У самой кручи высокаго скалистаго берега раскинулась деревня Барвиновка, бывшая вотчина богатыхъ пановъ Нѣготскихъ. Богъ его знаетъ, кто первый выбралъ это мѣсто, кто первый заселилъ его,-- только прошли вѣка, разыгрались цѣлыя историческія драмы, тысячи разъ земля заливалась человѣческою кровью, множество поколѣній сходило со сцены, уступая мѣсто новымъ и новымъ, а Барвиновка стоитъ себѣ, какъ стояла сотни лѣтъ тому назадъ,-- стоитъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Такъ же, какъ и прежде, какъ и всегда, выдѣляется на теиномъ фонѣ дубовой рощи ея сѣрая, высокая колокольня, съ каждымъ годомъ наклоняясь только все больше на одну сторону, такъ же кокетливо глядятся въ тихія, спокойныя воды ея бѣлыя хаты, такъ же хорошо поютъ въ ней дивчата... Ничего, кажется, не измѣнилось вокругъ, все осталось попрежнему, какъ остались на небѣ и яркое солнце, и свѣтлая луна, и божьи звѣздочки, точно ни время, ни бури жизни не касались Барвиновки. А, между тѣмъ, чего-чего не видала Барвиновка! Стоило только доброму человѣку поразспросить стариковъ, да не пожалѣть при этомъ "оковитой",-- потому что кто же любитъ говорить съ сухимъ горломъ?-- и многое-бъ поразсказали ему старики... Услышалъ бы онъ и про запорожцевъ, и про славныхъ гетмановъ, и про унію, и про татарскіе угоны. Узналъ бы, какъ славно бились дѣды за святую волю и родную землю, какъ въ наказаніе вырѣзывали ляхи почти до тла всю Барвиновку, какъ... ну, да многое, многое, узналъ бы онъ!
Внизу подъ кручей течетъ Бугъ, тихо и спокойно, точно сонный. Каждую весну поднимаетъ старикъ свою сѣдую спину, реветъ и мечется, и брызжетъ пѣной, стараясь добраться до Барвиновки, но, еле дотянувшись до половины кручи, падаетъ, точно изнемогая, и снова течетъ весь годъ спокойно.
Разъ только было, разсказываютъ старые люди, что удалось ему добраться до Барвиновки. Еще за гетмановъ, когда козаки запрудили ему дорогу до Чернаго моря панскимъ и жидовскимъ трупомъ, разсердился старый, заворчалъ, что добрый козакъ, и, весь одѣвшись сѣдою пѣной, вырывая столѣтніе дубы, выкинувъ на высокую скалу у Барвиновки множество труповъ, отчего будто бы и зовется та скала съ той поры "панскою могилой". Но это было такъ давно, такъ давно, что и говорить не отбить. Впрочемъ, разное говорятъ дѣды. Иные говорятъ, что "панскою могилой" названа та скала потому, что именно тамъ, а не въ иномъ мѣстѣ закопали барвиновцы "здрадника козака Нѣготу", перваго своего пана. Давнымъ-давно, еще за унію, козакъ Нѣгота, за измѣну своимъ, былъ награжденъ польскимъ королемъ шляхетскимъ званіемъ, "маетностями и хлопами" и, превратившись изъ простаго козака въ родоначальника знатнаго рода пановъ Нѣготскихъ, сталъ, по выраженію древнихъ украпсихъ сказаній, "лютымъ псомъ для людей, которыхъ уважалъ за быдло, осквернителемъ святыхъ храмовъ и гонителемъ вѣры козацкой, аки Іуліанъ Богоотступникъ". Кончилось тѣмъ, что барвиновцы закопали его живымъ въ землю, на томъ самомъ мѣстѣ, какъ говоритъ преданіе, что зовется "панскою могилой", а сами за это всѣ до единаго поплатились правыми ушами, двадцать изъ нихъ -- правыми ногами, а десять -- чубатыми козацкими головами. Умѣли расплачиваться въ доброе старое время!... Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, многое измѣнюсь на бѣломъ свѣтѣ. Вмѣсто вольнолюбивыхъ козаковъ, остались мирные крѣпостные пахари, вмѣсто "здрадника" Нѣготы -- его потомки, знатные паны Нѣготскіе. Пора бы, кажется, забыть прошлое, покончить старые счеты, такъ нѣтъ же!... Все попрежнему звали паны Нѣготскіе барвиновцевъ "быдломъ" и "схизмой", все попрежнему глядѣли на нихъ барвиновцы изъ на "вражихъ пановъ" и "здрадниковъ". Если съ теченіемъ времени измѣнились формы отношеній и придавленный крѣпостей не рѣшался уже мстить попрежнему, если, съ развитіемъ гукавности, отсѣченіе рукъ, ногъ, головы и т. п. смягчилось до
безпощаднаго сѣченья, отрицанія человѣческаго достоинства и требованія безпрекословной покорности со стороны крѣпостнаго раба пану, то сами отношенія остались, все-таки, прежнія, остались прежнія ненависть и презрѣніе. А что давилъ, презиралъ, топталъ панъ, то, понятно, давилось и презиралось и всѣмъ тѣмъ, что близко окружало пана, всѣмъ полу шляхетствомъ, разными панами экономами, управляющими, даже панскою дворней, даже вольнымъ корчмаремъ Срулемъ. Все, что не одѣвалось въ "свиту", ходило въ костелъ, а не въ церковь, служило на жалованьи у пана, считало себя панствомъ, презирало "барвиновца", презирало его языкъ и вѣру, его нравы, презирало его тяжелый крѣпостной трудъ.
Когда у дьячка барвиновской церкви, Григорія Загайнаго, родился сынъ Андрей, всѣ барвиновцы были еще крѣпостными пановъ Нѣготскихъ. Маленькій Андрійко, какъ "вольный", тоже долженъ бы былъ считаться "панычемъ" и могъ бы по-настоящему играть съ разными Леями и Михасями -- дѣтьми разныхъ шляхтичей, но на самомъ дѣлѣ товарищами его дѣтства были одни барвиновскіе Стецьки и Петрики. Въ то время огульнаго презрѣнія къ "хлопству", дьячокъ Григорій, какъ представитель "хлопской вѣры", какъ человѣкъ, говорившій "хлопскимъ" языкомъ, работавшій и жившій, какъ "хлопъ", считался всѣмъ шляхетствомъ тѣмъ же "хлопомъ" и "быдломъ", якшаться съ которымъ было униженіемъ. Онъ могъ имѣть значеніе и вѣсъ только въ глазахъ самого "хлопства", конечно, если "хлопы" вѣрили ему, видѣли въ немъ своего друга, своего же брата, только "разумнаго и письменнаго", способнаго помочь каждому изъ нихъ добрымъ словомъ, умнымъ совѣтомъ. И дьячокъ Григорій пользовался особеннымъ почетомъ среди нихъ, считался даже неопровержимымъ авторитетомъ и оракуломъ всѣми барвиновцами. Нуженъ ли былъ кому дѣловой совѣтъ, лѣкарство отъ ломоты и брюха, или что-нибудь другое,-- вообще, что бы ни случилось такое, гдѣ одной головы было мало, -- всѣ барвиновцы шли къ дьячку Григорію, въ полной увѣренности, что онъ разрѣшитъ всѣ сомнѣнія и вопросы, поможетъ всегда и во всемъ. Во-первыхъ, у барвиновцевъ не было больше никого, къ кому бы они могли обратиться въ такихъ случаяхъ, такъ какъ попъ Паисій жилъ далеко, въ другомъ селѣ, и только пріѣзжалъ по праздникамъ "править службу" въ Барвиновку. Во-вторыхъ, и что самое главное, всѣ были убѣждены, что дьячокъ Григорій -- свой человѣкъ, своя душа, что онъ не продастъ, что все его сердце на сторонѣ барвиновцевъ. И въ самомъ дѣлѣ, развѣ могло его сердце, при тогдашнихъ условіяхъ, лежать не на ихъ сторонѣ?
Высокій, смуглый, вѣчно хмурый и угрюмый на видъ, дьячекъ Григорій даже по внѣшности почти ничѣмъ не отличался отъ любаго барвиновца, развѣ болѣе длинными волосами и бородой, которой, по "стародавнему заказу", "козацкому звычаю", не носили барвиновцы. Въ рабочіе будни, когда онъ и пахалъ, и косилъ, и сѣялъ, и молотилъ, онѣ ходилъ въ тѣхъ же, что и всѣ барвиновцы, полотняныхъ широчайшихъ штанахъ, въ той же бѣлой сорочкѣ, въ томъ же соломенномъ "брилѣ", а осенью и зимой -- въ томъ же завѣтномъ "кожухѣ" и высокой овчинной шапкѣ. Свою единственную черную рясу, которую, какъ зѣницу ока, берегла дьячиха, надѣвалъ онъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда, отрываясь отъ неустанной работы "хозяеванья", шелъ молить Бога о дождѣ и урожаѣ, молить для почившихъ барвиновцевъ вѣчной памяти и жизни безконечной, вѣнчать, крестить и исполнять другія духовныя требы. И, несмотря на это, несмотря на то, что жилъ онъ общею всѣмъ барвиновцамъ жизнью и въ той же обстановкѣ,-- въ такой же бѣлой мазаной хатѣ, съ тѣмъ же землянымъ поломъ, въ которой развѣ иконъ было только много,-- онъ значилъ для барвиновцевъ неизмѣримо больше, чѣмъ всѣ богатые паны вмѣстѣ, чѣмъ кто бы то ни было. Мало того, что въ ихъ глазахъ онъ былъ и первый ученый, и первый философъ, и лучшій лѣкарь, и снотолкователь, и правовѣдъ, и учитель, -- для барвиновцевъ онъ былъ тѣмъ же, чѣмъ "ватажки" для ихъ дѣдовъ-козаковъ, избирая которыхъ тѣ говорили: "иди, атамане, и гдѣ голова твоя ляжетъ, тамъ и наши лягутъ". Какъ и всѣ барвиновцы, относилась къ мужу и сама дьячиха -- добрая, простая женщина, глядѣвшая на все его глазами и воспитывавшая дѣтей: дочку Мотрю и сына Андрійка -- въ страхѣ Божіемъ и строгомъ почтеніи къ отцу. Съ самыхъ раннихъ лѣтъ пришлось Андрійкѣ слышать кругомъ пожеланія -- пойти по слѣдамъ отца, имѣть его голову, его сердце и тому подобное, и онъ привыкъ глядѣть на него, какъ на что-то высшее, недосягаемое, безошибочное, а къ его словамъ относиться какъ къ святому завѣту. А отецъ, чуть ли не съ той поры, какъ маленькій Андрійко сталъ крѣпко держаться на своихъ рѣзвыхъ дѣтскихъ ножкахъ, когда ему такъ страстно хотѣлось бѣгать по огородамъ, пускать змѣя, бороздить Бугъ бабками, сбирать въ лѣсу орѣхи и ягоды,-- засадилъ его за азбуку, за Часословъ и Псалтырь и вѣчно долбилъ ему одно и то же: "учись, сынку!"
Крѣпко плакала, потихоньку, крѣпко жалѣла "милаго сынка" дьячиха, глядя на его "лютую муку", на слезы, которыя тихо глоталъ онъ, оторванный отъ дѣтской забавы, игръ и потѣхи, но смѣла ли, могла ли она перечить, не соглашаться, вступаться за сына? Развѣ она, съ ея "простымъ, бабьимъ разумомъ", знаетъ, что дѣйствительно нужно и что не нужно, и развѣ можетъ это знать кто-нибудь, кромѣ этого высокаго, хмураго, такого разумнаго и "всіма поважаемаго" человѣка, "пана дьяка", передъ которымъ такъ низко склоняются шапки всего честнаго, хрещёнаго люда? Онъ одинъ все знаетъ, все понимаетъ, зачѣмъ и какъ, и пусть же такъ будетъ, какъ онъ хочетъ, пусть "мучится" Андрійко, и, плача, дьячиха только молила Бога, чтобъ это мученье легко доставалось ея любимцу.
Могъ ли и Андрійко не слушаться, могъ ли не учиться всѣмъ сердцемъ, когда это приказывалъ ему санъ отецъ, кумиръ всей Барвиновки и самой матери?
И Андрійко пересиливалъ неохоту, плача пересиливалъ стремленіе къ огородамъ, къ лѣсу, куда манили его Стецьки и Кузьки, читалъ Псалтырь, Часословъ, долбилъ ужасную грамматику, корпѣлъ надъ невообразимою ариѳметикой и въ семь лѣтъ уже бойко читалъ Апостола, приводя въ умиленіе всѣхъ барвиновцевъ.
-- О-о...-- ласково говорили они ему, гладя его черноволосую головку,-- будетъ онъ разумный, какъ и отецъ его... Будетъ у насъ кому заступиться и помочь добрымъ словомъ... Дай Богъ ему только отцовскую душу!...
Боже, какія радостныя и гордыя слезы проливала умиленная дьячиха, слыша эти слова!
Одинъ только отецъ не хвалилъ его, не гладилъ по головкѣ за успѣхи, а твердилъ свое неизмѣнное: "учись, сынку!"
-- Ты не богачъ, не знатнаго роду, потому тебѣ и надо учиться,-- говаривалъ онъ иногда, сажая мальчугана къ себѣ на колѣни и строго, почти сурово заглядывая ему въ глаза.-- Учись, чтобы не убиваться такъ работой, какъ мы убиваемся... Будешь умнымъ,-- не будешь косить и сѣять, будутъ на тебя глупые работать,-- такъ ужь на свѣтѣ ведется.
И Андрійко слушалъ съ трепетомъ и благоговѣніемъ, клялся, что будетъ учиться и станетъ умнымъ, и, дѣйствительно, еще страстнѣе уходилъ въ свое ученье. Разъ только рѣшился онъ какъ-то спросить отца, отчего тотъ самъ и коситъ, и сѣетъ, и живетъ такъ бѣдно, будучи такимъ умнымъ, но старый дьякъ, вмѣсто отвѣта, такъ сурово насупилъ брови, такъ грозна кашлянулъ и зашагалъ по хатѣ, что Андрійко зарекся спрашивать въ другой разъ и такъ и не узналъ никогда: почему.
Одному только Тарасу, мельнику, ближайшему другу дьячка Григорія, удавалось спасать мальчика отъ этой "муки", отрывать отъ неустаннаго зубренья,-- одному ему уступалъ дьячокъ и не перечилъ. Тарасъ былъ "вольный", грамотный мужикъ, имѣлъ свою собственную мельницу на Бугѣ, тутъ же у самой Барвиновки, и часто навѣдывался къ дьячку въ гости. Зналъ онъ по опыту, какъ "лютъ" его другъ въ ученьи,-- его единственный сынъ, Данилко, раньше учился у дьяка грамотѣ, письму и цыфери,-- понималъ онъ тайныя слезы дьячихи и явныя малаго Андрійки, его блѣдность и худобу.
-- Гей, пане дьяче!-- говаривалъ онъ, качая головой,-- что это вы дѣлаете съ парнемъ?... Да онъ у васъ совсѣмъ сталъ на дивча похожъ, а не на славнаго хлопця... Гляньте-ка, какой онъ худой, да блѣдный... Ну, хлопче, кидай къ бісу свои муки, или со мной, пограйся съ Даниломъ, полови рыбы!-- добавлялъ онъ, обращаясь въ Андрійкѣ, и дьякъ Григорій, задѣтый ли сравненіемъ хлопця съ дивчиной, самъ ли сознавая, что нужно же въ самомъ дѣлѣ давать ребенку отдыхъ хоть при случаѣ, поворчавъ, да поспоривши немного, отпускалъ сына.
Только на Тарасовой мельницѣ и отдыхалъ Андрійко въ забавахъ со своимъ "любымъ" Данилкомъ.
Андрійкѣ не было еще и десяти лѣтъ, когда отецъ отвезъ его въ бурсу. Страшно стало мальчугану въ городѣ, среди большихъ домовъ, населенныхъ, какъ полагалъ онъ, одними "умными", потому что они не сѣяли и не пахали, среди чуждыхъ ему условій городской жизни,-- страстно хотѣлось ему назадъ въ Барвиновку, но боязнь отца и его завѣтъ учиться удерживали Андрійка отъ побѣга.
Чтобъ отогнать отъ себя тяжелое чувство тоски и одиночества, онъ весь ушелъ въ зубренье и на первыхъ же порахъ обратилъ на себя вниманіе бурсацкихъ педагоговъ, пріобрѣлъ въ благосклонность, что спасало его отъ слишкомъ частой "порки", въ которой почти и заключался весь смыслъ тогдашней педагогіи. Мало-по-малу, однако, безотчетный страхъ проходилъ и городъ постепенно втягивалъ мальчика, раскидывая предъ его глазами прелести и соблазны, какихъ нѣтъ въ деревнѣ. Все тѣснѣе сближался Андрійко съ новыми товарищами, все больше увлекался товарищескою жизнью бурсы, съ ея безшабашнымъ. школьничествомъ и живымъ дѣтскимъ весельемъ; а тутъ еще, къ тому же, постоянные уроки, занятія, и, незамѣтно для самого себя, шагъ за шагомъ, Андрійко забывалъ свою Барвиновку.
Глава II.
Прошло нѣсколько лѣтъ. Пока Андрійко, съ отличіями проходя каторгу бурсы, добрался до риторовъ семинаріи, а оттуда въ философію, многое измѣнилось на бѣломъ свѣтѣ.
Со всею крѣпостною Русью вздохнула радостно и Барвиновка въ великій день освобожденія, и свободные барвиновцы ожесточенно гонялись теперь, по лѣсамъ за шляхтой, въ увѣренности, что она бунтуетъ противъ "воли".
Старый дьячокъ, отпраздновавъ съ народомъ долго жданную "волю", умеръ, наказавъ на смертномъ одрѣ передать сыну его благословеніе и завѣтъ: учиться и выходить въ люди.
Мотря, успѣвшая вырости въ высокую, стройную красавицу, вышла замужъ за чернобриваго Данилу, сына Та раса-мельника, и къ ней, въ ея новую бѣлую хату у самой мельницы, перебралась и дьячиха, не перестававшая оплакивать покойнаго мужа. Сильно хотѣлось дьячихѣ обнять любимаго сына, заглянуть въ его "очи ясныя", поглядѣть, каковъ вышелъ изъ него "парубокъ"; сильно хотѣлось и барвиновцамъ повидаться съ нимъ, послушать его рѣчей умныхъ, узнать отъ него, письменнаго человѣка, какъ и что на свѣтѣ Божіемъ,-- но никто не пенялъ на него, что онъ ни разу и носа не показалъ въ Барвиновку, потому что и пенять было не за что. Всѣ знали, что онъ учится на славу, а въ свободное время, каждыя каникулы, какъ волъ работаетъ, уча чужихъ дѣтей, добывая этимъ гроши для старухи-матери и родной сестры... Вполнѣ понимала это Барвиновка и вполнѣ одобряла.
-- Подождемъ, -- говорили они,-- придетъ еще часъ, пріѣдетъ онъ къ намъ потомъ,-- и гурьбой шли на мельницу къ старой дьячихѣ послушать письмо,-- послушать, какъ "складно и розумно" пишетъ Андрійко.
Дрожащею рукой надѣвала дьячиха на носъ свои старыя, тусклыя очки въ мѣдной оправѣ, дрожащею рукой вскрывала драгоцѣнное письмо и, дрожа и глотая глезы, при помощи Мотри и Данила, разбирала святыя ея сердцу строки. Все быстрѣе и быстрѣе капали слезы, все больше и больше волновалась крісавица Мотря, все чаще и чаще вытирала она расшитымъ рукавомъ сорочки свои длинныя рѣсницы; кое-гдѣ и умиленные дѣды начинали моргать сивымъ усомъ, а кто побойчѣе -- принимался хвалить Андрійка, утѣшать и ободрять старуху.
-- Чего же тутъ плакать, пани-матко,-- говорили ей,-- хиба тому, что сынъ розумный?-- и старуха, какъ бы испугавшись, набожно крестилась и со словами молитвы шептала въ отвѣтъ говорившимъ:
-- Отъ счастья плачу, добрые люди, отъ счастья!
Большія надежды возлагали барвиновцы на Андрійка.
Многое измѣнилось за послѣдніе годы въ деревнѣ, и такъ быстро, такъ, казалось, внезапно, что никто и оглянуться не успѣлъ, не успѣлъ дать себѣ отчета, въ чемъ дѣло, не успѣлъ примѣниться. Пока барвиновцы только ликовали и праздновали свою волю, ни о чемъ не думая, не гадая, кругомъ нихъ складывались новыя отношенія, новыя условія, вызванныя ломкой стараго, громаднымъ переворотомъ. Явились новые взгляды, новыя понятія, пошли иные, новые люди... И все это выросло, возникло такъ быстро, такъ нежданно-негаданно, точно въ волшебной сказкѣ.
Имѣніе Нѣготскихъ, конфискованное за участіе пановъ въ матежѣ, было продано на какихъ-то особенно льготныхъ условіяхъ рязанскому выходцу Ѳерапонтову, глядѣвшему на себя какъ на миссіонера, какъ на "культуртрегера" въ этой "мятежной" странѣ. Ѳерапонтовъ на первыхъ же порахъ завелъ золоченую дугу, наборную упряжь съ бубенцами, доселѣ невиданныя въ Барвиновкѣ, сталъ ухорски летать на бѣшеной тройкѣ, а тѣмъ временемъ, пока наивные барвиновцы разѣвали рты и "дывовались", окружилъ ихъ цѣлою сѣтью контрактовъ, неустоекъ, обязательствъ, штрафовъ,-- и все "по законамъ", о которыхъ барвиновцы, прожившіе вѣка въ беззаконіи, не имѣли ни малѣйшаго понятія. Больше всего именно донималъ ихъ этотъ "законъ", эти новыя, какія-то неслыханныя доселѣ, права, "пункты", по которымъ всегда выходишь виноватымъ и о которыхъ кричалъ имъ и Ѳерапонтовъ, и его другъ посредникъ, и становой, и писарь, и новый попъ-Дороѳей съ причтомъ, и даже Сруль, старый шинкарь Сруль.
Крѣпко чесали свои чубы барвиновцы, крѣпко кляли "бісова москаля", съ его "паскудною" руганью,-- Ѳерапонтовъ звучно ругался,-- и волей-неволей опускали руки; не было ни дьяка Григорія, ни попа Паисія, которые помогли бы "добрымъ словомъ", дѣльнымъ совѣтомъ, растолковали бы, куда сунуться, что сдѣлать, и сами стали бы за нихъ грудью. Новый попъ обзывалъ ихъ, какъ и Ѳерапонтовъ, какъ и всѣ другіе, лѣнтяями, "Мазепами", а "пана Ѳерапонтова" звалъ не иначе, какъ примѣрнымъ сыномъ церкви, благодѣтелемъ, указывалъ на его мертвы для благолѣпія храма, а вмѣстѣ съ нимъ въ одинъ голосъ пѣлъ то же самое и весь причтъ церковный.
Туго приходилось барвиновцамъ и они возложили всѣ свои упованія на Андрійка. Онъ превратился для нихъ въ какую-то полусказочную, живую панацею отъ всякихъ золъ, бѣдъ и недоразумѣній: онъ все растолкуетъ, все укажетъ; онъ не продастъ, онъ свой человѣкъ, онъ самъ заступится!".. Лишь бы только Андрійко кончилъ ученье, да "высвятился на попа", тогда они сами, всѣ до единаго, пойдутъ просить для него барвиновскій приходъ, что бы это имъ ни стоило... Выпросятъ, устроятъ и заживутъ съ нимъ по старинѣ, какъ съ Паисіемъ, какъ съ дьякомъ Григоріемъ!
Не менѣе страстно ждала этой минуты и дьячиха. Неужели ея Андрійко, сынъ простой дьячихи, братъ мельничихи, будетъ попомъ, будетъ благословлять народъ, будетъ стоять за царскими вратами, предъ святымъ престоломъ, въ свѣтлыхъ золотыхъ ризахъ?... Да не сонъ ли это? Не сонъ ли эти чудныя картины, которыя услужливое воображеніе рисовало ей одну за другою, въ тихіе вечера, подъ шумъ веретена, когда она видѣла своего Андрійка и въ утро Христова Воскресенія, въ клубахъ ѳиміама, при трепетномъ блескѣ сотенъ свѣчей,-- когда она видѣла его на поляхъ, на лугахъ, среди несмѣтной толпы народа, просящимъ у Бога урожая, окропляющимъ все святою водой?... И возлѣ него, ближе всѣхъ къ нему -- она, его мать, и ея любимая Мотря!... Одна другой отраднѣе и прелестнѣе проносились картины въ воображеніи старухи; съ ужасомъ гнала она ихъ отъ себя, подозрѣвая въ нихъ дѣло лукаваго, боясь, какъ бы не прогнѣвить Бога гордыней, не "наврочить" Андрійкинаго будущаго, а онѣ, какъ нарочно, все лѣзли и лѣзли, все неотступнѣе осаждали ея любящее сердце. Рыдая, молилась она святымъ иконамъ, налагала на себя строгій постъ, ходила своими старыми ногами въ Почаевъ и страстно молила Пречистую наказать одну ее, только ее, и дать все хорошее сыну.
И какъ же всплеснула она руками, какъ задрожала, когда, въ одно радостное, свѣтлое утро, окруженный почти всѣми барвиновцами, отъ мала до велика, на порогѣ мельницы показался ея сынъ, ея Андрійко. Да полно, онъ ли это -- этотъ высокій, красивый юноша, съ черными, какъ смоль, кудрями, съ шелковистыми, недавно пробившимися усами и бородкой, съ такими смѣлыми, гордыми очами, какія бываютъ только у знатныхъ и сильныхъ? Дрожа, рыдая, не вѣря своему счастью, переводила старуха удивленные глаза съ него на стоявшихъ съ разинутыми ртами парубковъ -- его сверстниковъ, на строгихъ сѣдыхъ дѣдовъ, на румяныхъ, чернобровыхъ дивчатъ, и снова глядѣла на него... Конечно, это онъ, Андрійко!... Кто же другой могъ такъ сильно душить ее въ объятіяхъ и звать "ненькой", Мотрю -- сестричкой, помнить по именамъ каждаго дѣда, каждаго парубка,-- къ кому же другому могло тянуть ее такъ, сильно ея любящее сердце?... И, не помня себя отъ восторга и счастья, дьячиха цѣловала ясныя очи своего "сизокрылаго". Страстное ликованіе охватило барвиновцевъ, но не долго продолжалось оно...
-- Не пойду я въ попы,-- вдругъ отрѣзалъ Андрійко.
Обомлѣла старая дьячиха, заслышавъ эти слова, ахнула, заворчала вся Барвиновка. Страшно страдала старуха, распростившись съ золотыми мечтами, со всѣмъ ожидаемымъ счастьетъ, но она винила во всемъ только себя, свою гордыню, свои "думы", за которыя Господь и наказалъ ее. Тщетно упрашивали ее барвиновцы уломать сына, пригрозить материнскимъ гнѣвомъ,-- старуха страдала молча, не показывая своего горя сыну, видя въ случившемся "наказующій перстъ Божій", поднятый на нее за ея прегрѣшенія. Грѣшно было бы роптать, грѣшно было бы идти противъ воли Бога -- и она смиренно и грустно отвѣчала барвиновцамъ:
-- Какъ ему Богъ на душу положитъ, добрые люди, такъ пусть и будетъ!
-- Да онъ Бога гнѣвитъ, что не хочетъ въ попы идти!-- убѣждали ее барвиновцы.
-- Все отъ Бога, все отъ Него одного, -- грустно отвѣчала она.
Пробовали старики сами уламывать Андрійка, уговаривали его остаться хоть волостнымъ писаремъ, но ничего изъ этого не вышло; какъ заладилъ онъ свое: "не пойду въ попы, а въ университетъ хочу",-- такъ и стоялъ на своемъ, какъ камень. Не понимали барвиновцы, зачѣмъ ему университетъ, недоумѣвали и осыпали его упреками. Только одинъ Тарасъ-мельникъ покачалъ головой и, вынувъ изо-рта люльку и сплюнувъ на сторону, сказалъ:
-- Пускай идетъ, добрые люди, куда его тянетъ... Отъ молодости это... Прежде, говорятъ, когда подростали хлопцы, то шли козаковать, а все же домой вертались... Теперь не то время: въ ученье тянетъ хлопцевъ,-- ну, и пусть идетъ, а все же не будетъ ему свѣта, какъ дома!...
Мать страдала молча, барвиновцы громко и явно роптали и сердились, а Андрійко приходилъ въ ужасъ отъ одной мысли остаться въ Барвиновкѣ. Онъ любилъ барвиновцевъ, его доброе сердце готово было на всякое добро для нихъ, но отречься для нихъ отъ міра, отъ кипучей, страстной городской жизни, отъ свѣта, шума,-- отречься для того, чтобы помогать имъ только въ ихъ будничной жизни, когда "тамъ", въ этомъ заманчивомъ, неизвѣстномъ, розовомъ "тамъ", онъ можетъ дѣлать такъ много "для всѣхъ"; уложить всю свою жизнь въ узкую колею, когда предъ нимъ открыта широкая, полная жизни и кипучей дѣятельности дорога, казалось ему и абсурдомъ, и даже преступленіемъ. Юность жаждала шумной и страстной жизни; сердце, горѣвшее безпредѣльною вѣрой въ людей и жизнь, искало правды, и свѣта; молодая энергія требовала борьбы и всеобъемлющаго дѣла; пытливый умъ ставилъ сотни вопросовъ и требовалъ удовлетворенія; юношеское честолюбіе толкало выдвигаться, стать замѣтнымъ; вѣра подсказывала во всемъ успѣхъ, а воображеніе рисовало неизвѣданную жизнь въ розовомъ свѣтѣ,-- могъ ли онъ остаться въ скромной, сонной Барвиновкѣ, помириться съ будничною, сѣрою жизнью, среди наивныхъ простыхъ пахарей, встававшихъ и ложившихся съ солнцемъ, неспособныхъ даже понять его свѣтлыхъ юношескихъ грёзъ?... Еще въ семинаріи, когда его сердце впервые забилось жгучими вопросами, стоящими обыкновенно на порогѣ юности, а умъ горѣлъ, какъ въ огнѣ,-- когда онъ сталъ учиться не по одному только отцовскому приказанію, а добиваясь рѣшенія своихъ сомнѣній,-- онъ чувствовалъ себя уже чужимъ барвиновской жизни, рѣшилъ, что ему тамъ нечего дѣлать... Чѣмъ живетъ Барвиновка, кромѣ вопроса о насущномъ хлѣбѣ и возможности отдыха послѣ каторжнаго труда? А онъ тагъ мало думалъ о хлѣбѣ и совсѣмъ не искалъ отдохновенія.
Онъ поступилъ въ университетъ. Жутко пришлось ему на первыхъ порахъ -- безъ средствъ, безъ знакомыхъ, трудно было вмѣстѣ и учиться, и добывать кусокъ хлѣба грошовыми уроками, перепиской корректурой, отнимавшими большую часть времени, но молодая энергія, выносливость, пріобрѣтенная еще съ ранняго дѣтства привычка къ упорному труду -- брали свое, и онъ не унывалъ. Самымъ тяжелымъ было для него то, что онъ не имѣлъ никакой возможности, какъ ни бился, удѣлять что-нибудь матери и сестрѣ, потому что долго, очень долго, самъ еле еле сводилъ концы съ концами. Только на третьемъ курсѣ улыбнулось ему счастье, выпало хорошее, выгодное мѣсто учителя въ обезпеченной и доброй семьѣ Сошенко, относившейся къ нему, какъ къ родному. И жена, и мужъ Сошенки были, прежде всего, простые, добрые люди, какими кишитъ наша провинція. Она была неглупая, немного вялая женщина, способная на многое доброе, если кто-нибудь наталкивалъ ее на него, но и безъ тѣни даже иниціативы въ характерѣ; онъ -- такой же добрый, веселый сангвиникъ, живой, подвижной, сыпавшій преувеличеніями, вѣчно чѣмъ-нибудь восторгавшійся, на что-нибудь негодовавшій, вѣчно пенявшій на среду и окружающія условія, внѣ которыхъ, однако, онъ бы чувствовалъ себя, на самомъ дѣлѣ, какъ ракъ на мели. Андрей тоже привязался къ этимъ добрымъ, безхитростнымъ людямъ и безмятежно зажилъ съ ними, забылъ Барвиновку, ея нужды, желанія, упреки, успокоившись всецѣло на представившейся возможности посылать время отъ времени небольшія суммы денегъ роднѣ.
Глава III.
Стояло лѣто 187* года.
Горячее солнце давно уже закатилось за лѣсъ, обрызгавъ на прощаньи золотомъ и пурпуромъ верхи могучихъ, вѣковыхъ дубовъ, и легкія тучки на западѣ, и синія волны широкаго Днѣпра. Незамѣтно и тихо, точно влюбленный на тайное свиданіе, прокрался нѣжный сумракъ, обволакивая и даль, и лѣсъ, и береговыя горы, и даже чудное, голубое небо Украйны какимъ-то мягкимъ фіолетовымъ тономъ, а на встрѣчу ему, дрожа и волнуясь, легче дыма, легче пара поднимались съ Днѣпра клубы бѣлаго вечерняго тумана, разстилаясь кругомъ, точно цѣлуя землю. Все смолкало... Сама жизнь, казалось, догорала съ зарею, уступая мѣсто какой-то торжественной, невыразимо сладкой и мягкой тишинѣ... Гдѣ-то крякнула утка, простоналъ куликъ, прокаркалъ воронъ... Что-то заёрзало, зашумѣло въ камышѣ, вспорхнуло, тяжело хлопая крыльями, и снова все замолчало, точно замерло... Потянулъ вѣтерокъ, зарябилъ синюю воду, взволновалъ туманъ и пронесся дальше -- далеко, далеко... къ Черному морю, въ широкія степи... А сумракъ все надвигался, становился все гуще и гуще... Вотъ что-то блеснуло въ вышинѣ и отразилось дрожащею искрой въ синихъ волнахъ, еще и еще...-- и множество искръ, то яркихъ, то блѣдныхъ, загорѣлось въ потемнѣвшемъ небѣ, задрожало, закачалось въ Днѣпрѣ. Какъ бы украдкой, выплыла луна и облила мягкимъ, зеленоватымъ свѣтомъ землю, а черезъ Днѣпръ протянула яркую изъ лучей ленту, по которой ходятъ на берегъ русалки, еле касаясь своими легкими стопами этого золотаго моста. И вдругъ, точно привѣтствуя плывущую красавицу луну, что-то засвистало, затрещало, разсыпалось дробью и, среди безмолвія и нѣги надвигающейся ночи, вся даль огласилась соловьиною трелью.
-- Что за чудная ночь!
Это восклицаніе невольно сорвалось съ устъ Сергѣя Павловича Сошенка, вообще не умѣвшаго ничего чувствовать молча. Закинувъ подъ голову руки, растянувшись на зеленой травѣ подъ могучимъ старымъ дубомъ, онъ упорно смотрѣлъ вверхъ, точно разсматривая какую-то звѣздочку, и, не поворачиваясь, продолжалъ:
-- Всю бы жизнь провести такъ... на лонѣ природы!
-- Опять гипербола!-- улыбнулся Андрей, сидѣвшій тутъ же рядомъ, обнявъ колѣни руками и какъ-то безцѣльно, неподвижно всматриваясь въ даль.
-- Ахъ, Андрей, брось ты эти свои гиперболы!-- загорячился Сергѣй Павловичъ.-- Ну, гиперболы, такъ гиперболы... А я говорю тебѣ, что не гипербола,-- слышишь, Андрей?
И, повернувшись всѣмъ корпусомъ, поднявъ голову и глядя въ упоръ на друга, онъ какъ-то страстно, точно задѣтый за живое, проговорилъ:
-- Честное слово, не знаю, что бы далъ, лишь бы развязаться съ этою городскою интеллигентною жизнью, съ этою пошжтью, фальшью, тунеядствомъ, съ этою китайщиной, облеченною въ мнимо-европейскія формы, съ этимъ мѣщанскимъ лоскомъ, прикрывающимъ столько лжи и гадости, съ этимъ, съ этимъ...
Сильное волненіе мѣшало ему говорить и подъискивать выраженія.
-- Что же мѣшаетъ тебѣ развязаться?-- спокойно спросилъ колодой человѣкъ, водя по травѣ тросточкой.
-- Какъ что?!-- вспылилъ Сошенко, приподнимаясь: -- а семья, а дѣти, которымъ необходимо образованіе? Развѣ я отъ себя завишу?... А воспитаніе, привычка, традиціи?... Да, наконецъ,-- онъ протянулъ къ сидѣвшему двѣ бѣлыя, выхоленныя руки,-- наконецъ, эти руки, неспособныя ни къ чему другому, кромѣ интеллигентнаго переливанія изъ пустаго въ порожнее?... Развѣ этого мало?
Молодой человѣкъ пожалъ плечами.
-- Я не понимаю, Сергѣй Павловичъ, право, не понимаю,-- сказалъ онъ,-- какъ это все, сейчасъ тобою перечисленное, мѣшаетъ тебѣ сторониться того, что такъ законно не нравится тебѣ въ нашемъ городскомъ или, какъ ты говоришь, интеллигентномъ быту?
-- Это значитъ: жить въ болотѣ и не куликовать, такъ?-- вскричалъ Сергѣй Павловичъ.-- Да развѣ это возможно, Андрей?
-- Я думаю, что возможно и должно, -- спокойно и твердо отвѣтилъ тотъ.-- Впрочемъ, это зависитъ отъ взгляда и... и характера...-- добавилъ онъ тише.
-- Можетъ быть, можетъ быть, -- какъ будто обидѣлся немного Сергѣй Павловичъ.-- Но на мой взглядъ, при моемъ характерѣ,-- онъ подчеркнулъ слова "мой" и "моемъ",-- это вздоръ... Только внѣ города возможна осмысленная, трезвая, честная жизнь... Только на лонѣ природы, отъ нея одной завися, работая и живя, какъ тотъ мужикъ, у котораго мы только что пили съ тобой молоко, душа найдетъ покой, наболѣвшая совѣсть успокоится, не будетъ постоянныхъ противорѣчій съ самимъ собою, постоянныхъ сдѣлокъ съ совѣстью.
Сергѣй Павловичъ всталъ, откинулъ со лба волосы и уставился въ друга. Тотъ покачалъ головой.
-- Пусть будетъ по-твоему, ладно,-- началъ онъ тѣмъ же спокойнымъ, убѣжденнымъ тономъ,-- хотя я, все-таки, попрежнему скажу тебѣ, что ты человѣкъ гиперболическій... Гипербола всегда и во всемъ. Ты говоришь такъ, не зная деревни. Я -- сынъ деревни.... Ладно, ладно,-- заговорилъ онъ быстрѣе и перебивая себя, замѣтивъ нетерпѣливый жестъ друга,-- не въ это дѣло, пусть будетъ по-твоему... Я только хочу спросить тебя, что бы ты дѣлалъ такое въ деревнѣ, -- ты, ученикъ Дарвина, Спенсера etc., etc.? Какъ бы это ты примирился съ "тремя китами" и разрывъ-травой?
Сошенко даже привскочилъ отъ этихъ словъ.
-- Что бы я дѣлалъ?-- закричалъ онъ, почти дрожа отъ волненія,-- что бы я дѣлалъ?... Какъ бы я помирился?... Да развѣ бы я мирился? Развѣ я о безмятежномъ, пустопорожнемъ far niente говорю?... Я билъ бы этихъ китовъ и травы, я бы вносилъ свѣтъ, училъ, я бы...
-- Дѣлалъ то же, что можетъ дѣлать каждый дьячокъ и даже школьникъ и что надоѣло бы тебѣ съ первыхъ же дней!-- подхватилъ Андрей.-- Стоитъ овчинка выдѣлки... Стоитъ запасаться такою массой знанія, столько лѣтъ труда ухлопать на одну голову... Нѣтъ, братъ, у насъ другое дѣло, другой путь.
-- Извольте-съ...-- отвѣтилъ тотъ, немного волнуясь и краснѣя.-- Среда, къ которой мы принадлежимъ,-- среда цивилизацій и культуры, одно существованіе которой есть несомнѣнное благо, несмотря на всѣ ея недостатки. Она -- очагъ науки,-- заговорилъ онъ быстрѣе, замѣтивъ улыбку на лицѣ друга,-- источникъ знанія, идеаловъ,-- значитъ, прогресса, значитъ, счастья человѣчества... Развѣ не такъ?... Жить и работать въ ней и для нея -- значитъ жить и работать для всѣхъ... Конечно, не тунеядствовать, а работать честно, помня, что мы -- піонеры прогресса, что наша обязанность -- не успокоиваться на добытомъ, а, напротивъ, погружаться все глубже въ область неизвѣстнаго, прокладывать все новыя дороги и, понятно, не измѣнять своня принципамъ, что ты называешь "уступками" и на что такъ справедливо негодуешь... Какое намъ дѣло, всѣ ли идутъ за нами? Мы знаемъ, что мы -- свѣтъ, а свѣтъ, раньше или поздно освѣтитъ всѣхъ... Вѣдь, и солнце не сразу освѣщаетъ землю, а спустя извѣстное время по появленіи на горизонтѣ, пока лучи его не добѣгутъ до насъ. Такъ и тутъ.
Андрей Григорьевичъ такъ увлекся, что, навѣрное, проговорилъ бы еще долго, не помѣшай ему хохотъ друга. Сергѣй Павловичъ хохоталъ какъ-то истерически и, замѣтивъ, что Андрей хмуритъ брови, сталъ хохотать еще сильнѣе.
-- Чему ты хохочешь?-- немного обидчиво спросилъ его Андрей.
-- Чему хохочу?-- переспросилъ тотъ, переставъ, наконецъ, смѣяться и задыхаясь.-- Чему я смѣюсь?... Ха, ха, ха... Хочешь, я, какъ по пальцамъ, выложу тебѣ твое будущее свѣченье?...-- и, загнувъ палецъ, онъ снова нѣсколько разъ хихикнулъ.
-- Ну?-- вызывающе улыбнулся Андрей.
-- А вотъ-съ, Андрей Григорьевичъ!-- смѣясь, продолжалъ онъ,-- вы, вѣдь, уже кончили университетъ и поступаете немедленно на службу, потому что безъ службы вы, вѣдь, обойтись не можете, такъ?
-- Такъ!-- подтвердилъ Андрей Григорьевичъ.
-- Ну, вотъ-съ, вотъ-съ!... Ладно... Служите вы сначала рьяно,-- полны тамъ всякихъ идеаловъ и выспреннихъ желаній, отворачиваетесь отъ "общественной грязи" и высоко держите голову,-- эта первая стадія. Потомъ,-- онъ загнулъ второй палецъ,-- наступаютъ всяческія ссоры, дрязги, столкновенія, васъ донимаютъ сплетнями, инсинуаціями, ложью... Вы возмущаетесь, кипятитесь, -- это стадія борьбы. Дальше, вы убѣждаетесь, что вамъ не совладать съ представителями мракобѣсія, что ни въ васъ, ни въ вашемъ служеніи никто не нуждается, что ничего хорошаго вы не сдѣлали и сдѣлать не можете,-- это стадія сомнѣній и тоски, такъ?... Затѣмъ, понятно, вы ищете "живую душу", сердце, съ которымъ бы можно подѣлиться, найти поддержку, и всенепремѣнно встрѣчаете "божественное созданіе, сотканное изъ лучей правды", которое, несмотря на всю свою наивность и идеальныя стремленія, женитъ васъ на себѣ,-- это стадія возрожденія въ иллюзіяхъ... Наконецъ, послѣднее,-- растянулъ онъ слово "послѣднее", загибая послѣдній палецъ,-- семья, дѣти, которымъ нуженъ хлѣбъ, платье, образованіе, необходимость жить, "какъ всѣ", и компромиссъ, компромиссъ безъ конца...
-- Не весело!-- съ неподдѣльною ироніей покачалъ Андрей головой.
-- Еще бы! За то -- сама правда!-- опять страстно заговорилъ Сергѣй Павловичъ.-- Вѣдь, я самъ испыталъ все это, самъ извѣдалъ... Самъ я пламенѣлъ когда-то, дружище, иллюзіями, самъ "вожделѣлъ", какъ ты, а теперь -- на, смотри -- рѣжусь въ карты, не имѣю досуга пробѣжать газеты, толку воду изъ-за жалованья, да и мало ли еще что...
-- Ладно,-- перебилъ его Андрей, вставая,-- кончимъ это... Можетъ быть, дѣйствительно страшно-тяжелъ нашъ путь, можетъ быть и вправду трудно устоять на немъ, но что же изъ этого? Неужели отступать? Пеняй самъ на себя, кто упалъ, и не требуй только отъ другихъ идущихъ того же... Все же, дружище, истина, что каждый можетъ дѣйствовать только въ своей сферѣ: рыба -- жить въ-водѣ, орелъ -- на сушѣ... А въ деревнѣ намъ нѣтъ мѣста! Черезъ-чуръ большая пропасть лежитъ между нами, интеллигенціей, и народомъ -- во всемъ, во всемъ: въ нервахъ, въ привычкахъ, въ міросозерцаніи, въ нравахъ.
Сергѣй Павловичъ завертѣлся на мѣстѣ, собираясь что-то возразить, но былъ остановленъ въ самомъ началѣ. Молодая, красивая брюнетка, одѣтая съ большимъ вкусомъ, подбѣжала къ нему сзади и неожиданно закрыла ему глаза руками.
-- Ахъ вы, спорщики, вѣчные спорщики!-- прокричала она, весело смѣясь.-- Вѣдь, намъ давно пора! Я должна быть сегодня на раутѣ княгини и мнѣ еще одѣваться...
-- Въ самомъ дѣлѣ, ѣдемъ!-- заторопился Сергѣй Павловичъ, разнимая маленькія ручки жены и нѣжно цѣлуя ихъ,-- вѣдь, и я сегодня дежурнымъ старшиной въ клубѣ... А гдѣ же Коля, Sophie?
-- Онъ увлекся грибами, Serge... Коля, Коля!-- закричала Софья Николаевна и на ея зовъ, изъ лѣсу, показался крохотный гимназистикъ, ученикъ Андрея. Сергѣй Павловичъ подалъ женѣ руку и все общество направилось къ лодкѣ. Въ лодкѣ онъ разсказалъ скандальный случай изъ клубной жизни и сталъ распространяться объ удивительной вѣроломности картъ.
-- Ты что же это подсмѣиваешься?-- шутливо набросился онъ на Андрея, подмѣтивъ на его лицѣ улыбку.-- Думаешь: вотъ, молъ, дѣятель, отвелъ душу въ спорѣ и -- снова за старое?... Эхъ, брать! да, вѣдь, это же наша судьба, судьба интеллигента, такая...
Андрей не отвѣтилъ ничего и приналегъ на весла.
Да и что могъ онъ отвѣтить? Онъ давно зналъ эту черту за Сергѣемъ Павловичемъ, давно съ ней примирился; вѣдь, не разъ уже они спорили такъ горячо, что у него, Андрея, болѣла голова и цѣлые дни, затѣмъ, уходили на анализъ этихъ споровъ, тогда какъ Сергѣй Павловичъ бѣгалъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, увлекаясь всякою мелочью, совершенно забывъ и предметь спора, и самый споръ. Онъ, дѣйствительно, отводилъ только душу въ спорѣ, тѣшилъ себя; но чтобы это могло быть удѣломъ всѣхъ,-- о, онъ, Андрей, съ этимъ никогда не согласится! Развѣ то, что онъ, Андрей, говоритъ, не искреннѣйшее его убѣжденіе, не альфа и омега всего его я, закрывшее собою всю Баринновку, съ ея укорами, упреками, желаніями, нуждами,-- развѣ не чувствуетъ онъ въ себѣ силъ, живыхъ, честныхъ, стойкихъ, не призрачныхъ силъ? Развѣ нѣтъ въ немъ вѣры въ жизнь, въ людей,-- развѣ онъ способенъ на "уступки"?... Никогда, конечно, никогда... Лучше убѣгу,-- улыбнулся онъ про себя.
Показался городъ и скоро лодка причалила къ набережной. Слуга, отворившій на звонокъ дверь, подалъ Андрею запечатанный конвертъ.
-- Первый блинъ да комомъ!-- захохоталъ Сергѣй Павловичъ; но такъ какъ онъ былъ теперь совсѣмъ въ другомъ настроеніи, то и сталъ увѣрять Андрея, что унывать не за чѣмъ, это все равно -- учителемъ ли исторіи, или языковъ -- пользу вездѣ приносить можно, лишь бы желать ее приносить и честно работать. Напротивъ, еще лучшее дѣло, прекраснѣйшее дѣло!... Ты будешь облегчать дѣтямъ, разумнымъ преподаваніемъ, изученіе этой тарабарщины... Не легкая, но прекрасная задача!-- кричалъ онъ и, увлекшись, сталъ доказывать, что не велика важность работать на любимомъ поприщѣ.-- Нѣтъ, если ты герой,-- кричалъ онъ, -- бери самое тяжелое, самое несимпатичное...-- Но тутъ помѣшала ему Софья Николаевна, торопя его одѣваться.
Андрей смотрѣлъ, не двигаясь, въ окно на улицу, по которой сновали люди взадъ и впередъ, и, навѣрное, не видѣлъ ихъ, такіе какъ не слышалъ горячей рѣчи Сергѣя Павловича. Что съ нимъ такое? Вѣдь, вотъ, онъ добился, наконецъ, того, чего желалъ... Онъ вступаетъ, наконецъ, въ жизнь самостоятельнымъ дѣятелемъ, обезпеченнымъ работой, вступаетъ лучше многихъ съ дипломомъ и медалью. "Первый блинъ да комомъ!-- прозвучало возлѣ. "Послѣдній ли только?" -- промелькнуло въ немъ гдѣ-то глубоко, глубоко, и скрылось...
-- Развѣ отказаться?-- спросилъ онъ какъ-то про себя.-- Что за вздоръ, не все ли равно, въ сущности?... Дѣло не въ предметѣ, а въ пріемахъ, въ воспитаніи, въ нравственномъ вліяніи учителя... Маленькая неудача и -- уже разнюнился...-- И, бодро отряхнувшись, онъ принялъ веселый видъ.
Было ли ему въ самомъ дѣлѣ весело, Богъ его знаетъ, но всю ночь онъ проворочался въ постели и заснулъ только подъ утро.
Глава IV.
Что бы ни говорили пессимисты, какъ бы страстно ни вырвали впередъ страданіе и зло, какъ корень мірозданія, а, все-таки, нужно сознаться, что жизнь, несмотря на всю свою подчасъ безалаберность и безалаберную жестокость, раскинула человѣку на его пути не мало хорошихъ моментовъ. Правда, моменты эти преходящи, какъ и все на свѣтѣ, преходящи, какъ и моменты злые и тяжелые, отчего къ нимъ пришпиливаютъ клички: "иллюзіи", "самообманъ", "самообольщеніе", но очень можетъ быть, что именно эти-то иллюзіи и самообольщеніе спасаютъ отъ "небытія", которое такъ настоятельно рекомендуется пессимистами, и насъ всѣхъ, и самихъ совѣтчиковъ. Не все и равно, въ самомъ дѣлѣ, иллюзіи ли они, самообольщеніе и, когда въ такіе реально переживаемые моменты человѣку живется хорошо, дышется вольно, какъ птицѣ, вѣрится въ жизнь, въ людей, въ будущее и накопляются силы болѣе или менѣе стойко и твердо выносить и тяжелое, за которымъ, несомнѣнно, вновь послѣдуетъ что-нибудь и свѣтлое? Не все ли равно, когда они оставляютъ неизгладимый слѣдъ на типѣ и характерѣ человѣка, способствуютъ его духовному росту, разцвѣту его силъ, двигаютъ на подвигъ, на добро и, такимъ образомъ, способствуютъ улучшенію условій самой жизни? Количествомъ такихъ "иллюзій" измѣряется духовная жизнь человѣка, ея сила и страстность, а въ періодичности переживаемыхъ моментовъ, въ постоянной смѣнѣ тяжелыхъ и свѣтлыхъ минутъ, можетъ быть, и кроется источникъ того, что такъ упорно отрицается пессимистами, но что на общечеловѣческомъ языкѣ, называется "счастьемъ".
Изъ такихъ моментовъ, какъ извѣстно, поэты выбираютъ чаще для своихъ пѣсень моменты любви,-- счастливый медовой мѣсяцъ. Конечно, блаженъ этотъ часъ и сто-кратъ несчастенъ человѣкъ, его не пережившій, да и есть ли еще такой человѣкъ на свѣтѣ, будь онъ пессимистъ хоть съ колыбели?! Но есть еще и другой моментъ: медовый мѣсяцъ жизни, и трудно, право, сказать, который изъ нихъ полнѣе и лучше. Этотъ медовый мѣсяцъ -- первый самостоятельный шагъ человѣка, его первый выходъ на арену общественной работы, его первый послѣ долгой подготовительной работы въ школѣ жизненный турниръ, когда, полный силы, энергіи и вѣры въ себя, онъ впервые смѣло вноситъ въ жизнь свое духовное "я" и ставитъ его лицомъ къ лицу съ загадочнымъ пока для него сфинксомъ -- обществомъ.
Такой именно моментъ и переживалъ теперь Андрей. Сынъ другой среды, другихъ условій жизни, послѣ долгой подготовительной работы, въ теченіе которой объ зналъ только свои книги, да книги, онъ вступалъ, наконецъ, въ обѣтованную земли, о которой еще въ дѣтствѣ твердилъ ему неустанно суровый отецъ, въ новую сферу, извѣстную ему только изъ тѣхъ же книгъ, да по смутнымъ обрывкамъ, долетавшимъ до университетской скамьи и разсмотрѣть которыя не было времени изъ-за упорныхъ занятій,-- вступалъ какъ равноправный членъ, какъ работникъ. Сфинксъ лежитъ предъ нимъ на дорогѣ,-- это правда,-- но этотъ загадочный сфинксъ не страшитъ, онъ манить въ себѣ, влечетъ и точно улыбается ему свѣтлою и ясною улыбкой теплаго привѣта. Кто это улыбался другъ другу: не онъ ли самъ сфинксу, не свою ли улыбку ему принималъ онъ за его, Андрей не думалъ, да и не могъ думать. Съ чего бы? Вѣдь, съ самаго дѣтства онъ страстно, лихорадочно работалъ для этой минуты, съ самаго дѣтства страстно ждалъ ея, вѣрилъ, что "тамъ", въ этомъ неясномъ "тамъ" и тепло, и хорошо, и привольно и есть для него свое мѣсто. Тамъ правда, тамъ свѣтъ, тамъ осмысленная человѣческая работа, жаждой которой горитъ его молодая энергія, тамъ все то, что горитъ въ его честномъ сердцѣ и такъ ясно, кажется, отражается въ неподвижныхъ глазахъ улыбающагося сфинкса. А если такъ, то развѣ могъ ему, въ самомъ дѣлѣ, не улыбаться привѣтомъ этотъ неподвижный съ виду сфинксъ, истинный обликъ котораго скрывался для него, правда, въ какомъ-то неясномъ, но свѣтломъ туманѣ?
А тамъ, за этимъ туманомъ, стоялъ одинъ изъ губернскихъ городовъ благословеннаго юга, какихъ не мало въ нашемъ отествѣ. Городъ ничѣмъ особеннымъ не выдавался и отличался отъ другихъ такихъ же городовъ красивымъ видомъ, да страшнымъ обиліемъ евреевъ. Были тамъ и губернаторскій домъ съ двумя фонарями и жандармомъ у подъѣзда, и пыльныя, никуда годныя мостовыя, и чахлый бульваръ; былъ и "порядокъ", за которымъ, какъ водится, надзирало недреманное око полицеймейстера, и, конечно, клубъ, гдѣ мужья обмѣнивались ассигнаціями за зелеными столиками, а жены и дѣвы порхали вокругъ кавалеровъ, пикантно судачили и заводили интрижки. Такъ называемое "общество", состоявшее почти сплошь изъ однихъ наѣзжихъ со всѣхъ концовъ земли русской чиновниковъ-обрусителей, дѣлилось по рангамъ и доходамъ на отдѣльныя кучки, называвшія -- "партіями", съ однимъ общимъ для всѣхъ девизомъ: карты и сплетни. На всемъ лежала печать скуки и вялости; оживленіе вносили только скандальчики и служебныя перемѣны, поднимавшія на ноги всѣхъ. Въ такихъ случаяхъ все оживало, какъ отъ электрическаго толчка. Языки начинали трещать, визиты учащались, все двигалось, шумѣло, кричало, осуждало или оправдывало, мелочи выростали въ цѣлыя событія, пока не сглаживалось впечатлѣніе новизны. Тогда опять все входило въ колею, опять выходили на сцену скука и вялость и если не вырасталъ какой-нибудь новый скандальчикъ, а скука одолѣвала до зарѣзу, вспоминали о "бѣдныхъ", хватались за нихъ, какъ утопающій за соломенку, устраивали въ ихъ пользу аллегри, балы, обѣды, любительскіе спектакли, не обходившіеся ни разу безъ ссоръ изъ-за распредѣленія ролей.
Впрочемъ, Андрею на первыхъ же порахъ пришлось волей-неволей стать вдали отъ "общества" и его жизни; у него совсемъ почти не было свободнаго времени. Классы поглощали добрую часть дня, а вечеръ приходилось посвящать на составленіе диссертаціи, которую необходимо было представить къ сроку.
Къ тому же, съ первыхъ шаговъ на новомъ своемъ поприще онъ находился все время въ какомъ-то странномъ, неизвѣстномъ еще настроеніи, въ которомъ главную роль играло что-то похожее на недоумѣніе, а въ такомъ настроеніи было, естественно, не до знакомствъ. Съ первыхъ же шаговъ пришлось ему убѣдиться, что въ своихъ планахъ и разсчетахъ на будущее онъ совсѣмъ упустилъ изъ вида, совсѣмъ не принималъ въ разсчетъ тѣ мелкія, но больныя и обидныя дрязги, непріятности и столкновенія, которыя какъ-то незамѣтно, точно нечаянно, но сразу опутали его цѣлою сѣтью. Правда, всѣ эти дрязги и столкновенія были пока мелкія, съ ними легко справляясь молодая энергія и вѣра, но они какъ-то невольно огорошивая его, а то, что онъ не предвидѣлъ ихъ заранѣе, дѣлало ихъ особенно чувствительными для него, обусловливало его особенно страстное къ нимъ отношеніе. Андрей вступалъ въ жизнь съ цѣлымъ запасомъ глубоко сознанныхъ и придуманныхъ запросовъ, требованій, съ цѣлымъ кодексомъ, въ которомъ не думалъ уступить ни одной іоты, вступалъ съ увѣренностью, что жизнь на все это отвѣтитъ, отзовется, и вдругъ эта самая жизнь сама предъявила ему свой кодексъ, свои требованія, съ которыми онъ подчасъ совсѣмъ не могъ помириться. Сфинксъ, до сихъ поръ улыбавшійся, вдругъ выпустилъ свои когти...
Андрей не разочаровался, не упалъ духомъ, онъ только не въ мѣру кипятился и злился.
Учебный округъ считался однимъ изъ лучшихъ и былъ таковымъ на самомъ дѣлѣ. Во главѣ его стоялъ человѣкъ всѣми уважаемый, глубоко-честный и гуманный, искренно преданный дѣлу воспитанія, искренно любившій его, а помощникомъ его былъ одинъ изъ извѣстнѣйшихъ педагоговъ, посѣдѣвшій на службѣ округу ученый, сильно любимый и юношествомъ, и учебнымъ персоналомъ. Къ сожалѣнію, гимназія, въ которую попалъ Андрей, была на худшемъ счету въ округѣ; ее тамъ только "терпѣли". Старикъ директоръ ея, давно уставшій на службѣ, къ которой относился совершенно формально, и многіе изъ учителей, далеко не отвѣчавшіе видамъ и требованіямъ округа, дослуживали уже свои пенсіонные сроки; стариковъ поэтому не хотѣли тревожить, ждали, пока они сами не выйдутъ въ отставку. Попечитель не скрылъ этого отъ Андрея, высказалъ ему все прямо, когда тотъ явился къ нему передъ отъѣздомъ.
-- Гимназія не изъ лучшихъ,-- сказалъ ему попечитель, ласково взявъ его за руку и мягко заглядывая въ его черные, смѣлые глаза, -- далеко не изъ лучшихъ... Она намъ вотъ гдѣ сидитъ!-- показалъ онъ на шею.-- Все идетъ тамъ плохо, многое нуждается въ коренной передѣлкѣ... Директоръ старикъ, плохой педагогъ, многіе изъ учителей тоже... Я терплю ихъ только потому, что они дослуживаютъ свои пенсіи,-- зачѣмъ обижать людей, поработавшихъ-таки на своемъ вѣку?... Но скоро тамъ все перемѣнится... А васъ мы посылаемъ туда, чтобы вы внесли побольше энергіи и любви къ дѣлу; я надѣюсь на васъ, получивъ самые лестные отзывы о васъ университета. Только съумѣйте ладить тамъ... Съумѣете?
-- Попробую!-- отвѣтилъ Андрей.
-- Попробуйте и постарайтесь?-- подчеркнулъ ему попечитель.-- Это будетъ хорошая школа для васъ. Въ вашемъ дѣлѣ мало хорошо работать, важно еще умѣть жить съ людьми, съ товарищами, умѣть справиться съ самимъ собою. Нужно умѣть то, что вообще называется: ладить.
А вотъ, этого-то именно и не умѣлъ Андрей, и не только не умѣлъ, а даже и понималъ это плохо. Чистый теоретикъ, знавшій до сихъ поръ только свои книги, лекціи, науку, онъ не видѣлъ, не зналъ, что есть еще нѣчто, кромѣ всего этого, не менѣе сильное и требовательное, чѣмъ теорія, что это нѣчто называется "практикой жизни" и дается человѣку тоже суровою и долгою школой, школой самой жизни. Чистая теорія ставила ему свои требованія, свои термины, она знала только: "да -- да" и "нѣтъ -- нѣтъ". Практика жизни требовала другаго, смотрѣла иначе, знала и "полу-да", и "полу-нѣтъ". Тамъ, въ теоріи, было все ясно, опредѣленно, строго-логично, всецѣло вытекало одно изъ другаго; здѣсь, въ практикѣ жизни, все было темно, спутано, о логикѣ не было и помину. Это-то и огорошивало Андрея, это-то и служило источникомъ его постоянныхъ столкновеній и непріятностей, начавшихся почти съ первыхъ же дней его службы.
Съ директоромъ у него вышло крупное столкновеніе на первыхъ же порахъ, когда старикъ, привыкшій къ рутинѣ, дорожившій только внѣшностью, формой, дисциплиной, сдѣлалъ ему замѣчаніе по поводу ненавидимыхъ имъ "новшествъ", а Андрей рѣзко отрѣзалъ, что не понимаетъ аракчеевщины въ педагогіи.
-- Теорія-съ, теорія-съ!-- внушительно и строго отвѣтилъ ему обидѣвшійся начальникъ, вертя по привычкѣ пальцы "мельницей".-- Пока я здѣсь, я не потерплю вашихъ теорій. Уйду -- дѣлайте, что хотите... Но пока я здѣсь -- все останется такъ же! Помните!
Но Андрей тоже не сдавался и тоже безъ всякихъ уступокъ хотѣлъ поставить на своемъ, а это, несомнѣнно, вызывало новыя столкновенія, плодило новыя недоразумѣнія. Сталкивались и задѣвались самолюбія, ставились на счетъ каждое слово, каждый жестъ, а каждый новый шагъ Андрея окрашивался и объяснялся именно такъ, какъ того требовали задѣтое, растравленное самолюбіе и скрытая зависть. Не мало, конечно, способствовала всему этому и кучка старыхъ, тоже вмѣстѣ съ директоромъ только дослуживавшихъ пенсіонъ учителей, задѣтыхъ, почти обиженныхъ его "новшествами", въ которыхъ почему-то они сразу увидѣли "критику" на себя, на свою методу. Правда, ихъ озлобляло, бѣсило и то, что Андрей держалъ себя какъ-то особнякомъ, не сходился, не знакомился, весь ушелъ въ работу, въ которой они давно привыкли относиться спустя рукава, формально, и черезъ-чуръ прямо, черезъ-чуръ рѣзко указывалъ имъ на это, рѣзалъ правду въ глаза. Наружно они выказывали ему, каждый отдѣльно, съ глазу на глазъ, любезности, даже лебезили передъ нимъ, узнавъ, что онъ на хорошемъ счету въ округѣ, но втайнѣ, втихомолку натравливали на него и безъ того обижавшагося директора, которому то и дѣло доносили, сплетничали, искажая и объясняя все по-своему. Андрей скоро это понялъ, сталъ съ ними еще сдержаннѣе, въ его манерѣ стала проглядывать плохо скрываемая брезгливость, почти отвращеніе, несомнѣнно обидное, а это, что называется, подливало масла въ огонь. Длинный, рыжій нѣмецъ Гинцъ, не обинуясь, не стѣсняясь, сталъ, напримѣръ, записывать въ свою книжку каждое его слово, причемъ записывалъ и имена свидѣтелей и каждый день носилъ показывать все записанное старику директору. Не лучше поступалъ и французъ Патре, и остальные. Жалобы и доносы такъ и сыпались на Андрея.
-- А нашъ "новаторъ" или "любимчикъ",-- такъ иногда звали его, намекая на отношенія къ нему въ округѣ,-- сегодня сдѣлалъ или сказалъ еще вотъ то-то!-- то и дѣло стояло въ ушахъ директора. Тотъ злился, набрасывался на Андрея, придираясь ко всему, но, получивъ нѣсколько разъ отпоръ, и довольно рѣзкій, сталъ жаловаться на него въ округъ. Въ округѣ хранили глубокое молчаніе на всѣ эти жалобы и доносы, очевидно, оправдывая Андрея, а это еще болѣе раздражало и возбуждало противъ него всѣхъ.
Впрочемъ, все, даже самое непріятное, выкупалось для Андрея на первыхъ порахъ тою почти восторженною, благоговѣйнаго любовью, съ какой относились къ нему дѣти и юноши, его ученики, сразу почуявшіе въ немъ друга, любящаго, мягкаго человѣка. Извѣстно, что нѣтъ ничего болѣе чуткаго, какъ дѣтское сердце, что никто на свѣтѣ не можетъ платить такою почти фанатическою, слѣпою любовью даже за малѣйшую ласку, ласковое слово, добрый взглядъ, какъ дѣти и юноши. Когда Андрей входилъ въ классъ, дѣтскіе глазки блестѣли, несмотря часто на усталость; лица свѣтились улыбкой, всѣ ободрялись, и часъ проходилъ для всѣхъ быстро, легко, незамѣтно. Въ то время, какъ на урокахъ другихъ учителей стоялъ цѣлый содомъ отъ крика, шума и шалостей, которыхъ не могли унять самыя строгія наказанія, у Андрея была тишина, точно въ церкви. Когда у другихъ учились изъ рукъ вонъ плохо, несмотря на угрозы, нули, оставленіе безъ обѣда и т. п., у Андрея, несмотря на сухой, скучный предметъ, несмотря на то, это онъ никогда не наказывалъ, даже самые лѣнивые, такъ называемые "отпѣтые", всегда отлично знали заданное и лѣзли изъ кожи, чтобъ угодить ему. И все это установилось какъ-то сразу, незамѣтно, безъ всякихъ особенныхъ усилій со стороны Андрея; хотя онъ былъ и требователенъ и никогда не пропускалъ безъ замѣчанія дѣтскаго проступка, но дѣти уважали его, чувствовали, что онъ ихъ любитъ, чувствовали, что онъ всегда правъ; его замѣчанія и выговоры никогда не кололи дѣтскаго самолюбія, а будили совѣсть и сердце, и дѣти платили ему за это чѣмъ и какъ могли.
Андрей видѣлъ это и любовь учениковъ окрыляла его, будила въ немъ энергію.
Глава V.
Время летѣло, а положеніе Андрея все ухудшалось, становилось все невыносимѣе. Со многими изъ сослуживцевъ онъ пересталъ даже кланяться, директоръ какъ-то игнорировалъ его, обидно не замѣчалъ, на "совѣтахъ" онъ оставался всегда въ меньшинствѣ, его мнѣнія и указанія, его слова встрѣчались какъ что-то невозможное, дикое, нестоющее вниманія,-- словомъ, его кололи какъ и гдѣ могли, точно въ разсчетѣ вызвать на какую-нибудь горячую вспышку. Онъ похудѣлъ, осунулся, поблѣднѣлъ, только черные глаза его горѣли еще ярче, выдавая все усиливающуюся раздражительность, и еще страстнѣе ушелъ онъ въ свою работу, уставая за которой, забывалъ все.
Съ однимъ только учителемъ математики, Дергуномъ, сошелся Андрей близко, онъ даже поселился съ нимъ рядомъ, но и того приходилось ему вѣчно укорять въ "бабствѣ", неподвижности, пессимизмѣ, что, впрочемъ, нисколько не волновало, не сердило этого соннаго съ виду, но крайне честнаго, полнаго добродушнаго юмора человѣка, привязавшагося къ Андрею какою-то материнскою привязанностью. Дергунъ старался болѣе или менѣе примирить его съ окружающимъ, унять его горячность, сдерживать отъ рѣзкихъ выходокъ, въ чемъ иногда и успѣвалъ, вообще ухаживалъ за нимъ, какъ за роднымъ дѣтищемъ. Всегда поддерживая Андрея, онъ умѣлъ это дѣлать какъ-то не раздражая самолюбія, не наталкиваясь на ссоры, оставаясь въ простыхъ, почти хорошихъ отношеніяхъ со всѣми, и этимъ много помогалъ ему. Пилъ съ Гинцемъ пиво, съ Патре -- ликёры, слушалъ его анекдоты о разныхъ belles femmes, и только изподтишка хихикалъ, стравливая ненавидѣвшихъ другъ друга нѣмца и француза напоминаніемъ о недавно кончишейся войнѣ и отторгнутыхъ провинціяхъ, да двухъ братьевъ-славянъ -- Сметанку и Дудека, несмотря на свой "компатріотизмъ", обзывавшихъ другъ друга "гундевортами" и "лайдаками", со страстною ревностью вырывавшихъ другъ у друга "карьеру". Вообще, онъ водилъ знакомство съ самою разношерстною компаніей, не тяготился ею, кое-какъ убивая досугъ, и въ то время, какъ Андрей кипятился и волновался, раздражаясь все больше, и больше, чувствовалъ себя, повидимому, какъ нельзя лучше. Это и волновало Андрея, и сердило; онъ никакъ не могъ съ этимъ примириться.
-- Ну, ужь и компанія у васъ,-- вырвалось у него разъ какъ-то невольно.
-- А что?-- невозмутимо улыбаясь, переспросилъ Дергунъ.
-- Да это чортъ знаетъ, что такое!
-- Ну, серденько, бываетъ и похуже; это хоть дурни, слава тебѣ, Господи!-- спокойно отрѣзалъ тотъ.
-- Да развѣ это утѣшеніе?
-- Не утѣшеніе, а все же пріятно... То ли еще бываетъ!
Андрей разсердился.
-- Какъ это вы живете, миритесь со всѣмъ этимъ?-- горячо спросилъ онъ.-- Я просто придти въ себя не могу отъ отвращенія.
-- А живу, какъ видите... Отъучу -- и пообѣдаю, тамъ сосну, тамъ почитаю, пива напьюсь, въ театръ схожу... Подойдетъ случай -- Дудека со Сметанкой, а не то француза съ нѣмцемъ стравлю,-- ну, день и прошелъ.
-- Да развѣ такъ жить можно?-- почти закричалъ Андрей; глаза его горѣли, щеки поблѣднѣли, а губы дрожали.
-- А отчего-жь нельзя? Видите, живу?-- нахмуривъ брови, отвѣтилъ Дергунъ.
-- Да, вѣдь, такъ только Пацюкъ Гоголя живетъ... Помилуйте!...
Дергунъ поднялся съ мѣста и его обыкновенно ровный и спокойный голосъ задрожалъ, когда онъ заговорилъ:
-- А хоть бы и Пацюкъ! Что же дѣлать, если жизнь представляетъ только двѣ дилеммы: Пацюкъ и синица, зажигающая море, если ничего другаго выбрать нельзя? Пацюкомъ я хоть существовать могу, жить въ себѣ, какъ говорятъ нѣмцы, въ себѣ запершись... Ну, а синицей... куда я дѣнусь, когда ее сейчасъ отовсюду гнать будутъ?... Мостовую мостить, дрова рубить?... Да я не умѣю!-- и онъ тяжело зашагалъ по комнатѣ.
Андрей нахмурилъ брови и молчалъ, плотно сжавъ губы,-- сравненіе съ синицей, зажигающей море, таки задѣло его, а Дергунъ продолжалъ, ходя по комнатѣ и пощипывая бородку:
-- Тутъ еще благодать, сударь, сущая благодать! Попечитель и всѣ въ округѣ на нашей съ вами сторонѣ, сами знаете, никакими доносами съ нами подѣлать ничего не могутъ... Перетерпите только немножко и все перемѣнится... Вамъ такъ и въ округѣ говорили. Директоръ и вся его компанія выйдутъ въ отставку, все обновится сразу, только ждать нужно умѣть. Не горячитесь только... Такъ ли еще бываетъ, сами посудите!...
-- Сужу... бываетъ, можетъ быть, и хуже, но это не утѣшеніе: по-вашему жить нельзя!-- отвѣтилъ Андрей.
-- А по-вашему, съ этими вѣчными ссорами, волненіями, ни къ чему не приводящими, ничего существеннаго не дающими, только жизнь отравляющими,-- можно? Хорошая эта жизнь? И чего добились вы? Директоръ только и ждетъ теперь повода подставить вамъ ножку.
Андрей не отвѣтилъ, только еще болѣе нахмурился и все шагалъ угрюмо изъ угла въ уголъ. Дергунъ, посвистывая, пилъ чай. Прошло добрыхъ четверть часа въ такомъ молчаніи, пока Андрей не остановился.
-- Знаете что?-- началъ онъ, точно желая перемѣнить разговоръ.-- Знакомиться нужно, вотъ что. Не годится такъ запираться, какъ мы съ вами... Городъ, вѣдь, большой, людей много, отчего вы не знакомитесь? Неужели такъ-таки и нѣтъ кругомъ хорошаго человѣка?
-- Пробовалъ,-- отрѣзалъ тотъ съ гримасой,-- ничего не вышло... Въ карты не играю, въ роли не только первыхъ любовниковъ, но и десятыхъ, не гожусь,-- видите, какъ скроенъ?
-- Ну, такъ что же?-- спросилъ Андрей.
-- А то, что такъ какъ никакого интереса я не представлялъ, только и годился, что въ женихи какой-нибудь алчущей дѣвицѣ, то и принялись меня женить, безъ моего вѣдома, конечно, да сразу на шестерыхъ, потому что каждый кружокъ имѣлъ свою кандидатку. Тянули меня во всѣ стороны, ссорились, дрязги пошли, ругань, сплетни, пока я не прозрѣлъ, въ чемъ дѣло, и не удралъ въ свою конуру.
Оба расхохотались.
-- Да и послѣ этого,-- продолжалъ Дергунъ,-- не сразу оставили меня въ покоѣ... Такой, доложу вамъ, пассажъ еще вышелъ, такой пассажъ...
-- Что же?-- спросилъ развеселившійся уже Андрей.
-- Да какъ вамъ сказать,-- засмѣялся Дергунъ, немного покраснѣвъ,-- чортъ знаетъ что!... Иду это я разъ, а на встрѣчу мнѣ одна изъ "кандидатокъ"... Хотѣлъ я шмыгнуть въ переулокъ, анъ не тутъ-то было, -- такъ и подскочила... "Здравствуйте, говоритъ, что васъ не видно?..." Я туда-сюда,-- ничего не подѣлаешь!... "Навѣрное, говоритъ, влюбились?... Только въ кого? Скажите, кого вы больше всѣхъ любите?" Что тутъ подѣлаешь? Я возьми, да съ дуру и отвѣть: а вы кого?-- Ну!...-- разставилъ онъ руки.
-- Что же "ну"?-- торопилъ Андрей.
-- Да то "ну", что она и затянула: "прежде всѣхъ, говоритъ, конечно, Бога, потомъ -- начальницу,-- она въ пріютѣ одномъ служила,-- а потомъ, говоритъ, потомъ... брюнета..." Да какъ посмотритъ!...
-- Что же вы, брюнетъ, ей отвѣтили?-- захохоталъ Андрей почти до слезъ.
-- Да чуть не провалился!-- покраснѣлъ наивно Дергунъ.-- Только и нашелся сказать: "Вы бы, сударыня, лучше блондина! Она въ слезы. "Мужикъ!" -- говоритъ,-- ну, я совсѣмъ растерялася; стою, только ротъ разинулъ да глазами ворочаю... Жаловалась на меня патронессамъ, тѣ на меня, ну, и пошла потѣха,-- насилу отмахался! Нѣтъ, вотъ такъ, какъ теперь -- съ нѣмцемъ, съ французомъ, съ прочей компаніей -- куда лучше... Повѣрьте!...
-- Охъ, Пацюкъ же вы, настоящій Пацюкъ!-- сказалъ Андрей, когда совладалъ съ хохотомъ, которымъ такъ и залился, выслушавъ наивный разсказъ друга. Послушаешь васъ, такъ только и осталось на свѣтѣ, что жить по-вашему, пацюковать...
Дергунъ поднялъ на него свои добрые, немного насмѣшливые глаза и сказалъ какимъ-то задушевнымъ, особенно теплымъ тонокъ:
-- "Тяжко жить на світі, а хочется жить!" -- помните у Шевченко?... Въ этомъ, братъ, вся суть, вся тайна интеллигентнаго пацюкованья... Для насъ это предѣлъ, его же не прейдеши... Такъ-то! Погодите, сами споете ту же пѣсню!...
-- Я?-- переспросилъ Андрей, смѣло глядя на пріятеля,-- я?! Да я лучше удеру, провалюсь...
-- Куда?-- грустно и вмѣстѣ насмѣшливо спросилъ Дергунъ.
-- Куда глаза глядятъ... Бѣлый свѣтъ великъ!
Дергунъ покачалъ головой.
-- Никуда не уйдешь, потому что намъ уйти некуда... Вездѣ одно и то же, -- хорошо тамъ, гдѣ насъ нѣтъ! Счастье еще, если и искру-то Божью въ себѣ сохранишь, и на тонъ спасибо!
Андрей, конечно, не послушалъ Дергуна и съ своею обычною страстностью набросился теперь на знакомства, которыхъ набралось у него сразу очень много. Скучавшее "общество", давно уже прослышавшее о немъ, давно уже заинтересованное восторженными отзывами Сошенко, который писалъ о немъ кое-кому изъ мѣстныхъ пріятелей, приняло его съ распростертыми объятіями. Лихорадочно бросился онъ въ свѣтскую суету,-- въ эти безсмѣнно чередовавшіеся другъ за другомъ вечера, пикники и проч., и на первыхъ порахъ дѣйствительно забывался немного, забывалъ всѣ утреннія дрязги и волненія. Ему даже нравилась сначала эта новая, неизвѣстная, знакомая только по прочитаннымъ книгамъ, среда съ ея внѣшнимъ блескомъ и видомъ наружнаго довольства, нравился немного этотъ салонно-гостиный лоскъ, прикрывающій для новичка царящую подъ нимъ пустоту, спячку и скуку, обманывающій его не вглядѣвшійся глазъ какимъ-то призракомъ жизни и живыхъ интересовъ. Онъ былъ еще слишкомъ молодъ и слишкомъ довѣрчивъ, чтобы ко всему подходить съ сомнѣніемъ, не довѣрять наружности, осторожно относиться къ словамъ, зачастую не отвѣчающимъ скрытому подъ ними смыслу, а молодое тщеславіе тѣшилось общимъ ухаживаніемъ и любезностями; къ тому же, Андрею хотѣлось и жить.
Но скоро, натѣшившись, онъ разглядѣлъ, понялъ все: въ прибранныхъ на показъ гостиныхъ сфинксъ еще разъ показалъ ему свои когти, и какъ-никакъ, въ душѣ, по крайней мѣрѣ, онъ долженъ былъ сознаться себѣ, что Дергунъ былъ не совсѣмъ неправъ. Если его, правда, не собирались женить сразу на всѣхъ поспѣвшихъ и переспѣвшихъ кандидаткахъ, за то, благодаря его стройной фигурѣ и красивому лицу, всѣ львицы города въ перебой пожелали сдѣлать изъ него своего адъютанта. Совѣтница, растянувшись въ соблазнительной позѣ на кушеткѣ, томно говорила ему о мукахъ неудовлетворенной души. Предсѣдательша довѣряла ему секретъ, что она никогда не измѣняла еще мужу, подчеркивая слово "никогда" и выразительно добавляя, что, конечно, если бы нашелся "настоящій" человѣкъ, то ея сердце., и т. д., а прокурорша такъ-таки напрямки стрѣляла въ него глазами и словами, что у нея "свой особенный темпераментъ". Въ концѣ-концовъ, вышло то, что изъ-за Андрея, какъ нѣкогда изъ-за Дергуна, всѣ передрались, перессорились, пошли сплетни,-- и онъ убѣжалъ, возмущенный, озлобленный, и затворился какъ Дергунъ.
Тогда служебныя дрязги и столкновенія, отъ которыхъ онъ забывался въ суетѣ "свѣта", стали ему еще невыносимѣе, еще тяжелѣе. Теперь къ нему прокралось въ душу что-то вродѣ острой и больной хандры, отъ которой не спасали его ни усталость, ни наука, ни книги, и стало вытѣснять оттуда или глушить всѣ его неясные, правда, но живые порывы, мечты и надежды,-- все то, что называлъ онъ своимъ внутреннимъ, духовнымъ міромъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, ему казалось, потому что вокругъ и въ самомъ себѣ онъ сталъ ощущать вдругъ какую-то холодную пустоту. То была первая реакція послѣ свѣтлыхъ минутъ медоваго мѣсяца жизни, и потребность забыться хоть чемъ-нибудь,-- потребность въ остромъ и сильномъ ощущеній которое бы встряхнуло его всего или опьянило, все сильнѣе сильнѣе охватывала его занывшую душу.
Былъ уже поздній вечеръ, когда пыльною дорогой Андрѣй машинально брелъ въ городъ изъ своей дальней прогулки. Вдали виднѣлось уже предмѣстіе, слегка окутанное въ голубоватый сумракъ, въ которомъ рѣзко мигали зажигавшіеся огни, и слабо доносившійся грохотъ мостовыхъ непріятно раздражалъ его нервы. Ему захотѣлось вдругъ снова уйти отъ города, уйти въ лѣсъ, въ поле,-- куда-нибудь, лишь бы подальше отъ этого грохота и сутолоки, которые увеличивали, казалось, его хандру. Онъ повернулъ назадъ, и въ это самое время его нагналъ мчавшійся изъ города въ тучѣ пыли кабріолетъ. Это была Карская, первая львица города, красивая, пылкая, какъ-то необузданно-страстная и капризная брюнетка, полная ухарства и своеволія, избалованная толпой поклонниковъ и обожателей, въ числѣ которыхъ былъ и первый левъ -- недавно пріѣхавшій изъ столицы съ модными воротничками и такими же галстуками чиновникъ особыхъ порученій, слышавшій Патти и всѣмъ надоѣдавшій ею. У Барскихъ Андрей бывалъ часто, даже слишкомъ часто, рѣдко встрѣчаясь, однако, съ мужемъ, довольно немолодымъ уже человѣкомъ, занятымъ исключительно только дѣлами и картами, за что скучавшая жена точно мстила ему толпой поклонниковъ и безшабашнымъ даже для провинціи ухарствомъ. Домъ ихъ такъ и дѣлился на двѣ половины: картежную и амурную,-- какъ острили мѣстные зоилы, а въ этой второй половинѣ самая выдающаяся роль какъ-то невольно, безъ всякихъ съ его стороны усилій, выпала на долю Андрея. Трудно сказать, что собственно въ немъ привлекало къ себѣ красивую, избалованную женщину, вѣчно окруженную блестящею толпой вздыхавшей молодежи, умъ ли, насмѣшливость ли, бросавшаяся въ глаза сдержанность, то ли, что онъ одинъ изъ всѣхъ не ухаживалъ за нею, но только Карская черезъ-чуръ рѣзко, черезъ-чуръ замѣтно выдѣляла его изъ общей толпы,-- "бросалась на шею къ нему",-- нагъ выразительно язвили языки, что и создало всѣ тѣ сплетня и дрязги, отъ которыхъ Андрей убѣжалъ и заперся.
-- Здравствуйте,-- крикнула она ему, осаживая горячую, взмыленную лошадь,-- здравствуйте, затворникъ! Вы опять совершаете свой послѣобѣденный моціонъ?
-- Гуляю!-- спокойно отвѣтилъ Андрей на ея вызывающій, немного насмѣшливый хохотъ.
-- Гуляете! А я думала моціономъ лечитесь отъ катарра... Ха, ха, ха!... Что же, и опять, конечно, предпочитаете пѣшкомъ... да?! Опять какъ и въ прошлый разъ?
Андрея какъ-то стѣсняло это ухаживаніе красивой женщины, которую онъ не любилъ, которая нравилась ему только своею внѣшностью, почему, между прочимъ, онъ и отказался надняхъ подсѣсть къ ней въ кабріолетъ, когда она встрѣтила его на прогулкѣ. Теперь ея хохотъ и насмѣшливый тонъ немного подзадорили его.
-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ,-- сегодня я предпочитаю поѣхать...
-- А!-- протянула она, отодвигаясь и очищая ему мѣсто.-- То-то! А я было уже подумала, что вы боитесь бѣшеныхъ лошадей... и... и...
-- И чего?-- переспросилъ Андрей, когда лошадь понеслась.
-- И бѣшеныхъ женщинъ!-- Раскраснѣвшись отъ быстрой, захватывавшей духъ ѣзды, она смѣло, вызывающе смотрѣла ему въ глаза.
-- Я такихъ не видѣлъ!-- съ улыбкой отвѣтилъ Андрей, не опуская взгляда. Его начали немного пьянить и эта бѣшеная скачка, и эта близость красивой, дышавшей страстью женщины.
-- Не видѣли? Вотъ какъ! Помилуйте, весь городъ, всѣ кумушки зовутъ меня бѣшеной! Такъ вы меня не боитесь?
-- Конечно, нѣтъ!
-- Отчего же вы убѣжали, затворились отъ меня?... Отчего васъ не видно?
-- Я не отъ васъ одной, а вообще ушелъ отъ гостиныхъ!... Скучно...
-- Скучно?!... Нечего сказать, хорошій комплиментъ! Конечно,-- насмѣшливо, вызывающе продолжала она,-- мы не служимъ, не играемъ въ карты, ничего не понимаемъ въ такихъ интересныхъ предметахъ, какъ латинская или греческая грамматика...
-- А чѣмъ же еще? Чѣмъ?-- нетерпѣливо подалась она впередъ.
-- У каждаго человѣка,-- уклончиво отвѣтилъ онъ, -- есть свой внутренній міръ, свои идеалы, свои...
-- И вы живете согласно этому внутреннему міру, согласно вашимъ идеаламъ?... Да?-- насмѣшливо перебила она его.
-- Нѣтъ, не совсѣмъ, но...
-- То-то, что нѣтъ; въ этомъ и суть-то вся!... А всякое "но" въ такихъ случаяхъ обманъ и скука... Право, лучше ужь жить по-моему.
-- То-есть?
-- Прожигать жизнь,-- ни мало не смущаясь, отрѣзала она ему,-- топить свою скуку въ морѣ шума, веселья, ощущеній. Брать отъ жизни все, что даетъ она. Такъ куда лучше, право, гораздо лучше, чѣмъ всякія грамматики... По крайней мѣрѣ, подъ старость будетъ чѣмъ помянуть молодость... Да и пріятно!...
-- Надоѣстъ!-- улыбнулся Андрей.
-- Надоѣстъ? Нѣтъ! Гораздо меньше, чѣмъ грамматики и вѣчный разладъ между внутреннимъ міромъ и наружнымъ... Повѣрьте!... Только не нужно останавливаться, а все кружиться, кружиться безъ конца... Въ этомъ круженьи забываешься!... Вотъ и ресторанъ,-- я пить хочу!
Они подъѣхали къ загородному ресторану. Андрей соскочилъ и спросилъ, чего принести.
-- Шампанскаго!-- улыбнулась она ему какъ-то свѣтло, мило скаля свои острые зубы и. слегка краснѣя.
Онъ тоже улыбнулся ей въ отвѣтъ и пошелъ распорядиться, почти совсѣмъ опьяненный. Эта улыбка точно сближала ихъ, устанавливала какую-то неясную, но сладкую и теплую связь, въ которой какъ-то незамѣтно потонула вся его хандра.
-- Чокнемся?-- предложила она, когда шампанское было принесено и налито въ бокалы.
-- За что?-- спросилъ онъ такимъ же задорнымъ тономъ, открыто любуясь ею.
Она оглядѣлась, окинула глазами чудное небо, блиставшее уже свѣтлыми звѣздами, окутанный мглою лѣсъ, стоявшій въ какомъ-то чарующемъ молчаніи, разстилавшуюся влѣво даль, тонувшую въ мягкихъ тонахъ надвигавшейся ночи, и вновь улыбнулась Андрею.
-- За ночь... за сегодняшнюю ночь!-- протянула она бокалъ, уіыбаясь и точно краснѣя.
Они чокнулись, все также улыбаясь другъ другу.
-- Ну, ѣдемъ!-- топнула она ножкой, когда вино было допито.-- Садитесь!...
Андрей послушно вскочилъ, но въ это самое время до нихъ долетѣли близкіе звуки мотива изъ "Гугенотовъ". Поклонникъ Патти, напѣвая довольно невѣрно арію Валентины, перерѣзалъ имъ дорогу.
-- Здравствуйте, васъ ищемъ!-- смѣясь, отвѣтила ему, быстро охмѣлѣвшая, какъ и Андрей, Карская.-- А вы все свою Патти вспоминаете?
-- Да. Ахъ, вы и представить себѣ не можете, что это за прелесть,-- картиночка!-- залепеталъ молодой левъ.-- Тра-ла-ла, тра-лю-лю, та-та-та!... Прелесть!
-- Помогите держать мнѣ возжи,-- обратилась Карская къ Андрею, прижимаясь къ нему.-- Нѣтъ, не такъ! Сюда, вотъ такъ!-- и она ударила лошадь.
Андрею пришлось обнять ее, чтобы помочь ей держать мозжи,-- такъ она сама нашла удобнѣе. Молодой левъ окидывалъ ихъ подозрительнымъ взглядомъ, не зная, обижаться ли ему на Карскую, или нѣтъ. На ходу она перегнулась къ нему черезъ Авдрея и крикнула въ догонку:
-- Счастливо оставаться съ Валентиной... бѣдной Валентиной!...
-- А вы куда?-- переспросилъ левъ, не зная что сказать. А я... я...-- путаясь, смѣялась Карская,-- я предпочитаю съ Раулемъ!
Лошадь мчалась во всю прыть, и отъ этой быстроты и выпитаго вина у обоихъ кружилась голова и стучало въ вискахъ. Карская выпустила возжи и совсѣмъ повисла на обнявшей ее рукѣ Андрея, который все больше и больше, какъ и она, терялъ самообладаніе. Кровь, приливая къ сердцу, жгла, точно кипятокъ, и по тѣлу пробѣгала дрожь, но онъ, все-таки, на моментъ опомнился и спросилъ глухимъ шепотомъ:
-- Завтра по городу будетъ пущена новая сплетня. Не повернуть ли лошадь?
-- Ни за что! Что мнѣ до сплетенъ?-- отвѣтила она страстнымъ шепотомъ, смотря на него влажными глазами, причемъ ея красивыя ноздри слегка раздувались.-- Я сама отвѣчаю за себя и за то, что мнѣ нравится! Я про-жи-га-ю жизнь!
И въ тотъ же моментъ Андрей почувствовалъ, какъ ея головка безсильно повисла у него на плечѣ, а по лицу разметались ея надушенныя, мягкія, какъ шелкъ, волосы.
-- Такъ лучше, такъ гораздо лучше!-- страстно шептала она.-- Правда?
На встрѣчу имъ выплывала изъ-за лѣса зеленоватая луна, обливая всю окрестность потоками мягкаго, фантастическаго свѣта, манилъ задумчивый, молчаливый лѣсъ, а съ неба свѣтло и ясно мигали золотыя звѣзды.
Глава VI.
Эта такъ нечаянно, такъ случайно установившаяся связь,-- связь отъ скуки, отъ больной потребности самозабвенія въ остромъ ощущеніи, связь безъ почвы, безъ глубокаго, сильнаго чувства, даже безъ знанія другъ друга,-- больная, какъ больны были они оба, на время, все-таки, отвлекла Андрея отъ хандры; онъ забылъ за ней все то, что его мучило. Искусственно вызванная страсть, вспыхнувшая такъ ярко и сильно, какъ она и можетъ только вспыхивать въ молодые, дѣвственные годы, опьянила его, отуманила, не давала ни времени, ни возможности на размышленіе, на анализъ, а совѣсть или нравственное чувство спокойно дремало, убаюкиваемое какимъ-то скептически-холоднымъ нашептываніемъ, что, вѣдь, большинство связей, если не всѣ, устанавливаются въ мірѣ почти такимъ же образомъ.
-- Чѣмъ мы хуже другихъ?-- вторила Карская этому внутреннему самооправдывающему шепоту, ласкаясь, когда замѣчала на лбу Андрея морщины.-- Погляди только! Одна влюбила себя въ старика генерала, который запираетъ ее на ключъ, красивая Лидія промѣняла себя на карету, на положеніе, на "превосходительство", этотъ женился на черноземномъ имѣніи... Погляди только, вглядись!
Андрей глядѣлъ, вглядывался и вѣрилъ убаюкивавшему совѣсть шепоту.
Мучило его сильно, что связь ихъ была скрытная, воровская, полная невозможной фальши по отношенію къ мужу, но Карская со слезами говорила ему и онъ ей вѣрилъ, онъ зналъ, что она говоритъ правду, что старикъ мужъ гораздо больше дорожитъ своимъ положеніемъ и картами, чѣмъ ею, что онъ не только все подозрѣваетъ, но и все знаетъ, и только дѣлаетъ видъ, будто ничего не видитъ, потому что между ними давно все порвано, связь поддерживается только наружно, ради приличія, ради положенія, какъ и въ большинствѣ семей мѣстнаго бо-монда.
И опять успокоивался Андрей, тѣмъ больше, что ему жаль становилось эту пылкую, страстную женщину, съ богато одаренною натурой, смѣлымъ и рѣшительнымъ характеромъ, способную на многое хорошее, сложись ея жизнь иначе, -- правдивую, искреннюю и теперь даже. Естественное чувство деликатной благодарности за счастливыя, хорошія минуты, за любовь ея, ласки, невольно способствовали этому самоуспокоенію.
Но, въ концѣ-концовъ, эта связь лопнула, когда опьяненіе страстью прошло, какъ проходитъ всякое опьяненіе; у Андрея осталось на душѣ что-то вродѣ укора, слѣдъ какой-то вины и противъ себя самого, и противъ женщины, до связи съ которой онъ допустилъ себя, не любя ее, у нея же только лишній пережитый фактъ, чтобы на старости помянуть кипучую молодость, какъ она сама говорила. Романъ ихъ кончился совершенно благополучно, какъ обыкновенно и кончается большинство романовъ въ жизни. Затрещавшіе кругомъ языки "людскаго стада, не прощающіе, по увѣренію Карской, никому его счастья", вынудили-таки мужа посовѣтовать женѣ уѣхать на время въ деревню, къ матери, что она выполнила почти безъ всякаго сожалѣнія, и, прощаясь "на зло только", какъ она признавалась, попросила одну изъ самыхъ ярыхъ сплетницъ передать Андрею ея поцѣлуй. Тотъ опять остался одинъ съ своими столкновеніями, уроками и книгами, въ которыя ушелъ теперь весь и всецѣло, чтобы затушить въ себѣ тяжелою, упорною работой щемящее чувство укора, -- больнаго до обиды похмѣлья послѣ пережитаго опьяненія.
-- Чего разнюнился?-- ободрялъ его, бывало, ходившій за нимъ, какъ мать, Дергунъ.-- Эге-ге, братику, кто не платилъ подати молодости?... Что-жь бы это и за молодость была! Не молодость, а кваша!... Я и самъ, знаете, когда былъ въ семинаріи, то въ огороды лазилъ...
-- Хорошая эта философія,-- возразилъ угрюмо Андрей, хмуря брови,-- только, знаете, жаль, что я не могу ею заткнуть глотку тому, кто говоритъ мнѣ о нравственныхъ обязанностяхъ педагога!...
-- Педагоги, педагоги!...-- кипятился Дергунъ.-- А развѣ педагоги не люди?
-- Что же, мнѣ такъ и отвѣтить директору на его намёки?... Да?...
-- А, конечно, такъ и скажите!... Самъ, поди, скольку разъ скакалъ въ гречку, когда былъ помоложе...
-- Можетъ быть, и скакалъ, но для меня-то, поймите, это не оправданіе...
И потому, что это не могло быть для него оправданіемъ, онъ и болѣлъ, и мучился, и только блѣднѣлъ, какъ полотно, выслушивая эти намёки. Что, въ самомъ дѣлѣ, могъ бы онъ отвѣтить на нихъ, разъ философія Дергуна казалась ему невѣрной? Одно: что будь не онъ, а кто-нибудь другой на его мѣстѣ, то тому несомнѣнно все простилось бы, глаза ничего бы не видѣли, уши не слышали, а намёки, еслибъ и были, то развѣ игриваго свойства. Но такой отвѣтъ былъ не отвѣть собственно, онъ это понималъ и чувствовалъ, и потому безмолвно, только блѣднѣя, выслушивалъ язвительныя рѣчи о долгѣ и нравственности педагога со стороны тѣхъ, кого не уважалъ, кто самъ, въ сущности, далеко не отвѣчалъ такимъ требованіямъ. Въ другое время, раньше, онъ многое могъ бы и сказать, и указать на такія рѣчи, а теперь... теперь онъ какъ-то невольно чувствовалъ себя такъ, какъ завѣдомый воръ, которому пришлось бы обличать воровство.
Все это еще болѣе усложняло ненормальность его отношеній и положенія, а всякое осложненіе увеличивало натянутость, еще сильнѣе затрогивало самолюбіе, обостряло столкновенія и дрязги. Андрей пожелтѣлъ, похудѣлъ, сталъ совсѣмъ угрюмъ, "неузнаваемъ", какъ трещали языки, "отъ безумной-де любви и тоски", и это трещанье, долетавшее до него, несмотря на замкнутость его, выражавшееся непрошеннымъ сожалѣніемъ во взглядѣ, въ жестахъ, въ формѣ выраженій, только сильнѣе раздражало его. Нѣсколько разъ онъ подумывалъ уже о томъ, чтобъ уйти куда-нибудь, перевестись, найти другое мѣсто, другое дѣло, и все больше и больше задумывался надъ письмомъ Сошенко, который, перемѣнивъ казенную должность на частную, съ какимъ-то баснословнымъ окладомъ, распинался теперь за "частную работу", пѣлъ ей дифирамбы, какъ нѣкоей, чуть ли не гражданской доблести, увѣрялъ, что теперь чувствуетъ себя вполнѣ хорошо и независимо. Удерживали Андрея на мѣстѣ, главнымъ образомъ, самолюбіе, гордость да разнесшіеся слухи о назначенной въ округѣ ревизіи гимназіи, а онъ чувствовалъ потребность оправдать себя, всѣ жалобы на него и доносы, своею работой.
Но прошло много времени, много горькихъ мѣсяцевъ, прежде чѣмъ пріѣхалъ, наконецъ, ревизоръ. Ревизовать пріѣхалъ помощникъ попечителя, извѣстный педагогъ, всею душой преданный своему дѣлу. Пріѣздъ именно его для ревизіи сильно сконфузилъ директора и всѣхъ дослужившихъ до пенсіона, желавшихъ другаго ревизора. По цѣлымъ часамъ просиживалъ онъ на урокахъ неподвижно на задней партѣ класса, и Андрею иногда казалось, что его умные, живые глаза, представлявшіе такой рѣзкій контрастъ со всею его согбенною, старою фигурой, болѣзненнымъ лицомъ и сѣдыми волосами, смотрятъ на него съ какою-то мягкою, любовною грустью. Они обмѣнялись лишь нѣсколькими фразами при представленіи и затѣмъ встрѣчались постоянно молча, такъ какъ ревизоръ отличался крайнею молчаливостью, но Андрея что-то влекло къ нему, располагало, и именно глаза, какъ говорилъ онъ Дергуну.
Разъ Андрей, покончивъ уроки, собирался было уходить домой, какъ къ нему тихо подошелъ ревизоръ и попросилъ его слѣдовать за собою.
Они вошли въ только что оставленную учителями сборную комнату, гдѣ не было ни души. Старикъ нѣсколько разъ молча прошелся по комнатѣ, заложивъ руки въ карманы и что-то Шамкая про себя сухими старческими губами и какъ-то сумрачно, понуро глядя въ полъ. Наконецъ, онъ остановился вплотную передъ Андреемъ.
-- Я посѣтилъ много вашихъ уроковъ,-- началъ онъ сухимъ, оффиціальнымъ тономъ, -- и долженъ благодарить васъ... Такой преподаватель, какъ вы,-- кладъ. Мало у насъ такихъ!
Андрей отвѣтилъ оффиціальнымъ полупоклономъ.
-- Да, да,-- продолжалъ тотъ,-- я такъ и въ округѣ скажу. Вы -- рѣдкій преподаватель. У васъ сейчасъ видна любовь и къ дѣлу, и къ дѣтямъ... Это большая рѣдкооть, большая рѣдкость!-- добавилъ онъ, вздохнувъ.
Онъ замолчалъ и уставился на Андрея, точно разглядывая черты его лица, и Андрею показалось, что глаза его опять свѣтятся подмѣченною имъ ранѣе любовною, мягкою грустью.
-- Ну-съ,-- началъ онъ опять и тонъ его голоса сталъ какимъ-то задушевнымъ и грустнымъ, какъ и его взглядъ,-- это говорю я вамъ какъ вашъ начальникъ, ревизоръ. Д-да! А теперь,-- продолжалъ онъ, не спуская глазъ съ Андрея,-- теперь... Позволите ли мнѣ говорить съ вами какъ коллегѣ, сѣдому коллегѣ,-- онъ тронулъ свои сѣдые волосы,-- захотите ли выслушать меня, старика?
Онъ ждаль, не спуская своего грустнаго, пронизывающаго взгляда. Андрей открыто, мягко улыбнулся.
-- Я буду радъ,-- отвѣтилъ онъ.
-- Ладно,-- сказалъ тотъ, все еще смотря на него, и, обивъ его рукою за талію, сталъ ходить съ нимъ по комнатѣ.-- Я повторяю вамъ,-- говорилъ онъ, точно торопясь и подыскивая выраженія,-- что сказалъ уве: вы хорошій учитель, да, да... васъ уже узналъ, всего узналъ,-- вашу методу, вашъ характеръ,-- узналъ все... У меня опытный глазъ на этотъ счетъ. Вы отъ души работали, сердцемъ, а не за жалованье. Я половительно благодаренъ вамъ за удовольствіе, которое вынесъ, посѣщая ваши уроки. Вы мнѣ напомнили прежнее, минувшее... Глядя на васъ, я вспомнилъ время, когда былъ молодъ...
Онъ говорилъ съ сильнымъ волненіемъ; блѣдныя, старческія щеки его покрылись густымъ румянцемъ. Андрей понялъ теперь, почему такъ грустно глядѣли его глаза на урокахъ.
-- И, тѣмъ не менѣе, несмотря... Знаете, какой совѣтъ я дамъ вамъ... знаете?... Ну?
Старикъ остановился въ волненіи и поднялъ на Андрея въ упоръ глаза. Андрей молчалъ.
-- Вы хотите, чтобъ я подалъ въ отставку?-- удивился Андрей, не ожидавшій ничего подобнаго.
-- Совѣтую, а не хочу,-- подчеркнулъ старикъ.-- Вы должны понять меня... Это я говорю вамъ частно, какъ коллега вашъ, изъ другъ!-- почти крикнулъ онъ, стискивая руку Андрея.-- Не объ отставкѣ вашей рѣчь, поищите другаго дѣла, говорю, гдѣ ваши силы, умъ, честность, энергія нашли бы... нашли бы примѣненіе и... и... удовлетвореніе.
Андрей понялъ все, и сердце его мучительно сжалось.
-- Развѣ вы не видите,-- продолжалъ тотъ,-- какъ мнѣ больно говорить вамъ это, какъ тяжело, но что не дѣлать? Вы не такой человѣкъ,-- о, нѣтъ, я сразу понялъ васъ!-- чтобы здѣсь трудиться,-- онъ подчеркнулъ "здѣсь",-- примириться, пойти на компромиссы... И не нужно ихъ, не нужно,-- зачѣмъ? Оставайтесь самъ собою, всегда такимъ оставайтесь!...-- Волненіе старика дошло до того, что на глазахъ его показались слезы.-- Знаете ли,-- продолжалъ онъ, немного успокоившись,-- вѣдь, изъ-за васъ цѣлая буря въ округѣ поднялась, чортъ знаетъ что... Вѣдь, про васъ просто ужасы доносятъ. Положимъ, я поддержу васъ, защищу,-- о, конечно!-- но капля долбитъ и камень... Вѣдь, вы не смиритесь передъ ними, -- онъ презрительно махнулъ рукой въ сторону, -- потому-то я и говорю вамъ: поищите другаго дѣла, исподволь, потихоньку подыскивайте.
Андрей слушалъ молча, все больше и больше блѣднѣя. Ему было и жутко, и больно, и обидно. Оказывалось, что люди, которыхъ онъ презиралъ, могли вырвать у него изъ рукъ его любимое дѣло, съ которымъ онъ связывалъ столько надеждъ, столько свѣтлыхъ надеждъ. У него захватывало дыханіе, грудь судорожно поднималась.
-- Мнѣ страшно тяжело оставить свое дѣло!-- съ усиліемъ выговорилъ онъ, наконецъ.
Старика передернуло, руки его задрожали, съ невыразимою лаской схватилъ онъ руку Андрея и, сжимая ее дрожащими руками, заговорилъ съ прежнимъ волненіемъ, задыхаясь и спѣша:
-- Еще бы!... Я вполнѣ понимаю васъ... Я цѣню, я уважаю васъ... Вамъ больно, какъ и мнѣ, вѣрьте мнѣ! И пока я въ округѣ, пока я на мѣстѣ, я все сдѣлаю, чтобы поддержать васъ, все... Я защищу васъ, но... но...-- сильное волненіе помѣшало ему кончить.