Мачтет Григорий Александрович
Силуэты. (Новые повести и рассказы). Григория Мачтета

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Силуэты. (Новые повѣсти и разсказы). Григорія Мачтета. Изд. редакціи журнала "Русская Мысль". Москва, 1888 г. Цѣна 2 руб. съ пересылкою. Въ этой книгѣ помѣщено семь произведеній г. Мачтета, талантливаго писателя, сразу обратившаго на себя вниманіе критики и быстро пріобрѣтшаго симпатіи читателей. Двѣ повѣсти: Человѣкъ съ планомъ и Блудный сынъ, и разсказъ Онъ и мы были напечатаны въ Русской Мысли, а потому о нихъ мы не будемъ говорить; остальные четыре разсказа появились въ другихъ изданіяхъ. Одинъ изъ нихъ, Конецъ Анчарова, составляетъ эпилогъ къ повѣсти Человѣкъ съ планомъ. Герой этой повѣсти, Анчаровъ,-- человѣкъ весьма посредственный, болѣе чѣмъ заурядный,-- составивъ себѣ большое состояніе, добился крупнаго мѣста по службѣ и пользовался вліяніемъ въ обществѣ, несмотря на то, что всю жизнь дѣлалъ подлѣйшія дѣла, объясняя всѣ свои поступки высшими соображеніями -- необходимостью для осуществленія какого-то "плана", сущность котораго нужно держать въ тайнѣ. Благодаря такому пріему, Анчаровъ достигъ степеней извѣстныхъ, власти и богатства. Но "прошли года" и въ двери Анчарова постучалась старость и недуги. У него все было, что можетъ желать человѣкъ, всѣ блага земныя, всѣмъ этимъ онъ былъ обязанъ себѣ, одного не было у него,-- не было близкаго человѣка и въ душѣ ни одной привязанности. Дѣвушку, горячо любившую его когда-то, онъ бросилъ съ ребенкомъ на рукахъ; другую дѣвушку, которую онъ полюбилъ, Анчаровъ довелъ до самоубійства. И вотъ со всею роскошью и богатствомъ онъ остался "одинъ", одинъ съ глазу на глазъ со стѣнкой. Являются доктора, прописываютъ лѣкарства и уходятъ; являются равнодушные знакомые, говорятъ казенныя фразы и уѣзжаютъ. Тѣ и другіе противны, невыносимы больному и только больше раздражаютъ его, яснѣе даютъ ему чувствовать свое душевное одиночество. Жизнь прожита, все было сдѣлано для того, чтобы она была прожита въ полное свое удовольствіе, все принесено въ жертву ради пріобрѣтенія всѣхъ благъ, дающихъ счастье, и къ концу этой жизни не остается "ничего", кромѣ ненужной, постылой роскоши, и "никого", кромѣ собаки Діанки. У Діанки, и у той есть щенята, она ихъ ласкаетъ и любитъ, и у нея есть и миръ, и покой, и счастье... А у него -- "одинъ, одинъ и одинъ"... Пусто кругомъ и въ душѣ пусто, только тоска наполняетъ собою тѣ невыносимо мучительные дни, которые осталось ему доживать на свѣтѣ. Вдругъ передъ страдальцемъ проносится образъ обольщенной имъ когда-то дѣвушки. Анчаровъ вспоминаетъ, что у нея былъ ребенокъ,-- его ребенокъ,-- и Анчаровъ умоляетъ случайно встрѣченнаго передъ болѣзнью друга той дѣвушки привести къ нему сына. Тотъ не можетъ отказать умирающему въ послѣднемъ утѣшеніи. При видѣ юноши, въ Анчаровѣ просыпается великое чувство любви, съ дѣтства заглушенное нелѣпымъ воспитаніемъ, безпощадною борьбой за то, въ чемъ огромное большинство ему подобныхъ людей думаетъ найти довольство и счастье. Въ послѣднія минуты, у самой могилы, Анчаровъ становится человѣкомъ, любитъ, прощаетъ, молитъ о прощеніи себѣ и разстается съ жизнью умиротвореннымъ.
   Нельзя сравнивать Конецъ Анчарова со Смертью Ивана Ильича, графа Л. Н. Толстаго, и, тѣмъ не менѣе, само собою напрашивается если не сравненіе, то сопоставленіе этихъ двухъ произведеній. Въ томъ и въ другомъ передъ читателемъ лежитъ картина послѣдняго разсчета съ жизнью, прожитою "не такъ". Разница громадная, конечно,-- Иванъ Ильичъ прожилъ свою жизнь формально безукоризненно и ни въ чемъ ясно опредѣленномъ не можетъ упрекнуть себя; онъ прожилъ такъ, что ни одинъ человѣкъ изъ его круга не задумается признать его жизнь образцовою. Анчаровъ, наоборотъ, жилъ гнусно, дѣлалъ всякія подлости и мерзости, держась лишь въ рамкахъ легальности и ненаказуемости, и встрѣчалъ на своемъ пути людей, которые прямо ему говорили, что такъ жить -- подло. Но такихъ людей было очень мало, большинство говорить этого не могло, или не смѣло, или не сознавало даже,-- такимъ зауряднымъ считало оно и считаетъ все то, что дѣлалъ "человѣкъ съ планомъ",-- зауряднымъ и если подлежащимъ осужденію, то лишь такъ себѣ, слегка и мимоходомъ, причемъ самое осужденіе можетъ быть иногда заподозрѣно въ нѣкоторой неискренности, въ томъ, что въ основѣ для него лежитъ извѣстная доля зависти къ успѣху. Такъ жить или, вѣрнѣе, то дѣлать, что дѣлалъ Анчаровъ, не слѣдуетъ,-- объ этомъ написано въ прописяхъ, то же говорятъ всѣ И, быть можетъ, всѣхъ громче и внушительнѣе говорятъ сами Анчаровы; и такъ живетъ и поступаетъ слишкомъ много людей того общества, къ которому принадлежитъ Анчаровъ. Жить, какъ Иванъ Ильичъ, считается большинствомъ -- похвальнымъ и достойнымъ почтенія, но живутъ такъ сравнительно немногіе. А, между тѣмъ, оказывается, что и такъ жить не слѣдуетъ. Почему? А потому, что "смыслъ жизни" "глубокоуважаемаго" Ивана Ильича и ловкаго проходимца "съ планомъ" опредѣляется однимъ и тѣмъ же эгоизмомъ. Только у перваго эгоизмъ сытый и довольный и спокойный темпераментъ бюрократа-буржуа "Прюдома", у втораго -- эгоизмъ голодный и алчный, а наклонности хищническія. Подъ конецъ результаты получаются почти тождественные -- мучительное сознаніе "не такъ" прожитой жизни. Но тутъ положеніе Анчарова едва ли не лучше положенія Ивана Ильича. "Человѣкъ съ планомъ" знаетъ, что онъ дѣлалъ "не такъ", когда именно и за что расплачивается. Онъ имѣетъ возможность раскаяться и искать примиренія. Иванъ Ильичъ лишенъ и этого,-- въ его жизни не было ничего, осужденія достойнаго, все ровно, гладко, безукоризненно, и -- все "не такъ". А общество... оно одинаково относится къ формально-добродѣтельному бюрократу и къ бюрократу-хищнику, окружаетъ ихъ почетомъ при жизни и безучастно смотритъ на ихъ конецъ, и такъ же безучастно, но толпою проводитъ ихъ до могилы. Ему дѣла нѣтъ до того, что одинъ изъ нихъ мухи не зашибъ, а другой обольщалъ, губилъ, разорялъ, писалъ ложные доносы и т. п. Это общество въ лицѣ Ивана Ильича воздаетъ почетъ тому, что, по общепринятому мнѣнію, считается "честно" прожитою жизнью, а въ лицѣ Анчарова почетъ относится въ ловкости и успѣху, осужденію же нѣтъ мѣста потому,.что въ толпѣ, шедшей за гробомъ Анчарова, большинство принадлежитъ такимъ же, каковъ былъ онъ. Въ немъ большинство себя ограждаетъ отъ осужденія и свою побѣду торжествуетъ надъ меньшинствомъ, къ которому относится презрительно, называя его представителей "чудаками", а иногда и того хуже -- людьми вредными.
   Таковы "чудаки" въ разсказахъ г. Мачтета -- "баба", въ разсказѣ Онъ и мы, и Безгласный. Бьются, бьются эти бѣдняги и кончаютъ тѣмъ, что должны почитать себя счастливыми, если имъ удастся сложить головы въ честномъ бою за свободу чужаго народа, какъ "баба" во время войны за освобожденіе болгаръ. Менѣе удачные, вродѣ "безгласнаго", не оставляютъ и совсѣмъ никакого слѣда, даже въ полицейскихъ дознаніяхъ отмѣчаются выбывшими безъ имени, въ качествѣ "найденнаго, повидимому, замерзшаго неизвѣстнаго званія человѣка". Положить душу за други своя -- доблестно, конечно, хотя бы эти други были балканскіе "братушки", или, за неимѣніемъ таковыхъ, краснорубашники гарибальдійцы, или парижскіе блузники, за которыхъ умеръ Рудинъ. Но эта доблесть, все-таки, имѣетъ и свою эффектную сторону и обосновывается на сознаніи, что душа положена если не за други, то за извѣстную идею, для торжества которой гибнутъ десятки и сотни тысячъ душъ въ увѣренности, что день торжества наступитъ. Въ этомъ отношеніи "безгласный" стоитъ совсѣмъ особнякомъ. У него идея лежить на незыблемомъ основаніи личнаго убѣжденія, не признающаго ни большаго, ни малаго, ни важнаго, ни незначительнаго въ томъ, что составляетъ сущность его внутренней правды. Отъ этой правды онъ не отступаетъ ни на волосъ, не соглашается ни на самый, по мнѣнію большинства, ничтожный компромиссъ, когда, съ одной стороны, ему грозятъ бѣдою и несчастьемъ, съ другой -- сулятъ блага земныя. Для такого человѣка нѣтъ въ жизни безразличнаго, есть только честное и безчестное, и такому человѣку нѣтъ мѣста среди общества, гдѣ между правдою и ложью лежитъ еще цѣлый рядъ оттѣнковъ, представляющихъ собою нѣчто среднее и условное. Тутъ, въ этомъ обществѣ, "безгласный" оказывается человѣкомъ "невозможнымъ", нетерпимымъ, нарушителемъ порядка и правилъ, на которыхъ благополучно покоится все зданіе общественной неправды, закрывшей непроницаемою тьмой самый "смыслъ жизни". Для нашего благоденствія, говоритъ общество, нужны и правда, и ложь, покладистыя, не рѣжущія глазъ, не поражающія уха диссонансами въ недавно сложенномъ хорѣ. "Безгласнымъ" быть въ этомъ хорѣ тоже не дозволяется; кто молчитъ, тотъ... кто его знаетъ, что на умѣ держитъ: пой со всѣми и какъ всѣ, или ступай вонъ. И идутъ "безгласные" наравнѣ съ "несогласными", и гибнутъ безвѣстно... И только изрѣдка поднимается то тотъ, то другой одинокій голосъ, чтобы сказать: "за что? зачѣмъ это?..."
   Къ числу такихъ одинокихъ и глубоко симпатичныхъ голосовъ принадлежитъ и голосъ г. Мачтета, помѣстившаго между своими Силуэтами картинку, полную глубокаго смысла, подъ заглавіемъ: Именемъ закона! Тутъ, съ одной стороны, видны фигуры инженера желѣзно-дорожника и его друга исправника, съ другой -- молодые столичные чиновники, явившіеся вводить новые суды. Инженеръ наживаетъ дома и капиталы, обирая рабочихъ, строящихъ дорогу; исправникъ и все "старое" чиновничество помогаютъ ему прятать концы и "укрощаютъ строптивыхъ" рабочихъ. "Новые" чиновники, товарищъ прокурора, мировой судья и другіе "судейскіе", тихо копаются за пріемкою прежнихъ дѣлъ. Столичные "франты" держатся въ сторонѣ отъ общества, никакихъ "неправдъ" не преслѣдуютъ, злоупотребленій не караютъ, къ великому огорченію маленькаго кружка молодежи, готовой разочароваться въ представителяхъ "новыхъ" судовъ. Въ это время "неправда" по отношенію рабочихъ достигаютъ такихъ размѣровъ, что и долготерпѣливый русскій мужикъ не выдерживаетъ, -- рабочіе отказываются отъ работы, требуютъ уплаты заработанныхъ денегъ, начинаются такъ называемые на оффиціально-полицейскомъ языкѣ "безпорядки". Исправникъ собираетъ свою команду, вызываетъ солдатъ и отправляется, вмѣстѣ съ инженеромъ, "усмирять бунтовщиковъ". Толпы голодныхъ рабочихъ такъ возбуждены, что дѣло грозитъ принять самый опасный оборотъ. Еще минута и -- должно начаться "усмиреніе". Но тутъ-то, среди шума и гама, раздаются слова: "Именемъ закона!" Толпа стихаетъ, какъ бы очарованная новыми волшебными словами. "Именемъ закона!" -- произноситъ вторично маленькій, тщедушный чиновникъ передъ разъяренною толпой, вооруженною ломами и кирками и готовою сразиться съ войскомъ, пришедшимъ подъ предводительствомъ исправника усмирять бунтъ. Откуда-то является столъ, бумага, чернила; мировой судья, "именемъ закона", открываетъ засѣданіе и приступаетъ въ разбору претензій рабочихъ. Инженеръ вынужденъ достать толстый бумажникъ, такъ какъ мировой судья провозгласилъ уже: "По указу"... Были "безпорядки", готовые перейти въ бунтъ и сопротивленіе властямъ; освирѣпѣвшая -толпа не испугалась и вооруженной силы, и вдругъ два слова никому невѣдомаго, безоружнаго чиновника въ одинъ мигъ совершили невиданное чудо. Не оказалось въ дѣйствительности ни безпорядковъ, ни сопротивленія, -- оказалась только "неправда", и призванные творить "правду" именемъ закона поставили лицомъ къ лицу обиженныхъ и обидчиковъ. Передъ этими двумя словами рухнуло все старое, рухнулъ цѣлый "порядокъ вещей"... Мы въ легкомъ очеркѣ передали содержаніе живой картины, написанной г. Мачтетомъ и не нуждающейся ни въ какихъ комментаріяхъ и толкованіяхъ. Всякій, прочитавшій этотъ разсказъ, невольно вздохнетъ и скажетъ: "Когда-то настанетъ тотъ счастливый часъ, съ котораго по всей великой землѣ Русской недоразумѣнія, волненія и безпорядки будутъ прекращаться именемъ закона?"...

"Русская Мысль", кн.III, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru