Лесков Николай Семенович
Собрание сочинений H. С. Лескова. Томы VII, VIII, IX и X. Спб., 1890 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Собраніе сочиненій H. С. Лѣскова. Томы VII, VIII, IX и X. Спб., 1890 г. Цѣна по подпискѣ за всѣ десять томовъ 20 р., съ перес. 23 руб. О первыхъ пяти томахъ H. С. Лѣскова нами былъ данъ отзывъ въ VIII кн. нашего журнала за 1889 годъ, гдѣ и высказано было наше мнѣніе о большомъ талантѣ автора, благодаря которому г. Лѣсковъ занимаетъ одно изъ первенствующихъ мѣстъ въ русской современной литературѣ. Мы говорили также и о томъ, въ чемъ мы видимъ недостатки этого писателя, происходящіе, по нашему мнѣнію, отъ большихъ достоинствъ человѣка: отъ его сильнаго ума, берущаго верхъ надъ талантомъ иногда въ ущербъ этому послѣднему, и отъ скептическаго направленія этого ума. Авторъ хроники Соборяне и романа На ножахъ ничего и никогда не принимаетъ на-вѣру и лишь тогда отдается чувству, когда "знаетъ" и убѣжденъ, что чувство не переступитъ границъ разумнаго. Таковъ онъ во всѣхъ своихъ произведеніяхъ, и этимъ опредѣляются его отношенія, какъ писателя, къ изображаемымъ имъ событіямъ и лицамъ. На всякія увлеченія онъ смотритъ недовѣрчиво и критически, и только тогда выражаетъ имъ свое сочувствіе, когда фактами удостовѣрено, что увлеченіе перешло въ непоколебимую вѣру или въ ничѣмъ несокрушимую любовь и принесло плоды добрые. Перечитавши теперь сразу всѣ сочиненія г. Лѣскова, мы испытывали -- то поперемѣнно, то одновременно даже -- два противуположныя чувства: одно горькое и тяжелое, другое свѣтлое и радостное. Тяжело намъ становилось отъ сознанія, что скептицизмъ автора, его недовѣріе къ людямъ, его мрачный взглядъ на нѣкоторыя событія, на цѣлое "время" имѣютъ достаточныя основанія въ томъ, что случай сталкивалъ г. Лѣскова почти исключительно съ такими явленіями и съ такими личностями, которыя не могли ни въ комъ вызывать добрыхъ чувствъ благорасположенности. Онъ видѣлъ преимущественно все отрицательное въ размѣрахъ крупныхъ, а положительное или ускользало отъ его наблюденій, или представлялось ему слишкомъ мелкимъ и ничтожнымъ для того, чтобы получить въ его мнѣніи серьезное значеніе, а не "коническое",-- вызвать его сочувствіе, а не горькое осужденіе. Результатомъ такой неполноты наблюденій явился большой романъ На ножахъ, написанный очень талантливо, широко и, по нашему мнѣнію, очень искренно, но весьма односторонне. Въ правдивости и искренности автора мы не сомнѣваемся потому, что въ этомъ романѣ изъ группы представителей отрицательнаго направленія выдѣляется нѣсколько лицъ, возбуждающихъ глубокую симпатію читателя,-- лицъ безукоризненныхъ среди множества людей, взаимныя отношенія которыхъ опредѣлены заглавіемъ На ножахъ. Едва ли кто станетъ отрицать правдивость нѣкоторыхъ фактовъ и характеровъ, изображенныхъ авторомъ, и ихъ вѣрность дѣйствительности. Только это -- не вся дѣйствительность, это -- не полная картина описываемаго времени. Такой полной, безпристрастной картины, представляющей описываемое въ томъ романѣ время, у насъ до сихъ поръ нѣтъ, и мы весьма опасаемся, что ея, пожалуй, и не будетъ. Почему ея нѣтъ -- здѣсь говорить не мѣсто. Тургеневъ, Достоевскій и Гончаровъ намъ таковой не написали, да едва ли и могли бы написать такъ, какъ это желательно, -- не въ смыслѣ "направленскомъ", по выраженію г. Лѣскова, а въ смыслѣ полноты и яркости. Задача эта могла бы быть по силамъ только Г. П. Данилевскому и H. С. Лѣскову, еслибъ они захотѣли теперь, четверть вѣка спустя, оглянуться на прошлое, посмотрѣть на него совершенно объективно и воспроизвести его спокойно, мирно и любовно, не по "направленски" въ какую бы то не было сторону и не "боевымъ обычаемъ". То была бы серьезная заслуга передъ обществомъ нынѣшнимъ и будущимъ, и была бы надлежащая дань прошедшему времени.
   Нѣтъ такого положенія, нѣтъ такого времени, ни слоя общества, ни группы людей или кружка, гдѣ бы все и всѣ были негодными и комическими. Всего же менѣе такое предположеніе примѣнимо къ періодамъ молодыхъ увлеченій, беззавѣтной вѣры во что-то лучшее и страстныхъ исканій такихъ формъ жизни, которыя уменьшили бы недовольство жизнью и открыли бы больше простора счастью. Неудачи подобныхъ попытокъ могутъ служить только поученіемъ и дать полезныя указанія; но такую службу неудачи въ прошедшемъ могутъ сослужить лишь тогда, когда будутъ раскрыты ихъ подлинныя, настоящія причины, и когда указаны будутъ серьезно, правдиво и благожелательно. Скажемъ и наоборотъ: нѣтъ такого сообщества людей, въ которомъ процвѣтали и сіяли бы однѣ добродѣтели и похвалы достойныя качества и дѣянія. Но изъ этого отнюдь не слѣдуетъ, чтобы "одна негодная овца все стадо портила"; изъ этого не слѣдуетъ, чтобы нѣсколько или много овецъ портили стадо, ибо человѣческія сообщества -- не стада и "двумя праведниками градъ спасается". Тамъ, гдѣ есть два праведника или хотя бы одинъ, тамъ есть и правда, и не погибла она, стало быть, и другихъ привлечетъ она и обратитъ на правый путь, и приведетъ къ добру и свѣту. И вотъ эта-то радостная мысль лежитъ въ основѣ очень многихъ, можно сказать даже -- большинства произведеній H. С. Лѣскова, и эта мысль оставляетъ въ насъ и въ нашихъ читателяхъ то свѣтлое и радостное впечатлѣніе, которое неминуемо каждаго читателя дѣлаетъ почитателемъ автора не за одинъ только его талантъ, а первѣе и болѣе всего за то, что онъ укрѣпляетъ вѣру въ добро и въ правду, открываетъ пути, ведущіе къ свѣту и счастью. Г. Лѣсковъ во второмъ томѣ Собранія своихъ сочиненій далъ намъ цѣлый рядъ такихъ праведниковъ разсказы о которыхъ возвышаютъ человѣка и сердце его наполняютъ радостью. Но они -- "праведники" и, стало быть, исключенія, хотя по уму, образованію и положенію своему стоятъ не выше того общества, къ которому они принадлежатъ. Они указываютъ только возможность появленія праведниковъ тамъ, гдѣ всего менѣе ожидаешь встрѣтить достойные подражанія примѣры высокой добродѣтели. Такіе праведники "спасаютъ градъ", примиряютъ "съ градомъ", съ сословіемъ, съ группою людей, находящихся въ одинаковыхъ съ ними условіяхъ жизни; они насъ спасаютъ отъ недобраго, презрительнаго отношенія огульно къ цѣлымъ группамъ, могущимъ выставить противъ нашего высокомѣрія образы, смиряющіе своею высотой. Передъ ними мы лучше дѣлаемся тѣмъ, что смиряемся, становимся проще и мирнѣе сердцемъ, склоннѣе къ любви и осмотрительнѣе въ неблагопріятныхъ обобщеніяхъ. Этого, однако же, далеко недостаточно, такъ какъ за праведипками не могутъ укрыться отъ насъ и отъ нашихъ недобрыхъ чувствъ всѣ обыватели спасаемаго ими "града". Отъ примиренія и склонности къ прощающей любви еще очень далеко до признанія полнаго братства и до любви благожелательной и активной. И вотъ въ VII томѣ, подъ общимъ, скромнымъ заглавіемъ: Святочные разсказы, мы находимъ такія повѣсти, какъ Жемчужное ожерелье, Звѣрь, Пугало, фигура и Неразмѣнный рубль, и между Разсказами кстати -- такую трогательную исторію, какъ Интересные мужчины. Тутъ мы имѣемъ дѣло уже не съ "праведниками", а, наоборотъ, съ грѣшниками, и даже съ очень закоренѣлыми, каковы главныя дѣйствующія лица въ разсказахъ Жемчужное озкерелье и Звѣрь, или съ самыми заурядными людьми самаго невысокаго нравственнаго и умственнаго уровня въ разсказахъ Пугало, фигура и Интересные мужчины. И среда, гдѣ эти люди живутъ, низменная и грубая, и обычаи этой среды жестокіе, и сами эти люди ничѣмъ изъ своей среды не выдѣляются; они ея рядовые представители, стоящіе даже нѣсколько ниже общаго уровня этой среды; и, все-таки, въ такихъ людяхъ и въ такой средѣ не угасаетъ "искра Божія" и вспыхиваетъ яркимъ свѣтомъ, какъ только случайныя обстоятельства заставляютъ этихъ людей выйти изъ обычнаго покоя, усыплявшаго ихъ живыя человѣческія души. Такими примѣрами авторъ и въ насъ будитъ любовь не только къ средѣ, казавшейся намъ ничтожною, но и къ отдѣльнымъ лицамъ, къ каждому человѣку, ибо вселяетъ въ насъ радостную вѣру, что въ каждомъ человѣкѣ добро сильнѣе зла и лишь находится въ состояніи недѣятельномъ до перваго серьезнаго толчка, сгоняющаго всю наносную муть и открывающаго свѣтлую душу. Въ высокой степени поучителенъ разсказъ Пугало. Очень долго для цѣлой округи былъ "пугаломъ" несчастный содержатель одинокаго постоялаго двора, стоявшаго совсѣмъ не у мѣста и потому почти лишеннаго заѣзжихъ. Про этотъ дворъ и про его хозяина шла самая дурная молва, разсказывались такіе ужасы, что мимо него и днемъ-то съ опаскою ходили, а ночью не смѣли объ этомъ и подумать. Покинутый людьми дворникъ почитался злодѣемъ, разбойникомъ, колдуномъ, оборотнемъ, напускающимъ непогоду и заманивающимъ къ себѣ проѣзжихъ и прохожихъ своимъ вѣдовствомъ съ тѣмъ, чтобы сгубить ихъ и ограбить. И вдругъ, благодаря ничтожнѣйшей случайности, раскрывается передъ всѣми, что пугавшій всю округу дворникъ -- самый простой, добрый и честный человѣкъ. Страхи исчезли и дворникъ зажилъ прекрасно. Священникъ, учитель мальчика, разсказавшаго ему о страхахъ, которые онъ претерпѣлъ, попавши въ Рождественскую ночь на обѣгаемый всѣми постоялый дворъ, говоритъ: "Пугало былъ не Селиванъ, а вы сами,-- ваша къ нему подозрительность, которая никому не позволяла видѣть его добрую совѣсть. Лицо его казалось вамъ темнымъ потому, что око ваше было темно. Наблюди это для тою, чтобы въ другой разъ не быть такимъ же слѣпымъ". И далѣе самъ авторъ такъ заключаетъ свое повѣствованіе: "Надъ этою исторіей иногда подшучивали. Случай этой ночи объясняется тѣмъ, что какъ у всѣхъ было подозрѣніе,-- не ограбилъ бы тетушку Селиванъ, такъ точно и Селиванъ имѣлъ сильное подозрѣніе, не завезли ли насъ кучеръ и лакей на его дворъ нарочно съ тѣмъ умысломъ, чтобы украсть здѣсь ночью тетушкины деньги и потомъ свалить все удобнѣйшимъ образомъ на подозрительнаго Селивана. Недовѣріе и подозрительность, съ одной стороны, вызывали недовѣріе же и подозрѣнія съ другой, и всѣмъ казалось, что всѣ они враги между собою и всѣ имѣютъ основаніе считать другъ друга людьми, склонными къ злу. Такъ всегда зло родитъ зло и побѣждается только добромъ, которое, но слову Евангелія, "дѣлаетъ око и сердце наше чистыми". Воистину это слѣдовало бы всегда наблюдать по отношенію къ отдѣльнымъ людямъ и къ цѣлымъ группамъ и кружкамъ, изъ которыхъ слишкомъ часто у насъ недовѣріе и подозрительность создаютъ "пугалъ", а омраченное "пусторѣчіемъ* воображеніе дѣлаетъ людей другъ другу врагами и наводитъ ихъ на великое зло. Неоцѣнимую услугу обществу оказываютъ писатели, разгоняющіе своими произведеніями подобные призраки и показывающіе людямъ, напуганнымъ "пусторѣчіемъ", что "пугало" были не они, а мы сами, ибо око наше было затемнено злобнымъ чувствомъ.
   Въ разсказахъ Обманъ, Жидовская кувыркалегія, фигура и Интересные мужчины авторъ изображаетъ нашъ военный бытъ, что съ нѣкоторыхъ поръ стадо у насъ большою рѣдкостью. Г. Лѣсковъ, какъ всегда, ничего не прикрашиваетъ и никого по головѣ не гладитъ. Во всѣхъ названныхъ разсказахъ фонъ картины составляютъ одуряющая скука, отсутствіе какихъ-либо высшихъ интересовъ, глубокая умственная спячка. Томительная пустота такой жизни кое-какъ наполняется картежною игрой, выпивками и дрянненькимъ донъ-жуанствомъ, то-есть занятіями, въ конецъ отупляющими и принижающими до послѣдней степени и безъ того невысокій нравственный уровень военной молодежи. И вдругъ на этомъ однообразно-сѣромъ и грязноватомъ фонѣ вырисовывается свѣтлая и милая фигура молоденькаго офицерика, Саши (въ разсказѣ Интересные мужчины), который жизнью жертвуетъ и -- болѣе того -- честью, чтобы не выдать тайну любимой женщины, чтобы сохранить втайнѣ полудѣтскій, невинный романъ. Саша застрѣлился, и на похороны его сошлось множество народа: "Женщинъ больше, чѣмъ мужчинъ,-- говоритъ авторъ.-- Имъ никто не внушалъ, о чемъ надо жалѣть, но онѣ сами знали, что надо оплакивать, и плакали о погибшей молодой жизни, которая сама оборвала себя "за благородность". Да, я вамъ употребляю то слово, какое всѣ говорили другъ другу..." Всѣ плакали, всѣ молились за бѣднаго мальчика,-- "припадали съ этимъ къ Господу!... Какъ великъ грѣхъ Саши по богословской наукѣ,-- въ этомъ оплакивавшіе его были не знатоки, но ужь умоляли "принять его въ блаженныя селенья" такъ неотступно, что я, право, не знаю, какъ тутъ согласить этотъ душевный вопль съ точными положеніями этой науки... Я бы въ этомъ запутался". Въ церковь вошла какъ разъ подоспѣвшая къ отпѣванію мать. Она подошла къ гробу, "обняла его и замерла. И пало и замерло съ нею все... Всѣ преклонили колѣна, и, въ то же время, все было такъ тихо, что когда "мать" сама поднялась и перекрестила мертваго сына, мы всѣ слышали ея шепотъ: "Спи, бѣдный мальчикъ... ты умеръ честно". Да, онъ умеръ "честно", жизнью пожертвовалъ "за благородность", "себя не пожалѣлъ для милаго сердца!" -- и всѣ плакали о немъ, всѣ за него молились, всѣ его любили, и нельзя не любить его, нельзя не любить всю эту молодежь, иногда забавную своимъ военнымъ франтовствомъ, изнывающую въ отупѣніи за картами, выпивками и пустяковыми волокитствами, но способную на геройскіе поступки за любовь и за честь. Никто не смѣетъ сверху внизъ смотрѣть на кружокъ людей, между которыми погибшій "для милаго сердца" юноша -- не исключеніе, а самый обыкновенный, добрый товарищъ.
   Менѣе замѣтенъ и совсѣмъ не эффектенъ герой разсказа фигура, но его образъ еще глубже трогаетъ душу и тревожитъ умъ, чѣмъ милая личность Саши. Фамилія этого тихаго героя была Вигура, но всѣ называли его "фигура" или, по малорусскому выговору, "Хвыгура". Жилъ онъ,-- разсказываетъ авторъ,-- настоящимъ мужикомъ, въ собственной подгородной усадьбѣ и при собственномъ хозяйствѣ, которое велъ въ сотрудничествѣ молодой и красивой крестьянки Христи. Фигура работалъ все своими руками, самъ "копалъ огородъ", выращивалъ на немъ овощи и самъ же вывозилъ ихъ продавать на базаръ. Фигуру всѣ знали на базарѣ и знали, что онъ "якъ бы то не съ простыхъ людей, а тильки опростывся", но настоящаго его чина и званія и того, почему онъ "опростывся", не знали. "Опростился" же онъ вотъ по какому несчастному случаю: былъ онъ офицеромъ и пришлось ему занять караулъ при пороховыхъ погребахъ въ ночь подъ Свѣтлое Воскресенье. Состоявшіе при караулѣ для объѣзда козаки перепились, затѣяли драку, и одинъ изъ нихъ, обезумѣвши отъ вина, ударилъ офицера и сорвалъ съ него эполеты. Солдаты хотѣли козака убить, по закону, офицеръ долженъ былъ донести объ этомъ, и козака разстрѣляли бы. Фигура убить не позволилъ и не донесъ; "Христосъ, свѣтъ истинный", просвѣтилъ его, онъ простилъ, сказавъ: "Христосъ воскресъ!" и поцѣловалъ перваго побившаго его козака. И -- воистину воскресъ Христосъ,-- всѣ радостно обнимали другъ друга, дали зарокъ молчать. Тѣмъ не менѣе, слухъ объ этомъ дошелъ до начальства, и началась "исторія". Начальство рѣшило: извольте выходить въ отставку и "пеняйте на себя и на того, кто вамъ внушилъ такія правила", т.-е. что можно прощать оскорбленія. Офицеръ говоритъ: "Я взялъ эти правила изъ христіанскаго ученія".-- "Что вы мнѣ съ христіанствомъ!" -- возражаетъ полковникъ. Дѣло перешло на разсужденіе въ высшую инстанцію, къ командующему войсками ген. Сакену, знаменитому своимъ богомольствомъ, тѣмъ, что онъ "все акаѳисты читалъ". Это не помѣшало Сакену выгнать со службы бѣднаго офицера, причемъ богомольный генералъ предложилъ офицеру идти въ монахи или въ провіантскіе чиновники, или въ коммиссаріатъ, обнадеживая своею протекціей. Фигура отъ всего отказался, вышелъ въ отставку и опростился. "Я былъ совершенно спокоенъ,-- говорилъ фигура,-- потому что зналъ, что мнѣ всего дороже -- это моя воля, возможность жить по одному завѣту, а не по нѣсколькимъ, не спорить, не поддѣлываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше..." "Я не хотѣлъ рѣшительно никакихъ службъ, ни тѣхъ, гдѣ нужна благородная гордость, ни тѣхъ, гдѣ можно обходиться и безъ всякой гордости. Ни на какой службѣ человѣкъ самъ собою быть не можетъ, онъ долженъ впередъ обѣщаться, а потомъ исполнять, какъ обѣщался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обѣщать не могу, да и не смѣю, и не долженъ... Сердце сжалится, и я не могу обѣщанія выдержать: увижу страданіе и не выстою, измѣню обѣщанію! На службѣ надо имѣть клятвенную твердость и умѣть самого себя заговаривать, а у меня этого дарованія нѣтъ. Мнѣ надо что-нибудь самое простое. Перебиралъ я, перебиралъ, что есть самое простое, гдѣ не надо себя заговаривать, и рѣшилъ, что лучше пахать землю". Такъ онъ и поступилъ, и жилъ счастливо, мирно, по одному завѣту правды и добра,-- пріютилъ покинутую съ ребенкомъ дѣвушку Христю, и стала она ему вмѣсто дочери, и ея дочка Катря стала вмѣсто другой дочери, и всѣ счастливы... "Такъ вотъ и живемъ,-- заканчиваетъ свой разсказъ фигура,-- и поле оремъ, и сіемъ, а чего нэма, о томъ не скучаемъ, бо всѣ люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицеръ, да еще и безъ усякой благородной гордости. Тьфу, яка пропаща фигура!" Эта фигура была бы совершенно на своемъ мѣстѣ среди "праведниковъ" и лишь случайно появилась въ серіи святочныхъ разсказовъ. Мы же здѣсь именно остановились на этомъ превосходномъ разсказѣ потому, что отъ него всего ближе переходъ къ повѣствованіямъ, вошедшимъ въ десятый томъ. Тутъ, въ фигурѣ, изображено, какъ сталкиваются въ жизни двѣ правды: одна формальная -- по закону, другая христіанская -- по совѣсти и по духу, или -- что одно и то же -- человѣчная, гуманная, высшая правда и вѣчная правда, независимая ни отъ какихъ уставовъ государственныхъ или церковныхъ. Содержаніе десятаго тома почти цѣликомъ посвящено развитію той же идеи, доказательствамъ въ необыкновенно художественной формѣ превосходства правды по духу правдѣ уставной. И въ этомъ отношеніи мы въ русской литературѣ, да и ни въ какой другой, не знаемъ ничего равнаго этому тому произведеній г. Лѣскова.
   Въ Легендѣ о совѣстномъ Данилѣ мысль автора выражена опредѣленнѣе и ярче, чѣмъ гдѣ-либо. Истинный христіанинъ Данила, находясь въ тяжкомъ плѣну и рабствѣ у жестокихъ варваровъ, убилъ, въ минуту непреодолимаго раздраженія, измучившаго его и безъ того умирающаго господина, зарѣзалъ его верблюда, чтобы добыть воды, и загналъ его коня, спасаясь бѣгствомъ отъ неминуемой смерти. Онъ спасся, то-есть спасъ свое тѣло; но душа его изнывала отъ терзаній совѣсти за содѣланное: за убійство и ограбленіе злодѣя-варвара. Данила искалъ умиротворенія совѣсти передъ духовнымъ судомъ папы и вселенскихъ патріарховъ и передъ свѣтскимъ судомъ царя. И патріархи, и свѣтскіе властители не находили ни грѣха, ни преступленія въ томъ, что Данила убилъ врага христіанства и ввергъ въ нищету его осиротѣвшее семейство. И тѣ, и другіе находили, что такъ и должно поступать съ невѣрными и врагами. А совѣсть Данилы не удовлетворялась этимъ, не давала покоя и требовала искупленія. И искупленіе было послано свыше, а когда оно совершилось, то пришелъ къ Данилѣ юноша въ богатой одеждѣ и просилъ научить, какъ жить по ученію Христа. Данила, просвѣтленный искупленіемъ, научилъ его: "Оставайся при одномъ ученіи Христа и или служить людямъ". Существуетъ сказаніе о томъ, что апостолъ и евангелистъ Іоаннъ Богословъ, отходя отъ земной жизни, на просьбы учениковъ оставить имъ заповѣдь, отвѣчалъ повтореніемъ слова: "любите, любите..." И къ повѣсти Прекрасная Аза г. Лѣсковъ поставилъ эпиграфомъ слова апостола Петра: "Любовь покрываетъ множество грѣховъ". Прекрасная Аза не была христіанкою, но въ сердцѣ имѣла такую "любовь", что все состояніе свое отдала для спасенія отъ позора и гибели неизвѣстной ей семьи иновѣрца и чужеродца, а сама осталась нищею. За это всѣ близкіе и знакомые покинули Азу, отвратились отъ нея, и она погибла, дошла до послѣдней степени паденія, чтобы только не умереть съ голоду. Это, однако, не спасло ее, красота ея увяла, и ей уже ничего не оставалось, какъ броситься въ рѣку. "Голодъ приблизился,-- говоритъ она,-- мучительный голодъ... но я не ропщу... Я посылаю послѣдній привѣтъ мой Небу, которое внушило мнѣ рѣшеніе любить другихъ больше себя, и съ тѣмъ умираю!" Отъ самоубійства удержалъ ее проходившій мимо христіанинъ, накормилъ ее, ободрилъ, указалъ на возможность новой жизни, которую дастъ Онъ, всеблагой Учитель-Христосъ. Аза разсказала христіанину все, что съ ней было, и сокрушалась о своей порочной жизни. Христіанинъ ей отвѣтилъ: "Послѣ того, когда ты совершила святѣйшее дѣло, послѣ того, когда ты позабыла себя для спасенія людей... оставь сокрушенія эти!... Любовь покрываетъ много грѣховъ и багровыя пятна бѣлитъ, какъ волну ягненка... Подними лицо твое вверхъ... Прими отъ меня привѣтъ христіанскій..." И христіанинъ поклонился ей въ ноги и тихо промолвилъ: "живая! Живая!" Потомъ онъ отвелъ ее къ христіанамъ. Епископъ, прежде чѣмъ крестить ее и принять въ общеніе, "велѣлъ назначить Азѣ катехизатора, который долженъ былъ протолковать ей символъ и всѣ догматы вѣры и потомъ удостовѣрить ея познанія и тогда Азу будутъ крестить. Но Аза этого не дождалась..." Она умерла и клирики "недоумѣвали, по какому обряду надо похоронить эту женщину". Но неожиданно пришелъ спасшій ее христіанинъ. "Онъ былъ философъ и пресвитеръ сирійскій, другъ Исаака-сирійца. Онъ наклонился надъ Азой и сталъ читать христіанскія молитвы, а пока онъ молился, тѣло Азы зарыли въ землю; но сиріецъ еще долго стоялъ и смотрѣлъ вдаль: онъ что-то думалъ, онъ былъ въ восторгѣ и двигалъ устами. Его спросили: "Вѣрно, ты видишь что-нибудь чудное?" -- "Да,-- отвѣтилъ онъ,-- я вижу, какъ будто бы небо отверзто и туда кто-то входитъ".-- "Неужто блудница?" -- "О, нѣтъ, блудницу вы закопали въ грязи; я вижу, какъ легкая струйка отъ каленаго угля сливается съ свѣтомъ, мнѣ кажется, это восходитъ дочъ утѣшенія". Въ повѣсти Скоморохъ Панфалонъ сопоставлены отшельникъ, спасающійся на недоступной горѣ постомъ и молитвой, и простодушный скоморохъ, забавляющій веселыхъ людей у гетеръ и самоотверженно помогающій несчастнымъ. Скомороху представился случай обезпечить себѣ довольство на всю жизнь, оставить свое нехорошее ремесло и позаботиться о спасеніи своей души. но какъ разъ въ это время явилась и возможность выкупить изъ бѣды погибающую семью, и скоморохъ все отдалъ на это дѣло, и даже о спасеніисвоей души позабылъ... Нужно ли говорить, что дѣла милосердія и любви поставили скомороха выше отшельника? Въ этомъ же томѣ помѣщены повѣсть Гора, о которой нами былъ уже данъ отзывъ, и разсказы: Аскалонскій злодѣй и Сказаніе о Ѳедорѣ-христіанинѣ и о другѣ его Абрамѣ-жидовинѣ, помѣщенные въ нашемъ журналѣ, равно какъ и начало романа Чертовы куклы, остающагося, къ сожалѣнію, до сихъ поръ неоконченнымъ.
   Въ наше время, когда всѣ жалуются на литературное оскудѣніе, на ослабленіе творческой мысли и нѣкоторый застой идей, произведенія H. С. Лѣскова являются однимъ изъ лучшихъ доказательствъ неправильности такихъ мнѣній. Творческая мысль живаго народа не можетъ оскудѣть, и ничто не можетъ серьезно и на долго задержать ея роста и проявленія. Несмотря ни на что, она зрѣетъ и развивается въ ширь я въ глубь общественнаго сознанія, прокладываетъ для него новые пути и ведетъ его по пути прогресса безостановочно къ свѣту, правдѣ и добру. Какія бы ни измышлялись этому препоны, мысль не знаетъ ни преградъ, ни ограниченій; она свободна, какъ свободенъ духъ, ее рождающій. Что бы ни говорилось о благотворности "непротивленія злу", о спасительности личнаго совершенствованія, воздержанія и удаленія отъ зла,-- все это останется призывомъ къ эгоистическому довольству, матеріальному или нравственному, это все равно, и немногихъ прельститъ такое довольство. Тогда какъ призывъ къ активному добру и къ энергическому сопротивленію злу,-- не жалѣя себя, не щадя ни живота своего, ни имѣнія, ни даже возможности душу свою спасти въ удаленіи отъ зла,-- встрѣтитъ откликъ въ каждой живой душѣ и раскроетъ, для любви и милосердія каждое сердце, не совсѣмъ еще зачерствѣлое въ эгоизмѣ и не оглохшее ко всему, кромѣ ученія о томъ, что "было бы мнѣ хорошо", а до зла, отъ котораго я удалился,-- вѣрнѣе, спрятался,-- мнѣ дѣла нѣтъ. Не отъ міра прочь спасать себя зовутъ насъ произведенія H. С. Лѣскова, а въ міръ зовутъ работать для міра; не довольствомъ и покоемъ они манятъ насъ и не самоуслажденіе собственными добродѣтелями сулятъ намъ, а показываютъ всю тяготу работы для спасенія несчастныхъ и погибающихъ, безъ различенія, кто эти несчастные и отчего они погибаютъ. Идея, вложенная въ большинство произведеній г. Лѣскова, можетъ быть выражена очень немногими, но очень многозначительными словами: люби и спасай. Тамъ, гдѣ такая идея находитъ для своего истолкованія и для проведенія въ общественное сознаніе такихъ художниковъ, какъ H. С. Лѣсковъ, нельзя, говорить объ оскудѣніи или застоѣ мысли и было бы неразумно опасеніе, что какія бы то ни было задержки или неправыя ученія могутъ, остановить или отвратить отъ прямаго пути общество, полное жизни и силы, чуткое къ правдѣ, хранящее подъ неприглядною иногда оболочкой неисчерпаемыя сокровища гуманности и "благородности", образцы и доказательства чего даетъ намъ блестящій талантъ H. С. Лѣскова.

"Русская Мысль", кн.IX, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru