Львов-Рогачевский Василий Львович
Символисты и наследники их

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Символисты и наслѣдники ихъ.

І.
Къ чему пришли?

   ... Я вернулся на Сѣверъ. Это было осенью. Золотой Сентябрь слился съ вольнымъ дыханіемъ Октября, съ бодрящей его свѣжестью. Золотая осень поблѣднѣла, стала сѣрой, въ потускнѣніи смѣшались въ ней грязь и кровь, завыли вьюги, и былъ дикій Декабрь.
   ... Я заснулъ глубокимъ сномъ. Ночь была темна. Я какъ бы пересталъ существовать. Перевоплотился въ свои сновидѣнія. Вылъ со многими, былъ многими...
   ... Знать себя волной среди волнъ, звукомъ и мгновеніями главнымъ звукомъ въ слитой гармоніи бьющихся звуковъ, бытъ струной со струнами, быть молніей съ молніями -- большаго счастья нѣтъ!
   Это было написано въ бурные годы "Бѣлыхъ зарницъ" и "Пѣсенъ Мстителя", когда К. Бальмонтъ, влюбленный въ свою "пѣвучую силу" и привыкшій на крыльяхъ мечты уноситься "въ сказочной чертѣ", столкнулся лицомъ къ лицу съ дѣйствительностью; это было написано въ тѣ бурные годы, когда парнасецъ и эстетъ, строившій "храмы изо льда" и рядившій образы "въ одежды холодѣющихъ весталокъ", переродился и заговорилъ о мраморѣ, который любитъ "горячую руку ваятеля", и о краскахъ, которыя заржавѣютъ, "если въ сердцѣ художника нѣтъ горячихъ капель".
   Въ эту эпоху сліянія личности съ коллективомъ романтикъ и крайній индивидуалистъ сталъ пѣть гимны "Рабочему", въ эту эпоху, о чемъ бы ни думалъ поклонникъ холоднаго, одинокаго Эдельвейса, "все кончалось красными цвѣтами".
   Въ тѣ годы пѣвецъ-демократъ Евгеній Тарасовъ, талантливый молодой поетъ, обратился къ Бальмонту со словами привѣта:
  
   ............крутыми перевалами
   Ты насъ -- невѣдомыхъ -- достигъ,
   Склонясь предъ символами алыми,
   Ты отдалъ намъ свой свѣтлый стихъ.
   Смотри же: новыя бездонности
   Возстали здѣсь и тамъ, и вотъ
   Иная тайна обыденности,
   Пѣвца настойчиво зоветъ..." 1).
   1) Евг. Тарасовъ. Стихи 1903--1905. К-во "Новый Міръ" стр. 96.
  
   Я вспомнилъ все это теперь, весной, когда поетъ снова вернулся на Сѣверъ, послѣ черныхъ дней вынужденнаго скитальчества и когда вновь начинаютъ раскрываться "алые символы", и вновь начинаетъ крѣпнуть связь личности и коллектива.
   Возвращеніе на родину поэта, поработавшаго въ литературѣ четверть вѣка, совпало съ разговорами о кончинѣ символизма, объ открывшемся наслѣдствѣ и о всевозможныхъ претендентахъ на престолъ -- эго-футуристахъ, нео-футуристахъ, сціентистахъ, адамистахъ-акмеистахъ и т. д., и т. д.
   Одинъ изъ такихъ претендентовъ, бездарнѣйшій виршеплетъ г. Маяковскій явился на праздникъ, устроенный москвичами въ честь К. Бальмонта. Онъ привѣтствовалъ поэта отъ имени его враговъ. Подъ врагами, конечно, подразумевались эго-футуристы: Д. Бурлюкъ, Александръ Крученыхъ, Викторъ Хлѣбниковъ, Маяковскій, всѣ тѣ, къ которымъ такъ подходятъ слова бывшаго эго-футуриста, талантливаго Игоря-Сѣверянина:
  
   "Вокругъ талантливые трусы,
   И обнаглѣвшая бездарь".
  
   Эти враги въ своей, разсчитанной на скандалъ, книгѣ "Пощечина общественному вкусу" подписали крикливый, полный ругательствъ манифестъ, направленный противъ Пушкина, Достоевскаго, Толстого, противъ "всѣхъ этихъ Горькихъ", противъ "безчисленныхъ Леонидовъ Андреевыхъ". Въ этомъ манифестѣ нашлось мѣсто и для К. Бальмонта.
   "Кто-же довѣрчивый,-- писали враги,-- обратить послѣднюю любовь къ парфюмерному блуду Бальмонта"? Въ ней ли отраженіе мужественныхъ душъ сегодняшняго дня?"
   Въ духѣ этого заявленія мужественныхъ душъ выкрикнулъ свое привѣтствіе г. Маяковскій, тоже подписавшій манифестъ, авторъ стихотворенія, написаннаго въ стилѣ извѣстныхъ виршей Тредьяковскаго:
  
   "Петръ Великій о
   Поѣхалъ въ Мо-
   скву великій градъ
   Кушать виноградъ" 1).
   "Угрюмый дождь скосилъ глаза
   А за
   Рѣшеткой
   Четкой
   Желѣзной мысли проводовъ перина
   И на
   Нее легко встающихъ звѣздъ оперлись
   Ногу".... (Сб. "Пощечина обществ. вкусу", стр. 91).
   1) Начало этого стихотворенія Маяковскаго.
  
   Г. Маяковскій-Тредьяковскій говорилъ, обращаясь къ К. Бальмонту: "Когда вы начнете знакомиться съ русской жизнью, то вы столкнетесь съ нашей голой ненавистью. Въ свое время и намъ были близки ваши исканія, ваши плавные, мѣрные, какъ качалки и турецкіе диваны, стихи". Понятно каждому, что на такихъ скандальныхъ выкрикахъ дѣлатели шума создаютъ имя, хотя бы имя презрительныхъ терситовъ, но это далеко не все: всѣ подобныя выступленія, это -- бунтъ, они въ высшей степени симптоматичны, такъ же. какъ не менѣе симптоматично весьма дипломатичное заигрываніе Валерія Брюсова съ эго-футуристами.
   Въ датскомъ королевствѣ не все благополучно. О томъ, что не все благополучно, говорятъ не только враги съ ихъ голой ненавистью, но сами вожди символистовъ, сами основатели школы, говорятъ всѣ, кромѣ Валерія Брюсова. О кризисѣ пишутъ послѣ революціи "Вѣсы", "Золотое Руно", "Перевалъ", "Апполонъ", Самая гибель трехъ первыхъ журналовъ и переходъ "Аполлона" въ лагерь акмеистовъ-адамистовъ краснорѣчиво свидѣтельствуютъ о тяжелыхъ временахъ.
   Уже въ 1907 году въ 9-й книжкѣ "Вѣсовъ" г. Бакулинъ признавался, что "декадентство дифференцируется, вѣрнѣе, умираетъ". Русскіе символисты, когда-то съ гордостью объявившіе себя декадентами, воочію узрѣли упадокъ упадочничества,
   Андрей Бѣлый, въ своемъ "Манифестѣ оскорбителямъ", доходитъ до истерики и топаетъ ногами на подражателей, имитаторовъ, симулянтовъ.
   Зинаида Гиппіусъ, даже безъ своей обычной ядовитой улыбочки, съ прискорбіемъ пишетъ о "косякахъ молодыхъ", кидающихся въ болото, на днѣ котораго происходитъ "страшная, отвратительная и смѣшная пляска".
   Въ 1907 году К. Бальмонтъ {"Аполлонъ" 1910 г.} жалуется на мутную осень, на отсутствіе новыхъ талантовъ и на перепроизводство маленькихъ дарованьицъ, подхватившихъ готовыя формулы, дарованьицъ, лишенныхъ всякихъ переживаній.
   Александръ Блокъ ставитъ вопросъ: "быть или не быть символизму?" {"Русское Слово" 1910 г. 14 сент.}.
   Д. Мережковскій {"Золотое Руно" 1907 г., кн. 12--"наше литературное сегодня".} обвиняетъ декадентовъ, символистовъ, въ томъ, что они трагедію подмѣнили балаганчикомъ, свободу превратили въ картонную невѣсту, революцію считаютъ общимъ мѣстомъ "и являются жертвами своей вѣчной погони за оригинальностью.
   Послѣднія выступленія Ѳ. Сологуба, его лекція, которую онъ читалъ въ Петербургѣ и въ провинціи, вѣдь это -- сдача позицій.
   Поэтъ-солипсистъ пропѣлъ отходную интимизму, келейному творчеству и говорилъ о всенародномъ искусствѣ, поэтъ-символистъ превратилъ въ символистовъ Гомера, Сервантеса. Толстого. Поэтъ,-- создавшій "хулу надъ міромъ", говорилъ объ этикѣ, поэтъ-декадентъ говорилъ о необходимости влить буйную, горячую кровь варваровъ въ дряхлѣющія вены искусства. Интересно, что книгѣ бывшаго эго-футуриста, Иторя-Сѣверянина, Ѳ. Сологубъ предпослалъ восторженное предисловіе и на своихъ лекціяхъ въ провинціи демонстрировалъ новаго поэта.
   Наконецъ, въ январѣ этого года, въ старомъ литературномъ обществѣ выступили вчерашніе символисты Н. Гумилевъ и Сергѣй Городецкій, вчерашніе "ученика" холоднаго Валерія Брюсова и солнечнаго К. Бальмонта. Они выступили вмѣстѣ съ цѣлымъ выводкомъ адамистовъ противъ символизма, противъ "достойнаго отца". Предсѣдателемъ собранія былъ Ѳ. Сологубъ, старые литераторы: Ѳ. Д. Батюшковъ, и М. П. Невѣдомскій привѣтствовали "молодые побѣги".
   О побѣгѣ вчерашнихъ символистовъ, захотѣвшихъ пощеголять въ костюмѣ Адама, и объ ихъ раѣ я еще буду писать, сейчасъ только отмѣчаю любопытное явленіе.
   "Для каждаго внимательнаго читателя ясно,-- пишетъ новый Адамъ,-- Н. Гумилевъ, въ "Аполлонѣ" {1913, Январь, стр. 42.},-- что символизмъ закончилъ свое развитіе и теперь падаетъ".
   "Символическое движеніе можно въ настоящее время считать въ главномъ руслѣ его завершеннымъ" -- {Янв. 1913 г. No 1 стр. 46.}, повторяетъ тамъ же Сергѣй Городецкій.
   Однимъ изъ признаковъ конца Н. Гумилевъ считаетъ "и то, что появились футуристы, эго-футуристы и прочія гіены, всегда слѣдующія за львомъ".
   Еще раньше Гумилева и Сергѣя Городецкаго, въ томъ же "Аполлонѣ", М. Кузьминъ протестовалъ противъ непонятнаго и гуманнаго въ поэзіи и выдвигалъ новое слово "кляризмъ"; еще раньше М. Кузьмина, Александръ Бенуа протестовалъ въ "Рѣчи" противъ "музейнаго", салопнаго искусства, противъ искусствъ вразбродъ, противъ безчисленныхъ кружковъ, въ которыхъ каждый силится быть особеннымъ, тогда какъ, въ сущности, нечего сказать.
   Пораженіе символистовъ совпало съ ихъ тріумфомъ.
   Когда газеты и журналы провозгласили конецъ энтузіазма и побѣду модернизма, "тріумфъ побѣдителей", на груди символизма зіяла смертельная рана.
   Эту рану нанесла та самая общественность, которую отрицалъ символизмъ перваго періода, на знамени котораго было написано: "Я", гордое и самодовольное "ego".
  
   "Все въ этомъ мірѣ тускло и мертво,
   Но ярко себялюбье безъ зазрѣнья:
   Не видѣть за собою никого" --
  
   вотъ тотъ девизъ, который на разные лады повторялся К. Бальмонтомъ и его труппой.
   Декаденты гордились, что они "привыкли не видѣть людей", что они живутъ въ мірѣ, гдѣ "свѣтлыхъ вымысловъ развязки въ черный крепъ облечены".
   Только что вышедшій въ изданіи Сирина І-й томъ изъ двадцати пятитомнаго собранія сочиненій Валерія Брюсова даетъ въ многочисленныхъ стихахъ 92--94 т.г., теперь очень кропотливо собранныхъ, яркую иллюстрацію настроеній ранняго декадентства {Сюда вошло, между прочимъ, и знаменитое стихотвореніе "О, закрой свои блѣдныя ноги" стр. 10.}.
   Молодые "русскіе символисты" конца 80-хъ и начала 90-хъ годовъ переступали всѣ преграды, упивались "музыкой безъ словъ", "магіей словъ", "сочетаніемъ словъ", прислушиваясь, какъ въ берегъ бьется "чуждый чарамъ, черный челнъ", любовались, какъ "всходитъ мѣсяцъ обнаженный при лазоревой лунѣ"...
   Они начали съ протеста противъ гражданской поэзіи, противъ искусства для жизни, они съ увлеченьемъ ушли въ творчество новыхъ формъ, въ мастерство, въ виртуозничанье. Они говорили свое нѣтъ общественности и замыкались въ башню изъ слоновой кости.
   Когда въ 1905 году, среди грома и молній, раскрылся гигантскій цвѣтокъ алоэ, съ мучительной болью почувствовалъ свое одиночество влюбленный въ себя Нарцисъ.
   Тогда захотѣлъ быть со многими не одинъ К. Бальмонтъ. Ихъ всѣхъ потянуло изъ башни на площадь.
   Тогда Минскій, сбросившій "старыя цѣпи" въ годы реакціи для "новыхъ пѣсенъ", бросилъ въ годы революціи свои пѣсни и запѣлъ "Гимнъ рабочихъ" и запѣлъ плохо, фальшиво:
  
   "Кто не съ нами, тотъ нашъ врагъ, тотъ долженъ пасть...
   Кто работникъ., къ намъ за столъ! Сюда товарищъ!
   Кто хозяинъ, съ мѣста прочь! Оставь нашъ пиръ!
                       ...Пролетаріи всѣхъ странъ соединяйтесь.
                       Солнце въ небѣ, солнца красное нашъ стягъ 1).
   1) См. полн. собран. стихотвореній 1907 г. изд. Пирожкова т. I, стр. 119.
  
   Тогда утонченный декадентъ и поклонникъ смерти Ѳ. Сологубъ поспѣшилъ присоединить и свой голосъ къ соборному благовѣсту и писалъ:
  
   "Соборный звонъ услышалъ я,
   Охваченъ трепетнымъ смятеніемъ.
   Забывши тѣсный свой шалашъ,
   Опѣшу къ проснувшимся селеньямъ,
   Твержу: Товарищи, я -- вашъ"... 1).
   1) Собр. соч. Сологуба изд. "Шиповникъ" т. V, стр. 195. "Соборный Благовѣстъ".
  
   Къ этому соборному благовѣсту потянулись изъ своихъ келій Андрей Бѣлый, Александръ Блокъ, Зинаида Гиппіусъ. Всѣ они заговорили о народѣ, о революціи и религіи.
   Андрей Бѣлый передъ эмигрантами въ Парижѣ выступилъ съ рефератомъ о религіи и соціалъ-демократіи, Александръ Блокъ читалъ рефератъ въ литературномъ обществѣ о мистическомъ народничествѣ.
   Въ поэзіи декадентовъ появляются некрасовскіе коробейники (въ очень неудачной драмѣ Александра Блока), сборники символистовъ посвящаются памяти Некрасова, какъ, напримѣръ, "Пепелъ" Андрея Бѣлаго. Нужно ли ссылаться на Мережковскаго, который давно уже пытается связать революцію и религію, на мистическаго анархиста Чулкова съ его недолговѣчными "факелами"?
   Русскіе символисты оказались на перевалѣ и захотѣли сказать свое да общественности.
   Даже Валерій Брюсовъ въ своемъ стихотвореніи "Кинжалъ" признается, что раньше, когда "всѣ подъ ярмомъ клонили молча выи", онъ уходилъ въ страну молчанья и могилъ, въ вѣка загадочно былые", а потомъ почувствовалъ уже въ моментъ грозы, что "пѣсня съ бурей вѣчно сестры". Онъ, хохотавшій въ отвѣтъ "на зовъ къ борьбѣ", онъ, не вѣрившій въ робкіе призывы, прозрѣлъ, правда, на одну минуту, правда, прозрѣлъ гораздо позже простыхъ смертныхъ, лишенныхъ пророческаго дара поэта.
  
   Но чуть заслышалъ я завѣтный зовъ трубы,
   Едва раскинулись огнистыя знамена,
   Я -- отзывъ вамъ кричу, я пѣсенникъ борбы,
   Я вторю грому съ небосклона.
   Кинжалъ поэзіи! Кровавый молній свѣтъ,
   Какъ прежде, пробѣжалъ по этой вѣрной стали,
   И снова я съ людьми,-- затѣмъ, что я поэтъ,
   Затѣмъ, что молніи сверкали" 1)
   1) См. т. II "Пути и перепутья" изд. "Скорпіонъ", стр. 207.
  
   Этому риторическому, картонному кинжалу было далеко до "Кинжала" М. Лермонтова; до святого негодованія поэта-пророка, не поднимался и никогда не поднимется разсудительный В. Брюсовъ. Въ его стихотвореніи "Кинжалъ" за гордой фразой чувствовалось растерянное самооправданіе...
   Поэты-символисты не долго потрясали никого не ранящимъ кинжаломъ, не долго были съ людьми. Гроза пронеслась, и они снова переселились на зимнія квартиры меценатовъ до новой грозы, и впереди всѣхъ шествовалъ Валерій Брюсовъ, давно вложившій мечъ свой въ ножны.
   Но уже не было прежней самоувѣренности.
   Никто иной, какъ Д. Философовъ, еще въ 1906 году, когда декаденты-символисты потрясали кинжаломъ, заявилъ: "что декадентство опошлилось, т. е. ставши уличнымъ, общественнымъ, тѣмъ не менѣе не стало жизненнымъ, т. е. въ полномъ смыслѣ слона демократическимъ, не подлежитъ сомнѣнію" (Слова и Жизнь, стр. 112). Даже Пулковскій мистическій анархизмъ не утѣшалъ Д. Философова, онъ былъ увѣренъ, что мистическимъ анархистамъ, переодѣтымъ символистамъ-декадентамъ "путь въ общественность закрытъ совершенно, такъ же какъ и декадентамъ".
   Реакція надвигалась. Интеллигенція бѣжала отъ политики, какъ чертъ отъ ладана. Народились соціалъ-эстеты, которые подобрали брошеный, запыленный вѣнокъ декадентовъ и щеголяли въ немъ. Правду-истину и правду-справедливость подмѣнили правдой-истиной и правдой-красотой. "Гамлетъ Щигровскаго уѣзда" дѣлалъ видъ, что онъ Фалькъ изъ романа Пшебышевскаго. Смердяковъ сталъ по своему дерзать и проводить въ жизнь "все дозволено". Безчисленные Росліавлевы стали писать ультрадекадентскіе стихи. Студенты -- тихіе мальчики, стали въ своихъ студенческихъ сборникахъ надоѣдать символическимъ брюзжжаніемъ объ усталости, о смерти, объ осеннихъ листьяхъ и мутной осени. Это былъ тріумфъ символизма!
   Въ черные дни упадка и роковой убыли души пришли почитатели и подражатели къ холодному Стиксу, поэтъ-декадентъ сталъ ихъ Харономъ.
   Пора было оградить себя отъ такихъ друзей... слишкомъ отъ нихъ трупцомъ попахивало.
   Нельзя было возвращаться къ старому, не увлекало разрабатыванье формы, и безъ того слишкоомъ утонченной, слишкомъ ювелирной. Революція ниспровергла башню изъ слоновой кости, разрушила келью, изъ которой когда-то съ легкимъ сердцемъ уносились "за предѣлы предѣльнаго".
   Но если завоевавшіе читателей символисты вынуждены были порвать съ крайнимъ индивидуализмомъ, то быстро кончился ихъ романъ "со многими".
   Гастролеры общественности въ послѣдніе годы очутились между двухъ береговъ, ни -- въ сихъ, ни -- въ иныхъ, они отстали отъ сверхчеловѣка, они не слились съ народомъ. Не удалось Андрею Бѣлому слить огонь и ледъ вмѣстѣ.
   Какъ въ "зыбкихъ и твердыхъ устахъ" Леонардовской Джіоконды вѣчно борются два міра, такъ въ зыбкихъ образахъ поэтовъ-символистовъ змѣится та же двусмысленная улыбка" вѣчно и "да" въ нихъ и "нѣтъ".
   Эту зыбкость, эту растерянность приходится рядить въ туманъ неясныхъ формъ, невѣрныхъ очертаній, приходится прибѣгать къ мистикѣ, оккультизму и теософіи.
   Александръ Блокъ когда-то сказалъ въ предисловіи къ своимъ драмамъ: "чтобы разобраться въ нихъ -- нужно самому быть немножко въ этомъ родѣ", чтобы разобраться (въ трагедіи народа, тоже надо быть ближе къ народу, и этой близости не было у символистовъ-утонченниковъ. Они слишкомъ далеко отошли отъ жизни, отъ непосредственныхъ переживаній, отъ земли, отъ ея проклятій и ея благословеній.
  
   "Создалъ я въ тайныхъ мечтахъ
   Міръ идеальный природы,
   Что передъ нимъ этотъ прахъ:
   Степи, и скалы, и воды"?
  
   Такъ писалъ Валерій Брюсовъ, поклонникъ "звонко звучной тишины".
   Въ этомъ мірѣ идеальномъ, гдѣ "слова -- хамелеоны, гдѣ все -- лишь символъ", уходили отъ дѣйствительности, и постепенно разучились понимать ея языкъ, ея движеніе, ея борьбу. Многозначительная улыбка твердитъ и да и нѣтъ, перстъ указываетъ на небеса, туманные символы внушаютъ, настраиваютъ, намекаютъ, прислушиваются къ шорохамъ камыша, но спотыкаются на. дорогахъ жизни, какъ слѣпорожденные, спотыкаются, какъ альбатросъ, котораго матросы поймали и пустили на палубу.
   Дѣйствительность съ грубою и безжалостною властностью обращалась къ поэту-символисту:
  
   Брось свои иносказанья
   И гипотезы пустыя...
   На проклятые вопросы
   Дай отвѣты намъ простые...
  
   А поэтъ-символистъ твердилъ свое "да и нѣтъ", пряталъ голову страуса "въ песокъ небесныхъ вещей", драпировался въ плащъ иносказанья, уносился "за предѣлы предѣльнаго", въ міръ неяснаго, невѣдомаго, непознаваемаго, продолжалъ несказанное и неизреченное облекать въ расплывчатые образы и туманную рѣчь.
   Когда-то Гете училъ поэтовъ бѣжать изъ области отвлеченной мысли. Онъ видѣлъ постоянную жизнь искусства, въ томъ, чтобы схватывать и изображать частное, писать по поводу, на случай, пользоваться каждымъ значительнымъ моментомъ, который выдвигаетъ дѣйствительность.
   Онъ творилъ Эккерману: "Пока мы держимся общаго -- всякій можетъ подъ насъ поддѣлаться, но въ изображеніи частнаго никто не поддѣлается. Почему? Потому что другіе не пережили {Разговоры Гете, т. I, стр. 42--43.}.
   Символисты стали жертвами этого общаго, жертвами абстракцій и схемъ, аллегорій и символовъ. Они ушли отъ жизни, и жизнь ушла отъ нихъ.
   Чтобы не быть голословнымъ, сошлюсь на нѣкоторые ихъ сборники.
   Эти сборники когда-то были экзаменомъ, говорили о новыхъ завоеваніяхъ и успѣхахъ группы въ области формы. Посмотрите, къ чему они свелись теперь съ ихъ страннымъ тяготѣніемъ къ давно минувшему, къ plusquamperfeetum. Если у насъ имѣются футуристы, то отчего не говорить о плюсквампферфектистахъ? У поэтовъ изъ "Сѣверныхъ цвѣтовъ" и альманаха "Аполлонъ" (1911-- 1912 пг.) -- какая-то боязнь настоящаго, напоминающая водобоязнь. О чемъ угодно, только не томъ, что насъ волнуетъ, мучитъ! Чѣмъ дальше отъ жизни -- тѣмъ лучше. Чѣмъ ближе къ египетскимъ муміямъ, тѣмъ возвышеннѣе и поэтичнѣе...
   Кто бы могъ подумать, что отъ мистическаго хожденья въ народъ до египетскихъ мумій -- только одинъ шагъ?
   Тѣ, которые создали "Пепелъ" и "Урну", не смогли зажечь факелъ жизни. Попрежнему они уходятъ въ брюсовскую страну "молчанья и могилъ, въ вѣка загадочно былые", занимаются съ поражающей энергіей гробокопательствомъ, раскопками славныхъ могилъ, упиваются очарованьемъ стилей и поддѣлкой подъ стили другихъ эпохъ.
   Тутъ Александры Македонскіе, Далилы и Самсоны, Сабины и Тациты, Георгій и Царевніы -- совсѣмъ какъ настоящіе, совсѣмъ, какъ неживые, тутъ только нѣтъ живыхъ, ибо живые стали совсѣмъ, какъ мертвые.
   Московскіе "Сѣверные цвѣты" -- теплица, петербургскій альманахъ "Аполлонъ" -- гербарій. Оба сборника поражаютъ скудостью и мертвенностью содержанья, а "Сѣверные цвѣты" -- и бездарными произведеньями Новашина.
   Результаты раскопокъ были ничтожны. Модернизованные Самсоны были острижены не Далилой, а нашими стилизаторами, и утратили свою силу. Золотые слитки исторіи вымѣняли на иголку, на пикантныя альковныя темы.
   Послѣ "Аполлона" и "Сѣверныхъ цвѣтовъ" была выпущена въ свѣтъ "Антологія" Мусагета (1911).
   Она начиналась стихами того Владиміра Соловьева, который когда-то въ безжалостныхъ пародіяхъ высмѣялъ первые опыты "Русскихъ Символистовъ".
   Въ изящномъ сборникѣ были напечатаны стихи 80 поэтовъ. Тамъ не было поэтовъ старшаго поколѣнія: В. Брюсова, К. Бальмонта, Д. Мережковскаго, З. Гиппіусъ. Было много молодыхъ. Молодые щеголяли мастерствомъ формы, но дальше перепѣвовъ не шли, кромѣ немногихъ (Сергѣй Клычковъ, Любовь Столица, Сергѣй Раевскій и т. д.). Въ этомъ сборникѣ замѣтенъ былъ поворотъ къ пушкинской ясности, прозрачности, въ особенности въ стихахъ М. Кузьмина.
   Валерій Брюсовъ привѣтствовалъ тридцать поэтовъ съ весьма (вислой миной.
   Это было все то же. Во всѣхъ этихъ сборникахъ были тепличныя растенія, были засушенные или поддѣльные цвѣты, совсѣмъ, какъ настоящіе, не было только живыхъ фіалокъ и ландышей.
   Въ книгѣ "Жемчуга", посвященной "Учителю" В. Брюсову, поэтъ Н. Гумилевъ рисуетъ "Читателя книгъ", который любить "плыть ручьями строкъ, въ проливы главъ вступать нетерпѣливо". Такимъ читателемъ ннитъ, давно оторваннымъ отъ жизни, становится поэтъ-символистъ.
   Недавно поотъ Вадимъ Шершеневичъ выпустилъ очень изящную книжку стиховъ ("Carmina"). Примѣчанья къ этой книгѣ любопытнѣйшій документъ современной литературщины. Привожу нѣкоторые изъ нихъ:
   "Пляска" -- принадлежитъ къ періоду, когда творчество Блока оказывало подавляющее вліяніе на мои произведенія". "Эдмондъ и Дженни". Эти четыре стихотворенія писаны на слова Пушкина: "А Эдмонда не покинетъ Дженни даже въ небесахъ", однако допущено свободное толкованіе и даже смерть Эдмонда... "Мысли, какъ пчелы" -- напоминаютъ превосходную строку А. Апухтина: "Мысли, какъ черныя мухи"... "Отвергнутый" -- невольное подражаніе Андерсону".
   Такихъ авторскихъ поясненій -- множество.
   Шершеневичъ -- только откровеннѣе другихъ. У десятковъ поэтовъ всевозможныхъ "учениковъ", Гусевыхъ, Зубовскихъ, Рославлевыхъ, Мѣшковыхъ,-- "мысли, какъ пчелы", всѣ эти маленькія блоки, брюсовы и бальмонты собираютъ свой медъ со всѣхъ цвѣтовъ.
   Полное отсутствіе переживаній, поганя за риѳмой "побрякушкой грошевой", вялое, надоѣвшее самимъ мастерочкамъ виртуозничанье, литературщина, гробокопательство, вотъ къ чему свелась работа символистовъ.
   Жалкое зрѣлище!
   Если отразилась русская жизнь въ новыхъ книгахъ поэтовъсимволисттовъ, то въ вопляхъ отчаянья и растерянности ["Ночные часы" (1911) Александра Блока и "Пепелъ" Андрея Бѣлаго (1909)]. Наиболѣе искренніе поэты отравили свои творенія "незримымъ ядомъ мертвеца". У А. Блока Лучезарную смѣнила Смерть владычица. Поэтъ глядитъ не въ очи синія, бездонныя завѣтной мечты, а въ черныя впадины черепа. "Пустынной жизни суета беззубымъ смѣхомъ исказила все, чѣмъ жива была мечта".
   Книга Андрея Бѣлаго даже начинается стихотвореніемъ "Отчаяніе" -- страшными могильными строками:
  
   "Довольно, не жди, не надѣйся --
   Разсѣйся, мой бѣдный народъ 1).
   1) См. "Пепелъ" изд. Шиповникъ, стр. 13.
  
   Ему точно вторитъ А. Блокъ:
  
   Слишкомъ больно мечтать
   О былой, красотѣ
   И не мочь,
   Хочешь встать --
   И ночь.
  
   Это крахъ души. Это страшная опустошенность. Съ этимъ жить нельзя!
  

II.
Творцы словъ.

   На фонѣ надоѣвшихъ всѣмъ перепѣвовъ развернули свои знамена новыя школы.
   Эго-футуристы выступаютъ всюду съ протестомъ противъ академизма и музейноісти, противъ литературщины, противъ "устоевъ", "завѣтовъ" и "каноновъ" -- во имя новизны, во имя безпрерывнаго обновленія будущаго искусства".
  
   "Для насъ Державнымъ сталъ Пушкинъ
   Мы ищемъ новыхъ голосовъ"..
   "Не терпимъ мы дешевыхъ копій"...
   "...Не мнѣ въ бездушныхъ книгахъ черпать
   Для вдохновенія ключи --
   Я не желаю исковеркать
   Души свободные лучи!
   Я непосредственно сумѣю
   Познать неясное землѣ" 1).
   1) См. Игорь-Сѣверянинъ въ его книгѣ "Громокатящійся кубокъ", циклъ "Эго-футуризмъ".
  
   Такъ пишетъ въ своемъ "Прологѣ" бывшій петербургскій эго-футуристъ Игорь-Сѣверянинъ.
   Ему вторитъ тоже петербургскій эго-футуристъ П. Широковъ въ своемъ пространномъ стихотвореніи "Итогъ" {П. Широковъ. Въ и Внѣ 1913 г. Петербургскій Глашатай стр. 8.}:
  
   Идутъ года прогресса и культуры,
   Тамъ города, гдѣ раньше черный лѣсъ,
   Но не измѣненъ пульсъ литературы,
   Но лѣсъ въ умахъ не срубленъ, а исчезъ.
   Въ побѣдный вѣкъ великихъ откровеній
   Сталъ слишкомъ старъ былыхъ твореній планъ,
   И мы желаемъ лучшихъ совершеній
   Затѣмъ, что есть теперь аэро-планъ.
  
   Послѣдняя строка почти повторяетъ заявленіе Игоря-Сѣверянина "Теперь повсюду дирижабли летятъ, пропеллеромъ ворча".
   Эго-футуристы пообѣщали измѣнить пульсъ литературы и начать новую эру.
   Московскіе эго-футуристы въ своихъ безчисленныхъ манифестахъ постоянно приглашаютъ "сбросить Пушкина, Достоевскаго, Толстого и пр. и пр. съ парохода современности" {"Пощечина общественному вкусу", стр. 3.}, постоянно доказываютъ, что для нихъ "прошлое тѣсно. Академизмъ Пушкина непонятнѣе гіероглифовъ", постоянно повторяютъ на разные лады:
  
   Только мы -- лице нашего времени"... 1 ).
   "Мы новые люди новой жизни" 2).
   1) "Садокъ судей", II, стр. 2.
   2) "Пощечина общественному вкусу", 3.
  
   "Мы объявляемъ борьбу всѣмъ, опирающимся на выгодное слово "устои", ибо это почтенное слово хорошо звучитъ лишь въ устахъ тѣхъ людей, которые обречены не поспѣвать за стремительнымъ бѣгомъ времени {"Союзъ молодежи", т. III. "Манифестъ группы".}.
   Все это звучитъ гордо, и все это сводится къ нулю, когда многочисленные футуристы-новаторы переходятъ отъ манифестовъ къ произведеніямъ.
   Если вы отвлечетесь отъ ихъ крикливыхъ фразъ.-- "Пощечина общественному вкусу!", "Смерть искусству!.." -- и приглядитесь болѣе внимательно къ ихъ бумажной революціи, васъ поразитъ нищета ихъ творчества. Отъ новизны такъ и разитъ стариной.
   "Дома новы, но предразсудки стары!"
   Не стоило сокрушать "пресловутую" статую самофракійской побѣды и объявлять войну "гіеротлифамъ" Пушкина, не стоило заноситься за облака на дирижаблѣ для того, чтобы довести до абсурда эксцессы ранняго декадентства, чтобы опуститься въ пустыню безыдейности.
   Русскіе эго-футуристы пришли на готовое, они подобрали то, что было давно отброшено первыми русскими декадентами.
   Если вамъ угодно -- первыми футуристами были Бальмонтъ съ его "Себялюбьемъ безъ зазрѣнья", съ его стремленьемъ перешагнуть дерзновенно "всѣ преграды", и Валерій Брюсовъ съ его завѣтами "Юному поэту". Эти завѣты, провозглашенные въ 1906 году, цѣликомъ вошли въ самые послѣдніе манифесты его-футуристовъ.
  
   "Юноша блѣдный со взоромъ горящимъ,
   Нынѣ даю я тебѣ три завѣта:
   Первый прими: не живи настоящимъ,
   Только грядущее область поэта
   Помни второй: никому не сочувствуй,
   Самъ же себя полюби безпредѣльно.
   Третій храни: поклоняйся искусству,
   Только ему безраздѣльно, бездѣльно" 1).
   1) См. собраніе сочин. T. I, стр. 152. Валерій Брюсовъ.
  
   Крайній индивидуализмъ, безпредѣльная любовь къ себѣ, себялюбье безъ зазрѣнья -- вотъ основныя ноты "Это-поэзіи", поскольку ее можно различить за крикомъ и шумомъ, за выкрутасами и вывертами Василисковъ Гнѣдовыхъ, Викторовъ Хлѣбниковыхъ, Маяковскихъ и всевозможныхъ крученыхъ панычей.
   "Цѣль эго-поэзіи -- возславленіе эгоизма, какъ единственно правдивой и жизненной интуиціи",-- пишетъ господинъ Г. А. въ альманахѣ футуристовъ "Оранжевая урна".
   Тамъ не даромъ на первомъ мѣстѣ напечатаны стихи Валерія Брюсова, неустанно, вотъ уже почти четверть вѣжа возславляющаго эгоизмъ.
   Въ другомъ альманахѣ "Стеклянныя цѣпи" (какъ всегда въ нѣсколько страничекъ) эго-футуристъ Дмитрій Крючковъ пишетъ восторженную статью о "Зеркалѣ Тѣней" Валерія Брюсова и называетъ поэта "исхищреннымъ мастеромъ", "умудреннымъ учителемъ и буйнымъ юношей, жрецомъ-матомъ и страстнымъ любовникомъ". Это ужъ совсѣмъ похоже на преклоненіе передъ авторитетомъ.
   Иторь-Сѣвержинъ" въ своихъ "изыскахъ" находится подъ большимъ вліяніемъ "исхищреннаго мастера", который раньше другихъ пишетъ: "Фарманъ иль Райтъ, иль кто-бъ ты ни былъ! Спѣши! Насталъ послѣдній часъ!.. Просторы неба манитъ насъ".
   Иторь-Сѣверянишъ выдѣляетъ этого трудолюбиваго литератора, въ потѣ лица добывающаго стихъ свой. Въ отвѣтъ на посланье Виктора Хлѣбникова, который "шаманитъ" въ поэзіи.
  
   "Только Вы, Валерій Брюсовъ,
   Какъ нѣкій равный государь".
  
   Стоило ли сбрасывать Пушкина съ парохода современности, Пушкина -- Державина, чтобы преклониться передъ Брюсовымъ, тѣмъ Брюсовымъ, который давно уже сталъ пушкиніанцемъ?
   И московскіе, и петербургскіе эго-футуристы никому не сочувствуютъ и не живутъ настоящимъ, но предпочитаютъ они не будущее, не futurum, а все то же plusquamperfectum. Только Валерій Брюсовъ увлекается упадкомъ Рима, а Хлѣбниковъ повѣстью Каменнаго вѣка {См. И. и Э. "Повѣсть каменнаго вѣка" В. Хлѣбникова. "Пощечина общественному вкусу", стр. 36.}, первобытными народами, дикарями, и пытаются говорить ихъ языкомъ.
   Венеру и Тангейзера Вагнера смѣнили Венера и Шаманъ {См. "Шаманъ и Венера". Викторъ Хлѣбниковъ. "Садокъ судей" II, стр. 29--38.}, Виктора Хлѣбникова, который самъ шаманишь въ поэзіи.
  
   "Монголъ. Монголъ. Какъ я страдала.
   Возьми меня къ себѣ, согрѣй....
  
   жалуется Венера, покинутая художниками и народомъ, забравшись въ пещеру Шамана.
  
   -- "Не такъ ужъ мрачно --
   Отвѣтилъ ей, куря, Шаманъ.
   Озябли вы, и неуда"но
   Былъ съ кѣмъ-нибудь романъ".
  
   Нужно ли указывать, что отъ слова "Романъ" вѣетъ самой подлинной самобытностью? Не о стихійности, не о варварствѣ и дикой силѣ говорятъ образы Шамановъ, а только о декадентской усталости, пресыщенности и развинченности, о жаждѣ чего-нибудь пикантнаго, экзотическаго, остраго. Они не стали дѣтьми, но они по-старчески впали въ дѣтство, они даютъ пресыщенному скучающему читателю суррогатъ новизны.
   Тайну этихъ варваровъ и буйныхъ дикарей вырабатываетъ Игорь-Сѣверянинъ, котораго, душа "влечется въ примитивъ" {См. "Громокатящійся кубокъ" поэты. К-во изд. Москва, ц. 1 р. 1913 г., стр. 142--136--134.}, и который "съ первобытнымъ не разлученъ".
   Его герои "живы острымъ и мгновеннымъ".
   Всѣ его Зизи, нарумяненныя Нелли, виконты и виконтессы, жены градоначальника, ихъ сіятельства, гурманки, грезерки и "эксцессерки" пресытились культурой и захотѣли ржаного хлѣба.
   "Задушите меня, зацарапайте, предпочтенье отдамъ дикарю" {М-ме изъ книги "Громокатящійся кубокъ".} -- разсказываетъ путешественница у Игоря-Сѣверянина.
   У него же разыгрывается драма "въ шале березовомъ, совсѣмъ игрушечномъ и комфортабельномъ"... Эта драма въ стихахъ полуиронически, полусерьезно заканчивается строкой:
   "И было гибельно.-- И было тундрово.-- И было сѣверно".
   Въ стихотвореніи его же -- "Югъ на Сѣверъ" утонченно примитивная барынька разсказываетъ, какъ она остановила оленя у эскимосской юрты и захохотала жемчужно, "наводя на эскимоса свой лорнетъ".
   Примѣровъ такой извращенной первобытности, такого "дикарства" у Игоря-Сѣверянина -- множество, и будетъ еще немало въ будущихъ сборникахъ его, такъ какъ поэтъ намѣренъ побывать "въ глуши, въ краю олонца"...
   Вся пикантность, вся острота его первобытности заключается въ постоянномъ переплетеніи "фешенебельныхъ темъ", "помпэзнькъ эпитетовъ" съ разсказами лейтенантовъ о "полярныхъ пилахъ", о циничномъ африканскомъ танцѣ, о проказахъ злыхъ орангутановъ.
   Въ мірѣ варваровъ и дикарей двадцатаго вѣка -- живется не дурно!
   Клубъ дамъ, курортъ, пляжъ, будуаръ нарумяненной красавицы, каретка куртизанки, мороженное изъ сирени, Поль-де-Кокъ и молитвенникъ -- всѣ эти темы разрабатываются съ веселой легкомысленной улыбкой, съ едва уловимой ироніей... Отъ всѣхъ напудренныхъ и нарумяненныхъ дикарей и варваровъ пахнетъ тонкими духами уже знакомыхъ намъ пастушекъ и пастушковъ 18-го вѣка.
   Но при чемъ тутъ новизна? Это все тотъ же "пиръ во время чумы", это все то же: "а послѣ насъ, хоть потопъ"...
   ...Нашъ скажутъ, Игорь-Сѣверянинъ -- уже не эго-футуристъ, и его стихи, иногда блестящіе, по формѣ -- не характерны для эго-орангутанговъ.
   Игорь-Сѣверянинъ -- единственный талантливый поэтъ изъ десятковъ обнаглѣвшихъ бездарностей, и онъ въ удопонятной формѣ выявилъ одинъ изъ основныхъ мотивовъ эго-футуризма {Среди каракулекъ и гіероіглифовъ московскихъ это -- футуристовъ выдѣлялись нѣкоторыя произведенія Елены Гуро, нынѣ умершей, у нея попадаются искреннія вещи, полныя интимныхъ переживаній.}. Впрочемъ, и этотъ мотивъ давно уже прозвучалъ въ "зовахъ древности" К. Бальмонта.
   Намъ указываютъ, что новизна эго-футуристовъ заключается въ ихъ языкѣ, въ ихъ словотворчествѣ, въ ихъ слово-новшествахъ и "самовитыхъ" словахъ.
   Московскіе футуристы въ своемъ манифестѣ приказываютъ чтить право поэтовъ: 1) "на увеличенье словаря въ его объемѣ произвольными и производными словами, 2) на непреодолимую ненависть къ существующему до нихъ языку {"Пощечина общественному вкусу", стр. 3.}.
   Они гордятся тѣмъ, что расшатали синтаксисъ, что уничтожили всѣ знаки препинанья, сокрушили ритмы, не оставили камня на камнѣ, словомъ, дикари произвели словесную революцію.
   По части словотворчества, въ особенности, отличались: Викторъ Хлѣбниковъ -- авторъ "Смѣюнчиковъ", Крученыхъ -- авторъ безчисленныхъ поэмъ, и петербургскій эго-футуристъ, Василискъ Гнѣдовъ.
   Эта страсть къ словотворчеству замѣтна и у Игоря Сѣверянина, который стремится "популярить изыски" и жалуется, что живетъ въ странѣ, "гдѣ четверть вѣка центритъ Надсонъ".
   Но у бездарныхъ эго-футуристовъ словотворчество превращается въ какой-то бредъ, въ какую-то отвратительную тарабарщину и неразбериху.
   Они точно стараются перещеголять другъ друга нелѣпостями и словесными выкрутасами. Отъ "сочетанья словъ", они перешли жъ сочетанію буквъ, отъ музыки къ какофоніи.
  
   "Бобэоби пѣлись губы
   Вээоми пѣлись взоры
   Пиээо -- пѣлись брови
   Лиээй -- пѣлся обликъ.
  
   Распѣваетъ дикимъ голосомъ Велеміръ Хлѣбниковъ въ "Пощечинѣ общественному вкусу: {Стр. 7.}
  
   Го О снѣгъ Кайд
   М р Батульба 1).
   1) "Союзъ молодежи", 72.
  
   Откликается въ "Союзѣ молодежи" Крученыхъ;
  
   Козой вы мной молочки
   Даровали кознямъ луга.
   Луга-га!
   Луга-га!
  
   дрыгаетъ по-козьему петербургскій Василискъ Гнѣдовъ въ своемъ сборникѣ "Гостинецъ Сентиментомъ".
   ...Каждый новый сборникъ -- шагъ впередъ въ смыслѣ достиженія идеала нелѣпицы. Недавно вышла книжечка Василиска Гнѣдова "Смерть искусству". Это -- шедевръ "обнаглѣвшей бездари".
   Въ сборникѣ 15 поэмъ:
   Поэма I. С.
                       -- 1 Пепелье Душу.
   Поэма конца. (15).
   За этимъ заглавіемъ -- ничего.
   Теперь разверните и прочтите, что пишетъ редакторъ издательства "Петербургскій глашатай" Иванъ Игнатьевъ въ своемъ предисловіи къ гіероглифамъ Гнѣдова по поводу пустого мѣста:
   "Нарочито ускоряя будущія возможности, нѣкоторые передунчики вашей литературы торопились свести предложенья къ словамъ, слогамъ, и даже буквамъ.
   -- Дальше насъ итти нельзя,-- говорили они.
   А оказалось льзя.
   Въ послѣдней поэмѣ этой книги Василискъ Гнѣдовъ ничѣмъ говоритъ: цѣлое что. (стр. 2).
   Думается намъ слѣдующій "опусхъ" Хлѣбникова будетъ заключаться въ чистой страницѣ. Тамъ даже не будетъ стоятъ: Поэма конца (15). Просто будетъ пусто -- хоть шаромъ покати, и эта честная и откровенная пустота будетъ послѣднимъ словомъ эго-футуристовъ. Послѣдующимъ "передунчикамъ" нечего будетъ дѣлать, и они почіютъ отъ всѣхъ дѣлъ своихъ.
   Бываютъ эпохи,-- когда заимствуются цѣлыя сферы новыхъ идей, а съ ними цѣлые разряды новыхъ словъ; такія эпохи уже не разъ переживала Россія, когда приходилось у Западной Европы у передовыхъ странъ брать уже готовыя слова для обозначенія соотвѣтствующихъ понятій. Иногда писатели обращались къ богатѣйшимъ запасамъ народнаго языка и создавали новыя слова по аналогіи, по и въ обычное время нерѣдко слова новыя рождаются у писателя вмѣстѣ съ мыслями, какъ счастливое вдохновеніе.
   Чтобы какое-нибудь новое слово пошло въ ходъ, оно должно быть по своему составу совершенно просто, естественно, непринужденно.
   Каждое новое слово связано неразрывными узами съ языкомъ народа, и если стиль, это -- человѣкъ, то языкъ -- это народъ. Существа -- дѣлающія орудія, существа -- общежительныя создали слово, какъ средство общенія.
   "Словомъ,-- говорить Потебня,-- человѣкъ превосходить прочихъ животныхъ, потому что дѣлаетъ возможнымъ общеніе мысли, связываетъ людей въ общество. Совокупными условіями многихъ создается и развивается языкъ".
   Теперь приглядитесь къ каракулькамъ эго-футуристовъ, возвѣстившихъ о своей ненависти къ существующему до нихъ языку. Ихъ языкъ это -- средство разобщенія.
   И здѣсь они подбираютъ декадентскій хламъ и возвращаются къ "Звонко-звучной тишинѣ", влюбляются снова въ "Чуждый чарамъ черный челнъ". Ради музыки они жертвуютъ смысломъ. Хотя ихъ музыка мотла бы удовлетворить только персидскаго шаха.
   Ихъ новыя слова родятся при полномъ отсутствіи какихъ бы то ни было идей и мыслей, изъ одичанья, ужасающаго каждаго, кто любитъ литературу. Это -- комариное жужжаніе, это -- блеянье, бурлюканье, только не языкъ человѣческій, не тотъ прекрасный русскій языкъ, который такъ любили Гоголь и Тургеневъ.
   Бывшій человѣкъ Сатинъ, опустившійся на дно, упивается словами "Сикамбръ", "Макробіотика". Когда Бубновъ спрашиваетъ его "ты что бормочешь, къ чему говоришь?", Сатинъ отвѣчаетъ: "Такъ, надоѣли мнѣ, брать, всѣ наши слова, надоѣли. Каждое изъ нихъ слышалъ я, навѣрное, тысячу разъ"... "Люблю непонятныя, рѣдкія слова"...
   Предвидѣлъ ли Сатинъ, бывшій человѣкъ, что его "Сикамбръ превратится въ "Бабэоби" эго-футуристовъ?
   Эго-поэзія, голый эгоизмъ опустошенныхъ душъ, духовныхъ босяковъ породила ихъ тарабарщину, ихъ непонятныя, рѣдкія слова.
   "Когда человѣкъ былъ одинъ,-- теоретизируетъ все такъ же господинъ редакторъ Иванъ Игнатьевъ, начитавшійся Ветхаго-Завѣта,-- ему не нужно было способовъ сношенія съ прочими, ему подобными существами. Человѣкъ "говорилъ" только съ Богомъ, и это былъ такъ называемый "рай"...
   "Пока мы коллективны, общежители -- слово намъ необходимо, когда же каждая особь преобразится въ объединиченное "Эго" -- я -- слова отбросятся само собой" {"Смерть искусству", стр. 1.}.
   Что можетъ быть пошлѣе этого самодовольнаго набора словъ!
   Никогда человѣкъ не былъ одинъ, и никогда общество не ведется къ одному, объ этомъ говоритъ любой, самый элементарный курсъ по исторіи культуры.
   Но для насъ характерны мечты Игнатьевыхъ: они ненавидятъ "коллективъ", "общественность", ихъ крайній индивидуализмъ ведетъ къ мечтѣ о полномъ распадѣ соціальныхъ группъ.
   Революція 1905 года съ ея культомъ, коллектива, героической толпы и мятежной массы нанесла смертельный ударъ самодовольному эстетству, келейному творчеству, "своеволью безъ зазрѣнья", стремленію бѣжать отъ жизни "за предѣлы предѣльнаго".
   Реакція общественная и политическая съ ея распыленьемъ общества., съ ея "крахомъ души" и культомъ тѣла выдвинула снова опустошенную личность на первый планъ.
   Сплоченность общества не можетъ ослабиться безъ того, чтобы индивидъ въ той же мѣрѣ не отставалъ отъ соціальной жизни, чтобы его личныя цѣли не перевѣшивали стремленья къ общему блату, чтобы единичная личность не стремилась стать выше коллективной {См. Дюргеймъ "Самоубійство", стр. 266.}.
   Это распыленіе общества, его атомизированье, этотъ разрывъ личности съ коллективомъ не могли не отразиться на литературѣ.
   Шумное и крикливое, выступленье Московскихъ и Петербургскихъ ого-футуристовъ съ ихъ Это-поэзіей, это дерзкое отрицанье общественности, этотъ возвратъ къ эксцессамъ крайняго индивидуализма, къ тѣмъ эксцессамъ, которыми изобиловала поэзія декадентовъ, символистовъ въ концѣ 80-хъ и въ началѣ 90-хъ годовъ.
   Валерій Брюсовъ видитъ въ поэзіи эго-футуристовъ "какую-то правду", "кой что не лишенное цѣнности", историческимъ оправданіемъ русскаго эго-футуриста готовъ считать появленье эго-футуристовъ на западѣ, въ Италіи, во Франціи и другихъ странахъ. Намъ думается, литературное заимствованіе и рабское передразниванье Маринетти, это еще не историческое оправданіе.
   Русскій футуризмъ ближе къ раннему декадентству Брюсова, чѣмъ къ футуризму Маринетти.
   Теченіе, связанное съ крайнимъ индивидуализмомъ, естественно пройдетъ къ тѣмъ же грустнымъ берегамъ, къ тѣмъ же эксцессамъ, которые давно отброшены мэтрами символистовъ.
   Конкуренція безчисленныхъ бездарностей только ускорить и обостритъ процессъ.
   Уже и теперь ясно, что будущее принадлежитъ не футуристамъ, и напрасно В. Брюсовъ обнадеживаетъ ихъ.
   Когда я слѣжу за шумными выступленіями эго-футуристовъ, я вспоминаю малороссійскую, юмористическую пѣсенку о мухѣ-шелестухѣ и комарикѣ.
  
   "Ой шожъ тамъ за шумъ учуінився?
   Що комаръ тай на мусци оженився.
   Полетивъ той комаръ у чистое поле
   У чистое поле въ зелену дуброву.
  
   Въ роли комарика оказалась группа поэтовъ, съ побѣдоноснымъ жужжаньемъ вылетѣвшихъ въ чистое поле русской литературы, а въ роли "мухи-шелестухи" тѣ читатели, которыхъ увлекли господа, его-футуристы.
  
   "Зазовь!
   Зазовь манности тайнъ
   Зазовь обманной печали...
   Зазовь сипкихъ тростниковъ
   Зазовь зыбкихъ облаковъ
   Зазовъ водностныхъ тайнъ
   Зазовь".
  
   Это комарикъ вечеромъ надъ болотцемъ справляетъ свою комариную свадьбу и зазываетъ въ свои объятья непосѣдливую муху-шелеcтуху. Этотъ комариный языкъ, конечно, не имѣетъ никакого отношенія къ "непонятнымъ гіероглифамъ Пушкина"...
   Не "рогъ времени трубитъ" въ зазывающихъ книгахъ Гнѣдовыхъ и Хлѣбниковыхъ, а трубитъ побѣду и одолѣнье надъ Пушкинымъ и "великимъ сплетникомъ" Толстымъ все тотъ-же комарикъ, не устающій жужжать "зазовь... зазовь... зазовь!"
   Въ малороссійской пѣсенкѣ, о которой я вспомнилъ, разсказывается о трагическомъ концѣ комарика и его апоѳозѣ. Послѣ свадьбы съ Мухой-Шелестухой молодой усѣлся на дубочекъ "свои ножки опустивъ въ холодочекъ". Пока онъ наслаждался своимъ царственнымъ величіемъ "налетѣла шуря-буря, вона того комарика съ дуба сдула". Комарикъ погибъ. Тогда послѣ это смерти начался апоѳеозъ. Прилетѣли атаманы. Положили разбитаго и смятаго комарика въ гробъ, покрыли бездыханные останки "червонною китайкою" и похоронили на высокомъ курганѣ.
   Но и это не все.
   Пѣсня кончается словами:
  
   Ой шожъ тамъ лежитъ за покойникъ?
   Ой чи панъ, чи гетманъ, чи полковникъ?
   Ой ни панъ, ни гетманъ, ни полковникъ.
   А то Мухи-Шелестухи полюбовникъ.
  
   Поэтиковъ, занимающихся словоизверженіемъ и побѣдоноснымъ жужжаніемъ, быстро унесетъ волна общественнаго подъема. Атаманы Валерій Брюсовъ и Ѳ. Сологубъ попытаются сперва ихъ сосватать, и потомъ устроятъ имъ пышный апоѳозъ.
   Но кто пережилъ свою первую любовь въ поэзіи Пушкина и Толстою, кто чуждъ высшей политикѣ атамановъ, тотъ пройдетъ мимо высокаго кургана. Онъ вѣдь знаетъ, что тамъ покоится:
  
   "Ни панъ, ни Гетманъ, ни Полковникъ,
   А то Мухи-Шелестухи полюбовникъ".
  

III.
Во власти вещей.

   Въ "Дневникѣ братьевъ Гонкуровъ", записаны очень интересныя бесѣды ихъ съ Теофилемъ Готье.
   Братья признавались поэту въ своей "музыкальной глухотѣ" и въ томъ, что они любятъ "развѣ только военную музыку".
   -- Что-же, очень пріятно слышать,-- отвѣтилъ Т. Готье.-- Я точно таковъ-же. Я предпочитаю музыкѣ молчаніе. Проживъ значительную часть жизни съ пѣвицей, я достигъ лишь того, что различаю хорошую и плохую музыку, но мнѣ лично все равно. И вѣдь любопытно, что и всѣ писатели нашего времени таковы {См. Дневникъ братьевъ Гонкуровъ -- изд. журн., "Сѣверный Вѣстникъ" стр. 28.}.
   Это поколѣніе смѣнило другое. Это были поклонники Вагнера. Стефанъ Маллярме былъ самымъ исправнымъ посѣтителемъ концертовъ Ламуре. Его видѣли обычно въ креслахъ. Точно подъ музыкальнымъ внушеніемъ, зачарованный звуками, чертилъ онъ что-то въ своей записной книжкѣ. Это было время, когда Верленъ возсталъ противъ литературщины и провозгласилъ лозунгъ цѣлаго поколѣнія: "музыки, музыки прежде всего!".
   Мы видѣли уже, до какого абсурда, до какой тарабарщины довели это требованіе музыкальности послѣдыши декадентства, и въ особенности у насъ въ Россіи, гдѣ эго-футуристы съ ихъ стихами "дыр бул щыл" явно добиваются безсмыслицы прежде всего.
   Выступленіе группы поэтовъ подъ знаменемъ адамизма-акмеизма противъ туманностей символизма, противъ "собственнаго языка", противъ словотворчества эго-футуристовъ явилось вполнѣ понятной реакціей.
   Заслуга эго-футуристовъ заключается въ томъ, что они показали своею "взорвалью" безъ пародіи, съ самымъ серьезнымъ видомъ побѣдителей, до какихъ геркулесовыхъ столбовъ нелѣпости могутъ довести "сочетанія словъ".
   Эго-футуризмъ, это -- memento mori символизма, это -- "смерть искусству". Адамизмъ, это -- попытка вчерашнихъ символистовъ порвать съ несказанныхъ и неизреченнымъ символизма,-- это вопль: "спасайся, кто можетъ!".,
   Еще вчера -- непріемлющіе міра, заявлявшіе устами мистическаго анархиста Сергѣя Городецкаго "неужели только то изображу, что вижу, слышу и осязаю", они сегодня славятъ Новаго Адама, становятся "вещелюбами". Они, какъ фетишисты, отдаются подъ власть вещей, для нихъ "роза опять стала хороша по себѣ, своими лепестками, запахомъ и цвѣтомъ, а не своими мыслимыми подобіями съ мистической любовью или чѣмъ-нибудь еще"...
   "Послѣ всякихъ непріятій -- міръ безповоротно принятъ акмеизмомъ, во всей совокупности красотъ и безобразій" {См. "Аполлонъ" No 1, 1913 г.}, о чемъ насъ извѣщаетъ въ своемъ манифестѣ все тотъ-же поэтъ-непосѣда, нынѣ пріемлющій міръ.
   Адамисты-акмеисты бѣгутъ изъ своихъ келіи-одиночекъ въ этотъ міръ, бѣгутъ, какъ разстриги символизма, несмотря на строжайшія увѣщанія первоприсутствующаго при школѣ русскихъ символистовъ Валерія Брюсова.
   Они влюблены въ интенсивный колоритъ, въ рельефныя, отчетливыя формы, въ чеканныя детали, въ стройность и размѣренность линій.
   Въ поэзіи они противопоставили музыкѣ -- живопись (Сергѣй Городецкій, Владиміръ Нарбутъ), пластику (Н. Гумилевъ, М. Зенькевичъ, Кузьмина-Караваева), архитектуру (О. Мандельштамъ).
   Въ ломкомъ фарфоровомъ стихѣ Анны Ахматовой изящно сочеталась живопись и пластика.
   Хлѣбниковы и Маяковскіе отъ музыки Вагнера повернула къ первобытной музыкѣ, они поютъ и шаманятъ, какъ дикари, адамисты-акмеисты хотятъ живописать, какъ Леконтъ де-Лиль, высѣкать изъ мрамора, какъ Теофиль Готье, отроить изъ камня, какъ Викторъ Гюго. И недаромъ Сергѣй Городецкій пишетъ красками и увлекается живописью.
   Зыбкая улыбка Джіоконды когда то привела поэта Ив. Каневскаго въ восторгъ, и онъ писалъ Джіокондѣ свое посвященіе:
  
   "Въ зыбкихъ и твердыхъ устахъ
   Вѣдѣній тьмы залегли.
   Силенъ-ли я иль зачахъ,
   Вѣкъ мнѣ открыть не могли.
   Вѣчно и "да" въ нихъ и "нѣтъ".
   Благо имъ, слава за то!
   Это -- премудрый отвѣтъ:
   Лучше не скажетъ никто" 1).
   1) См. Ив. Коневской. Стихи и проза, стр. 42.
  
   Зыбкая улыбка словъ и образовъ. сулящая "вѣдѣній тьмы", уже не удовлетворяетъ наслѣдниковъ символизма. Вмѣсто премудраго отвѣта, вмѣсто иносказанья, жизнь требуетъ: "дай отвѣты намъ простые". И если эго-футуристы стремятся вернуть словамъ "утерянную горнесть", то адамисты хотятъ спуститься съ облаковъ на землю, стремятся вернуть словамъ ихъ значеніе и смыслъ, противопоставить словамъ-хашелеонамъ слова-алмазы, стремятся перейти отъ "музыки, прежде всего" съ ея внушеніями къ пластической изобразительности, стремятся противопоставить туманному и зыбкому, неуловимому и расплывчатому стиху -- мраморъ и бронзу. Стихъ "надменный, властительнѣй, чѣмъ мѣдь".
   Въ No 162 газеты "Рѣчь", отъ 17-го іюня, одинъ изъ провозвѣстниковъ адамизма помѣстилъ очень любопытную рецензію о сборникѣ молодого поэта-адамиста С. Мандельштама "Камень".
   Въ этой программной рецензіи, Сергѣй Городецкій, когда то съ юношескимъ задоромъ упивавшійся "яростнымъ звукомъ" своихъ стиховъ и превращеній ихъ въ "звоны-стоны перезвоны, звоны-вздохи, звоны-сны", теперь хочетъ возстановитъ слово въ правахъ: у него слово ищетъ защиты противъ музыкальности въ архитектурности.
   "Избавленіе слова отъ смысла, производимое музыкантами пишетъ поэтъ,-- есть его облегченіе, дематеріализація. И обратно, пріобщеніе слову смысла есть его отяжелѣніе, воплощеніе, матеріализація. Тяжелыя слова, т. е. не "farafara", а всѣ обычныя наши слови гордятся своимъ вѣсомъ и для соединеній своихъ требуютъ строгихъ законовъ подобно камнямъ, соединяющимся въ зданіе".
   Эти строки являются лишь пересказомъ стихотворенія 0. Мандельштама "Notre Dame" изъ сборника "Камень".
   Послѣднее четверостишіе его гласитъ:
  
   "Но чѣмъ внимательнѣй твердыня, Notre Dame,
   Я изучалъ твои чудовищныя ребра,--
   Тѣмъ чаще думалъ я: изъ тяжести недоброй
   И я когда-нибудь прекрасное создамъ.
  
   Эта любовь къ словамъ тяжелымъ, увѣсистымъ, колоритнымъ, живописующимъ сказалась въ особенности въ сборникѣ "Аллилуіа" Владиміра Нарбута, который изъ богатаго словаря мѣстныхъ говоровъ выкарчевываеть характерныя слова, и отъ этихъ словъ пахнетъ укропомъ и дегтемъ Украины; эта-же любовь сказалась въ сборникѣ М. Зенкевича "Дикая Порфира", который, при описаніяхъ земной коры и геологическихъ превращеній, беретъ изъ научно-естественныхъ книгъ олова, въ которыхъ какъ бы застыла "желѣзная плоть земли" {Небольшая книга стиховъ М. Зенькевича неизмѣримо содержательнѣй и поэтичнѣй разбухшаго тома Бориса Гуревича: "Книга космической поэзіи". Въ книгѣ этого автора больше комическаго, чѣмъ космическаго. В. Л.}.
   Пѣвучесть и напѣвность, "изысканность русской медлительной рѣчи", "звоны-стоны перезвоны" уступили мѣсто нарочито грубымъ, конкретнымъ, слишкомъ человѣческимъ и слишкомъ земнымъ выраженіямъ.
   У Владиміра Нарбута замѣтно даже какое-то щегольство отталкивающимъ. У него "рудая домовика роется за пазухой, скребетъ чесаномъ жесткій волосъ: "вошь-бы вынуть" {См. сборн. стиховъ "Аллилуіа" стих. " Не жить".}, у лѣсовика "отъ онучъ сырыхъ воняетъ". У Нарбута встрѣчаются стихи вродѣ:, ржаво-желтой, волокнистаго, какъ сопли, сукровицею обтюпаетъ, а онъ высмыкнется" {Тамъ-же посв. С. Судейкину.} и т. д., и т. д.
   Воздушныя слова символистовъ-мистиковъ уносили насъ "въ туманъ неясныхъ формъ, невѣрныхъ очертаній", ультра-натуралистическія словечки Новаго Адама должны пропѣть хвалу землѣ.
   Дѣло, конечно, не въ отдѣльныхъ словахъ. "Тяжелыя слова" -- лишь матерьялъ: "изъ тяжести недоброй", поэты-адамисты должны были воздвигнутъ свой храмъ, свой Notre Dame, который поднималъ бы настроеніе...
   Но храма молодые поэты не построили.
   Самый соборъ Парижской Богоматери, прекрасный и величественный, со стрѣльчатыми сводами, уносящими къ синему небу, они разложили на камни, за деревьями не замѣтили лѣса.
   Они, возстановившіе смыслъ отдѣльнаго слова, они, призывающіе бороться "съ саросскимъ иль каррарскимъ "обломкомъ", призывающіе чеканить "стихи, мраморъ иль металлъ", забыли о смыслѣ цѣлаго, о связи, о томъ большомъ, великомъ, трепещущемъ любовью, что заставляетъ камни жить и пѣть торжественные гимны. Отъ символизма они повернули назадъ къ грубому натурализму, равнодушному, безстрастно-объективному, безпозвоночному и безпорывному.
   Вчерашній сынъ неба сталъ сегодня рабомъ вещей.
   Впрочемъ, что касается Сергѣя Городецкаго, то его практика, къ счастью, противорѣчивъ его теоріи. Въ сборникахъ этого поэта ("Русь", "Ива") встрѣчаются стихотворенія большой внутренней силы ("Странники", "Выходъ изъ церкви"...).
   Насъ, однако, интересуетъ теорія Новаго Адама. Въ третьей книжкѣ "Аполлона" было напечатано стихотвореніе -- манифестъ Сергѣя Городецкаго, въ которомъ онъ проводилъ грань между поколѣніемъ отцовъ съ ихъ туманностями и поколѣніемъ дѣтей съ ихъ вѣрностью землѣ.
  
             "Прости, плѣнительная влага
             И первозданія туманъ!
                       Въ прозрачномъ вѣтрѣ больше блага
             Для сотворенныхъ къ жизни странъ.
   Просторенъ міръ и многозвученъ,
   И многоцвѣтнѣй радугъ онъ,
   И вотъ Адаму онъ порученъ,
   Изобрѣтателю именъ.
             Назвать, узнать, сорвалъ покровы
             И праздныхъ тайнъ, и ветхой мглы --
             Вотъ первый подвигъ. Подвигъ новый
             Живой землѣ пропѣть хвалы".
  
   Интересно сопоставить это стихотвореніе съ прекраснымъ произведеніемъ К. Бальмонта:
  
   "Въ красотѣ музыкальности,
   Какъ въ недвижной зеркальности,
   Я нашелъ очертанія сновъ,
   До меня не расказанныхъ,
   Тосковавшихъ и связанныхъ,
   Какъ растенья подъ глыбами льдовъ".
  
   Недосказанные сны, связанные со сказанными, въ красотѣ музыкальности уступаютъ мѣсто въ творчествѣ адамистовъ зримому міру, многозвучному и многокрасочному.
   Мы съ радостью привѣтствовали бы этотъ "подвигъ новый", если бы Новый Адамъ умѣлъ отразить не покой, а движеніе, не міръ вещей, а міръ борьбы, если бы онъ зналъ, какую міру вѣсть несетъ онъ въ своей поэзіи, если бы Новый Адамъ умѣлъ загораться мечтой, влюбляться въ жизнь, волноваться, страдать и радоваться вмѣстѣ съ людьми.
   Но холодны и мертвы "Жемчуга" Н. Гумилева, непривѣтливо его "Чужое небо". Въ его раю львы, леопарды, слоны, гиппопотамы, обезьяны и попугаи, колибри и роскошные цвѣты, только нѣтъ тамъ древа познанія добра и зла, нѣтъ древа жизни, нѣтъ Человѣка. Да и гиппопотамы Н. Гумилева никого не удивляютъ новизной, послѣ великолѣпныхъ "Слоновъ" Леконтъ-де-Лиля.
   Читаешь эти нарядные, любующіеся собой стихи, прислушиваешься "къ мѣди звенящей и кимволу бряцающему", къ похваламъ поэтиковъ по адресу метра: "Какъ богато, какъ пышно", "ради Бота, Аркадій"... "говори и впредь такъ красиво", прислушиваешься, и кажется, что въ этомъ раю, въ этомъ мірѣ вещей все застыло, какъ въ сказкѣ, все живое окаменѣло, и сама жизнь превратилась въ спящую красавицу, съ подкрашенными губами и подведенными глазами.
   Вмѣсто хвалы живой землѣ, вмѣсто борьбы "за этотъ міръ звучащій, красочный, имѣющій вѣсъ и время, за нашу планету землю", началось преклоненіе передъ вещами и за вещами какъ-то проглядѣли человѣка, его муку-мученическую, его нечаянную радость, его подвигъ и его паденіе.
   Прочтите стихотвореніе Владимира Нарбута "Горшечникъ" съ эпиграфомъ изъ Гоголя:
  
   "Въ кляксахъ дегтя шаровары у горшени
   И на выпускъ полосатая рубаха;
   Поясъ -- узкій ремешекъ. А въ пышномъ сѣнѣ
   За соломенной папахою папаха.
   Златомъ вьющейся сверленою соломой
   Гнѣзда завиты: шершовый и съ поливой
   Толъ -- для каши, тотъ -- съ утробой щамъ знакомый,
   Тотъ -- въ ледникъ -- для влаги бѣлой и лѣнивой.
   Хрупко звонкіе, какъ яйца, долговязы,
   Дутые, спѣсивые горшки-обжоры --
   Нѣжные на зноѣ, сѣющемъ алмазы
   На захлестнутые клеверомъ просторы" и т. д.
  
   Въ духѣ этой поэзіи безъ поэзіи написано все стихотвореніе, да и вся ультра-натуралистическая книга. Васъ поражаетъ пристальность взгляда и цѣпкость глаза, и васъ отталкиваетъ безвкусная пестрота.
   Весь міръ превращается въ огромный nature morte, вѣрнѣе въ рабочій дворъ Плюшкина, того Плюшкина, который ходилъ каждый день по улицамъ своей деревни, заглядывалъ подъ мостки, подъ перекладины, и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бадья, тряпка, желѣзный гвоздь, глиняный черепокъ -- все тащилъ къ себѣ и складывалъ въ кучу.
   Въ "кучѣ" вещей Владиміра Нарбута вы увидите все, что угодно, только нѣтъ въ его поэзіи живой мысли, живого сердца.
   Все это кропотливое собираніе въ кучу старой подошвы и бабьей тряпки говоритъ о какомъ-то стремленіи бѣжать отъ себя, отъ своей опустошенности, бѣжать безъ оглядки...
   Изъ поэзіи Нарбутовъ вы не узнаете, чѣмъ люди живы, и чѣмъ живы они сами. Даже національный колоритъ стиховъ въ сборникѣ "Аллилуіа" ничего не говорить о симпатіяхъ поэта и о томъ, знаетъ-ли онъ и хочетъ ли знать: "правая, лѣвая гдѣ сторона".
   Почти тридцать лѣтъ тому назадъ В. М. Гаршинъ въ письмѣ къ В. М. Латкину (1 мая 1885 года) возсталъ самымъ рѣшительнымъ образомъ противъ натурализма и протоколизма, отказавшись "дожевывать жвачку послѣднихъ 50--40 лѣтъ".,
   Художникъ, исполненный любви къ человѣку, обладавшій необыкновеннымъ чутьемъ къ боли вообще, смертный грѣхъ натуралистической школы видѣлъ въ томъ, что "для нея нѣтъ ни правды (въ смыслѣ справедливости), ни добра, ни красоты, для нея есть только интересное и неинтересное, заковыристое и не заковыристое" {См. сборникъ "Памяти Гаршина", стр. 56.}.
   Произведенія адамистовъ-акмеистовъ, всѣ эти черные, розовые и бѣлые "Жемчуга", "Свифсвіе черепки", "Камень", горшки; всѣ эти заковыристые эпитеты не шевелятъ сердца. Мы знаемъ, что "сердце къ сердцу рѣчь не привлечетъ, коль не изъ сердца рѣчь течетъ": рѣчь молодыхъ поэтовъ говоритъ только нашимъ глазамъ, не волнуетъ, не трогаетъ и не заражаетъ могучимъ порывомъ любви.
   Какъ это ни странно, но есть одна черточка, которая сближаетъ бездарныхъ эго-футуристовъ и одаренныхъ, безспорно талантливыхъ адамистовъ: и творцы словъ, и рабы вещей -- безыдейны, они создаютъ обезгнѣвленную и обезкрыленную поэзію, молчитъ въ нихъ злоба, и любовь молчитъ.
   Адамистъ, точно приговоренный, цѣпляется глазами за каждый предметъ, за все, что попадется на пути, только бы не думать о самомъ важномъ и о самомъ страшномъ, только бы забыть и забыться.
   Новый Адамъ пришелъ въ этотъ міръ въ XX столѣтіи, когда вокругъ кипитъ борьба, когда поднимаются новыя волны праведнаго гнѣва, пришелъ,-- и... нечего ему сказать.
   Правда, у Анны Ахматовой это молчаніе о самомъ важномъ для нея иногда пополнено особенной прелести и тонкой граціи. Оно умѣетъ двумя-тремя внѣшними чертами подчеркнуть всю глубину. весь скрытый трагизмъ внутреннихъ переживаній.
  
   "Такъ безпомощно грудь холодѣла,
   Но шаги мои были легки,
   Я на правую руку надѣла
   Перчатку съ лѣвой руки.
   Показалось, что много ступеней,
   А я знала, ихъ только три!.."
  
   Здѣсь языкъ вещей -- необыкновенный и задушевный. Анна Ахматова умѣетъ находить слова, "что только разъ рождаются въ душѣ", ея "голосъ ломкій" вотъ-вотъ задрожитъ отъ рыданій и оборвется. Но пѣсни Анны Ахматовой это -- пѣсни послѣдней встрѣчи, содержаніе ихъ слишкомъ интимно и очень ужъ не широко...
   Молчаніе о самомъ важномъ, не въ личномъ, а въ общественномъ смыслѣ -- результатъ пережитой мертвой полосы, ознаменованной походомъ противъ общественности, противъ идеологій.
   Наслѣдники символистовъ оказались позади своихъ отцовъ и не сумѣли учесть ихъ поучительный опытъ.
   Въ 1912 г., въ третьей книжкѣ журнала "Труды и дни", который такъ выгодно отличается отъ пустого журнальчика "Гиперборей", заполненнаго дружескими рецензіями адамистовъ, была напечатана, любопытная статья символиста Конст. Эрберта "Искусствовожатай". Въ этой статьѣ былъ поставленъ вопросъ объ искусствѣ, обращенномъ къ народу, вопросъ о томъ, какимъ долженъ быть языкъ, чтобы онъ былъ близокъ полудикой душѣ народа и вмѣстѣ съ тѣмъ явился художественнымъ.
   Передъ адамистами-акмеистами тоже долженъ встать вопросъ: для кого они пишутъ? для салона или для народа? Какъ они относятся къ борьбѣ демократіи, передъ которой склоняется теперь даже вѣховецъ Изгоевъ въ "Русской Мысли". Сохраняютъ-ли они связь съ декадентствомъ и традиціями крайняго индивидуализма?
   "Какъ адамисты,-- говоритъ Н. Гумилевъ,-- мы немного лѣсные звѣри и, во всякомъ случаѣ, не отдадимъ того, что въ насъ есть звѣринаго, въ обмѣнъ на неврастенію".
   Эстетъ Н. Гумилевъ щеголяетъ звѣриными добродѣтелями, но нѣтъ непосредственности и силы въ поэзіи Анны Ахматовой съ ея "уродцами неврастеніи и всякой иной тоски".
   Много декадентской тоски, мало лѣсной, стихійной силы въ произведеніяхъ Нарбута, Мандельштама, Гумилева. Только въ поэзіи Сергѣя Городецкаго и М. Зетькевича, давшаго въ No 3 "Аполлона" прекрасное стихотвореніе "Смерть Лося", иногда вѣетъ стихійностью, во и у нихъ нѣтъ цѣльности и здоровой, увѣренной въ себѣ силы.
   Слова "мы немного лѣсные звѣри" звучатъ насмѣшкой, очень ядовитой по адресу Сергѣя Городецкаго, Анны, Ахматовой, Н. Гумилева.
   Самое выступленіе съ манифестами и ничего нетоворящими кличками, шумное и побѣдоносное занятіе покинутой позиціи, подведеніе итоговъ преждевременное и скороспѣлое -- все это не свидѣтельствуетъ о зрѣлости и здоровой силѣ. Вчера,-- мы непріемлющіе міра, сегодня -- пріемлющіе, а завтра?..
   Самое соединеніе подъ однимъ флагомъ и подъ одной кровлей такихъ разноликихъ, такихъ непохожихъ другъ на друга поэтовъ по настроенію, симпатіямъ и пріемамъ, какъ Владиміръ Нарбутъ и Анна Ахматова, является въ высшей степени искусственнымъ, случайнымъ и недолговѣчнымъ.
  

IV.
Къ новому реализму!

   Адамизмъ-акмеизмъ Сергѣя Городецкаго и Н. Гумилева только подчеркнулъ значительность того явленія, которое мы давно уже наблюдаемъ: въ средѣ начинающихъ молодыхъ поэтовъ замѣчается поворотъ отъ Валерія Брюсова къ поэзіи Ив. Бунина {Я далъ о немъ статью въ моей книгѣ "Снова наканунѣ" 1913 г., изд. "Моск. тов. писателей".}, юбилей котораго былъ отпразднованъ въ прошломъ году. Ив. Бунинъ въ годы расцвѣта символизма шелъ своей дорогой, не пугаясь обвиненій въ прозаизмѣ, на которыя такъ щедры были "Золотое Руно" и "Вѣсы". Этотъ серьезный поэтъ-реалистъ давно уже, какъ "Новый Адамъ" далъ имена вещамъ, давно достигъ вершины (акме) творчества. Онъ возвратилъ стихамъ пушкинскую ясность и строгую сдержанность, онъ показалъ всю красочность, всю благородную силу русскаго языка. Въ свою поэму запустѣнья, въ свой степной пейзажъ онъ сумѣлъ вложить какую-то стыдливую нѣжность и родную грусть.
   Его сжатый, строгій, прекрасный языкъ трепещетъ жизнью, его образы согрѣты одержанной любовью къ родному.
   Мастеръ эпитета, проникающій въ интимную жизнь вещей, если можно такъ выразиться, Ив. Бунинъ въ свои образы внесъ Глубокій смыслъ и сообщилъ имъ движеніе.
   Въ поэзіи Ив. Бунина каждый штрихъ, каждая черточка, каждый эпитетъ рождаются впервые и выхвачены изъ жизни, а не изъ сборниковъ французскихъ поэтовъ.
   Огромное вліяніе Ив. Бунина можно прослѣдить въ поэзіи Владиміра Эльснера, недавно выпустившаго сборники "Выборъ Париса" и "Пурпуръ Киферы". Черенковъ, недавно давшій книгу стиховъ, Всеволодъ Кожевниковъ съ его поэзіей города, влюбленный въ землю и слагающій гимны землѣ, не всегда удачные, поэтъ Ѳедоровъ. Владиміръ Нарбуть и т. д., и т. д., всѣ воспитались на стихахъ Ив. Бунина.
   Ив. Бунинъ позвалъ поэта къ землѣ, а не адамиты. Это надо признать.
   Поэзія Бунина устанавливаетъ порванную связь съ поэзіей Пушкина, говоритъ о новой побѣдѣ реализма. Только люди, ослѣпленные кружковщиной, могутъ замалчивать значеніе творчества Ив. Бунина для будущаго русской поэзіи.
   Послѣ пряности, искусственности, утонченностей и экзотизма модернистовъ -- изящные, простые и правдивые стихи Ив. Бунина васъ радуютъ, они утоляютъ жажду, какъ "родникъ живой и звонкій" въ знойный день. Въ стихахъ Ив. Бунина нѣтъ рабства передъ вещами, нѣтъ грубаго натурализма, нѣтъ преклоненія передъ фактомъ. это стихи напоминаютъ намъ разсказы А. И. Чехова, въ которыхъ обріазы всегда живутъ внутренней жизнью. Вспомните поэму Ив. Бунина "Листопадъ", гдѣ въ лѣсу "просвѣты въ небо, что оконца", гдѣ лѣсъ "точно теремъ расписной", въ который вступила "осень тихою вдовой".
   Для А. П. Чехова, какъ и для Ив. Буниніа, не пропала даромъ работа цѣлаго поколѣнія. Они знаютъ, что "писать по старинкѣ нельзя". Ихъ образы живописуютъ, но и настраиваютъ и открываютъ "просвѣты" въ даль. Здѣсь чувствуются зачатки новаго реализма, который используетъ огромную работу поэтовъ-символистовъ и не будетъ заниматься перегибаніемъ палки въ другую сторону.
   Въ настоящее время писатели стоятъ на распутьи, но уже и теперь выдвигается цѣлый рядъ молодыхъ, новыхъ поэтовъ, которые связаны съ землей, съ народомъ, съ его чаяніями, съ его исканіями, которые несутъ въ этотъ міръ горячій порывъ, у которыхъ уста говорятъ "отъ избытка сердца". Укажу нѣкоторыхъ изъ лихъ: Н. Клюевъ, Сергѣй Клычковъ, Маріэтта Шагинянъ.
   Въ рабочей прессѣ печатается множество стиховъ, всѣ стихи проникнуты горячей вѣрой въ жизнь, въ побѣду правды, всѣ горятъ огнемъ борьбы, всѣ несутъ этому міру вѣсть братства и свободы.
   Здѣсь нѣтъ рабства передъ вещами, здѣсь чувствуется динамика, но не статика. До. сихъ поръ изъ сотенъ безвѣстныхъ поэтовъ не выдвинулся большой талантъ, равный таланту плотника Уитмана или дочери рабочаго Ады Негри. Но уже имѣются намеки на таляхъ поэтовъ, несущихъ міру радость.
  
   "Я не одинъ... насъ въ свѣтѣ много,
   Пѣвцовъ, поющихъ какъ-нибудь.
   Своей поэзіей убогой
   Мы лишь другимъ готовимъ путь.
   И въ пѣсняхъ намъ гордиться нечѣмъ,
   Встрѣчая первую красу,
   Мы робко такъ еще лепечемъ,
   Какъ листья юные въ лѣсу,
   Но мы горимъ высокой цѣлью,
   Мы ей послужимъ въ смѣнѣ лѣтъ:
   Мы будемъ юной колыбелью.
   Въ которой явится поэтъ".
  
   Въ этомъ скромномъ стихотвореніи безымяннаго поэта-рабочаго. въ этомъ весеннемъ лепетѣ, звучитъ большая правда.
   Колыбелью новаго большого поэта будетъ коллективная душа. Уединенные уступятъ мѣсто объединившимся, великій порывъ народныхъ массъ будетъ вдохновителемъ новыхъ поэтовъ, которые захотятъ продолжить дѣло нашихъ лучшихъ національныхъ пѣвцовъ.
   Критики-общественники давно уже, гораздо раньше появленія адамистовъ, предсказывали побѣду реализма, критики-общественники съ полной увѣренностью предсказываютъ побѣду общественности, новый подъемъ и рожденіе новыхъ поэтовъ, не пѣвцовъ для гостиной, а поэтовъ-трибуновъ.

В. Львовъ-Рогачевскій.

"Современникъ" кн. VI--VII. 1913 г.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru