Аннотация: (Из рассказов фейерверкера Сорокина).
Из сборника "В Порт-Артуре" (9 рассказов из боевой жизни).
Иоасаф Любич-Кошуров. В землянке
(Из рассказов фейерверкера Сорокина)
I
-- Была у нас одна старуха; этакая, как сказать -- в роде монашки. Высокая -- во! Как жердь. Все монашки -- низенькие, а она высокая.
Да... Рулем звали, потому что, опять говорю, как была она высокая, то и нос ей от рожденья был даден как надо быть... Тоже очень большой был нос.
Потому и Рулем звали.
И худищая -- страсть... Вся высохла. Шея это длинная-длинная. Голова трясется.
В черном платье ходила и в платке с бахромой. Тоже и платок черный -- под цвет.
И вот я что скажу: баба ведь она, если так разобрать, обыкновенная баба; только что старая... А оденет платок и сейчас мое почтенье...
Вот тебе и баба...
Платок это, как мантия -- до пяток; под горлом булавочкой заколоть и на груди булавочкой, а видать -- не видать, что булавочкой. Как мантия... Да...
Сложить ручки и стоит.
Смотришь, смотришь на нее... Господи Боже... Ну ведь, ей Богу же пахнет от неё ладаном или кипарисом, или еще чем...
Ей Богу!
Лицо желтое, руки желтые... Платок этак над глазами шалашиком... И глаза как из погреба смотрят.
Темные глаза у ней были само собой, а тут еще от платка темно...
Как не живая... Либо еще что хуже.
Стоит и молчит.
И раз, помню, стояла-стояла она так-то...
И вдруг -- бац!..
-- Нынешней ночью, -- говорит, -- сподобилась я, матушка Пелагея Петровна (это дьяконица наша -- Пелагея Петровна)... Да... сподобилась, -- говорит опять, -- я быть на том свете...
И сейчас открыла рот...
Зубы это редкие черные, рот, как яма...
-- Господи Иисусе Христе...
Перекрестила рот.
-- Сподобилась, -- говорить опять.
Конечно, молод я тогда был, глуп...
Полчеловек, одним словом; у дьякона в работниках служил... Два рубля получал...
Знаете, жуть взяла...
Погляжу погляжу... Ах ты, Господи... Думаю:
-- Все люди, как люди... А у ней все равно как все провалилось: и глаза и рот... Все одно, как и сама провалилась.
Платье это, платок -- все черное. Да...
-- Сподобилась, -- говорит...
Глядь я на дьяконицу.
Чай она пила... Вприкуску, конечно. Так у ней сахар в зубах и остался...
Вынула сахар, положила на стол.
-- М-м-м -- говорить. -- Как же это?
Тут она и пошла, и пошла...
Батюшки мои! Говорила, говорила... Ах ты, чтоб тебя! Доведись теперь, ни в жизнь бы не поверил.
Врала, конечно... Я думаю так, приснилось ей и больше ничего. Мало ли что может присниться! Я к тому собственно и говорю.
Ведь, знаете, была она у меня вчера... Эта самая, ей Богу!.. Как же... А померла... Еще вон когда... Еще я только от дьякона отошел...
Лежу это я вот хоть как сейчас, скажем... Да... Вдруг, мое почтенье! Потянуло-потянуло ладаном, кипарисом, сосновой доской, и вот тебе и раз... Хлоп -- она... Да... Чернеет что-то в углу.
Думаю:
-- Кто!.. Солдат в шинели?..
Гляжу... Вот тебе и солдат!
-- Шарокин, Шарокин!..
Шамкает...
-- А? -- говорю.
И уж гляжу, нет тебе ни землянки, нет тебе ничего... Сразу, значит. Так и выкинуло. Только внизу что-то: ш-ш-ш-ш -- как ракета... А я все выше-выше. Глядь туда, глядь сюда -- и ей нету. Ничего нету.
Чувствую только, что меня подпирает что-то снизу. И этак как-будто немножко тепло... Все равно, как теплым духом наддает.
Тихо, конечно.
Явственно слышно: ш-ш-ш... Шипит.
А ну как, -- думаю, -- пошипит-пошипит, да не хуже давешнего, когда ракету пустили... Да заряд-то в ней фунта четыре!..
А наддает -- здорово наддает. Шинель так и отшибает в сторону.
Хорошо, значит, лечу...
И вдруг вижу этак в роде окошечка... Вверху значит... Да... Отворилось. И что же, вы думаете, сейчас бац, -- сел у окошка Семен Федоров; сел и трубку курит.
Облокотился этак на подоконник.
-- Федоров! -- кричу.
А он себе, хоть бы что... Пых да пых... Как пыхнет, так его сейчас и затянет дымом. Только и видно -- чуть-чуть трубка светится...
Потом гляжу перестал курить, выбил трубку о подоконник.
-- Ну? -- говорит.
Облокотился о подоконник обеими руками, вниз смотрит. Совсем высунулся.
-- А, -- говорит, -- это ты, Сорокин?..
И сейчас мне -- руку.
-- Хватайся...
Схватил я его за руку... Так и повис. Думаю:
-- Не приведи Бог оборвусь...
Одначе ничего, втащил он меня... Прямо, значить, в окно. Гляжу, Господи Иисусе Христе... Где я?..
Этак хатки стоят беленькие-беленькие... Да... фаянсовыя... И около хаток на порожках старички в белых халатах... Лужок, это значить, цветочки по лужку; ручей течет.
Я сейчас:
-- Фёдоров!
-- Тише, -- говорить, -- у нас не полагается...
Я, конечно, шопотом:
-- Где я?..
А он опять:
-- Тише...
Ну и, как вы знаете, какой он был сквернослов, -- выругался.
Потом говорить:
-- И без тебя сию минуту много шуму.
И сейчас пригнул пальцем ухо сзади...
-- Погоди, -- говорит.
Прислушался... Да... Вниз смотрит.
-- Так и есть, -- говорит, опять трое бредят.
-- Какие, -- говорю, -- трое? Где бредят?
-- А там, -- говорит.
И пальцем сейчас тык вниз. Глянул потом на меня, нахмурился.
-- Знаешь ты где?
-- Где?
-- Во сне...
-- Как, -- говорю, -- во сне?
-- А очень просто... Во Сне. Заснул, значить...
Врет, -- думаю...
-- Ну говорю, а Руль?..
-- И Руль, -- говорит, -- во сне.
-- А то, что шипело?
-- И шипело во сне.
Вытаращил я глаза.
Гляжу на него, молчу. To-есть, понимаете, все равно как обухом. Все равно, как отбил он мне все в голове.
Одначе думаю: Во сне, так во сне! Мне что? Мне все одно.
Подумал, подумал... Ежели, думаю, во сне так мне и времени совсем осталось почти что ничего.
-- Можешь ты мне, -- спрашиваю, -- наших показать, -- какие побиты? Хоть, говорю, с нашей батареи?
-- Отчего, -- говорит, -- не показать.
-- Можешь?
-- Да тебе кого?
Сказал я, кого. А сам гляжу, гляжу кругом. Думаю: рай?.. Так нет, какой это рай, когда я во сне? И гляжу -- хаты действительно фаянсовые... Что, думаю, такое? И опять же, что за старички? Может, богадельня?..
II
Хорошо; значит, пошли мы.
Идем, это, по ручью, бережком... Цветы кругом желтые, синие, красные -- всякие... Огромаднейшие цветы! Во -- с подсолнух. Я сначала и подумал. Думаю:
-- Может, это старички сажали.
Да...
Спрашиваю:
-- Федоров, что это, подсолнухи?
-- Дурак, -- говорит, -- какие тут подсолнухи!
Взял сейчас, сорвал один цвет.
-- На!
Понюхал я... Ах ты Господи! Одним словом, благоухание.
-- Можно, -- спрашиваю, -- взять с собой?
-- Можно, -- говорит, -- у нас это не возбраняется. Только, -- говорит, -- чтоб не топтать.
Дальше идем... Гляжу -- рай-древо, кустов должно пять или больше, -- белая и голубая; в цвету... На листьях шпанские мухи ползают.
Только, например, скажем... Это, конечно, так и должно быть: шпанские мухи-- они всегда на рай-древе. Только гляжу, одна муха задела другую и сейчас: дзынь... Потом опять задела и опять -- дзынь...
Все равно, как рюмки...
Золотые!..
To-есть, конечно, в середке у них требуха, а сверху-- золотые.
И, знаете, не пахнет... To-есть, ничуть ничего. Например, взять нашу муху... Вонь, смрад... А те -- ничего. Ни капельки.
Только звенят...
Я сейчас к Федорову:
-- Занимаетесь этим?
-- Насчет мух?
-- Да, -- говорю, -- насчет мух. В аптеку, -- говорю, -- можно.
-- Аптекарей-то, -- говорит, -- у нас нету.
Только гляжу: бац -- райская птица... С индюка. Да... Тоже огромадная...
Хвост, это, перья -- так и горят.
Прямо к кустам. Подошла и сейчас -- долб... Значит, шпанскую муху. Потом другую -- долб, потом третью.
Потом, подняла крылья, вытянула шею...
-- Кукареку-у!..
To-есть не кукареку, а еще как-то... Да... совсем тебе петух.
Пропела и крыльями по бокам -- хлоп-хлоп...
Федоров говорить:
-- Райка, райка...
Подозвал ее... Протянул, это, руку, будто что сыплет. Да... Подошла она.
Он ее сейчас по голове... Погладил.
Ну, ничего, пошли дальше.
Идем это, значит... Смотрю -- Акимов.
И откуда выскочил, -- Бог его знает... Только вижу он. Шинель это в накидку, рубаха распоясана. На ногах туфли. Без шапки.
Стоит, смеется.
-- Эй, -- говорит, -- Сорокин!
Выпучил я на него глаза.
-- Как, -- говорю, -- сюда попал?
Потому что на моих же глазах его разорвало... Где рука, где нога, а голова прямо через бруствер. Да...
Гляжу на него, думаю: Премудрость... Ведь собрать -- одно чего стоило; опять же говорю: нога вон куда, рука вон куда, а голова -- за орудия.
И вдруг -- весь... И вдруг -- целый, и вдруг идет.
-- Акимов! -- говорю...
И гляжу-гляжу на него... Голова то его... А ноги -- разве разберешь! Ну -- главное голова цела -- значит, слава Богу. Поцеловались.
Я это погляжу, погляжу... Хатки это в сторонке фаянсовые, старички сидят...
-- А полагается! -- говорю.
Взял это рюмку, а сам -- на старичков. Да...
Потом это нагнулся поближе к столу...
-- Господи Иисусе Христе...
Взял и выпил. Утерся скатертью. А сам опять на старичков. Одначе ничего. Хоть бы что. Только один крякнул. Крякнул и сейчас усы разгладил и бороду вытер.
-- Ну, -- говорю, -- так как? Ничего!
А он опять:
-- И ах, как хорошо.
Выпили еще по одной...
-- Хочу -- говорит, -- хлопотать, чтоб жену да ребятишек сюда выписать... А то мне-то хорошо, а им-то...
Закрутил головой.
Чуть было не ляпнул:
-- Да ведь ты друг мой милый, помер. Ведь разорвало тебя... Небось -- скажи жене -- и руками и ногами.
Да, думаю:
-- Господь с ним. Может и не помнит, что его разорвало. Да...
-- Хочу -- говорит, -- хлопотать насчет жены.
-- Что ж, -- говорю, -- хлопочи... Хлопочи брат...
Ну выпили еще по одной. Поднялся он...
-- В канцелярию, -- говорит, -- пойду.
-- Насчет жены?
Да, насчет жены.
Простились...
Пошли дальше. Идем: Петров -- денщик... Всунул руку в сапог, в другой руке щетка. Другой сапог около стоит, совсем чистый.
И вижу -- офицерские сапоги.
-- Петров! -- говорю.
Поднял он голову. Поглядел, потом говорит:
-- Погоди.
Плюнул на щетку. Раз, раз. Пошла работа! Вымазал сапог, поставил на солнышко, чтоб обсох. Ко мне:
-- Здравствуй, -- говорит.
И я тоже:
-- Здравствуй.
Конечно, за ручку.
-- Ты, -- спрашиваю, -- при ком теперь?
-- Да все при них, -- говорит, -- при господине Алферове.
Я сейчас дерг себя...
Дескать: стой!..
Потому что знаю -- Алферова-то вон еще когда убило.
-- Да ведь, погоди, -- думаю, -- ведь и его убили, Петрова.
Ну, как вам сказать, все равно вот, как мышь в подполье... Да... Царап-царап.
Только много громче. В роде как под полом у них мостовая, и там весна началась, и дворники с тротуаров лед это скребками гребут-гребут.
Остановились.
Я говорю:
-- Что?
И только сказал, гляжу под ногами тута этакая доска не доска, плита не плита... Да... Кольцо ввинчено.
Федоров сейчас за кольцо.
-- Гляди, -- говорит.
Глянул я. Смотрю, внизу это земля, вверху облака... И схватился, значит, одной рукой за облако наш же солдатик... Царапается, а взлезть не может.
Другое облако у него под ногами, совсем маленькое, так и качается...
И как это он, значит, подтянется, подтянется на руках к верхнему облаку, а его туда-сюда... раскачивает... А сапоги по нижнему-то облаку др-р-р... др-р-р...
С гвоздями сапоги -- так и дерут.
Увидел нас.
-- Братцы!
Федоров кричит:
-- Канат!
Я тоже:
-- Канат!
Да, тоже, как и он... Значить, маленько попривык и осмелел.
И опять же вижу, человек сорваться может.
И слышу вдруг:
-- Лови!
Шасть -- канат... Хороший канат, я уж сразу вижу корабельный.
-- Кидай! -- кричит Федоров, -- трафь на нижнее!
Бросил я канат... И так, знаете, ловко угодил -- прямо на нижнее облако, прямо, ему под ноги.
Нагнулся он, подхватил.
Ну, верхнее облако сейчас и поплыло дальше... Дескать, чего мне тут делать, сами теперь обойдутся.
Солдат это, значит, давай себя канатом обматывать, давай обматывать.
Обмотал.
-- Тащи!
Потянули мы...
И только подтянули так на вершок-- глядь, и нижнее облако закружилось, закружилось на одном месте и поплыло себе за верхним.