Лясковский Валерий Николаевич
Памяти С. А. Рачинского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Валерий Лясковский

Памяти С. А. Рачинского (скончался 2 мая 1902 г.)

I.

   Я помню Сергея Александровича Рачинского с самого раннего моего детства. Он был, по Московскому университету, сначала учеником, а потом одним из любимых товарищей моего отца. Я, как сейчас, вижу этого небольшого, сухого, более изящного, чем красивого человека, бритого и в очках, с мягким голосом и мягкими движениями. Он бывал у нас почти каждый день, -- так, по крайней мере, представляется это мне теперь, -- и очень меня любил. С его именем и образом связывается для меня воспоминание обо всем художественном, что доступно и понятно семилетнему ребенку: о стихах, музыке, цветах, небольших рисунках, которые он чертил во время разговора; и никто из доживших до моего зрелого возраста друзей отца не напоминал мне его так живо, как Рачинский, -- вероятно, именно потому, что он более других разделял художественные вкусы своего учителя и его способность увлекаться юношескими, чтобы не сказать детскими, фантазиями. Так, например, они не шутя мечтали устроить елку для крестьянских детей в подмосковном селе Волынском, воспользовавшись для этого живою столетнею елью в тамошнем парке, -- и так-таки и сделать это в рождественскую ночь на морозе. Разговоры их об этом я очень хорошо помню.
   Но всё это продолжалось недолго. Мне было лет девять, когда Рачинский оставил университет и уехал из Москвы. Помню я, как горевал об этом отец мой, как он до самой своей смерти не мог спокойно говорить об удалившемся друге...
   Прошло пятнадцать лет. Я окончил курс в университете, поступил на службу, женился. За это время я слыхал, что Рачинский живет безвыездно в деревне, слыхал, быть может, и о том, что он "занимается школами", как обыкновенно говорят люди, не причастные к школьному делу; но, мало думая об этом деле сам, пропускал эти вести мимо ушей. И вот от И.С. Аксакова, от Н.М. Горбова и, наконец, из печатавшихся в "Руси" Заметок о сельских школах самого Рачинского я узнал, что собственно он делает...
   Первые мысли, вызванные во мне этими вестями, были довольно спутаны. Я ясно помнил того Рачинского, который рисовал мне картинки и говорил о стихах и музыке, -- и не мог представить себе человека, о котором рассказывали мне теперь люди и его собственные статьи. В это время уехал в Татево Н.М. Горбов, чтобы вести одну из школ Рачинского; я обещал его там навестить. Тут же как раз я принялся за составление биографии моего отца и, в числе других его учеников и друзей, обратился письменно и к Рачинскому. Так завязалась между нами переписка, и в феврале 1884 года я поехал в Татево.
   После длинного и скучного переезда по железной дороге надо было ехать ещё на почтовых, -- шестьдесят пять вёрст сплошных ухабов! (Тогда ещё не было Виндавской дороги). Разбитый и измученный, подъехал я в девятом часу вечера к большому деревянному зданию школы. Я взошел на крыльцо, отворил дверь прямо, потом направо -- и очутился в ярко освещённой висячими лампами комнате, где в глубине виднелись нары, а спереди, за длинным столом, ужинало с полсотни ребят, в чистых рубашках, причёсанных и (как мне тогда показалось) очень красивых. Тут же было двое взрослых крестьян-учителей. Навстречу мне поднялся небольшой, немного сгорбленный, старый человек в сером пиджаке, в очках, с худым бритым лицом. Я его тотчас узнал, хотя перемена, происшедшая в его наружности за эти семнадцать лет, была громадна. Не успели мы обменяться первыми приветствиями, как началась вечерняя молитва, -- и я забыл и ухабы, и усталость, и все на свете: мне показалось, что я попал с земли в какой-то другой мир, -- и я кончил тем, что заплакал...
   С этой минуты в продолжение немногих дней, проведённых мною в Татеве и его округе, я не выходил из состояния какого-то духовного подъёма. Всё, что я видел, было так ново, так несогласно с привычною жизнью, и в то же время так просто и гармонично, что, только уехав из Татева, я мог разобраться в своих мыслях и ощущениях. Впечатления свои рассказал я в статье, написанной по просьбе И.С. Аксакова, для "Руси". В ней я, как умел, описал Татевскую, Глуховскую и другие школы Рачинского, которые мне удалось видеть, и изложил вкратце особенности его системы воспитания. Но я не решился говорить много о нём самом, -- да, быть может, я тогда и не в силах был бы дать ни себе, ни читателям ясного отчёта о его личности. А между тем впечатление, произведённое им, было неизгладимо. В первый раз в жизни я стоял лицом к лицу с человеком, которого чувствовал не только выше себя лично, но и выше всего привычного нам круга людей и стремлений. Независимо от сочувствия и доверия, внушаемого его делом, он лично внушал доверие безграничное: его нравственному чутью верилось безусловно. Для меня, как и для многих других, посещение Татева было решающим событием в жизни. Нельзя не прибавить, что помимо школьной семьи Сергея Александровича, необыкновенно привлекательна была и его родная семья: его мать Варвара Абрамовна, старушка-тётка и, наконец, радушный хозяин Татева Владимир Александрович -- старший из братьев Рачинских. Всех их скоро не стало...
   Во второй раз я был в Татеве летом 1889 года и видел Сергея Александровича уже не среди школьных занятий, а окружённого его старшими питомцами -- учителями, семинаристами, художниками. Тогда же я вдоволь налюбовался тамошнею чудною лесною природою.
   Ещё через четыре года, в начале декабря 1893 года, я собрался туда опять, на этот раз не один, а в сопровождении молодого крестьянина, воспитанника и учителя нашей сельской школы.
   Опять та же езда -- но на этот раз без ухабов, а по гладкому, как скатерть, первопутку, -- и мы в Татеве. Заехав на минутку в дом поздороваться с теперешнею его хозяйкою, Варварою Александровною Рачинскою, я повёз моего спутника в школу. Мы вошли туда так же, как входил я десять лет тому назад: так же нашли ребят за ужином, так же было там двое учителей, так же выбежал нам на встречу Сергей Александрович, сравнительно мало изменившийся, несмотря на постоянные свои недуги. Это было вечером 3 декабря. На следующие три дня -- 4-е именины владелицы Татева, воскресенье и Николин день -- ребята распускались, и Сергей Александрович был сравнительно свободен. В этот приезд я не видал ни ученья, ни большого сборища старших питомцев, но зато видел многое другое.
   В воскресенье я пришёл в школу как раз в то время, как в промежуток перед обедней Сергей Александрович готовился начать беседу с собравшимися в церковь крестьянами. Школа была полна народа. После пения молитвы "Царю небесный" Сергей Александрович сел перед столиком и приступил к толкованию дневного Евангелия об исцелении десяти прокаженных и одной из заповедей. Потом пропели "Достойно". Тем временем уже отблаговестили к обедне; народ и певчие пошли в церковь, но некоторые из крестьян мешкали уходить. К ним Сергей Александрович обратился с вопросом: нет ли между ними желающих присоединиться к обществу трезвости? Действительно, таких оказалось человек пять. Сергей Александрович с каждым из них поговорил отдельно. Тут были и крестьяне, вновь присоединявшиеся к обществу, и возобновлявшие прежний, сохранённый ими обет; был один, который последний год провёл вне общества: с ним Сергей Александрович беседовал долее всего. После обедни был отслужен молебен преподобному Сергию, а потом каждому новому "трезвеннику" Сергей Александрович дал образок преподобного, надписав на нём имя присоединившегося.
   На другой день опять присоединилось несколько человек, в том числе и мой спутник. Тут привлек моё внимание один крестьянин, лет под сорок, с очень красивым и выразительным лицом, по имени Григорий. Он тоже, пробыв в обществе год, потом год пил вино. Меня поразила глубокая серьёзность и искренняя жажда трезвости, которою дышали его слова. Прежде чем войти в церковь, он долго на коленях молился перед церковною дверью. Перед тем опять происходило толкование Евангелия -- это был Николин день -- и чтение листка о св. Николае Чудотворце, коего большое изображение карандашом было поставлено тут же: его накануне нарисовал именинник Н.П. Богданов-Бельский, любимый ученик-художник С.А. Рачинского, работавший в Татеве перед отъездом в Париж над двумя своими картинами: "Последние советы" и "Спаситель, идущий по водам". Кроме него, на два праздник сошлись и съехались некоторые учителя окрестных школ, и в числе их дьякон (ныне священник) Р.С. Крылов, которого я знал ещё помощником учителя в Глухове. С неизъяснимым удовольствием проводил я по нескольку часов в день с питомцами Сергея Александровича, всё более утверждаясь в моём прежнем мнении о них. Но время шло: заживаться нам в Татеве было нельзя, и на другой же день рано утром мы уехали.
   Прошло ещё шесть лет. В декабре 1899 года я был приглашён на освящение построенной по мысли С.А. Рачинского церкви на заводе Ю.С. Нечаева-Мальцова, в тридцати верстах от Татева, куда и заехал потом. Затем я видел Сергея Александровича в Петербурге в феврале 1901 года... В июне нынешиего года он ждал меня в Татево с моим старшим сыном; но Бог судил иначе. 2 мая я получил телеграмму из Татева: "Брат Сергей тихо скончался сегодня"...
   Теперь, после стольких посещёний Татева, после почти двадцатилетней переписки с С.А. Рачинским, перечитав много раз всё, им написанное и напечатанное, -- теперь, когда его уже нет, -- я стараюсь уразуметь смысл его деятельности и обнять умом её разнообразные проявления, прежде казавшиеся мне независимыми одно от другого, на самом же деле связанные одною основною идеею. Попытаюсь выяснить эту идею и очертить круг пройденного им исторического подвига.
   

II.

   Вторая четверть XIX века ознаменовалась в русском образованном обществе небывалым напряжением умственных сил, подготовленным предшествовавшими десятилетиями. Напряжение это сказалось прежде всего в области искусства -- первого и лучшего выразителя души народной. Художества слова, звука и образа, каждое в свой черёд, достигли вершин творчества в Пушкине, Глинке и Иванове: достаточно назвать эти три имени, чтобы напомнить путь, пройденный за это время русским народным гением. Вслед за искусством пробудилась философская мысль, и созрело народное самосознание. Хомяков и его ближайшие сотрудники указали русскому просвещению путь к необъятному расширению его кругозора, -- тот единственный путь, на котором для него возможен естественный и безграничный рост в будущем. Начало этого пути -- Церковь Христова; его задача -- самобытное развитие духовных даров русского народа, нравственных, умственных и художественных; цель пути -- великая и немыслимая для человеческого разума, не согретого верою, -- проникновение всей жизни человека и народа учением Спасителя, полное единение в вере и христианском просвещении русского народа, целого славянского племени и, наконец, человечества...
   Таков был труд, к которому призывали русское просвещение его передовые бойцы. Уже одно возвещение, один почин этого труда был великим подвигом. Они знали и говорили, что их дело вспахать и засеять ниву, но что не им собирать жатву; и они сошли в могилу, едва увидав первые всходы. Не многим из них суждено было принять участие в подготовленном ими деле освобождения крестьян; а до совершения этого дела немыслимо было осуществить воссоединение двух слоев русского народа, разлучённых двойною стеною: религиозным и национальным отчуждением высших, экономическим и гражданским бесправием низших. Но час воли Божией наступил: крепостное право пало, видимая стена была разрушена. И что же? Те, которые стояли по обе стороны этой стены, не только не могли ещё слиться воедино, а напротив -- оказались более чужими друг другу, чем когда-либо: духовное разобщение оставалось во всей своей силе и выступило ярче, чем прежде. Правда, отовсюду раздались народолюбивые голоса, возникла целая народническая литература, явились тысячи народных школ, -- и при всём том всё дальше уходили один от другого два быта: быт русской интеллигенции и быт простого русского народа. Дело начато было, быть может, и с благими намерениями, но исходная точка была неверна.
   Славянофилы положили начало возрождению русского образованного общества в вере, науке, искусстве и жизни; теперь пришло время осуществить чаемое ими воссоединение этого общества с громадою народа. Предстояло русскому образованному человеку сойтись с простолюдином в церкви не в час только церковной службы, но в единении церковной жизни; предстояло вызвать из неизвестности все многообразные народные дарования, понять их внутреннюю жизненность и дать им приёмы и средства, выработанные веками просвещения; предстояло дать возможность этим двум мирам, встретясь лицом к лицу, взаимно брать друг от друга всё доброе и общими силами бороться со злом. Это новое дело выпало на долю и новому поколению; и первоначальником его явился Сергей Александрович Рачинский.
   Кто не привык вглядываться в смысл событий, тому ход их всегда кажется сцеплением случайностей. Лишь при конце поприща великого исторического деятеля современники с удивлением открывают, что эти кажущиеся случайности имели глубокое значение, что человек этот был всею своею жизнью подготовлен к своему делу. Так было и с Рачинским. Трудно, по-видимому, было предполагать, что он так кончит; а, между тем, ему с самого начала дано было всё для совершения назначенного ему дела: родовая связь с деревней и через неё -- близость к народу, широкое образование, тонкое художественное чутьё, голубиная чистота души и пламенная вера. И вот, когда он случайно уехал из Москвы в деревню и случайно пришёл в основанную его сестрою (тоже, может быть, случайно?) школу, событие совершилось: дело отдано было в руки человека, который к нему был предназначен.
   В то время, когда Рачинский посвятил себя сельскому учительству, начальная школа в России велась по образцу школ иностранных: это была, во-первых, школа совершенно светская и, во-вторых, её программа не сообразовалась нисколько с запросами русской народной жизни. Рачинский сплотил школу с церковью и сообщил ученью ту практичность, которая даёт грамоте жизненность и прочность. Он первый решился прямо сказать, что школа должна согласоваться с требованиями, предъявляемыми к ней родителями учеников, хотя бы и неграмотными. Здесь не место входить в подробности выработанной им программы: они изложены в его "Заметках"; там же, чуть не на каждой странице, читатель находит следы живой связи Татевских школ с церковью.
   Но, задавшись мыслью создать Православную Русскую школу, Рачинский должен был с первых же шагов убедиться, что для осуществления этой задачи недостаточны те средства, которые применялись до него: что программные уроки Закона Божия, даваемые чужим, в сущности, для светской школы священником, не могут пробудить в ней церковности; и что чужие, хотя бы и доброжелательные, господа в сюртуках, -- к которым, к сожалению, принадлежат и прошедшие чрез наши средние учебные заведения и учительские семинарии крестьянские мальчики, -- не создадут школы народной. Он понял, что если единственная почва воссоединения сословий есть Церковь и Церковная школа, то и обратно -- живая церковность может возникнуть в школе, только при взаимной помощи сословий. И вот он к делу просвещения народа решился призвать самый этот народ, -- и в Татеве явились учителя, дьяконы и священники из крестьян. О последних, то есть о дьяконах и священниках, говорить рано: их ещё слишком мало, и слишком ещё непродолжительна их деятельность. Достаточно сказать, что есть надежда на обновление этим путём нашего духовенства. Учителя же крестьяне, воспитанники сельских школ, давно уже показали себя на деле и дали возможность оценить главнейшие свои достоинства: дарования, добросовестность, рвение, единство с крестьянскою средою, не говоря уже о внешнем их удобстве: дешевизне. Мы не имеем в виду, в этом изложении, дать картину школьной жизни в былом Татеве: несравненно ярче рисуют эту жизнь собственные писания Рачинского. Хотя он в них и старается поменьше говорить о себе, но невольно сообщает множество мелких черт, которые трудно передать так, как передаёт их он. Нигде так живо не вылилось чувство непрерывного проникновения всей школьной жизни верою и церковностью, как в небольшом рассказе Сергее Александровича "Школьный поход в Нилову пустынь".
   До сих пор мы говорили собственно о школьной деятельности Рачинского. Об руку с ней шло нравственное воздействие его и его питомцев на народ. Видимое знамение такого воздействия -- быстрое размножение, по его почину, обществ трезвости.
   Таким образом, воспитывая крестьянских детей в духе веры, разума и строгой христианской нравственности, Рачинский явил первый крупный пример создания нового поколения грамотных крестьян; но этим не ограничивалось его дело. Русский народ в лучших своих выразителях показал, какие художественные силы в нём таятся; то же доказал он прямым своим народным творчеством. Дать этим силам простор и проявление -- задача и обязанность просвещённых его руководителей. И к решению этой задачи приступил Рачинский. Кто прочёл его статью "Народное искусство и сельская школа", тот поймёт, о чём мы говорим. Музыкальным способностям крестьянских ребят даётся широкое применение в церковном пении. Как ещё суждено разрастись у нас этому делу, покажет будущее. Но любимою мечтою Сергея Александровича было открытие и руководство так часто встречающихся в нашем крестьянстве способностей к искусствам пластическим и прежде всего -- к живописи. Он создал нескольких художников-учителей и иконописцев; один же его питомец уже и теперь достаточно известен всем, кто следит за проявлениями русского искусства. В нём сказывается и та среда, в которой он родился, и те высокие идеалы, на которых был воспитан. И, если мы не ошибаемся, что Рачинский, создав православную русскую сельскую школу и воспитав в ней грамотного, по возможности чуждого городским соблазнам крестьянина, направил ещё русских народных художников по дороге, проложенной Ивановым и Васнецовым, -- то подвиг его свершён, и вся его деятельность закончилась в стройном, гармоническом единстве.
   Ограничимся сказанным. Помимо основного дела своей жизни, Рачинский откликался на многие запросы научной, художественной и общественной жизни России. Незадолго до кончины он высказался по жгучему вопросу о средней школе. Эти стороны его проповеди будут оценены в своё время: теперь рано говорить об их значении. Человек, двинувший общественное самосознание так, как двинули его немногие, -- Рачинский ждёт глубокого, внимательного изучения, обстоятельной биографии. Будем надеяться, что рано или поздно мы узнаем подробности его жизни в точной и правдивой связи её событий. Теперь ещё не пришло тому время: слишком свежо воспоминание, слишком тяжела утрата...

(Русский Вестник. 1902. No 10, Октябрь).

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru