Леткова Екатерина Павловна
Бабы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

Екатерина Леткова

Бабы

Не все между мужчинами
Отыскивать счастливого...
Некрасов. Кому на Руси жить хорошо

   Была половина августа. После двух недель холодного, беспросветного дождя выглянуло солнце, тоже холодное, но ясное. Деревня оживилась и бросилась в поля, где еще стояла в снопах рожь, ждал жатвы овес, поспел лен.
   Деревня Выркино с утра опустела, точно вымерла; на ее широкой улице не было видно ни души. Жидкая желтоватая грязь покрывала ее от края до края, и только около самых изб было какое-то подобие тропинки. Пронизывающий ветер колыхал пестрое тряпье, развешанное по заборам, и крутил желтые листья старых берез, точно случайно уцелевших у некоторых дворов.
   Было часов шесть, когда из одной избы вышла девочка лет восьми, с круглыми серыми глазками и белыми кудрями, выбившимися из-под серого байкового платка, покрывавшего ее голову. Рваный овчинный тулуп, с непомерно длинной талией, доходил ей почти до пяток; ноги были босые, серые от грязи. Она держала под тулупом какой-то сверток, из которого неслись хриплые, отрывочные звуки.
   Девочка взглянула направо и налево и степенно пошла к бревнам, сложенным почти посреди улицы. Она знала, что увидя ее на бревне, и другие девчонки, такие же няньки, как она -- вылезут из изб и придут к ней. Эти бревна были все лето местом сборища всех девочек; сегодня даже и нянек погнали в поле работать, остались только очень маленькие или с нездоровыми детьми.
   Девочка села на бревно, поджала мокрые ножонки под тулуп и принялась качать вверх и вниз лежащий под полой сверток. Через минуту к ней подошла другая девочка, черненькая, худенькая, с маленькими карими глазками. Она высоко держала на левой руке здорового мальчика, закутанного в пестрое одеяло из разноцветных треугольных лоскутов.
   -- Наська! Чего ты вылезла в такую стужу? -- сказала она, еще не доходя до беленькой девочки.
   -- Скушно больно в доме-то... Баушка кряхтит все...
   Через улицу к ним пробирались еще две няньки с детьми на руках. Одна чернобровая и некрасивая, другая -- рыжая, вся в веснушках, с веселым выражением маленького личика. Чернобровая была босая, а рыженькая в валенках; на обеих были черные ватные пальто -- "дипломаты". Они едва вытягивали ноги из липкой, жидкой грязи.
   -- Глянь-ко, глянь, -- сказала Настя, показывая на девочек. -- Катюшка-то валенки завязила...
   Рыженькая девочка стояла посреди дороги с разъехавшимися тогами и звонко хохотала. Валенки ее засосало грязью, и она не могла двинуться.
   -- Марфушка! Возьми ребенка, я разуюсь, -- сказала она, как только прошел приступ смеха.
   Чернобровая взяла на правую руку своего ребенка, под левую подхватила девочку, которую ей сунула рыженькая, и, смеясь и спотыкаясь, подошла к бревнам.
   -- Ой, батюшки -- заморилась! -- сказала она и положила ребят прямо на землю.
   -- Холодно, -- заметила ей деловым тоном Настя.
   -- Град выпал, -- авторитетно заявила чернобровая Марфуша.
   -- Ну? -- с недоверием протянули девочки.
   -- Дядя Максим сказывал: во какой, с кулак... В Топорове бабы ледники понабивали, -- прибавила Марфуша.
   -- Чудно больно фырчит твой Сенька!
   Настя тоже рассмеялась, но сейчас же серьезно сказала:
   -- Болен он дюже... Горит и горит.
   Но ее заявление не нашло сочувствия; к бревнам подходила Катюшка с грязными валенками в руках, и девочки встретили ее веселыми шутками. Она взяла на руки свою сестренку, посаженную Марфушкой на землю, и ворчливо сказала:
   -- Застудишь ты мне Леньку, что тогда делать? Она и так у нас чуть жива...
   Марфушка тоже взяла на руки своего ребенка и все четыре девочки уселись рядом на бревне, как птицы на заборе. Говорить им было не о чем, и они долго сидели молча.
   -- Холодно! -- опять сказала Настя.
   Никто не ответил ей.
   -- Баушка нынче всю ночь кряхтела, -- проговорила она.
   -- Чего ж ей еще делать? -- некстати заметила рыжая Катя.
   Опять все замолчали. Только из-под Настиной полы неслись все те же хриплые всхлипыванья да ребенок на руках Марфушки жалобно плакал.
   -- Скушно сегодня что-то, -- сказала Катя. -- Давайте игру какую заведем...
   -- По грязи-то?
   -- А ребята где?
   -- На реке все... Рыбу ловят... Слышь?
   Из-за изб, из-под горы, с речки донесся взрыв детского смеха.
   -- Занятно! -- сказала веселая Катя. -- Наська! Подержи Леньку, я сбегаю посмотреть, -- обратилась она просительно к Насте.
   -- А моего куды я дену? -- спросила та.
   -- Лизка! Тащи, сюда седулку, я пока посмотрю за Петькой, -- сказала Катя худенькой, черненькой девочке.
   Та быстро положила свой пестрый сверток на землю и побежала к избе.
   Через минуту она везла за собою деревянный ящик на четырех колесиках и с торжествующим видом подкатила его к бревну. Катя сейчас же сунула туда своего ребенка -- золотушную девочку, лет двух; Настя вынула из-под полы худого, едва прикрытого мальчика с красным лицом и красными глазами.
   -- Куда ты? -- крикнула на нее Лизка и оттолкнула ее локтем. -- Для тебя, что ли, припасено?
   И она подхватила пестрый сверток с земли, сунула его в ящик, рядом с Катиной девочкой, подмигнула Кате и бросилась с нею бежать к реке. Чернобровая некрасивая Марфуша степенно посадила своего ребенка на землю, у ящика, и побежала за подругами. Ребенок широко раскрыл глаза и рот, ничего не понимая; потом вдруг рявкнул и залился громким ревом; за ним закричала золотушная девочка Лизы, и сейчас же стал орать во все горло сверток в пестром одеяле. Настя посидела, посмотрела по сторонам, засунула опять за пазуху своего едва прикрытого брата, закуталась поплотнее в тулуп и тоже побежала за детьми.
   Стальная лента реки перерезывалась под самой деревней каменными отмелями. Большие камни были сдвинуты в линию от одного берега до другого и служили для перехода. Здесь течение реки немного задерживалось и пригоняло мелкую рыбу под камни. Любимым занятием деревенских ребятишек было ловить эту рыбу руками.
   И в этот холодный августовский вечер шестеро мальчиков, в засученных выше колен штанишках, босые, с посиневшими ногами и руками, весело шагали по мелкой воде, осторожно ступая по каменистому дну. Сверх рубашек у них были надеты тулупчики или теплые ватные куртки.
   -- Стой, братцы! Добыча! -- сдерживая радость, проговорит один из них -- Мишка, запуская руку под камень. -- У какой!
   -- Кого -- ты? -- стараясь казаться равнодушным, спросил Сережа, мальчик лет восьми, с красным носом и с торчащими из-под громадного картуза ушами.
   -- Огольца!
   -- Ну ты! -- с презрением оказал Сережа. -- Оголец!.. У меня вот пискарь...
   Мальчики оживились.
   -- Пискарь?
   -- Неживой поди! -- поддразнил его Мишка.
   -- Да!.. Неживой!.. -- обиженно проговорил Сережа. -- Так и летает!.. Неживой!.. Ванька! Давай кувшин...
   Ванька лет пяти, пузатый, краснощекий мальчик сидел на одном из больших камней с высоким глиняным кувшином, в котором уже плескалось несколько рыбок. Он, широко расставляя свои посиневшие ноги, побрел по колено в воде к Сереже, которого окружили другие мальчики.
   -- Верно -- пискарь, -- заявил Петька.
   -- Давай его сюда, -- сказал Ванька. -- Ему у меня охотнее будет...
   -- Бери моего-то, -- крикнул ему Мишка, зажав в кулачке какую-то рыбку.
   -- Оголец! -- с презрением сказал Сережа.
   -- Да он не плавает, -- сконфуженно оказал Ваня. -- Миша! Он поверху остался...
   Миша, делая вид, что поймал еще какую-то рыбку, небрежно ответит:
   -- Ничего! Отопьется -- поплывет!
   -- Головлик! Ей Богу, головлик! -- с замиранием проговорил Петька, -- а-агромный!
   -- Боле мово? -- не поворачиваясь к нему, спросил Мишка.
   -- Ну! В пять раз!..
   Все мальчики, кроме Мишки, бросились к нему. Петька разжал руку, что-то блеснуло в воздухе и шлепнулось в воду. Все громко расхохотались. Расхохотались и девочки, стоявшие на берегу.
   -- Вы чего тут? -- крикнул на них Петька.
   -- Мы посмотреть, -- весело заявила Катя.
   -- Посмотреть?! А ребят куда дели? Свиньям скормили? -- накинулся на них Мишка. -- Няньки!
   -- Лизка, где Дуняшку бросила? -- закричал Петька. -- Вот ужо матери скажу, достанется тебе на орехи...
   -- До вторых веников не забудешь, -- прибавил Сережа. -- Чего вам тут смотреть? Не вашего ума это дело. Убирайтесь!
   -- Убирайтесь, говорят вам, -- властно крикнул Петька.
   -- Няньки!!
   Девочки молча побежали наверх, по крутому глинистому обрыву. Дети, брошенные в деревне, заботили их самих. Из деревянного ящика на колесиках несся отчаянный плач. Марфушин мальчик уже не кричал, а только хныкал.
   Девочки быстро расхватали детей и стали их качать, разговаривая о своем.
   -- Он соврал! -- сказала Катюша.
   -- Кто?
   -- Да Петька! Не головлик был, а плотвичка.
   -- А уж ты рассмотрела? -- обиженно сказала Лизка, сестра Пети.
   -- И рассмотрела!..
   -- Сама-то ты соврала, -- сердито проговорила Лизка.
   Хоть Петька и крикнул на нее, и пригрозил пожаловаться матери, но у нее было к нему особенное чувство боязливого уважения, какое часто бывает у сестер к братьям.
   -- Соврала, соврала! -- ворчала Катя.

* * *

   Солнце уже спустилось низко и стало холодное, светло-золотое.
   Девочки сидели на бревне с застывшими лицами. Только рыженькая Катя все улыбалась чему-то.
   -- Споем песню, что ли? -- предложила она.
   -- Запевай, Марфушка...
   -- Не хотца что-то...
   -- Ну, чего не хотца? Запевай!..
   Шел я верхом, шел я низом,
   У милашки дом с карнизом,
   -- запела Марфушка с серьезным выражением лица.
   У милашки огонек,
   Она кушает чаек!
   -- подхватила Катя пискливым голосом.
   Другие девочки молчали.
   -- Чего же вы не поете? -- сердито спросила их Марфуша.
   -- Холодно! -- ответила Настя.
   Песня оборвалась. Лизка громко и протяжно зевнула.
   -- Никак Прибытковская барыня идет? -- оживленно оказала Катя.
   -- Она и есть, -- обрадованно ответила Марфуша.
   Вдали показалась длинная фигура вся в черном.
   -- Барыня, барыня! -- радостно проговорили и другие девочки.
   -- В такую-то грязь!.. Батюшки!
   -- Чего она всегда одна ходит?
   -- А то с кем же? Барин в Москве, все... Ей скушно, она и ходит...
   -- И чего ей скучать? У ней одних зонтиков -- пять штук, -- заявила Настя.
   Барыня шла быстро, насколько позволяла жидкая грязь, облеплявшая ее высокие сапоги -- мужского фасона.
   -- Куды это она?
   -- Не к баушке ли? Баушка была в Прибыткове, за порошками ходила, да барыню и не видала, лежала: сказали, барыня-то головой маялась, -- проговорила Настя, неистово качая расплакавшегося под тулупом ребенка.
   Барыня услыхала детский крик и прямо пошла на него. Девочки съежились и притихли.
   -- Куда Арина Федотова ушла? -- приветливо спросила барыня.
   -- Она у нас, -- почти шепотом произнесла Настя, точно виноватая.
   -- Где у вас?
   Настя сконфузилась и не отвечала. Марфуша ответила за нее:
   -- Это ейная баушка... Вон изба с красными ставнями.
   -- Бабушка больна? -- ласково спросила барыня.
   -- Шибко больна, -- прошептала Настя.
   -- Что же с нею?
   Настя молчала, опять заговорила бойкая Марфуша.
   -- Кто ж ее знает? Давно она такая...
   Барыня присела на бревно, девочки оживились.
   Они переглядывались и усмехались.
   -- Где же народ весь? -- спросила барыня. -- В поле?
   -- Все в поле, -- ответила рыженькая Катя и неожиданно прибавила: -- А к Микишиным сегодня ночью сваты приедут за Агафьей!
   -- Зачем же ночью? -- спросила барыня.
   -- Да ведь Агафью чуть свет повезут... После заутрени венчанье-то! Надо поспеть.
   -- А куда ехать?
   -- В Макарово!.. Верст двадцать, а то и поболе... Агафья-то плачет! Пошла нонче на гумно, да как бросится на ток, да заголосит...
   -- Разве за плохого выходит?
   -- А кто ж его знает? Она и не видала его ни разу... Фабричный он... В Москве живет...
   -- А вон и Агафья идет, -- объявила Марфуша. -- Видно, раньше с работы отпустили...
   По дороге шла, едва волоча ноги, девушка лет двадцати, рослая, широкоплечая, но очень бледная.
   -- Агаш! -- крикнула Марфуша.
   Девушка остановилась, тупо взглянула в сторону детей, увидела барыню и нерешительно подошла к ней.
   -- Здравствуй, -- приветливо сказала барыня. -- Говорят, ты завтра венчаешься?
   -- Да, -- вяло ответила Агафья.
   Глаза у нее совсем запухли от слез, и все лицо было точно водой налитое и какое-то остановившееся, точно она ничего не понимала, ничего не чувствовала.
   -- Ты рада? -- спросила барыня.
   -- Ничего... Рада...
   -- А ты его любишь?
   -- Кого это?
   -- Жениха твоего...
   -- Люблю?! Да я и не видала его...
   -- Не видала, а выходишь за него?
   -- Выдадут, так и выйдешь... Нас не спросят, разговаривать много не дадут...
   Все это она говорила апатично, точно не про себя.
   -- Агафья! -- горячо сказала барыня. -- Ведь ты вольный человек, -- если не захочешь, никто тебя не посмеет принудить...
   -- Эка сказали! -- с насмешкой в голосе проговорила девушка.
   -- Конечно, не посмеет!.. Как же это случилось?
   -- Как у людей, так и у нас... Приехали сваты: так и так, у вас товар, у нас купец... Парень молодой, двадцатый год пошел, женить пора, да опять в Москву на фабрику... Мать у него больная, работать-то некому...
   -- Так тебя берут в даровые работницы? -- спросила барыня.
   Агафья точно не поняла ее вопроса или не придала ему значения. Она все тем же ровным голосом продолжала:
   -- Родители промеж себя сговорились, да и по рукам... Знать, так надо!.. От Бога, видно, это...
   Барыня смотрела на нее и чуть не плакала. Агафья молчала. Девочки весело переглядывались между собой.
   -- Повезут нашу Агашу ночью, с бубенчиками, на паре, -- сказала Марфуша.
   -- Зачем же так рано?
   -- Дешево, вишь, дают за венчанье, так и притесняют... Подороже заплатишь -- попозже обвенчают... -- сказала Агафья, и вдруг ее лицо как-то заходило, задергалось, она болезненно всхлипнула и отвернулась.
   -- Агафья! -- опять воскликнула барыня, -- откажись, пока есть время. Иди ко мне в усадьбу, у меня дело для тебя найдется...
   -- Нет уже... зачем?.. Все равно где работать... Видно, Богу так угодно... Зачем уж...
   И опять лицо у нее задергалось, она низко поклонилась и тяжелыми, усталыми шагами пошла по грязи к своей избе.

* * *

   -- Наська! А Наська! -- раздался хриплый, старческий голос.
   Девочка вскочила. Прямо на нее шла сгорбленная, сухая старуха, в тулупе, в большом теплом платке на голове и в валенках.
   -- Наська! Бога ты не боишься! Ребенка заморозишь... Ступай в избу!..
   -- Баушка, барыня к тебе пришла, -- заискивающим голосом проговорила девочка, подбегая к старухе.
   -- Ах ты матушка! Родимая наша! Сама пришла!
   Старуха поплелась к барыне, тяжело волоча валенки по липкой земле.
   -- Сама пришла!
   -- Мне сказали, что я нужна тебе... Что с тобой?
   -- Больна я, барыня, дюже больна...
   -- Да я не доктор... Я всем вам толкую, что не умею я лечить и не могу... Помочь, чем возможно, всегда рада, а если ты сильно больна -- надо, Арина, доктору показаться...
   -- Ты вон как Егорову бабу-то вылечила, -- перебила ее старуха. -- Совсем, было, помирать собралась, ни рукой, ни ногой... А теперь, смотри, в поле, в работе: здорового пять раз обежит...
   Она грузно опустилась на бревно рядом с барыней. Ее худое, изможденное лицо напоминало иконы старого письма. Сухой нос с резко обозначенным горбиком, большие глаза в коричневых кругах, узкий оклад лица говорили о былой красоте. Крепкие зубы желтели из-за темных, сморщенных губ.
   Девочки притихли и остались тут же. И Настя не пошла в избу, а только плотнее закрыла ребенка, хныкающего под полой ее тулупа.
   Старуха громко кряхтела.
   -- Что же с тобой? -- спросила ее барыня.
   -- Грызь во мне, матушка, вот что... Замучила она меня в конец...
   -- Где болит-то?
   -- Да не умею я объяснить... По ночам в грудь подваливает и в бока отдает... И нет, и нет мне покою... А встану -- сейчас она в живот уйдет...
   -- Кто она?
   -- Грызь-то эта самая... Уйдет она в живот, ходит, ходит по животу-то, потом сюда привалит и начнет биться, колтыхаться, словно голубенок...
   И она показала на желудок.
   -- А есть можешь?
   -- Апекиту большого нет... Пойла употребляю много, а насчет пищи... Не очень, чтобы...
   -- Все-таки ешь что-нибудь?
   -- Пищу-то?.. Ем, как не есть?.. Только -- я ее ем, а она меня...
   Старуха опять жалобно закряхтела. Девочки пытливо смотрели на барыню. Ребенок на руках Марфуши весь раскрылся, но она не замечала этого.
   -- Вот что, Арина, -- наконец, оказала барыня. -- Приходи ко мне в пятницу... Ко мне по пятницам доктор ездит, всех моих больных осматривает... Я и тебя покажу...
   -- Нет, уволь, матушка... Не надо мне доктора, -- испуганно проговорила старуха.
   -- Почему же?
   -- Ну их! Всю жизнь без них прожили, неужто помереть без них не сумеем?.. Дотянем как-нибудь... Ты мне дай тех сладких порошков, что Егоровой Аксинье давала.
   -- Да у тебя не та болезнь... У нее ревматизм в руках и ногах был, а у тебя -- я не знаю что... Нужно доктору показаться.
   -- Ну его!.. -- опять с испугом проговорила Арина. -- Нетто доктор поможет? Ты вон, говорят, как кровь-то заговариваешь! Ивашкина молодуха всю ладошку себе серпом своротила, чуть кровью не изошла... Ты повертела, повертела -- и мигом все зажило...
   Барыня рассмеялась.
   -- Ничего я не вертела, промыла рану, натянула на прежнее место кожу и привязала кровоостанавливающей ваты... Понимаешь: такая вата в аптеке продается, кровь унимает...
   Старуха смотрела на нее с недоверием и молчала.
   -- Кровь заговорить нельзя, -- продолжала барыня. -- Неужели ты этого не понимаешь?
   -- Что мы понимаем? -- грустно сказала Арина. -- Темные мы, совсем темные, барыня!
   -- Кто "мы"?
   -- Бабы, вот кто! Самые мы последние творенья! Что с нас спрашивать? Нетто мы люди?
   И она внезапно оживилась, забыла про свою "грызь", встала и, глядя в упор на барыню, сказала:
   -- Ничего-то мы не знаем, ничего не видим, не слышим... Чисто: слепые -- глухие!.. Неужто и в вашем сословии бабы такие же темные?..
   -- Теперь и у вас девочек учат наравне с мальчиками.
   -- Учат?!. Читать-писать выучат, а она к двадцати годам и забыла все... Словно и век не училась... И книжки-то не увидит никогда... Не бабьего ума, видно, это дело. Да что говорить! Только я хочу знать: неужто и у вас бабе такая же каторжная жизнь, как в нашем сословии?
   -- Неужели ты не видала счастья? -- уклончиво ответила ей барыня.
   -- Да разве я о себе? Про меня что говорить! Хуже моей жизни бывает... Я о нашей сестре говорю, о бабе, а не о себе... Уж мне-то недолго... Вот их всех мне жалко.
   И она любовно погладила Настю по лицу со лба к подбородку.

* * *

   Солнце село в тучу и сразу сделалось мрачно и сыро. Девочки съежились, поджали ноги и сидели точно придавленные. Барыня тоже поплотнее закуталась в свою черную накидку. Одна старуха ничего не замечала, она опять села на бревно и заговорила, не торопясь, уставив глаза куда-то вдаль.
   -- Я свою жисть так же начинала, как и Наська... С шести лет -- нянькой... У родителев нас шестеро ребят было... Потаскала я их на руке досыта... По шешнадцатом году отдали, меня сюда, в Выркино, -- я-то Макаровская, -- отдали за вдовца, при двух девчонках... Уж и поплакала я тут!.. Господи!.. Огневая я была, да не на радость! Муж тоже попался горячий. Вот и сошлись метель со вьюгой... Хорошего мало вышло из этого... Дул он меня до полусмерти... Не хотела я ему покориться. Глупа была, молода!.. Уж и бил же он меня.
   Она умолкла; девочки не сводили с нее глаз и слушали с испуганным благоговением. Дети притихли, должно быть, задремали.
   -- За что же бил? -- спросила, наконец, барыня, подавленная и голосом, и всем видом этой больной старухи.
   -- За что?!. За все... Пуще всего -- за волю... Не хотел мне воли давать... И делай, и говори, и живи -- как он прикажет... А я все напротив, бывало, тоже хочу свою волюшку показать... Ну, и бьет... А потом пошли дети, не до воли... Семеро их у меня было, троих схоронила... И муки, и слез довольно я с ними приняла... Умирала два раза -- двумя старшими... Тут я уж и смирилась, не до воли стало... Извели дети меня... Да с падчерицами повозилась немало.
   -- Где же они теперь? Муж где?
   -- Муж давно на погосте... Годов тридцать уж отдыхает!
   Арина перекрестилась большим крестом.
   -- Падчерицы замуж выданы верст за сорок отсюда. Своих дочек тоже отдала замуж, сама с двумя сынами осталась... Да и не вижу их почесь... Две снохи со мной и ребятишки их. Одна внучка уж замужем, да две невесты дома, да вот Наська с Сенькой.
   Она ласково посмотрела на девочку.
   -- Сенька у нас один мужик в избе, -- пошутила она. -- А то все бабы, все -- горюхи.
   -- Эти уж не испытают того, что испытала ты, -- оказала барыня. -- Теперь не то время...
   -- Время? Время все одно... Прежде, говорят, лучше было. Мой тятенька сказывал, что в его-то время, как хорошо было: месяц-то, бывало, выйдет агромадный, чуть не в полнеба, а теперь, что? С таз, не боле!.. Только я уж не помню, когда лучше было, для нас, баб, -- все одно.
   -- Теперь бить не позволяют...
   -- Кого это? И кто может воспретить мужу побить жену? Не то вы говорите, матушка-барыня... И бьют! Вот даже, как бьют! Не хуже нас, да на это баба и не обижается. Ты побей, -- да пожалей!.. А кто нас жалеет? Кто о нас думает? Живем, можно сказать, как кошки... Что кошка, что баба, -- все одно!..
   Рыженькая Катя громко рассмеялась, Лизка дернула ее за платье.
   Старуха ничего не заметила и продолжала все тем же глухим, глубоким голосом.
   -- Возьмите, к примеру, у меня: два сына, женаты, обе снохи со мной живут... Бабенки хорошие, ничего... Бабы, как бабы... Дарья -- прямо сказать -- красавица. А много они мужьев-то видят? Придут из города на сенокос, косами да граблями побалуются и опять в город. А баба справляйся здесь, как хочешь: и с ребятами, и с податями, и с землей. Сами знаете, как в наших местах: баба и вспаши, и посей, и сожни, и смолоти... А домой придет -- дети! Тот кричит, этого накорми, того уму-разуму научи... У Дарьи четверо, вот эти младшенькие...
   Она показала на Настю с Сенькой.
   -- С каждым помучилась довольно... Без повитухи справлялась. А на третий день уже в поле... Заставить бы мужика так!.. Запел бы!
   Она безнадежно махнула рукой.
   -- Хоть она и сноха мне, а прямо скажу -- жисть ее трудная, вот какая трудная... А еще тут старшая сноха сдурела... И что с ней поделалось -- понять мудрено... Хотела к тебе идти порошков просить, да постыдилась...
   -- А что же с ней?
   -- Лошадь убила ее в грудь... Это до Святой еще было... И стала она какая-то чудная, вроде как порченая... Работает, работает, вдруг заревет, руки -- носи затрясутся, вся позеленеет и вопит: "Батюшки! Душа с телом расстается!..." И одна у нее мечта, что помрет скоро! Сама здоровая и ест вволю, а как заладит: "Помру и помру". А то начнет причитать: "Люди будут по земле ходить, песни играть, Троица придет, нарядятся все, цветы... А я -- лежи под землей недвижима"... И так ей обидно станет, заплачет... Иной раз согрешишь -- крикнешь на нее: "Ну и помрешь, все помирают, два века никто не живет!.." Она стихнет, в работу бросится, песню затянет, а и в песне слышно, как скука-то ее одолевает. По ночам тоже все плачет... Крикнешь на нее: "Спи! Людям покою от тебя нету!" Она опять за свое: "Боюсь, боюсь! Лезет мне в глаза, как я помру и под землей лежать буду, а люди будут по земле ходить, Троица придет..."
   Девочки рассмеялись, Арина посмотрела на них, покачала головой и продолжала:
   -- Жаль бабу, да ничего не поделаешь. Взглянуть на нее -- она баба видная, а все хнычет, да стонет... И так она Дарью изводит -- смерть.
   -- А ты зачем позволяешь?
   -- Как же не позволишь-то? Когда я работала -- могла не позволять... Теперь я -- что? Только мотаешься на свете, не живешь и не умираешь... Как им не позволишь? -- теперь они кормят... Спасибо им, бабочки хорошие, и жалко их больно!
   -- Лечить ее надо, -- сказала барыня, преследуя свою излюбленную мысль.
   -- Уж чего с ней не делали? И святой водой вспрыскивали, и тараканами наговоренными кормили, и в прорубь опускали... Ничего лучше нет! Да пока работа -- все еще можно жить. Работа для нас, баб, спасенье! А вот зима придет -- ложись и помирай! Ночь-то длинная, сугробы до крыши, занесет нас, ветер воет, холодно... Сидим по избам, закопанные; чисто погребение приняли... Вот когда бабе -- смерть... Говорить не об чем, радоваться нечему... Ничего никто не знает... Прямо живьем погребенные... Вот тут и начинается свара, руготня... Языки-то чешутся... Сноха на свекровь, свекровь на сноху, все друг на дружку... И все ведь от скуки нашей бабьей... Гляньте, -- в любой деревне -- одно увеселение для баб -- ругаться... Соберутся на улице, либо у колодца и давай кричать... Да ведь стараемся как бы покрепче облаять, да уязвительнее... И по избам также...
   Она тяжело вздохнула. Барыня с ужасом глядела на нее, в ее голове вдруг нарисовалось бесконечное количество деревень среди сугробов, тысячи изб с крошечными замерзшими оконцами -- и в каждой из них стоны, слезы, скука, злоба, беспросветный мрак... Она вся похолодела, а старуха продолжала:
   -- И что это, матушка, в меня какая жалость вошла... И себя-то мне жалко, и всех баб жалко, вот начиная с этих...
   И она указала на девочек, смирно сжавшихся на бревнах со своими питомцами.
   Со стороны реки неслись бодрые, детские голоса и через минуту ватага ребятишек весело выбежала на улицу. Впереди всех шел Сережа с большим кувшином.
   -- Никак полная посудина, -- шепнула Катя.
   -- Полная и есть, -- с завистью ответила Марфуша.
   Мальчики говорили громко, возбужденно и, только поравнявшись с бревнами, увидели сидевших на них девчонок, барыню и старуху. Сережа шепнул им что-то, и они с громким хохотом побежали скорее. Только Петька остановился и крикнул сестре:
   -- Лизка! Ты чего тут прохлаждаешься? Сейчас скотину пригонят, иди бурешку загонять!..
   Лиза туго скрутила ребенка пестрым одеялом и, высоко подняв его над плечом, пошла за братом. Марфуша тоже закутала своего и деловой походкой побрела за нею, приговаривая, как большая:
   -- И мне за скотиной бежать пора...
   -- И такая-то во мне жалость, -- продолжала старуха, не замечая ничего кругом себя, -- что и сказать не могу... Гляжу на Наську, -- плачу... Думается мне, что как я жизни не видала -- так и она не увидит... Сперва нянька, потом вечная работница, сначала в родном гнезде, потом в мужнином. Вон Агафью ночью волокут на венчанье... По какому случаю? Работница нужна, нечем платить, лучше даровую в дом взять... Жених-то придурковатый -- я его знаю, -- да и косой: один глаз у него врет... Ну, а Агафья -- девка здоровая, сытая... Отец сговорился и не спросился ее: "Не в соль мне, говорит, тебя солить"... У него еще три таких останутся дома... И так мне Агафью жаль, уж так жаль!.. А как дома начнут наши бабы друг дружку шпынять -- я и зареву, от жалости зареву, и слов никаких сказать не умею... Потому, знаю нашу бабью долю довольно...
   Она умолкла и тяжело, хрипло дышала. Мрак быстро сходил на землю и становилось все холоднее и холоднее.
   Барыня встала, Арина быстро ухватилась за ее платье и, точно поверяя ей какую-то тайну, прошептала почти на ухо:
   -- Скажи ты мне, матушка, по правде: есть ведь Царство Небесное?
   -- Должно быть есть, -- с улыбкой ответила барыня.
   -- Нельзя не быть, -- с уверенностью и громко сказала старуха. -- И первые -- мы, бабы православные, попадем туда... Вот как я полагаю, что нас даже без суда отведут в него; довольно, скажут, вы на белом свете помытарились, довольно поплакали, пожалуйте, успокойтесь...
   -- С такой верой и умирать не страшно, -- сказала барыня.
   -- Умирать? -- с испугом повторила старуха. -- Ой, не хотца умирать... Еще хоть немного пожить... Хоть бы Наську замуж выдать...
   Она обняла девочку и из ее потухших, мутных глаз покатились крупные слезы.

--------------------------------------------------------

   Источник текста: Леткова Е.П. Рассказы. СПб.: Просвещение, 1913.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru