Ну, и сказочникъ же былъ покойный дѣдъ, царствіе ему небесное,-- такой сказочникъ, что даже въ Полтавѣ о немъ знали, даромъ что до нея отъ нашего хутора и въ недѣлю не доберешься, особенно если въ распутицу. Извѣстное дѣло -- слава: ни распутицы, ни разстоянія не существуетъ для нея, такъ и плыветъ безъ удержу съ людскою молвой, какъ волна за волною... И частенько навѣдывались къ намъ добрые люди ради этихъ сказокъ. Въ Кобеляки ли ѣдутъ, въ Золотоношу ли на выборы, на крестины ли къ протопопу спѣшатъ, а, все-таки, нѣтъ-нѣтъ, да и завернутъ къ дѣду на хуторъ послушать, особенно если дѣло подъ праздники. Наставитъ тогда бабушка пироговъ съ кашей, съ капустой, со сливами, съ тертымъ макомъ и со всякою другою всячиной, а пекла она ихъ такъ, не въ похвальбу будь сказано, что даже мать протопопица, на что ужь, кажется, именитая дама по пирожной части была, а и то завидовала покойницѣ; принесетъ дѣдъ изъ погреба свою знаменитую настойку "полоскунку", секретъ которой еще отецъ его, покойникъ, у гадячской попадьи на двѣ поросныя свиньи вымѣнялъ; выложатъ на столъ еще всего другаго горячаго, да и кланяются, просятъ: "не побрезгуйте, молъ, гости добрые, хлѣбомъ-солью, не обижайте хозяина и хозяйку". Позакусятъ гости, покрякаютъ да похвалятъ "полоскунку", погадаютъ, на какихъ такихъ "фигахъ-мигахъ" она настоена, поспорятъ, ну, и начнетъ тутъ дѣдъ разсказывать бывальщину, да такую, что малодушному человѣку лучше и не слушать, право. У самыхъ храбрыхъ, бывало, чубы кверху лѣзутъ и духъ захватываетъ, а, все-таки, каждому хотѣлось послушать, такой ужь покойникъ былъ мастеръ. Да что ужь, сама пугливая предводительша, хоть и заткнетъ вначалѣ уши и причитаетъ: "ой, боюсь, ой, не расказывайте!", а, все-таки, въ концѣ-концовъ, вынетъ изъ ушей пальцы и проситъ только не поминать чорта чортомъ. "Какъ хотите,-- проситъ,-- поминайте его окаяннаго, а только не такъ!" -- и слушаетъ... Страшное разсказывалъ дѣдъ и каждый разъ клялся, что все это сущая правда была. Такъ и говорилъ: "чтобъ у меня горло пересохло, чтобы горилки не выпить мнѣ, коли вру! "-- ну, а станетъ ли человѣкъ такую клятву говорить понапрасну? Оно, конечно, по нонѣшнимъ маловѣрнымъ временамъ... А, впрочемъ, лучше вотъ сами послушайте, что разсказалъ дѣдъ подъ святой вечеръ. Набилъ онъ свою старую люльку, закурилъ, потянулъ хорошо, да и началъ.
I.
Было это еще, видите ли, за гетмана Дорошенко {Петръ Дорошенко -- гетманъ правобережной Украйны, оставшейся въ союзѣ съ Польшей, когда Самойловичъ гетманствовалъ въ лѣвобережной, называвшейся "Московскою". Дорошенко всю жизнь свою посвятилъ возсоединенію раздѣленной родины, изъ-за чего велъ долгую и упорную борьбу съ Самойловичемъ и Москвою. Народъ въ своихъ пѣсняхъ, думахъ и легендахъ считаетъ его однимъ изъ величайшихъ своихъ героевъ.}, чтобы ему на томъ свѣтѣ однѣ галушки снились, славный козакъ былъ! У насъ тогда малая зачепка съ Москвой шла, ну, и гетманъ, вѣчная ему память, слышно было, что народъ скликать хочетъ. Какъ никакъ, а только "старшина" стала усы покручивать, въ полкахъ сабли точили и коней ковали, дивчата, какъ водится, расшитыми рукавами глаза утирали да почаще стали въ садки выбѣгать, ну, а кое-гдѣ, говорили, уже и до драки со стрѣльцами доходило дѣло... Гонцы туда и сюда скакали, по улицамъ народъ какъ пчелиный рой жужжалъ,-- видно было, что не миновать горячей каши да червоннаго пива, ну, а прадѣду моему, царствіе ему небесное, лучшаго ничего и не надо было. Былъ онъ тогда войсковымъ товарищемъ и ратное дѣло любилъ больше горилки и жартованья {Ухаживанья.}, хочь и ласъ былъ, по правдѣ говоря, покойникъ до молодыць и чарки, не во гнѣвъ ему будь сказано, какъ котъ на сало. Извѣстно, козацкая душа, когда во рту сухо да нельзя тебѣ освѣдомиться: тонко ли полотно на расшитой сорочкѣ, или тамъ плахта, что ли, къ примѣру, хорошо соткана, то и скучно на душѣ,-- на то и козакъ! И молодыци льнули къ нему, такъ льнули, какъ мухи на медъ, потому что бравый изъ себя лыцарь былъ, хоть куда, никому не уступитъ... Высокій, статный, чернявый, усъ имѣлъ длинный, за ухо закладывалъ, и рубака былъ не послѣдній, съ самимъ чортомъ биться готовъ былъ. За жениханье да чарку и прозвали его въ Сѣчи "ласымъ" {Лакомкой.}. И не разъ остерегали его товарищи: "Ой, гляди, Петро, не добромъ кончится тебѣ твое жениханье {Любезничанье.}, не доводитъ оно до добра, того и гляди, ноги перебьютъ",-- да не слушалъ, не сдавался покойникъ, пока на бѣду не наткнулся... Послѣ ужь и самъ другихъ остерегалъ.
Такъ вотъ и радовался покойникъ, что войной запахло. Объ одномъ только Бога молилъ, чтобы въ хорошую передѣлку ему попасть, да такъ, чтобы самъ гетманъ о немъ провѣдалъ. И похвались онъ разъ въ шинкѣ за чаркою, что изъ-за этого самаго онъ и съ чортомъ подружиться бы не прочь. Такъ и сказалъ... "За это за самое,-- говоритъ,-- я бы ему, куцому, ни въ чемъ не отказалъ. Души, конечно, не отдалъ бы,-- говоритъ,-- потому душа у меня козацкая, нечистый къ ней и, приступиться не смѣетъ, ну, а услугу бы всякую сдѣлалъ!" Сболтнулъ человѣкъ зря, а посмотрите же, люди добрые, что изъ этого вышло. Извѣстное дѣло, не хочешь лиха, не болтай зря глупаго слова.
Сидѣлъ на ту пору въ шинкѣ тоже молодой козакъ въ богатомъ жупанѣ и совсѣмъ какъ бы въ прадѣда складомъ: и росту такого же, и плечи такія, какъ у него, широкія, и даже съ лица схожій, только, вотъ, какъ смерть блѣдный. Ни кровинки въ лицѣ не было, а губы ровно у мертвеца, синія, не то помирать человѣкъ собирался, не то отъ тяжкой болѣзни всталъ. Ни съ кѣмъ не заговаривалъ козакъ, сидѣлъ насупившись, да тянулъ себѣ молча горилку, а какъ сболтнулъ прадѣдъ свое глупое слово, онъ посмотрѣлъ на него, покрутилъ усъ, да и поднялся.
Чокнулись они, да и стали пить вмѣстѣ. Пили, пили, а ужь сколько выпили, то и самъ шинкарь Сруль не могъ сказать, счетъ потерялъ. Вышелъ послѣ того прадѣдъ изъ шинка, видитъ -- буря по улицѣ мететъ, свѣтъ пылью застилаетъ, вербы до самаго низа клонитъ и его самого подхватываетъ, изъ стороны въ сторону кидаетъ, идти не даетъ. Хочетъ прадѣдъ вправо, а буря его влѣво относитъ, возьметъ онъ влѣво, анъ, глядишь, несетъ его вправо, ровно бы языкомъ отъ колокола шатаетъ... "Цуръ тебѣ и пекъ,-- думаетъ онъ,-- ишь, какъ нечистая сила разыгралась, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! Оно бы слѣдовало по-настоящему,-- говоритъ,-- куму провѣдать, ей Богу же, слѣдовало бы, да гдѣ тебѣ дойти? Самъ чортъ, и тотъ не дойдетъ! Вишь, какъ шатаетъ, анаѳемская! Еще,-- говоритъ,-- не дай Боже, какой добрый человѣкъ подумаетъ, что я пьяный!" Почесалъ прадѣдъ подъ шапкой, уперся на мѣстѣ, а буря какъ зареветъ, какъ подхватитъ его... "Тю... Тю... на тебя!-- кричитъ покойный,-- стой, нечистая тебя возьми!" -- такъ куда тебѣ, несетъ его и слушать не хочетъ, какъ ни упирался бѣдняга, да прямо и бухъ въ стогъ сѣна.
-- Ну, это еще и слава Богу, если такъ,-- говоритъ прадѣдъ, зарываясь въ сѣно.-- Ишь, какъ нечистый расшатался, должно съ вѣдьмой женихается, проклятый, не иначе!
Зарылся онъ въ сѣно и только было глаза сомкнулъ, спать собрался, глядь, анъ, тотъ козакъ предъ нимъ стоитъ и глаза на него уставилъ.
-- А я къ тебѣ, Петро,-- говоритъ.
-- Что, же, ложись, товарищъ,-- отвѣчаетъ прадѣдъ.-- Постель, кажись, хорошая, шире поповской будетъ...
-- Не спать я пришелъ,-- говоритъ козакъ,-- дѣло есть. И такое дѣло, такое,-- говоритъ,-- дѣло, Петро, что если выручишь меня, я тебѣ крѣпко заслужу...
Вздохнулъ козакъ и такъ грустно, что прадѣду даже жалко его стало. "Ге,-- думаетъ,-- отчего же бы мнѣ и не выручить товарища, когда ему, знать, сильная бѣда приходитъ?"
-- Какое же твое дѣло будетъ?-- спрашиваетъ.
-- Разведи,-- говоритъ,-- меня съ женою,-- вотъ какое дѣло!-- Даже глаза вытаращилъ отъ изумленія прадѣдъ, своимъ ушамъ не повѣрилъ.
-- Эге, ге, козаче, -- говоритъ, -- хорошую же, значитъ, наливалъ намъ Сруль горилку, если у тебя всѣ клёпки въ головѣ спутало... Очумѣлъ ты, что ли?... Развѣ попъ я, чтобы мужа съ женой разводить?
-- И не попъ, а можешь, въ томъ-то и штука!-- отвѣчаетъ козакъ, -- Самъ же ты похвалялся, что на все готовъ, лишь бы славу ратную взять, да чтобы гетманъ о тебѣ провѣдалъ... Ну, слушай же, сдѣлаю я все, чего ты хочешь, но и ты же выручай меня, какъ похвалялся... Вотъ тебѣ слово мое, что все будетъ такъ, какъ ты хочешь.
-- Вотъ такъ оказія,-- говоритъ,-- чудеса, право! Сколько лѣтъ живу на свѣтѣ, чего-чего ни видѣлъ, въ какихъ передѣлкахъ ни бывалъ, а еще ни разу не доводилось слышать мнѣ, чтобы мужъ самъ себѣ рога выпрашивалъ... Вотъ же, ей-Богу, ни разу...
-- Не роговъ я выпрашиваю, человѣче, а свободы, потому что закрѣпощена душа моя,-- отвѣчаетъ грустно козакъ.-- Видишь ли, у насъ съ женой такой уговоръ былъ, что пока ей другой не полюбится, или хоть только приглянется, до тѣхъ поръ долженъ я ея рабомъ быть и душой, и тѣломъ... Ничего не должно быть у меня, кромѣ нея одной,-- ни родины, ни товарищей,-- словно бы здрадникъ я... Пойми же мою муку, Петро,-- говоритъ,-- если и на томъ свѣтѣ не должна моя душа знать покоя, если и оттуда, изъ холодной домовины {Могила, гробъ.}, жена можетъ вызвать ее и рабомъ дѣлать...
Заломилъ бѣдный козакъ руки и вдругъ такъ горько заплакалъ, что и прадѣдъ чуть было не заплакалъ съ нимъ вмѣстѣ. Чесалъ онъ затылокъ, чесалъ, а все никакъ въ толкъ взять не могъ, -- никогда ему не доводилось такое слышать. "Вотъ такъ оказія,-- думаетъ,-- ей же Богу, никогда такого еще на свѣтѣ не бывало, самъ Соломонъ премудрый, и тотъ не зналъ бы, что сказать тутъ, право!"
-- А зачѣмъ же, козаче,-- спрашиваетъ, наконецъ,-- ты да такой уговоръ съ бабой, чтобъ ей трясця приснилась, дѣлалъ, а?
Вздохнулъ козакъ.
-- Моя вина,-- отвѣчаетъ,-- полюбилась ужь очень, очаровала, ну, и пошелъ я съ дуру на такой уговоръ... Знать, Господь наказать хотѣлъ, потому что, правду сказать, очень я ласъ на молодицъ былъ и крѣпко любилъ женихаться...
-- Те, те, те,-- протянулъ прадѣдъ, почесавъ темя,-- вотъ оно что!...-- и еще сильнѣе заскребъ затылокъ.-- А какъ будто не хорошо оно, говорятъ люди, ласовать и женихаться, козаче... Какъ ты думаешь?
-- Теперь и я такъ думаю,-- отвѣчаетъ печально козакъ.
-- То-то, вотъ,-- говоритъ прадѣдъ, добираясь съ затылка до чуба.
Помолчали тутъ оба, помолчали, да козакъ и говоритъ опять:
-- Что же, Петро, выручишь ты меня или ты только на вѣтеръ, какъ баба, похвалялся въ шинкѣ? Обѣщаю я тебѣ, что все; по-твоему будетъ, обѣщай же и ты мнѣ... Мастеръ, вѣдь, ты на эти дѣла,-- другого такого и не найдешь, поди...
"Мастеръ-то мастеръ, чтобъ тебѣ тошно стало,-- думаетъ прадѣдъ, скребя затылокъ, -- да только какъ бы и мнѣ, чортовъ сынъ... не влетѣло за такое мастерство, какъ тебѣ... Ну, да только -- нѣтъ, не такой я дурень, чтобъ уговоры съ бабой дѣлать,-- держи карманъ! Да и не годится мнѣ отказываться, разъ я похвалился... Опять же и товарища какъ не выручить?"
-- А злая она, твоя жена?-- спрашиваетъ.
-- Нѣтъ, для меня не злая, только любитъ ужь очень, какъ пьявка впилась,-- отвѣчаетъ козакъ.
-- И неужто такъ-таки никому никогда и не моргнула даже?
-- Въ томъ-то и бѣда, что ни разу,-- вздохнулъ бѣдняга.
-- Дивно мнѣ что-то,-- отвѣчаетъ прадѣдъ нерѣшительно,-- какъ будто и не бываетъ оно такъ на свѣтѣ... Ну, да, можетъ, поганая она изъ себя?
-- Нѣтъ,-- говоритъ,-- не поганая, видная молодыця, на рѣдкость баба.
"Ишь ты какое диво!" -- думаетъ прадѣдъ. Скребъ онъ затылокъ, долго скребъ, а наконецъ и согласился таки,-- даже слово козацкое далъ.
-- Ну, хорошо,-- говоритъ,-- отчего бы и не помочь товарищу, только и ты,-- говоритъ,-- свое обѣщаніе помни.
-- Объ этомъ не безпокойся,-- живо отвѣтилъ повеселѣвшій сразу козакъ.-- Все будетъ, какъ хочешь... Такъ даешь слово?
-- Даю тебѣ козацкое слово, -- говоритъ прадѣдъ.-- Только гдѣ же она, эта твоя жинка, чортъ бы ее взялъ, да и когда мнѣ?...
Не договорилъ онъ, все ему еще какъ-то дивнымъ казалось -- И объ этомъ не безпокойся,-- придетъ часъ и узнаешь,-- говоритъ козакъ.-- Ну, а пока спи себѣ спокойно.
Сказалъ и исчезъ, какъ въ землю провалился. А прадѣдъ залѣзъ въ сѣно, сомкнулъ глаза и заснулъ сейчасъ же. Сколько спалъ -- трудно сказать, а только слышитъ, вдругъ, трясетъ его кто-то, да здброво-таки трясетъ.
-- Вставай же, пьяница,-- оретъ чей-то сердитый голосъ,-- очнись!... Ишь какъ нализался, чортовъ сынъ!... Ну, же, тебѣ говорю, пьяница!
"Вотъ такъ лается ни за что, ни про что человѣкъ, -- думаетъ прадѣдъ, не открывая сонныхъ глазъ.-- Да еще и не хорошо же лается, бисовъ сынъ".
-- Ну же,-- тормошатъ его,-- вставай, колода пьяная!... Долго ли будешь ты, всѣ чорты твоему батькѣ, какъ безногая кобыла валяться? Три ведра воды уже на чортову голову пошло, выльемъ и четвертое.
"Хочетъ, видно, человѣкъ попробовать, сильна ли у меня рука,-- думаетъ прадѣдъ,-- ей же Богу хочетъ!" Открылъ онъ глаза, наконецъ, да сейчасъ же и снова зажмурилъ, такъ и рѣзнуло ихъ яркое солнце.
"Ишь ты, чудасія,-- думаетъ, -- былъ, кажись, вечеръ и вдругъ день сталъ... можетъ, и ошиблось какъ-нибудь солнце".
-- Очухался!-- слышитъ онъ надъ собою прежній голосъ.-- Слава Богу, добудились, открылъ, чортовъ сынъ, глаза, да снова закрылъ... Вставай же, пьяная гадюка, а не то...
Тутъ ему дали такого здороваго штурханца {Толчокъ кулакомъ въ ребра.}, что бѣдняга волей-неволей открылъ снова глаза. Смотритъ и себѣ не вѣритъ: стоитъ ясное утро, а два гетманскихъ стража, одинъ поменьше, потолще да поспокойнѣе, а другой повыше, потоньше и погорячѣе, такъ и бьются надъ нимъ.
-- А зачѣмъ бы мнѣ и вставать?-- спрашиваетъ прадѣдъ.
-- Слышишь, Микито,-- говоритъ тотъ, что погорячѣе, тому, что потолще,-- и еще спрашиваетъ, бисовъ сынъ, зачѣмъ ему вставать... Гетманъ кличетъ!
-- Гетманъ кличетъ?-- размышлялъ вслухъ прадѣдъ.-- А зачѣмъ же бы это и понадобился я гетману?
-- Вотъ такъ чудакъ, Микито,-- слышишь, какой чудакъ,-- удивился болѣе горячій посланецъ,-- зачѣмъ понадобился гетману, спрашиваетъ... Да затѣмъ, чортовъ сынъ, чтобы повѣсить тебя: на первомъ сукѣ,-- вотъ зачѣмъ!
-- А за что же меня и вѣшать, добрый человѣкъ?-- такъ же невозмутимо спрашиваетъ прадѣдъ, все еще плохо соображая.
-- Не пей горилки, бисово отродье...
-- Не пей горилки,-- размышлялъ прадѣдъ.-- А развѣ же я на вартѣ {На часахъ.} стою, что мнѣ нельзя пить горилки?
-- Что-жь, Остапъ,-- вмѣшался, наконецъ, спокойный Микита,-- человѣкъ этотъ правду говоритъ. Если не на вартѣ, то отчего бы ему и не выпить горилки?... На то она и горилка, чтобы ее пить...
-- Вотъ и видно сейчасъ разумнаго человѣка, -- говоритъ прадѣдъ,-- ей Богу же видно... Не лается, какъ москаль или перекупка базарная, а умныя слова говоритъ... И ей-Богу же умныя! Какъ не пить горилки, когда на то ее и гонятъ люди?
-- Ну, ну, разговаривай еще!-- перебилъ его горячій Остапъ, однако, значительно уже помягче.-- Сказано тебѣ, самъ вельможный гетманъ тебя кличитъ... Очухайся, да иди...
-- Что-жь, и пойду,-- говоритъ прадѣдъ,-- отчего не пойдти, -- и самому гетману такъ скажу... Святая правда, люблю я горилку, ну, а кто же ее и не любитъ, люди добрые?
-- Оно такъ, конечно, -- вздохнулъ почему-то Микита,-- всѣ ее, проклятую, любятъ... А только, все-таки, нужно тебѣ идти, козаче... Нужно идти!...
II.
А прадѣдъ про все забылъ... И козака того забылъ, и уговоръ свой, и слово свое,-- какъ рукой сняло. Такъ и отшибла у него память нечистая, знать, сила. Жутко ему стало, какъ понялъ, наконецъ, что и въ самомъ дѣлѣ поведутъ его къ гетману. Сами знаете, чай, легко ли оно простому козаку было стать передъ ясными очами вельможнаго, особенно, если душа чуяла кое-что такое за собой, что не всякому по вкусу оно пришлось бы. "Чтобъ это гетману понадобилось, и какъ же онъ узналъ, вельможный,-- думаетъ прадѣдъ,-- что есть такой козакъ Перерубенко на свѣтѣ? Ге-ге, безпремѣнно,-- думаетъ,-- это Солохины каверзы, ей-Богу же ея, потому клялась вѣдьма, что и до вельможнаго доберется, какъ я съ кумой... того!...-- зачесалъ прадѣдъ чубъ.-- А, можетъ, ещеи не Солохины,-- думаетъ,-- можетъ Хивря, чорты-бъ ея батька взяли... тоже, вѣдь, зубъ на меня имѣетъ, и тоже клялась... Ге, а вотъ же и не Хивря,-- ей-Богу, не она, а дьякъ... Никто другой, какъ дьякъ, чтобъ ему подавиться, наплелъ на меня!... Такъ и есть, что дьякъ,-- потому здорово саданулъ его, чорты-бъ его всѣ взяли, когда онъ застукалъ насъ въ коморѣ съ дьячихой...А, можетъ, и на дьяка напраслина, можетъ..." Но тутъ уже сплюнулъ прадѣдъ съ досады, да и сталъ оправлять на себѣ жупанъ, поясъ подтянулъ, саблю прицѣпилъ, какъ слѣдуетъ. "Много ихъ наберется,-- думаетъ,-- не разберешь, который это мнѣ подстроилъ, анафемскія души, чтобъ имъ въ нѣмецкой смолѣ кипѣть, да съ нечистымъ на томъ свѣтѣ цѣловаться!... Эхъ, а правду же люди говорили, что не хорошо женихаться!" -- вздохнулъ бѣдняга, да и сталъ ни живъ, ни мертвъ передъ гетманомъ. Глянулъ на него вельможный и усмѣхнулся довольный, -- любилъ онъ, правду сказать, добрыхъ и рослыхъ Козаковъ.
-- Ты ли будешь Петро Перерубенко?-- спрашиваетъ.
-- Я самый, вельможный гетманъ,-- отвѣчаетъ прадѣдъ съ поклономъ.-- Такъ и батька моего звали...
-- Такъ не онъ ли это, -- опять спрашиваетъ гетманъ, -- не отецъ ли твой въ Сѣчи отъ вина сгорѣлъ?
-- Должно такъ, что онъ, царствіе ему небесное,-- отвѣчаетъ прадѣдъ, -- потому что дѣйствительно такой слухъ въ народѣ есть... Оно, конечно,-- говоритъ,-- смерть разная бываетъ, а только всякая въ руцѣ Божіей, такъ и въ Писаніи сказано.-- И самъ себѣ удивился прадѣдъ, гдѣ у него смѣлость взялась на слово такое.
-- И вѣрно, что сказано,-- говоритъ вельможный.-- Молодецъ же ты, Петро, что чтишь отцовскую память... А твой батько лихой козакъ былъ, славный лыцарь, царствіе ему небесное, и хорошо я его помню, потому что нѣкогда мы куренными товарищами были въ кошѣ... И враги наши, должно быть, хорошо его помнятъ, потому что всегда онъ, бывало, въ первыхъ рядахъ стоялъ... Дай Богъ и тебѣ такимъ быть,-- говоритъ гетманъ.
Какъ заслышалъ эти слова прадѣдъ, такъ ровно бы полведра однимъ духомъ хватилъ, даже разцвѣлъ весь... Поклонился онъ низко, положилъ руку на рукоять сабли, да и говоритъ вельможному:
-- Повели только, ясный гетманъ, батько козачій, только слово скажи и увидишь, что не осрамлю я памяти отцовской... До смерти стоять буду, и гдѣ велишь, тамъ и лягу головою.
Усмѣхнулся на такія слова гетманъ.
-- Хорошо сказалъ,-- говоритъ,-- козацкія это слова, видно, не перемерли еще молодцы въ Украинѣ... Ну, а теперь скажи мнѣ, Петро,-- спрашиваетъ,-- за что тебя ласымъ зовутъ?
Даже въ жаръ кинуло прадѣда и невольно потянулась у него рука къ затылку. "Ишь ты,-- думаетъ,-- дьякъ проклятый что надѣлалъ!" Поперхнулся, но оправился козакъ.
-- Не я себя зову такъ, вельможный, а люди,-- отвѣчаетъ,-- такъ имъ и знать, за что.
Засмѣялся гетманъ.
-- Пусть и такъ будетъ, Петро, -- вижу, ловкій ты козакъ, правду мнѣ говорили о тебѣ... Ну, да не наласовался ли ты ужь достаточно, не пора ли за дѣло, козакъ, а?
-- Не бѣгу я отъ козацкаго дѣла, вельможный гетманъ,-- отвѣчаетъ прадѣдъ, у котораго отлегло на сердцѣ сразу, -- укажи, только... Въ адъ пошли, и туда пойду...
-- Ну, въ адъ оно далеко будетъ, да и незачѣмъ пока, -- засмѣялся снова гетманъ.-- А пошлю я тебя, Петро, все-таки, пошлю, потому что мнѣ указали тебя, какъ добраго козака, а такого мнѣ и нужно... Да и самъ я,-- говоритъ вельможный,-- вижу, что ты малый не промахъ. Слушай же, Петро, да хорошо слушай, а языкъ, смотри, держи самъ крѣпко за зубами... Проберись къ хану Селимъ-Гирею {Селимъ-Гирей (1671--1678) -- крымскій вассалъ султана, долго воевавшій съ Москвою и помогавшій Дорошенкѣ.} и во что бы то ни стало постарайся склонить его на нашу сторону; я и грамоту тебѣ дамъ къ нему... Въ дружбѣ съ нимъ были мы до сихъ поръ, проси же его, чтобы не измѣнилъэтой дружбѣ и подалъ намъ помощь. Если самъ не можетъ, пусть пришлетъ съ ордой сына своего Азамата... Да скажи ему, что и Сѣрко съ запорожцами теперь на нашей сторонѣ. Стоитъ же ханъ съ таборомъ {Отрядомъ.} подъ Перекопомъ, проберешься ли ты Лугомъ {Великій Лугъ -- днѣпровскія плавни, болотныя, покрытыя камышомъ, а мѣстами густыми порослями вербы, осоки и кое-гдѣ даже дуба,-- въ тѣ времена, конечно.}?-- и зорко глянулъ на него гетманъ.
-- Проберусь, если Богъ поможетъ,-- твердо отвѣтилъ прадѣдъ,-- а не проберусь, значитъ, и ждать меня живымъ нечего будетъ.
-- Хорошо, Петро, -- говоритъ вельможный.-- Такъ. Ну, а грамоту мою не отнимутъ у тебя?
-- Развѣ у мертваго,-- отвѣчаетъ прадѣдъ.
-- Ни у живаго, ни у мертваго, слышишь, козакъ?-- внушительно заговорилъ гетманъ.-- Помирать будешь -- смерть задержи и сначала грамоту уничтожь. Для того и совѣтую тебѣ выбрать товарища въ путь, самъ выбери,-- вдвоемъ спорѣе будетъ... Ну, ступай же, козакъ, вотъ тебѣ моя грамота и пусть хранитъ тебя Пречистая... Прощай, Петро!
Пошелъ прадѣдъ веселый,-- какой козакъ не повеселѣлъ бы отъ такой чести?-- живо снарядился, товарища себѣ выбралъ хорошаго, побратима своего, да и вскочилъ на воронаго, а конь у него былъ знатный,-- у мурзы татарскаго взялъ онъ его съ бою. Не одна молодица на встрѣчу ему выбѣгала,-- куды, Петро, Богъ несетъ?-- спрашивала съ тревогой и глазами на садочекъ моргала, да не таковъ покойный былъ, чтобъ отъ козацкаго дѣла по садамъ являться. Выѣхали козаки въ поле, прадѣдъ и говоритъ побратиму:
-- Вотъ что я скажу тебѣ, Тарасъ, побратимъ мой... Ѣдемъ мы,-- говоритъ,-- по большому дѣлу, нужно намъ зарокъ дать, чтобы бѣды не вышло.
-- Какой зарокъ?-- спрашиваетъ его побратимъ, Тарасъ Квачъ.
-- А такой зарокъ,-- говоритъ,-- чтобы перво-на-перво съ бабами не женихаться.
-- Цуръ имъ и пекъ,-- отвѣчаетъ одноглазый Квачъ,-- другой глазъ вышибли ему въ бою ляхи.-- Развѣ не знаешь ты, Петро, что я не особенно охочъ до нихъ, то-есть не такъ я, правду сказать, какъ онѣ до меня не охочи?
И правду говорилъ человѣкъ, потому хоть и славный былъ вояка, а съ виду очень неказистъ былъ.
-- Чтобъ имъ, сорокамъ,-- говоритъ,-- такое приснилось, какое у чорта рогатаго бываетъ... И знать ихъ не хочу... А какой же еще зарокъ будетъ, Петро?-- спрашиваетъ.
-- А такой зарокъ еще,-- говоритъ прадѣдъ,-- чтобъ горилки не пить.
Поскребъ побратимъ затылокъ.
-- Горилки не пить, -- вишь ты!-- говоритъ.-- Да зачѣмъ бы мнѣ,-- говоритъ,-- и зарекаться, когда она, проклятая, чтобъ ей ни отца, ни матери не знать, и такъ ужь какъ будто опротивъла мнѣ вовсе?... Ей же Богу опротивъла...
-- Тѣмъ и лучше,-- говоритъ прадѣдъ.-- Ну, а мнѣ, грѣшному, признаться, не дошло до этого. Тянетъ меня, чтобъ тому въ огнѣ горѣть, кто ее выдумалъ! Ну, да я больше маленькой чарки лить не буду... Такъ, са-а-мую маленькую, какъ бабій глотокъ, не больше...
-- Одну чарку, да еще маленькую,-- говоритъ побратимъ,-- оно, конечно, ничего не значитъ... А только же правду говорю я, что опротивѣла она мнѣ... Вотъ лопни глазъ мой послѣдній, если вру...
И погнали казаки коней.
III.
Ѣхали козаки, ѣхали, много пути проѣхали, всего натерпѣлись молодцы, много кое-чего насмотрѣлись, бѣду всякую видѣли, а кое-гдѣ и до сабель у нихъ доходило... Ну, да выбрались въ степь, наконецъ, ѣдутъ себѣ Великимъ Лугомъ. И кони даже новеселѣе стали, степь почуявъ,-- пофыркиваютъ широкими, горячими ноздрями, идутъ себѣ вольнымъ ходомъ. Куда ни глянь, все степь, да степь одна, а надъ нею, зеленою, опрокинулось куполомъ голубое небо, точно бы необъятная бирюзовая чаша, и упирается краями въ землю. Кругомъ "ни кусточка, ни бугрочка" -- вольно ходить вѣтру и тихо колышетъ онъ высокую, зеленую траву, отчего и кажется, будто плыветъ степь, какъ вода движется... И солнце веселѣе свѣтитъ надъ степью, потому что и въ степи, какъ въ морѣ, не бываетъ тѣни,-- нечему и некому закрывать свѣтъ ясный. Только отъ всадника тянется тѣнь, да отъ высокихъ степныхъ могилъ ложатся темныя пятна, но могилы такъ же рѣдко встрѣчаются въ степи, какъ и всадникъ... Вотъ и орелъ еще, когда, распластавъ широкія крылья, взлетаетъ надъ степью, кидаетъ на нее быстро улетающую тѣневую дымку...
Идутъ козаки день, ѣдутъ другой, вотъ и третій къ концу подходитъ,-- немного уже пути имъ осталось. Спустилось солнце, мѣсяцъ блѣднолицый показался, уже и зори тихія кое-гдѣ заалѣли,-- пора привалъ дѣлать. Подъѣхали козаки къ высокой могилѣ, стреножили коней, разостлали свои свиты, сѣдла подъ головы положили, въ головахъ, какъ водится, воткнули копья, а съ боковъ пистоли поклали, да и спать собрались. Только слышатъ, вдругъ, ровно бы завыло что въ степи.
-- Я не я буду,-- говоритъ чуткій Квачъ,-- если это не песъ воетъ.
-- Нѣтъ,-- отвѣчаетъ прадѣдъ,-- быть этого не можетъ. Откуда же,-- говоритъ,-- и взяться псу, когда жилья кругомъ нѣтъ?... Не песъ это...
-- А что же, по-твоему?-- спрашиваетъ побратимъ.
-- Кто его знаетъ,-- говоритъ,-- что,-- мало ли въ степи чего водится? Разное водится...
-- А вотъ же и песъ,-- отвѣчаетъ побратимъ, прислушавшись,-- ей же Богу песъ...
-- А и не песъ!-- настаиваетъ на своемъ прадѣдъ.
-- Ну, стой же, коли такъ,-- говоритъ побратимъ,-- Взберусь я на могилу, да и погляжу съ нея, -- можетъ, что и увижу, посмотримъ, чья правда будетъ.
Влѣзъ Тарасъ на могилу, оглядѣлся кругомъ, да и кличетъ прадѣда.
Полѣзъ себѣ и прадѣдъ, посмотрѣлъ вдаль,-- что за диво, въ самомъ дѣлѣ? Видитъ,-- такъ, въ верстѣ, не больше,-- глубокая балка, а въ ней какъ бы хата стоитъ и такъ и свѣтитъ въ окна огнями.
-- Что за диво?-- говоритъ,-- и въ самомъ дѣлѣ жилье!
-- Не жилье,-- говоритъ повеселѣвшій Тарасъ,-- а корчма...
-- Можетъ, и кормча.
-- Ей же Богу, корчма, -- говоритъ побратимъ, -- я духомъ чую ее... Потяни, Петро, носомъ, развѣ не учуешь горилки?
Потянулъ прадѣдъ носомъ и даже сплюнулъ.
-- Изъ самомъ дѣлѣ, -- говоритъ, -- какъ будто слышно... Ишь, ты, анаѳемская, какъ далеко разитъ!
Сошли они съ могилы, а Тарасъ и говоритъ ему:
-- Не завернуть ли намъ въ корчму, побратимъ?... Ей-Богу же лучше завернуть... Въ степи оно, какъ будто, и не такъ, чтобы совсѣмъ хорошо ночевать, да и конямъ овесъ найдется, а давно они, бѣдные, овса не видали, подтянулись на травѣ одной...
-- Оно бы можно,-- отвѣчаетъ прадѣдъ,-- отчего же и не завернуть... Извѣстное дѣло, въ кормчѣ не въ примѣръ лучше будетъ, чѣмъ въ степи голой, да только боязно мнѣ, побратимъ,-- самъ знаешь, по какому дѣлу ѣдемъ... Тебѣ оно ничего,-- говоритъ, -- коли проклятая горилка опротивѣла и въ ротъ не идетъ, ну, а меня она потянетъ... За версту, вотъ, и то въ носу крутитъ, чтобъ ей горько стало!
-- А ты не пей,-- говоритъ Квачъ,-- пусть себѣ крутитъ... Плюнь на нее, поганую! Развѣ такъ... самую маленькую, отъ холода...
-- Нѣтъ,-- говоритъ прадѣдъ,-- знаю я себя... Не пойду!
-- А иди-жь, побратимъ!
-- А вотъ же и не пойду, ей-Богу, не пойду, хоть силкомъ тащи,-- отвѣчаетъ прадѣдъ.-- Иди себѣ одинъ...
Поговорили они такъ, поговорили, да и побѣжалъ побратимъ одинъ.
-- Погляди,-- сказалъ,-- Петро, коней, а я духомъ сбѣгаю,-- обогрѣюсь только, потому что оно, какъ будто, и морозитъ меня малость... Да и овса кстати конямъ прихвачу...
И остался прадѣдъ одинъ въ степи.
IV.
Ой, и свѣтитъ мѣсяцъ, свѣтитъ ясный,-- вся степь широкая мрѣетъ отъ него молочнымъ свѣтомъ, только въ балку не хочетъ заглянуть бѣлолицый, оттого и стоитъ такой глубокій мракъ въ темной балкѣ. Нехорошее, знать, мѣсто, потому, извѣстно, что заказано оно мѣсяцы Господомъ заглядывать туда, гдѣ недоброе творится, да на бѣду свою не всѣ люди это помнятъ. Смотритъ мѣсяцъ козаку прямо въ очи, потому что чиста душа козацкая, и тотъ слѣдитъ за нимъ очами, какъ плыветъ онъ безшумно по небесной степи, кое-гдѣ только задѣвая легкія тучки, отчего онѣ и загораются сейчасъ же чистымъ серебромъ да золотомъ... Глядитъ прадѣдъ и на тихія, ясныя зори, какъ онѣ другъ къ дружкѣ въ гости летаютъ, хороводы по небу кружатъ, а не то и "шуляка" {Игра въ ястреба.} играютъ, отъ котораго улепетываютъ такъ быстро, что и глазомъ не услѣдишь. Долго лежалъ онъ такъ и глядѣлъ, а все ему сна не было. Только, вдругъ, слышитъ: задрожало, зазвенѣло, звякнуло что-то въ тихомъ, неподвижномъ воздухѣ. Прислушался козакъ, а это музыка звенитъ, такъ и расплывается изъ балки по степи... Бубенъ гремитъ, скрипочки "гандзю" напиливаютъ, такъ и заливаются,-- цимбалики то звякнутъ, задрожатъ легкимъ тихимъ стономъ, то замрутъ на мгновенье,-- хоть сейчасъ въ плясъ иди, -- такъ и зовутъ, манятъ козацкую душу. "Ге,-- думаетъ прадѣдъ,-- а это, знать, въ корчмѣ банкетъ идетъ, да и знатный же, видно, банкетъ, чортъ бы его взялъ! Вотъ и засидѣлся товарищъ въ теплой корчмѣ, а ты лежи себѣ въ степи колодою!" Разсердился даже прадѣдъ, но сейчасъ же вспомнилъ, что грѣхъ оно на побратима сердиться. "Лучше бы,-- думаетъ,-- чѣмъ сердиться, провѣдать бы его,-- не приходитъ ли ему бѣда какая? Грѣхъ оно, извѣстное дѣло, побратима въ бѣдѣ оставлять". Думалъ такъ прадѣдъ, думалъ, а музыка гудитъ себѣ и топотъ даже доноситься сталъ, ровно бы гопака люди откалывали. И надумай онъ вдругъ, что и въ самомъ дѣлѣ ему провѣдать должно, не въ бѣдѣ ли какой товарищъ?... Почесалъ затылокъ, поднялся, сѣлъ, послушалъ еще немного, еще почесалъ да головой раскинулъ и говоритъ себѣ, наконецъ: "А что-жь, оно и ей-Богу слѣдовало бы побратима провѣдать, можетъ, и въ самомъ дѣлѣ ему бѣда какая грозитъ, не дай Боже!" Хорошій товарищъ былъ прадѣдъ, вѣрный.
Поднялся, подтянулъ саблю, коней осмотрѣлъ, хорошо ли стреножены, да и побрелъ въ балку на выручку побратима, если бы тому что-нибудь понадобилось. Идетъ, видитъ -- горитъ корчма огнями, музыка гудитъ, плясъ слышенъ, и чѣмъ ближе, тѣмъ сильнѣе гудитъ, такъ и заливается музыка, такъ и выстукиваютъ каблуками гопъ, да гопъ!-- даже воздухъ дрожитъ. "Ишь ты, дьявольская музыка, -- говоритъ, -- какъ хорошо играетъ, анаѳемская,-- сами собой ноги выкрутасы разные выдѣлываютъ!" -- чуть не заплясалъ даже прадѣдъ. Подходитъ, заглянулъ въ одно окно -- жидъ-корчмарь съ жидовкой да бахурами своими шабашъ справляютъ. "Вотъ оно какъ,-- думаетъ,-- такъ завтра, значитъ, воскресенье будетъ!" -- за дорогу казаки и дни потеряли. "Что же это за нехристи подъ праздникъ банкетъ справляютъ?" -- говоритъ и чубъ даже зачесалъ, а у самого такъ и вывертываетъ ноги дьявольская музыка. Подошелъ къ другой половинѣ, смотритъ,-- Господи ты Боже мой!-- одни пани да паны,-- полная корчма пановъ,-- музыка пилитъ, мазурку откалываютъ, а съ боку, въ сторонкѣ, на таганкѣ варенуху {Водка, прокипяченная въ плотно замазанномъ горшкѣ съ пряностями и медомъ.} варятъ, да такую славную варенуху, что у прадѣда черезъ стекло и то въ носу завертѣло... Только духъ успѣлъ затаить, а то и чихнулъ бы такъ на всю степь широкую. "Ишь ты,-- думаетъ,-- какую знатную штуку варятъ бисовы дѣти! И что это у нихъ за праздникъ такой сегодня,-- не чорта ли въ гости ждутъ?"
Почесалъ опять чубъ, да и вспомнилъ про товарища. "Ищетъ его глазами, -- когда, глядь, анъ побратимъ на лавкѣ сидитъ, съ панями жартуетъ, туды-сюды однимъ своимъ окомъ стрѣляетъ, точно бы и нивѣсть какой парубокъ. Даже себѣ не вѣритъ прадѣдъ и ротъ раскрылъ.
-- Вишь, чортовъ сынъ,-- говоритъ,-- а еще увѣрялъ, что и неохочъ будто!... "Да и то удивительно,-- думаетъ,-- съ чего это пани такъ и льнутъ къ нему, одноглазому, ровно мухи на медъ липнутъ? Что за чудасія?" -- Покрутилъ прадѣдъ усъ и только было подумалъ, не зайти ли ему въ корчму, побратима провѣдать, анъ тутъ кто-то хлопъ его по плечу. Обернулся покойный и разставилъ руки отъ изумленія. Стоитъ передъ нимъ, видитъ, какой-то блѣдный, преблѣдный козакъ въ богатомъ жупанѣ, смотритъ въ глаза и улыбается блѣдными губами.
-- Здорово, Петро,-- говоритъ,-- не признаешь, что ли? Неужто такъ-таки и забылъ ты уговоръ нашъ?
Тутъ только вспомнилъ прадѣдъ и козака того, и уговоръ свой.
-- Бувай здоровъ,-- отвѣчаетъ изумленный прадѣдъ и полѣзъ рукой подъ шапку.-- А признаться-таки,-- говоритъ,-- и забылъ я... Совсѣмъ память отшибло.
-- Не бѣда, -- отвѣчаетъ козакъ,-- лишь бы теперь вспомнилъ... Ну, сдержи свое слово, выручай, козакъ!
Зачесалъ прадѣдъ потылицу еще шибче.
-- Гдѣ же мнѣ,-- говоритъ,-- выручать тебя?
-- А здѣсь же,-- отвѣчаетъ блѣдный козакъ.
-- Вотъ такъ оказія!-- удивляется прадѣдъ.-- Ну, а гдѣ же она, къ примѣру, твоя баба?
Взялъ козакъ прадѣда за плечо, подвелъ его къ крайнему окну корчмы, указалъ въ это окно пальцемъ и сказалъ ему только: "Гляди!" Глянулъ прадѣдъ, да такъ и замеръ на мѣстѣ.
Такой дивной красоты не видали его очи. Да и не слыхалъ онъ, чтобы могла быть такая красота на свѣтѣ, потому что, казалось ему, и глядѣть было страшно на красавицу, что предстала вдругъ его изумленному взору. Съ какимъ-то содроганіемъ глядѣлъ онъ на длинныя, до полу, черныя, густыя косы, на бѣлое чело, какъ бы вырѣзанное изъ кости, на тонкія, точно выведенныя, дугой брови и длинныя рѣсницы, на эти глаза, въ которыхъ таился какой-то страшный пламень вмѣстѣ съ безъисходною грустью. Жутко стало ему, но невольно потянулась его рука къ черному усу... Какъ ни жутко было, а, все-таки, неотразимо влекли къ себѣ добраго парубка и эти сочныя и тонкія, вмѣстѣ съ тѣмъ, губы, точно вымазанныя алою кровью, и эта пышная грудь, мѣрно дышавшая подъ расшитою сорочкой... Здорово закрутилъ козакъ молодецкій усъ, пожирая глазами сидѣвшую въ тоскѣ красавицу.
"Ге, а чего-жь она тоскуетъ такъ, голубка, когда тутъ банкетъ идетъ?" -- подумалъ онъ, и только подумалъ, какъ сейчасъ же и зашепталъ ему блѣдный козакъ:
-- Оттого тоскуетъ,-- шепчетъ,-- что меня нѣтъ съ ней... По уговору, мы видаемся только съ полуночи, Петро, ну, а съ полуночи, самъ знаешь, наступаетъ праздникъ... По праздникамъ мнѣ воля полагается и тебѣ въ самый разъ приступить!-- говоритъ.
-- Ге,-- подумалъ прадѣдъ, покрутивъ усъ,-- чтобъ мнѣ горилки въ ротъ не попало, еслибъ я въ праздникъ ли, въ будень ли да ушелъ бы отъ такой голубки! Что я за дурень такой? Не я у нея, а она у меня запросила бы себѣ на праздникъ воли!-- Обернулся прадѣдъ, чтобы сказать это самое козаку, анъ того и слѣдъ простылъ. Удивился онъ, да не до того ему теперь было, чтобы удивляться чему-нибудь. Закрутилъ онъ усъ, чубъ поправилъ, и только было собрался жартъ выкинуть, въ оконце постучать красавицѣ, какъ вспомнилъ вдругъ про коней да оружіе въ степи.
"Нѣтъ,-- думаетъ,-- прежде коней сюда приведу и скарбъ заберу..."
Исправный козакъ былъ,-- одно слово...
V.
Много ли, мало ли времени провозился прадѣдъ въ степи,-- извѣстное дѣло, не медлилъ онъ, -- но какъ вернулся назадъ, въ корчмѣ какъ будто и потише стало, грохоту такого не было. Можетъ, кто и домой уѣхалъ, нагулявшись досыта, а, можетъ, и варенуха проклятая, отъ которой у него все еще въ носу шиломъ крутило, угомонила пировавшихъ... Кто же не знаетъ, что отъ нея, анаѳемской, и добрый козакъ порой клонится, какъ былиночка отъ вѣтра, а тожъ была еще и хорошая варенуха, какой не доводилось еще прадѣду и носомъ чуять. Выстукалъ онъ въ оконце жида-корчмаря, спросилъ, гдѣ ему коней поставить, овса спросилъ, самъ отсыпалъ имъ по хорошей мѣрѣ, оправился, да и пошелъ отъ стойла черезъ дворъ въ корчму. Идетъ, сдѣлалъ шагъ, другой, только что поднялъ ногу, чтобы еще ступить, да какъ наткнется на что-то живое, такъ чуть и не растянулся пластомъ... "Съ нами крестная сила,-- говоритъ, -- кто это лежитъ колодою на пути, чтобъ ему глаза выскочили?" Глядитъ,-- что за диво?-- самъ себѣ не вѣритъ прадѣдъ... Лежитъ его побратимъ со свиньею въ лужѣ и такъ обнимается съ проклятою, ровно бы съ жинкою. Только что было собрался влѣпить поцѣлуй въ самый пяточекъ свинячій, какъ прадѣдъ и подними его за чубъ.
-- Перекрестись,-- говоритъ,-- что съ тобою сталось?... Очумѣлъ ты, что ли?
А тотъ стоитъ, шатается да глазомъ однимъ хлопаетъ. Потрясъ его прадѣдъ.
-- Ахъ, ты, пьяница,-- говоритъ,-- а еще и брехалъ, что опротивъла ему горилка, а? Смотрите, люди добрые!
Очухался побратимъ и тоже себѣ не вѣритъ. Скребетъ только затылокъ да сплевываетъ.
-- Ей-Богу-жь,-- отвѣчаетъ,-- не брехалъ я... Ей же Богу, что опротивѣла...
-- Опротивѣла!-- разсердился прадѣдъ.-- А зачѣмъ же ты нализался такъ, чортовъ сынъ?
-- А вотъ же и не нализался,-- отвѣчаетъ.-- Ей же Богу, что не нализался, Петро, -- ни капельки не покоштовалъ... Даже и усовъ не замочилъ...
-- Отчего же ты на ногахъ не стоишь?-- не вѣритъ ему прадѣдъ.
-- Отъ духу,-- говоритъ,-- не стою, знать...Вотъ отъ чего...
-- Отъ какого духу?
-- Да отъ того самаго,-- отвѣчаетъ,-- отъ варенухи этой анаѳемской... Такой отъ нея духъ, Петро, такой духъ шелъ, что вотъ и ноги не держатъ.
-- Положимъ,-- говоритъ прадѣдъ,-- духъ отъ нея крѣпкій, что и говорить... У меня самого,-- говоритъ,-- черезъ стекло, и то въ носу камари закусали, чтобъ ей до дна выкипѣть! А только, все-таки, дивно мнѣ это, побратимъ, чтобъ отъ духу одного козакъ свалился. Развѣ вотъ отъ того, можетъ быть, что опротивѣла она тебѣ и душа не принимаетъ?
-- Ну, а со свиньей зачѣмъ ты женихался?-- спрашиваетъ прадѣдъ.
-- Съ какою свиньей?-- говоритъ.-- Развѣ-жь то и свинья?
-- А ну, глянь, лышень, прочухайся!-- говоритъ прадѣдъ, да и ткнулъ свинью ногой, а та какъ захрюкаетъ... Разставилъ побратимъ руки, да и сплюнулъ только.
-- Тьфу ты, нечистая сила,-- говоритъ,-- вотъ такъ навожденіе!... А я-жь думалъ, что то баба!
-- Какая баба?-- спрашиваетъ изумленный прадѣдъ.
-- А такая-жь,-- говоритъ,-- все ко мнѣ въ корчмѣ приставала, чтобъ ей чорта цѣловать! Какъ комаръ причепилась: я отъ нея, а она за мною,-- такъ и кружитъ, вѣдьма проклятая... И сюда выбѣгала за мною... Вотъ такъ навожденье, -- говоритъ,-- тьфу, ты, вѣдьма проклятая!... Эхъ, Петро,-- говоритъ,-- не въ доброе, знать, мѣсто попали мы съ тобою...
Дивится прадѣдъ и самъ думаетъ, что недоброе оно въ самомъ дѣлѣ мѣсто, да ничего не подѣлаешь, -- нужно уговоръ исполнить, слово козацкое додержать. "Опять же и красавица такая!" -- думаетъ. Хотѣлъ онъ затылокъ почесать, чтобы лучше разумомъ пораскинуть, пустилъ плечо побратима, а тотъ и грохнулся сейчасъ, такъ и не стоитъ на ногахъ.
-- Охъ, Петро,-- со сна бормочетъ,-- дай ужь мнѣ выспаться,-- сильно дремота клонитъ...
И захрапѣлъ онъ тутъ же. Постоялъ прадѣдъ, почесалъ чубъ, да и пошелъ въ корчму.
VI.
Гуляютъ себѣ паны и пани въ корчмѣ, варенуху пьютъ, отъ которой такой чудный духъ идетъ, жартуютъ промежь себя, а прадѣдъ все стоитъ, какъ сталъ онъ въ боковушкѣ передъ грустною красавицей, и слова вымолвить не можетъ... Онѣмѣлъ козакъ, хоть и не глядитъ на него та, не замѣчаетъ, ровно бы и нѣтъ его совсѣмъ, даже не обернулась ни разу. Мало ли, долго ли глядѣлъ онъ такъ, только все же опомнился, наконецъ, покрутилъ усъ, да и говоритъ ей, хотя и робко сначала:
-- А глянь же,-- говоритъ,-- красавица на меня... хоть глазкомъ однимъ погляди,-- проситъ.
Даже не обернулась красавица.
-- Зачѣмъ мнѣ глядѣть на тебя?-- отвѣчаетъ холоднымъ, насмѣшливымъ голосомъ.
-- А затѣмъ, голубка моя,-- говоритъ прадѣдъ,-- что нѣтъ тебя краше на свѣтѣ... Такъ и молитъ душа твоего взгляда...
-- Не новость мнѣ это,-- отвѣчаетъ,-- надоѣло мнѣ слышать одно и то же,-- и даже плечомъ повела съ досады.-- Не наглядишься, много васъ такихъ-то наберется, всѣ попросятъ...
-- Ге, ге!-- засмѣялся уже смѣлѣе прадѣдъ, довольный, что какъ-никакъ, а завелъ-таки разговоръ.-- Ге... ге! А вотъ же и глянь... Можетъ быть, я да и не такой, какъ всѣ.
-- Ты?-- спрашиваетъ полупрезрительно красавица. Повернулась и глянула.
Жаромъ запылало прадѣдово сердце отъ ея взгляда, ровно бы мѣткая татарская стрѣла впилась въ это сердце, но и съ красавицей сталось что-то неладное. Глянула -- и не можетъ опустить длинныхъ рѣсницъ, не можетъ отвести^ широко раскрытыхъ изумленіемъ очей. Сами собой полуоткрылись удивленныя чудныя уста и замѣтно, хотя и слабо, зардѣлись румянцемъ ея щеки.
-- Какъ ты похожъ...-- говоритъ удивленнымъ шепотомъ, но спохватилась, не договорила.
-- На кого, голубка?-- спрашиваетъ прадѣдъ, усмѣхаясь.
-- Все равно,-- говоритъ,-- на кого, козакъ, а только страшно похожъ... Словно двойникъ...
Понялъ прадѣдъ, о комъ рѣчь, и сразу осмѣлился. Присѣлъ на лавку рядомъ съ изумленною красавицей, да и повелъ свое дѣло козакъ. Какъ ужь тутъ онъ крутилъ, водилъ, а только зашутили они шутки промежь себя,-- мастеръ былъ на то, что и говорить. Шутилъ онъ, шутилъ, да и протяни руку, какъ всякій добрый козакъ ее протягиваетъ, когда шутитъ съ бабой. "А, ну,-- говоритъ,-- погляжу, тонко-ль оно, полотно, на твоей сорочкѣ!-- сказалъ, да вдругъ и хвать назадъ руку,-- такое холодное нащупалъ, чуть не вскрикнулъ. "Эге-жь,-- думаетъ,-- а она же и вѣдьма!... Ей-Богу же, знать, вѣдьма... Ну, да пусть себѣ будетъ... Много ихъ такихъ, какъ тутъ разбирать, которая вѣдьма, а которая нѣтъ?"
А красавица насупилась и даже вздрогнула сердито.
-- Какія у тебя,-- говоритъ,-- горячія руки, козакъ.
-- Отъ любви это,-- отвѣчаетъ прадѣдъ.
-- Отъ любви?-- повторила та насмѣшливо и презрительно вмѣстѣ.-- Всѣ вы говорите о любви, а никто изъ васъ и любить не умѣетъ,-- и вздохнула горько.
-- Ну, ужь неправда,-- обидѣлся прадѣдъ,-- можетъ, кто и не умѣетъ, а только я, слава Богу, этого еще ни отъ одной бабы не слыхалъ...
-- Такъ отъ меня,-- говоритъ,-- послушай.
-- Знать, плохо тебя любитъ человѣкъ твой, что ты и на другихъ клепаешь,-- говоритъ, усмѣхаючись, раздосадованный прадѣдъ.
Обидѣлась та, такъ и вспыхнула, огнемъ загорѣлись очи.
-- Меня?-- гордо переспросила красавица,-- да онъ рабомъ моимъ сталъ, такъ меня любитъ! Я покорила его, у него и воли своей не стало,-- захочу только, онъ весь мой... Но мало мнѣ этого, козакъ,-- грустно уже заговорила красавица,-- другаго проситъ душа, мало ей радости въ такой любви...
-- А чего-жь бы тебѣ еще хотѣлось, къ примѣру?-- спрашиваетъ прадѣдъ.
-- А того хотѣлось бы,-- заговорила она страстно, и чудныя очи ея зажглись горячимъ желаніемъ,-- того хотѣлось бы, козакъ, чтобы не я только покорила его, а и онъ меня. Чтобы не по моей волѣ сталъ онъ моимъ, а по своей же, чтобы, отдавъ мнѣ свою душу, онъ вѣчно желалъ бы меня, а не избѣгалъ, и такимъ желаньемъ самъ бы властвовалъ надо мной... Да гдѣ тебѣ, козакъ, понять мое желанье, всѣ вы хуже всякой слюнявой бабы будете... Вамъ только глазомъ моргни, вы и отца съ матерью забудете!-- съ вызывающимъ презрѣніемъ сказала красавица, а глаза ея такъ и впились въ прадѣда съ насмѣшкой.
Вспыхнулъ, вскочилъ козакъ на такія рѣчи, да и закрутилъ молодецкій усъ гнѣвно.
-- Нѣтъ, стой,-- говоритъ,-- не всѣ такіе, неправда твоя!
И хорошъ же сталъ козакъ при этомъ, дивно хорошъ, молодецъ молодцомъ! Заблестѣли у него глаза, заходила богатырская грудь и смѣло посмотрѣлъ онъ красавицѣ въ очи, а та еще шире раскрыла ихъ, на него глядя. Точно бы невиданное видѣла она.
-- Нѣтъ,-- говоритъ прадѣдъ,-- плохой тотъ козакъ, что за бабой забудетъ то, что ему помнить должно... Не такой я!
Разсмѣялась красавица. Такъ и покатился звонкимъ серебромъ ея холодный, вызывающій, презрительно-надменный смѣхъ по всей корчмѣ и разсыпался, казалось, гулкимъ эхомъ далеко-далеко въ мирно дремавшей и молчаливой степи. Холодомъ разилъ этотъ смѣхъ и зло разобрало отъ него прадѣда, обидѣлся онъ,-- гордый козакъ былъ. Закусилъ усъ.
"Ну, постой же, вѣдьма,-- думаетъ,-- гляди, чтобъ и я не посмѣялся еще!"
А та выдвинула капризно свои чудныя уста, сощурила слегка глаза, склонила на бокъ голову и говоритъ ему, все еще дрожа отъ смѣха, не то дразня, не то насмѣхаясь:
-- Молоко, знать, козакъ у тебя еще не совсѣмъ обсохло на губахъ, оттого и говоришь хвастливыя рѣчи... Только бы захотѣла я, и все забылъ бы ты для меня, козакъ, на свѣтѣ...
-- А вотъ же и не все!-- задорно отвѣчаетъ прадѣдъ.
-- Не все, говоришь?-- надменно и обидчиво протянула та, сверкая очами.-- Не все? Ой, не хвались, козакъ, пожалѣй свои молодые годы!-- и вызываетъ, и насмѣхается красавица.-- Ни за что загубишь жизнь свою, за одно мое слово отдашь ее, только пожелаю...
-- Жизнь?-- говоритъ прадѣдъ.-- Да, жизнь, пожалуй, и не пожалѣю для тебя, красавица, да и какой козакъ жалѣетъ свою жизнь? Ну, а большаго... нѣтъ,-- говоритъ,-- большаго не отдамъ тебѣ!...
-- Не отдашь? ой-ли?-- вызывающе дразнитъ она, раззадорилъ-таки ее козакъ.-- Большаго не отдашь? Ха, ха, ха!-- смѣется красавица.-- И душу отдашь, товарищей бросишь, самое мѣсто, гдѣ родился, забудешь... забудешь, кто ты и за чѣмъ послалъ тебя твой гетманъ... А въ тайную грамоту, что далъ тебѣ вельможный,-- говоритъ она со смѣхомъ,-- заверну я свои яркія ленты.
Такъ и вздрогнулъ козакъ, такъ и вспыхнулъ, какъ порохъ. "Неужто-жь,-- думаетъ,-- проговорился побратимъ? Ахъ, онъ чортовъ сынъ!" Разгнѣвался онъ козацкимъ гнѣвомъ, поднялъ гордо голову и крѣпко сжала стальная рука рукоять отцовской сабли.
-- Слушай,-- говоритъ смѣлымъ, громкимъ голосомъ,-- не хвалился я, не пустыя слова говорилъ, что и жизнь за тебя не пожалѣлъ бы, потому что,-- говоритъ,-- развѣ только слѣпой пожалѣлъ бы ее за такую красоту... Но, слушай, не болтай зря пустыхъ рѣчей, не касайся того, что, не бабьяго разума дѣло... Видишь ты эту старую отцовскую саблю? Много работала она въ козацкой рукѣ и съ москалемъ, и съ турчиномъ, и съ ляхомъ,-- со всякимъ, кого наносила бѣда на Украину... Слушай же, баба, какъ ни хороша ты, но да будетъ проклята моя правая рука,-- гнѣвно говоритъ прадѣдъ,-- если и на твоей бѣлой шеѣ не блеснула бы эта сабля, только коснись ты гетманской грамоты, хотя бы мнѣ и самому послѣ того не оставаться жильцомъ на бѣломъ свѣтѣ... Слышишь? Такъ помни же это!-- и еще сильнѣе сжалъ козакъ рукоять сабли.
И вспыхнула красавица на такую рѣчь. Огнемъ запылали щеки, засверкали очи, гнѣвно сдвинулись брови, такъ и заходила пышная грудь подъ расшитою сорочкой. Вскочила надменная, разгнѣванная и топнула маленькою ножкой.
-- Не боюсь я твоей сабли!-- говоритъ и дрожитъ вся съ досады,-- только пальцемъ двину и поднимется за меня такихъ сабель сотня!...
-- Я и съ сотней биться стану!-- перебилъ гнѣвно прадѣдъ и еще сильнѣе разсердилъ ее, раздосадовалъ.
-- Тысяча поднимется!-- перебиваетъ, не помня себя красавица,-- да не въ томъ дѣло,-- бейся себѣ, съ кѣмъ хочешь!-- смѣется презрительнымъ холоднымъ смѣхомъ.-- А вотъ же и ты послушай, козакъ... Только бровью поведу я, только глазомъ моргну тебѣ, и ты сейчасъ хоть татариномъ изъ козака станешь, щенкомъ у моихъ ногъ ползать будешь...
Не могъ вынести прадѣдъ такой обиды, поблѣднѣлъ весь. Дрогнули у него губы.
-- А ну, моргни?-- говоритъ.
-- Хочешь?
-- Хочу!-- отвѣчаетъ смѣло.
-- А не пожалѣешь ли, козакъ? Подумай,-- насмѣхается та..
-- Не бойся,-- говоритъ,-- попробуй... Вотъ сейчасъ такъ и стану изъ козака татариномъ... Моргни!
Вскипѣла она,-- раззадорилъ ее бравый козакъ,-- и совсѣмъ потеряла отъ бабьей гордости голову. Задрожали тонкія ноздри, темныя, сверкавшія очи метнули огонь и еще сильнѣе заходила высокая грудь. Провела она бѣлою рукой по длиннымъ, густымъ косамъ и разсыпались тѣ до полу черною волной, еще ярче оттѣняя бѣлизну прелестнаго лица и лебединой шеи... Подняла темныя рѣсницы и дивныя очи метнули огненныя стрѣлы въ затрепетавшее козачье сердце... Вздрогнулъ козакъ,-- чуетъ онъ, что адскій огонь запылалъ въ его груди отъ этого взгляда, жжетъ его и туманитъ голову, но сжимаетъ еще козацкая рука отцовскую саблю.
-- Не сдавайся!-- шепчетъ ему чей-то, ровно бы батьковскій голосъ, и крѣпится прадѣдъ. Такъ и влечетъ его кинуться къ ней, но стоитъ еще, бодро стоитъ козакъ.
-- Ты самъ того хотѣлъ,-- говоритъ красавица,-- на, гляди же!
И разорвала воротъ бѣлой, расшитой сорочки. Слетѣли покровы, разсыпались, покатились по полу бусы, и козачьимъ очамъ представилась женщина такой дивной красоты, какой не видали еще на землѣ ни солнце, ни блѣдный мѣсяцъ, какая только во снѣ можетъ явиться человѣку. Даже свѣтъ померкъ кругомъ отъ ярко сверкавшей бѣлизны этого тѣла, даже глазъ слабѣлъ и переставалъ различать ясно эти невиданно-чудныя, упругія формы неземной красоты... Воздухъ, и тотъ, казалось, замеръ и оцѣпенѣлъ отъ восторга, цѣлуя и лаская это тѣло... Все на свѣтѣ должно было затуманиться, замереть предъ такою красотой, погрузившись въ одно жадное созерцаніе,-- и дрогнула козачья рука на старой, завѣтной саблѣ, заглядѣлся, позабылся козакъ.
-- Ну, и что же, помнишь ли еще что-нибудь на свѣтѣ?-- Звонко засмѣялась красавица и даже воздухъ задрожалъ серебрянымъ смѣхомъ надъ возможностью что-нибудь помнить.
-- Помню!-- сами собой отвѣтили упрямыя уста, хотя и дрожала рука на рукояти сабли.
-- Помнишь? Нѣтъ, неправда твоя, козакъ!-- страстно заговорила красавица и тонкія ноздри ея дрожали отъ волненія, а очи такъ и жгли, какъ пламя.-- Но постой же, только одно мгновеніе еще, и ты все позабудешь на свѣтѣ!-- задыхалась она отъ страстнаго волненія.-- Только одно мгновеніе!... Иди ко мнѣ, испробуй чару моей ласки! Ну, или же!... Ты любъ мнѣ, упрямецъ,-- слышишь?...
И красавица протянула къ нему свои бѣлыя, полныя руки. Ея горячее дыханіе жгло ему лицо и туманило мысль и память. Вотъ-вотъ, казалось, эти бѣлыя руки обовьютъ его шею, какъ змѣи, сожмутъ и задушатъ,-- этотъ огонь ея дыханья высушитъ кровь въ его жилахъ, убьетъ противленье и волю... Все какъ-то спуталось у козака и закружилось сразу въ бѣшеномъ вихрѣ. Этотъ вихрь, казалось, поднялъ его, какъ былинку, и онъ помчался куда-то съ невообразимою быстротой, отъ которой задыхалась его богатырская грудь... Бѣлыя руки почти уже касались его шеи, еще мгновеніе... Но тутъ красавица вскрикнула и, какъ подстрѣленная птица, свалилась на землю.
VII.
-- Спасибо-жь тебѣ, Петро,-- слышитъ вдругъ ошеломленный, какъ бы опьянѣлый даже прадѣдъ.-- Выручилъ ты меня, сдержалъ свое слово... Заслужу и я тебѣ, вотъ увидишь!-- говоритъ кто-то и хлопъ его по плечу какъ ледъ холодною рукой.
Обернулся прадѣдъ, пришелъ немного въ себя и глазамъ не вѣритъ... Что за диво такое стряслось? Не поймешь, какъ оно и вышло... "Тьфу, ты, дьявольское навожденіе!" -- думаетъ. Оглядѣлся лучше, да и похолодѣлъ отъ ужаса.
Нѣтъ ни чудной красавицы, ни корчмы, ни банкета,-- одна глухая, мрачная балка кругомъ, а надъ нею вверху плыветъ себѣ безмятежно полный блѣдный мѣсяцъ. Давно истлѣвшій надгробный крестъ лежитъ у зіяющей темной могилы, тутъ же бьется въ судорогѣ страшная, вся синяя, дряхлая и сѣдая вѣдьма, а рядомъ съ нимъ стоитъ знакомый козакъ въ богатомъ жупанѣ,-- да не козакъ, а мертвецъ,-- и смотритъ на него сквозь закрытыя вѣки мертвыми очами... Даже чубъ полѣзъ у прадѣда подъ шапкою въ гору.
"Съ нами крестная сила!" -- думаетъ прадѣдъ и не можетъ отъ ужаса поднять для креста руку.
-- Не бойся меня, Петро,-- слышитъ онъ, какъ говоритъ ему могильнымъ голосомъ мертвецъ,-- хоть и не живой я, а не врагъ тебѣ... Не бойся. Выручилъ ты меня и не забуду я твоей услуги. Ну, и ты, вѣдьма,-- говоритъ мертвецъ,-- прощай теперь, конченъ договоръ нашъ... Долго ты мною владѣла,-- буду я теперь лежать спокойно, давно ужь жаждетъ душа моя покоя... Видишь, Петро,-- говоритъ мертвецъ снова прадѣду, -- каково оно женихаться!... Связался я съ вѣдьмой, и даже могила не спасла меня,-- изъ могилы вызывала она меня для своей утѣхи... Охъ, и тяжко-жь мнѣ было, Петро!
Застоналъ мертвецъ и такъ застоналъ, поднявъ къ мѣсяцу мертвыя руки, что все окрестъ застонало. Даже истлѣвшій крестъ дрогнулъ отъ этого стона.
-- Ну, спасибо-жь тебѣ!-- говоритъ.-- Прощай пока!-- Сказалъ и свалился въ могилу, ровно бы и не было его вовсе.
Не пришелъ еще въ себя прадѣдъ,-- двинуться съ мѣста не можетъ,-- а глядитъ -- тянется вдругъ къ нему проклятая вѣдьма, точно жаба, таращитъ на него зеленые круглые глаза...
И глядѣть бралъ ужасъ, во что обернулась былая красавица, все чаровавшая неотразимою чарой неземной красоты. Синяя стала, беззубый ротъ ввалился глубоко, подбородокъ сошелся съ носомъ, уши вытянулись, какъ у летучей мыши, и жидкія пряди пожелтѣвшихъ отъ дряхлости, сѣдыхъ волосъ висѣли клочьями, какъ шерсть у мохнатой старой козы. Встала и улыбается прадѣду беззубымъ ртомъ, стрѣляетъ въ него круглыми зелеными глазами, подмаргиваетъ.
-- Эхъ, и чего-жь это я такъ убивалась?-- шамкаетъ и взялась подъ бока руками, ровно молодица задорная.-- Ишь, какая невидаль: не хочешь любить -- и ступай себѣ въ свою домовину, чортъ съ тобой!... Одного потеряла, за то другаго нашла,-- еще и получше будетъ!... Правда, козакъ?-- спрашиваетъ и притоптываетъ по-козиному ногою.
-- Это-жь, къ примѣру спросить, къ чему ты рѣчь свою клонишь?-- рѣшился, наконецъ, вымолвить прадѣдъ.
-- Смѣшной ты, козакъ,-- жеманится вѣдьма,-- ровно бы и не знаешь самъ къ чему!...-- и моргнула еще бровью, проклятая.-- Любъ ты мнѣ, очень любъ,-- вотъ къ чему!... Давно я желала такого упрямца, ну, и покорилъ ты меня... Хи, хи, хи!... Иди-жь ко мнѣ, сизокрылый, приголублю, -- говоритъ, -- тебя, пригрѣю!-- еще и глаза закатила.
Даже сплюнулъ прадѣдъ.
-- Приголубь себѣ,-- говоритъ,-- бабусю, чорта лысаго, то и будетъ тебѣ пара... Да еще,-- говоритъ,-- смотри, чтобы мѣсяца не было, а то чорта перелякаешь {Испугаешь.}.
Затряслась вѣдьма и зубами защелкала отъ злобы.
-- Какъ, путаникъ бабій, джигунъ {Сорви голова, ловеласъ.} безголовый,-- кричитъ,-- такъ ты назадъ думаешь? Отбилъ меня отъ мужа, вдовой горемычной оставилъ, и отступать хочешь? Эге, нѣтъ же, безстыжіе твои глаза, не выпущу я, не на такую напалъ...
-- Цуръ тебѣ и пекъ! Опомнись, вѣдьма!-- разсердился уже и прадѣдъ.-- Да тебѣ,-- говоритъ,-- мѣсто на огородѣ стоять, да воробьевъ пугать, а не съ козакомъ женихаться...Разсыпешься еще!
-- Не разсыплюсь, -- отвѣчаетъ вѣдьма, -- не бойся! Гляди, какъ бы самъ не разсыпался!
-- Перекрестись!-- уговариваетъ прадѣдъ, да и повернулся было уходить, анъ не тутъ-то было. Подскочила къ нему вѣдьма, да и руки костлявыя протянула.
-- Стой,-- говоритъ,-- и не думай себѣ уходить, не пущу я... Вздумалъ отбивать, такъ и голубь теперь!