здесь биение могучего пульса и как великий ученый не мог не прислушиваться, подчас с глубоким волнением, к ударам этого пульса. Он как-то сказал мне в разговоре:
   -- Страшно интересно становится жить. Что будет? К каким результатам мы придем?
   И потом, явно намекая на свое недружелюбное отношение к Советской власти в первые годы после Октября, Павлов с лукавой искринкой в глазах прибавил:
   -- Пожалуй, ведь вы, большевики, своего добьетесь. Я раньше в этом сомневался, но сейчас уверен, что вы выиграете. Ах, как хотелось бы еще пожить!
   Расставаясь, мы условились, что встретимся у Ивана Петровича в Колтушах [Научный городок Павлова под Ленинградом], когда я поеду в отпуск. В конце августа того же 1935 г., будучи проездом в Ленинграде, мы с женой не преминули посетить Колтуши. Несмотря на плохую погоду, мы нашли Ивана Петровича полным энергии и воодушевления. Он показал нам свою лабораторию, познакомил со своими знаменитыми обезьянами Рафаэлем и Розой, над которыми производил различные опыты, и много рассказывал о своих дальнейших научных планах.
   Дух воинствующего материалиста ярко горел в великом ученом.
   -- В будущем году в Мадриде собирается Международный конгресс психологов, -- говорил он, -- непременно поеду на него: хочу подраться с психологами! Путаются они, пустяками занимаются. Какая же это психология без физиологии?
   Увы! Павлову не удалось осуществить свое намерение. Смерть подкралась к нему раньше. В феврале 1936 г. Иван Петрович умер от воспаления легких.
   В памяти моей остался глубокий и волнующий образ гениального ученого, который вопреки традициям своего прошлого, вопреки взглядам, привычкам и особенностям под конец своей жизни сумел понять и почувствовать, что торжество социализма несет с собой действительное освобождение человечества.
   А вот еще одно яркое воспоминание тех лет. Летом 1935 г. в Лондоне был устроен большой международный фестиваль танца. Съехались мастера этого вида искусства со всех концов мира. Прибыли и представители Советского Союза русские, украинцы, кавказцы и люди других национальностей. Самой яркой звездой являлась тогда еще совсем юная Тамара Ханум. Все они были молоды, веселы, полны надежд на будущее и так хорошо олицетворяли весну -- весну собственного народа и Советского государства. Приезд советских артистов вызвал в нашей лондонской колонии необычайное волнение и страстное желание помочь их успеху. На некоторое время посольство превратилось одновременно в консерваторию, балетную школу и костюмерную, где шли репетиции, исполнялись хореографические номера, шились и перешивались костюмы для участников фестиваля. Эти дружные усилия советских людей не остались бесплодными. Советская группа танцоров заняла одно из первых мест на международном фестивале танца. О ней много говорили и писали, на ней было сосредоточено внимание широких кругов зрителей. Тогда это имело не только художественное, но и большое политическое значение.
   
   
   

Часть четвертая.
Мюнхен

Приход Чемберлена к власти

   28 мая 1937 г, премьер Болдуин ушел на покой и вместо него главой правительства стал Невиль Чемберлен.
   За короткий промежуток времени Чемберлен ухитрился совершить столько роковых ошибок и даже преступлений, что в памяти человечества (именно человечества, а не только Великобритании) он остался зловещим монстром, которого оно долго не забудет.
   Узнав о новом назначении, я невольно подумал: "Теперь на очереди сговор с Гитлером, а дальше?.." Для меня, как посла Советского Союза, это назначение имело особенное значение. Я не забыл своего разговора с ним в ноябре 1932 г. Последующие пять лет полностью подтвердили на многочисленных фактах и примерах, что Невиль Чемберлен является последовательным врагом нашей страны. Такой премьер мог только обострить англо-советские отношения. Такой премьер именно из-за своей вражды к Советскому государству мог только усилить политику "умиротворения" агрессоров. Ничего хорошего нам от него ждать не приходилось!
   Как ни мрачны были мои чувства, я решил все-таки повидаться с новым премьером и прощупать его настроения. Он принял меня в своем парламентском кабинете 29 июля. На этот раз Чемберлен был спокойнее и сдержаннее, чем во время нашей первой встречи пять лет назад. Я спросил его об общих линиях той политики, которую намеревалось проводить британское правительство в области международных отношений. Чемберлен долго и старательно объяснял мне, что основной проблемой момента, по его мнению, является Германия. Надо прежде всего урегулировать этот вопрос, а тогда все остальное уже не представит особых трудностей. Но как урегулировать германскую проблему? Премьеру это казалось вполне возможным, если применить правильный метод урегулирования.
   -- Если бы мы могли, -- говорил он, -- сесть с Гитлером за один стол и с карандашом в руках пройтись по всем его жалобам и претензиям, то это сильно бы прояснило отношения.
   Итак, все дело было лишь в том, чтобы сесть за один стол с карандашом в руках! Как просто! Мне невольно вспомнились слова Ллойд Джорджа о Невиле Чемберлене: "провинциальный фабрикант железных кроватей". Действительно, Гитлера и себя он, видимо, представлял как двух купцов, которые поспорят, пошутят, поторгуются и затем в конце концов ударят по рукам. Вот как примитивны были политические понятия премьера!
   Из всего, что Чемберлен сказал мне 29 июля, с несомненностью вытекало, что целью его стремлений является "пакт четырех", а путь к нему -- всемерное "умиротворение" Гитлера и Муссолини.
   Этот пессимистический прогноз становился еще более вероятным благодаря тому, что как раз к этому времени в Лондоне окончательно сложилась так называемая кливденская клика, сыгравшая столь зловещую роль в годы, предшествовавшие второй мировой войне. Леди Пеней Астор, та самая леди Астор, которая в 1932-1933 гг. кокетничала своей "дружбой" с Советской страной, в течение последующих лет обнаружила свое настоящее лицо и в конце концов стала "хозяйкой" политического салона, в котором собирались самые махровые представители консервативной партии. Обычно в ее роскошном имении Кливден, под Лондоном, где она пыталась имитировать Версаль, встречались также люди, как Невиль Чемберлен, лорд Галифакс, Самуэль Хор, Саймон, Кингсли Вуд, Лотиан, Том Джонс, Эрнст Браун и др. Особенно крупную роль играл здесь редактор "Таймс" Джефри Доусон, являвшийся чем-то вроде идеологического вождя всей этой клики. Человек крайне реакционный, религиозно настроенный, не имевший реального представления ни об Европе, ни, в частности, о Германии, Доусон преклонялся перед силой и, считая гитлеровскую Германию решающей мощью на континенте Европы, проповедовал самое беззастенчивое "умиротворение" нацистского диктатора. Влияние Доусона было настолько велико, что премьер-министры того времени -- Макдональд, Болдуин, Чемберлен -- обсуждали с редактором "Таймса" министерские назначения.
   Все эти печальной памяти герои недавнего прошлого регулярно встречались в салоне леди Астор, пили, ели, развлекались, обменивались мнениями и намечали планы ближайших действий. Нередко между двумя партиями гольфа решались важнейшие государственные вопросы. Чем ближе надвигалась война, тем активнее становился Кливден. Салон леди Астор превратился в главную цитадель врагов Советского Союза и друзей англо-германского сближения. Отсюда шла наиболее энергичная пропаганда концепции "западной безопасности"; здесь смаковались картины советско-германского взаимоистребления, на осуществление которого делали ставку завсегдатаи Кливдена. Салон леди Астор имел сильнейшее влияние на назначение министров, на формирование правительств и на определение политической линии этих правительств. Приход к власти Невиля Чемберлена знаменовал собой усиление "кливденской клики", что рождало в руководящих, кругах Советского Союза лишь самые тревожные опасения. Ждать пришлось недолго.
   Основной целью Чемберлена являлось "умиротворение" фашистских диктаторов в расчете на установление "западной безопасности", направление фашистской агрессии против Советского государства. Это был, конечно, как выражался Черчилль, идиотизм, но классовая ненависть к государству социализма была в Чемберлене (да и не только в Чемберлене) столь велика, что она совершенно помрачала его рассудок. Черчилль в своих военных мемуарах, говоря о Чемберлене и его отношении к Гитлеру, иронически замечает:
   
   "Он вдохновлялся надеждой умиротворить и реформировать его, а потом привести к полному смирению" [W.Churchill Second World War, vol. l, London, 1955].
   
   Здесь Черчилль соблюдает приличные манеры. В частных разговорах он выражался гораздо крепче. Помню, однажды он мне сказал:
   -- Невиль -- дурак... Он думает, что можно ехать верхом на тигре.
   К сожалению, Чемберлен именно так и думал и потому стал последовательным апостолом политики "умиротворения" агрессоров. Чтобы проводить такую политику на практике, ему нужен был созвучный этой идее состав правительства и прежде всего "подходящий" министр иностранных дел. Иден для данной цели не годился, тем более что он был непопулярен в Риме и в Берлине.
   Избранником Чемберлена на этот ключевой пост стал лорд Галифакс, однако, учитывая тогдашние общественные настроения в Англии, премьер не решился сразу расстаться с Иденом. Надо было предварительно подготовить почву, а лучше всего заставить Идена самого подать в отставку. Поэтому Чемберлен "пока" назначил лорда Галифакса на почетный, но чисто декоративный пост заместителя премьера, т.е. министра без портфеля, которому время от времени дают специальные поручения, И, как увидим ниже, самое важное специальное поручение, которое получил Галифакс, носило внешнеполитический характер.
   Первым шагом Чемберлена в области "умиротворения" диктаторов была посылка дружественного письма Муссолини, на которое Муссолини, конечно, не замедлил ответить таким же дружественным письмом. Затем Чемберлен энергично повел с ним переговоры, добиваясь заключения широкого договора о дружбе и сотрудничестве между Англией и Италией. Иден и некоторые другие видные политические деятели были в оппозиции к этим переговорам. Совсем не потому, что они сочувствовали Испанской республике, -- нет, нет! Ни Иден, ни большинство его единомышленников не питали к Испанской республике никаких симпатий. Однако они знали о вероломстве фашистских диктаторов, плохо верили в их обещания, а потому требовали, чтобы в качестве доказательства серьезности своих намерений Муссолини предварительно вывел из Испании свои войска, сражавшиеся на стороне Франко. Однако Чемберлен не хотел ничего слушать и упрямо вел свою линию на скорейшее подписание англо-итальянского договора. На этой почве между Чемберленом и Иденом произошел конфликт (искусственно раздувавшийся премьером), в результате которого 20 февраля 1938 г. Иден вышел в отставку. Вместе с Иденом вышел в отставку его парламентский заместитель лорд Кренборн, в те годы также сторонник сближения с СССР. Незадолго перед этим, 1 января 1938 г., Ванситарт был отстранен от активного участия в делах министерства иностранных дел и назначен на почетную, но мало оперативную должность "главного дипломатического советника британского правительства" [*]. Сообщая мне о своем новом звании, Ванситарт с невеселой усмешкой заметил:
   
   [*] -- Сэр Роберт Ванситарт был видной дипломатической фигурой в 20-30-е годы. Пройдя целый ряд постов в британской дипломатической системе за границей и в Лондоне, в описываемое время он был постоянным товарищем министра иностранных дел, т. е. фактически главой Форин оффис, ибо политические министры приходили и уходили, а постоянный товарищ министра оставался, не подверженный действию парламентских кризисов. Вдобавок Ванситарт, как личность, отличался большой твердостью и самостоятельностью. С ним очень считались в дипломатических и парламентских кругах. В области внешней политики Ванситарт занимал весьма антигерманскую линию и поддерживал создание тройственного блока Англии, Франции и СССР. Чемберлен и "кливденская клика" вели против Ванситарта кампанию и теперь добились, наконец, его фактического отстранения от дел. Помимо своей дипломатической деятельности Ванситарт был еще поэтом и писателем.
   
   -- Главный дипломатический советник... Но ведь с ним можно и не советоваться... Все зависит от желания премьера...
   Ванситарт хорошо предвосхитил свое будущее: Чемберлен действительно не обращался к нему за советами.
   Теперь в качестве подлинного и все более могущественного советника премьера по внешнеполитическим делам стал быстро выдвигаться сэр Хорас Вилсон. Я хорошо его знал по временам торговых переговоров с Англии. Тогда Хорас Вилсон в звании "главного индустриального советника британского правительства" являлся основной фигурой с английской стороны при подготовке временного торгового соглашения 1934 г. Вилсон был хорошо подкован во всех делах торговли и промышленности, но его внешнеполитический горизонт не возвышался над уровнем среднего обывателя. И вот теперь Чемберлен привлек такого человека в качестве своего наиболее доверенного эксперта к решению важнейших международных проблем! Это было похоже на безумие... Но разве вся внешняя политика Чемберлена не являлась сплошным безумием, выросшим на дрожжах классовой ненависти, глупости и невежества?
   Очистив ведомство иностранных дел от неудобных для него людей, Чемберлен назначил теперь министром иностранных дел лорда Галифакса. Это был английский аристократ, занимавший множество политических и административных постов вплоть до поста вице-короля Индии. Высокий, худощавый, медлительный, с черной перчаткой на поврежденной левой руке, он говорил спокойно, глуховатым голосом, все время сохраняя приятную улыбку на лице. Внешне он располагал к себе и производил впечатление глубокого человека или во всяком случае человека, интересующегося большими проблемами. Склад ума у Галифакса был философский, но философия, близкая его духу, была религиозно-мистической. Он принадлежал к так называемой высокой церкви, т.е. тому течению англиканства, которое мало чем отличается от католицизма, и любил вести разговоры на морально-религиозные темы. Рассказывали, что, когда Галифакс был вице-королем Индии, позади его служебного кабинета находилась небольшая часовня. Перед какими-либо серьезными встречами или обсуждениями он на несколько минут удалялся туда и просил бога просветить его разум. Галифакс, несомненно, был широко образованным человеком, что, однако, не мешало ему часто обнаруживать полное непонимание современной эпохи и ее движущих сил. Но тут уж сказывалась ограниченность его классового мировоззрения. В качестве члена правительства Чемберлена Галифакс всецело поддерживал политику "умиротворения" и являлся одним из столпов "кливденской клики". Он легко мирился с тем, что премьер (вкупе с Хорасом Вилсоном) узурпировал в своих руках внешнюю политику Великобритании и низвел министерство иностранных дел до положения простой дипломатической канцелярии при своей особе. Во избежание каких-либо осложнений важный пост постоянного товарища министра иностранных дел после Ванситарта был отдан Александру Кадогану, от которого нельзя было ожидать каких-либо неожиданных сюрпризов.
   Обеспечив себе таким образом скромный и послушный аппарат, Чемберлен теперь приступил к последовательному осуществлению своей "собственной" внешней политики.
   Началось с Германии. Еще в конце ноября 1937 г. Галифакс получил от Чемберлена поручение совершить паломничество в Берлин и вступить в переговоры с Гитлером об общем урегулировании англо-германских отношений. Тогда мы еще не знали всех подробностей этих переговоров, но общий смысл их был для нас ясен, а сверх того кое-что из происходившего в Берлине успело просочиться в политические круги Англии и стало нам известно. В результате недоверие советской стороны к правительству Чемберлена сильно возросло. Сейчас из материалов германского министерства иностранных дел, захваченных Советской Армией в Берлине, видно, что для недоверия были более чем достаточные основания.
   В самом деле, из записи беседы Гитлера и Галифакса 17 ноября 1937 г., опубликованной МИД СССР в 1948 г., совершение ясно, что Галифакс от имени британского правительства предлагал Гитлеру своего рода альянс на базе "пакта четырех" и предоставления ему свободы рук в Центральной и Восточной Европе. В частности, Галифакс заявил, что "не должна исключаться никакая возможность изменения существующего положения" в Европе, и далее уточнил, что "к этим вопросам относятся Данциг, Австрия и Чехословакия". Конечно, указывая Гитлеру направления агрессии, которые встретили бы наименьшее сопротивление со стороны правительства Чемберлена, Галифакс счел необходимым сделать благочестивую оговорку:
   
   "Англия заинтересована лишь в том, чтобы эти изменения были произведены путем мирной эволюции и чтобы можно было избежать методов, которые могут причинить дальнейшие потрясения, которых не желали бы ни фюрер, ни другие страны" ["Документы и материалы кануна второй мировой войны", т. I, M., 1948, стр. 17, 23, 35, 36].
   
   Однако Гитлер хорошо понимал цену этой оговорки и потому мог рассматривать свою беседу с Галифаксом как благословение Лондона на насильственный захват "жизненного пространства" в указанных районах. А когда Иден вышел в отставку и британским министром иностранных дел стал Галифакс, Гитлер не без основания решил, что настал момент для реализации программы агрессии, намеченной во время беседы между ними в ноябре 1937 г. Он не стал терять время, и 12 марта 1938 г., через 12 дней после назначения Галифакса министром иностранных дел, сделал первый крупный "прыжок" молниеносным ударом захватив Австрию. Точно издеваясь над лондонскими "умиротворителями", фюрер приурочил свой захват как раз к тому дню, когда Чемберлен торжественно принимал у себя приехавшего в Англию германского министра иностранных дел Риббентропа. И что же? Англия и Франция реагировали на столь вопиющий акт агрессии лишь словесными протестами, которые ни они сами, ни тем более Гитлер не принимали всерьез.
   Как ни велико и ни законно было после всего, происшедшего недоверие Советского правительства к правительству Чемберлена, все-таки в этот критический момент правительство СССР сделало попытку апеллировать к здравому смыслу руководителей Великобритании. 17 марта 1938. г., через пять дней после захвата Австрии, нарком иностранных дел M.M.Литвинов от имени Советского правительства дал в Москве интервью представителям печати, в котором он, между прочим, сказал:
   
   "Сами случаи агрессии раньше имели место на более или менее отдаленных от Европы материках, или на окраине Европы... то на этот раз насилие совершено в центре Европы, создав несомненную опасность не только для отныне граничащих с агрессором 11 стран, но и для всех европейских государств, и не только европейских... В первую очередь возникает угроза Чехословакии...
   Нынешнее международное положение ставит перед всеми миролюбивыми государствами и в особенности великими державами вопрос об их ответственности за дальнейшие судьбы народов Европы, и не только Европы. В сознании Советским правительством его доли этой ответственности, в сознании им также обстоятельств, вытекающих для него из устава Лиги, из пакта Бриана-Келлога и из договоров о взаимной помощи, заключенных им с Францией и Чехословакией, я могу от его имени заявить, что оно со своей стороны по-прежнему готово участвовать в коллективных действиях, которые были бы решены совместно с ним и которые имели бы целью приостановить дальнейшее развитие агрессии и устранение усилившейся опасности новой мировой бойни. Оно согласно приступить немедленно к обсуждению с другими державами в Лиге Наций или вне ее практических мер, диктуемых обстоятельствами" ["Известия", 18.111 1938].
   
   Одновременно я получил из Москвы указание передать текст интервью M.M.Литвинова британскому правительству с сопроводительной нотой о том, что данное интервью является официальным выражением точки зрения Советского правительства. Я это сделал. То же самое по инструкции из Москвы сделали советские послы в Париже и Вашингтоне. Таким образом, СССР открыто заявил о своей готовности принять энергичные меры против агрессии и призвал к тому же Англию, Францию и США. Советский Союз исполнил свой долг... Ну, а его партнеры?
   24 марта английское министерство иностранных дел прислало советскому посольству длинную ноту, подписанную Галифаксом. В ней говорилось, что британское правительство "тепло приветствовало бы созыв международной конференции в составе всех европейских держав (т.е. агрессоров и неагрессоров -- И.M.", но возражает против созыва "конференции, на которой присутствовали бы только некоторые европейские державы и которая имела бы задачей... организовать объединенную акцию против агрессии", ибо, по мнению британского правительства, подобная конференция не способствовала бы делу европейского мира ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)". Third Series, vol. I. London, 1949, p. 101].
   Итак, вместо борьбы с агрессорами бесцельные разговоры с агрессорами! Еще один "комитет по невмешательству", но уже ее по испанским, а по общеевропейским делам! Иными словами, успокоительные пилюли для широких масс, с тем чтобы дать агрессорам время подготовиться к новым "прыжкам". Вот чего хотело британское правительство! Вот как оно на практике расшифровывало слова Галифакса о желательности изменений в европейском положении "путем мирной эволюции"!
   Отклик на советское обращение в Париже и Вашингтоне был не лучше, чем в Лондоне.
   Казалось бы, захват Австрии должен был хоть немного образумить Чемберлена и сделать его более осторожным в отношениях с фашистскими диктаторами, -- куда там! Ослепленный ненавистью к Советскому Союзу, Чемберлен ничего не хотел видеть. Он упрямо продолжал свою гибельную (гибельную для самой Англии) политику и 16 апреля подписал договор о дружбе и сотрудничестве с Италией.
   Помню, весной 1938 г. я как-то встретил на одном дипломатическом приеме леди Ванситарт. Она находилась в состоянии депрессии. Отстранение ее мужа от активного участия в английской внешней политике, назначение Галифакса министром иностранных дел, засилье "кливденцев" в правительстве и многое другое настраивало леди Ванситарт крайне пессимистически.
   -- Ван убежден, -- говорила она, -- что война очень близка, вот-вот, за углом... Какое несчастье, что в такое трудное время у нас такой неудачный премьер!
   Потом леди Ванситарт стала расспрашивать меня о состояния англо-советских отношений. Я вполне откровенно рассказал ей, как обстоят дела. Она горестно всплеснула руками и воскликнула:
   -- А помните, как четыре года назад Вану удалось привести к смягчению отношений между нашими двумя странами?.. Но теперь все это испорчено!
   Я ответил:
   -- Да, в 1934-1936 гг. при содействии вашего мужа в англо-советских отношениях наступила оттепель, а сейчас...
   -- Что сейчас? -- нетерпеливо перебила леди Ванситарт.
   -- Сейчас, -- закончил я, -- в англо-советских отношениях температура ниже нуля.
   -- Во всяком случае Ван сделал все, что мог, -- с чувством произнесла леди Ванситарт.

Чехословацкий кризис

   Предостережение Советского правительства об угрозе Чехо-Словакии было более чем своевременно. Едва Австрия была проглочена Гитлером, как атмосфера в Европе вновь накалилась: на этот раз опасность нависла над Чехословакией. Правда, одновременно с захватом Австрии Геринг трижды клялся чехословацкому посланнику в Берлине Мастному, что его стране не грозит ни малейшая опасность со стороны Германии [A.Rothstein, The Munich Conspiracy. London, 1958, p. 53]. В то же время он всюду кричал о горькой участи 3 млн. немцев, населяющих Судетскую область Чехословакии. Они-де тоже члены германской нации. Они-де подвергаются всякого рода притеснениям со стороны чехов. Они-де тоже должны быть возможно скорее воссоединены со своим естественным отечеством -- третьим рейхом. Эта явная подготовка к новому "прыжку" гитлеровской Германии вызвала большое волнение на Западе. Особенно острая реакция наблюдалась во Франции, ибо эта страна была связана с Чехословакией пактом взаимопомощи 1925 г. и в случае нападения Германии на Чехословакию обязана была выступить в поддержку своего союзника силою оружия. Французская правящая верхушка уже давно задумывалась, как держаться Франции в случае опасности для Чехословакии, однако большинство все-таки было склонно исполнить свои обязательства. Возникал вопрос, как вести себя Англии в такой обстановке.
   Под давлением Франции Чемберлену пришлось 28-29 апреля 1938 г. устроить в Лондоне экстренное заседание министров обеих держав. Франция, представленная премьером Даладье и министром иностранных дел Бонне, настойчиво добивалась от британского правительства твердого заверения, что в случае ее выступления против Германии Англия поддержит Францию всеми возможными средствами вплоть до открытого участия в войне. Однако Чемберлен повел себя при этом столь двусмысленно и неопределенно, что подорвал веру своего ближайшего партнера (а фактически союзника) в надежность опоры на Британию. Без преувеличения можно утверждать, что именно с данного совещания среди французской верхушки начался тот психологический процесс, который пять месяцев спустя привел к отказу французского правительства от выполнения своих обязательств перед Чехословакией. Этому в немалой степени способствовало также то обстоятельство, что как раз в апреле 1938 г. министром иностранных дел Франции стал Бонне -- одна из самых зловещих фигур на тогдашнем горизонте Третьей республики.
   Позиция, занятая Чемберленом на англо-французском совещании, объяснялась тем, что к этому времени премьер окончательно пришел к выводу, который можно было сформулировать примерно так: мир с Гитлером во что бы то ни стало и потому... принуждение Чехословакии к капитуляции перед Гитлером любыми средствами.
   Чемберлен не только так думал, он также говорил и притом в самой неподходящей обстановке. В первой половине мая один американский корреспондент в Лондоне, с которым у меня были хорошие отношения, рассказал мне, что за несколько дней перед тем премьер выступил на так называемом завтраке "off the record" (т.е. не для печати) для американских и канадских журналистов, который леди Астор устроила в своем доме. Сущность выступления Чемберлена сводилась к следующему: ни Франция, ни СССР, ни тем более Британия не станут воевать из-за Чехословакии; Чехословакия не может продолжать существовать в своем нынешнем виде: политика Англии состоит в том, чтобы мирным путем передать Гитлеру Судетскую область, а после того заключить "пакт четырех".
   Еще более откровенно высказывались ближайшие сотрудники Чемберлена. Незадолго до завтрака в салоне леди Астор английский военный министр также в "доверительной" беседе с американскими корреспондентами заявил, что судьба Чехословакии предрешена: Германия насытится в Центральной Европе раньше, чем Запад сумеет помешать ей.
   Если о содержании названных разговоров "off the record" узнал я, узнали о них, конечно, и немцы. Ход мыслей премьера и его сотрудников способен был только окрылять фашистских агрессоров.
   Гитлер было решил, что настал момент для очередного "прыжка". С одной стороны, он отправил в Лондон лидера судетских немцев Гейнлейна [Гейнлейн был лидером партии судетских немцев, которая была создана в феврале 1937 г. Эта партия являлась слегка завуалированным "чешским" разветвлением нацистской партии Германии], который старался изобразить и себя, и руководимое им нацистское движение как истых представителей здравого смысла, готовых идти на самые разумные компромиссы с чехословацким правительством; Чемберлен не принял Гейнлейна, но влиятельные члены из окружения премьера вели с ним длинные и серьезные разговоры; беседовали с Гейнлейном также в целях ориентации Черчилль, Иден, Ванситарт и т.д. С другой стороны, Гитлер одновременно поднял бешеную кампанию протии Чехословакии и 19 мая придвинул к ее границам несколько дивизий. Он ждал, что Франция и СССР, имевшие пакты взаимопомощи с Чехословакией, уклонятся от выполнения своих обязательств, а Великобритания займет нейтральную позицию и что в такой обстановке пражское правительство уступит ему без выстрела. Фюрера, однако, ждало неожиданное разочарование.
   Советское правительство, получив отрицательные ответы на свое мартовское предложение о срочном созыве конференции и изысканию мер борьбы с агрессией, не сложило оружия. В концу апреля в Кремле состоялось специальное заседание Политбюро, на котором было решено довести до сведения чехословацкого правительства, что СССР готов вместе с Францией принять все меры (включая военные) по обеспечению безопасности Чехословакии, если его о том попросят ["Новые документы из истории Мюнхена", Москва -- Прага, 1958, стр. 26]. Разумеется, это сильно подняло дух Чехословакии и оказало известное влияние на позицию Франции и Англии. Правда, 7 мая английский посланник в Праге Ньютон и французский посланник Делакруа по инструкциям своих правительств произвели сильный нажим на чехословацкое правительство, требуя от него максимальной уступчивости в отношении Германии, но все-таки дней 10-12 спустя Чемберлен и Даладье увидели себя вынужденными заявить Гитлеру резкий протест против его захватнических намерений. Одновременно чехословацкое правительство, располагавшее 40 хорошо вооруженными дивизиями, провело частичную мобилизацию своей армии.
   Все это произвело на Гитлера отрезвляющее действие, и он решил временно отступить. 28 мая Риббентроп заверил чехословацкого посланника в Берлине Мастного в полном отсутствии у Германии враждебных намерений в отношении его страны, и античешская кампания, развернутая Геббельсом, на время стихла. Одновременно, однако, фюрер дал инструкции:
   1) Гейнлейну создать дымовую завесу, вступив в переговоры с чехословацким правительством об урегулировании "судетского вопроса";
   2) военному командованию германской армии подготовить к 1 октября 1938 г. вооруженную агрессию против Чехословакии.

На пути к Мюнхену

   Казалось бы, события 19-23 мая должны были наглядно продемонстрировать западным державам значение коллективной безопасности в борьбе с фашистской агрессией. Казалось бы, после майского опыта они должны были твердо сказать Гитлеру: стоп! А еще лучше -- объединившись с СССР -- поставить его на место. Если в мае Гитлер отступил в результате лишь некоординированных дипломатических демаршей Англии, Франции и СССР, то теперь, перед лицом трех объединившихся великих держав (да еще с перспективой эвентуального применения тех или иных сверхдипломатических средств), фюрер, конечно, не рискнул бы идти напролом. Да, но это означало бы сотрудничать с СССР, чего Чемберлен боялся пуще огня! Это означало бы также портить свою "большую" игру с Гитлером в плане "западной безопасности!" Нет, нет, Чемберлен не мог пойти на такой шаг. Успех в дни майского кризиса не только не вдохновил его, а скорее напугал.
   Положение во Франции едва ли было лучше. Председатель совета министров Даладье был по своему характеру похож на тростник, окрашенный в цвет стали. В случае каких-либо затруднений или опасностей он обыкновенно начинал с высоких нот и угрожающих жестов, но очень быстро выдыхался и постепенно спускался до трусливого минора. Министр иностранных дел Бонне являлся махровым реакционером и политическим жуликом, яркий пример чего мы вскоре увидим. Командующий морскими силами Франции адмирал Дарлан был узколобым французским шовинистом и придерживался политической ориентации крайне правого толка. Его предок-моряк был убит в знаменитой битве 1805 г. под Трафальгаром, и Дарлан даже через 100 лет не мог простить этого ни Нельсону, ни вообще англичанам. Было известно, что Дарлан настроен антибритански. Крупнейшая военная фигура тогдашней Франции -- генерал Вейган был человеком с опустошенной душой. Черчилль в своих военных мемуарах пишет:
   
   "В течение всей жизни он питал глубокую неприязнь к парламентскому режиму Третьей республики. Будучи благочестивым католиком, он рассматривал катастрофу, которая обрушилась на республику (имеется в виду вторая мировая война. -- И.М.), как божье наказание за ее пренебрежение к христианской вере" [W.Churchill. The Second World War, vol. II, London, p. 176].
   
   Таковы были лидеры. Что же касается более широкой прослойки верхушечных кругов французской буржуазии -- пресловутых "200 семейств", -- то их настроение лучше всего характеризовалось их тогдашним лозунгом: "Лучше Гитлер, чем Народный фронт".
   В итоге Франция 1938 г. была великой державой второго ранга и в основном следовала за Англией. Третья республика находилась в состоянии глубокого разложения, и ее лучшие люди со страхом смотрели в лицо будущего.
   У меня имеется следующая запись, сделанная мной в Женеве 16 сентября 1938 г., где я тогда находился на сессии Лиги Наций:
   
   "M.M. (Литвинов) рассказывал о своих встречах... Разговор с Эррио носил прямо трагический характер. Самое интересное и самое важное в нем было -- это откровенное признание Эррио, что Франции сейчас уже не под силу играть роль действительно великой державы; численность ее населения падает, финансы в полном расстройстве, внутренняя борьба обострена до крайности, авиация запущена, связи с Центральной и Восточной Европой подорваны и существуют больше номинально. Все это очень печально, но все это, к сожалению, факт. Скоро наступит момент, когда Франции придется делать выводы из создавшегося положения".
   
   Настроения английской и французской верхушек после майского кризиса были, конечно, прекрасно известны Гитлеру. Какой вывод он мог сделать отсюда? Только один: продолжать, не теряя времени, свой шантаж.
   И вот в течение двух летних месяцев 1938 г. на глазах у всей Европы разыгрывалась позорнейшая комедия. В Праге происходили переговоры между чехословацким правительством и Гейнлейном об урегулировании "судетского вопроса". Чемберлен и Даладье неизменно требовали от Бенеша: "Уступайте, уступайте Гейнлейну как можно больше!" Одновременно Гитлер инструктировал Гейнлейна: "Ни в коем случае не соглашайтесь на компромисс! Требуйте все больше и больше!" На столе переговоров то и дело появлялись различные "планы" урегулирования... Первый план... Второй план... Третий план... Хотя, согласно этим планам, Судеты должны были стать чем-то вроде "государства в государстве", Гейнлейн все еще был недоволен, ибо Гитлеру надо было до поры до времени сохранить "судетский вопрос" в качестве открытой раны между Германией и Чехословакией. Не ограничиваясь вопросами внутренней политики, Гейнлейн стал требовать отказа Праги от пактов взаимопомощи с СССР и Францией... [John W, Wheeler-Bennet. Munich -- Prologue to Tragedy, London, 1963, p. 47.]
   В середине июля Гитлер начал кричать, что "его терпение истощилось" и что, если вопрос о Судетах не будет решен самым срочным образом, в ход пойдет "прямое действие". 18 июля в Лондон прибыл "личный адъютант" Гитлера -- капитан Видеман и стал усиленно нашептывать в уши "кливденцев" (начиная с самого Чемберлена), что фюрер находится в состоянии бешенства и что дальнейшая оттяжка в решении "судетского вопроса" может иметь катастрофические последствия.
   Британский премьер впал в панику, и вот тут-то его осенила "счастливая идея": разрешить спор между Бенешем и Гейнлейном (читай: Гитлером) путей арбитража. Он даже нашел подходящего для этого человека -- лорда Ренсимена. Все тут -- "идея", план, исполнитель -- были целиком продуктом чемберленовской инициативы. Это не помешало, однако, премьеру заявить 26 июля в палате общин, что Ренсимен посылается в Прагу "в ответ на просьбу чехословацкого правительства", которой никогда не было" [A. Rothstein. The Munich Conspiracy, p. 92]. Хороший образец правдивости Чемберлена!

Миссия Ренсимена

   Кто такой был Ренсимен? Я хорошо его знал по англо-советским торговым переговорам 1932-1934 гг. Тогда он был британским министром торговли. По своему положению Ренсимен являлся крупным судовладельцем, по своей партийной принадлежности -- либералом из реакционной группы Саймона. Он страдал глухотой и медленно соображал. Работать Ренсимен не любил, принадлежа к той категории британских сановников, которые царствуют, но не управляют. Во время торговых переговоров, продолжавшихся 15 месяцев, я видел Ренсимена только два раза: в день открытия переговоров и в день подписания заключенного соглашения. Все остальное с английской стороны делали другие. И вот человек такого склада и характера, да еще почти в 70 лет, должен был выступить в качестве арбитра в исключительно сложном и трудном международном споре!
   4 августа 1938 г. миссия Ренсимена начала свою работу в Праге. Это была весьма своеобразная работа. Глава миссии сразу же повел себя в высшей степени многозначительно. На чехов он смотрел свысока и ограничивался в сношениях с ними чисто официальными рамками. Зато к судетским баронам он проявлял явное тяготение и под предлогом "изучения" их взглядов и настроений, охотно посещал их замки, охраняемые гейнлейновскими штурмовиками. Весь дух миссии и ее работы не оставлял сомнения, что она продолжает линию Чемберлена и ее "совет" чехословацкому правительству и народу сводится все к тому же: "Уступайте, уступайте как можно больше!" Уже во время пребывания миссии в Праге Бенеш предложил Гейнлейну четвертый план, который даже Ренсимен признал хорошим, и все-таки судетские лидеры его отвергли! Казалось бы, это должно было кое-чему научить английского "посредника и советника". Увы! Ренсимен сделал отсюда только один вывод: надо уступить еще больше. Не удивительно, что в конце твоего пребывания в Праге Ренсимен окончательно пришел к мысли, что "в интересах сохранения мира" Судетскую область надо изъять из Чехословакии я передать гитлеровской Германии.
   Между тем время шло, и Гитлер делал все более грозные заявления. 15 августа он начал большие маневры с концентрацией войск в пограничных с Чехословакией Саксонии и Силезии. Немецкая пропаганда предрекала какие-то важные события в связи с предстоящим 5 сентября нацистским съездом, в Нюрнберге. Со страхом и волнением ждали речи Гитлера на съезде, которую он должен был произнести 12 сентября. В Лондоне среди "кливденцев" опять началась паника.
   Британскому послу в Берлине Н.Гендерсону была послана инструкция позондировать почву о возможности личного свидания между Гитлером и Чемберленом.

Твердое слово СССР

   3 сентября 1938 г. я получил из Москвы важную телеграмму. В ней М.М.Литвинов сообщал мне о своей беседе накануне с Пайяром, французским поверенным в делах (французский посол был в отъезде), в которой он просил его срочно передать французскому правительству, что правительство СССР в случае нападения Германии на Чехословакию выполнит свои обязательства по советско-чехословацкому пакту взаимопомощи 1935 г. и окажет Чехословакии вооруженную помощь. Так как, однако, по условиям этого пакта обязательство советской помощи входило в силу только в случае, если одновременно Франция, связанная с Чехословакией также пактом взаимопомощи, выступит с оружием в руках против Германии, то правительство СССР хотело бы знать намерения французского правительства в создавшейся ситуации. Со своей стороны Советское правительство предлагает немедленно созвать совещание представителей советского, французского и чехословацкого штабов для выработки необходимых мероприятий. Литвинов полагал, что Румыния пропустит через свою территорию советские войска и авиацию, но считал, что в целях воздействия на Румынию в этом смысле было бы очень желательно возможно скорее поставить вопрос об эвентуальной помощи Чехословакии в Лиге Наций. Если бы в Совете Лиги за такую помощь высказалось хотя бы большинство (строго по уставу требовалось единогласие), Румыния, несомненно, присоединилась бы к нему и не возражала бы против прохода советских войск через свои земли.
   В тогдашней обстановке телеграмма M.M.Литвинова была документом величайшего политического значения. Заявление Советского правительства вносило ноту твердости, мужества и дальновидности в трусливо-смятенную атмосферу, царившую в западных державах. Важно было, чтобы оно стало известно возможно шире, ибо "кливденцы" в течение всего августа вели в политических кругах кампанию нашептывания, суть которого сводилась к следующему: "Мы бы и рады спасти Чехословакию, но без России это трудно сделать, а Россия молчит и явно уклоняется от выполнения своих обязательств по советско-чехословацкому пакту взаимопомощи".
   Форма сообщения наркома не исключала возможности распространения сведений о ней в политических кругах.
   В тот же день, 3 сентября, я посетил Черчилля в его пригородном имении Чартвелл и подробно рассказал ему о демарше M.M.Литвинова, Черчилль понял его важность и тут же сказал мне, что немедленно доведет до сведения Галифакса его содержание (я не мог сделать этого сам, поскольку нарком не предлагал мне сноситься по данному поводу с правительством). Черчилль исполнил свое обещание. Тогда же, 3 сентября, он отправил Галифаксу письмо, в котором, не упоминая моего имени, он подробно я правильно информировал министра иностранных дел о московской беседе. Черчилль подтверждает это в первом томе своих военных мемуаров [W. Churchill. The Second World War, vol. 1, p. 263-265]. Не ограничиваясь разговором с Черчиллем, на следующий день я встретился с Ллойд Джорджем и заместителем лейбористского лидера Артуром Гринвудом и повторил им то, что рассказал Черчиллю. Мой расчет при этом был таков: три лидера оппозиции, несомненно, будут рассказывать о демарше M.M.Литвинова своим коллегам по партии, стало быть, в политических кругах Лондона будут знать о действительной позиции СССР в столь остро актуальном вопросе. А если кто-либо из членов правительства вздумал бы клеветать в парламенте или вне его на СССР, подчеркивая его "пассивность в чехословацком вопросе", то со стороны оппозиции мог бы последовать ответ, восстанавливающий истину. В дальнейшем мой расчет полностью оправдался.
   8 сентября меня пригласил к себе Галифакс и спросил, еду ли я в Женеву на открывавшуюся 12 сентября сессию Лиги Наций. Узнав, что я еду (M.M.Литвинов вызвал меня туда), Галифакс просил меня передать M.M.Литвинову его сожаление по поводу того, что ему, Галифаксу, не удастся встретиться с наркомом, ибо совершенно неотложные дела задерживают его в Лондоне. Это был, однако, лишь предлог для приглашения меня, потому что после того Галифакс стал подробно расспрашивать меня о беседе M.M.Литвинова с Пайяром. Видимо, письмо Черчилля произвело на него известное впечатление, и он хотел проверить его сообщение в разговоре со мной. Я не видел основания молчать, поскольку инициатива беседы на данную тему исходила от Галифакса, и подробно рассказал ему то, что раньше рассказывал лидерам оппозиции. Таким образом, британское правительство уже 8 сентября имело всю необходимую информацию о демарше M.M.Литвинова.
   Около того же времени я встретил на одном приеме французского посла в Лондоне Корбена и был страшно поражен, когда из разговора с ним выяснилось, что ему ничего не известно о беседе наркома с Пайяром. Обычно Корбен получал из Парижа очень быстро копии менее серьезных донесений французского посла в Москве, посылаемых им на Кэ д'Орсе (адрес французского министерства иностранных дел). А тут прошла почти неделя, и Корбен оставался в полном неведении о столь важном для Франции в этот момент демарше. Что бы это могло означать? Ответ на данный вопрос я получил только в Женеве.

В Женеве

   Я приехал в Женеву 11 сентября и сразу окунулся в очень напряженную атмосферу. То были дни нацистского шабаша в Нюрнберге, и зловещие отголоски его были слышны во всех концах Европы.
   Два особенно ярких воспоминания остались у меня от этой поездки в Женеву.
   И уже говорил, что еще в Лондоне меня сильно поразила полная неосведомленность Корбена о демарше M.М.Литвинова 2 сентября. В Женеве мы узнали еще более странные вещи. Оказалось, что не только французский посол в Англии, но и сами члены французского правительства ничего не знают об этом демарше. Как это могло случиться? Мы начали тщательное "расследование", и что же обнаружилось? Обнаружилось следующее.
   В течение предшествовавших двух месяцев Бонне, который хотел любыми средствами уклониться от выполнения французских обязательств перед Чехословакией, усиленно распускал слухи, будто бы "осторожная позиция" Франции в чехословацком вопросе объясняется "пассивностью" СССР, который либо не хочет, либо не может в случае опасности прийти на помощь своему союзнику. Демарш М.М.Литвинова 2 сентября выбивал почву из-под ног этой клеветы. Бонне был сильно встревожен и, чтобы на время еще сохранить возможность лгать, пошел на самое возмутительное политическое жульничество: он скрыл донесение Пайяра о беседе с M.M.Литвиновым не только от французских политических кругов, но даже от членов французского кабинета! Когда все это выяснилось, М.М.Литвинов решил действовать круто и немедленно. 21 сентября он произнес с трибуны Лиги Наций большую речь, в которой уже публично повторил все то, что за 19 дней перед тем говорил в дипломатическом порядке Памиру, а вдобавок еще сдобрил ее большим количеством перца по адресу Бонне. В моем дневнике под датой 21 сентября записано:
   
   "Сильная, язвительная, прекрасная речь! Слушали его с затаенным дыханием. Зал впервые за всю Ассамблею был полон. Я наблюдал за лицами: многие выражали сочувствие, многие но могли скрыть улыбки в тех местах, где М.М. давал волю своему злому остроумию. И притом не только испанцы, китайцы, мексиканцы и другие наши друзья, но также и те, кого, казалось бы, было трудно заподозрить в особом расположении к СССР. Аплодисменты были громкие и всеобщие".
   
   Струя свежего воздуха, внесенная выступлением советского наркома в лицемерно-душную атмосферу Ассамблеи, имела своим последствием другой эпизод, который также хорошо мне запомнился.
   23 сентября, т.е. через два дня после речи M.M.Литвинова, английские представители на Ассамблее -- лорд Делавар и товарищ министра иностранных дел Р.А.Батлер -- в срочном порядке пригласили M.M.Литвинова и меня побеседовать с ними о создавшейся в Европе ситуации. Свидание состоялось в кабинете постоянного британского делегата в Лиге Наций.
   Начал Делавар. Изобразив в очень мрачных красках политическую обстановку и вероятность нападения Германии на Чехословакию, он задал вопрос, какова была бы позиция СССР в этом случае (дальше цитирую по записи из моего дневника под датой 23 сентября):
   
   "М.М.Литвинов ответил, что наша позиция была достаточно полно изложена в его выступлениях на Ассамблее Лиги Наций: Советское правительство готово честно выполнить свои обязательства по советско-чехословацкому договору, Дело за Францией. Важна также позиция Англии.
   Делавар попытался выяснить, приняты ли уже Советским правительством какие-либо военные меры.
   M.M.Литвинов ответил, что еще 2 сентября в разговоре с французским поверенным в делах в Москве он рекомендовал немедленные переговоры между штабами трех армий... Что касается Румынии, то М.М.Литвинов думает так: если Англия и Франции поддержат Чехословакию, Румыния не захочет от них отставать.
   Делавар тут вставил, что, по его информации, румыны не стали бы чинить препятствий прохождению советских войск на помощь Чехословакии. И затем, обращаясь к нам, он спросил: каков же должен быть ближайший практический шаг?
   -- Если британское правительство, -- ответил М.М.Литвинов, -- всерьез решило вмешаться в назревающий конфликт, то ближайшим шагом, на мой взгляд, должна была бы быть немедленная конференция Англии, Франции и СССР для выработки общего плана действий.
   Делавар с этим согласился и спросил, что M.M.Литвинов думает о возможном месте такой конференция.
   М.М.Литвинов ответил, что выбор места имеет второстепенное значение, но с одной оговоркой: проектируемую конференцию следовало бы созвать вне Женевы. Гитлер до такой степени привык идентифицировать Женеву с безответственной болтовней, что конференция, созванная в Женеве, не произвела бы на него должного впечатления. А такое впечатление сейчас важнее всего.
   Делавар и Батлер признали правильность этого соображения, и Делавар спросил, имел ли бы М. М. возражения против созыва конференции в Лондоне. М.М. ответил, что против Лондона он возражений не имеет.
   -- Кто бы мог представлять СССР на такой конференции? -- продолжал Делавар. -- Вы сами могли бы приехать?
   M.M. отвечал:
   -- Если от других стран на конференции будут министры, я готов лично приехать в Лондон.
   Делавар заявил, что вполне удовлетворен сегодняшней беседой и немедленно информирует о ней Форин оффис. О дальнейшем мы поговорим завтра, по получении ответа -- из Лондона.
   Когда мы с М.М. возвращались от англичан к себе, в отель "Ричмонд", я сказал, обращаясь к своему спутнику:
   -- То, что вы сейчас предлагали англичанам, означает войну... У нас, в Москве, это хорошо продумано и решено всерьез?
   Зная скептический характер Литвинова, я ожидал от него какого-либо осторожного ответа на мой вопрос. К моему немалому изумлению, он твердо сказал:
   -- Да, это решено серьезно... Когда я уезжал из Москвы в Женеву, началась концентрация советских войск на границах с Румынией и Польшей. С тех пор прошло около двух недель. Думаю, сейчас их там не менее 25-30 дивизий с соответственным количеством авиации, танков и т.д.
   Я спросил:
   -- А если Франция подведет и не выступит? Что тогда?
   M.M.Литвинов раздраженно махнул рукой и резко бросил:
   -- Это имеет второстепенное значение!
   -- А как с Польшей и Румынией? Пропустят ли они наши войска?
   -- Польша, -- ответил Максим Максимович, -- конечно, не пропустит, но Румыния -- иное дело... У нас есть сведения, что Румыния пропустит, особенно если Лига Наций даже не единогласно, как требуется по уставу, а крупным большинством признает Чехословакию жертвой агрессии...
   Максим Максимович помолчал мгновение и затем закончил:
   -- Самое важное, как поведут себя чехи... Если они будут драться, мы поможем вооруженной рукой."
   
   Слова наркома имели серьезное основание. 25 сентября Наркомат обороны СССР послал военно-воздушному атташе СССР во Франции Васильченко следующую телеграмму:
   
   "Вам надлежит, встретившись с Гамеленом лично, поблагодарить его за информацию о мероприятиях французского командования и передать следующее:
   1. 30 стрелковых дивизий придвинуты в районы, прилегающие непосредственно к западной границе. То же самое сделано в отношении кавалерийских дивизий.
   2. Части соответственно пополнены резервами.
   3. Что касается наших технических войск -- авиации и танковых частей, то они у нас в полной готовности.
   Результаты срочно сообщите" ["Новые документы из истории Мюнхена", стр. 130].
   
   26 сентября Васильченко выполнил полученное указание.
   Итак, Советский Союз не собирался ограничиться лишь политико-дипломатическими методами. Он был готов в случае надобности взяться за оружие. Тем важнее было установление тесного контакта с Англией...
   Увы! Предложенное Делаваром и Батлером следующее свидание не состоялось ни завтра, ни послезавтра, ни когда-либо вообще. Не по нашей вине. Почему так произошло, станет ясно из дальнейшего.

Человек с зонтиком

   Теперь я должен вернуться на две недели назад, ибо за время моего пребывания в Женеве в Англии и Франции происходили важные события.
   7 сентября 1938 г. в "Таймс" появилась зловещая передовица, суть которой была выражена в следующей фразе: "Может быть, чехословацкому правительству стоит подумать, надо ли совсем исключать проект, нашедший сочувствие в некоторых кругах, согласно которому Чехословакия могла бы стать более целостным государством путем отказа от полосы чужеродного населения, расположенного по границе с единокровной ему нацией".
   Это было чуть завуалированное приглашение разрешить чехословацкий кризис путем передачи Судетской области третьему рейху. Чехословацкий посланник в Лондоне Ян Масарик немедленно заявил Форин оффис протест против статьи "Таймса", и Галифакс счел нужным заявить в печати, что содержание названной статьи не отражает взглядов британского правительства. Конечно, этому никто не поверил. Тем более что накануне, 6 сентября, статья аналогичного содержания была опубликована в парижской газете "Ля репюблик", о которой было известно, что она является рупором Бонне. Европейская атмосфера еще более сгустилась, а Гитлер не без основания увидел в названных статьях симптом слабости и колебаний у правительств западных держав. Не случайно, как мы теперь знаем, 9 сентября он отдал приказ поднять 13-15 сентября "восстание" в Судетской области и осуществить "Операцию Грин" (вооруженное выступление против Чехословакии) 30 сентября.
   Во второй неделе сентября французское правительство обратилось к своим британским коллегам с вопросом, может ли оно твердо рассчитывать на их помощь в случае, если Франция выполнит свои обязательства по пакту с Чехословакией? Ответ из Лондона был получен неясный и неопределенный. Это произвело в Париже крайне гнетущее впечатление и дало возможность Бонне широко развернуть свою тлетворную пропаганду. В конечном счете во французском кабинете образовались две борющиеся группы: сторонники оказания вооруженной помощи Чехословакии (Мандель, Кампинчи, Рейно и др.) и противники оказания такой помощи (Бонне, Шотан, Демонзи и др.). Даладье, который еще весной считал, что Франция обязана выполнить свои обязательства перед Чехословакией, теперь был в нерешительности и нашел такой выход: сразу после выступления Гитлера в Нюрнберге он обратился к Чемберлену с просьбой принять на себя руководство англо-французскими действиями в сложившейся обстановке. Так, Франция даже формально признала себя великой державой второго ранга.
   Чемберлен с радостью ухватился за предложение Даладье. Он увидел в этом "перст судьбы", его мессианские настроения сделали резкий скачок вверх, и премьер стремительно приступил к реализации своих заветных планов. Первым шагом должно было быть личное свидание Чемберлена с Гитлером (почву для чего уже с конца августа нащупывал британский посол в Берлине Н.Гендерсон). 15 сентября 1938 г. британский премьер прибыл для переговоров в Берхтесгаден. Его сопровождали Хорас Вилсон и видный чиновник Форин оффис Уильям Стренг (ныне лорд Стренг). Чрезвычайно характерно, что, хотя ни один из этой тройки не владел немецким языком, Чемберлен не взял с собой английского переводчика. Очевидно, его мнение о порядочности Гитлера было столь непоколебимо, что он считал возможным положиться на переводчика с немецкой стороны.
   Как раз в эти дни кто-то из английских карикатуристов изобразил премьера в виде глубоко штатского человека с зонтиком в руках (Чемберлен любил постоянно носить с собой зонтик). Рисунок был сделан так хорошо и так соответствовал натуре главы правительства, что выражение "человек с зонтиком" сразу прилипло к Чемберлену и стало повторяться в бесконечных вариациях.
   И вот свершилась мечта премьера, о которой он говорил мне ко время нашего свидания в июле 1937 г., -- он получил наконец возможность сесть с Гитлером за один стол и с карандашом в руках пройтись, правда, не по всем, но во всяком случае по самой острой претензии немцев к западным державам. Однако, как и следовало ожидать, то, что при этом произошло, сильно отличалось от ожиданий Чемберлена. Ибо за столом оказались не два торгующихся купца, как то представлял себе британский премьер, а "человек с зонтиком" торговой складки, с одной стороны, и мировой бандит фашистской чеканки -- с другой.
   Черчилль, издеваясь над Чемберленом, не зря говорил, что премьер хочет ехать верхом на тигре. Это сразу же обнаружилось в Берхтесгадене. Тигр, с которым встретился Чемберлен, оказался не только кровожадным, но и достаточно хитрым зверем. Гитлер при встрече с британским премьером не просто грозно рычал, а довольно искусно примерял метод кнута и пряника. Кнут при этом был очень большой, а пряник -- очень маленький. Однако на столь трусливо-примитивную натуру, как Чемберлен, такая комбинация действовала почти безотказно. Первую пробу подобного метода -- на этот раз с известной осторожностью -- Гитлер проделал в Берхтесгадене.
   Он разразился здесь, как обычно, длинным монологом, в котором довольно откровенно, но в сравнительно умеренных выражениях обнаружил свои агрессивные намерения в отношении Судетов. Чемберлен больше молчал и ограничился немногими вопросами и замечаниями. В конце трехчасовой беседы он выразил сомнение, стоило ему приезжать в Берхтесгаден, если судьба Чехословакии заранее решена и не может быть никаких разговоров о компромиссе. Это сразу заставило Гитлера сменить регистр. Фюрер вдруг стал заверять своего гостя, что для него важно знать, признает ли Чемберлен принцип самоопределения наций в применении к судетским немцам? Если признает, то ему, Гитлеру, будет нетрудно договориться с столь здравомыслящим человеком, как Чемберлен, о формах и методах осуществления данного принципа.
   Британский премьер немедленно поверил Гитлеру (ибо очень хотел верить) и заявил, что для получения ответа на столь важный принципиальный вопрос он должен вернуться в Лондон и обсудить его с кабинетом. Фюрер принял это, как должное, проявил в отношении Чемберлена все внешние признаки внимания и "дружески" условился через несколько дней вновь встретиться с ним для продолжения переговоров. Нацистский "пряник" подействовал, и британский премьер уехал из Берхтесгадена с возросшим сознанием своей мессианской роли.
   16 сентября Чемберлен вернулся домой. Следующие пять дней были днями лихорадочной активности в Лондоне. Почти непрерывно заседало британское правительство. 18 сентября в Лондоне же состоялось совещание англо-французских министров. Были большие споры и разногласия, но в конце концов возобладали Чемберлен и Бонне. Оба правительства выработали так называемый англо-французский план разрешения чехословацкого вопроса, суть которого сводилась к следующему.
   1. Судетская область передается Германии -- прямо или путем плебисцита (имелись в виду районы, где немецкое население превышает 50%.
   2. Новые границы Чехословакии определяются специально созданным для того международным органом с участием чешского представителя. Этот же орган организует обмен населения, где это окажется необходимым.
   3. Пакты Чехословакии с Францией и СССР аннулируются, но зато новые границы Чехословакии получают международную гарантию, в которой принимают участие Англия и Франция [Correspondence respecting Czechoslovakia, September, 1938. London, 1938].
   Как видим, британское и французское правительства по существу подписались под требованием Гитлера и тем самым взяли на себя ответственность за расчленение Чехословакии. Они только рассчитывали осуществить эту болезненную операцию спокойно, не торопясь, с денежными компенсациями за материальные потери, с применением известной анестезии в виде интернациональной гарантии новых границ чехословацкого государства.
   Теперь надо было навязать "англо-французский план" Праге. 19 сентября он был передан Бенешу английским и французским посланниками в Чехословакии Ньютоном и Делакруа. Ситуация создалась исключительно напряженная. "Англо-французский план" лишал Чехословакию всех ее укреплений на германской границе (а они были весьма серьезны), аннулировал пакты Чехословакии с Францией и СССР и вместо них обещал лишь весьма туманную "интернациональную гарантию" ее границ. Почти миллион чехов оказывался в положении национального меньшинства внутри третьего рейха. Большое количество материальных ценностей, включая очень важные промышленные предприятия, переходило от Чехословакии к Германии.
   Ситуация еще больше осложнялась внутренним состоянием страны. Чехословакия тех дней являлась буржуазной демократией, тесно связанной с западными державами. Страшная угроза, нависшая над самым существованием страны как независимого государства, вызывала в широких массах народа громадное волнение. Советский посол в Праге С. Александровский в своем донесении в Москву от 22 сентября 1938 г. писал:
   
   "В Праге происходят потрясающие сцены. Полпредство окружено полицейским кордоном. Несмотря на это, толпы демонстрантов при явном сочувствии полиции приходят к полпредству, высылают делегации, требующие разговора с полпредом. Толпы поют национальный гимн и буквально плачут. Поют "Интернационал". В речах первая надежда на помощь СССР, призывы защищаться, призывы созвать парламент, сбросить правительство... Эти демонстрации явно не имеют руководства. Делегации принимаю. Сегодня в четвертом часу ночи только что была делегация рабочих и служащих, выделенная митингом, состоявшимся перед полпредством" ["Новые документы из истории Мюнхена", стр. 129].
   
   Однако в Чехословакии тех дней очень большую роль играли буржуазные партии, особенно аграрии, глава которых, Ходжа, был премьером, а одна из виднейших фигур -- Крофта -- министром иностранных дел. Аграрии ориентировались на Францию и Англию и весьма недружелюбно относились к СССР. Вопрос об обращении за помощью к Москве вызывал в политических кругах ожесточенные споры. Ходжа, например, был противником этого. Партия Бенеша народные социалисты -- колебалась. То же самое наблюдалось и среди социал-демократов. Коммунисты были еще недостаточно сильны, чтобы успешно парировать разногласия и смятение, царившие в других партиях. В такой обстановке что было делать?
   В течение полутора суток в Праге шли непрерывные совещания всех и всяческих властей. 19 сентября, сразу же после получения "англо-французского плана", президент Бенеш пригласил к себе советского посла в Праге С.Александровского и через него просил правительство СССР возможно скорее ответить на два вопроса: окажет ли СССР согласно договору немедленную действенную помощь Чехословакии, если Франция останется верной и тоже окажет помощь, и поддержит ли СССР в Совете Лиги Наций обращение Чехословакии о помощи?
   Уже на следующий день, 20 сентября, в Праге была получена телеграмма чехословацкого посланника в Москве -- З.Фирлингера, в которой он сообщал:
   
   "Ответ на первый вопрос -- готов ли СССР оказать немедленную и действенную помощь, если Франция останется верной пакту. Правительство (советское. -- И.М.) отвечает: да, немедленно и действенно. На второй вопрос -- готов ли СССР выполнить свои обязательства согласно ст. ст. 16 и 17 в случае обращения в Лигу Наций, -- правительство отвечает: да, в любом отношении" [Там же, стр. 98-105].
   
   Параллельно данный ответ был послан С.Александровскому, который сообщил его Бенешу по телефону во время заседания чехословацкого кабинета по вопросу об "англо-французском плане". В результате Прага отвергла "англо-французский план" как неприемлемый и со своей стороны предложила решить спорный вопрос путем арбитража, предусмотренного между прочим германо-чехословацким договором 1925 г.
   Правительственные круги в Лондоне и Париже пришли в страшное волнение. Особенно негодовали Чемберлен и Бонне. Как? Эта маленькая страна осмеливается доставлять столько хлопот Европе! Ставить в столь трудное положение британского премьера, который затратил столько усилий на ее "спасение"!.. Что последовало дальше, будет ясно из записи, сделанной мной 21 сентября вечером (хотя я находился в тот момент на Ассамблее Лиги Наций, но европейские новости доходили до Женевы мгновенно):
   
   "Нет предела англо-французской низости! Вчера вечером, получив чешский ответ с предложением решить германо-чешский спор с помощью арбитража, Чемберлен снесся с Даладье, и поздней ночью (говорят, в 3 часа) оба премьера, без ведома своих кабинетов, отправили чехословацкому правительству ультиматум: или Чехословакия принимает "англо-французский план", или Лондон и Париж бросают Чехословакию на произвол судьбы в случае германского нападения. Французы даже заявили, что в этом случае они не будут считать себя связанными условиями чехо-французского договора. На ответ чехам было дано 6 часов. Чешский кабинет собрался ночью и заседал до утра. Некоторые члены правительства настаивали на отклонении ультиматума и на борьбе против Германии только с помощью СССР. Другие решительно возражали, доказывая, что в этом случае повсюду (в том числе в Англии и Франции) поднимется крик о войне за "большевизацию Европы", отчего Чехословакия лишь пострадает. Рано утром 21 сентября чехословацкое правительство со смертью в сердце приняло англо-французский ультиматум" [Даже страх перед Гитлером не заставил буржуазное правительство Чехословакии и, в частности, Бенеша прибегнуть к помощи, предложенной СССР чешскому народу].
   
   Вслед за тем кабинет Ходжи подал в отставку, и к власти пришел в обстановке массовых патриотических демонстраций кабинет Национальной концентрации во главе с генералом Сыровы.
   В интересах исторической истины должен сказать, что Чемберлену удалось провести свою линию не без труда. Находясь в Женеве, я каждый день разговаривал по телефону с советником посольства С.Б.Каганом, оставшимся на время моего отсутствия поверенным в делах, и получал от него информацию о событиях в Лондоне. На протяжении 14-24 сентября лейбористы проявили известную активность: лидер лейбористов Эттли 14-го имел разговор с Чемберленом, 18-го лейбористская делегация была у Чемберлена, 21-го Эттли и его заместитель Гринвуд вновь были у Чемберлена, 22-го новая лейбористская делегация посетила Галифакса вместо Чемберлена, улетевшего на свидание с Гитлером в Годесберг... Лейбористы все время настаивали на совместном выступлении Англии и Франции с СССР в защиту Чехословакии, но Чемберлен на это не соглашался. Галифакс даже заявил:
   -- В настоящее время никакая европейская комбинация не может предотвратить подавления Чехословакии... Требование рабочей делегации не может быть исполнено.
   Делегация доложила пленуму Генсовета и Исполкому лейбористов о результатах своего свидания с Галифаксом. Признавая эти результаты неудовлетворительными, пленум постановил обратиться с воззванием к стране и в ближайший уикэнд (24-25 сентября) устроить 2 тыс. митингов протеста против политики кабинета (митинги действительно состоялись).
   Так велико, однако, в те дни было засилие "кливденцев" и так непреклонно упрямство Чемберлена, что британское правительство, несмотря ни на что, продолжало идти по пути, ведущему к катастрофе. На более крутые меры лейбористы не рискнули.

Нацистский "тигр"

   22 сентября Чемберлен вновь встретился с Гитлером, на этот раз в маленьком рейнском городке Годесберге. Смена места свидания мотивировалась с немецкой стороны тем, что фюрер хотел оказать премьеру любезность: от Лондона до Годесберга было гораздо ближе, чем до Берхтесгадена.
   Вторично Чемберлен садился за один стол с Гитлером, собираясь теперь уже вполне по-серьезному, с карандашом в руках, пройтись по германским претензиям. Он был полон радостных надежд: только что он выполнил казавшееся неосуществимым требование Гитлера и заставил чехословацкое правительство согласиться на передачу немцам Судетской области; стало быть, глава третьего рейха будет удовлетворен; стало быть, опасного конфликта больше не существует и войны не будет; стало быть, достаточно лишь юридически оформить сделку между Германией и Чехословакией, и европейский кризис ликвидирован, все возвращается к нормальному порядку вещей. Чемберлен был так уверен в подобном ходе событий, что на этот раз в дополнение к Хорасу Вилсону и Стренгу взял с собой еще начальника правового отдела Форин оффис сэра Уильяма Малкина, большого специалиста по составлению дипломатических договоров.
   Британского премьера ждало потрясающее разочарование. В Берхтесгадене Гитлер впервые встретился с Чемберленом лицом к лицу. В последующие дни он внимательно наблюдал за действиями британского премьера. Он имел возможность хорошо оценить его как личность и как дипломатического партнера. Это еще более убедило Гитлера в правильности его обращения с Чемберленом. Сейчас, в Годесберге, он считал, что настал момент снова пустить в ход большой кнут. Разыгралась следующая сцена.
   Беседу начал британский премьер. Он подробно изложил "англо-французский план" и дал понять, что рассчитывает на осуществление его с соблюдением известной осторожности в отношении Чехословакии. Когда премьер кончил, за столом воцарилось странное молчание. Гитлер как будто бы был разочарован. Потом он точно сорвался с цепи и стал раздраженно кричать, что "англо-французский план" больше не годится, что процесс его осуществления будет слишком длинен, а условия слишком сложны и запутанны. Он, Гитлер, потерял терпение и требует, чтобы Судетская область была передана Германии немедленно, без всяких промежуточных процедур, Чемберлен был шокирован, потрясен и испуган. Он попытался было осторожно возражать фюреру. Последний еще более разъярился или, точнее, сделал вид, что разъярился, шумел, кричал, грозил разгромить вдребезги Чехословакию. Когда после трех часов подобной "беседы" Чемберлен поднялся, фюрер вдруг круто изменил тон и с величайшей галантностью выразил сожаление по поводу того, что поднявшийся туман мешает ему показать своему гостю прекрасный Рейн и его прелестные окрестности.
   На следующее утро, 23 сентября, британский премьер, поело всего происшедшего накануне, не решился лично встретиться с Гитлером, а послал ему письмо, в котором подробно изложил вез то, что устно он пытался (без большого успеха) рассказать ему во время "беседы". Чемберлен теперь почувствовал, что сидеть за одним столом с фюрером не так приятно, как это ему раньше представлялось. Письмо премьера привело Гитлера в бешенство, и его ответ, полный брани, был получен Чемберленом только к вечеру 23-го. Британскому премьеру не оставалось ничего больше, как направить фюреру краткое послание, в котором он заявил, что, очевидно, ему больше нечего делать в Годесберге и что поэтому он возвращается домой. Однако Чемберлен не был бы Чемберленом, если бы здесь он поставил точку. Нет, даже теперь он все еще верил (хотел верить!) Гитлеру. Вот почему в своем "прощальном" послании Чемберлен просил прислать ему меморандум, в котором были бы точно изложены нынешние требования фюрера.
   Именно в этот день, 23 сентября, по всей Европе поползли слухи о предстоящем разрыве между Гитлером и Чемберленом, а лорд Делавар и Р.А.Батлер в Женеве экстренно пригласили M.M.Литвинова и меня для беседы о мерах борьбы с агрессией.
   Однако тут Гитлер почувствовал, что, пожалуй, тигрового рыка пока довольно и что пора нажать на мягкую педаль. Утром 24 сентября фюрер неожиданно пригласил к себе Чемберлена и лично вручил ему просимый меморандум. Основным требованием его была передача Германии районов Судетской области с преимущественно немецким населением в течение 26-28 сентября. Британский премьер был раздражен ультимативной формой меморандума и впервые рискнул сказать Гитлеру несколько жестких слов.
   Фюрер в ответ разыграл ловкую комедию. Он вдруг заявил, что готов передвинуть срок получения Судетской области до 1 октября (т.е. до даты начала упомянутой выше "Операции Грин") и внести в меморандум еще несколько незначительных смягчений. Теперь, воскликнул фюрер, нет никакого ультиматума. И затем он многозначительно прибавил: "Вы -- единственный человек, которому я когда-либо сделал уступку!" Британский премьер был польщен, и в нем вновь взыграл мессианский дух. А фюрер еще раз стал горячо заверять Чемберлена, что Судеты -- его последнее территориальное требование в Европе. Теперь все немцы будут находиться под крышей третьего рейха. Против Чехословакии Гитлер якобы ничего не имеет. Он не хотел бы, чтобы в границах Германии находились люди не немецкой национальности. Гитлер заявил даже о своей готовности участвовать в международной гарантии новых границ Чехословакии, как только будут урегулированы требования к ней со стороны Польши и Венгрии [Тогдашние реакционные правительства Польши и Венгрии одновременно с Гитлером предъявили к Чехословакии требования об уступке им небольших районов последней, населенных польским и венгерским меньшинствами. 23 сентября СССР предупредил Польшу, что, если ее войска пересекут границу Чехословакии, он без предупреждения аннулирует этот пакт о ненападении с Польской республикой (см. "Известия", 26.IX.1938)].
   Эти заверения окончательно "растрогали" Чемберлена, и, прощаясь с фюрером, он даже по собственной инициативе взялся передать Годесбергский меморандум в Прагу, правда, без всякой рекомендации со своей стороны.
   Маленький пряник сделал свое дело.

Чемберлен становится дубинкой Гитлера

   24 сентября Чемберлен вернулся в Лондон. Надо было решать, что же теперь делать? В правительственных кругах царили смятение, негодование, разногласия.
   25-26 сентября в Лондоне опять происходило совещание англо-французских министров. Началось оно с высоких нот. Годесбергский меморандум был отвергнут обеими державами (то же сделала и Прага). Даладье громко заявлял о готовности Франции выполнить свои обязательства перед Чехословакией. Галифакс предлагал, чтобы Англия твердо и открыто заявила о всемерной поддержке Франции в случае войны. Весьма радикально высказывались и некоторые другие министры.
   Сведения об этих настроениях англо-французов просочились в прессу и политические круги. Гитлер узнал о них и решил, что надо еще раз пустить в ход большой кнут. На 28 сентября была назначена мобилизация германской армии. Геббельс наполнил атмосферу Европы бешеными криками о злокозненности Чехословакии, о "нестерпимом" угнетении судетских немцев, о близости решающего удара фюрера и о восстановлении "тевтонской справедливости". Политическая температура стала быстро накаляться, и это имело почти мгновенный результат. Настроение англо-французского совещания в Лондоне стало падать с часу на час. На первый план выдвинулись Чемберлен и Бонне. Мысль о борьбе против нацистской агрессии все больше слабела и выветривалась. В конце концов англо-французское совещание приняло довольно обтекаемую резолюцию, суть которой сводилась к тому, что в случае "неспровоцированной агрессии" обе державы должны действовать единодушно. Однако британское правительство так и не дало твердого обещания поддержать Францию силою оружия, если та будет вовлечена в войну в результате выполнения своих обязательств перед Чехословакией. В высшей степени характерно также было, что на протяжении двухдневных заседаний ни звука не было сказано о возможности общих действий с СССР, несмотря на выступление М.М.Литвинова в Лиге Наций. Понятно, что в такой обстановке не могло быть и речи о продолжении переговоров между английскими и советскими представителями, начатых 23 сентября в Женеве.
   Как раз в эти дни произошла многозначительная встреча между Чемберленом и Болдуином (который был предшественником Чемберлена на премьерском посту). Ллойд Джордж рассказал мне об этой встрече следующее (цитирую по записи в моем дневнике от 1 октября 1938 г.):
   
   "С неделю назад Болдуин пришел к Чемберлену и заявил ему: "Вы должны избежать войны во что бы то ни стало, ценой любого унижения. Подумайте, что будет, если дело дойдет до войны! Сразу обнаружится наша полная неподготовленность, и тогда возмущенная публика просто повесит нас с вами на фонарях". Ллойд Джордж заверяет, что это соображение сыграло очень крупную роль в поведении Чемберлена".
   
   После того как англо-французское совещание разошлось, вконец перепуганный Чемберлен решил на свой страх и риск сделать "последнюю попытку" предупредить войну. 26 сентября он отправил в Берлин Хораса Вилсона с личным письмом к Гитлеру, в котором убеждал последнего решить спорный вопрос за дипломатическим столом. Гитлер, который вечером того же дня должен был выступить с большой речью в Спортпаласе, встретил предложение Чемберлена в штыки и даже не счел нужным отправить с Вилсоном ответ британскому премьеру. 27 сентября Вилсон вернулся в Лондон в состояний такой паники, что британское правительство в тот же день объявило мобилизацию флота и призыв вспомогательных сил в авиацию, одновременно начался новый и особенно сильный нажим на Прагу. Чемберлен требовал от нее полной капитуляции.
   Как велика была растерянность Чемберлена, свидетельствует следующий факт. Сначала он отправил Бенешу Годесбергский меморандум, присовокупив, что британское правительство в сложившихся обстоятельствах не считает возможным давать ему какой-либо совет. Однако всего лишь несколько часов спустя Чемберлен отправил Бенешу вторую телеграмму, в которой как раз настойчиво рекомендовал Бенешу прекратить всякое сопротивление, ибо, как он писал, единственной альтернативой было бы "германское вторжение и насильственное расчленение вашей страны, в результате которых Чехословакия, независимо от исхода кровопролитного конфликта, все равно не смогла бы быть восстановлена в своих нынешних границах". В порыве отчаяния премьер в тот же вечер 27 сентября выступил по радио с речью, которая, говоря мягко, никак не могла вызвать прилив мужества у английского народа. В этой речи содержались знаменитые слова: "...Война так ужасна, фантастична, невероятна... из-за ссоры, касающейся далекой страны, о народе которой мы ничего не знаем" ["Times", 28.IX 1938].
   Да, то был миг, когда для Чемберлена все было окутано мраком и безнадежностью... И вот как раз в этот момент Гитлер еще раз нанес британскому премьеру мастерский психологический удар, обеспечивший фюреру конечную победу. Около 10 часов вечера 27 сентября премьеру из германского посольства в Лондоне был доставлен "экстренный пакет" от Гитлера. В пакете лежало письмо -- ответ фюрера Чемберлену на письмо, переданное ему Уилсоном. Гитлер "забыл" послать свой ответ с уполномоченным премьера. Позднее он об этом "вспомнил" и вот теперь прислал свой ответ через нормальные "дипломатические каналы". В нем Гитлер еще раз заверял Чемберлена, что Судеты -- его последнее территориальное требование, что если им двоим удастся урегулировать этот вопрос полюбовно, перед Европой откроются совершенно новые перспективы, что такое полюбовное урегулирование вполне возможно и что только эти узколобые, упрямые чехи мешают ликвидации всех трудностей.
   Расчет Гитлера оказался верен. Этот маленький пряник еще раз подействовал. Чемберлен вновь воспрял духом и тут же окончательно решил, что сама судьба избрала его спасителем европейского мира. Он сразу ответил Гитлеру, что предлагает разрешить чехословацкий вопрос на конференции четырех. Для этой цели он готов еще раз приехать в Германию. Французское правительство охотно поддержало инициативу Чемберлена. Чтобы склонить Гитлера к этому плану, британский премьер обратился за помощью к Муссолини. То же самое сделал Бонне. Римский диктатор, который опасался, что Гитлер немедленно втянет его в европейскую войну, к которой он еще не считал себя готовым, поддержал созыв конференции четырех и убедил Гитлера отложить на 24 часа назначенную на 28 сентября мобилизацию германских войск...
   27 сентября M.M.Литвинов сказал мне в Женеве:
   -- Немедленно же отправляйтесь в Лондон! Вы там сейчас нужнее, чем здесь.
   Вечером в тот же день в обстановке кромешной тьмы (мирные швейцарцы делали пробное затемнение) я выехал из Женевы в Париж и на следующий день прибыл благополучно в Лондон. Сразу же с вокзала я проехал в парламент и попал как раз к "историческому" моменту. С трудом протиснувшись на галерею послов, я увидел, что внизу, в палате, было черным-черно от депутатов. Напряжение чувствовалось страшное. Казалось, оно непереносимо: вот-вот разрешится каким-то стихийным взрывом.
   Чемберлен заканчивал свою речь. Он помахивал белой бумажкой, которую только что получил во время своего выступления: то было приглашение Гитлера на следующий день, 29 сентября, прибыть в Мюнхен на конференцию четырех.

Предательство Чемберлена и Даладье

   29 сентября, в тот трагический день, когда в Мюнхене была решена судьба Чехословакии, Галифакс пригласил меня к себе, в Форин оффис, и сделал попытку если не оправдать, то хотя бы объяснить, почему Англия села за стол этой конференции без СССР. Вот его собственная запись этого объяснения:
   
   "Мы все должны считаться с фактами, один из этих фактов состоит в том, что как ему (т.е. мне. -- И.М.) хорошо известно, главы германского и итальянского правительств в нынешней обстановке не захотели бы конференции вместе с Советским правительством. Нам кажется чрезвычайно важным, а, я думаю, это важно и для него, чтобы ради избежания войны спорные вопросы так или иначе были переданы на разрешение путем переговоров. Именно данное соображение побудило премьер-министра вчера обратиться к Гитлеру с призывом о созыве конференции, на которую могут быть приглашены и другие, если Гитлер того захочет" ["Documents on British Foreign Policy", Third Series, vol. 11, p. 623-626].
   
   то было настоящее свидетельство о бедности, выданное британскому правительству его собственным министром иностранных дел! "Если Гитлер того захочет"... Вот главное: все должно было твориться по его указке. Я не скрыл тогда от Галифакса моих искренних чувств по поводу услышанных от него слов, да и вообще по поводу политики Чемберлена. К сожалению, Галифакс "забыл" воспроизвести мою реакцию в официальной записи нашего разговора.
   Впрочем, объяснения министра иностранных дел хорошо передавали самый дух мюнхенской конференции. Гитлер и Муссолини были тогда в апогее, а Чемберлен и Даладье в перигее своих настроений и возможностей. Мы видели, в каком состоянии был британский премьер, отправляясь в Мюнхен. Не в лучшем состоянии находился и Даладье. Вот как описывает его настроение один свидетель, присутствовавший на Мюнхенской конференции.
   
   "Французы, включая Даладье, твердо решили добиться соглашения во что бы то ни стало. Это была группа насмерть перепуганных людей, которые не испытывали ни малейших угрызений совести от своего участия в расчленении своего союзника" [Kirkpatrick.The Inner Circle. London, 1959, p. 128. Киркпатрик в те дни был советником британского посольства в Берлине и присутствовал на Мюнхенской конференции в качестве переводчика. В дальнейшем, после войны, он занимал столь ответственный пост, как пост постоянного товарища министра иностранных дел.].
   
   Как велика была растерянность обоих премьеров, свидетельствует такой факт: перед Мюнхеном они даже не встретились, чтобы договориться о своих действиях на конференции. Гитлер и Муссолини, напротив, явились в Мюнхен после того, как между ними состоялось совещание на австрийской границе.
   Учитывая состояние своих "демократических" партнеров, Гитлер решил еще раз прибегнуть к помощи большого кнута. Хотя все совершалось в полном соответствии с требованиями фюрера, он разыгрывал в Мюнхене разъяренного тигра: шумел, кричал, выражал крайнее нетерпение и ничуть не скрывал своего пренебрежительного отношения к Чемберлену и Даладье. В такой атмосфере оба премьера даже не рисковали поднять голос против каких-либо пунктов вырабатываемого соглашения (если оно вообще могло называться соглашением). Не удивительно, что за столом конференции все совершалось с быстротой пулеметной очереди: она началась в час дня 29 и закончилась в 2 часа 45 минут утра 30 сентября, включая время на завтрак, обед и другие необходимые перерывы. Менее чем в 13 часов судьба Чехословакии была решена. И не только судьба Чехословакии! Трудно себе представить роль более унизительную, чем та, которую в Мюнхене играли главы двух великих держав, тогда еще бывших мировыми.
   При подписании соглашения произошел характерный инцидент: в стоявшей на столе чернильнице не оказалось чернил. Подготовка конференции происходила с такой поспешностью, что даже аккуратные немцы забыли о такой немаловажной "мелочи".
   Днем 29 сентября в Мюнхен были вызваны два представителя чехословацкого правительства (ими оказались чешский посланник в Берлине В.Мастный и видный работник чешского министерства иностранных дел Губерт Масарик) не для того, чтобы сидеть за столом конференции, нет! Они должны были лишь принять из рук конференции свой приговор, даже не из рук всей конференции: немцы и итальянцы ушли из комнаты заседаний, и только тогда Чемберлен и Даладье приняли Мастного и Масарика. Даладье при этом был очень крут и резок, а Чемберлен лицемерно-велеречив. Суть сказанного обоими премьерами сводилась к тому, что один из сотрудников Чемберлена Аштон-Гваткин в разговоре с чешскими представителями кратко выразил так: "Если вы этого не примете, вам придется улаживать свои дела с немцами в полном одиночестве". Позднее британский премьер говорил, что он был в тот момент "очень утомлен, приятно утомлен".
   Мюнхенский "диктат" рано утром был привезен чешскими делегатами в Прагу, и тогда перед чехословацким президентом и правительством во весь рост стал роковой вопрос: что же делать? Было совершенно очевидно, что Англия и Франция умыли руки и что какая-либо борьба чехов против мюнхенского "диктата" возможна лишь с опорой на СССР. По причинам, о которых речь была выше, тогдашние руководители страны на это не решались. Альтернативой была капитуляция. И они капитулировали, капитулировали торопливо и беспорядочно, теряя свои пограничные укрепления, свои фабрики и заводы, строения и склады, учреждения и организации, расположенные в Судетской области. Чешское население этих районов панически бежало, оставляя позади все свое имущество.
   А Чемберлен тем временем завершал свою позорную акцию лицемерно-благолепной концовкой. Утром 30 сентября, не сказав ни слова ни Даладье, ни кому-либо из своих ближайших сотрудников, он спросил аудиенцию у Гитлера и обратился к нему с просьбой подписать англо-германскую декларацию, существо которой сводилось к следующему:
   
   "Мы решили, что метод консультации должен быть методом для урегулирования всех вопросов, которые могут возникнуть между нашими двумя странами, и мы полны решимости продолжать наши усилия по устранению источников разногласий и тем самым способствовать укреплению мира в Европе".
   
   Фюрер был удивлен, но не стал возражать. Еще бы! Он получил свой фунт мяса и мог позволить себе подарить Чемберлену ложку (очень маленькую ложку) меда. Декларация тут же была подписана. Вернувшись к себе в отель, британский премьер, похлопывая рукой по боковому карману, восторженно восклицал:
   -- Я получил-таки ее! [Kirkpatrick. The Inner Circle, p. 130.]
   Именно эту ничтожную бумажку, которую Гитлер полгода спустя изорвал в клочья, Чемберлен торжественно показывал на аэродроме в Лондоне встречавшей его толпе, провозглашая, что она гарантирует "мир в наше время". Даладье не привез с собой такой побрякушки, однако Бонье, не ездивший в Мюнхен, организовал для него в Париже пышную встречу.
   В моем дневнике под датой 30 сентября есть такая запись:
   
   "Вчера я не спал почти до 4 часов утра, сидел у радио. В 2 часа 45 минут наконец было сообщено, что соглашение в Мюнхене достигнуто и европейский мир обеспечен. Но что за соглашение! И что за мир!
   Чемберлен и Даладье полностью капитулировали. Конференция четырех фактически приняла Годесбергский ультиматум с мелкими, ничтожными изменениями. Единственная "победа" англо-французов состоит в том, что Судетская область переходит к немцам не 1, а 10 октября. Какое потрясающее достижение!
   Я долго ходил по столовой из угла в угол и все думал. Тяжелые это были думы. Трудно сразу охватить истинное значение того, что только что совершилось, однако я чувствую и понимаю, что сегодня ночью пройдена какая-то огромной важности историческая веха. Количество скачком перешло в качество, и мир сразу изменился..."
   
   Под той же датой позже:
   
   "Днем меня пригласил к себе Кадоган и вкратце информировал о мюнхенских решениях... Затем он стал настойчиво допрашивать меня, что я думаю об этих решениях.
   Я не стал миндальничать. Я со всей резкостью заявил, что считаю Мюнхен тяжелым поражением Англии и Франции, что вчера миром пройдена важная историческая веха, знаменующая о начале новой эпохи в европейской истории эпохи гегемонии и что результатом этого будет цепь дальнейших отступлений "западных демократий", а может быть, и распад их нынешних империй".
   

США и Мюнхен

   До сих пор, излагая события мюнхенской драмы, я почти не упоминал США. Значит ли это, что великая заатлантическая держава не имеет к ней никакого отношения? Что она не несет никакой ответственности за победу фашизма и поражение сил демократии?
   Нет, совсем не значит. В действительности США сыграли чрезвычайно серьезную и очень отрицательную роль в мюнхенские дни, но только они выступали более завуалированно, чем Англия и Франция. К этому Вашингтон имел и больше возможностей. Чтобы читатель мог легче понять стратегию и тактику американского правительства, приведу только один яркий пример.
   5 октября 1937 г. Рузвельт выступил в Чикаго с большой речью, в которой заявил:
   
   "Когда распространяется эпидемия какой-либо болезни, общество одобряет и принимает участие в создании карантина для больных, чтобы защищать общественное здоровье от распространения болезни" ["New York Herald Tribune", 6.X 1937].
   
   Отсюда президент сделал вполне логичный вывод, что в интересах сохранения всеобщего мира все страны, не желающие развязывания войны, должны сотрудничать в установлении "карантина" вокруг агрессоров. Однако здесь он поставил точку. В речи не было ни слова о путях осуществления указанной задачи, не было сделано и никаких практических предложений по организации подобного "карантина".
   Больше того. На следующий день, 6 октября, Рузвельт устроил пресс-конференцию, на которой стал "разъяснять" смысл сказанной накануне речи. Суть этих разъяснений сводилась к тому, что он отнюдь не собирается втягивать США в рамки коллективного отпора агрессорам и вовсе не думает об отмене или модификации закона 1935 г. о нейтралитете.
   Что же тогда означала чикагская речь Рузвельта? По существу только сотрясение воздуха, вызванное главным образом различными соображениями внутренней политики, в частности желанием несколько успокоить взволнованное гитлеровскими "прыжками" американское общественное мнение.
   Если вы проследите за всеми выступлениями и действиями Рузвельта и его ближайших сотрудников на протяжении 1937-1938 гг., вы ясно увидите везде одно и то же: громкие слова о борьбе с агрессией и почти никаких практических мер в этом направлении. Такое впечатление еще более усиливается, когда со стороны американских руководителей вы все время слышите: "Мы готовы ко всяким действиям "short of war" (кроме войны). Именно этих последних слов нельзя было произносить, если они всерьез думали о борьбе с агрессией, ибо бандиты типа Гитлера или Муссолини понимали только один аргумент: удар кулаком.
   Выступая официально против фашистской агрессии, руководители американской политики одновременно "под шумок" поощряли европейских "умиротворителей". Делалось это главным образом через американских послов в Берлине, Париже и Лондоне. Мне особенно хорошо знакома деятельность американского посла в Англии Джозефа Кеннеди (отца убитого президента Джона Кеннеди), который занимал этот пост в 1938-1940 гг.
   Приехав ко мне с первым визитом в самом начале своей дипломатической деятельности, Кеннеди просидел час и, уходя, грохочущим голосом воскликнул:
   -- Дайте мне только немножко управиться с визитами и формальностями, я приеду к вам, и мы просидим часа два для того, чтобы обсудить все интересующие меня вопросы.
   Этого обещания Кеннеди так никогда и не исполнил. Причина была проста: по прибытии в Лондон он сразу попал в салон леди Астор (американки по происхождению) и скоро стал идолом "кливденской клики". Кеннеди вдохновлял ее и рекомендовал ей политику "умиротворения". Разумеется, при таких условиях ему было не до встреч с советским послом. Я снова увидел Кеннеди только в конце июня 1940 г., сразу после падения Франции, когда он приехал ко мне для беседы о ближайших перспективах Европы. Американский посол был в состоянии паники, считал Германию совершенно непобедимой и рекомендовал Англии возможно скорее пойти хотя бы на плохой мир с Гитлером. Кеннеди был крайне поражен, когда я стал доказывать ему, что Англия имеет все шансы устоять и даже в конечном счете победить, если, конечно, она захочет всерьез драться с Германией. Уходя от меня на этот раз, Кеннеди воскликнул:
   -- Ну, вы оптимист! Такого оптимизма я не встречал даже среди англичан.
   Еще бы! Ведь англичане, среди которых вращался Кеннеди, были "кливденцы", а это были люди, которые не верили в свой народ и трепетали перед гитлеровским сапогом.
   Легко понять, как американский посол такого типа мог влиять на английские правящие круги. Когда теперь, много лет спустя, читаешь донесения Кеннеди в Вашингтон, опубликованные в официальных документах США, то видишь, до какой степени в мюнхенские дни он был проникнут духом Чемберлена. Не случайно сразу после возвращения Чемберлена из Мюнхена он заявлял направо и налево, что британский народ должен поставить ему статую из золота, так как-де британский премьер спас его от войны.
   Не лучше был и Уильям Буллит -- американский посол в Париже. Этот ярый враг Советского Союза всемерно вдохновлял и поддерживал политику "200 семей" и встретил Даладье по возвращении из Мюнхена пышным букетом цветов. Что касается американского посла в Берлине Вилсона, то он усматривал свою главную миссию в том, чтобы всячески обелять Гитлера перед Вашингтоном и смягчать там впечатление от преступлений и насилий германских нацистов.
   Конечно, такие послы в ключевых странах Европы и такое их поведение в столь исключительно важный исторический момент возможны были лишь в том случае, если центральное руководство в Вашингтоне находило это нормальным. Так оно и было. Среди многих дипломатических документов, опубликованных государственным департаментом после войны, имеется одна телеграмма, отправленная президентом Чемберлену 28 сентября 1938 г., когда стало известно, что британский премьер завтра утром летит в Мюнхен. Телеграмма Рузвельта гласила кратко:
   -- Молодец! ["Foreign Relations of The United States", vol. I. General. Washington, 1955, p. 688].

После Мюнхена

   Какова была реакция на Мюнхен в Англии? В первый день всеобщий, стихийный вздох облегчения: войны нет, бомбы не падают с неба; Чемберлен спаситель наций; его резиденция -- Даунинг-стрит, 10, засыпана букетами цветов, присланными со всех концов Англии; палата общин одобрила мюнхенские соглашения большинством 366 против 144; ранее колебавшиеся сторонники премьера вновь обрели уверенность в своем лидере.
   Среди дипломатических документов, захваченных Советской Армией в Германии, имеется запись разговора германского посла в Лондоне Дирксена с Галифаксом, помеченная 9 августа 1939 г. В ней Галифакс сказал, что "после Мюнхена он был убежден, что 50-летний мир во всем мире обеспечен..." ["Foreign Relations of The United States", vol. I. General. Washington, 1955, p. 688.] Каково!
   Однако на другой же день настроения стали изменяться. Морской министр, известный консерватор Дафф Купер, демонстративно вышел в отставку и резко атаковал политику Чемберлена в парламенте. Хотя правительство получило значительное большинство (сыграла свою роль партийная дисциплина), но общий ход дебатов повернулся для него неудачно. Овация, которую готовили консерваторы при появлении премьера в палате, провалилась.
   Многие, очень многие в Англии чувствовали себя отнюдь не как победители. В миллионах сердец жили неловкость, тревога и беспокойство за будущее. Именно поэтому сторонники премьера прилагали большие усилия для того, чтобы свалить вину за Мюнхен на... Советский Союз! Приведу один характерный пример.
   11 октября 1938 г., через десять дней после мюнхенского предательства, один из членов правительства, лорд Уинтертон, в речи на публичном собрании объяснил неизбежность для Англии уступок Гитлеру... военной слабостью Советского Союза и его нежеланием ввиду этого выполнить свои обязательства по пакту взаимопомощи с Чехословакией. Я немедленно же заявил протест Галифаксу, а сверх того опубликовал в печати сообщение от советского посольства, в котором со ссылкой на речь M.M.Литвинова в Лиге Наций опровергал клевету Уинтертона. Уинтертон, однако, не успокоился. Два дня спустя на другом публичном собрании он снова повторил свою выдумку. Тогда я дал в печать второе заявление, где писал, что бесполезно спорить с человеком, который сознательно закрывает глаза на правду, но что никакое повторение лжи не может превратить ее в истину.
   Полемика между советским посольством и членом британского правительства в разгоряченной атмосфере тех дней привлекла к себе всеобщее внимание. В парламенте лейбористы сделали запрос. Отвечать пришлось самому премьеру. Как это ему было ни неприятно, но Чемберлену все-таки пришлось дезавуировать Уинтертона...

В Лиге Наций

   В последний раз мне пришлось практически столкнуться с вопросом о Мюнхене в конце мая 1939 г. в Женеве.
   В эти дни должна была состояться 106-я сессия Совета Лиги Наций. В порядке очереди на данной сессии должен был председательствовать представитель СССР, и Советское правительство возложило такую обязанность на меня.
   За предшествовавшие семь с небольшим месяцев в судьбах Чехословакии произошла большая перемена. 15 марта 1939 г. Гитлер, клявшийся в Мюнхене Чемберлену, что Судеты являются его последним территориальным требованием в Европе, молниеносным военным ударом захватил независимую Чехословакию в превратил ее в "Богемский протекторат" и "независимую" Словакию. Мюнхенское соглашение было изорвано в клочки, но Англия и Франция, взявшие на себя в Мюнхене гарантии целостности и неприкосновенности обрубка Чехословакии, оставшегося после судетской ампутации, не пошевелили пальцем. Однако Бенеш, вынужденный после 15 марта покинуть Чехословакию и найти убежище в США, из Чикаго прислал в Лигу Наций энергичный протест против нового преступления нацистов и просил поставить на 106-й сессии Совета Лиги вопрос о Чехословакии. Одновременно Бенеш разослал копии с телеграммы правительствам СССР, Франции и некоторых других держав.
   Когда по приезде в Женеву я обсуждал с тогдашним генеральным секретарем Лиги Наций французом Авенолем повестку для предстоящей сессии Совета, мы подошли наконец к телеграмме Бенеша, Авеноль при этом презрительно махнул рукой и кратко бросил:
   -- Ну, это для архива.
   -- Как для архива? -- возмутился я. -- Нынешний Совет -- первый после захвата Чехословакии Гитлером, -- он не может пройти мимо столь дерзкого факта агрессии!
   Тут Авеноль с чувством превосходства стал поучать меня, что согласно процедуре, принятой в Лиге Наций, на ее заседание могут вноситься только документы, исходящие от правительств, и так как Бенеш сейчас не президент Чехословакии, а профессор в Чикаго, то его телеграмма является телеграммой частного лица и потому не подлежит оглашению на Совете. Авеноль сослался при этом на шведского министра иностранных дел Сандлерa, который до меня был очередным председателем Совета. Телеграмма пришла в Лигу еще при Сандлере, и тот согласился с Авенолем, что она не должна квалифицироваться как документ, подлежащий рассмотрению Лиги Наций. Новый председатель (т.е. я) не имеет права пересматривать решение своего предшественника.
   Вся эта бездушная казуистика меня глубоко возмутила, и я, вспомнив о махрово-мюнхенских настроениях Авеноля, резко ответил ему, что мое мнение о телеграмме и ее статусе совсем иное и что я во что бы то ни стало ее оглашу на заседании Совета.
   Авеноль пришел в ярость и, шипя и брызгая слюной, стал кричать, что в Лиге принято в спорных случаях следовать "совету" генерального секретаря. Так поступают все председатели, сменяющиеся с ее каждой сессией.
   Я иронически посмотрел на Авеноля и раздельно, подчеркивая каждое слово, сказал:
   -- Прошу вас, месье Авеноль, иметь в виду, что перед вами сидит председатель, который считает, что генеральный секретарь должен следовать "совету" председателя. В данном случае мой "совет" таков: если один параграф процедуры запрещает оглашать телеграмму Бенеша, надо найти другой параграф процедуры, который это разрешил бы.
   Авеноль, слушая мои слова, то краснел, то бледнел и в конце концов, едва не задохнувшись, воскликнул:
   -- Я знаю назубок все пункты процедуры Лиги... Такого параграфа, который вам нужен, в ней нет!
   Я усмехнулся и ответил:
   -- Посмотрим.
   По окончании совещания с Авенолем я навел у компетентных людей справки и, конечно, нашел нужный мне параграф. На следующий день, уже на заседании Совета Лиги, я заявил:
   -- Не как председатель нынешней сессии Совета, а как представитель Советского правительства имею честь огласить полученную моим правительством телеграмму бывшего президента Чехословацкой республики г.Эдуарда Бенеша.
   И я прочитал протест Бенеша. Сидевший рядом со мной Авеноль чуть не задохнулся от ярости, но сделать ничего не мог. Вслед за тем я предложил, чтобы телеграмма Бенеша была разослана всем членам Лиги как материал к предстоящей Ассамблее Лиги Наций, созываемой в сентябре 1939 г.
   Сидевшие за столом Галифакс, Бонне и другие члены Совета мрачно молчали, уставившись в зеленое сукно стола. Я воспользовался их растерянностью и, прежде чем кто-либо успел опомниться, скороговоркой объявил:
   -- Замечаний нет?.. Нет!.. Принято!
   Так вопрос о захвате Чехословакии Гитлером был поставлен на 106-й сессии Совета Лиги Наций и даже передан на рассмотрение ближайшей Ассамблеи Лиги.
   Это было не очень много, но большего в тогдашней обстановке нельзя было добиться.
   
   
   

Часть пятая.
Тройственные переговоры 1939 г. о пакте взаимопомощи

На рубеже 1939 г.

   Вступая в новый, 1939 год, я невольно подводил итоги своей шестилетней работы в Лондоне в качестве посла СССР. Невеселые это были итоги.
   Ехал я сюда в 1932 г. с самыми лучшими намерениями и на протяжении шести лет, выполняя поручение Советского правительства, прилагал огромные усилия к улучшению отношений между Англией и СССР. Это соответствовало также и моим личным чувствам и стремлениям: с самого детства я питал симпатию и уважение к английскому народу, к его высокой культуре, к его замечательной литературе. Мне так хотелось содействовать созданию прочного сотрудничества между обеими странами. Мне было хорошо известно, что того, чего хочет Советское правительство, хотят миллионы и миллионы советских людей. И вот сейчас, на седьмом году моей работы в Лондоне, я должен был с горечью констатировать, что все эти старания и усилия приносят более чем скромные плоды.
   Да, между Советским Союзом и Англией заключено (после жестокой борьбы!) временное торговое соглашение. Да, в течение года после того англо-советские отношения носили такой характер, что могли считаться дружественными. Да, удалось найти в Англии немало умных, дальновидных и влиятельных людей среди господствующего класса и установить с ними доброе знакомство... Это все было хорошо и полезно для СССР, для Англии, для дела всеобщего мира.
   Но все-таки власть в этой стране прочно находилась в руках самых реакционных элементов консервативной партии. Все-таки премьер-министром Великобритании являлся Чемберлен, а министром иностранных дел -- лорд Галифакс. Все-таки "кливденская клика" определяла основные линии официальной политики правительства. Все-таки эта официальная политика была направлена против СССР и принципов коллективной безопасности, делала ставку на стравливание Германии и Советского Союза и жертвовала ради достижения своих целей различными странами и народами. Пример Австрии, Чехословакии, Испании был тут особенно показателен...
   А что обещало будущее?
   Европейский горизонт был окутан мрачными тучами. Предотвратить вторую мировую войну можно было бы только дружными совместными усилиями СССР, Англии, Франции, США. Практически особенно важно было сотрудничество Лондона и Москвы. На одном публичном собрании зимой 1938/39 г. я открыто заявил, что вопрос о войне или мире в конечном счете зависит от характера отношений между Англией и СССР. Но то, что я видел и наблюдал в течение моей шестилетней работы в Лондоне, в особенности то, что произошло в Европе в 1938 г., делало маловероятным тесное сотрудничество держав, не заинтересованных в развязывании воины. Меньше всего можно было рассчитывать, что на такое сотрудничество пойдет Чемберлен...
   Конечно, даже и в столь неблагоприятных условиях необходимо делать все возможное для сближения между Лондоном и Москвой, все возможное если не для предотвращения, то хотя бы для известной оттяжки второй мировой войны...
   Но все-таки мы вступали в 1939 г. с мрачными предчувствиями и с тяжелым грузом глубокого недоверия к правительству Англии, прежде всего к его глазе Невилю Чемберлену. Таков был тот психологический фон, на котором писали свои узоры события этого проклятой памяти года...
   Я так подробно остановился на своих тогдашних настроениях, мыслях и чувствах совсем не потому, что придаю им какое-то особенное, личное значение. Я остановился на них только потому, что они отражали думы и чувства советского народа.

Захват Чехословакии Гитлером и маневры Чемберлена

   10 марта 1939 г. министр внутренних дел и один из наиболее махровых "кливденцев", Самуэль Хор, произнес в Лондоне большую речь. В ней он в самых оптимистических тонах изобразил европейскую ситуацию, создавшуюся после Мюнхена, заявил, что Англия и Франция не хотят ни на кого нападать, подчеркнул, что Германия и Италия неоднократно заверяли в своей приверженности делу мира, а затем продолжал:
   
   -- Что если бы в этой обстановке возросшего доверия был осуществлен пятилетний план, неизмеримо более великий, чем любой пятилетний план, который в последние годы пыталась реализовать любая отдельная страна? Что если бы в течение пяти лет не было ни войн, ни слухов о войнах, если бы народы Европы могли отдохнуть от давящего их кошмара и от сокрушительной тяжести расходов на вооружение? Разве не могли бы они в этом случае использовать все поразительные открытия и изобретения нашего времени для создания золотого века, в котором бедность была бы сведена к крайнему минимуму, а общий уровень жизни поднят до небывалой высоты?.. Для вождей мира здесь открывается величайшая возможность. Пять человек в Европе (Хор имел в виду руководителей Англии. Франции, Германии, Италии и СССР. -- И.М.), если бы они были связаны единством цели и действия, могли бы в невероятно короткий срок перестроить всю мировую историю... Наш собственный премьер уже доказал, что мы готовы от всего сердца без колебаний идти к этой цели. Не могу поверить, чтобы другие европейские лидеры не поддержали нас в столь великом стремлении ["Times", 11.I1I 1939].
   
   Когда сейчас перечитываешь речь Самуэля Хора, трудно представить себе более яркий образчик лицемерия, тупости и полного непонимания того, что действительно творится в мире (впрочем, говорил же Галифакс после Мюнхена о наступлении 50-летнего мира в Европе).
   Ровно через пять дней после речи Самуэля Хора, 15 марта, Гитлер захватил Чехословакию.
   Что же Чемберлен?
   В тот же день, 15 марта, премьеру пришлось выступить по вопросу о захвате Чехословакии в палате общин. Конечно, на словах он вынужден был осудить поведение Гитлера, но не счел нужным рекомендовать парламенту предпринять какие-либо практические действия. Чемберлен продолжал упрямо твердить, что будет по-прежнему стремиться к возвращению атмосферы взаимопонимания и доброй воли между всеми державами и к разрешению международных споров путем переговоров. Чемберлен также утверждал, что, несмотря на все происшедшее, он считает свою мюнхенскую политику правильной и уверен, что она пользуется сочувствием со стороны мирового общественного мнения.
   Позиция Чемберлена вызвала бурную реакцию не только со стороны лейбористской и либеральной оппозиции, но даже и со стороны известных элементов консервативной партии. В частности, Иден выступил с резкой критикой внешней политики правительства и предостерегал, что за захватом Чехословакии последуют новые акты агрессии со стороны фашистских диктаторов. Иден энергично требовал создания коалиционного правительства всех партий с тем, чтобы оно поставило своей задачей эффективную борьбу с агрессией и в этих видах вступило бы в тесное сотрудничество с другими миролюбивыми государствами ["Parliamentary Debates. House of Commons", vol. 345, vol. 435-462].
   На следующий день, 16 марта, английская пресса единодушно атаковала Германию и открыто заявила, что Гитлеру верить нельзя. "Таймс" называла захват Чехословакии "жестоким и брутальным актом подавления"; "Дейли телеграф" характеризовала его как "чудовищное преступление"; "Дейли геральд" называла агрессию Гитлера "постскриптумом к Мюнхену" и призывала страну к организации сопротивления фашистским диктаторам совместно с Францией, СССР и США.
   Было ясно, что широкие общественные и политические круги Англии, в особенности рабочие массы, глубоко возмущены не только агрессией Гитлера, но и действиями своего собственного правительства. В такой обстановке Чемберлен оказался вынужденным маневрировать. Он перестроился очень быстро. Уже 17 марта, т.е. через два дня после своего выступления в парламенте, премьер произнес большую речь на собрании консерваторов в Бирмингеме. "Душа" Чемберлена, как показали последующие события, ничуть не изменилась, но зато весь тон речи был совершенно иной, чем за два дня перед тем. На этот раз премьер извинялся за свою излишнюю умеренность в парламенте, объясняя ее неполнотой полученных к тому моменту сведений о событиях в Чехословакии, резко осуждал агрессивные действия Гитлера и клялся, что Англия будет сопротивляться до последней крайности против всяких попыток Германии установить свое мировое господство. Однако по вопросу о том, что же надо делать для предотвращения такой опасности, премьер был очень туманен и даже двусмыслен.
   На следующий день, 18 марта. Чемберлен предпринял еще один маневр, всех последствий которого он тогда, надо полагать, не предвидел. Сразу после захвата Чехословакии Гитлером в Европе появились слухи (возможно, инспирируемые из Берлина) о том, что следующей жертвой Германии будет Румыния. В Лондоне особенно активно распространял эти слухи румынский посланник Тилеа. В наэлектризованной атмосфере тех дней таким слухам легко верили, ибо новый "прыжок" на этот раз в сторону Румынии с ее нефтью вполне соответствовал бы агрессивным вожделениям фюрера. Все допускали его возможность и даже вероятность. Эти слухи очень взволновали британское правительство.
   Результатом было то, что 18 марта утром английский посол в Москве Сиидс явился к наркому иностранных дел M.M.Литвинову и по поручению своего правительства задал ему вопрос: что предпримет СССР в случае нападения Гитлера на Румынию? В тот же день вечером Литвинов по поручению Советского правительства ответил, что наилучшим способом борьбы против нависшей над Румынией опасности был бы немедленный созыв конференции из представителей Англии, Франции, СССР, Турции, Польши и Румынии. Советское правительство полагает, добавил Литвинов, что с психологической точки зрения такую конференцию лучше всего созвать в Бухаресте, однако оно готово согласиться на любой другой пункт, который будет признан удобным всеми участниками совещания.
   Так начались тройные переговоры 1939 г. между СССР, Англией и Францией, которым суждено было сыграть столь большую роль в событиях, непосредственно предшествовавших развязыванию второй мировой войны.
   Здесь будет своевременно на момент остановиться и посмотреть, с чем шла каждая сторона к этим переговорам.
   Советская сторона более чем когда-либо стремилась к сохранению мира. Она прекрасно понимала, как близко надвинулась опасность второй мировой войны, и готова была использовать любое подходящее средство для предупреждения или хотя бы отсрочки. Советская сторона не предавалась никаким иллюзиям. Опыт прошлого оставил у нее лишь крайнее недоверие и раздражение по отношению к британскому правительству и, в частности, лично к Чемберлену, но советская сторона полагала, что в международной области надо проводить политику разума, а не политику чувства. Поэтому советская сторона даже теперь, после всех разочарований предшествующих лет, считала необходимым попытаться наладить сотрудничество с Англией и Францией для борьбы против агрессоров. Вот почему Советское правительство с такой феноменальной быстротой (в тот же день!) дало ответ на запрос британского правительства от 18 марта и сделало ему такое предложение, которое свидетельствовало о готовности принять действительно эффективные меры против нависшей над Румынией опасности.
   Совсем иначе повела себя британская сторона, т.е. конкретно правительство Чемберлена. Как показали дальнейшие события, трагедия Чехословакии решительно ничему не научила "кливденскую клику". Генеральная линия правительства Чемберлена ничуть не изменилась. Это правительство по-прежнему делало свою главную ставку на развязывание германо-советской войны и поэтому меньше всего хотело ссориться с Гитлером. Чемберлен (я упоминаю его здесь и в дальнейшем не только как личность, но и как воплощение большинства консервативной партии) все еще продолжал политику классовой ненависти в отношении СССР и был так ослеплен этой страстью, что не видел, не хотел видеть ту пропасть, которая как раз в это время стала все явственнее разверзаться перед Великобританией. Этим объясняется и его поведение в ходе переговоров 1939 г. Если бы английский премьер действительно заботился о сохранении мира, как он о том неоднократно заявлял, то он с радостью ухватился бы за предложение, которое 18 марта ему сделал Советский Союз. И если бы это случилось, весь ход последующих событий принял бы иное направление. Возможно и даже вероятно, что в таком случае второй мировой войны вообще не было бы. Но Чемберлен, как дятел, продолжал упорно долбить в одну точку (советско-германская война!), и поэтому 18 марта он не только не схватил с радостью руку СССР, а, наоборот, начал тот систематический саботаж всяких попыток честного сотрудничества с Советским правительством, который прошел красной нитью через поведение британской стороны вплоть до самого конца переговоров. Чемберлен был так глубоко уверен в непогрешимости своих политических расчетов и в неизбежности германо-советского столкновения, что даже не заметил, как война, подкралась к его собственной стране гораздо раньше, чем к Советскому Союзу. Впрочем, об этом ниже.
   Да, саботаж переговоров с СССР (другого имени для этого не придумаешь) начался с 18 марта 1939 г. 19 марта утром я получил из Москвы телеграмму, извещавшую меня о разговорах, происходивших накануне между Сиидсом и Литвиновым. Помня о тенденциозной "субъективности" сэра Эсмонда Овия во время англо-советского конфликта из-за "Метро-Виккерс" (1933 г.), посылавшего в Лондон весьма неточные отчеты о своих разговорах с Литвиновым, я решил на этот раз параллельно с англосоветскими переговорами в Москве информировать Галифакса обо всем происходящем там. Так легче было предупредить какую-либо дезинформацию со стороны Сиидса, если бы он вздумал последовать примеру Овия. В интересах справедливости должен, однако, сказать, что за все время тройных переговоров у нас не было оснований подозревать Сиидса в какой-либо недобросовестности.
   Итак, получив 19 марта утром сообщение из Москвы о разговорах Сиидса Литвинова, я сразу же попросил свидания с Галифаксом и повторил ему то, что Литвинов сказал Сиидсу. Галифакс поблагодарил меня за сообщение и тут же заявил, что британское правительство утром 19 марта уже обсуждало советское предложение о немедленном созыве конференции шести держав и пришло к выводу о нецелесообразности такой конференции.
   Я спросил: почему?
   Ответ Галифакса был очень знаменателен. Британский министр иностранных дел выдвинул два аргумента: во-первых, английское правительство не могло бы сейчас найти достаточно ответственного человека для посылки на такую важную конференцию; во-вторых, рискованно созывать конференцию, не зная, чем она кончится.
   Я с удивлением посмотрел на Галифакса и не скрыл, что эти аргументы кажутся мне крайне неубедительными. В частности, я высказал мнение, что если СССР, Англия и Франция будут единодушны, то конференция не может кончиться неудачно. Галифакс, однако, со мной не соглашался, и я сделал единственно логичный вывод: очевидно, он не верит в возможность единодушия между СССР, с одной стороны, Англией и Францией -- с другой. Это само по себе уже было симптоматично. В заключение Галифакс сказал, что, вполне сознавая необходимость срочно действовать, британское и французское правительства сейчас обсуждают другую меру, которая может заменить советское предложение. Он, однако, уклонился от более точного ответа на вопрос, какая именно мера имеется в виду ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)", Third Series, vol. V. London, 1952, p. 392].
   Два дня спустя, 21 марта, это выяснилось. Англичане и французы выдвинули проект немедленного опубликования декларации за подписью четырех держав -- Англии, Франции, СССР и Польши, в котором говорилось, что в случае нового акта агрессии названные державы немедленно устраивают консультацию для обсуждения тех мер, которые необходимо принять.
   Советское правительство опять ответило очень быстро: 22 марта Литвинов сообщил Сиидсу, а 23 марта я сообщил Кадогану, что, хотя СССР находит данную меру недостаточно эффективной, тем не менее он готов подписать предложенную декларацию, как только ее подпишут Франция и Польша. В тот же день, 23 марта, Чемберлен, выступая в парламенте, заявил, что он является противником создания в Европе блоков держав, стоящих в оппозиции друг к другу ["Parliamentary Debates. House of Commons", vol. 345, col. 1462]. Это еще более понизило и без этого невысокий удельный вес предлагаемой англичанами и французами декларации четырех держав.
   Но даже и политически обескровленной декларации не суждено было родиться: Польша отказалась подписать ее совместно с СССР, а Чемберлен и Даладье не сочли нужным оказать на нее необходимое давление. Кадоган в разговоре со мной 23 марта объяснял поведение польского правительства его боязнью столь открытой ассоциацией с СССР вызвать гнев со стороны Германии ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)", Third Series, vol. V, p. 531]. Допускаю, что этот мотив мог играть известную роль в отказе поляков подписать декларацию, но главное было, конечно, в другом. Главное состояло в той глубокой враждебности, которую тогдашнее польское правительство (пресловутое "правительство полковников") питало к Советскому Союзу. Эта враждебность, как увидим ниже, забила последний гвоздь в гроб тройных переговоров 1939 г.
   Таким образом, проект декларации четырех держав провалился. Что теперь оставалось делать "кливденцам"? Больше всего им хотелось бы ничего не делать, но это оказывалось затруднительным. Волна общественного негодования, вызванного в Англии захватом Чехословакии, стояла очень высоко. 22 марта Гитлер оккупировал Мемель, а Муссолини произнес громовую речь в поддержку его акции. Это еще больше подняло антифашистские настроения в стране. Чемберлену приходилось снова прибегать к маневрам, которые способны были бы хоть несколько успокоить разгоряченное общественное мнение. И вот он придумал способ, который явно свидетельствовал о его полной растерянности; 31 марта премьер неожиданно пригласил меня к себе к 12 часам дня. Когда я оказался в его кабинете, он вручил мне листок бумаги, сказав:
   -- Прошу вас ознакомиться с этим.
   То было официальное заявление британского правительства о том, что впредь до окончания ведущихся сейчас переговоров с другими державами (имелись в виду переговоры с Францией и СССР), британское правительство придет на помощь Польше всеми имеющимися в его распоряжении средствами, если тем временем произойдет "какая-либо акция, которая явно угрожает польской независимости и которую польское правительство считает настолько важной, что окажет ей сопротивление своими национальными силами". Никакой взаимности от Польши Англия не требовала.
   -- Я оглашу это заявление сегодня в два часа дня в палате общин, сообщил Чемберлен, когда я кончил читать. -- Надеюсь, содержание его не вызывает с вашей стороны возражений. Ведь руководители вашей партии на съезде партии [Чемберлен имел в виду XVIII съезд, происходивший в марте 1939 г.] также обещали поддержку Советского Союза всякой стране, которая станет жертвой агрессии и будет сопротивляться агрессору... Могу я сегодня в парламенте сказать, что наша гарантия Польше находит одобрение со стороны Советского Союза?
   Я был возмущен бесцеремонностью Чемберлена, но внешне сохранил спокойствие и ответил:
   -- Мне непонятна ваша просьба. Без всякой предварительной консультации с Советским правительством, совершенно самостоятельно британское правительство решило дать гарантию Польше. Об этом решении я узнаю только сейчас, за два часа до его оглашения в палате общин. У меня нет физической возможности за столь короткий срок снестись с моим правительством и узнать его мнение о вашей декларации; как же я могу дать вам разрешение заявить, что Советское правительство одобряет декларацию? Нет, каково бы ни было содержание декларации, я не могу дать вам на свою ответственность такого разрешения.
   Чемберлен выразил сожаление по поводу моего ответа, и мы расстались. В тот же день премьер довел до сведения парламента о решении, принятом правительством. Палата одобрила его. В своем сопроводительном слове Чемберлен не решился заявить, что гарантия Польше одобрена Советским Союзом, но все-таки сказал: "У меня нет сомнения, что принципы, на основании которых мы действуем, находят понимание и сочувствие у Советского правительства". Этот намек был нужен премьеру, чтобы создать впечатление, будто бы (авось широкая публика не разберется в деталях!) британское правительство поддерживает контакт с Советским правительством в целях совместной выработки мер по борьбе с фашистской агрессией. Такого контакта, притом возможно более тесного, тогда требовали демократические массы страны.
   Одновременно аналогичную гарантию Польше дала Франция.
   Три дня спустя в Лондон приехал Бек, польский министр иностранных дел и фактический лидер "правительства полковников". Он пробыл здесь три дня и вел переговоры с Чемберленом и Галифаксом. В результате этих переговоров односторонняя английская гарантия Польше была превращена в двустороннюю с тем, что в случае, если "какая-либо акция" будет угрожать британской независимости, Польша также приходит Англии на помощь. Кроме того, было решено начать переговоры о заключении между обеими странами формального пакта взаимопомощи. Забегая несколько вперед, скажу здесь, что эти переговоры по разным причинам сильно затянулись и англо-польский пакт взаимопомощи был подписан в Лондоне только за несколько дней до начала второй мировой войны.
   Английская гарантия Польше была объявлена, обещан был также пакт взаимопомощи с Польшей, однако не было никакой ясности в вопросе о том, что это означает на практике. 6 апреля в разговоре с Галифаксом я спросил, будет ли гарантия подкреплена военными переговорами между генеральными штабами обеих стран. Ответ министра иностранных дел был очень характерен:
   -- Переговоры между штабами, конечно, не исключены. Возможно, они будут найдены удобными. Но пока ничего определенного не решено.
   На мой вопрос, как понимать сделанное в заявлении премьера о переговорах с Беком выражение, что каждая из сторон придет на помощь другой в случае "прямой" или "косвенной" угрозы ее независимости, Галифакс, пожав плечами, ответил:
   -- Да, это, несомненно, вопрос, по которому должна быть создана ясность, но о нем с польским правительством мы еще будем вести переговоры ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)", Third Series, vol. V, p. 53].
   Было очевидно, что гарантия Польши пока остается лишь клочком бумаги. Ее будущее значение было туманно и загадочно.
   7 апреля Муссолини молниеносно захватил Албанию. Носились упорные слухи, что этим он не ограничится и приберёт к рукам еще греческий остров Корфу.
   В "кливденских кругах" началась паника. На протяжении лишь трех недель совершились три самых несомненных акта агрессии: 15 марта против Чехословакии, 22 марта против Литвы и теперь, 7 апреля, против Албании. Гитлер и Муссолини, поощряемые "умиротворителями" Парижа, Лондона и Вашингтона, совсем распоясались. Неужели "кливденская" политика сговора с агрессорами против СССР провалилась? Неужели противники этой политики одержат верх? Нет! Нет! "Кливденцы" б этим не могли примириться.
   И вот в политических кругах столицы началась лихорадочная деятельность. Как раз накануне премьер отправился в отпуск, ловить форель в Шотландии (Чемберлен был страстным рыболовом), -- он немедленно вернулся в Лондон. Состоялось экстренное заседание кабинета с участием лидеров либеральной и лейбористской оппозиции. Было созвано особое совещание Имперского совета обороны. В Гибралтаре и на Мальте началась концентрация военно-морских сил Великобритании. Галифакс заявил итальянскому поверенному в делах протест против захвата Албании и пугал его "сильными чувствами", которые агрессия Муссолини вызвала в Англии. Между Лондоном и Парижем шли непрерывные совещания.
   Тревога распространилась и на континенте Европы. Франция, Бельгия, Голландия призвали определенные возрасты резервистов; были заминированы устья Шельды и Мааса. Италия довела свою армию до 1200 тыс. человек. Вашингтон заявил, что действия агрессоров разрушили доверие в международной области и что это является угрозой для безопасности США.
   В такой обстановке британское правительство было вынуждено что-то сделать, и притом что-то такое, что выглядело бы как проявление быстроты, решительности и энергии. В результате Чемберлен 13 апреля заявил в парламенте, что Англия дает одностороннюю гарантию Румынии и Греции, подобную той, которая 31 марта была дана Польше. Франция в тот же день сделала аналогичное заявление.
   Только теперь, когда Англия торопливо взяла на себя обязательство по защите независимости трех стран, Чемберлен счел своевременным вспомнить об СССР. 14 апреля британское правительство обратилось к Советскому правительству с официальным предложением дать Польше и Румынии такую же одностороннюю гарантию, какую Англия и Франция дали Польше 31 марта, а Румынии и Греции -- 13 апреля. Со своей стороны французское правительство предложило проект совместной декларации СССР и Франции, основанный на принципе взаимности обязательств.
   Одновременно, 14 апреля, Рузвельт адресовал Германии и Италии призыв сохранять мир и воздерживаться от агрессии. В Берлине этот призыв был встречен грубой бранью; Муссолини же ответил, что он, видите ли, только о том и думает, как бы укрепить мир и сотрудничество между народами!.. В Англии и Франции призыв Рузвельта встретил горячую поддержку. СССР также отнесся к нему с симпатией, и М.И.Калинин отправил Рузвельту соответствующую телеграмму. Однако практическое значение выступления американского президента было более чем скромно.
   В последующие годы делалось немало попыток дать удовлетворительное объяснение политике односторонних "гарантий", проводившейся британским правительством в марте -- апреле 1939 г. Это было нелегко, ибо с точки зрения здравого смысла, которому так поклоняются англичане, поведение Чемберлена в те критические недели было подобно безумию. Помню, сразу после объявления "гарантии" Румынии и Греции Ллойд Джордж в разговоре со мной сказал:
   -- Вы знаете, я никогда не был высокого мнения о Чемберлене, но то, что он делает сейчас, побивает все рекорды глупости... Мы даем гарантии Польше и Румынии, но что мы можем для них сделать в случае нападения Гитлера? Почти ничего! Географически эти две страны расположены так, что до них рукой не достанешь. Даже снабжение их вооружением и боеприпасами возможно лишь через советскую территорию. Ключ к спасению этих стран лежит в ваших руках. Без России тут ничего не выйдет... Стало быть, прежде всего надо было договориться с Москвой. А как ведет себя Чемберлен?.. Не договорившись с Советским Союзом, фактически за его спиной, он раздает направо и налево "гарантии" странам, находящимся в Восточной Европе. Какая вопиющая нелепость! Вот до чего дошла британская дипломатия!
   В словах Ллойд Джорджа было много правды. Для всякого политически грамотного человека не составляло секрета, что, если бы Англия и Франция даже захотели добросовестно выполнить взятые на себя обязательства, их помощь Польше и Румынии не могла бы быть особенно эффективной. В лучшем случае эта помощь могла бы вылиться лишь в операции, сковывающие часть германской армии на франко-германской границе, в организацию морской блокады Германии да в налеты на Германию англо-французской авиации. В руках Гитлера при всех условиях осталось бы достаточно вооруженных сил для того, чтобы стремительным темпом разгромить польскую и румынскую армии. Какую же реальную ценность в таком случае имели англо-французские "гарантии"? И в какое бы положение попали Англия и Франция, если бы при испытании этих "гарантий" на практике обнаружилась их военная никчемность?
   Да, поведение Чемберлена стояло в полном противоречии с обычными осторожностью и расчетливостью британской внешней политики. Это выглядело как разрыв с дипломатическими традициями прошлого, и был момент, когда мне даже показалось, что отсюда могут проистечь вопреки воле самого Чемберлена большие и благоприятные для дела мира последствия. Однако власть "кливденской клики" и ее тупоумие в области внешней политики быстро развеяли у меня такие мысли. Очень скоро стало ясно, что Чемберлен неисправим, что его основная политическая линия -- ставка на стравливание Германии и СССР остается в силе. Как же тогда все-таки объяснить появление политики "гарантий"?
   Когда сейчас, много лет спустя, я суммирую все то, что я видел и наблюдал в 1939 г., и все то, что я с тех пор узнал из опубликованных после войны книг, мемуаров, документов, я склонен дать на этот вопрос такой ответ.
   В марте -- апреле 1939 г. Чемберлен был столь же верен своей политической линии, как и раньше.
   Однако премьера захлестнули бурные события, над которыми он не был властен. Наглые акты фашистской агрессии вызвали глубокую тревогу во Франции и в ряде малых стран (Бельгии, Голландии, Швейцарии, Дании, Норвегии, Швеции и др.), связанных политическими или экономическими интересами с Великобританией. Эти страны, независимо от того, имели они с Англией какие-либо договоры или нет, стихийно тяготели к Лондону и теперь искали у него защиты от внезапно возникшей опасности.
   Те же наглые акты фашистской агрессии вызвали в самой Великобритании волну общественного негодования и тревоги. Люди самых разнообразных взглядов и положений (включая и значительные круги буржуазии) невольно задавали себе вопрос: куда идет Англия? Неужели мир несется навстречу фашистской диктатуре? Правильна ли политика правительства, которая только разжигает аппетит к агрессии у Гитлера и Муссолини?.. И многие, очень многие люди (прежде всего широкие массы рабочих) отвечали: "Нет, политика правительства неправильна и даже преступна. В мире есть достаточно сил, чтобы сокрушить фашистских агрессоров и уж во всяком случае остановить их агрессию. Надо только эти силы объединить и организовать. И в первую очередь надо создать вместе с Советским Союзом могущественную коалицию мира и сопротивления фашистским диктаторам".
   К только что указанным внешним и внутренним силам, противодействовавшим генеральной линии Чемберлена, прибавлялось еще мощное давление СССР, требовавшего решительной борьбы против германо-итальянских агрессоров как единственного средства предотвращения второй мировой войны.
   Все эти влияния, взаимно переплетаясь и перекрещиваясь, создавали в Англии такую политическую атмосферу, что перед "кливденской кликой" невольно возникал вопрос: сумеет ли она удержаться у власти? Чтобы парировать опасность вынужденной отставки Чемберлена, "кливденской клике" приходилось маневрировать. Как выразился Самуэль Хор на одной из субботних встреч в имении леди Астор, нужно было бросить собаке какую-то кость, чтобы она хоть временно перестала лаять... Действовать приходилось срочно, второпях. Времени для продумывания всех возможных последствий принимаемых мер не было. Лучшие специалисты по внешней политике вроде Ванситарта или Идена были отстранены. Галифакс, сам один из членов "кливденской клики", охотно плыл по течению, предоставляя премьеру свободу действий. Всю внешнюю политику Великобритании в те дни творил Чемберлен вкупе со своим злым гением Хорасом Вилсоном. В итоге действия британского правительства в марте -- апреле 1939 г. часто носили случайный, скороспелый, близорукий характер. Если в них и был известный элемент государственной сознательности, то в основном он сводился к двум соображениям:
   а) путем предоставления "гарантий" Польше, Румынии и Греции "утихомирить" внутреннюю оппозицию и сохранить пребывание у власти "кливденской клики";
   б) произвести известное психологическое воздействие на Гитлера и Муссолини и задержать осуществление ими новых актов агрессии, невыгодных для Англии, в надежде, что тем временем какое-либо изменение международной конъюнктуры позволит "кливденцам" вернуться к открытому и последовательному проведению своей генеральной линии.
   Первое соображение играло, конечно, главную роль, но и второе серьезно принималось во внимание, ибо тем самым "кливденцы" выигрывали время, чтобы избежать необходимости идти на сотрудничество с СССР.
   Кроме того, "кливденцы", как показывало предложение Советскому правительству дать одностороннюю гарантию Польше и Румынии, питали совершенно безосновательную надежду, что, так или иначе, не мытьем, так катаньем, они заставят Советский Союз служить их интересам, не беря на себя никаких обязательств в отношении нашей страны.
   И, наконец, если бы все остальное не дало желаемого результата, у "кливденцев" в резерве был еще один "выход": предать Польшу, Румынию и Грецию, как они только что предали Чехословакию, Австрию и Испанию.
   Разумеется, политика "кливденцев", усердно проводимая Чемберленом, была политикой слепоты и глупости. Ход последующих событий это полностью доказал. Но так бывает всегда, когда в переломный момент истории власть оказывается в руках представителей реакции и мракобесия.

СССР предлагает пакт взаимопомощи

   Предложение британского правительства дать одностороннюю гарантию Польше и Румынии во весь рост поставило перед Советским правительством вопрос о том, каковы действительно эффективные меры для предупреждения фашистских агрессий.
   То, чего от нас добивался Чемберлен, было неприемлемо для Советского правительства по двум главным соображениям:
   а) это не могло предупредить возникновение второй мировой войны, что являлось нашей основной целью;
   б) это ставило СССР в неравное с Англией и Францией положение и сильно повышало опасность нападения Германии на нашу страну.
   В самом деле, Гитлер и Муссолини хорошо понимали только один аргумент -- силу. Стало быть, для предупреждения дальнейших агрессий и их неизбежного следствия -- второй мировой войны -- надо было создать столь мощную коалицию держав, не заинтересованных в развязывании войны, чтобы у Гитлера и Муссолини отпала охота испытывать ее силу. Мы считали, что Англия, Франция и СССР, вместе взятые, располагают необходимой для того мощью, но, чтобы эта мощь могла удержать руку фашистских диктаторов, нужно было, чтобы у них не возникало никаких сомнений в том, что она действительно на них обрушится при всякой новой попытке агрессии. А это в свою очередь требовало, чтобы объединение названных трех держав было явным, бесспорным, чтобы в сферу его действия входила вся Европа, а не отдельные уголки ее и чтобы условия объединения предусматривали возможно более простую и автоматическую систему санкций против агрессора.
   Между тем английское предложение совершенно не отвечало таким требованиям. Прежде всего оно не создавало никакого общего объединения СССР, Англии и Франции для борьбы с агрессией в Европе, а ограничивало совместные действия трех держав только случаем нападения Германии на Польшу и Румынию. Английское предложение, таким образом, не могло вообще предупредить войну, оно могло лишь направить агрессию против тех государств, которые не были защищены "гарантиями", в частности, в столь важном для СССР направлении, как прибалтийские государства.
   Далее, английское предложение не предусматривало никакой военной конвенции между тремя великими державами, точно устанавливающей размеры, сроки, условия вооруженной помощи, оказываемой ими друг другу и жертве агрессии. А это имело первостепенное значение. Советский Союз уже имел в данном вопросе весьма неприятный опыт с Францией. В мае 1935 г. между СССР и Францией был заключен пакт взаимопомощи, но выработка и подписание подкрепляющей его военной конвенции были отложены на более поздний срок. Однако быстро сменяющиеся французские правительства систематически саботировали заключение такой конвенции, и в 1939 г. ее все еще не существовало. Естественно, что отсутствие в английском предложении всякого намека на возможность заключения военной конвенции Советское правительство рассматривало как очень серьезный недостаток. Любое соглашение для борьбы с агрессорами должно было иметь острые зубы, иначе оно превращалось в картонный меч, которым можно было размахивать, но которым нельзя было разить.
   Но английское предложение не только оказывалось бесполезным для предупреждения новой мировой войны, оно было также оскорбительно для СССР, ибо ставило его в неравное положение по сравнению с Англией и Францией. Советское правительство интересовалось при этом, конечно, не юридической, а фактической стороной вопроса. Фактическое же положение сводилось к тому, что Англия, Франция и Польша были связаны между собой соглашениями о взаимопомощи и в случае нападения Германии на одну из них две другие державы должны были немедленно прийти ей на помощь всеми доступными им средствами (в том числе и вооруженными). Советский Союз, напротив, имел пакт взаимопомощи только с Францией. Ни Англия, ни Польша не обязаны были ему помогать в случае нападения на него Германий. А между тем предоставление Советским Союзом "гарантии" Польше и Румынии несомненно должно было ухудшить его отношения с Германией и повысить опасность гитлеровской агрессии против Советской страны, в частности через Прибалтику. Получалось явное неравноправие СССР с Англией и Францией в столь важном вопроса, как национально-государственная безопасность. Это имело первостепенное значение.
   Таковы были главные соображения, которые вынуждали Советское правительство отвергнуть английское предложение. Но оно на этом не остановилось. Хотя история с Чехословакией и Испанией сильно подорвала его веру в готовность Англии и Франции добросовестно выполнять взятые на себя обязательства, хотя их поведение в связи с захватом Мемеля и Албании фашистскими державами не обещало ничего хорошего, все-таки Советское правительство не считало себя вправе махнуть на них рукой. Момент был слишком серьезен, опасность второй мировой войны была слишком велика, чтобы под влиянием даже вполне законной эмоции отбрасывать в сторону хоть самый малый шанс спасения мира от новой ужасной катастрофы. В этот роковой час Советское правительство решило следовать лишь велениям здравого смысла и сделать еще одну попытку договориться с Англией против фашистских агрессоров. Но это должна была быть действительно серьезная попытка с выдвижением серьезных предложений и применением серьезных средств для достижения поставленной цели -- предотвращения второй мировой войны.
   Учитывая как английскую, так и французскую позиции, правительство СССР 17 апреля 1939 г., т.е. через три дня после того как британское правительство сделало нам предложение о предоставлении односторонней гарантии Польше и Румынии, выдвинуло свое предложение. Суть его сводилась к трем пунктам.
   1. Заключение тройственного пакта взаимопомощи между СССР, Англией и Францией.
   2. Заключение военной конвенции в подкрепление этого пакта.
   3. Предоставление гарантий независимости всем пограничным с СССР государствам, от Балтийского моря до Черного.
   Передавая наше контрпредложение Галифаксу, я сказал:
   -- Если Англия и Франция действительно хотят всерьез бороться против агрессоров и предотвратить вторую мировую войну, они должны будут принять советские предложения. А если они их не примут...
   Тут я сделал красноречивый жест, смысл которого нетрудно было понять.
   Галифакс стал заверять меня в полной серьезности стремлений англичан и французов, но мысленно я сказал себе: "Факты покажут".
   Одновременно с присылкой наших контрпредложений M.M.Литвинов вызвал меня в Москву для участия в правительственном обсуждении вопроса о тройственном пакте взаимопомощи и перспективах его заключения. 19 апреля я покинул Лондон. Мне неприятно было видеть нацистскую Германию с ее свастикой и "гусиным шагом" солдат, и я решил ехать в Москву кружным путем. Самолет доставил меня из Лондона в Стокгольм, а оттуда в Хельсинки, здесь я сел в поезд и через Ленинград прибыл в Москву. По дороге я остановился переночевать в Стокгольме и имел здесь большую и интересную беседу на текущие политические темы с моим старым другом (еще со времен эмиграции) послом СССР в Швеции А.М.Коллонтай.
   На правительственном совещании в Москве я должен был давать самые подробные сведения и объяснения о настроениях в Англии, о соотношении сил между сторонниками и противниками пакта, о позиции правительства в целом и отдельных его членов в отношении пакта, о перспективах ближайшего политического развития на Британских островах и о многих других вещах, так или иначе связанных с вероятной судьбой советских контрпредложений. Информируя правительство, я старался быть предельно честным и объективным. Я всегда считал, что посол должен откровенно говорить своему правительству правду и не создавать у правительства никаких иллюзий -- ни оптимистических, ни пессимистических. Основываясь на сообщениях посла, правительство может предпринять те или иные практические действия, и, если информация посла искусственно окрашена в слишком розовый или слишком черный цвет, правительство может попасть в трудное или неловкое положение. На том памятном совещании в Кремле, повторяю, я рассказывал правду, только правду, и в итоге картина получалась малоутешительная. Тем не менее правительство все-таки решило переговоры продолжать и приложить все возможные усилия для того, чтобы убедить англичан и французов изменить свою позицию. Ибо как на этом совещании, так и в частных разговорах со знакомыми мне членами правительства я все время чувствовал одно: "Надо во что бы то ни стало избежать новой мировой войны! Надо возможно скорее договориться с Англией и Францией!"
   Обратно я возвращался тем же путем, но из Стокгольма я полетел не прямо в Лондон, а по пути заехал, или, вернее, залетел в Париж, чтобы лучше ознакомиться с настроениями французского правительства в отношении пакта. Наш посол во Франции Я.З.Суриц, человек большой культуры и широкого политического кругозора, охотно посвятил меня во все детали парижской ситуации.
   -- Даладье при всех своих недостатках (а их у него очень много), заключил Суриц, -- все-таки лучше, чем Чемберлен, он пошел бы навстречу нашим контрпредложениям... К тому же Франция уже имеет пакт взаимопомощи с СССР... По крайней мере на бумаге... Вот сейчас, например, французское правительство настаивает перед британским, чтобы оно приняло за основу наши предложения о тройственном пакте взаимопомощи, сделанные 17 апреля... Леже (генеральный секретарь французского министерства иностранных дел) даже составил контрпроект тройственного пакта для предъявления Советскому правительству... он более узок, чем наш, но построен на той же базе... Однако Лондон не хочет его принять и продолжает поддерживать свое предложение об односторонней гарантии СССР Польше и Румынии, которое он сделал 14 апреля... Не знаю, чем закончится англо-французский спор, однако настроен я пессимистически.
   Суриц безнадежно махнул рукой и затем продолжал:
   -- Вся беда в том, что Франция в наши дни не имеет самостоятельной внешней политики, все зависит от Лондона. Франция наших дней -- это великая держава второго ранга, считающаяся великой державой больше по традиции... И -- странно! -- французы с этим как-то примирились... Плетутся за Англией... В англо-французском блоке они рассматривают себя как державу No 2 и не возмущаются...
   -- Ну, а как ведут себя здесь американцы? -- спросил я.
   -- Американцы? -- ответил Суриц. -- Об этом ясно говорит имя их здешнего посла: Уильям Буллит.
   У меня невольно пронеслось в голове: Буллит -- уполномоченный президента Вильсона, который в марте 1919 г. приезжал в Москву с предложением мира; активный участник советско-американских переговоров 1933 г. в Вашингтоне о взаимном дипломатическом признании; потом первый американский посол в Москве, прославившийся здесь устройством экстравагантных дипломатических приемов [*] и (что гораздо важнее) пытавшийся под личиной внешней дружественности командовать Советским правительством; превратившийся из "друга" в недруга после получения отпора от Советского правительства... И вот теперь этот самый Буллит представляет США во Франции!
   
   [*] -- Однажды, например, Буллит устроил в своем посольстве дипломатический прием, который больше походил на какой-то шабаш на ведьминой горе. Во время этого приема не только "шампанское лилось рекой" и различные яства предлагались в гомерических размерах, но даже само здание посольства было превращено в нечто, напоминающее зверинец: по комнатам летали птицы, между столами бегали козлы, а в особо "почетном" углу, среди растений, сердито рычал живой медведь. Конечно, такой прием был совершенно исключительной "сенсацией" в стиле Голливуда, но авторитета американскому послу он не прибавил.
   
   А Суриц между тем продолжал:
   -- Буллит очень интересуется ходом переговоров, дает советы, иногда поучает, ссылается на свое знание СССР и его правительства... Конечно, его мнение значит очень много для Даладье и Бонне... Ведь Буллит энергично поддерживал их в дни Мюнхена.
   В дальнейшем, когда переговоры развернулись, Буллит не раз старался их тормозить своими "советами" Бонне и Даладье. Это, точно, только усиливало саботаж, духом которого и без того были пронизаны действия английского и французского правительств.
   На следующий день после возвращения из Москвы, 29 апреля, я посетил Галифакса. Находясь под московскими впечатлениями, я долго и горячо доказывал министру иностранных дел важность скорейшего заключения тройственного пакта взаимопомощи и настойчиво заверял его в самом искреннем желании Советского правительства сотрудничать с Англией и Францией в борьбе с агрессией. Галифакс слушал меня со скептической улыбкой и, когда я спросил, принимает ли британское правительство наши контрпредложения, весьма неопределенно ответил, что оно еще не закончило своих консультаций с Францией. Это подействовало на меня как холодный душ.
   3 мая M.M.Литвинов был освобожден от обязанностей народного комиссара иностранных дел, и на его место назначен В.М.Молотов. Это вызвало тогда в Европе большую сенсацию и истолковывалось как смена внешнеполитического курса СССР.
   Три дня спустя, 6 мая, Галифакс пригласил меня к себе и, сообщив, что Англия еще не закончила своих консультаций с другими столицами по советскому предложению о пакте взаимопомощи, в упор поставил мне вопрос, что означают персональные перемены, только что происшедшие в Москве.
   -- Прежде чем давать наш ответ на советское предложение, -- сказал Галифакс, -- я хотел бы знать, означают ли эти перемены также перемену политики? Остаются ли еще в силе сделанные с вашей стороны предложения? ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)", Third Series, vol. V. p. 453.]
   -- В Советском Союзе, -- ответил я, -- в противоположность тому, что часто наблюдается на Западе, отдельные министры не ведут своей собственной политики. Каждый министр проводит общую политику правительства в целом. Поэтому, хотя народный комиссар иностранных дел M.M.Литвинов ушел в отставку, внешнеполитический курс Советского Союза остается прежним. Стало быть, сделанные нами 17 апреля предложения сохраняют свою силу.
   8 мая, после трехнедельных консультаций и размышлений, британское правительство наконец вручило нам свой ответ (он был также и ответом Франции) на предложения о заключении тройственного пакта взаимопомощи. Но что это был за ответ? Британское правительство в слегка видоизмененной форме опять повторяло свое прежнее предложение от 14 апреля, т.е. добивалось, как я раньше, предоставления Советским Союзом односторонней гарантии Польше и Румынии. Очевидно, сопротивление Франции не помогло, и пессимистические ожидания Сурица оправдались.
   Было ясно, что "кливденцы", особенно Чемберлен, продолжают делать ставку на столкновение между Германией и СССР, а потому не желают ссориться с Гитлером. Было ясно также, что все переговоры о сотрудничестве Англии и СССР для борьбы с агрессорами -- это только лицемерный маневр, предпринятый правительством для обмана английского народа, дымовая завеса для выигрыша времени в интересах проведения все той же генеральной линии премьера. Не удивительно, что Советское правительство реагировало на английский ответ твердо и решительно. 15 мая Сиидсу в Москве было вручено письменное заявление, в котором черным по белому было сказано, что предоставление односторонней гарантии Польше и Румынии для Советского правительства неприемлемо и что единственной реальной и действительно эффективной формой борьбы с агрессией является только тройственный пакт взаимопомощи на базе тех условий, которые были изложены в советском предложении от 17 апреля. Тон нашего ответа был таков, что англичане (и французы) были поставлены перед выбором: или пакт взаимопомощи, или крах переговоров.
   Создался тупик, тем более странный, что как раз в это время Англия и Франция заключили договор о взаимопомощи с Турцией. В печати и в политических кругах Лондона поднялось волнение. Тучи на международном горизонте все более сгущались. Поощряемый поведением Чемберлена и Даладье, Гитлер вел себя все более разнузданно. Теперь он открыл бешеную кампанию по поводу Данцига и требовал от Польши возвращения его Германии, а также свободы транзита для Германии через Польский коридор. Польское правительство отвергло эти притязания. Атмосфера в польско-германских отношениях накалялась, и со дня на день можно было ждать взрыва. И вот, несмотря на все это, Чемберлен ни за что не хотел принять советское предложение о тройственном пакте взаимопомощи. Не удивительно, что все более разумные люди среди английских политиков (не говоря уже о широких народных массах) были крайне встревожены и искали путей для оказания давления на правительство.
   18 мая мне позвонил по телефону Черчилль.
   -- Завтра, -- сказал он, -- в парламенте будут происходить дебаты по внешней политике. Я собираюсь выступить и обратить внимание на неудовлетворительность ведения переговоров с Россией... Однако, прежде чем говорить на эту тему публично, я хотел бы слышать от вас, в чем именно состоят предложения Советского правительства, которых Чемберлен не хочет принять? По этому поводу в городе ходит много различных слухов.
   Я тут же по телефону подробно ответил на вопрос Черчилля. Он слушал очень внимательно и, когда я кончил, с удивлением сказал:
   -- Не понимаю, что плохого нашел Чемберлен в ваших предложениях? По-моему, все они приемлемы.
   -- Вам виднее, как интерпретировать поведение премьера, -- ответил я Черчиллю.
   На следующий день, 19 мая, в палате общин действительно развернулись большие прения по вопросам внешней политики Великобритании. Черчилль, как обещал, произнес при этом большую речь, в которой сказал следующее:
   -- Предложения, выдвинутые российским правительством (о них уже немало говорилось в печати), предусматривают создание тройственного союза Англии, Франции и России. Его благами могут пользоваться и другие державы, если и когда они того пожелают. Союз имеет единственной целью борьбу против дальнейших актов агрессии и помощь жертвам агрессии. Я не понимаю, что во всем этом плохого?.. Говорят: "Можно ли доверять Советскому правительству?" Думаю, в Москве говорят: "Можно ли доверять Чемберлену?"... В таких вопросах надо руководствоваться не чувством, надо руководствоваться анализом затронутых интересов. Лично я думаю, что важные, большие интересы России диктуют ей сотрудничество с Англией и Францией в предупреждении дальнейших актов агрессии.
   Коснувшись затем утверждений "кливденцев", что тройственный пакт, невозможен, так как-де Польша, Румыния и прибалтийские государства боятся быть "гарантированными" союзом, в котором участвует СССР, Черчилль высмеял эти аргументы и добавил, обращаясь к членам правительства:
   -- Если вы готовы быть союзником России во время войны, если вы готовы подать России руку для защиты гарантированных вами Польши и Румынии, почему вы не хотите быть союзниками России сейчас, хотя именно благодаря этому война может быть вообще предотвращена?
   Не менее решительно на том же заседании выступил против правительства Ллойд Джордж. Говоря о вооружениях Германии и Италии, он сказал:
   -- Они вооружаются не для защиты... Они готовятся не для отражения атаки со стороны Франции, Англии или России. Отсюда им никто не угрожает... Они сами готовятся к атаке против кого-нибудь, в ком мы заинтересованы... Основная военная цель диктаторов -- добиться быстрых результатов, избежать длительной войны. Длительная война всегда невыгодна для диктаторов.
   И для того чтобы не допустить быстрой победы диктаторов, Ллойд Джордж считал крайне необходимым скорее создать тройственное соглашение против них.
   -- Без помощи России, -- говорил Ллойд Джордж, -- невозможно выполнить наши (т.е. английские. -- И.М.) обязательства в отношении Польши и Румынии.
   Вождь либералов заявил далее, что СССР располагает лучшей авиацией в мире и чрезвычайно мощными танковыми силами. Почему правительство до сих пор не заключило пакт взаимопомощи с СССР? Видимо, потому, что оно не доверяет Советскому правительству. "Но разве Россия, -- воскликнул Ллойд Джордж, -- не имеет оснований не доверять нам? Ведь начиная с 1930 г. мы нарушили все подписанные нами пакты, имеющие отношение к ситуации, подобной нынешней". В заключение Ллойд Джордж потребовал от правительства срочного завершения тройственных переговоров. Иден также произнес речь в пользу скорейшего создания "фронта мира" и в качестве первого шага в этом направлении предлагал немедленное заключение тройственного союза между Англией, Францией и СССР на базе полной взаимности и равноправия ["Parliamentary Debates. House of Commons", vol. 347, col. 1810-1960].
   Твердая позиция СССР, с одной стороны, парламентские дебаты 19 мая, с другой, убедили Чемберлена, что ему необходимо сделать новый лицемерный маневр. Иначе правительство может оказаться между двух стульев. И Чемберлен сделал его, но на этот раз в Женеве.
   22 мая в Женеве открывалась очередная сессия Совета Лиги Наций. В порядке очередности председательствовать на ней должен был представитель СССР. Советское правительство возложило эту обязанность на меня. 20 мая я выехал из Лондона в Швейцарию. По дороге я провел несколько часов в Париже, и Суриц рассказал мне, что французское правительство в последнее время выражало большое недовольство медлительностью и упрямством англичан в переговорах с СССР. Даже Бонне, тогдашний министр иностранных дел Франции и давнишний враг Москвы, считал, что положение создалось критическое и что надо как можно скорее договориться с Советским правительством.
   Галифакс и Бонне также отправлялись в Женеву, и мне предстояло в течение целой недели ежедневно встречаться с ними за столом Лиги Наций. Еще в Лондоне Галифакс любезно предупредил меня, что он надеется продолжить переговоры со мной в Швейцарии. Действительно, мы встретились с ним утром 22 мая в Женеве и имели здесь большой, в известном смысле "решающий", разговор о пакте.
   Галифакс начал с того, что попросил меня объяснить, почему Советское правительство отклоняет последнее британское предложение от 8 мая (т.е. слегка перелицованное первоначальное предложение о предоставлении Советским Союзом односторонней гарантии Польше и Румынии).
   Я подробно ответил ему, в особенности подчеркнув, что британское предложение не гарантирует предотвращения войны и ставит СССР в неравноправное с Англией и Францией положение. Галифакс стал возражать. В течение целого часа он приводил различные аргументы, стараясь то убедить, то запугать меня, но я остался непреклонен. Когда я уходил, мне показалось, что наша беседа произвела на британского министра иностранных дел значительное впечатление. Сейчас, из документов, опубликованных британским министерством иностранных дел после войны, я вижу, что мое тогдашнее ощущение было правильно. Запись разговора со мной 22 мая Галифакс заканчивает следующими словами:
   
   "Боюсь, что я не сумел в ходе нашей длинной беседы хоть сколько-нибудь поколебать Майского по главному пункту -- его настойчивому требованию тройственного пакта взаимопомощи... Я думаю, что мы сейчас стоим перед весьма неприятным выбором: провал переговоров или соглашение на базе пакта взаимопомощи" ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)", Third Series, vol. V. p. 634].
   
   В тот же день, 22 мая, я имел беседу на ту же основную тему с Бонне. Французский министр иностранных дел был настроен гораздо лучше Галифакса, и мы с ним быстро договорились. Он даже слегка посетовал на англичан за их медлительность и упрямство.
   Теперь британское правительство было поставлено перед выбором: или или.
   Это подействовало. 25 мая английский посол в Москве Сиидс вручил Советскому правительству англо-французский проект пакта взаимопомощи.
   Итак, казалось, главная трудность в переговорах была преодолена. Правительства Англии и Франции наконец признали необходимость заключения тройственного пакта взаимопомощи. Правда, из-за их сопротивления, маневров, колебаний было зря потеряно 10 недель драгоценного времени, но все-таки еще не было поздно остановить занесенную руку агрессора, если действовать быстро и решительно.
   Советская сторона так именно и готовилась поступить. А наши партнеры?..
   К сожалению, Чемберлен и Даладье (упоминаю их здесь и в дальнейшем не только как личности, но и как воплощение "кливденской клики" и "200 семей") продолжали цепляться за свою непреклонную линию, т.е. за политику стравливания Германии и СССР. Даже в этот момент, когда грозный призрак второй мировой войны уже явственно обрисовался на горизонте, они больше всего помышляли не о том, как бы поскорее заключить тройственный пакт, а о том, как бы избежать необходимости его подписания.
   Сознавали ли англичане и французы близость нового "прыжка" со стороны Гитлера? Да, сознавали, и я могу привести тому бесспорное доказательство. 12 июня у меня был важный разговор с Галифаксом (к нему я еще вернусь позднее), во время которого я спросил своего собеседника, как, по его мнению, пройдет наступившее лето? Британский министр иностранных дел ответил мне буквально следующее (привожу его собственную запись):
   
   "Как мне кажется, Гитлеру трудно будет предстать перед Нюрнбергской конференцией [Имеется в виду большой фашистский парад, который гитлеровцы устраивали ежегодно в сентябре в Нюрнберге], не сделав предварительно попытки разрешить проблему Данцига. Поэтому нам приходится ожидать, что июль и август будут бурными месяцами (курсив мой. -- И.М.)" ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)'V Third Series, vol. V, p. 50-51].
   
   Как видим, английское правительство прекрасно понимало, что в воздухе пахнет грозой и что на этот раз будет решаться судьба Польши, целостность и независимость которой Чемберлен и Даладье только что гарантировали. Английское правительство не могло не сознавать, что без соглашения с СССР оно не может спасти Польшу. И все-таки вместо скорейшего заключения тройственного пакта взаимопомощи оно с начала июня вступило на путь упорного саботажа того самого пакта, необходимость которого оно официально только что признало.
   Сейчас мне хочется сказать, что трудно в дипломатических анналах найти другой пример двуличия и лицемерия, подобного поведению Чемберлена и Даладье в тройных переговорах 1939 г. Трудно найти также более яркий образец политической слепоты, продиктованной классовой ненавистью! Вместе с тем позиция правительств Англии и Франции в критические месяцы тройных переговоров с несомненностью свидетельствует, что они меньше всего заботились о спасении Польши, что Польша, подобно Чехословакии в предшествующем году, являлась для них лишь разменной монетой в большой игре с гитлеровской Германией.

Два проекта пакта

   Возвращаюсь, однако, к переговорам. Так как англо-французский проект пакта взаимопомощи не удовлетворял советскую сторону, то 2 июня мы выдвинули свой контрпроект. В чем была разница между двумя проектами? В двух основных пунктах.
   Англо-французский проект связывал действие пакта с Лигой Наций. Это фактически означало, что при господствовавших в ней правилах и нравах пакт никогда не привел бы к быстрым и эффективным действиям.
   Англо-французский проект далее крайне расплывчато формулировал обязательства сторон о военной поддержке партнеров в случае возникновения агрессии, говоря, что в таком случае три правительства "должны обсудить совместно методы действия". Только обсудить!
   Весь дух этого проекта исходил не из стремления создать быстро действующий, эффективный аппарат предотвращения или в крайнем случае отпора агрессору, а, наоборот, сделать такой аппарат возможно более сложным, громоздким и медлительным.
   Вот почему советский контрпроект пакта разрывал всякую зависимость пакта от Лиги Наций и устанавливал одновременное вступление в силу пакта и подкрепляющей его военной конвенции, точно устанавливающей обязательства участников в Случае агрессии.
   Если бы правительства Англии и Франции искренне стремились к созданию серьезного барьера против фашистской агрессии, они должны были бы приветствовать советский проект и в кратчайший срок принять его.
   Если бы... Но как раз этого главного условия не существовало!
   Именно поэтому, столкнувшись с советским контрпроектом от 2 июня, они вступили на путь нудного, длительного саботажа его с помощью бесконечных поправок, оговорок, дополнений, изменений. Потеряв здесь одну позицию, они цеплялись за вторую, потеряв вторую, хватались за третью и т.д., до бесконечности. Самые очевидные вещи вдруг подвергались оспариванию и сомнению. Под нашим напором англичане и французы вынуждены были все время пятиться назад, но делали это медленно, неохотно, со скрежетом зубовным и притом требуя от нас "компенсации" за каждую свою "уступку".
   Когда я вспоминаю то душное, томительное, предгрозовое лето 1939 г., все те споры, беседы, встречи, обсуждения, конфликты, компромиссы, в атмосфере которых мне пришлось провести это лето, могу, положа руку на сердце, сказать, что в моей жизни не было более тяжелого периода. Я чувствовал, что мир быстро несется к катастрофе, что нужны усилия гигантов для предупреждения новой мировой бойни, а здесь, перед моими глазами, на берегах Темзы и Сены, копошились какие-то карлики, которые не хотели понять и не понимали, что творится на земле, и жили, целиком погрязнув в мелких ходах и контрходах трафаретно-дипломатической рутины.
   Надо отдать справедливость англичанам и французам: по вопросу о Лиге Наций они быстро пошли на уступки и даже попытались изобразить дело так, будто бы в основе возникших разногласий лежало недоразумение.
   8 июня в разговоре со мной Галифакс сообщил, что в целях ускорения переговоров он решил направить в Москву видного работника министерства иностранных дел Уильяма Стренга. Это создавало двойственное впечатление. С одной стороны, факт посылки Стренга, человека неглупого и по своей прошлой работе хорошо знакомого с Советским Союзом, свидетельствовал как будто бы о стремлении британского правительства быстрее прийти к соглашению. С другой стороны, однако, казалось несколько странным, что в качестве посланца для достижения столь важной цели был избран не какой-либо крупный политический деятель, а чиновник дипломатического ведомства. Сообщение Галифакса меня несколько насторожило, но я не хотел делать преждевременных выводов. 12 июня Стренг вылетел из Лондона и 14 июня прибыл в Москву. Здесь он принимал активное участие в переговорах вплоть до начала августа.
   Чтобы действительно быстро заключить тройственный пакт (это было нашей основной целью), а вместе с тем прощупать подлинные намерения наших британских партнеров, Советское правительство решило пригласить Галифакса в Москву. Однако, не будучи уверенным в его отношении к такому шагу, оно придало своему демаршу более осторожную форму. 12 июня утром, как раз в тот день, когда Стренг вылетел в СССР, я получил инструкцию немедленно посетить Галифакса и "от себя лично" дружески-настойчиво порекомендовать ему как можно скорее поехать в Москву для завершения переговоров и подписания пакта. В тот же день я был у британского министра иностранных дел и выполнил полученное из Москвы поручение.
   -- Теперь, когда стороны договорились по самому важному вопросу, говорил я, -- и между тремя государствами будет заключен пакт взаимопомощи, очень важно, чтобы этот необходимый дипломатический акт совершился без всяких промедлений. Международная ситуация крайне напряжена, в Данциге не сегодня-завтра могут произойти чреватые опасностями события... Силам мира надо торопиться... Если бы вы согласились теперь же, на этой неделе или в крайнем случае на следующей, посетить Москву, довести там до конца переговоры и подписать пакт, мир в Европе был бы сохранен. Разве это не достойная большого государственного деятеля задача? Если бы вы, лорд Галифакс, -- заключил я, -- сочли возможным сейчас отправиться в Москву, я попросил бы свое правительство прислать вам официальное приглашение.
   Выражение лица Галифакса стало сурово-загадочным. Он внимательно посмотрел на потолок, потом потер переносицу и наконец многозначительно сказал:
   -- Я буду иметь это в виду.
   Я понимал, конечно, что Галифакс не может решить вопрос о поездке в Москву без обсуждения его в кабинете. Я подождал несколько дней -- ответа на мое приглашение не было. Прошла неделя -- Галифакс продолжал хранить молчание. Тогда все стало ясно: Галифакс не хочет ехать в Москву, британское правительство не думает о скорейшем заключении пакта. Его согласие на подписание тройственного соглашения взаимопомощи, заявленное нам 25 мая, не искреннее изменение во взглядах, а простой маневр, навязанный ему обстоятельствами. Доверять этому согласию никак нельзя. Таким образом, Советское правительство получило ответ на интересовавший его вопрос.
   Сейчас, много лет спустя, я могу сделать очень важный постскриптум к только что рассказанной беседе с Галифаксом 12 июня 1939 г. в опубликованных английским правительством "Документах британской внешней политики" имеется запись этой беседы, составленная тогда же самим Галифаксом. Как же там изображено мое приглашение в Москву? Привожу подлинную цитату из только что упомянутой записи:
   
   "...7. В заключение Майский заметил, что было бы хорошо, если бы я, когда обстоятельства станут более спокойными, сам совершил поездку в Москву. На это я ответил, что, хотя ничто, конечно, не доставило бы мне, большего удовольствия, однако я чувствую, что в настоящее время мой отъезд из Лондона был бы невозможен" ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)", Third Series, vol. VI, London, 1953, p. 51].
   
   Оставляя в стороне тот факт, что наша довольно длинная беседа на тему о поездке здесь сведена к нескольким весьма обтекаемым строкам, в приведенном изложении Галифакса имеются по крайней мере две определенные неправды.
   Во-первых, я настойчиво рекомендовал Галифаксу отправиться в Москву немедленно, в середине июня 1939 г., для того чтобы в срочном порядке подписать пакт и тем самым создать в Европе "более спокойные обстоятельства", а Галифакс говорит как раз обратное: будто бы я советовал ему поехать в Москву лишь после того, как "обстоятельства станут более спокойными", т.е., очевидно, уже после подписания пакта. Правильность моей версии в сущности подтверждает сам Галифакс, ибо в своей записи, передавая свой ответ на мое предложение, он говорит: "...в настоящее время мой отъезд из Лондона был бы невозможен", -- стало быть, речь между нами шла о его поездке "в настоящее время", а не когда-то в будущем.
   Во-вторых, Галифакс в своей записи утверждает, будто бы он сразу заявил мне о невозможности для него сейчас поехать в Москву, на самом же деле министр иностранных дел ничего подобного мне не говорил, а лишь ответил, что будет иметь мое предложение в виду.
   Если вторая неправда не имеет особенно серьезного значения, то первая является настоящей и злостной фальсификацией, ибо она полностью извращает истину. Не знаю, советовался ли Галифакс с господом богом (Галифакс был религиозен), когда делал запись нашей беседы, но не подлежит никакому сомнению, что здесь благородный лорд поступил совершенно недостойно.
   Невольно возникает вопрос: зачем это ему понадобилось? Мое объяснение таково: так как записи бесед с послами обычно рассылались всем членам кабинета, Галифакс хотел скрыть мое предложение даже от своих коллег министров, опасаясь, как бы оно не вызвало внутренних осложнений среди членов правительства. Ведь в это время вся внешняя политика Англии фактически концентрировалась в руках трех человек -- Чемберлена, Хораса Вилеона и Галифакса, причем роль Вилсона была гораздо важнее роли Галифакса.
   Правильность моего предположения подтверждается еще одним поразительным фактом. Около того же времени Иден, узнав о нежелании Галифакса ехать в Москву, по собственной инициативе обратился к британскому правительству с предложением своих услуг.
   -- Я имею основание думать, -- заявил он, -- что русские относятся ко мне неплохо... Если лорду Галифаксу почему-либо неудобно сейчас ехать в Москву, пошлите туда меня и поручите мне довести до конца дело о пакте.
   Однако правительство Чемберлена отвергло предложение Идена [Летом 1939 г. до меня доходили лишь неопределенные слухи об этой попытке Идена выправить положение. Значительно позднее, уже во время войны, Иден мне сам рассказал о своей тогдашней неудаче. О том же говорят биограф Невиля Чемберлена Кис Филинг (Keith Felling. The Life of Neville Chamberlain, p. 409) и У. Черчилль. (W. Churchill. Second World War, vol. 1. London, 1955, p. 347)].
   Итак, мы теперь знали, что никакого "изменения сердца", как говорят англичане, у британского правительства не произошло, что оно остается по-прежнему верно политической линии "кливденцев". Тем не менее Советское правительство решило продолжать переговоры: несмотря ни на что, надо было довести до конца попытку обеспечить мир путем создания тройственной коалиции, Так нам повелевали интересы советского народа и всего человечества. Так нам повелевала ответственность перед историей.
   У меня нет возможности описывать во всех подробностях (да и едва ли это необходимо) ту мышиную возню вокруг тройственного пакта, с помощью которой англичане и французы летом 1939 г. саботировали успешное завершение переговоров. Скажу лишь, что у меня все время было чувство, точно мы, советская сторона, продираемся сквозь густой колючий кустарник, где на каждом шагу нас подстерегают рытвины и ухабы. Одежда наша рвется в клочья, лицо, руки, ноги покрыты глубокими царапинами и даже ранами, из которых сочится кровь, но все-таки мы упорно идем к достижению поставленной цели... Увы! Мы так и не дошли до нее, а почему -- видно будет из дальнейшего. Сейчас остановлюсь лишь на некоторых вехах тогдашних переговоров.
   СССР считал необходимым гарантировать все государства, расположенные от Балтийского до Черного моря по своей западной границе (Прибалтика, Польша, Румыния, Турция), а англо-французы хотели гарантировать Бельгию, Голландию, Люксембург, Швейцарию, Турцию сверх уже гарантированных ими Греции, Румынии и Польши. Так вот, весь июнь прошел в борьбе (подумать только!) вокруг вопроса -- называть или не называть поименно в тексте пакта те страны, которые три великие державы должны были гарантировать. В конце концов французский посол Наджиар предложил разрешить возникшие споры путем переноса перечисления гарантированных стран из текста пакта в приложенный к нему секретный протокол, и англичане с этим согласились.
   В данной связи считаю необходимым сделать одно замечание, касающееся взаимоотношений между англичанами и французами в ходе тройственных переговоров. Я уже упоминал, со слов нашего посла в Париже Я.З.Сурица, что при всей своей реакционности правительство Даладье занимало все-таки более благоприятную в отношении пакта позицию, чем правительство Чемберлена. Это объяснялось, конечно, не особым благородством или дальновидностью французских мюнхенцев, а тем фактом, что Германия угрожала Франции гораздо непосредственнее, чем Англии. Как бы то ни было, но при всей общности линии Лондона и Парижа в переговорах между ними имелись различия в нюансах, которые выявлялись то в одном, то в другом случае. Это, в частности, обнаружилось по вопросу о перечислении в пакте гарантируемых стран.
   Чем дальше шли переговоры, тем яснее становилось, что англичане и французы просто проводят тактику саботажа. Европейская обстановка накалялась с каждым днем. Гроза явно собиралась над Данцигом. 18 июня туда прибыл Геббельс и произнес бешеную речь, в которой прямо заявил, что приближается время, когда Данциг станет частью гитлеровской Германии. В последующие дни тысячи немецких "туристов" наводнили город; в огромных количествах туда доставлялось контрабандой разнообразное оружие вплоть до тяжелой артиллерии; нацистский лидер в Данциге Ферстер обратился к населению с призывом не пожалеть усилий для превращения его опять в германский город. Под влиянием всех этих событий напряжение, в германо-польских отношениях все больше возрастало, а волнение в Лондоне и Париже все увеличивалось. Выступая 27 июня в парламенте, Даладье заявил, что "еще никогда Европа не была в таком смятении и тревоге, как сейчас".
   В речи, произнесенной 28 июня в Лондоне, Черчилль говорил:
   
   -- Я очень озабочен положением, в котором мы в настоящее время находимся. Все говорит о том, что нацисты сделали необходимые приготовления для того, чтобы принудить Польшу к уступкам. Если Польша не уступит, она будет атакована крупными силами с запада и юга.
   
   И даже сам Галифакс в речи 29 июня в очень мрачных красках рисовал открывающиеся перед Европой перспективы.
   И вот, несмотря на все это, англичане и французы продолжали тянуть свою нудную, искусственно надуманную канитель в переговорах о тройственном пакте. Одним из их любимых методов при этом было затягивание своих ответов на наши предложения или поправки. Как раз в эти дни я сделал небольшой статистический подсчет о том, сколько времени потребовалось для подготовки своих ответов советской и англо-французской стороне. Цифры получились очень любопытные. Оказалось, что из 75 дней, которые к тому времени заняли переговоры, СССР для подготовки ответов взял только 16 дней, а Англия и Франция -- 59. Неудивительно, что эти цифры были использованы в советской печати.
   29 июня 1939 г. "Правда" писала:
   
   "Факт недопустимой затяжки и бесконечных проволочек в переговорах с СССР позволяет усомниться в искренности подлинных намерений Англии и Франции и заставляет нас поставить вопрос о том, что именно лежит в основе такой политики -- серьезные стремления обеспечить фронт мира или желание использовать факт переговоров, как и затяжку самих переговоры для каких-то иных целей, не имеющих ничего общего с делом создания фронта миролюбивых держав".
   
   "Правда" заканчивала свою статью следующими многозначительными словами:
   
   "...Кажется, что англичане и французы хотят не настоящего договора, приемлемого для СССР; а только лишь разговоров о договоре для того, чтобы, спекулируя на мнимой неуступчивости СССР перед общественным мнением своих стран, облегчить себе путь к сделке с агрессорами".
   
   Это било не в бровь, а в глаз.

Пакт и военная конвенция

   Как бы то ни было, но к началу июля вопрос о перечислении государств, гарантированных тремя великими державами, был урегулирован, и теперь настала очередь для разрешения других трудностей, стоявших на пути к подписанию пакта. Важнейшей из них был вопрос о связи между пактом и подкрепляющей его военной конвенцией.
   Позиции сторон по вопросу о пакте и военной конвенции в основном сводились к следующему.
   Советское правительство считало, что пакт и военная конвенция должны составлять единое целое, быть двумя частями одного и того же соглашения и одновременно входить в силу. Иными словами, без военной конвенции не могло быть и политического пакта.
   Напротив, английское и французское правительство считали, что пакт и военная конвенция -- это два различных документа и что слишком тесно связывать их нецелесообразно. Почему? Когда в разговоре с Галифаксом 8 июня я впервые коснулся данного вопроса, британский министр иностранных дел сказал:
   -- Но ведь требовать одновременного вступления в силу пакта и военной конвенции значило бы сильно затянуть подписание соглашения... Военная конвенция так быстро не вырабатывается... Надо торопиться!
   И Галифакс предложил сначала заключить пакт, а уже потом заняться военной конвенцией. В дальнейшем и англичане, и французы неизменно поддерживали такую точку зрения и при этом всегда повторяли:
   -- Военная конвенция только задержит заключение пакта, а нам надо спешить, как можно больше спешить... Международная ситуация принимает такой грозный характер!
   Вот еще один яркий пример англо-французского двуличия и лицемерия!
   В чем заключалась истинная причина такого поведения англичан и французов?
   Она заключалась все в том же -- в их неизменной приверженности к генеральной линии "кливденцев" и вытекающей отсюда неприязни к тройственному пакту взаимопомощи. Как раз в эти дни мне сообщили, что в начале июля между Чемберленом и его ближайшим другом министром авиации Кингсли Вудом произошел такой обмен мнениями:
   -- Что нового с переговорами о пакте? -- спросил Кингсли Вуд.
   Чемберлен раздраженно махнул рукой и ответил:
   -- Я все еще не потерял надежды, что мне удастся избежать подписания этого несчастного пакта.
   Если таково было настроение главы правительства, то едва ли приходится удивляться нежеланию Галифакса и Даладье считать пакт и военную конвенцию единым целым.
   Так как, однако, с начала июля Советское правительство категорически поставило вопрос о единстве пакта о военной конвенции, англичанам и французам волей-неволей пришлось заняться этим вопросом. Уже в середине июля Галифакс дал Сиидсу директиву согласиться на единство пакта и конвенции, предоставив послу право самому решить, когда следует сообщить об этом советской стороне. Сиидс в свою очередь протянул еще неделю и только на заседании 24 июля довел до сведения советского наркома, что британское правительство не возражает против немедленного открытия переговоров о военной конвенции. В качестве места для таких переговоров Советское правительство предложило Москву.
   В июле произошло важное событие, которое еще более усилило сомнения в искренности наших британских партнеров. Около 20-го числа встретились английский министр внешней торговли Хадсон и советник Геринга по экономическим вопросам Вольтат. Официально Вольтат прибыл в Лондон для участия в международной конференции по китобойному промыслу, но фактически его задачей было произвести зондаж о возможности широкого урегулирования отношений между Англией и Германией. В тот момент мы не знали всех подробностей переговоров Вольтата с английскими государственными деятелями. Мы не знали, в частности (это выяснилось только по окончании войны), о беседах, которые Вольтат имел с Хорасом Вилсоном. В записи тогдашнего германского посла в Лондоне Дирксена от 21 июля 1939 г. находим следующие данные о разговорах Вольтата с Хадсоном и Хорасом Вилсоном.
   Хадсон через норвежского члена китобойной комиссии просил Вольтата зайти к нему; во время беседы с Вольтатом Хадсон развивал далеко идущие планы англо-германского сотрудничества в целях открытия новых и эксплуатации существующих мировых рынков; в частности, он заявил, что Англия и Германия могли бы найти широкое применение своих сил в Китае, России и Британской империи; Хадсон считал необходимым разграничение сфер английских и германских интересов.
   Затем по инициативе Хораса Вилсона Вольтат посетил и его. Две беседы Вольтата с главным внешнеполитическим советником Чемберлена Вилсоном носили более всесторонний характер. Вилсон заявил, что его целью является "широчайшая англо-германская договоренность по всем важным вопросам", в частности:
   а) заключение англо-германского пакта о ненападении;
   б) заключение пакта о невмешательстве и распределении сфер влияния;
   в) ограничение вооружений на суше, на море и в воздухе;
   г) предоставление Германии возможности включиться в эксплуатацию колоний;
   д) взаимное финансовое содействие и проблемы международной торговли.
   Когда Вольтат спросил, могло ли бы германское правительство внести в порядок дня еще и другие вопросы, Вилсон ответил, что "фюреру нужно лишь взять лист бумаги и перечислить на нем интересующие его вопросы; английское правительство было бы готово их обсудить". Вилсон просил, чтобы Гитлер назначил какое-либо полномочное лицо для ведения переговоров по всем вопросам, касающимся англо-германского сотрудничества.
   Дирксен записывает также:
   
   "Сэр Хорас Вилсон определенно сказал г-ну Вольтату, что заключение пакта о ненападении (с Германией. -- И.М.) дало бы Англии возможность освободиться от обязательства в отношении Польши" ["Документы и материалы кануна второй мировой войны", т. II, стр. 70-77; А. М. Некрич. Политика английского империализма в Европе (октябрь 1938 -- сентябрь 1939). M., i955, стр. 359-362, 365-369].
   
   Вилсон предложил Вольтату немедленно переговорить с Чемберленом для того, чтобы убедиться в его согласии с той программой, которую он развернул перед Вольтатом, однако Вольтат уклонился от встречи с британским премьером. Вот какие разговоры летом 1939 г. за спиной у СССР вел Чемберлен с Германией! Если в конечном счете из них ничего не получилось, то это уже зависело от таких факторов, над которыми британский премьер был не властен. И после этого историки я политики Запада осмеливаются бросать камень в Советское правительство, обвиняя его в сговоре, чуть ли не в союзе с Германией за спиной у Англии и Франции!
   Повторяю, летом 1939 г. нам еще не были известны детали секретных переговоров между Англией и гитлеровской Германией. Однако и того, что в июле 1939 г. просочилось в печать и политические круги, было совершенно достаточно для серьезного беспокойства. Как писали тогда газеты и как признал Чемберлен в своем парламентском заявлении 24 июля, между Хадсоном и Вольтатом шел разговор о расширении англо-германских торгово-финансовых отношений и о предоставлении Англией Германии на определенных условиях огромного займа в пределах 500-1000 млн. ф. ст. Коммерческая сделка подобного масштаба имела первоклассное политическое значение. Если член британского правительства считает возможным обсуждать такой проект с крупным сановником гитлеровского государства, значит... Мы не делали отсюда слишком далеко идущих выводов, но, естественно, наше недоверие к истинным намерениям британского правительства, взращенное всем прошлым опытом, в частности опытом тройных переговоров, только возрастало.

Подготовка к военным переговорам

   25 июля Галифакс пригласил меня к себе и сообщил о достигнутом в Москве соглашении немедленно начать военные переговоры. Я уже знал об этом из телеграммы НКИД, полученной мной накануне, но тем не менее выразил большое удовлетворение по поводу слов министра иностранных дел. Меня, однако, тревожили некоторые сомнения, и я попытался сразу же проверить, насколько они основательны.
   -- Скажите, лорд Галифакс, -- спросил я, -- когда, по-вашему, смогут начаться эти переговоры?
   Галифакс подумал, посмотрел на потолок, точно что-то соображая, и затем ответил:
   -- Нам надо дней семь -- десять, для того, чтобы проделать всю необходимую предварительную работу.
   Это значило, что фактически переговоры начнутся едва ли раньше, чем через две недели. Итак, Галифакс не собирался торопиться.
   -- А состав вашей делегации для ведения военных переговоров уже определен? -- вновь спросил я.
   -- Нет, пока еще нет... Мы сделаем это в ближайшие дни, -- сказал Галифакс и затем прибавил: -- Мы считаем, что наиболее удобным местом для военных переговоров был бы Париж, но, поскольку Советское правительство пожелало вести переговоры в Москве, мы готовы встретиться в Москве.
   Я ушел от Галифакса с чувством большой тревоги: старая игра продолжалась, а между тем международная ситуация все больше накалялась. Милитаризация Данцига шла усиленным темпом, я напряженность в польско-германских отношениях становилась почти нестерпимой. 21 июля германское министерство иностранных дел заявило, что Данциг должен быть возвращен Германии "без всяких условий". На это лидер польской армии маршал Рыдз-Смиглы ответил, что, если Германия вздумает решить судьбу Данцига в одностороннем порядке, Польша возьмется за оружие. Около этого же времени английский генерал Айронсайд посетил Варшаву и вел там переговоры с польским генеральным штабом. На Дальнем Востоке развертывались серьезные события: китайско-японская война продолжалась уже два года, и конца ей не предвиделось; на Халхин-Голе шли бои между японскими агрессорами и советско-монгольскими войсками; японские империалисты вели бешеную кампанию против Англии в Китае, бомбили ее суда на Янцзы, организовывали враждебные ей демонстрации в китайских городах, угрожали смертью проживавшим здесь британским гражданам. Все это вызывало огромную тревогу в Англии, и широкие массы все настойчивее атаковали правительство за его саботаж в ведении тройных переговоров. По всей стране из конца в конец неслось громкое требование -- "Пакт с Советским Союзом немедленно!"
   Чемберлену опять приходилось изворачиваться, и 31 июля в парламенте состоялись бурные дебаты по вопросам внешней политики. Лидер либералов Арчибальд Синклер резко критиковал политику Чемберлена и требовал посылки в Москву для завершения переговоров о пакте "человека самого высокого политического ранга". Представитель лейбористов Долтон предлагал поехать в Москву самому Галифаксу или пригласить члена Советского правительства в Лондон. Иден настаивал на срочной отправке в СССР политической миссии, возглавляемой человеком такого ранга, чтобы он мог сноситься непосредственно с Советским правительством. В том же духе выступали и многие другие ораторы.
   Отбиваясь от нападок за саботаж переговоров, Чемберлен вздумал опереться на прецеденты прошлого. Он говорил, что переговоры об англо-японском союзе 1903 г. продолжались полгода, переговоры об англо-французской Антанте 1904 г. шли девять месяцев, переговоры об англо-русской Антанте 1907 г. заняли пятнадцать месяцев... Вывод был ясен: нынешние переговоры с СССР идут всего только четыре с половиной месяца, чего же вы от меня хотите? ["Parliamentary Debates. House of Commons", vol. 350, col. 2023] Трудно представить себе более яркий пример политического тупоумия, чем эти рассуждения британского премьера в обстановке уже почти начавшейся исторической бури.
   Несмотря на возмущение широкой английской общественности, Чемберлен продолжал сохранять верность своей генеральной линии. Он все еще не терял надежды столкнуть Германию и СССР. Об этом ясно говорили все действия британского правительства.
   После беседы с Галифаксом 25 июля мне внушал опасение состав той военной делегации, которую Англия собиралась послать в СССР. Я думал: "Уж если в июне Галифакс не поехал в Москву, так пусть хоть сейчас главным представителем Англии будет какая-либо действительно крупная и активная военная фигура. Это было бы полезно для самих переговоров; это могло бы несколько охладить агрессивный пыл Гитлера".
   Я обратился к Артуру Гринвуду, заместителю лидера лейбористской партии в парламенте, с которым у меня были добрые отношения, и просил его неофициально довести до сведения британского правительства, что советская сторона надеется увидеть во главе английской делегации очень видного военного, лучше всего генерала Горта, тогдашнего начальника британского генерального штаба. Мне точно известно, что Гринвуд исполнил мою просьбу. В ответ он получил письмо от Чемберлена (я сам его читал), в котором премьер сообщал, что правительство, к сожалению, не может поделать Горта в Москву, так как-де сейчас он слишком нужен в Лондоне, но что вместо Горта делегацию возглавит человек, который будет вызывать необходимый "респект" со стороны Советского правительства.
   И что же? 31 июля Чемберлен объявил в парламенте, что кабинет возложил руководство английской военной делегацией на сэра Реджинальда Планкета Эрнле Эрле Дрэкса. Признаюсь, имени его я до того ни разу не слыхал за все семь лет моей предшествующей работы в качестве советского посла в Лондоне. Да и не удивительно: оказалось, что сэр Реджинальд Планкет Дрэкс никакого оперативного отношения к английским вооруженным силам в то время не имел, но зато был близок ко двору и настроен по-чемберленовски. Даже при желании трудно было подыскать кандидатуру, более неподходящую для ведения переговоров с СССР, чем этот престарелый адмирал британского флота. Другие члены делегации (маршал авиации Бэрнетт и генерал-майор Хейвуд) не возвышались над средним уровнем руководящего составу британской армии.
   Когда я узнал о составе английской делегации, я мог сделать только один вывод: "Все остается по-старому, саботаж тройственного пакта продолжается".
   Французское правительство пошло по пути, проложенному его лондонскими коллегами: главой французской делегации был назначен корпусной генерал Думенк, членами -- авиационный генерал Валэн и морской капитан Вийом. Здесь также не было ни одного человека, который мог бы с авторитетом говорить от имени всех вооруженных сил своей страны. В первых числах августа французская делегация прибыла в Лондон. Отсюда обе делегации вместе должны были отправиться в Москву. Я решил устроить для них завтрак. Как ни разочарован я был составом делегаций, долг дипломатической вежливости требовал от меня такого жеста. К тому же мне хотелось лично побеседовать с членами делегаций. Завтрак состоялся в зимнем саду посольства. Кроме английской и французской делегаций, присутствовали также наши военные работники (атташе по военным, воздушным и морским делам) и руководители торгпредства. Справа от меня в качестве старшего гостя сидел адмирал Дрэкс, высокий, худощавый, седой англичанин, со спокойными движениями и неторопливой речью. Когда все было съедено и подали кофе, между мной и Дрэксом произошел следующий разговор:
   
   Я. Скажите, адмирал, когда вы отправляетесь в Москву?
   Дрэкс. Это окончательно еще не решено, но в ближайшие дни.
   Я. Вы, конечно, летите?.. Время не терпит: атмосфера в Европе накалена!..
   Дрэкс. О нет! Нас в обеих делегациях вместе с обслуживающим персоналом около 40 человек, большой багаж... На аэроплане лететь неудобно!
   Я. Если самолет не подходит, может быть вы отправитесь в Советский Союз на одном из ваших быстроходных крейсеров?.. Это было бы очень стильно и внушительно: военные делегации на военном корабле... Да и времени от Лондона до Ленинграда потребовалось бы немного.
   Дрэкс (с кислой миной на лице). Нет, и крейсер не годится. Ведь если бы мы отправились на крейсере, это значило бы, что мы должны были бы выселить два десятка его офицеров из своих кают и занять их место... Зачем доставлять людям неудобства?.. Нет, нет! Мы не пойдем на крейсере...
   Я. Но в таком случае вы, может быть, возьмете один из ваших быстроходных коммерческих пароходов? Повторяю, время горячее, вам надо возможно скорее быть в Москве!
   Дрэкс (с явным нежеланием продолжать дальше этот разговор). Право, ничего не могу вам сказать... Организацией транспорта занимается министерство торговли... Все в его руках... Не знаю, как получится.
   
   А получилось вот как: 5 августа военные делегации отплыли из Лондона на товаро-пассажирском пароходе "City of Exeter", делавшем 13 узлов в час, и только 10 августа прибыли, наконец, в Ленинград. Целых пять дней ушло на плавание в момент, когда на весах истории считались часы и даже минуты!..
   Тогда я думал, что феноменальная медлительность с оформлением и поездкой делегаций в СССР является одним из проявлений того духа саботажа переговоров, с которым мы были слишком хорошо знакомы. Несомненно, в общем и целом я был прав. Однако в настоящее время из опубликованных английским правительством дипломатических документов можно видеть, что в той неторопливости, с которой Дрэкс и его коллеги добирались до Москвы, был еще свой особый смысл. Когда между сторонами произошло соглашение о немедленном открытии военных переговоров, выработка политического пакта не была вполне закончена: надо было еще разрешить вопрос об определении понятия "агрессия". Предполагалось, что политические и военные переговоры будут идти параллельно. И вот в письменной инструкции, данной министерством иностранных дел английской военной делегации на московских переговорах, в 8-м пункте говорилось:
   
   "До заключения политического соглашения... делегации следует не торопиться со своими переговорами, все время следя за ходом политических переговоров и находясь в самой тесной связи с послом Его Величества (в Москве. -- И.М.)" ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)", Third Series, vol. VI, p. 736].
   
   Так как в момент отправки делегаций из Лондона вопрос об определении агрессии все еще висел в воздухе, британское правительство считало, что с их поездкой нечего спешить.
   Здесь еще раз вскрылось расхождение между Лондоном и Парижем. В телеграмме от 13 августа Сиидс просил Галифакса разрешить его недоумение.
   
   "Письменные инструкции адмирала Дрэкса, -- сообщал Сиидс из Москвы, видимо, рассчитаны на то, чтобы военные переговоры шли медленно до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение по еще остающимся политическим вопросам... С другой стороны, инструкции французского генерала предписывали ему добиваться заключения военной конвенции как можно скорее. Ясно, что эти инструкции не совпадают с инструкциями, полученными адмиралом Дрэксом".
   
   Да, конечно, тут было явное расхождение между Лондоном и Парижем. И не только между Лондоном и Парижем, но также (и это было особенно знаменательно) между британским правительством в Лондоне и его собственным послом в Москве. Как ни хорошо тренирован был Сиидс, даже он не выдержал наконец издевательства британского правительства над интересами европейской безопасности и самым элементарным здравым смыслом. В той же телеграмме Сиидс дальше писал:
   
   "Я был бы вам благодарен за срочное разъяснение, ставит ли правительство Его Величества развитие военных переговоров сверх ни к чему не обязывающих общих мест в зависимость от предварительного урегулирования вопроса о "косвенной агрессии". Я глубоко сожалел бы, если бы таково было действительное решение правительства Его Величества, ибо все признаки ясно говорят о том, что советская военная миссия вполне серьезно хочет вести дело" ["Documents on British Foreign Policy (19L9-1939)", Third Series, vol. VI, p. 682-683].
   
   Вот до чего доходила политическая близорукость тогдашних лидеров английской буржуазии! Вот до чего их доводило классовое ослепление!
   На этом по существу кончаются мои личные воспоминания о тройственных переговорах 1939 г., ибо после отъезда военных делегаций в СССР эти переговоры в Лондоне вообще прекратились. Центр тяжести переговоров, надевших теперь военный мундир, был перенесен в Москву, и непосредственного участия я в них не принимал. Однако я не могу просто поставить здесь точку. Логика всего повествования побуждает меня рассказать хотя бы вкратце о том, что же произошло в Москве и чем закончилась злосчастная история тройственных переговоров. В этой части моего изложения мне придется пользоваться уже не собственными воспоминаниями, а тем, что я слышал от других достоверных свидетелей московских событий и что мне в дальнейшем удалось узнать из различных печатных и документальных источников.

Военные переговоры в Москве

   В противоположность английскому и французскому правительствам Советское правительство отнеслось к предстоящим военным переговорам со всей той серьезностью, которой они заслуживали.
   Советская миссия для переговоров состояла из людей первого ранга. Главой миссии был назначен маршал К.Е.Ворошилов, в то время народный комиссар обороны СССР. Членами -- начальник генерального штаба командарм первого ранга Б.М.Шапошников, народный комиссар военно-морского флота флагман флота второго ранга Н.Г.Кузнецов, начальник военно-воздушных сил командарм второго ранга А.Д.Локтионов и заместитель начальника генерального штаба комкор И.В.Смородинов.
   Английская и французская миссии по прибытии в Ленинград были встречены высшими представителями военных и морских властей этого города. Им показали достопримечательности Ленинграда и его окрестностей. Английский посол в СССР Сиидс в своем отчете министерству иностранных дел подчеркивал, что при этом советские власти "явно хотели предоставить гостям все и всяческие возможности" ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)", Third Series, vol. VII, London, 1954, p. 45].
   В Москве английскую и французскую делегации также встречали "по первому классу". В день приезда они были приняты народным комиссаром иностранных дел и народным комиссаром обороны, а вечером присутствовали на обеде, устроенном в их честь советской военной миссией на Спиридоновке. Описывая обед, Сиидс в том же отчете замечал:
   
   "Маршал Ворошилов, которого мне до того не приходилось видеть, был одет в очень красивую белую форму летнего покроя и производил самое благоприятное впечатление своими дружественностью и энергией. Он, видимо, был действительно рад встретиться с миссиями" ["Documents on British Foreign Policy (1919-1939)" Third Series, vol. VII, London, 1954, p 46].
   
   Обед на Спиридоновке произвел на английского посла сильное впечатление.
   
   "Прием продолжался до позднего часа, -- говорил он в своем донесении, -- за обедом последовал превосходный концерт. Царила сердечная атмосфера, и только трудности с языком несколько мешали разговорам. В официальном сообщении о приеме, появившемся в "Известиях", было упомянуто о "дружеских тостах", обмен которыми произошел во время обеда" [Ibid, p. 46-47].
   
   Таким образом, с советской стороны было сделано все возможное для того, чтобы показать ее серьезное отношение к переговорам о военной конвенции и ее искренность в стремлении создать эффективный барьер против повторения агрессии. О том свидетельствовали сами англичане. Ну, а как было с англо-французской стороной?.. Увы, здесь все оставалось по-старому: саботаж тройственного пакта продолжался.
   Это обнаружилось на первом же официальном заседании трех миссий 12 августа. После завершения всех формальностей глава советской делегации предложил ознакомиться с полномочиями каждой делегации. Тут же он предъявил полномочия советской делегации, которые гласили, что наша делегация уполномочивается "вести переговоры с английской и французской военными миссиями и подписать военную конвенцию по вопросам организации военной обороны Англии, Франции и СССР против агрессии в Европе" ["Переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции в Москве в августе 1939 г." -- "Международная жизнь", 1959, No 2, стр. 145].
   Глава французской делегации генерал Думенк зачитал свои полномочия, которые поручали ему "договориться с главным командованием советских вооруженных сил по всем вопросам, относящимся к вступлению в сотрудничество между вооруженными силами обеих стран" [Там же]. Это было значительно меньше, чем полномочия советской делегации, но все-таки генерал Думенк имел возможность вести серьезные переговоры с советской стороной.
   У адмирала Дрэкса положение оказалось гораздо хуже. Выяснилось, что он вообще не имеет никаких письменных полномочий! Нужно ли лучшее доказательство той несерьезности, с которой британское правительство подходило к военным переговорам? Было ясно, что английская миссия была послана в Москву не для срочного заключения военной конвенции, а для безответственных разговоров о военной конвенции. Адмирал Дрэкс пытался выйти из затруднительного положения, заявив, что если бы совещание было перенесено в Лондон, то он имел бы все необходимые полномочия, однако глава советской делегации под общий смех возразил, что "привезти бумаги из Лондона в Москву легче, чем ехать в Лондон такой большой компании" ["Переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции в Москве в августе 1939 г." -- "Международная жизнь", 1959, No 2, стр. 145]. В конце концов адмирал обещал запросить у своею правительства письменные полномочия, которые были им получены только 21 августа, когда, как увидим ниже, надобность в них вообще миновала.
   Итак, отсутствие у адмирала Дрэкса письменных полномочий явилось последней каплей, переполнившей чашу многомесячного терпения Советского правительства. Оно окончательно убедилось, что Чемберлен неисправим и что надежда на заключение пакта превратилась в бесконечно малую величину. Приходилось решать вопрос о защите советских интересов иными путями. Однако круто рвать переговоры, пока другая сторона еще не отказалась от них, было политически неразумно.
   Несмотря на отсутствие у адмирала Дрэкса надлежащим образом оформленных полномочий, советская делегация заявила, что не возражает против продолжения работы совещания. Действительно, 13, 14, 15, 16 и 17 августа состоялось семь заседаний, на которых стороны обменялись сообщениями о своих вооруженных силах и своих планах на случай гитлеровской агрессии. От имени Англии выступали: адмирал Дрэкс, маршал авиации Бэрнетт и генерал Хейвуд; от имени Франции -- генерал Думенк, Валэн и капитан Вийом; от имени СССР -- начальник генерального штаба Б. М. Шапошников, начальник военно-воздушных сил Л. Д. Локтионов и нарком военно-морского флота Н. Г. Кузнецов. Общая картина вооруженных сил трех держав получалась такая:
   Франция располагала 110 дивизиями, не считая противовоздушной обороны, береговой обороны и войск, расположенных в Африке; сверх того имелось до 200 тыс. войск республиканской Испании [Число испанских войск сильно преувеличено], отступивших во Францию после победы Франко и просивших принять их во французскую армию. На вооружении французских сил имелось 4 тыс. современных танков и 3 тыс. пушек крупного калибра от 150 мм и выше (не считая дивизионной артиллерии). Военно-воздушный флот Франции состоял из 2 тыс. самолетов первой линии, около двух третей которых являлись современными, по тогдашним понятиям, самолетами со скоростью истребителей 450-500 и бомбардировщиков 400-450 км в час.
   Англия располагала готовыми 6 дивизиями, могла "в кратчайший срок" перебросить на континент еще 9, а "во втором эшелоне" добавить сверх того 16 дивизий -- всего, стало быть, 31 дивизия. Военно-воздушные силы самой Англии включали свыше 3 тыс. самолетов первой линии.
   Советский Союз располагал для борьбы с агрессией в Европе 120 пехотными и 16 кавалерийскими дивизиями, 5 тыс. тяжелых орудий, 9-10 тыс. танков и 5-5,5 тыс. боевых самолетов.
   Кроме того, к услугам трех великих держав имелись военно-морские флоты, среди которых особенным могуществом отличался британский флот ["Переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции в Москве в августе 1939 г." -- "Международная жизнь", 1959, No 2, стр. 144-158; No 3, стр. 139-158].
   Как видим, вооруженные силы предполагаемых членов тройственного пакта были очень внушительны; они значительно превосходили тогдашние силы Германии и Италии. Этих сил, безусловно, хватило бы для предотвращения фашистской агрессии, но при одном непременном условии -- если бы все три правительства действительно хотели создать единый эффективный фронт против Гитлера и Муссолини. Советское правительство этого очень хотело, чего совсем нельзя было сказать о правительствах Франции и особенно Англии. Вот два характерных факта.
   На заседании 14 августа между маршалом Ворошиловым и генералом Думенком произошел следующий обмен мнениями:
   
   "Маршал К. Е. Ворошилов. Я вчера задал генералу Думенку следующий вопрос: как данные миссии или генеральные штабы Франции и Англии представляют себе участие Советского Союза в войне против агрессора, если он нападет на Францию и Англию, если агрессор нападет на Польшу или Румынию, или на Польшу и Румынию вместе, если агрессор нападет на Турцию?..
   Ген. Думенк. Генерал Гамелен думает, а я, как его подчиненный, думаю так же, что наша первая задача -- каждому крепко держаться на своем фронте и группировать свои силы на этом фронте. Что касается упомянутых ранее стран, то мы считаем, что их дело защищать свою территорию... Но мы им окажем помощь, когда они потребуют ее.
   Маршал К.Е.Ворошилов. А если они не потребуют помощи?
   Ген. Думенк. Нам известно, что они нуждаются в этой помощи.
   Маршал К.Е.Ворошилов. Если же они своевременно не попросят этой помощи, это будет значить, что они подняли руки кверху, что они сдаются.
   Ген. Думенк. Это было бы крайне неприятно.
   Маршал К.Е.Ворошилов. Что тогда предпримет французская армия?
   Ген. Думенк. Франция тогда будет держать на своем фронте силы, которые она сочтет необходимыми" [Там же, стр. 154].
   
   Итак, французский генеральный штаб явно страдал комплексом пассивности. В случае нового "прыжка" Гитлера он рекомендовал будущим участникам пакта "крепко держаться на своем фронте" и ждать... ждать, пока жертва агрессии не позовет их на помощь. В применении к СССР это значило, что, если Гитлер нападет на Польшу или Румынию, Советское правительство должно сконцентрировать силы на своей западной границе и хладнокровно наблюдать, что происходит по другую ее сторону. Только если польское или румынское правительство обратятся к нему, оно может прийти им на помощь... А если не обратятся? Или обратятся слишком поздно? Что тогда?.. Не подлежало сомнению, что стратегия, рекомендуемая французским генеральным штабом, могла привести лишь к торжеству агрессора.
   Еще острее расхождение между советской стороной и стороной англо-французской обнаружилось по другому вопросу. Советская сторона полагала, что если всерьез думать о планах борьбы с агрессорами, то необходимо заранее точно договориться о практических действиях в минуту опасности, не оставляя этого до наступления критического часа. Именно поэтому на том же заседании 14 августа глава советской делегации, имея в виду отсутствие у СССР и Германии общей границы, задал главам английской и французской миссий прямой вопрос:
   
   "Предполагают ли генеральные штабы Великобритании и Франции, что советские сухопутные войска будут пропущены на польскую территорию для того, чтобы непосредственно соприкоснуться с противником, если он нападет на Польшу?.. Имеется ли в виду пропуск советских войск через румынскую территорию, если агрессор нападет на Румынию?"
   
   Уточнив далее, что речь в первую очередь идет о пропуске советских войск через Виленский коридор и через Галицию, советский представитель подчеркнул, что "если этот вопрос не получит положительного разрешения, то я сомневаюсь вообще в целесообразности наших переговоров" ["Переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции в Москве в августе 1939 г." -- "Международная жизнь", 1959, No 2, стр. 155-156].
   Что же ответили английская и французская миссии?
   Сначала они стали доказывать, что никакой проблемы пропуска советских войск вообще не существует, ибо, как заявил генерал Думенк, в случае нападения Германии "Польша и Румыния будут вас, г-н маршал, умолять прийти им на помощь". Когда же маршал К. Е. Ворошилов возразил: "А может быть, не будут", Дрэкс и Думенк дали понять, что вопрос, поставленный советской стороной, является политическим вопросом, не подлежащим компетенции военных миссий. Так как, однако, глава советской делегации заявил, что вопрос о пропуске советских войск имеет "кардинальное значение" [Там же, стр. 156] и что без его удовлетворительного разрешения не может быть и речи о заключении военной конвенции, главы обеих западных делегаций в письменном сообщении констатировали, что для получения ответа на поставленный советской стороной вопрос необходимо обратиться к правительствам Польши и Румынии. Они рекомендовали сделать это правительству СССР и одновременно допускали, что соответствующий запрос могут сделать Лондон и Париж.
   Советское правительство, конечно, не имело никаких оснований делать демарши в Варшаве и Бухаресте; в результате Дрэкс и Думенк взяли на себя обязательство просить английское и французское правительство получить у Польши и Румынии ответ на запрос о пропуске советских войск.
   В конце того же заседания 14 августа советская сторона огласила свое письменное заявление, в котором говорилось:
   
   "Советская военная миссия выражает сожаление по поводу отсутствия у военных миссий Англии и Франции точного ответа на поставленный вопрос о пропуске советских вооруженных сил через территорию Польши и Румынии.
   Советская военная миссия считает, что без положительного разрешения этого вопроса все начатое предприятие о заключении военной конвенции между Англией, Францией и СССР, по ее мнению, заранее обречено на неуспех" ["Переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции в Москве в августе 1939 г." -- "Международная жизнь", 1959, No 2, стр. 157].
   
   На следующий день, 15 августа, Дрэкс сообщил, что обе миссии отправили в Лондон и Париж запросы по интересующему советскую делегацию вопросу.
   Однако в Париже и Лондоне, продолжая тактику саботажа, явно не торопились. Прошло шесть дней, а ответа на столь срочный запрос из западных столиц не было. Тогда 21 августа маршал Ворошилов заявил, что переговоры должны быть временно прерваны, так как теперь члены советской делегации будут заняты на осенних маневрах.
   Поняв, что дело пахнет провалом переговоров, Дрэкс от имени обеих западных делегаций попытался свалить ответственность за эту неудачу на плечи Советского правительства. В прочитанном им письменном заявлении говорилось:
   
   "...Мы были приглашены сюда для того, чтобы выработать военную конвенцию. Поэтому нам трудно понять действия советской миссии, намерение которой, очевидно, заключалось в постановке сразу же сложных и важных политических вопросов... Французская и английская миссии не могут принять на себя ответственность за отсрочку, которая имеет место" [Там же, стр. 158].
   
   В тот же день советская сторона огласила также письменный ответ советской миссии, из которого я приведу здесь следующие выдержки:
   
   "Подобно тому, как английские и американские войска в прошлой мировой войне не могли бы принять участия в военном сотрудничестве с вооруженными силами Франции, если бы не имели возможности оперировать на территории Франции, так и советские вооруженные силы не могут принять участия в военном сотрудничестве с вооруженными силами Франции и Англии, если они не будут пропущены на территорию Польши и Румынии. Это -- военная аксиома...
   Советская военная миссия не представляет себе, как могли правительства и генеральные штабы Англии и Франции, посылая в СССР свои миссии для переговоров о заключении военной конвенции, не дать точных и положительных указаний по такому элементарному вопросу...
   Если, однако, этот аксиоматический вопрос французы и англичане превращают в большую проблему, требующую длительного изучения, то это значит, что есть все основания сомневаться в их стремлении к действительному и серьезному военному сотрудничеству с СССР.
   Ввиду изложенного ответственность за затяжку военных переговоров, как и за перерыв этих переговоров, естественно, падает на французскую и английскую стороны" ["Переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции в Москве в августе 1939 г." -- "Международная жизнь", 1959, No 3, стр. 157].
   
   Таким образом, военные переговоры из-за саботажа Англии и Франции также зашли в тупик.

Дилемма советского правительства

   Что было делать?
   Перед Советским правительством остро встала дилемма: продолжать ли тройственные переговоры с явно нежелающими пакта правительствами Англии и Франции или же поискать какие-либо иные пути для укрепления своей безопасности?
   Здесь на память невольно приходил один яркий эпизод из ранней истории Советского Союза.
   Сразу после Октябрьской революции молодое и еще не окрепшее Советское государство было поставлено перед решением важного и трудного вопроса: как прекратить войну, в обстановке которой оно родилось? От того или иного решения этой задачи зависело все будущее революции и Советской страны, больше того -- все будущее человечества.
   В самом деле, каково было положение? В России только что произошла революция. Она столкнулась с бешеным сопротивлением старых господствующих классов, поддерживаемых всем капиталистическим миром. Она унаследовала от царского режима тяжелую экономическую разруху и темноту широких народных масс, Чтобы устоять и выжить, молодая и еще слабая Советская республика больше всего нуждалась в мире или хотя бы временной "передышке".
   Как же поступило тогда Советское правительство, руководимое В.И.Лениным?
   В знаменитом Декрете о мире от 8 ноября 1917 г. и в последующих нотах, адресованных различным правительствам, оно прежде всего апеллировало ко всем воюющим странам, предлагая немедленно прекратить военные действия и заключить общий, справедливый, демократический мир без аннексий и контрибуций. Советское правительство считало, что такая форма ликвидации войны является наиболее желательной, наиболее соответствующей интересам рабочего класса и всего человечества.
   Известно, что инициатива Советского правительства пала тогда на каменистую почву. Ни Германия и Австро-Венгрия, ни Англия, Франция и США не откликнулись на призыв Советского государства. Скованные в смертельной схватке, они продолжали войну еще свыше года.
   Как в этой ситуации поступило Советское правительство? Как поступил Ленин?
   Советское правительство не пошло ни по пути "революционной войны", на который его толкали так называемые левые коммунисты, ни по пути "ни мира ни войны", который ему рекомендовал Троцкий. Советское правительство избрало иной путь. Ход его рассуждений был такой: если по причинам, от него не зависящим, сейчас нельзя добиться всеобщего демократического мира, что было бы, конечно, самым лучшим, то надо по крайней мере позаботиться о скорейшем выходе из войны собственной страны. Это исключительно важно для спасения революции и для сохранения отечества социализма. Если "передышку" нельзя получить путем заключения общего мира, надо получить ее хотя бы через сепаратный мир с Германией. Да, конечно, Германия -- агрессивно империалистическая держава, но что из того? Советская Россия существует не в вакууме, а в конкретном окружении враждебного ей капиталистического мира. Поскольку общий демократический мир вопреки воле Советского правительства в данный момент неосуществим, надо добиться хотя бы временной "передышки" через соглашение с германским империализмом (разумеется, при непременном условии его невмешательства во внутренние дела Советской России).
   И Ленин сделал решительный шаг, который тогда кое-кому казался отступлением от принципов Октябрьской революции, но который на самом деле являлся гениальным маневрированием именно во славу этих принципов.
   Отсюда -- Брестский мир, мир очень тяжелый, мир с аннексиями и контрибуциями за счет Советской страны, мир плохой, мир "похабный", как называл его Ленин. Однако этот мир дал Советской республике то, что ей тогда больше всего было нужно, дал "передышку", которая, как показало дальнейшее, была необходимой предпосылкой мощного развития СССР в последующие десятилетия. История полностью оправдала действия Ленина в те трудные дни. Ленин показал себя тут как величайший мастер революционного дела , который не жертвует его существом ради революционной фразы [*].
   
   [*] -- Любопытным подтверждением правильности ленинского маневрирования в дни Бреста, подтверждением -- странно сказать -- из лагеря наших врагов, являются размышления немецкого генерала Гофмана, принимавшего участие в брест-литовских переговорах с германской стороны. В своей книге "Война упущенных возможностей" он писал: "Я часто раздумывал о том, не лучше ли было бы, если бы имперское правительство и верховное военное командование уклонилось от всяких переговоров с большевистскими властями. Тем самым, что мы дали им возможность заключить мир и таким образом исполнить страстное желание народных масс, мы им помогли прочно захватить власть и удержать ее" (Гофман. Война упущенных возможностей. М., 1925, стр. 160).
   
   В 1939 г., 22 года спустя после Бреста, Советское правительство снова стояло перед важным и "рудным вопросом. Конечно, за прошедшее с тех пор время многое в мире изменилось, и прежде всего в огромной степени возросло могущество Советского Союза. Но все-таки в ситуации 1939 г. было немало элементов, сходных с теми, которые доминировали в 1917 г.
   В 1939 г. Советскому Союзу опять угрожала большая опасность опасность агрессии со стороны фашистских держав, главным образом со стороны Германии и Японии; больше того -- опасность создания единого капиталистического фронта против Советского государства, ибо, как ярко показала история тройственных переговоров, Чемберлен и Даладье могли в любую минуту перекинуться на сторону фашистских держав и в той или иной форме поддержать их нападение на СССР. Надо было во что бы то ни стало парировать эту опасность, но как?
   Наилучшим выходом, к которому всеми силами и средствами стремилось тогда Советское правительство, было бы создание могущественной оборонительной коалиции из держав, не заинтересованных в развязывании второй мировой войны. Конкретно речь шла в первую очередь о тройственном пакте взаимопомощи между Англией, Францией и СССР. Выше достаточно убедительно показано, что Советское правительство первоначально стало именно на этот путь: именно оно предложило Англии и Франции заключение тройственного пакта взаимопомощи, именно оно в течение целых четырех месяцев упорно вело переговоры о таком пакте с Лондоном и Парижем, проявив при этом почти ангельское долготерпение.
   Однако в силу последовательного саботажа Чемберлена и Даладье, делавших ставку на развязывание германо-советской войны, о чем уже неоднократно говорилось раньше, в августе 1939 г. тройственные переговоры окончательно зашли в тупик, и спор о пропуске советских войск через территорию Польши и Румынии явился лишь последним и решающим звеном в длинной цепи предшествующих разочарований. Теперь стало совершенно ясно, что тройственный пакт для борьбы с агрессорами неосуществим, и притом не по нашей вине. В самом деле, если бы мы даже, допустили, что такой пакт будет в конце концов подписан, то прежде всего возникал вопрос: сколько еще времени понадобится для достижения подобного результата? И не придет ли он слишком поздно для того, чтобы остановить поднятую руку агрессоров? Ведь почва Европы уже горела под ногами!
   Нет, на эффективный тройственный пакт теперь, в августе 1939 г., не приходилось рассчитывать! Стоило ли в таком случае продолжать тройственные переговоры? Стоило ли поддерживать в массах иллюзии на возможность оборонительного союза Англии, Франции и СССР против фашистских агрессоров? Конечно, не стоило.
   Надо было думать о чем-то другом. И тут гениальное маневрирование Ленина в дни Бреста давало ответ на вопрос, что следует делать.
   В случае прекращения переговоров с Англией и Францией перед Советским правительством вырисовывались две возможные перспективы: политика изоляции или соглашение с Германией. Однако политика изоляции в тогдашней обстановке, когда на наших дальневосточных границах уже стреляли пушки (Хасан и Халхин-Гол!), когда Чемберлен и Даладье прилагали величайшие усилия для того, чтобы толкнуть Германию на СССР, когда в самой Германии шли колебания, в какую сторону направить первый удар, -- в такой обстановке политика изоляции была крайне опасна, и Советское правительство с полным основанием отбросило ее. Оставался один выход -- соглашение с Германией. Возможно ли оно было? Да, возможно, ибо с самого начала тройственных переговоров Берлин сильно нервничал и внимательно следил за всеми их перипетиями.
   Как известно, политики и историки на западе создали легенду, будто бы весной и летом 1939 г. СССР вел двойную игру. Так, например, Даладье в апреле 1946 г. писал:
   
   "С мая (1939 г. -- И.М.) СССР вел двойные переговоры: одни -- с Францией, другие -- с Германией" [W.Churchill. Second World War, vol. I, p. 331].
   
   Черчилль менее определенен, но и он в своих военных мемуарах замечает:
   
   "Невозможно установить момент, когда Сталин окончательно отказался от всякого намерения действовать совместно с западными демократиями и решил договориться с Гитлером" [W.Churchill. Second World War, vol. I, p. 326].
   
   Отсюда следует, что Черчилль тоже допускает возможность двойной игры со стороны Советского правительства.
   Для доказательства наличия такой двойной игры американское правительство опубликовало в 1948 г. специальный том о советско-германских отношениях 1939-1941 гг. ["Nazi-Soviet Relations 1939-1941" (далее -- "NSR"). Washington, 1948], который содержит крайне тенденциозную подборку документов германского министерства иностранных дел, захваченных западными державами по окончании второй мировой воины в качестве трофеев.
   После всего, что было сказано выше, едва ли нужно доказывать, что все такие утверждения являются клеветой и злостным измышлением. Однако я тщательно проанализировал этот сугубо антисоветский сборник, и полученный вывод не оставлял сомнения в том, что даже в нем нет никаких доказательств "двойной игры" Советского правительства [Все подробности о тройственных переговорах 1939 г. см.: И. М. Майский. Кто помогал Гитлеру? М., 1962]. Его самое искреннее желание летом 1939 г. состояло в том, чтобы возможно скорее создать крепкий и эффективный тройственный барьер против фашистской агрессии. Только описанный выше саботаж Чемберлена и Даладье помешал этому. В конце августа настал момент, когда надо было переходить к единственно еще оставшемуся выходу. Таким образом, весной и летом 1939 г. не было никакой двойной игры Советского правительства, в чем его обвиняют зарубежные недруги.
   Положение Советского правительства в ходе тройственных переговоров можно было уподобить положению человека, которого все выше захлестывает морской прилив: вот вода дошла до колен, вот она дошла до пояса, потом до груди, потом до шеи... Еще мгновение, и вода скроет голову, если человек не сделает какого-либо быстрого, решительного скачка, который вынесет его на скалу, недоступную для прибоя.
   В самом деле, опасность второй мировой войны надвигалась все ближе: в марте -- апреле она только намечалась, в мае -- июне она стала принимать более конкретные очертания, в июле ее грозное дыхание начало отравлять всю атмосферу Европы, а в середине августа никто уже больше не сомневался, что через несколько дней заговорят пушки и бомбы начнут падать с самолетов.
   Ждать больше было нельзя. Стоявшая раньше перед Советским правительством дилемма превратилась в горькую необходимость заключить соглашение с Германией. Пятимесячный саботаж тройственных переговоров правительствами Англии и Франции при поддержке США не оставлял для СССР иного выхода.

Крах тройственных переговоров и вынужденное соглашение СССР с Германией

   На протяжении всех тройственных переговоров Гитлер самым внимательным образом следил за их развитием. Больше того, он неоднократно, в различных формах, через различных людей пытался вмешаться в них, сорвать их и самому договориться о "дружбе" с Советским Союзом. Несколько раз его представители производили зондаж в Москве о возможности такого развития событий. Однако до тех пор, пока у Советского правительства сохранялась хоть малейшая надежда на успешное завершение тройственных переговоров, оно категорически отклоняло все подходы гитлеровцев.
   Однако в середине августа 1939 г., когда стало совершенно ясно, что Чемберлен и Даладье неисправимы, что они ни за что не пойдут на искреннее сотрудничество с СССР против фашистских агрессоров, положение радикально изменилось. Поэтому, когда 16 августа Риббентроп через своего московского посла Шуленбурга официально поставил вопрос об улучшении отношений между СССР и Германией, Советское правительство ответило согласием на предложение Риббентропа при наличии определенных условий (предварительное торгово-экономическое соглашение, заключение пакта о ненападении т.д.). Гитлер принял эти условия. Тогда 23 августа Риббентроп с обычной для него шумихой прибыл в Москву и в течение одного дня подписал от имени германского правительства пакт о ненападении между обеими странами.
   Характерно, что Чемберлен так и не дал ответа на запрос Дрэкса о пропуске советских войск через Польшу и Румынию. Впоследствии выяснилось, что на соответствующей телеграмме рукой Стренга (в начале августа вернувшегося в Лондон) было начертано: "Нельзя было послать ответ на эту телеграмму, так как не было принято никакого решения".
   В интервью, опубликованном в советской печати 27 августа 1939 г., глава советской военной делегации маршал К.Е.Ворошилов следующим образом охарактеризовал причины провала военных переговоров:
   
   "Советская военная миссия считала, что СССР, не имеющий общей границы с агрессором, может оказать помощь Франции, Англии, Польше лишь при условии пропуска его войск через польскую территорию, ибо не существует других путей для того, чтобы советским войскам войти в соприкосновение с войсками агрессора...
   Несмотря на всю очевидность правильности такой позиции, французская и английская военные миссии не согласились с такой позицией советской миссии, а польское правительство открыто заявило, что оно не нуждается и не примет военной помощи от СССР...
   В этом основа разногласий. На этом и прервались переговоры".
   
   Отвечая далее на вопрос журналиста, верно ли сообщение агентства Рейтер, будто бы Советское правительство прекратило тройственные переговоры ввиду заключения им соглашения с Германией, глава советской делегации сказал:
   
   "Не потому прервались военные переговоры с Англией и Францией, что СССР заключил пакт о ненападении с Германией, наоборот, СССР заключил пакт о ненападении с Германией в результате, между прочим, того обстоятельства, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик в силу непреодолимых разногласий".
   
   Здесь были поставлены все точки над i.
   Каковы же были последствия заключенного нами с Германией пакта?
   Отпадала опасность образования единого капиталистического фронта против СССР; Советская страна выигрывала время, необходимое для подготовки страны к обороне.
   Правда, заключение пакта с Германией могло быть использовано (и действительно было использовано) для раздувания антисоветской истерии в "демократических странах"; здесь нашлись люди, даже не враждебные СССР, которые не сумели правильно понять его действия и делали ошибочные выводы в отношении нашей политики. Однако, взвесив все, Советское правительство сочло возможным подписать соглашение с Германией, навязанное ему глупо преступной политикой Чемберлена и Даладье.
   В качестве последнего слова по этой части моего повествования мне хочется привести здесь высказывания, принадлежащие двум людям из двух противоположных лагерей.
   27 ноября 1958 г. Советское правительство адресовало президенту США большую ноту, в которой коснулось мировой ситуации накануне второй мировой войны:
   
   "Известно, что США, а также Великобритания и Франция, -- говорилось в этой ноте, -- далеко не сразу пришли к выводу о необходимости установления сотрудничества с Советским Союзом в целях противодействия гитлеровской агрессии, хотя со стороны Советского правительства постоянно проявлялась готовность к этому. В столицах западных государств в течение длительного времени брали верх противоположные стремления..."
   
   Только когда фашистская Германия, опрокинув близорукие расчеты вдохновителей Мюнхена, повернула против западных держав, когда гитлеровская армия начала свое движение на Запад, раздавив Данию, Норвегию, Бельгию и Голландию и повергнув Францию, правительствам США и Великобритании не оставалось ничего иного, как признать допущенные ими просчеты и стать на путь организации совместного с Советским Союзом отпора фашистской Германии, Италии и Японии. При более дальновидной политике западных держав такое сотрудничество Советского Союза, США, Великобритании и Франции могло быть установлено намного раньше, в первые же годы после захвата Гитлером власти в Германии, и тогда не было бы ни оккупации Франции, ни Дюнкерка, ни Пирл-Харбора (курсив мой. -- И.М.). Тогда стало бы возможным сберечь миллионы человеческих жизней, отданных народами Советского Союза, Польши, Югославии, Франции, Англии, Чехословакии, США, Греции, Норвегии и других стран для обуздания агрессоров ["Правда", 28.IX 1958].
   У.Черчилль в своих военных мемуарах, касаясь тройственных переговоров 1939 г., пишет:
   
   "Не может быть сомнения, даже в свете исторической перспективы, что Англия и Франция должны были бы принять русское предложение... Но Чемберлен и министерство иностранных дел были точно заворожены загадкой сфинкса. Когда события несутся с такой быстротой и таким огромным массовым потоком, как было в то время, правильнее всего делать последовательно один шаг за другим. Союз Англии, Франции и России в 1939 г. вызвал бы в сердце Германии глубочайшую тревогу, и никто не может доказать, что война тогда не могла бы быть предупреждена (курсив мой. -- И.М.). Следующий шаг мог бы быть предпринят при наличии превосходства сил на стороне союзников. Дипломатия вернула бы себе инициативу. Гитлер не мог бы позволить себе ни ввязаться в войну на два фронта, которую он сам всегда так сильно осуждал, ни допустить неудачу. Жаль, что он не был поставлен в столь трудное положение, которое могло бы стоить ему жизни... Если бы, например, мистер Чемберлен по получении русского предложения сказал: "Да, объединимся вместе все трое и сломаем Гитлеру шею", или какие-либо иные слова того же содержания, парламент это одобрил бы, Сталин это понял бы, и история могла бы принять иное течение... Вместо того (в ответ на русское предложение. -- И. М.) последовало долгое молчание, а тем временем подготовлялись разные полумеры и крючкотворные компромиссы" [W.Churchill. The Second World War, vol. I, p. 325].
   
   Несмотря на все различия между авторами приведенных цитат (а мне едва ли нужно доказывать, что различия очень велики), оба едины в своем мнении, что вторая мировая война могла бы быть предотвращена, если бы СССР, Англия, Франция и США (а как минимум -- СССР, Англия и Франция) быстро, твердо и решительно образовали эффективный барьер против агрессии фашистских держав.
   Кто помешал образованию такого барьера? Советский Союз? Нет, Советский Союз в этом невиновен! Наоборот, Советский Союз сделал все возможное для создания барьера против агрессии. Сказанное на предыдущих страницах не оставляет в этом ни малейшего сомнения. Образованию тройственного барьера в действительности помешали "кливденская клика" в Англии и "200 семей" во Франции. А если говорить о лицах, которые помогали Гитлеру, которые предали дело мира, которые наиболее полно олицетворяли эти реакционные силы и наиболее активно проводили угодную им политику, то надо в первую очередь назвать Чемберлена и Даладье. Особенно Чемберлена, ибо вне всякого сомнения он играл ведущую роль в лагере "умиротворителей".
   Нередко английские историки и политики стремятся хоть немножко обелить зловещую фигуру героя мюнхенской политики и пишут о "трагедии человека, имевшего добрые намерения". Так изображает Чемберлена, например, видный консервативный деятель Маклеод [Macleod. Neville Chamberlain. London, 1961] в своей биографии последнего предвоенного премьера. Все такие попытки являются не чем иным, как лицемерной фальсификацией истории. Для людей, которые берутся управлять государством, мало иметь "добрые намерения" -- от них требуется умение находить правильные методы их осуществления. Невиль Чемберлен явно не обладал таким умением, и потому его "добрые намерения" привели лишь к страшной катастрофе. Да и были ли у него действительно "добрые намерения"? Апологеты Чемберлена любят говорить, что он стремился к миру. Допустим, но к какому миру? Все, что нам известно о Чемберлене, говорит о том, что может быть он стремился к миру для Англии и Франции, но готов был ради этого залить кровью СССР, Польшу, Чехословакию и многие другие страны. Можно ли такие намерения именовать "добрыми"?
   Нет, нет! Чемберлен и Даладье на великом суде истории не заслуживают снисхождения. Трудно переоценить всю глубину их ответственности за содействие развязыванию второй мировой войны и за бесчисленные жертвы, потери и страдания, которые она принесла с собой человечеству.
   
   
   

Часть шестая.
Начало Второй Мировой войны

Нападение Германии на Польшу

   В 5 часов 30 минут утра 1 сентября 1939 г., без предварительного ультиматума или формального объявления войны, гитлеровская Германия напала на Польшу. В 5 часов 40 минут утра Гитлер выступил по радио с обращением к своей армии, в котором заявлял, что польское правительство отклонило мирное урегулирование спорных вопросов и поэтому он вынужден апеллировать к силе оружия. Одновременно дивизии вермахта перешли границы Польши из Восточной Пруссии, Померании, Познани и Словакии, а германская авиация обрушилась всей своей мощью на польские города. В тот же день, 1 сентября, нацистский лидер Данцига Ферстер объявил о воссоединении этого города с третьим рейхом.
   Перечисленные события сразу поставили правительства Англии и Франции перед грозным вопросом: что делать?
   Формальный ответ на этот вопрос был очень прост. 31 марта 1939 г. Англия и Франция дали Польше одностороннюю гарантию ее целостности и независимости. 6 апреля того же года заявлением польского министра иностранных дел Бека эта односторонняя гарантия была превращена в двухстороннюю с тем, что в дальнейшем между Польшей и Англией будет подписан формальный пакт взаимопомощи (между Польшей и Францией такой пакт уже существовал). Действительно, 24 августа 1939 г. Польша и Англия заключили подобный пакт. Таким образом, 1 сентября 1939 г., когда гитлеровская Германия напала на Польшу, Англия и Франция, в соответствии с буквой и духом названных соглашений, должны были бы немедленно и безоговорочно с оружием в руках выступить на защиту своего союзника...
   Должны были бы! Но тут-то как раз и начинали обнаруживаться те подводные камни, которые толкали внешнюю политику Англии и Франции с пути разума и чести на путь глупости, лицемерия и предательства. Я подробно рассказывал, как упрямый саботаж со стороны правительств Чемберлена и Даладье воспрепятствовал заключению накануне войны тройственного пакта взаимопомощи между СССР, Англией и Францией -- единственной меры, которая могла воспрепятствовать гитлеровской агрессии, предупредить нападение Германии на Польшу. Я рассказывал также о безумной политической слепоте и легкомыслии "правительства полковников" в Варшаве, хвастливо заявлявшего, что ему не нужна помощь СССР для защиты от гитлеровской Германии. Вот почему первой мыслью английского и французского премьеров при получении известий о грозных событиях в Польше, мыслью, которая, конечно, не высказывалась открыто, но которая доминировала над их сознанием, было: а нельзя ли как-либо уклониться от выполнения: данных Польше обязательств? Я прямо говорю о наличии такой мысли у Чемберлена и Даладье, потому что, как мы это скоро увидим, их действия в течение последовавшего затем месяца являлись точным воплощением ее на практике.
   Формально события развертывались так: 1 сентября в 9 часов 40 минут английский и французский послы в Берлине вручили германскому министру иностранных дел Риббентропу заявление своих правительств, сущность которого сводилась к ультиматуму: если Германия немедленно не прекратит военных действий и не эвакуирует из Польши свои войска, Англия и Франция выполнят договорные обязательства в отношении Польши.
   За 12 часов до этого, вечером 31 августа, Муссолини, который официально еще оставался "нейтралом", предложил урегулировать германо-польский конфликт путем посредничества: должна была спешно собраться "конференция пяти" (Германия, Италия, Англия, Франция и Польша) и разрешить спорные вопросы за зеленым столом. Итальянскому диктатору явно мерещился новый "Мюнхен". Чемберлен и Даладье ухватились обеими руками за предложение Муссолини и стали затягивать выполнение своих обязательств перед атакованным союзником. Именно поэтому они в течение 54 часов после нападения Германии на Польшу не объявляли ей войны. По всей вероятности, они ждали бы и дольше в надежде "мюнхенским" путем разрешить германо-польский конфликт. Но тут расчеты умиротворителей спутал Гитлер. Он потребовал в качестве предпосылки для "конференции пяти" аннулирования англо-французского ультиматума от 1 сентября. Чемберлен и Даладье на это не решились: уж слишком высоко поднялась в их странах волна гнева и негодования против гитлеровской агрессии. В результате попытка Муссолини провалилась. Война пошла дальше своим железным шагом.
   Сведения об этих закулисных ходах и контрходах проникли в печать и политические круги. Они вызвали в массах сильное волнение. Это волнение нашло чрезвычайно яркое отражение на вечернем заседании палаты общин 2 сентября.
   После того как Чемберлен скучно и монотонно рассказал о том, что английское и французское правительства еще не получили от Гитлера ответа на свой демарш от 1 сентября и что они не могут признать нарушения односторонним актом статуса Данцига, установленного Версальским договором, со скамьи лейбористской оппозиции стремительно вскочил Артур Гринвуд. Он временно выполнял обязанности лидера оппозиции и сейчас находился в состоянии чрезвычайного возмущения.
   В этот момент со скамьи консерваторов, где тоже чувствовалось большое напряжение, депутат Л.Эмери, обращаясь к Гринвуду, крикнул:
   -- Говорите от имени Англии!
   Л.Эмери был ярый империалист и реакционер, но считал, что верность данному слову является делом национальной чести Англии. Он был не меньше Гринвуда возмущен медлительностью Чемберлена в выполнении обязательств перед Польшей и хотел, чтобы Гринвуд сейчас выступал не только как представитель партии оппозиции, но и как представитель всей нации. Палата выразила Л.Эмери шумное одобрение.
   -- Я должен выразить крайнее изумление, -- начал Гринвуд, -- что наши обязательства в отношении Польши не вступили в действие еще вчера... Палата потрясена сообщением премьер-министра... Как?! Акт агрессии совершен 38 часов назад, а мы до сих пор молчим!.. Сколько времени еще Англия будет медлить?.. Каждая минута сейчас означает потерю тысяч жизней, угрозу нашим национальным интересам, самим основам нашей национальной чести. Ждать больше нельзя. Жребий брошен.
   Скамьи оппозиции выразили бурное одобрение оратору, а на скамьях консерваторов многие не скрывали своего удовлетворения. Гринвуд выразил то, что чувствовала в этот критический момент нация, и его слова стали историческими.
   Чемберлен был смущен, пытался оправдываться, ссылаясь на трудности телефонных переговоров между Лондоном и Парижем, он в конце концов вынужден был дать обещание, что не позже завтрашнего утра правительство сообщит народу вполне определенное решение ["Parliamentary Debates. House of Commons", 2.IX 1939].
   Результатом описанной сцены, а также всевозраставшего негодования масс было то, что в воскресенье 3 сентября в 9 часов утра английский посол в Берлине Н.Гендерсон вручил германскому правительству ноту, в которой заявлялось, что если в течение двух часов не последует согласия Гитлера на вывод немецких войск из Польши, Англия объявит Германии войну. Аналогичный демарш сделал и французский посол в Берлине с той лишь разницей, что срок французского ультиматума истекал не в 11, а в 5 часов дня 3 сентября.
   Гитлер, конечно, оставил "финальное обращение" Англии и Франции без ответа, и в 11 часов 15 минут утра Чемберлен в кратком выступлении по радио вынужден был объявить о состоянии войны между обеими странами.
   В то же утро происходило заседание парламента. Премьер-министр был подавлен. Голос его звучал глухо и с надрывом.
   -- Это печальный день для всех нас, -- говорил Чемберлен, -- но ни для кого он так не печален, как для меня. Все, ради чего я работал, все, на что я надеялся, все, во что верил на протяжении моей общественной деятельности, все это лежит сейчас в руинах.
   Я сидел на своем месте в галерее для послов и думал: "Ты только пожинаешь плоды своей собственной глупости и злокозненности. Колесница справедливости медленно движется, но все-таки движется, и сейчас ты топал под ее колесо. Жаль только, что за твои преступления расплачиваться придется широким массам народа".
   Гринвуд от имени лейбористской партии обещал правительству полную поддержку в борьбе против гитлеровской Германии. То же сделал Арчибальд Синклер от имени либеральной партии. Ллойд Джордж заявил, что, хотя в прошлом он часто критиковал внешнюю политику правительства, теперь, в создавшейся обстановке, он считает своим долгом помочь ему довести войну до конца.
   На этом заседании выступил также Черчилль. Он предостерегал от легкого отн