Любошиц Семен Борисович
И. С. Тургенев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

С. Б. ЛЮБОШИЦЪ

И. С. ТУРГЕНЕВЪ

Этюдъ

ОДЕССА
Типографія В. Кирхнера, Пушкинская ул., No 19
1893

   

СОДЕРЖАНІЕ.

   Предисловіе.
   I. Особенности манеры и слога.
   II. Основы міровоззрѣнія. Отрицаніе.
   III. Своеобразный пессимизмъ.
   IV. Идеалы.
   V. Синтезъ идеализма и реализма.
   VI. Трезвость мысли и западничество.
   VII. Сильныя женщины и слабые мужчны.
   VIII. Любовь и общественныя стремленія.
   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Осень настоящаго года можно-бы назвать Тургеневской.
   22 Августа исполнилось десять лѣтъ со дня смерти И. С. Тургенева.
   28 октября исполняется 75 лѣтъ со дня рожденія его.
   Въ настоящемъ-же году исполнилось пятьдесятъ лѣтъ со дня выступленія И. С. Тургенева на литературное поприще. Въ началѣ 1843 г. появилась отдѣльной книжкой поэма "Параша", подписанная буквами Т. Л. (Тургеневъ -- Лутовиновъ), а въ No 10 Отеч. Зап. того-же года появился за тою-же подписью драматическій этюдъ "Неосторожность" -- первое печатное произведеніе Тургенева, написанное прозой. Конечно, такіе моменты, какъ семидесятипятилѣтіе, пятидесятилѣтіе, или десятилѣтіе -- не болѣе, какъ условности, а въ сущности десятилѣтіе, напримѣръ, ничѣмъ не отличается отъ девятилѣтія или одинадцатилѣтія, но вся жизнь вѣдь держится на условностяхъ, а такіе условные моменты, которые связаны съ именемъ писателя, неизмѣнно, въ теченіе сорока лѣтъ, стоявшаго въ первыхъ, рядахъ нашей литературы,-- ни въ какомъ случаѣ не должны-бы проходить незамѣченными.
   Между тѣмъ, десятилѣтняя годовщина смерти Тургенева промелькнула почти незамѣтно, также, впрочемъ, какъ и десятилѣтняя годовщина смерти Достоевскаго (въ 1891 году).
   Это доказываетъ, что литература все еще не стала у насъ распространенной, насущной потребностью, а та часть общества, у которой имѣются серьезные умственные и эстетическіе запросы, слаба и численностью, и вліяніемъ...
   Тургеневъ -- не міровой геній, но все-же такихъ литературныхъ именъ немного и во всемірной литературѣ, а въ наши дни, если не считать Льва Толстого и Эмиля Золя,-- ни въ одной литературѣ нельзя указать писателя, равнаго Тургеневу. Большою европейскою извѣстностью пользуются Генрихъ Ибсенъ и, отчасти, Бьеристьерне-Бьернсонъ, но это объясняется не столько размѣрами ихъ художественнаго дарованія, сколько знаменующимъ наши дни усиленнымъ интересомъ къ вопросамъ этики, которые трактуются этими писателями. А затѣмъ во Франціи -- Альфонсъ Додэ, Поль Бурже, Эдуардъ Родъ, Франсуа Коппе, Пьеръ Лоти, осиротѣвшій Эдмондъ Гонкуръ; въ Германіи -- давно исчерпавшій себя Фридрихъ Шпильгагенъ и нынѣ выдвигающійся оригинальный и талантливый Германъ Зудерманъ, который, впрочемъ, пока не можетъ быть поставленъ выше нашего Антона Чехова, или покойнаго Гюи-де-Мопасана; въ Италіи -- Матильда Серао, въ Англіи -- много болѣе или менѣе талантливыхъ посредственностей и ни одного первокласснаго романиста. Среди всѣхъ этихъ писателей, при всей ихъ извѣстности, Тургеневъ всегда занималъ бы первое мѣсто.
   И вотъ такого-то писателя-поэта, который занялъ-бы одно изъ первыхъ мѣстъ въ любой изъ европейскихъ литературъ, мы, при нашей культурной бѣдности, почти забываемъ.
   Это, конечно, весьма грустный симптомъ нашей умственной пришибленности, нашей нездоровой апатичности.
   Отчасти это равнодушіе къ Тургеневу, объясняется, можетъ быть, тѣмъ, что послѣдній былъ "неисправимымъ западникомъ", а западничество у насъ теперь не въ авантажѣ обрѣтается...
   Впрочемъ, несмотря на свое неизмѣнное западничество, Тургеневъ былъ такъ глубоко, такъ неизгладимо, до послѣднихъ фибръ своей души, русскимъ человѣкомъ, что онъ своею личностью представлялъ яркій примѣръ синтеза русскаго человѣка и европейца, представлялъ тотъ идеалъ "всечеловѣка"," о которомъ такъ много говорилъ Достоевскій въ своей Пушкинской рѣчи...
   Другая причина обнаружившагося равнодушія къ памяти Тургенева заключается въ томъ, что большинство нашей такъ называемой интеллигенціи, по своей умственной пришибленности, по своей апатіи напоминаетъ человѣка, "который, сидя по уши въ грязи, старается показывать видъ, что ему все равно, въ то время, когда ему на самомъ дѣлѣ все равно"... А меньшинство, въ томъ числѣ и болѣе чуткая часть молодежи,-- теперь слишкомъ заинтересовано кризисомъ въ области нравственныхъ вопросовъ и напряженно прислушивается къ голосамъ тѣхъ писателей, которые пытаются "глаголомъ жечь сердца людей" въ качествѣ пророковъ и провозвѣстниковъ новыхъ рѣшеній вѣковыхъ проблемъ этики...
   А въ такое тревожное, нервное время трудно отдаваться воспоминаніямъ о такомъ писателѣ, какъ Тургеневъ, такъ же, какъ трудно при такомъ настроеніи души отдаваться воспоминаніямъ той юности, когда само горе, сама грусть такъ печально-красивы...
   О Тургеневѣ писано очень много, но многое изъ написаннаго о немъ высказано сгоряча, подъ вліяніемъ преходящихъ партійныхъ интересовъ и раздраженій. Полнаго обстоятельнаго труда, въ которомъ синтетически сливались-бы всѣ въ отдѣльности взятыя правильныя сужденія о Тургеневѣ, намъ, вѣроятно, еще долго придется ждать. Въ послѣднее время, главнымъ образомъ во Франціи, возникло нѣсколько новыхъ теорій, которыя стараются замѣнить произвольность критическихъ пріемовъ опредѣленными, почти научными требованіями. Еще Сенъ-Безъ прилагалъ къ критикѣ описательные методы естествознанія, и его блестящія характеристики писателей нерѣдко напоминаютъ великолѣпныя описанія животныхъ у Брема, Тэнъ выступилъ съ ученіемъ о значеніи вліянія среды на писателя, Геннекенъ дополнилъ эту теорію ученіемъ о вліяніи писателя на читающую среду, Брюнетьеръ разсматриваетъ литературныя произведенія съ точки зрѣнія эволюціи, по Гюйо -- романъ есть упрощенное и образное изложеніе соціологическихъ законовъ, Брандесъ связываетъ литературныя явленія съ общими теченіями философской мысли и общественныхъ движеній и т. д.
   Все это значительно раздвигаетъ рамки литературной критики, тѣмъ болѣе, что всѣ эти теоріи въ сущности одна другой не исключаютъ, но сколько-бы справедливаго и вѣрнаго ни находили во всѣхъ этихъ теоріяхъ, нельзя забывать, что въ литературную критику входитъ значительнымъ элементомъ также искусство, благодаря которому всѣ отдѣльные элементы критическаго произведенія гармонически сливаются въ одномъ цѣльномъ и въ свою очередь художественномъ произведеніи, героями котораго являются сами писатели съ ихъ литературною дѣятельностью. Всѣ необходимыя теоретическія основанія должны заключаться въ подобномъ критическомъ произведеніи, но ихъ не должно быть видно, какъ не должно быть видно черной работы, лѣсовъ, связей и скрѣпленій въ законченномъ зданіи...
   Для подобной творческой и законченной критической оцѣнки Тургенева остается еще многое сдѣлать, пока-же приходится ограничиваться отдѣльными частными работами, которыя, можетъ быть, окажутся не безполезными при будущихъ критическихъ изслѣдованіяхъ.
   

I.
Особенности манеры и слога.

   Въ манерѣ Тургенева удивительнѣе всего способность всегда владѣть впечатлѣніемъ читателя, всегда господствовать надъ этимъ впечатлѣніемъ, всегда чувствовать ту точку, дальше которой не слѣдуетъ идти. Удивительно это желѣзное, никогда не измѣняющее Тургеневу чувство мѣры, то чувство, котораго не можетъ побороть ни соблазнъ красиваго слова, ни психологическая тонкость, ни драматическій эффектъ. Трудно указать другаго писателя, у котораго было-бы столько благородства и простоты въ манерѣ. Къ Тургеневу всегда приложимы его-же слова о Пасынковѣ: "въ устахъ его слова: "добро", "истина", "красота", какъ-бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложнымъ звукомъ.
   При томъ, вся черная, предварительная работа, всѣ лѣса и приспособленія, все это всегда тщательно прибрано и скрыто отъ читателя, взору котораго представляются лишь прекрасные, дышащіе благороднымъ изяществомъ образы, точно вырисованные тонкою акварелью. Этой тонкостью тургеневской живописи объясняется между прочимъ и блѣдность его драматическихъ произведеній: тонкій рисунокъ не годится для театральныхъ декорацій.
   Изящество и простота тургеневской манеры вполнѣ соотвѣтствуютъ его настроенію. У Тургенева нѣтъ неземнаго, эфирнаго идеализма Шелли, хотя Тургеневъ также глубоко проникнутъ чувствомъ природы. Нѣтъ также у Тургенева ни романтизма Жоржъ-Зандъ, ни паѳосаГюго. Но простота тургеневской техники также не похожа на удивительную, по своей простотѣ, технику Толстого. Всегда кажется, что Толстой пишетъ такъ-же, какъ творитъ сама природа. Въ поразительно широкихъ картинахъ жизни у Льва Толстого не замѣтно никакой обдуманности, никакой преднамѣренной стройности и симметричности. Предъ вами точно развертывается сама жизнь, не ограниченная никакими рамками, безъ всякой искусственной группировки и концентраціи. Эта безъискусственность техники обусловливается оригинальнымъ реализмомъ Толстого.
   Реализмъ Толстого коренится въ его полномъ и безусловномъ довѣріи къ жизни, къ дѣйствительности. Это довѣріе къ дѣйствительности, которое сильнѣе у Толстого, чѣмъ у кого-бы то ни было изъ нашихъ писателей, ведетъ къ тому, что Толстой не прибѣгаетъ ни къ какимъ искусственнымъ эффектамъ -- по крайней мѣрѣ въ крупныхъ художественныхъ своихъ произведеніяхъ -- не подчеркиваетъ дѣйствительности и не концентрируетъ ея, насколько это доступно для литературнаго произведенія. Толстой твердо вѣритъ, что правда жизни выше и безусловнѣе правды искусства. Совсѣмъ не таковъ Зола, этотъ романтикъ реализма Въ свои изображенія онъ всегда вноситъ нѣкоторыя преувеличенія, извѣстный паѳосъ, неизбѣжную у Француза декламацію. Поэтому, изображенія Зола по духу ближе къ изображеніямъ... самаго Виктора Гюго. Притомъ Зола одностороненъ: вездѣ и всегда онъ изображаетъ-по обыкновенію, преувеличенно -- власть тѣла. Читая Зола такъ и представляешь себѣ картины Фламандской школы. Когда вы останавливаетесь предъ картинами Рубенса, которыми такъ богатъ нашъ Эрмитажъ, васъ также поражаетъ эта страшная власть тѣла, это опьяненіе тѣломъ. Эти выпуклые, мясистые мускулы, эти круглыя, жирныя складки, эти налитые кровью глаза, румяныя лица и красные носы поразительно сгруппированы въ сценахъ пьяныхъ и сладострастныхъ оргій... Также, только въ противоположномъ направленіи, одностороненъ и нашъ Достоевскій, у котораго мы на каждомъ шагу наталкиваемся на такія поразительныя и преувеличенныя изображенія страшной власти духа.
   У Тургенева нѣтъ ни кажущейся безъискусственности Толстого, ни механически-правильной техники Зола, ни технической безпорядочности и психологическихъ оргій Достоевскаго, манера котораго во многихъ отношеніяхъ напоминаетъ Бальзака.
   Произведенія Тургенева представляютъ собою весьма цѣнныя произведенія писательскаго искусства, которое нисколько не скрывается, какъ у Толстого, и никогда не показываетъ намъ лѣсовъ и приспособленій, какъ у Достоевскаго И по соразмѣрности частей, по общей ихъ гармоніи, по правильности и красотѣ освѣщенія, по теплой жизненности, по изяществу и благородству исполненія -- эти произведенія останутся навсегда классическими.
   Таковъ-же и.слогъ у Тургенева, эта удивительная проза, которой такъ безусловно и такъ много восторгались. Въ этомъ слогѣ, неизмѣнно сдержанномъ, вы никогда не услышите ни одного крикливаго слова, ни одного вульгарнаго звука. Да, онъ прекрасенъ этотъ слогъ, онъ необыкновенно изященъ и благороденъ, но, говоря по правдѣ, это неизмѣнное изящество и красота этой сдержанной и нѣсколько медлительной тургеневской фразы не всегда насъ удовлетворяетъ. Слогъ Тургенева слишкомъ спокоенъ и изященъ; въ этой красивой сдержанности намъ слышится порою затаенное равнодушіе, очень занятое собою, чуется затаенная, глубоко въ душѣ сокрытая и неизлечимая холодность... Мы предпочли-бы услышать иногда рѣзкій крикъ наболѣвшаго чувства, крикъ можетъ быть и вульгарный, и неизящный, но лишь-бы это былъ непосредственный, несмягченный возгласъ живой, сочувственно страдающей и забывающей себя въ этихъ страданіяхъ, человѣческой души...
   

II.
Основы міровоззрѣнія. Отрицаніе.

   Отрицаніе -- все еще самое могучее настроеніе нашего времени. Долго-ли еще это настроеніе останется господствующимъ -- трудно сказать. Современный человѣкъ, утратившій способность вѣровать, охваченъ уже мучительнымъ сознаніемъ, что ему больше нечего отрицать, что въ отрицаньи не осталось уже пищи для самостоятельной работы мысли, что и тутъ приходится уже повторяться...
   Если невѣріе было вѣрой XVIII вѣка, то XIX вѣку недостаетъ и этого утѣшенія. Онъ сжегъ за собой всякую возможность непосредственной вѣры и теперь съ ужасомъ сомнѣвается въ своемъ невѣріи.
   Отрицаніе, какъ и вѣрованія, принимаетъ различные оттѣнки у различныхъ людей. Современный человѣкъ, у котораго отрицаніе сдѣлалось неизбѣжнымъ свойствомъ мысли, характеризуется именно этими особенностями, этой индивидуальной манерой своего отрицанія.
   Толстой отрицаетъ все -- кромѣ непосредственности, Достоевскій отрицаетъ все -- кромѣ любви-жалости, Тургеневъ отрицаетъ все -- кромѣ любви-поэзіи.
   Стремленіе обнять жизнь во всю ея безпредѣльную ширь, до самыхъ мельчайшихъ многостороннихъ развѣтвленій ея, вызываетъ у Толстого какое-то презрительное отношеніе къ результатамъ той кропотливой работы сознанія, которая въ теченіе вѣковъ ставитъ вѣху за вѣхой на пути человѣка, строитъ маякъ за маякомъ, чтобы освѣтить этотъ путь среди безпредѣльнаго и бездоннаго океана жизни. Толстому какъ-бы тѣсно на этомъ намѣченномъ пути, его неотразимо влечетъ къ себѣ лишь безбрежная ширь безсознательно сильной, непосредственной жизни. Его не увлекаютъ эти свѣтлые и могучіе лучи мысли, которые все дальше и дальше пронизываютъ окружающій мракъ, которые дѣлаютъ намъ доступной все большую и большую часть міра. Онъ увѣренъ, что сколько-бы ни настроили маяковъ, какіе-бы могучіе снопы свѣта мысль не разбрасывала вокругъ, человѣку все будетъ тѣсно на этомъ освѣщенномъ пространствѣ, онъ все будетъ мучительно чувствовать, что тамъ, за предѣлами этихъ лучей, ширится необъятная и безбрежная область невѣдомаго, среди которой весь этотъ дорого стоющій свѣтъ тонетъ, какъ слабая искорка. То, что мы знаемъ, такъ незначительно въ сравненіи съ тѣмъ, чего мы не знаемъ и чего никогда не узнаемъ, что намъ остается только вѣрить, потому что невѣріе еще болѣе сомнительно, еще болѣе бездоказательно, чѣмъ вѣра. А разъ мы не можемъ знать всего, разъ нашъ удѣлъ сомнѣніе, намъ остается только въ р ить, потому что вѣрить -- вѣдь это и значитъ сомнѣваться, потому что намъ не зачѣмъ вѣрить въ то, что мы доподлинно знаемъ, потому что не нужна вѣра, гдѣ есть увѣренность.
   Достоевскій, съ чуткой отзывчивостью стремившійся извѣдать всю мрачную глубину жизни, ни въ чемъ не знавшій ни мѣры, ни средины, вѣчно подавленный какой-нибудь оригинальной, странной и глубокой идеей, подталкиваемый громаднымъ самолюбіемъ и болѣзненнымъ тщеславіемъ, страстно жаждавшій превосходства, стремившійся превзойти всѣхъ своею оригинальностью,-- особенно мучительно чувствовалъ, что въ области теоретическаго отрицанія больше нечего дѣлать оригинальной мысли, что во всей области вѣрованій и иллюзій не осталось уже ни одного нетронутаго мѣста. Но Достоевскій, тревожный и мятущійся, менѣе всякаго другаго способенъ былъ остановиться на этомъ. Охваченный потребностью отрицанія -- этимъ властнымъ вѣяньемъ современности, Достоевскій сталъ отрицать самое отрицаніе и вернулся этимъ путемъ къ вѣрѣ. Впрочемъ, при его отзывчивости и впечатлительности, онъ не могъ остановиться на теоретическихъ вопросахъ вѣры или отрицанія. Такъ-же мало былъ онъ способенъ успокоиться на изящномъ и холодномъ аристократическомъ индиферентизмѣ диллетанта. Вопросъ о вѣрѣ и отрицаніи былъ для Достоевскаго жгучимъ вопросомъ о глубокихъ страданіяхъ живой человѣческой души. И онъ рѣзко перенесъ этотъ вопросъ на практическую почву. Стремясь въ отрицаньи, какъ и во всемъ, достигнуть крайнихъ предѣловъ, стараясь въ "Великомъ Инквизиторѣ" изобразить самое глубокое отрицаніе христіанства, находя такое жгучее обаяніе въ идеѣ "кто дерзостнѣе сдѣлаетъ?"' {Дневникъ писателя, 187з г. Статья о Власѣ.}, Достоевскій въ "Преступленіи и Наказаніи" и "Бр. Карамазовыхъ" дѣлаетъ практическій вопросъ изъ послѣдняго вывода отрицанія: вопросъ -- "все-ли дозволено человѣку"?
   Но ни Толстой съ его сильной и здоровой натурой, ни Достоевскій съ его мрачною болѣзненностью и напряженной озлобленностью не дошли до такого полнаго и безпросвѣтнаго отрицанія, до какого дошелъ Тургеневъ, столь изящный, женственно мягкій Тургеневъ, что при однихъ звукахъ этого имени всѣ благородныя и прекрасныя чувства подымаются въ душѣ: "точно ты въ затхлой и темной комнатѣ раскупорилъ забытую стклянку съ духами", какъ выражается Лежневъ о Покорскомъ.
   Толстой и Достоевскій все-таки остановились, на томъ, что есть цѣль въ природѣ, въ жизни. Тургеневъ не признавалъ никакой цѣли въ комбинаціяхъ, силою возможности и необходимости возникающихъ въ безконечномъ міровомъ хаосѣ, въ явленіяхъ, которыя, безпрерывно сталкиваясь, уничтожаясь и группируясь, отражаются въ формахъ организованнаго порядка лишь въ симметричномъ мозгу человѣка.
   Въ скептицизмѣ Тургенева мы чувствуемъ вѣянье неизмѣримо глубокаго, безпощаднаго и неотразимаго отрицанія великаго Спинозы, который, подобно Тургеневу, лично тоже былъ мягкій и добродушный человѣкъ...
   Деревенская кухарка приготовила нѣсколько сыровъ и снесла ихъ въ погребъ. Тамъ они заплесневѣли и на нихъ закопошились черви. Создались новые міры, закипѣла новая жизнь. Но вотъ, спустя нѣкоторое время, кухарка пошла въ погребъ, выбрала одинъ изъ сыровъ, соскоблила съ него старательно плѣсень вмѣстѣ съ червями, выкинула всю эту гадость, и сыръ затѣмъ былъ съѣденъ. А черви-то могли вѣдь пока составить идеалы, могли философствовать о вѣчномъ и безконечномъ, могли создать себѣ теорію мірозданія, т. е. въ данномъ случаѣ теорію образованія сыра, могли, наконецъ, даже докопаться до представленія о "причинѣ всѣхъ причинъ" и "началѣ всѣхъ началъ", т. е. до представленія о кухаркѣ или даже объ ея госпожѣ...
   Допустимъ даже, что черви эти настолько геніальны, что до сознанія бытія кухарки они дошли не только путемъ откровенія, но даже путемъ знанія, путемъ "убѣжденія". Легче-ли имъ отъ этого, отъ этой "истины"?...
   Что, если "истина" въ концѣ-концовъ такъ посмѣется надъ нами?...
   На этой глубинѣ гаснетъ послѣдній колеблющійся свѣточъ надежды. Наступаетъ мракъ, который называется пессимизмомъ...
   

III.
Своеобразный пессимизмъ.

   Тургеневъ -- пессимистъ, но его пессимизмъ особаго рода. Тургеневъ не вѣритъ въ счастье, но онъ вѣритъ въ красоту. Это и придаетъ тургеневскому пессимизму своеобразный характеръ.
   Это не пессимизмъ Шопенгауэра и Гартмана, это не тотъ пессимизмъ, который съ какимъ-то злораднымъ святотатствомъ готовъ соскоблить прекрасный образъ съ картины Рафаэля, чтобы обнаружить подъ чудными красками грубое, сѣрое полотно. Нѣтъ также у Тургенева ни мефистофельскаго смѣха, ни страстной, негодующей разочарованности Байрона, ни сверкающаго остроуміемъ скептицизма Гейне.
   Читая Тургенева, вчитываясь въ эти поэтическія, съ такимъ тонкимъ вкусомъ и несравненнымъ изяществомъ написанныя страницы, сживаясь съ этими прекрасными и благородными образами, такъ мягко выступающими сквозь голубую дымку грусти,-- вы и не чувствуете, какъ мало-по-малу и незамѣтно, точно упоительный ароматъ цвѣтовъ, отравляетъ васъ этотъ тонкій и медленный ядъ отчаянія и безнадежности...
   Всѣ лучшіе порывы ваши, всѣ идеалы возникаютъ? предъ вами, изображенные тонкою кистью съ удивительнымъ, единственнымъ въ своемъ родѣ, мастерствомъ и реальностью... Вы вглядываетесь въ эти милыя женскія черты, душа ваша чутко отзывается на эту тихую, обыкновенно грустную улыбку, вы ощущаете тонкій и нѣжный запахъ этихъ скромныхъ цвѣтовъ, тихое вѣянье родной природы...
   Въ этой чудной прозѣ вы слышите самыя интимныя и самыя смутныя движенія души, тѣ неуловимыя и томительныя ощущенія, выраженіе которыхъ, казалось, доступно только музыкѣ.
   И въ концѣ-концовъ всѣ эти обольстительные образы, всѣ порывы и стремленія, все, что есть лучшаго и прекраснаго въ жизни,-- все это оказывается обманчивымъ миражемъ, мимолетной грезой -- все это "дымъ"...
   И тяжелая грусть сжимаетъ ваше сердце, вы вдумчиво перелистываете книгу, вамъ жаль, невыразимо жаль этихъ безплодно загубленныхъ силъ, этихъ несбывшихся надеждъ, этихъ благородныхъ неосуществленныхъ порывовъ, этого недостигнутаго счастья, счастья, которое казалось "такъ близко, такъ возможно"...
   Но отчего въ вашей грусти такъ много и боли, и красоты? Отчего безнадежность и отчаяніе не могутъ окончательно завладѣть вашей душой?... Отчего на темномъ Фонѣ этой грусти возникаютъ такія свѣтлыя, такія прекрасныя ощущенія?
   Отчего?
   Оттого, что во всѣхъ образахъ, въ ихъ борьбѣ и порывахъ, вы чувствуете неумирающее стремленіе къ идеалу, вѣчное трепетаніе вѣчной и прекрасной жизни.
   Лессингъ говоритъ, что стремленіе къ истинѣ дороже самой истины; по словамъ Ибсена -- стремленіе къ свободѣ дороже самой свободы. Читая Тургенева, вы проникаетесь сознаньемъ, что человѣку счастье недоступно, что ему доступно лишь стремленіе къ счастью, какъ ему доступно лишь стремленье къ истинѣ... И въ этихъ стремленіяхъ своихъ остается человѣку искать себѣ удовлетворенія, потому что въ этихъ стремленіяхъ можетъ проявляться прекрасное...
   Варьируя почти во всю свою литературную дѣятельность этотъ грустный и безотрадный мотивъ:
   
   "Съ тысячью гордыхъ судовъ пускается юноша въ море,
   "Едва уцѣлѣвшій челнокъ къ пристани гонитъ старикъ",
   
   Тургеневъ вмѣстѣ съ тѣмъ невольно выставляетъ тѣ нѣсколько смутные и неопредѣленные идеалы, къ которымъ безплодно стремятся столь симпатичные въ самой слабости своей герои его произведеній,-- въ блескѣ такой заманчивой поэзіи, въ сіяньи такой неотразимой красоты, что грустные примѣры несбывшихся грезъ перестаютъ дѣйствовать на читателя. Въ немъ укрѣпляется чувство, что многимъ стоитъ пожертвовать за одну лишь обольстительную надежду воплотить въ своей жизни такія прекрасныя мечтанія, или испытать такое глубокое,.такое утонченное и, при всей своей утонченности, такое чистое счастье въ любви одной изъ этихъ невыразимо прелестныхъ женщинъ.
   Предъ красотой остановился скептицизмъ Тургенева. Другіе пошли дальше его. Безпощадный ножъ анатома и ѣдкіе реактивы анализа вторглись и въ эту заповѣдную область. Но тайная сущность красоты, ея удивительная и часто непобѣдимая власть надъ душой человѣка -- такъ и остались неразгаданными...
   

IV.
Идеалы.

   Самые идеалы Тургенева привлекаютъ насъ даже неопредѣленностью своею. Человѣчность и красота:
   "Точно городъ дальній утромъ, "Полный звона, полный блеска"...
   Оттого и Рудинъ такъ плѣнялъ сердца, что не ставилъ никакихъ практическихъ, слѣдовательно, иногда спорныхъ, иногда неизбѣжно узкихъ задачъ, а поэзіей краснорѣчія рисовалъ лишь далекое сіяніе истины и красоты.
   Въ чемъ-же, однако, воплощается прекрасное у Тургенева?
   Прекрасна природа, прекрасна жизнь, но безконечно прекрасенъ человѣкъ и нѣтъ ничего въ мірѣ прекраснѣе его. Это утвержденіе совершенно независимо отъ какой-бы то ни было метафизики: оно не имѣетъ ни малѣйшей претензіи на абсолютность и объясняется весьма естественно. Само понятіе о прекрасномъ прежде всего понятіе человѣческое и человѣчное, и потому оно доступно и ощутимо для насъ болѣе всего въ человѣкѣ.
   Въ изображеніи ненасытной погони за прекраснымъ, въ этомъ неумирающемъ стремленіи къ нему мы находимъ, мы чувствуемъ само прекрасное -- насколько оно доступно намъ.
   Лежневъ возмущается страстью Рудина всякое движеніе души "пришпиливать словомъ, точно бабочку булавкой". Тургеневъ поражаетъ своимъ умѣньемъ уловить въ простое и красивое слово самое тонкое ощущеніе, самое неуловимое трепетаніе тѣхъ дивныхъ струнъ человѣческой души, въ которыхъ слышится человѣку точно отзвукъ другаго, невѣдомаго міра.
   И поэзія этого міра такъ глубоко захватываетъ насъ, его интересы такъ возвышенны, такъ вѣчны и непреходящи, такъ свободны отъ всего мелочнаго и пошлаго, что невольно возникаетъ увѣренность въ дѣйствительности этого міра, въ томъ, что этотъ міръ прекраснаго, идеаловъ и поэзіи и есть настоящій міръ; крѣпнетъ сознаніе, что это безграничное и глубокое небо -- истинная родина человѣческаго духа, который лишь за грѣхи свои изгоняется въ сѣрые будни житейскихъ треволненій.
   Тургеневъ всю жизнь неизмѣнно поклонялся одному богу и этотъ богъ -- прекрасное. Но въ этомъ поклоненіи прекрасному нѣтъ уже жизнерадостности и увѣренности, съ которыми мы встрѣчаемся у геніальнаго язычника новыхъ временъ, у Гете.
   Идея древняго эллинскаго рока, идея мстительной, враждебной человѣку и завистливой къ его счастью судьбы -- тяготѣетъ надъ многими изъ героевъ Тургенева, сплетаясь съ одной стороны со всею утонченною чувствительностью вѣка, съ другой -- съ суровыми и серьезными требованіями этики. Принципъ отреченія и воздержанія, которымъ проникнуты всѣ религіи, который получилъ такое преобладающее значеніе въ христіанствѣ,-- всегда держитъ въ своей власти Тургенева, не смотря на его формальное невѣріе. Оттого произведенія Тургенева всегда удовлетворяютъ нравственное чувство читателя. Даже само прекрасное ярче всего проявляется у Тургенева въ тѣхъ страданьяхъ, которыя обусловливаются борьбой между стремленьемъ человѣка къ счастью и тѣмъ, что онъ вѣрно и ошибочно считаетъ своимъ долгомъ.
   

V.
Идеализмъ и реализмъ.

   Тургенева считаютъ идеалистомъ. Но его идеализмъ проникнутъ такимъ сильнымъ чувствомъ дѣйствительности, въ этомъ идеализмѣ такъ много естественности, простоты и художественной правды, что Тургеневъ остается вмѣстѣ съ тѣмъ однимъ изъ образцовыхъ реалистовъ.
   Въ этомъ нѣтъ никакого противорѣчія. Понятія идеализма и реализма часто сливались. Еще средневѣковые схоластики называли реалистами послѣдователей идеализма, на томъ основаніи, что послѣдніе приписывали идеямъ реальное существованіе. Въ наше время Французскій философъ-идеалистъ Альфредъ Фулье также близко подошелъ къ этому понятію о реализмѣ въ своей теоріи "идей-силъ".
   Рѣзкая грань, которая обыкновенно проводится между идеализмомъ и реализмомъ, вноситъ очень много вредной путаницы въ оцѣнку и пониманіе литературныхъ произведеній.
   Идеализмъ, какъ его представляли себѣ еще наши бабушки и какъ его нынѣ еще представляютъ себѣ сантиментальныя дѣвы,-- это прекрасныя мечтанія о томъ, чего нѣтъ и быть не можетъ, безпочвенныя грезы, такъ сладко убаюкивающія нашу душу именно своею противоположностью съ грубой и низменной прозой дѣйствительности.
   А реализмъ -- это и есть проявленіе этой низменной и грубой дѣйствительности, это та грязь, въ которой неизбѣжно копошится земная жизнь человѣка.
   Съ этой точки зрѣнія идеализмъ въ литературѣ выражался въ произведеніяхъ, въ которыхъ, напримѣръ, русскій крѣпостной мужикъ являлся раздушеннымъ пейзаномъ Миловзоромъ, подносившимъ пукъ цвѣтовъ деревенской Прилѣпѣ; страсти изображались все неизмѣримыя и нечеловѣческія, злодѣйства адскія, доброта ангельская и т. п.
   Литературный реализмъ, именно французскаго толка, ударился по закону контрастовъ въ другую сторону. На сцену выводилось одно лишь пошлое и низменное: современный французскій крестьянинъ, рабочій или мелкій буржуа, оказываются частью ниже, частью нѣсколько выше обезьяны, а герои высшихъ и болѣе культурныхъ слоевъ все-же являются кандидатами въ больничное отдѣленіе тюрьмы.
   Очевидно, что эти два направленія не болѣе, какъ двѣ неправды, и трудно сказать, какая изъ этихъ неправдъ отразилась вреднѣе и въ литературѣ, и въ жизни.
   Этотъ якобы возвышенный взглядъ на идеализмъ, какъ на нѣчто существующее тамъ, гдѣ насъ нѣтъ, въ сущности мало чѣмъ разнится отъ взглядовъ той толпы, на которую подобные идеалисты смотрятъ съ такимъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ за низменный, прозаическій пошибъ ея жизни, за ея "реализмъ".
   Эта толпа совершенно также, какъ идеалисты, видитъ въ дѣйствительности одно лишь низменное, пошлое, обыденное. Разница лишь въ томъ, что идеалистъ, презирая эту дѣйствительность, убаюкиваетъ свою душу мистическими мечтаніями, безплодными грезами, а человѣкъ низменной толпы, "реалистъ", успокаиваетъ свою душу болѣе грубыми средствами: сивухой или коньякомъ, въ кабакѣ или въ клубѣ, смотря по состоянію.
   Въ то, что идеалы, что возвышенное и прекрасное существуютъ въ дѣйствительности -- ни "идеалисты", ни "реалисты" не вѣрятъ. Только реалисты думаютъ, что на нѣтъ и суда нѣтъ, считаютъ всякія стремленія къ идеалу безплодными и вредными мечтаніями и живутъ, какъ умѣютъ, услаждаясь картами, сплетнями, рысаками, водкой, искусствомъ, литературой,-- кто во что гораздъ. Ну, а идеалисты ко всему этому прибавляютъ еще воздыханія о низменности всего сущаго и мистическія мечтанія о томъ, чего не вѣдаетъ никто. Разница не существенна и зачастую не въ пользу "идеалистовъ". Недаромъ самые возвышенные "идеалисты" подобнаго сорта въ дѣйствительности прекрасно уживались съ самыми безобразными проявленіями крѣпостничества и, воспѣвая "шопотъ, робкое дыханье", предлагали пороть мужика.
   Но все дѣло именно въ томъ, что идеалы, что возвышенное и прекрасное существуютъ въ дѣйствительности. Мало того, только возвышенное и прекрасное и представляютъ дѣйствительность, а все остальное -- преходящая суета и вздоръ.
   Низменное, пошлое и обыденное -- это лишь оболочка, это тѣ краски, кисти и холстъ, это тѣ орудія, посредствомъ которыхъ художникъ создаетъ воплощеніе прекраснаго. Краски скверно пахнутъ, холстъ грубъ и некрасивъ, но это не отражается на картинѣ, Конечно, толпа состоитъ большею частью изъ людей, которымъ до картины нѣтъ никакого дѣла, подобно тѣмъ ученикамъ, которымъ доступна одна лишь черная работа, которые могутъ только растирать краски и мыть кисти; но не въ нихъ дѣло и не они задаютъ тонъ жизни, хотя они и составляютъ пока численное большинство.
   Дѣйствительно существуетъ лишь то, что возвышенно и прекрасно. Исторіи не дѣлаютъ ни сантиментальные мечтатели, ни чернь, погрязшая въ тинѣ мелочей жизни.
   Это противоставленіе идеала дѣйствительности, причемъ идеалу отводится мѣсто только въ фантастическихъ мечтаніяхъ, а въ дѣйствительность возводятся всѣ мелочи жизни -- одно изъ самыхъ пагубныхъ историческихъ заблужденій человѣка. И заблужденіе это тѣмъ болѣе удивительно, что именно дѣйствительность на каждомъ шагу съ поразительной яркостью убѣждаетъ человѣка въ противномъ, въ томъ, что жизнь, вопреки одолѣвающей ее кучѣ низменныхъ мелочей, движется и держится лишь проявленіями возвышеннаго и прекраснаго.
   Двадцать почти вѣковъ тому назадъ Тотъ, Который "не имѣлъ, гдѣ главу преклонить", началъ Свою проповѣдь. Онъ смѣло развернулъ знамя возвышеннѣйшаго идеализма, который и нынѣ еще кажется намъ недостижимымъ.
   Все современное лицемѣріе возстало противъ Него, и Его, опозореннаго и униженнаго, предали мучительнѣйшей казни.
   Но нынѣ не осталось и слѣда отъ іудейскаго царства, исчезли и покорившіе это царство римскіе легіоны, вѣками лились потоки крови, измѣнилась вся внѣшность міра, а Его ученіе распространилось по всему міру, подчинило себѣ сотни милліоновъ людей.
   И въ древней Греціи жизнь омрачалась непрерывной распрей отдѣльныхъ государствъ, и тамъ кипѣла борьба, разгорались страсти; алчность, тщеславіе, грубое соперничество нерѣдко заслоняли всю жизнь, но все это исчезло безслѣдно и остались лишь дивныя произведенія, въ которыхъ національный геній воплощалъ свои идеалы. И современные эллины ни за что бы не повѣрили, что смерть Сократа, статуя Фидія и трагедія Эврипида важнѣе всѣхъ дрязгъ, которыя поглощали тогда всѣ ихъ интересы и закрывали отъ нихъ дѣйствительную жизнь.
   Всѣ англійскіе Генрихи со всѣми ихъ царедворцами никогда-бы не повѣрили, что о нихъ вспомнятъ только потому, что они послужили матеріаломъ для Шекспира.
   У каждаго человѣка былъ моментъ въ жизни, когда онъ совершилъ какой-нибудь великодушный поступокъ, когда онъ принесъ какую-нибудь нелегкую жертву, когда онъ всецѣло находился подъ властью любви, дружбы, когда великое и прекрасное находило хоть мимолетный отзвукъ въ его душѣ,-- моментъ, когда самый ничтожный смертный могъ съ гордостью пріосаниться душевно и сказать себѣ: "я человѣкъ!". И когда человѣкъ вдумается въ это, когда онъ отдастся воспоминанію подобнаго момента,-- онъ, какъ-бы ни заѣла его низменность и пошлость мелочей жизни, сознаетъ въ душѣ, что именно этотъ моментъ его жизни, когда онъ по своимъ понятіямъ вышелъ изъ шаблонныхъ рамокъ благоразумія, когда онъ противорѣчилъ всему укладу своей жизни, когда онъ, можетъ быть, нарушалъ свои ближайшія выгоды,-- былъ самой свѣтлой точкой на сѣромъ Фонѣ его существованія, что именно этотъ моментъ былъ для него минутой самаго полнаго, настоящаго счастья. А увеличить число подобныхъ моментовъ -- во власти человѣка.
   Человѣкъ имѣлъ сравнительно точныя понятія о движеніи свѣтилъ небесныхъ, когда онъ не подозрѣвалъ еще фактовъ и законовъ кровообращенія въ своемъ собственномъ тѣлѣ. Человѣкъ скорѣе находитъ прекрасное и возвышенное въ недосягаемомъ мірѣ фантастическихъ грезъ и часто не замѣчаетъ, что источникъ красоты и поэзіи тутъ-же, въ его собственной душѣ, въ окружающей его дѣйствительности.
   Смѣлый, великодушный порывъ, самоотверженный поступокъ, прелесть тихаго лѣтняго вечера, блескъ вешняго утра, улыбка любимой женщины, страстная нѣга лѣтней ночи, робкое томленье первой любви, произведеніе геніальнаго творчества, мужественная, цѣлесообразная дѣятельность, наслажденье умѣлаго труда -- все это гармоническія строфы одной великой поэмы, которую мы называемъ жизнью, все это проявленія одинаково реальной дѣйствительности.
   Это глубокое чувство дѣйствительности, въ которомъ гармонически сливаются всѣ стороны жизни, полнѣе и сознательнѣе всего проявляется у Гете, который, съ присущей ему сознательною геніальностью, старался дать полное литературное выраженіе этому чувству въ Вильгельмѣ Мейстерѣ и мѣстами во 2-й части Фаусѣа.
   Творчество Тургенева органически проникнуто этимъ синтезомъ идеализма и реализма.
   Въ изображеніяхъ Тургенева идеализмъ, проявляясь въ самыхъ поэтическихъ, изящныхъ формахъ, никогда не отрывается отъ дѣйствительности. Стремленіе къ идеалу, душевное родство со всѣмъ великимъ и прекраснымъ кажется такимъ естественнымъ, такимъ доступнымъ для человѣка... Точно сама Поэзія ходитъ между людьми въ скромномъ и простомъ нарядѣ, съ тихой улыбкой на устахъ, со вдумчивымъ, глубокимъ взоромъ, являясь не блистающей богиней, а кроткой, любящей сестрой...
   

VI.
Трезвость мысли и западничество.

   Лежневъ, характеризуя Рудина и сравнивая его съ Покорскимъ, говоритъ, что юность нетерпѣливо отворачивается отъ того, кто откровенно сознается, что онъ не обладаетъ истиной.
   Русская художественная литература создана почти на нашихъ глазахъ Пушкинымъ и Гоголемъ, этими двумя гигантами, которые точно сконцентрировали въ себѣ все, что въ теченіе тысячелѣтней исторіи выработала русская культура, русская мысль и чувство. За послѣдніе шестьдесятъ лѣтъ невозможно указать въ русской художественной литературѣ ни одного крупнаго явленія, которое не имѣло бы своего начала въ Пушкинѣ или Гоголѣ. Шестьдесятъ лѣтъ для литературы это, конечно, самая зеленая юность. А юность нетерпѣлива, она не хочетъ ждать, пока истина выяснится изъ развивающихся и наростающихъ явленій жизни, ей страстно хочется выводовъ абсолютныхъ, универсальныхъ.
   Это юное и страстное исканіе истины и непремѣнно всей истины въ связи съ юношески свѣжей вѣрой въ человѣка (слѣдовательно, и въ "народъ") и обусловливаетъ, между прочимъ, то обаяніе, которое русская литература производитъ въ настоящее время на Западѣ. Европейская мысль давно уже разочаровалась въ возможности найти истину дедуктивнымъ путемъ и обратилась къ медленному и тяжелому пути знанія. Т. е. истины европейская мысль въ лицѣ главныхъ своихъ представителей вовсе не ищетъ уже въ томъ смыслѣ, какъ ищетъ ее русская литература въ лицѣ Гоголя, Достоевскаго и Толстого. Европейская мысль давно знаетъ, какъ много истины для человѣка въ буддизмѣ, въ заповѣдяхъ Моисея, и главное въ Евангеліи по вѣдь истины эти, заповѣди о любви и братствѣ, блистаютъ предъ человѣкомъ съ самой зари, его историческаго существованія. Зачѣмъ же мучится человѣкъ?
   Очевидно, что одной этой истины недостаточно, надо еще знать, какъ эту истину воплотить въ жизнь, какъ истину превратить въ правду, какъ уничтожить этотъ страшный разладъ между религіей и жизнью, между нравственнымъ ученіемъ и дѣйствительностью. Этотъ-то основной вопросъ европейская мысль стремится рѣшить медленнымъ, но вѣрнымъ путемъ знанія. И ключъ есть, и замокъ есть, но одно къ другому плохо приходится и надо научиться, какъ этотъ ключъ истины пригнать къ сложному механизму жизни... Невозможно удовлетвориться тѣмъ, что, вкладывая ключъ въ замокъ, мы иногда безсознательно открываемъ его, надо изучить этотъ механизмъ такъ, чтобы ключъ всегда приходился къ замку, чтобы мы всегда знали, какъ его открывать, чтобы мы могли дѣйствовать сознательно. Тяжелъ и дологъ этотъ путь, возможность достигнуть правды этимъ путемъ лишь слабо мерцаетъ передъ нами вдали и лишь у немногихъ хватаетъ терпѣнія и силы идти по этому пути. Въ этомъ и кроется одна изъ многихъ причинъ столь распространеннаго теперь индиферентизма и пессимизма. Успѣли мы такъ немного даже въ области познаваемаго, предъ нами еще такой неизмѣримо громадный путь, а тамъ начинается такая необъятная, угнетающая нашу мысль область непознаваемаго, что многіе совсѣмъ отказываются идти куда-нибудь, отходятъ въ сторону и стараются найти развлеченіе и возможное удовлетвореніе на томъ мѣстѣ, гдѣ жизнь застала ихъ.
   Найти удовлетвореніе и развлеченіе!.. Но въ наше странное время, когда человѣкъ такъ много передумываетъ, такъ много переживаетъ, а главное, такъ много понимаетъ,-- это не такъ-то легко; когда приходится жить среди столь многостороннихъ вѣяній, когда всѣ различныя теченія и стремленія вѣка сталкиваются въ душѣ человѣка, когда нѣтъ ничего цѣльнаго и абсолютнаго, ни вѣры, ни невѣрія, ни нравственности, ни безнравственности, какъ нѣтъ въ сущности ни тепла, ни холода; когда всѣ точки зрѣнія, даже самыя противоположныя, одинаково доступны и понятны, а впереди -- ни цѣли, ни свѣточа...
   Но этотъ хаосъ, конечно, не исчерпываетъ содержанія жизни, и подъ нимъ, кажется, гдѣ-то неизмѣримо далеко, медленнымъ громаднымъ потокомъ движется непосредственная народная жизнь. Да и самый этотъ хаосъ нервныхъ вакханалій пронизываютъ свѣтлыя струи неостанавливающейся работы мысли, науки, знанія съ великимъ девизомъ своимъ: "sperabimus"...
   Это послѣднее настроеніе современной мысли говоритъ намъ, что человѣческая жизнь одинъ лишь моментъ вѣчнаго и абсолютнаго; такой же моментъ, какъ кристаллъ, который -- независимо отъ вопроса о сущности матеріи и силы -- представляетъ собой вполнѣ опредѣленныя комбинаціи матеріи и силы, комбинаціи, подчиненныя опредѣленнымъ математическимъ отношеніямъ. Человѣческая жизнь подчиняется не такимъ простымъ отношеніямъ; но какъ бы ни были сложны тѣ психическія и соціальныя отношенія, которыя имѣютъ мѣсто въ человѣческой жизни, онѣ -- эти отношенія -- вполнѣ доступныя знанію, онѣ въ концѣ концовъ познаваемы. Какъ бы ни носился съ собой пессимизмъ, какъ бы живучи ни оказывались католичество и піетизмъ, твердое убѣжденіе въ этой познаваемости, плодотворная надежда, что границы познаваемаго могутъ быть раздвигаемы все дальше и дальше, и вмѣстѣ съ тѣмъ вѣра въ то, что именно этотъ путь знанія, эта все накопляющаяся сознательность болѣе всего способны обезпечить человѣку вообще, слѣдовательно, и русскому,-- возможное счастье, независимо отъ особенностей національнаго типа его исторіи и быта -- все таки преобладаютъ въ современной европейской мысли. Это трезвое и скромное направленіе мысли все же оказывается господствующимъ; за этимъ же направленіемъ несомнѣнно и будущее. Въ этомъ смыслѣ и Тургеневъ былъ западникомъ, но западникомъ, которому юность русской мысли и культуры оказала громадную услугу, сохранивъ ему всю свѣжесть вѣры въ прекрасное, т. е. вѣры въ человѣка, слѣдовательно, и въ народъ.
   Если Толстой и Достоевскій по шаткости своего міровоззрѣнія и по наклонности къ мистицизму напоминаютъ Гоголя, то Тургеневъ по трезвости своей походитъ на другаго великаго учителя, на Пушкина, напоминающаго древняго аѳинянина своимъ трезвымъ и здоровымъ міровоззрѣніемъ -- и съ этой стороны приближающагося къ самому великому Гете. Страстное и нетерпѣливое исканіе истины и непремѣнно всей истины, принявъ патологическіе размѣры еще у Гоголя, перепутавшись со многими вѣяніями современности у Достоевскаго и Толстого, разрѣшилось какою-то мутью мистицизма, заволакивающей по временамъ эти могучіе и страстные умы. Впрочемъ, у Толстого самый мистицизмъ получаетъ наиболѣе здоровый оттѣнокъ.
   Читая Тургенева, вы никогда не теряете твердой почвы подъ ногами. Куда-бы онъ ни повелъ васъ, вы всегда чувствуете дружеское пожатіе его руки, которая васъ не оставляетъ. Но зато вы не почувствуете и геніальнаго порыва безсознательнаго творчества, способнаго сразу открыть предъ вами недосягаемую для васъ высоту или недоступную глубину. Вы не почувствуете того, что вы такъ часто испытываете, читая Толстого или Достоевскаго. Оттого Тургенева легче любить, онъ всегда вѣренъ себѣ, всегда возвышаетъ и облагораживаетъ ваши чувства и никогда не поражаетъ васъ. У Тургенева вы не встрѣтите тѣхъ громадныхъ розмаховъ, тѣхъ великихъ шатаній мысли и чувства, которыя подавляютъ васъ у Толстого и Достоевскаго. Въ Тургеневѣ вы всегда чувствуете друга близкаго и доступнаго, болѣе доступнаго уже потому, что дарованіе его ограниченнѣе дарованія Толстого и не имѣетъ проникновенной, почти сверхчеловѣческой глубины Достоевскаго.
   У Тургенева, почти всегда ровнаго, вы не найдете и сотой доли тѣхъ крупныхъ, а иногда и грубыхъ промаховъ, которые такъ часты у Тол стого, не говоря уже о Достоевскомъ 5. Но, наталкиваясь на промахи Толстого, вы'испытываете нѣкоторое чувство удовлетворенія: геніальное произведеніе становится ближе къ вамъ. Совершенство художественнаго творчества возбуждаетъ въ васъ нѣчто въ родѣ мистическаго поклоненія. Наталкиваясь-же на отдѣльные недостатки въ геніальномъ произведеніи, вы точно ощущаете шовъ, убѣждающій васъ въ участіи руки человѣческой... Впрочемъ, къ Тургеневу вполнѣ приложима формула Виктора Гюго, который въ своей книгѣ о Шекспирѣ говоритъ, что великіе поэты должны признаваться равными между собою, а Тургеневъ, конечно, былъ однимъ изъ этихъ равныхъ...
   

VII.
Сильныя женщины и слабые мужчины.

   Отчего у Тургенева такъ много сильныхъ, красивыхъ и положительныхъ женскихъ типовъ и нѣтъ почти мужскихъ?
   Конечно, есть причина въ самомъ характерѣ Тургенева, почему онъ съ такою любовью рисовалъ лишь слабыхъ мужчинъ; но и не пускаясь въ рискованную область личной психологіи Тургенева, можно замѣтить, что и вся литература вообще даетъ намъ больше положительныхъ женскихъ типовъ, чѣмъ мужскихъ. Одна изъ главныхъ причинъ этого кроется въ томъ, что сама сфера, въ которой можетъ проявлять свою силу женщина, несравненно уже той, въ которой дѣйствуетъ мужчина. Женщина можетъ быть представлена личностью сильной, прекрасной и достаточно цѣльной, если она проявляетъ властную энергію, сильную страстность и обаяніе, или высокое самопожертвованіе въ сферѣ любви; отъ мужчины мы требуемъ гораздо большаго. Помимо этого, нельзя упускать изъ виду, что литература, а въ томъ числѣ и художественная, изображающая идеальныя стремленія человѣческой души, создана почти исключительно мужчинами, которые и повинны въ этой идеализаціи женщины. Да и само прекрасное для мужчины ощутимо, главнымъ образомъ, въ женщинѣ.
   Чтобы создать сильный и положительный мужской типъ, необходимо изобразить его въ широкой сферѣ дѣятельности, а это чрезвычайно трудно относительно современниковъ. Легче всего для этого брать личность историческую, а изъ современниковъ -- выдающагося общественнаго дѣятеля, или-же личность геніальную; но съ современниками дѣло вообще плохо ладится, такъ какъ, вслѣдствіе близости ихъ къ намъ, чрезвычайно трудно уловить художественную перспективу.
   Притомъ, личность геніальная большею частью слишкомъ исключительна, а широкая общественная дѣятельность... гдѣ-же она у насъ внѣ казенной службы?
   Съ другой стороны "лишніе люди" Тургенева являются типичными представителями той многочисленной разновидности русскаго человѣка, которая страдаетъ какою-то органической неизлечимой болѣзнью воли...
   Тургеневъ, не смотря на свою страсть къ изображенію мужчинъ колеблющихся, бѣдныхъ энергіей и волей, но богатыхъ внутренней жизнью, далъ намъ все-таки и образцы сильныхъ мужскихъ типовъ. Чтобы дать имъ возможность обнаружить свою силу, онъ одного изъ нихъ, Инсарова, поставилъ въ условія почти исторической борьбы, а въ другомъ, въ Базаровѣ, старался изобразить новый народившійся общественный типъ, человѣка сильнаго неподкупной и неумолимой критикой тѣхъ устоевъ, на которыхъ зиждется окружающая жизнь, какъ-бы піонера грядущей исторической эпохи, представителя сильно развитаго начала личности, да еще далъ онъ намъ Соломина, который при всей своей нравственной безупречности, а вѣрнѣе, благодаря ей, такъ безцвѣтенъ, какъ художественный типъ, что его какъ-то почти забываешь.
   Что-же касается Инсарова, то Тургеневу, при всемъ его талантѣ, такъ и не удалось сдѣлать изъ него живаго человѣка, такъ онъ и остался въ нашемъ представленіи какимъ-то деревяннымъ манекеномъ, довольно, впрочемъ, добродѣтельнымъ и почтеннымъ. Остается Базаровъ, который, при всей своей прямолинейности, дѣйствительно живой человѣкъ, а живой человѣкъ Базаровъ потому, что, изображая его, Тургеневъ не придерживался заданнаго себѣ шаблона, какъ онъ это дѣлалъ въ изображеніяхъ Инсарова и Соломина. Базаровъ на каждомъ шагу противорѣчитъ себѣ. Онъ внезапно цѣлуетъ Феничку, стрѣляется съ Павломъ Кирсановымъ, влюбляется безнадежно, а, слѣдовательно, и глупо въ Одинцову, ищетъ съ ней свиданья и проситъ ея поцѣлуя предъ смертью, однимъ словомъ, сплошь и рядомъ живетъ и поступаетъ не по "базаровски". А безупречный Инсаровъ -- деревянный. Обратившись къ жизни, къ историческимъ личностямъ, мы увидимъ, что такъ оно и въ дѣйствительности. Изъ дѣйствительныхъ и дѣйствовавшихъ нигилистовъ или вообще людей, представляющихъ яркіе примѣры сильной личности -- Наполеонъ I, напримѣръ, былъ, между прочимъ, фразеръ и мелкій сплетникъ, такъ-же, какъ Елизавета англійская, или Марія Терезія; мелочность Бисмарка всѣмъ извѣстна. Кромѣ того, мы знаемъ, что Робеспьеръ былъ Фатоватымъ щеголемъ, Лассаль такъ много возился съ женщинами...
   По этому поводу интересно привести слова замѣчательнаго, но мало извѣстнаго и у насъ, и въ Европѣ писателя Ральфа Уальдо Эмерсона, котораго можно назвать американскимъ Карлейлемъ, хотя онъ глубже, многостороннѣе и даже оригинальнѣе Карлейля.
   Въ очеркѣ, носящемъ многозначительное заглавіе: "Довѣріе къ себѣ", Эмерсонъ говоритъ: "И такъ, не пугайтесь, если въ разнообразіи вашихъ дѣйствій не окажется выдержки характера; довольно того, чтобъ каждый вашъ поступокъ былъ честенъ и натураленъ въ свое время; если онъ таковъ, то и всѣ прочіе, несмотря на кажущееся несходство, примкнутъ къ нему въ стройности. Мнимыя неровности исчезаютъ на недальнемъ разстояніи, или на небольшой высотѣ мысли -- ихъ сглаживаетъ единство направленія. Ходъ лучшаго корабля совершается не иначе, какъ зигзагами, но когда смотришь на него издали, эти неправильности исчезаютъ въ прямой линіи... "
   Есть, впрочемъ, и у Тургенева еще съ перваго шага его литературной дѣятельности одинъ положительный, бодрый, оптимистическій типъ, но типъ этотъ у него едва лишь и при томъ односторонне намѣченъ. Это Андрей Колосовъ съ его бодрымъ, трезвымъ и здоровымъ отношеніемъ къ жизни, Андрей Колосовъ, который "смѣетъ быть искреннимъ". Но этотъ бодрый, веселый и здоровый звукъ точно нечаянно сорвался у Тургенева еще въ то время, когда онъ лишь "настраивалъ свою лиру", какъ любили выражаться въ старину, а тамъ пошли уже мотивы одинъ другаго грустнѣе, одинъ другаго печальнѣе.. Тургеневъ больше не возвращался къ оптимистическому типу, а литература все еще ждетъ типа бодраго, сильнаго и здороваго человѣка, человѣка, съ довѣріемъ глядящаго на жизнь, сильнаго безъ самодовольства и пошлости, знающаго что ему нужно и. умѣющаго завоевать то, что ему нужно, не теряя при этомъ ни богатства внутренней жизни, ни широкаго разнообразія и многосторонности впечатлѣній. Типъ этотъ, который долженъ явиться на смѣну психически больнымъ и дряблымъ героямъ, чуется уже въ хаосѣ многоразличныхъ"вѣяній современности, типъ этотъ нуженъ намъ, но литература пока еще не даетъ намъ его.
   

VIII.
Любовь и общественныя стремленія.

   Невозможно отрицать, что въ изображеніи человѣческой жизни у Тургенева вы не найдете ни поразительной глубины Достоевскаго, ни широкаго розмахаи многосторонней, безпощадной и прозрачной правды Толстого. Стремленіе къ счастью, влеченіе къ женской любви, погоня за прекраснымъ и слабость въ достиженіи цѣли, какъ-бы вознаграждающаяся богатствомъ и тонкой красотой внутренней жизни, почти всегда на первомъ планѣ и всегда нѣсколько односторонне освѣщаетъ всю душу человѣка. Также односторонни и удивительныя изображенія женщинъ у Тургенева. Въ его изображеніяхъ мы видимъ женщину лишь въ самые лучшіе, въ самые поэтическіе, возвышенные и красивые моменты ея жизни. Во всемъ этомъ точно-чувствуется безсемейный одинокій человѣкъ, старый холостякъ... Такъ восторгаются, такъ благоговѣютъ предъ женщинами люди, которые никогда вполнѣ не испытали женской любви во всей ея полнотѣ, во всей ея цѣлостности, которые гораздо больше любили, чѣмъ были любимы. Женская любовь точно все еще манитъ Тургенева таинственною прелестью неизвѣданнаго. Чѣмъ больше человѣкъ испыталъ женской любви, чѣмъ больше былъ онъ любимъ, тѣмъ менѣе способенъ онъ такъ восторгаться женщиной. Женская любовь, какъ и жерская душа, какъ и женское тѣло, всегда должны быть немного прикрыты, и Тургеневъ рисуетъ ихъ лишь сквозь поэтическую дымку...
   Неподражаемый мастеръ въ изображеніи первыхъ проблесковъ чувства, въ изображеніи тѣхъ незабвенныхъ моментовъ, когда раскрывшаяся дѣвственная душа, подобно распускающемуся цвѣтку, издаетъ свое первое, стыдливое и робкое благоуханіе, когда чудные звуки трепещутъ въ проснувшемся сердцѣ, точно весенній вѣтеръ шелеститъ въ молодой зелени, Тургеневъ, въ противоположность Толстому, никогда не изображаетъ любви установившейся, удовлетворенной, успокоенной въ своихъ стремленіяхъ, никогда не рисуетъ онъ намъ прочной семьи, прочныхъ семейныхъ чувствъ. Невольно напрашивается предположеніе, что причина этого кроется въ самой личности Тургенева: у него никогда не было своей настоящей семьи, да и изъ дѣтства не вынесъ онъ теплыхъ семейныхъ воспоминаній.
   Въ неудовлетворенной душѣ его всегда жило неудержимое стремленіе "гнаться за всякимъ новымъ образомъ красоты", но первое-же мелькнувшее предъ нимъ воплощеніе красоты такъ всецѣло, такъ властно завладѣло впечатлительной душой поэта, что онъ никогда уже не могъ вполнѣ освободиться изъ подъ его вліянія. А удовлетворенія все-таки не было, и красота все носилась предъ нимъ обольстительно-чарующимъ призракомъ, которымъ никогда не удается овладѣть. И онъ все гнался за этимъ призракомъ, какъ неопытный ребенокъ, который безплодно гонится за блестящимъ мотылькомъ, и въ ту минуту, когда окажется, что мотылекъ уже пойманъ, дитя съ горечью убѣждается, что это одна лишь золотистая радужная пыль прилипла къ его пальцамъ.
   Въ любви, во взаимномъ влеченіи, въ этомъ самомъ сильномъ чувствѣ человѣка, какъ въ основномъ тонѣ, сливаются у Тургенева всѣ другія и лучшія стремленія человѣческой души. Но, какъ глубокій психологъ и художникъ, Тургеневъ не можетъ лгать и въ этой погонѣ за прекраснымъ. Онъ ни на минуту не заблуждается, будто женская любовь, даже самая возвышенная, даже самая поэтическая, способна сама по себѣ дать удовлетвореніе человѣку, способна дѣйствительно наполнить его жизнь, и онъ дивнымъ узоромъ сплетаетъ это чувство со стремленіемъ человѣка къ идеалу, къ истинѣ... Поэтому, произведенія Тургенева -- однѣ изъ лучшихъ любовныхъ поэмъ во всемірной литературѣ отражаютъ также цѣлыя эпохи въ развитіи мысли и чувства русской интеллигенціи. Впрочемъ, въ этомъ случаѣ Тургеневъ не составляетъ исключенія. Широкое общественное значеj ніе русской литературы составляетъ одну изъ I самыхъ характерныхъ ея особенностей. На при мѣрѣ Тургенева тѣмъ рельефнѣе выступаетъ это громадное общественное значеніе русской литературы, что по темпераменту и характеру своему Тургеневъ менѣе всякаго другаго способенъ былъ отдаваться теченіямъ и запросамъ общественной жизни. Такіе эстетики и диллетанты въ широкомъ, ренановскомъ смыслѣ -- болѣе всего склонны относиться съ изящной, аристократической брезгливостью къ неизбѣжной сутолокѣ, къ шумному и бурному водовороту человѣческихъ интересовъ, къ грубымъ и жестокимъ столкновеніямъ различныхъ общественныхъ теченій, къ этой тяжелой и непрерывной борьбѣ, изъ которой складывается вся жизнь народовъ. Но Тургеневъ -- пѣвецъ чистой красоты по натурѣ -- не былъ такимъ сильнымъ и геніальнымъ художникомъ, который, подобно Гете, могъ-бы сохранить столько индивидуальной независимости отъ вліянія времени и мѣста. Тургеневъ не принадлежалъ къ тѣмъ рѣдкимъ геніямъ, которые "дѣлаютъ погоду", онъ былъ лишь чувствительнымъ барометромъ, который большею частью вѣрно и удачно предсказывалъ наступающую погоду; съ чуткостью великаго художника Тургеневъ всегда угадывалъ едва зарождавшіяся общественныя настроенія... А настроенія эти были настолько могущественны, что превратили въ борца за общественныя стремленія и идеалы такую чисто художническую натуру, какъ Тургеневъ. Въ высшей степени интересно видѣть, какъ въ эту душу, заполоненную поэтическими образами и чудными грустными мотивами неудовлетворенной и неудовлетворимой жажды личнаго счастья, властно врываются отголоски бурныхъ стремленій вѣка, какъ въ эти невыразимо красивые и печальные мотивы личной грусти врываются крики и стоны страдающаго и волнующагося міра. Точно бурный вихрь надвигающейся грозы, ворвавшись чрезъ высокую ограду въ густыя аллеи стариннаго сада, наполняетъ торопливымъ и тревожнымъ говоромъ листьевъ потемнѣвшую уединенную и тихую бесѣдку, въ которой становится еще таинственнѣе и поэтичнѣе, когда тяжелыя, черныя тучи охватываютъ полъ неба и все ближе и ближе надвигаются раскаты далекаго грома...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru