Левидова Софья Михайловна
Поэзия Бельгии
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Левидова Софья Михайловна
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1915
Обновлено: 28/07/2020. 49k.
Статистика.
Статья
:
Критика
Критика и публицистика
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Текст издания: журнал "Современникъ", кн. II, 1915.
Поэзія Бельгіи.
Въ сказкѣ Метерлинка "Синяя Птица" мальчикъ Тильтиль пришелъ искать Синюю Птицу въ царство Ночи. Онъ видитъ передъ собою рядъ дверей. Когда онъ хочетъ открыть одну изъ нихъ, Ночь говоритъ ему: "Берегись... Здѣсь войны... Онѣ теперь болѣе ужасны и сильны, чѣмъ когда либо. Не дай Богъ, чтобы одна изъ нихъ вырвалась теперь изъ подъ моего надзора". То, чѣмъ пугала ночь въ сказкѣ, случилось въ дѣйствительности: война вырвалась и принесла Бельгіи ужасъ и несчастье. Она разорила страну, разрушила ея города, скосила ея сыновей. По сравненію съ воюющими титанами Бельгія невелика, но духомъ она сильна. И эта сила ея нашла свое проявленіе въ духовной культурѣ Бельгіи.
Мы коснемся трехъ бельгійскихъ писателей,-- Роденбаха, Метерлинка, Верхарна.-- Все стремленіе человѣка къ красотѣ, все томленіе и желаніе подняться къ безконечному нашли откликъ въ поэзіи Роденбаха. Примиреніе съ землей человѣка, нашедшаго неисчерпаемыя сокровища въ тайникахъ души, сказалось въ произведеніяхъ Метерлинка. И, наконецъ, борьба за жизнь и за. счастье на землѣ, земная реальная жизнь въ ея неустанномъ движеніи -- вотъ основной мотивъ творчества Верхарна.
Есть люди, которые проходятъ въ жизни какъ странники. Они любятъ лишь то, что говоритъ имъ о далекой цѣли. Они знаютъ лишь то, что поетъ вмѣстѣ съ ихъ душами о Красотѣ и Вѣчности Творенья. Такимъ былъ Роденбахъ, поэтъ, "влюбленный въ молчаніе, прошлое и мечту". Вся тоска человѣка, вся скорбь, что не дано овладѣть безконечнымъ, нашли свое выраженіе въ твореніяхъ Роденбаха. Изъ красоты душъ и цвѣтовъ, тихихъ каналовъ и старинныхъ церквей сплеталъ онъ кружева неумирающихъ мгновеній. Дѣвушки, идущія вдоль канала, кажутся ему лучами на зимнемъ пейзажѣ, а монахини -- бегинки подъ бѣлыми покрывалами -- это "замершій пейзажъ полярныхъ круговъ, куда никто не проникаетъ". И замершій каналъ съ двумя набережными, какъ триптихъ, и кружена, похожія на бѣлоснѣжныя стекла, и изъ инея кружевной вуаль на стеклахъ,-- все это драгоцѣнныя звенья одного ожерелья -- Вѣчности. Звонъ колоколовъ для Роденбаха -- музыка; "она неслась не съ колокольни -- изъ безграничныхъ пространствъ неба, изъ лона времени" -- говоритъ Роденбахъ въ своемъ романѣ "Звонарь". Тихій лѣтній пейзажъ преображаетъ Роденбахъ въ незабываемую картину. Онъ пишетъ: "Вдали, въ рамѣ окна, виднѣлась измѣнчивая картина безконечныхъ полей, стада быковъ, ручьи, мельницы, отдыхающія крылья которыхъ словно остановили небесный циферблатъ на опредѣленномъ часѣ. Все было кругомъ нѣжно и тихо; ощущеніе вѣчности появлялось наряду съ безконечно развертывающейся голубою дымкою вдали".
Какъ счастливъ герой романа "Звонарь", Ворлютъ, когда онъ получаетъ должность звонаря на знаменитой башнѣ въ Брюгге: "Онъ будетъ жить на грани неба -- пастырь колоколовъ; онъ будетъ жить какъ птицы; вдали отъ города и людей, рядомъ съ облаками. Онъ будетъ "выше жизни". "А быть выше жизни" -- въ экстазѣ чудится ему, "это полетъ, магическій треножникъ, мистическій алтарь, воздвигнутый въ воздухѣ".
Ворлютъ радуется зародившейся любви къ Барбъ, "потому что", думаетъ онъ, "подняться на вершину любви не то же ли это, что подняться на вершину башни? Вѣдь любовь подобна башнѣ со свѣтящимися ступенями". Но увы, и это лишь призракъ. Манятъ пути къ Безконечному, но для человѣка они конечны, и не могутъ увести его за предѣлы бѣдныхъ земныхъ возможностей. "Ворлютъ все поднимался по лѣстницѣ башни. Ему хотѣлось итти безъ конца, и онъ съ грустью думалъ, что лѣстница кончится, и онъ очутился у цѣли, на грани пространства, терзаемый тоской". Тоска никогда не покидаетъ Роденбаха. И скорбный, онъ невольно видитъ въ окружающемъ лишь то, что откликается на его грусть и гармонируетъ съ ней: тогда его душа не такъ одинока -- все грустное и печальное раздѣляетъ съ ней ея судьбу.
Все, что прошло черезъ вѣка, все, чему не суждено было исполниться, имѣетъ надъ Роденбахомъ невыразимое очарованіе, потому что оно таитъ въ себѣ грусть. И Роденбахъ утверждаетъ: "есть тайна болѣе священная, чѣмъ тайна поцѣлуевъ; то тайна пролитыхъ слезъ".-- Тихій городъ Бельгіи Брюгге, который былъ когда то полнымъ жизни портомъ, а теперь, когда отъ него ушло море, сталъ Мертвымъ городомъ, навсегда заворожилъ Роденбаха очарованіемъ печали. "Все въ Брюгге", говоритъ Ворлютъ, "замерло въ смерти; воды недвижны, дома заперты, колокола шепчутъ въ туманахъ. Онъ не городъ, онъ призракъ". Такъ же какъ для Гюга Віана, героя романа "Мертвый городъ", Брюгге для Роденбаха Soror Dolorosa, сестра всѣхъ скорбящихъ.
Городъ смерти и молчанія не сходить со страницъ Роденбаховскихъ книгъ. Роденбахъ воспѣлъ тихіе каналы Брюгге, въ которые смотрятъ старинные дома, похожіе на дворцы невѣдомыхъ принцессъ; его монастыри и башни -- каменныя воспоминанія прошлыхъ вѣковъ; молчаніе его набережныхъ и каналовъ, прерываемое лишь колокольнымъ звономъ, который самъ кажется отзвукомъ Вѣчности; его лебедей, его бѣлыхъ лебедей, которые царственно плывутъ по тихимъ каналамъ и лишь въ минуты смерти нарушаютъ молчаніе лебединою пѣснью. И наконецъ, туманы -- они ложатся на Мертвый городъ и придаютъ ему призрачный видъ.
Брюгге имѣетъ роковое вліяніе на героевъ Роденбаха: городъ утѣшаетъ, требуетъ, грозитъ и напоминаетъ, и если его забываютъ, онъ мститъ за себя и заставляетъ ихъ вернуться къ себѣ, къ своей печали, уже покорныхъ, уже снова влюбленныхъ въ него.
"Душа входитъ въ предметы, и предметы входятъ въ душу" -- такъ сказалъ Роденбахъ про своего героя, такъ могъ бы сказать онъ про себя. Роденбахъ одухотворялъ вещи, онъ чувствовалъ ихъ жизнь такой же сложной и изысканной, какою она была у него. "И у себя я душу взялъ, и создалъ вещи я мечтою", могъ бы сказать про себя Роденбахъ. Колокола у Роденбаха рыдаютъ и грустятъ. "Съ плачемъ струится вода изъ водосточныхъ трубъ и желобовъ; усталые камни, старыя жилища, благородные дворцы спѣшатъ развалиться и найти въ своей гибели сонъ могилъ". А вотъ какъ описываетъ Роденбахъ наступленіе вечера. "Въ сумеркахъ чувствуется медленная смерть, постепенная смерть дня, тихая агонія свѣта, желающаго еще жить, продолжиться, произнося свое послѣднее прости въ мѣди замка, въ серебряномъ металлѣ подсвѣчника". И такъ жалки букеты, когда они умираютъ.
Вещи не только живутъ и умираютъ. Они имѣютъ свою волю, и люди безсильны въ борьбѣ съ ней. Жоржъ Ворлютъ, герой романа "Звонарь", отдается любви, которая погубитъ его, потому что его соблазнилъ колоколъ Сладострастья.
Молчанію учится Борлютъ у лебедей: вѣдь "страдая отъ дождя, печали колоколовъ, тѣней отбрасываемыхъ крышами, лебеди чтутъ молчаніе и жалуются -- почти человѣческимъ голосомъ -- только въ минуту смерти".
Въ разсказѣ "Внушеніе" изъ цикла "Прялка тумановъ" красный фонарь, прорѣзавшій мрачную темноту ночи, наводить мужа на мысль объ убійствѣ жены, больной и жестокой. "Ночь казалась израненной", разсказываетъ убійца адвокату. "Это была кровь -- это огромное красное пятно! Да! Рана истекаетъ кровью, но медленно, кровь запеклась; затѣмъ, вдругъ мнѣ показалось, что кровь на томъ фонарѣ выходитъ изъ береговъ, красная рана увеличивалась, приближалась, забрызгивала мои глаза, руку, все мое тѣло, всѣ окрестности. Огромная рана! Неужели ночь должна была умереть? Въ ту же минуту я задумалъ убійство!"
Душа поэта, чуткая до того, что слышитъ жизнь цвѣтовъ, и покоряется волѣ вещей, какъ же должна она отвѣчать на крикъ толпы или на любовь? Отвѣтъ предопредѣленъ: однимъ лишь страданіемъ. Они обречены, Роденбахъ и тѣ, о комъ онъ пишетъ. Толпа не хочетъ и не можетъ понять ихъ. Толпа принимаетъ лишь тѣхъ, кто идетъ въ уровень съ ней. Мечтатели кажутся ей опасными -- вѣдь все непонятное страшитъ. И самое тяжелое: она дѣйственна, эта толпа. Она врывается въ жизнь мечтателя и разбиваетъ ее. И а одинъ лишь мигъ удалось Жоржу Борлюту покорить толпу. Это было тогда, когда онъ выступилъ на конкурсѣ звонарей со старыми рождественскими и народными пѣснями, которыя онъ сыгралъ на колоколахъ. Ворлютъ заставилъ толпу "понять искусство, грусть, прошлое, героизмъ". На время ему удалось даже заставить ее не противиться выполненію своихъ грезъ; толпа молчаливо присутствовала при томъ, какъ Ворлютъ спасалъ Брюгге отъ разрушенія, реставрировалъ старинные дома, сохраняя "прекрасную ржавчину вѣковъ на стѣнахъ, не касаясь изглоданныхъ изваяній". Но пришелъ другой -- болтливый, пустой и суетный, и побѣдилъ Борлюта: онъ завладѣлъ толпой. Она пошла охотно ему на встрѣчу -- она почуяла въ немъ своего, плоть отъ плоти своей. Этотъ другой -- адвокатъ Фаразинъ -- предложилъ сдѣлать изъ Брюгге снова морской портъ, какимъ онъ былъ когда то. И напрасны были протесты Борлюта,
Символъ грубости толпы нашелъ Монтальдо (въ разсказѣ "Идеалъ" изъ цикла "Прялка тумановъ") въ торговцѣ волосами -- ему пришла продавать свои волосы женщина съ рѣдкими, невиданнаго оттѣнка золотыми волосами. Торговецъ не купилъ ихъ. "Волосы эти даже исключительны", любезно поясняетъ онъ Монтальдо, "я никогда не видалъ подобныхъ! Они, конечно, чудно хороши, но слишкомъ хороши для меня. Если хотите знать всю правду -- изъ этихъ волосъ никому нельзя извлечь никакой пользы".
Жизнь въ лицѣ толпы мститъ мечтателю за то, что онъ хотѣлъ, стать "выше жизни". Но она нашла для него еще одну, болѣе жестокую казны женщину она сдѣлала орудіемъ мести. Для героевъ Роденбаха любовь всегда трагична. Слишкомъ преданные своей мечтѣ, они не умѣютъ видѣть лживое и маленькое у женщины. Они не умѣютъ выбирать и бороться съ сильнымъ и наглымъ и погибаютъ. Какъ счастливъ былъ Гюгъ Віанъ въ своей печали вдовца, въ постоянной близости къ Мертвому городу, пока въ его жизнь не ворвалась Жанна. Она обманула его сходствомъ съ умершей женой. Сходство было лишь внѣшнимъ, душа Жанны суетна и лжива. Гюгъ страдаетъ, но не можетъ уйти отъ своего страданія и погибаетъ. А Ворлютъ? Подпавъ подъ обаяніе сладострастныхъ устъ прекрасной Барбъ, онъ женится на ней, и тѣмъ вносить въ свой домъ несчастіе: онъ не угадалъ характера Барбъ, ея болѣзненности, ея нервности. И онъ долженъ платиться за это. Отнынѣ его жизнь -- это длинный рядъ страданій и скорби. И лишь на башнѣ находитъ Ворлютъ отдыхъ своей измученной душѣ. "Башня была его пріютомъ и спасеніемъ", говоритъ Роденбахъ, "онъ уносилъ на высоту свое израненное сердце и смывалъ его въ цѣлебномъ воздухѣ, какъ въ волнахъ".
Духовный взоръ Роденбаха устремленъ былъ къ холоднымъ далямъ. Онъ уходитъ отъ реальной жизни въ свои мечты, и потому все, что отвлекаетъ Роденбаха отъ реальной жизни, все, что позволяетъ ему углубляться въ самого себя влечетъ его. Роденбахъ радуется болѣзни, потому что, убѣждаетъ онъ,
"Болѣзнь намъ тихое даетъ уединенье,
И я ее сравню съ усталымъ челнокомъ,
Который спитъ въ водѣ, безъ вѣтра, безъ движенья.
Привязанъ къ берегу веревкою съ кольцомъ.
Все лѣто онъ скользилъ по возмущенной влагѣ,
Подъ пѣсни шумныя лазурный сводъ дробя:
Потѣшные огни да праздничные флаги
Вотъ все, что каждый день онъ видѣлъ вкругъ себя.
Насталъ октябрь; теперь челнокъ съ молчаньемъ друженъ,
Теперь вокругъ него синѣетъ небосклонъ.
Свободенъ сталъ челнокъ: онъ никому не нуженъ!
И всей землѣ чужой, онъ небомъ окруженъ!
Роденбаха привлекаютъ люди, "всей землѣ чужіе", которые, какъ монахини бегинки ушли отъ жизни въ монастыри, уединились въ нихъ. Нѣжными красками пишетъ Роденбахъ бегинокъ, эти мистическія лиліи. Ихъ маленькія простыя души нашли путь къ Богу: онѣ такъ благочестивы, что кружева плетутъ лишь для Мадонны; такъ цѣломудренны, что умираютъ, потому что не хотятъ, чтобы докторъ созерцалъ ихъ наготу; такъ жаждутъ Бога, что ложатся спать въ надеждѣ не проснуться.
Смерть для Роденбаха отдыхъ, завершеніе жизненной мечты. Всю жизнь мечталъ антикварій Ванъ Гуль, чтобы часы, которые онъ съ любовью собиралъ, прозвонили вмѣстѣ. И въ моментъ смерти онъ произнесъ съ лицомъ, сіявшимъ блаженствомъ: "Они прозвонили, они прозвонили". Смерть дала ему то, что жизнь сдѣлать не могла; мечта осуществилась, часы прозвонили... И Родеибахъ мечтаетъ:
О сладость! умереть, какъ будто засыпая,
-- Цвѣты вѣдь не грустятъ передъ своимъ концомъ,
Изчезнуть въ сумеркахъ спокойныхъ утопая,
Едва окрашенныхъ желтѣющимъ лучемъ...
Случилось такъ, что мечта его исполнилась: вечеромъ, въ сочельникъ 1898 года среди колокольнаго звона Роденбахъ тихо скоичался.
II.
Философъ и поэтъ, кроткій, знающій и свѣтлый,-- таковъ Метерлинкъ. Въ маленькихъ драмахъ -- для кукольнаго театра -- онъ говоритъ намъ о людяхъ-дѣтяхъ, которые, какъ серебристыя рыбы, бьются между двумя льдинами -- рожденіемъ и смертью; среди нихъ нѣтъ злыхъ -- есть только несчастные; нѣтъ глупыхъ -- есть только безпомощные; надъ ними не тяготѣетъ грубость реальнаго міра, они живутъ въ замкахъ своей души. Когда Метерлинкъ поселяетъ этихъ кроткихъ людей въ обычныхъ условіяхъ, они и туда приносятъ свое знаніе о жизни и свое ощущеніе тайны жизни.
"Я въ міръ пришелъ затѣмъ, чтобъ видѣть... смерть", такъ могъ бы измѣнить Бальмонтовскій стихъ Метерлинкъ первыхъ своихъ произведеній. Смерть врывается въ человѣческую жизнь, она коситъ лучшихъ, юныхъ, невинныхъ. Она уноситъ жертвы за желѣзныя двери бытія, и лишь замирающій голосъ несчастныхъ доносится оттуда, а потомъ тишина, глубокая, пугающая тишина. "Мы будемъ бодрствовать надъ тобою, мой маленькій Тендажиль" говорятъ сестры въ драмѣ "Смерть Тендажиля",-- "и никакая бѣда тебя не постигнетъ". Онѣ смыкаютъ свои руки вокругъ маленькаго брата, но приходятъ служанки королевы смерти -- болѣзни, и уносятъ обреченное дитя въ замокъ суровой королевы. И напрасно молитъ сестра Игрэна передъ желѣзными дверями, за которыми она услыхала паденіе маленькаго тѣла. "Тендажиль, Тендажиль... Что ты сдѣлалъ?.. Возвратите его! Возвратите его!.. Возвратите его, ради Бога!.. Я не слышу больше... Что вы съ нимъ сдѣлаете?.. Вы не сдѣлаете ему больно, не правда ли?.. Вѣдь это жалкій ребенокъ"!.. Но лишь молчаніе слѣдуетъ за мольбой Игрэны. Тогда она возмущается и проклинаетъ: "Чудовище!.. Чудовище!.. плюю на тебя". Но какъ не было мольбамъ, такъ нѣтъ отвѣта проклятіямъ.
Смерть и несчастіе врывается въ жизнь человѣка, когда онъ думаетъ, что укрылся отъ всякаго зла: вѣдь онъ заперъ двери своего жилища. Въ драмѣ Метерлинка "Тамъ внутри" старикъ садовникъ подходитъ къ дому, чтобы принести обитателямъ его страшную вѣсть -- утопилась дочь. Онъ видитъ ихъ черезъ окно -- такихъ довѣрчивыхъ, спокойныхъ и радостныхъ. Но онъ не можетъ рѣшиться войти къ нимъ. "И если бы даже ничего не произошло", говоритъ старикъ внучкѣ, "я бы все таки испытывалъ бы ужасъ, видя ихъ столь спокойными. Слишкомъ велико ихъ довѣріе къ этому міру".
Что знаютъ несчастные слѣпые (въ драмѣ "Слѣпые")?; "Никто изъ насъ никогда не видѣлъ другъ друга", слышится жалобный вопль одного изъ слѣпыхъ, самаго старшаго, увы! самаго мудраго. "Мы" спрашиваемъ одинъ другого и отвѣчаемъ; мы живемъ вмѣстѣ, всегда проводимъ время, но не знаемъ, кто мы... Напрасно мы трогаемъ руками другъ друга... Мы никогда не видимъ дома, гдѣ мы живемъ, напрасно ощупываемъ стѣны и окна: мы не знаемъ, гдѣ мы живемъ".
Но сквозь слезы, прокрадывается слабая и робкая улыбка -- улыбка любви. Приходитъ любовь -- и въ глазахъ появляется мерцаніе звѣздъ; приходитъ любовь -- и сердца зажигаетъ непонятнымъ огнемъ, обволакиваетъ забвеніемъ всего прошлаго, отнимаетъ мысли о будущемъ.
И все-же, "часто, когда любишь, бываетъ грустно", признается одинъ изъ любящихъ у Метерлинка. Не потому ли, что влюбленные предчувствуютъ -- ворвется горе въ ихъ тихую любовь и погубитъ ее. Напрасно спѣшитъ принцъ къ своей невѣстѣ Урсулѣ (драма "Семь принцевъ"). Она заснула, его невѣста, и уже не проснется никогда. И какъ ни чиста любовь Пеллеаса и Мелизанды, суровый мужъ Голо не можетъ вынести ея и убиваетъ Пеллеаса, а Мелизанда умираетъ отъ тоски...
Но Метерлинкъ слишкомъ любитъ жизнь души, чтобы остановиться на этомъ отчаяніи. Вѣдь такъ прекрасна душа, такъ сладка любовь, такъ упоительно молчаніе, такъ благотворно смиреніе, такъ трогательны слезы (и такъ? чарующъ смѣхъ, чтобы можно было пройти мимо нихъ, отдавшись ужасу. И еще: "Если бы вы знали, что въ этотъ вечеръ умрете,"'или просто отойдете навсегда, развѣ вы смотрѣли-бы на людей и окружающее такъ же, какъ смотрѣли на нихъ до этого дня?" говоритъ Метерлинкъ въ своемъ философскомъ трактатѣ "Сокровище Смиренныхъ", похожемъ на большое стихотвореніе въ прозѣ. "Развѣ вы не любили бы такъ, какъ еще не любили? Что выросло бы въ вашихъ глазахъ -- злая или добрая сторона явленій? Пріобрѣли бы вы даръ замѣчать красоту или уродство души? Развѣ не преобразовалось бы все, включая любовь и страданіе, въ любовь полную нѣжныхъ слезъ"? И Метерлинкъ предъ ужасомъ смерти увидалъ, какъ значительна жизнь, которой смерть угрожаетъ. Пусть гибнетъ любовь, но какъ прекрасны мгновенія, которыя она даритъ тѣмъ, кого посѣщаетъ. Пусть убьютъ Пеллеаса, пусть умретъ тихая Мелизанда отъ "маленькой ранки, отъ которой не умерла бы и птичка". Но то счастье, что они испытали, отнять уже нельзя; но тѣ робкія слова, которыми они сказали о своей любви, вѣдь прозвучали... И развѣ не ярче, не глубже пережили свое счастье эти нѣжные кроткіе люди, потому что имъ дано было почувствовать, что они обречены на гибель?
"Если мы будемъ въ продолженіи вѣковъ воспѣвать тщету жизни и непобѣдимую мощь небытія и смерти, то мимо нашихъ взоровъ пройдутъ печали, которыя будутъ становиться все болѣе однообразными, по мѣрѣ приближенія къ послѣдней правдѣ", говоритъ Метерлинкъ въ предисловіи къ своимъ драмамъ. "Если же попытаемся, напротивъ того, измѣнить внѣшній обликъ неизвѣстнаго, окружающаго насъ, и будемъ искать въ немъ новое основаніе для жизни, то и наши печали будутъ, по крайней мѣрѣ, чередоваться съ надеждами потухающими, чтобы вновь загорѣться".
Въ скрытой жизни души находитъ Метерлинкъ неисчерпаемую радость, которая даетъ силу жить. Метерлинкъ бережно, какъ къ величайшему дару жизни, подходитъ къ душѣ. Ей даже не нужно внѣшняго проявленія, чтобы раскрыть всѣ свои богатства. И даже больше того: Метерлинкъ думаетъ, что именно въ тихія минуты жизни человѣка выявляется все величіе его. Молчаливые люди привлекаютъ къ себѣ радостное вниманіе Метерлинка. О нихъ Метерлинкъ думаетъ и говоритъ такъ, какъ если бы его навсегда и глубоко пронизало то мѣсто изъ Библіи, гдѣ Богъ говоритъ Иліи пророку, бѣлившему отъ нечестиваго царя Ахава на гору Хоривъ: "Выйди и стань на горѣ передъ лицомъ Господнимъ. И вотъ Господь пройдетъ, и большой, и сильный вѣтеръ, раздирающій горы и сокрушающій скалы -- передъ Господомъ; но не въ вѣтрѣ Господь. Послѣ вѣтра -- землетрясеніе; но не въ землетрясеніи Господь; послѣ землетрясенія -- огонь; но не въ огнѣ Господь; послѣ огня -- вѣяніе тихаго вѣтра -- и тамъ Господь"... Вѣяніе тихаго вѣтра въ произведеніяхъ Метерлинка. Мудрѣе и прекраснѣе всѣхъ у Метерлинка старики, которые научились молчать, и женщины, похожія на дѣтей: онѣ еще не научились говорить, но тѣмъ значительнѣе ихъ молчаніе и ихъ робкое и нѣжное вниманіе къ жизни.
Не тѣнь ли Селизетты носилась передъ Метерлинкомъ, когда онъ писалъ свою пѣсню совершенной любви:
А если онъ возвратится,
Что должна ему я сказать?
-- Скажи, что я и до смерти
Его продолжала ждать.
А если онъ спросить, гдѣ ты?
О, что я скажу въ отвѣтъ?
Отдай ему этотъ перстень,
Ничего не сказавъ въ отвѣтъ.
А если онъ удивится,
Почему такъ темно теперь?--
Укажи погасшую лампу.
Укажи раскрытую дверь.
А если онъ спрашивать будетъ
О томъ, какъ свѣтъ угасалъ?
-- Скажи, что я улыбалась,
Чтобъ только онъ не рыдалъ.
А если онъ и не спроситъ,
Должна ли я говорить?
-- Взгляни на него съ улыбкой
И позволь ему позабыть.
Поэтъ, который открылъ такую глубину въ любви, самоотверженность въ дружбѣ, красоту въ жизни, не могъ не придти къ полному принятію ея. Нѣтъ больше мѣста отчаянію -- просвѣтленными глазами смотритъ Метерлинкъ на міръ. И тѣ силы, которыя въ первыхъ драмахъ Метерлинка гибнутъ, не успѣвъ расцвѣсти, въ дальнѣйшихъ его произведеніяхъ являются могущественными и непобѣдимыми. Первая, самая могучая изъ нихъ, любовь. Люди, которые отдались ей, уже не погибаютъ; любовь спасаетъ ихъ. Въ пьесѣ "Сестра Беатриса" принцъ уводитъ монахиню Беатрису изъ монастыря. Она знаетъ, что совершаетъ грѣхъ, но такъ прекрасенъ Белидоръ, и такъ манитъ любовь, Беатрису ждутъ позоръ въ мірѣ и проклятія въ монастырѣ. Но Мадонна, которую Беатриса молила простить ея грѣхъ, приняла ея образъ, предстала передъ монахинями, какъ сестра Беатриса.
Жизнь сестры Беатрисы въ мірѣ полна страданій: ее бросаютъ ея возлюбленные, у нея умираютъ дѣти, ее охватываетъ бѣдность желѣзнымъ кольцомъ. И когда она, измученная, отчаявшаяся, приходитъ въ монастырь, ни на что не надѣясь, ожидая лишь оскорбленій, сестры славятъ ее -- онѣ вѣдь не знаютъ, что Мадонна была на мѣстѣ Беатрисы -- всѣ эти долгіе годы странствій Беатрисы, И сестра Беатриса, не понимая, за что такъ любятъ ее, умираетъ, примиренная съ жизнью и смертью. "Жила я прежде въ мірѣ, гдѣ я не понимала, зачѣмъ сильна такъ злоба и ненависть людей. Теперь я умираю въ другомъ, гдѣ не пойму я, зачѣмъ такъ безпредѣльны любовь и доброта".
Старый Мерлинъ испытываетъ Жуазель въ ея любви къ его сыну. Пусть страдаетъ Жуазель, оттого что по тайному приказу Мерлина слабъ и измѣнчивъ Лансеоръ,-- за счастье надо заплатить слезами,-- объ этомъ и теперь знаетъ Метерлинкъ,-- Жуазель въ своей неизмѣнной любви побѣдитъ судьбу: ничто не въ силахъ отвратить Жуазель отъ любимаго, отнять отъ нея счастье, которое она создаетъ своимъ вѣрнымъ сердцемъ.
И насъ не должно уже удивить, что дѣти дровосѣка нашли Синюю Птицу -- счастье. Правда, долги были ихъ поиски. "Птица изъ страны воспоминаній сдѣлалась черной", жалуется Тильтил, "птица будущаго сдѣлалась розовой, птицы ночи умерли, а птицу лѣса я не могъ поймать". Но напрасно жалуется мальчикъ: о какихъ чудесныхъ вещахъ узнали дѣти въ пути -- они увидѣли душу вещей, они услыхали ихъ голосъ. И когда они вернулись изъ своего далекаго путешествія, какой прекрасной кажется имъ ихъ убогая комнатка, вещи, которыя стоятъ въ ней, лѣсъ, который виднѣется изъ окна. Не даромъ душа Свѣта сказала мальчику и дѣвочкѣ на прощанье: "Помните, что это я говорю съ вами въ каждомъ лунномъ лучѣ, въ каждой мерцающей звѣздочкѣ, къ каждой занимающейся зарѣ, въ каждой свѣтящейся лампѣ, въ каждомъ добромъ и свѣтломъ движеніи вашей души". И въ довершеніе радости дѣтей -- Синяя Птица нашлась. Это голубка мальчика. "Да вѣдь эта та самая Синяя Птица, которую мы искали", радуется Тильтиль. '"Мы такъ далеко ходили за ней, а она тутъ. Какъ это странно".
Такъ принялъ Метерлинкъ жизнь. Ну, а смерть? Въ своемъ произведеніи "Смерть" Метерлинкъ показалъ, какъ онъ преодолѣлъ и эту послѣднюю угрозу жизни. Онъ пишетъ: "Если бы до нашего рожденія намъ было позволено выбрать между великимъ покоемъ небытія и жизнью, которую не завершилъ бы великолѣпный часъ смерти, то кто изъ насъ, зная то, что долженъ былъ бы знать, принялъ бы волнующую неизвѣстность существованія, которое не завершилось бы успокоительной тайной его конца?-- Самое лучшее въ жизни то, что она подготовляетъ для насъ этотъ часъ, что она единственный путь, ведущій насъ къ феерическому исходу, въ область той несравненной тайны, гдѣ скорби и страданія не будутъ возможны"... Вмѣстѣ съ покоемъ, который приноситъ смерть, Метерлинка привлекаетъ тайна въ смерти: "Если бы не было больше неразрѣшимыхъ вопросовъ, говоритъ онъ, безконечность не была бы безконечностью; и тогда пришлось бы проклясть судьбу, которая пустила насъ во вселенную, доступную разуму", ибо, "невѣдомое и непознаваемое были и, вѣроятно, всегда будутъ необходимы для нашего счастья".
III.
Верхарнъ, въ дѣйствіи видящій красоту жизни, въ борьбѣ -- цѣль и смыслъ ея, воплотилъ въ своихъ твореніяхъ трепетъ современной жизни. Поэтъ новаго времени, онъ запечатлѣлъ въ своихъ поэмахъ всю неуклонную волю современнаго человѣка, его страсть "творить и обновлять", его жадность къ впечатлѣніямъ жизни, его радостную готовность въ самомъ темномъ и страшномъ находить жемчужину художественнаго восторга. Счастливый, Верхарнъ соединилъ въ себѣ неистощимый запасъ силъ человѣка эпохи Возрожденія, его буйный восторгъ бытія съ тонкостью и изощренностью ощущеній современнаго человѣка, его изысканностью и его любовью къ нѣжному и неуловимому. Не человѣкъ ли будущаго Верхарнъ, онъ, который въ драгоцинномъ сплавѣ своего духа слилъ прекрасмое прошлое и радостное настоящее? Развѣ не такъ долженъ чувствовать и восклицать свободный и яркій пришелецъ будущихъ временъ:
Жить: это, взявъ, отдать съ весельемъ жизнь свою,
Со мною равны тѣ, кто міромъ такъ же пьяны.
Съ безсонной жадностью предъ жизнью я стою,
Стремлюсь въ ея самумъ, въ ея потокъ багряный.
("Въ вечерній часъ").
Верхарнъ славословитъ жизнь. Но не полна побѣда, когда она приходитъ безъ борьбы. И слишкомъ много въ жизни тяжелаго, чтобы можно было безъ боли принять ее. Путемъ страданій и сомнѣній приходитъ Верхарнъ къ радостному ощущенію жизни.
А началъ онъ съ радости. Юный Верхарнъ наслаждается счастьемъ,-- здоровье, сила, любовь, наслажденье -- манятъ его и онъ отдается непосредственно впечатлѣніямъ бытія. Жизнь чувственно "тихійная находитъ въ немъ своего пѣвца. "Онъ прославляетъ старыхъ мастеровъ своей родины за то, что они въ картинахъ изображали здоровое и сильное, за то, что ихъ "взоръ постигъ и подсмотрѣлъ межъ роскоши и межъ богатства, межъ ужасовъ и святотатства, всю красоту, всю прелесть тѣлъ". Вмѣстѣ съ ними научился Верхарнъ въ будничной ежедневной жизни находить неисчерпаемые запасы здоровья, веселья и кипучей энергіи. Онъ стихами создаетъ картины, которыя красками шт-али его великіе соотечественники.
Служанки хлѣбъ пекли на завтра, къ воскресенью
И взяли лучшаго зерна и молока;
Согнулось тѣло, обнажилася рука,
И падалъ потъ въ квашню, такъ много было рвенья.
Въ ихъ пальцахъ, въ тѣлѣ ихъ дымилось нетерпѣнье,
Для шеи кофточка казалася узка;
Катало тѣсто пальцевъ быстрое движенье,
И булка, точно плоть грудей, была вязка.
("Печеніе хлѣба").
Но дни радостнаго веселья прошли. Тяжелая нервная болѣзнь надломила Верхарна. Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ ею зладѣютъ тоска и отчаянье. Въ мрачные эти дни весь міръ покрывается для него темною завѣсою. Непоправимое чудится ему во всемъ. Бѣлыя озера для него "какъ саванъ мертвецовъ". "Отсвѣчиваетъ поле, какъ рядъ большихъ гробовъ". Верхарнъ сливаетъ свою печаль съ тоскою осени: "Твой трауръ, о осень, мой трауръ печальный". Съ жалобами деревьевъ: "О стоны деревьевъ, мои это стоны, мои!" Даже у мертвыхъ не будетъ покоя, -- "они не найдутъ любви далекой, не откроютъ тайнъ туманныхъ..." И смѣются надъ мертвецами свѣчи, эти "огненныя ногти": "они трещатъ насмѣшкой жесткой о несбыточной молитвѣ, объ обманутой мечтѣ". Въ убійствѣ Верхарнъ начинаетъ видѣть красоту. Богъ кажется ему пустой безбрежностью. И все^же съ отчаяньемъ взываетъ къ Нему Верхарнъ: "О, Боже, пожалѣй меня въ моемъ безумьѣ".
Но страданья его'не проходятъ, и чтобы не быть раздавленнымъ ими, онъ начинаетъ упиваться страданьемъ, онъ жаждетъ увеличить ихъ; онъ призываетъ видѣнія зла. И наконецъ, приходитъ день, когда передъ Верхарномъ встаетъ грозный призракъ безумія:
Уставъ душой, уставъ отъ дней, рѣчей, заботъ,
Отъ ничего и отъ всего -- одинъ, подчасъ,
Я вижу вдругъ -- вотъ онъ горитъ и слезы льетъ
Здѣсь, надо мной, безумья бѣлый, страшный глазъ.
Но Верхарнъ побѣдилъ: его воля и свѣтлый умъ отразили угрозу безумья. "Звучите, звучите во мнѣ голоса надежды и вѣры,-- звучите сильнѣе", радостно восклицаетъ онъ. Верхарнъ снова дѣлается рыцаремъ жизни, но онъ уже далекъ отъ непосредственнаго воспріятія ея: для него не прошли безслѣдно его страданія; углубленный и просвѣтленный ими, Верхарнъ видитъ вокругъ себя не однотонный праздничный пейзажъ, какъ то было въ первый періодъ его творчества. Нѣтъ, передъ нимъ встала сложная и загадочная жизнь, съ ея мрачными и свѣтлыми сторонами, съ ея "паденьемъ и полетомъ, величьемъ и позоромъ". Но теперь страшное въ жизни не пугаетъ Верхарна, безобразное не отталкиваетъ -- онъ принимаетъ ее цѣликомъ во имя того будущаго, когда
"...Будетъ жизнь людей проста, ясна;
Слова (ихъ угадать еще не могутъ книги)
Все разъяснятъ, раскроютъ все до дна.
Что кажется теперь запутаннымъ и темнымъ;
Причастны Цѣлому, съ своимъ удѣломъ скромнымъ
Сроднятся слабые; и тайны вещества.
Быть можетъ, явятъ тайну Божества.
("Кузнецъ").
Дѣйствительность манитъ Верхарна къ себѣ. Она для него "тайна нашихъ дней и цѣль завѣтная для мысли человѣка". Дѣйвтвительность во всемъ многообразіи ея явленій, современность во всемъ трепетѣ ея борьбы встаетъ въ произведеніяхъ Верхарна. Самая жуткая борьба нашихъ дней -- борьба городовъ и деревень, самая властная сила нашего времени -- городъ съ его соблазнами и блескомъ нашли своего пѣвца. Обнищаніе деревень, гибель равнины, роковую роль машинъ для мирнаго труда въ поляхъ и деревняхъ, все увеличивающуюся власть города -- всѣ эти соціальныя явленія укладываетъ Верхарнъ въ музыку своихъ стиховъ.
Обителью радости были когда то деревни. Люди жили въ нихъ, подчиняясь природѣ и благодатной была она для нихъ. Мирный трудъ и отдыхъ, яркое великолѣпіе звуковъ и красокъ вокругъ -- нотъ чѣмъ была полна жизнь крестьянъ. Теперь городъ вторгся въ деревню и погубилъ ее. Онъ прислалъ машины: "появились властители новые старыхъ полей -- громоздкія, страшныя руки машинъ". И старый сѣятель остался безъ работы. Померкла природа: "Юная, сильная зелень, трава и вода гибнутъ отъ яда и сѣры". Нѣтъ больше тишины, не видно неба:
Фабричные гудки запѣли надъ просторомъ.
Церковные кресты мараетъ черный дымъ.
Дискъ солнца золотой, садясь за косогоромъ
Уже не кажется причастіемъ святымъ.
("Къ будущему").
Для выходцевъ изъ деревень рельсы, ведущіе въ городъ,-- "къ счастью смѣлыя дороги".
Унылой заброшенной стала равнина.
Куда дѣвался прежній мирный трудъ
Надъ желтыми овсами, спѣлой рожью....
Куда дѣвались: полдень полный лѣни,
Покой послѣобѣденнаго сна,
Въ деревьяхъ вѣтровъ быстрая волна
Рождала ритмы медленныхъ движеній.
Какъ тучный садъ, равнины зеленѣли....
Теперь равнинѣ наступилъ конецъ.
("Гибель равнинъ").
Осиротѣли деревни, запустѣли поля. Холодъ, и мракъ, и тоска -- печальные гости деревни. Неторопливая, размѣренная жизнь, яркія краски въ природѣ, радостное общеніе съ ней -- миновали:
Поля кончаютъ жизнь подъ страшной колесницей,
Которую на нихъ духъ вѣка ополчилъ,
И тянутъ щупальцы столица за столицей,
Чтобы высосать изъ нихъ остатокъ прежнихъ силъ.
("Къ будущему").
Лѣтомъ мучитъ крестьянъ неурожай. "Засуха пашню опалила, сухой земли закрылась жила, и кто то заперъ родники. И кто то отнялъ жизнь засухой"... Вѣтеръ осени бьетъ жалкія лачуги, шатаетъ въ хлѣвахъ окна, приноситъ холодъ и ненастье. Днями, недѣлями льетъ дождь на равнину, "дождь, наполненный печалью". Осень приноситъ съ собой болѣзнь. Малярія идетъ по деревнѣ. Она обходитъ всѣ дома, она проникаетъ во всѣ щели, она забираетъ старыхъ и молодыхъ: "Нужно мачехѣ землѣ подать страшную платить и людьми ее вносить".
Смерть себѣ спросила крови
Здѣсь, въ трактирѣ "Трехъ Гробовъ".
Кто попроситъ о прибавкѣ?
Смерть садится, на прилавкѣ
Бросивъ черный золотой.
... Смерть спросила себѣ крови,
Пьетъ, и вотъ пьяна.
Обезумѣвшіе люди бѣгутъ изъ деревень.. "Полны тревогой, они пойдутъ большой дорогой". Эта дорога приведетъ ихъ въ городъ, потому что "всѣ пути приводятъ въ городъ".
Могучій городъ, отталкивающій и притягательный, кошмарный и свѣтлый, уродливый и прекрасный, вырастаетъ въ произведеніяхъ Верхарна. Въ немъ, какъ въ фокусѣ, сосредоточилось все счастье и зло, что принесло съ собою новое время, время величайшихъ побѣдъ духа и страшныхъ пораженій его.
Люди замкнуты въ городѣ. Въ туманѣ встаютъ и тянутся къ небу высокіе дома; и лишь тамъ, наверху, неподвижно. Внизу, на землѣ, живая лавина заливаетъ улицы, пробирается подъ землю, въ туннели, и снова выплываетъ наверхъ. Спѣшатъ люди: "все зубами ловятъ время, а оно впередъ бѣжитъ". Люди живутъ не оглядываясь буйнымъ сегодняшнимъ днемъ. "Вся толпа безуміемъ объята, ищетъ только страсти, ищетъ только злата". Героями города стали банкиръ и женщина: одинъ приноситъ золото, другая опьяняетъ страстью.
Женщина выростаетъ у Верхарна въ пугающій образъ, обаятельный и жестокій. Вотъ женщина стоитъ на перекресткѣ -- она знаетъ силу свою, она рада погибельности своей:
Въ вѣкахъ я вышюсь древней башней!
И люди у желѣзныхъ вратъ
Стучатся, покупая брашна,
Хотя, быть можетъ, брашна ядъ.
("Женщина").
Но вѣдь "душѣ людей теперь желанно, что невозможно и что странно" ("Душа города"). Люди рады отвращенію женщины къ ихъ ласкамъ и къ паденію ихъ:
Да, такъ! Вамъ сладко ненавидѣть
Во мнѣ позоръ и ужасъ вашъ...
Но и женщина въ плѣну. Ея сумрачная душа, ея жуткая сила хотятъ овладѣть послѣднимъ соблазномъ: убійцу она сдѣлаетъ своимъ возлюбленнымъ:
Я жду прихода рокового
Того, кто долженъ быть со мной!
Его безумія нѣмого
Ждетъ изступленный трепетъ мой.
-- Женщина въ черномъ,
Со взоромъ упорнымъ,
Кого же ты ждешь?
-- Того, чей окровавленъ ножъ.
И такъ же, какъ женщина, страшенъ банкиръ въ своемъ могуществѣ. Вотъ --
Онъ въ креслѣ выцвѣтшемъ, угрюмый, неизмѣнный
Немного сгорбленный: порывистымъ перомъ
Онъ пишетъ за своимъ заваленнымъ столомъ,
Но мыслью онъ не здѣсь, онъ на краю Вселенной.
("Банкиръ").
О, золото крылатое! О золото парящее!
О золото не сытое, жестокое и мстящее!
О золото лучистое, сквозь темный вихрь горящее!
О золото живое
Лукавое, глухое!
Отъ власти банкира не уйти никому; и "если онъ кого обманетъ, что за дѣло! На завтра тотъ къ нему стучится вновь несмѣло".
Но растетъ въ городахъ уже новая сила, которая раздавитъ власть банкира. Придетъ день, когда тѣ, кого гнетутъ сильные, тѣ, надъ которыми издѣвается ложь и нужда, встанутъ на защиту своихъ правъ; кузнецъ, символъ народа -- строителя, куетъ оружіе побѣдъ, чтобъ имъ уничтожить "всѣ виды золъ, гнетущихъ человѣка": нищету, обманы и насилье; не только рабство тѣла, но и покорность духа; не только власть богатства надъ нуждой, но и власть лицемѣрія надъ свободнымъ сердцемъ человѣка. Кузнецъ знаетъ
Что толпа, возвысивъ голосъ свой
... Вдругъ выхватитъ безжалостной рукой,
Какой то новый міръ изъ мрака
И счастье выростетъ, какъ на поляхъ цвѣты,
И станетъ сущностью и жизни, и мечты,
Все будетъ радостью, все будетъ вновѣ!
И народъ ждетъ лишь мига, чтобы въ жизнь провести свои мечты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Изъ нѣдръ народа выходить трибунъ. Онъ поведетъ народъ къ его далекой цѣли. Онъ -- весь движенье и порывъ:
И мысль его, неистово -- живая,
Вся огневая,
Вся слитая изъ воли и страстей!
И ждетъ его, подобный вихрю бури.
Въ сердца бросающій мечты.
("Трибунъ").
Ему не знакомы сомнѣнья,-- "онъ весь въ борьбѣ": "онъ тѣмъ уже великъ, что отдается страсти, не думая, всей дѣвственной душой".
Какъ и трибунъ, избранники жизни находятъ въ борьбѣ наслажденье:
Жизнь -- это битва; но ихъ вдохновенье
Въ праздникъ и пиръ превращаетъ сраженье...
Нѣтъ тайны, преодолѣть которой не стремился бы современный герой-человѣкъ:
Герои, мудрецы, художники, пророки,
Всѣ стѣну тайнъ долбятъ, кто ломомъ, кто рукой.
Одни сошлись въ толпу, другіе одиноки,
Но чувствуетъ земля себя уже иной.
("Къ будущему*).
Только бы не стоять на мѣстѣ, только бы двигаться всегда впередъ къ завѣтной цѣли -- вотъ кличъ Верхарна. Пусть труденъ путь, но
Когда бъ лукавый умъ тебѣ внушилъ
Итти размѣреннѣй и тише.--
Не вѣрь ему! впередъ! все выше!
Жизнь -- это мощный трепетъ силъ.
Какъ жалки люди, жизнь которыхъ проходитъ безъ мечты, въ бездѣйствіи
и
косности, умъ которыхъ неподвиженъ и лѣнивъ, а фантазія плоска и убога. Верхарнъ воплотилъ мечту въ образѣ сиренъ, которыхъ привезли съ собой изъ дальнихъ странъ два моряка. Они возвратились на сѣверъ; на пристани стоитъ толпа и смотритъ на моряковъ, но она не узнаетъ ихъ; къ мачтамъ привязаны сирены -- толпа не видитъ ихъ; онѣ поютъ печальную пѣсню о своей странѣ, о далекомъ югѣ,-- толпа не слышитъ ихъ.
Близко отъ берега шли корабли,
Полны сокровищъ чудесныхъ, Манили, влекли...
Й никто не вкусилъ отъ плодовъ неизвѣстныхъ..
И Верхарнъ неустанно зоветъ человѣка отдать свой умъ борьбѣ и сомнѣніямъ: "О только бъ кругозоръ смѣнивъ на кругозоръ, всегда отовымъ быть на новыя исканія", ибо, "кто ищетъ, кто нашелъ -- сливаетъ трепетъ свой съ мятущейся толпой, съ таинственной вселенной". Даже въ природѣ ищетъ и находитъ Верхарнъ движенье и порывъ, которые онъ со страстнымъ нетерпѣніемъ ждетъ отъ человѣка. Вотъ прилетаетъ буйный осенній вѣтеръ. Вся природа въ движеньи. Несутся по небу тучи, трещатъ деревья, ломятся волны о гребни.
И пылокъ, и дерзокъ, и пьянъ,