Львов-Рогачевский Василий Львович
Ив. Вольнов. Повесть о днях моей жизни. Крестьянская хроника

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  
   Ив. Вольновъ. Повѣсть о дняхъ моей жизни. Крестьянская хроника. К-во "Прометей" H. Н. Михайлова. 1913 г. Ц. 1 р. 25 к.
  
   Митѣ Карамазову, измученному опросомъ судебнаго слѣдователя, приснился сонъ. "Вотъ онъ, будто бы, гдѣ-то ѣдетъ въ степи, тамъ, гдѣ служилъ давно, еще прежде, и везетъ его въ слякоть на телѣгѣ, на парѣ, мужикъ. Только холодно будто бы Митѣ, въ началѣ ноября, и снѣгъ валитъ крупными мокрыми хлопьями, а падая на землю, тотчасъ таетъ... И вотъ недалеко селеніе, виднѣются избы черныя-пречерныя, а половина избъ погорѣла, торчатъ одни обгорѣлыя бревна. А при въѣздѣ выстроились на дорогѣ бабы, много бабъ, цѣлый рядъ, все худыя, испитыя, какія-то коричневыя у нихъ лица. Вотъ особенно одна съ краю, такая костлявая, высокаго роста, пожилая, ей лѣтъ сорокъ, а можетъ, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на рукахъ у нея плачетъ ребеночекъ, и груди-то, должно быть, у нея такія изсохшія, и ни капли въ нихъ молока. И плачетъ, плачетъ дитя и ручки протягиваетъ, голенькія съ кулаченками, отъ холода совсѣмъ какія-то сизыя.
   Что они плачутъ? Что они плачутъ?-- спрашиваетъ, лихо пролетая мимо нихъ, Митя.
   Дитё,-- отвѣчаетъ ему ямщикъ, дитё плачетъ. И поражаетъ Митю то, что онъ сказалъ по-своему, по-мужицки: "дитё", а не дитя"...
   Эту кошмарную картину вспоминалъ я все время, когда читалъ "Повѣсть о дняхъ моей жизни" Ив. Вольнаго. Здѣсь тоже "дитё плачетъ", дитё, а не дитя, и разсказано объ этомъ "по-своему, по-мужицки", разсказано такъ, что всѣмъ существомъ своимъ слышишь этотъ плачъ и не можешь его забыть.
   Какая это страшная, мучительная и необходимая книга! Нѣтъ силъ ее читать, и нѣтъ силъ отъ нея оторваться. И все въ ней знакомо, и все звучитъ по-новому, по-другому, задѣвая за живое, все, даже самое мучительное, разсказано въ ней съ необычайной простотой и правдивостью, безъ крикливыхъ реторическихъ фразъ вродѣ "безуміе и ужасъ".
   Когда разсказываютъ О подлинныхъ переживаніяхъ, отъ которыхъ въ дѣтствѣ старѣютъ, тогда не кричатъ.
   "Родился я въ коровьей закутѣ, зимою, подъ Крещенье, часа въ четыре дня. Долго ли мать возилась со мной, я этого не знаю, но когда принесли меня въ избу, синяго отъ стужи и заиндѣвѣвшаго, всѣ рѣшили, что я -- не жилецъ на бѣломъ свѣтѣ. Но мать не вѣрила.
   -- Не съ первымъ такая оказія,-- сказала она, влѣзая на печку:-- выживаетъ! Я и выжилъ, слава Богу, и только кривыя ногти на рукахъ, да выщербленное лѣвое ухо -- всѣ знаки отъ мороза".
   Началось дѣтство безъ гувернеровъ и боннъ, безъ няни и безъ ласки. Въ рабочую пору, когда никого въ домѣ не оставалось, ребенка затворяли на крючокъ въ избѣ, и онъ опалъ на полу съ поросятами, кошкой Прасковьей и собакой Мухой, игралъ съ ними, разговаривалъ, дрался изъ-за ѣды, пѣлъ пѣсни. Подъ лежанкою привязанъ былъ теленокъ Ванька, самый большой изъ насъ и самый смирный... Наигравшись, отдыхали. Поросята убѣгутъ подъ печку, а мальчикъ, бывало, прижмется къ теленку обхватитъ его шею руками, а голову положитъ на теплый животъ....
   Такова была идиллія дѣтства.
   Мальчикъ растетъ. Парни учатъ его "скверно ругаться", отецъ -- пьяница, учитъ пить водку: "пускай привыкаетъ, пока я живъ"; уже въ дѣтствѣ мальчикъ былъ два раза пьянымъ. На его глазахъ отецъ бьетъ смертельнымъ боемъ его сестру и мать, ту мать, которая имѣла семнадцать дѣтей, но у которой въ живыхъ осталось только двое. Вотъ отецъ взломалъ сундукъ и несетъ въ кабакъ приданое дочери. Ему мѣшаютъ. Онъ избиваетъ жену и дочь, избиваетъ съ багровымъ лицомъ и помутнѣвшими глазами.
   "Мать лежала у телѣги сѣна. Раза два она приподнялась на локтѣ, силясь встать, но тотчасъ слабѣла и тыкалась головою въ землю.
   -- Коля,-- увидѣла она меня,-- помоги мнѣ, батюшка, подняться!-- и вытерла съ губъ рукавомъ кровь.
   Я подскочилъ къ ней, обхватилъ руками ея шею и, трясясь весь, какъ осиновый листъ, затвердилъ:
   -- Мамочка, не надо! Мамочка, не надо!".
   Эту сцену по силѣ превосходитъ развѣ та, когда "начальники" пріѣзжаютъ за податями, и когда мальчикъ проговаривается, что у нихъ спрятана "въ старновкѣ телка". Сперва начальники избиваютъ отца, а потомъ отецъ -- сына.
   "Когда начальники уѣхали, Мишкѣ вывихнули логу и возили въ городъ поправлять, а я съ недѣлю ходилъ кровью на дворъ за Пеструху".
   Такихъ страницъ, мучительно пережитыхъ, было много въ золотомъ дѣтствѣ мальчика. Переходъ отъ дѣтства къ отрочеству завершала картина униженія и позора.
   Лучшими часами дѣтей были часы, проводимые въ ночномъ. Они разсказывали страшныя сказки, дѣлали набѣги изъ ночного на деревню, обѣгая сады и огороды, таская чужихъ куръ, утокъ и гусей. И вотъ за это "преступленіе" однажды вся деревня покарала воровъ-дѣтей, "утятниковъ".
   Нанизали на бечевку кусокъ мяса, обмотали вокругъ шеи, пухомъ и перьями посыпаютъ головы и вели по деревнѣ. "Улюлюкая, все время звонко бьютъ въ старыя ведра и заслонки, кричатъ забѣгая къ самому лицу: утятники! воры!".
   Книга дѣтства кончается этимъ днемъ.
   "Ночью загорѣлся у старосты сарай. Опять крики, звонъ и топотъ...
   Прижавшись къ забору, я смотрю на зарево и тихо плачу. Постарѣлъ я за этотъ день".
   Самыми свѣтлыми моментами дѣтства были дни, когда мальчикъ ходилъ въ школу съ букваремъ, когда читалъ по складамъ книгу дома, а его старшая сестра Мотя потихоньку и незамѣтно для него выучилась у него читать и вмѣстѣ съ нимъ разбирала Евангеліе и слова любви къ человѣку.
   Потомъ началось "Отрочество", работа у чужихъ людей, у звѣря и деспота скотопромышленника Шаврова.
   Съ тоской и нѣжностью рисуетъ художникъ на фонѣ одичанья, озвѣрѣнья и мрака свѣтлый образъ своего друга, мечтавшаго о наукѣ пастушенка Петруши, котораго убила машина во время полевыхъ работъ, и другой образъ Васеньки, котораго отецъ Егоръ отдалъ въ науку въ городъ, и надъ которымъ надругался пьяный бездѣтный Шавровъ. Съ какимъ-то надрывомъ рисуетъ образъ своей чуткой, нѣжной,умной сестры Моти, которую умолили родители выйти замужъ за глупаго пьяницу-сифилитика, чтобы не остаться въ "вѣковушахъ".
   Послѣ этой нелѣпой, безсмысленной свадьбы отрокъ Ванюшка становится юношей и бѣжитъ изъ деревни, жестокой, темной и дикой.
   И всегда, въ самые мрачные моменты жизни деревни, какъ лампада свѣтитъ ликъ матери-великомученицы. Она помогаетъ "выжить" человѣку среди звѣрей. О матери пишетъ художника съ неменьшей нѣжностью, чѣмъ Максимъ Горькій.
   Когда дочитываешь послѣднія строки "Отрочества", Съ грустью разстаешься съ исторіей человѣческой души, которая стала вамъ родной и близкой, братски близкой. Хочется знать, что было дальше, въ юности. И ждешь съ нетерпѣніемъ продолженія повѣсти, оборванной на словахъ пророчески прекрасныхъ и мужественно-значительныхъ, оборванной на бесѣдѣ матери и сына, незабываемой какъ клятва:
   -- Ваня, мальчикъ мой милый, неужели и ты когда-нибудь станешь такимъ же? Ваничка!..-- и судорожно зарыдала.
   -- Не стану, мать!-- воскликнулъ я.-- Клянусь тебѣ Богомъ, не стану!-- и я опустился на колѣни передъ нею, поцѣловалъ землю въ знакъ того, что мои слова правдивы и крѣпки.
   -- На зарѣ я ушелъ изъ "Осташкова".
   Книга Ив. Вольнаго -- это свято сдержанная клятва.
   Въ ней нѣтъ особенныхъ художественныхъ достоинствъ. Она эпизодична, нѣтъ въ ней непрерывности, нѣтъ законченности, попадаются страницы грубой прозы, она напоминаетъ сырой матеріалъ, и, несмотря на всѣ погрѣшности формы и шероховатости стиля, каждое простое, выстраданное слово этой книги вонзается въ душу упрекомъ, "отточеннымъ, какъ ножъ".
   Въ этомъ свидѣтельствѣ потерпѣвшаго крестьянина, пробившагося къ свѣту изъ "Власти тьмы", обыкновенное деревенское освѣтилось изнутри.
   "Мужиковъ" и "деревню" писали со стороны изъ прекраснаго далека, жалѣли, опрощались, каялись, обвиняли. Теперь крестьянинъ начинаетъ самъ о себѣ говорить, сурово, сдержанно и правдиво, съ глубокою, твердою вѣрой, что "есть на свѣтѣ" лучшее.
   Книга Ив. Вольнаго, это -- "свидѣтельство преступленія", но и залогъ побѣды лучшаго. Тѣ, которые выживаютъ, въ дикой, варварской обстановкѣ русской деревни и узнаютъ лучшее, пріучаются любить книгу, тѣ образуютъ новый слой въ деревнѣ, деревенскую интеллигенцію.
   Этотъ слой становится все шире. Книга Ив. Вольнаго, книга "дѣтства и отрочества", рисуетъ пока старую деревню; будемъ надѣяться, что молодой авторъ сможетъ намъ показать деревню новую, послѣ-революціонную.
   Мнѣ недавно пришлось встрѣтить помѣщика Центральной Полосы, который 40 лѣтъ живетъ въ деревнѣ. Онъ -- внѣ партій и крестьянъ знаетъ. "Одно,-- говоритъ онъ,-- я знаю и вижу:-- въ деревняхъ у насъ почти перестали бить женщинъ за послѣдніе годы".
   Только ли это?
   У насъ много кричатъ о хулиганствѣ, о развращенности деревенской молодежи, а развѣ не изъ среды деревенской молодежи вышли олонецкій крестьянинъ поэтъ С. Клюевъ, тверской крестьянинъ поэтъ Сергѣй Клочковъ, саратовскій крестьянинъ революціонеръ Коноваловъ, орловскій крестьянинъ Ив. Вольный? Все это совершается теперь, на нашихъ глазахъ.
   Литературу нашу, какъ чистое зеркало, засидѣли ядовитыя мухи изъ трактира "Вѣны", эти мухи, объѣвшіяся падалью, несутъ съ собой трупный ядъ, но въ литературу идетъ живая струя изъ народа, изъ той среды, гдѣ въ книгѣ видятъ послѣднее -прибѣжище. Это великое ожиданіе ко многому обязываетъ русскаго писателя. Пусть онъ подумаетъ, какъ живутъ и чѣмъ живы въ почернѣвшихъ избахъ и рабочихъ кварталахъ. Пусть ему приснится вѣщій и страшный сонъ Мити Карамазова... Пусть онъ прислушается: "Дитё" плачетъ".
   Объ этомъ вѣщемъ и страшномъ снѣ разсказалъ Ив. Вольный.

В. Львовъ-Рогачевскій.

"Современникъ", кн. VIII, 1913 г.

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru