Лесков Николай Семенович
Иезуит Гагарин в деле Пушкина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ІЕЗУИТЪ ГАГАРИНЪ ВЪ ДѢЛѢ ПУШКИНА.

   Въ воспоминаніяхъ графа Сологуба, печатаемыхъ въ "Историческомъ Вѣстникѣ", дѣло о "дипломѣ", оскорбившемъ Пушкина и бывшемъ причиною роковой дуэли его съ Дантесомъ, доведено въ послѣдній разъ до того, что снова воскресаетъ надежда узнать по почерку, кто именно -- написалъ этотъ "дипломъ".
   Графъ Сологубъ, между прочимъ, пишетъ со словъ Дантеса слѣдующее:
   "Документы, поясняющіе смерть Пушкина, цѣлы и находятся въ Парижѣ. Въ ихъ числѣ долженъ быть дипломъ, написанный поддѣльной рукою. Стоитъ только экспертамъ изслѣдовать почеркъ, и имя настоящаго убійцы Пушкина сдѣлается извѣстнымъ на вѣчное презрѣніе всему русскому народу. Это имя вертится у меня на языкѣ, но пусть его отыщетъ и назоветъ не недостовѣрная догадка, а Божіе правосудіе!"
   Пока выраженная графомъ Сологубомъ надежда "изслѣдовать" роковой документъ осуществится, можетъ пройдти еще много времени, а до тѣхъ поръ имя, которое вертѣлось у Сологуба на языкѣ, опять завертѣлось и, конечно, еще долго повертится у многихъ. Притомъ теперь называютъ, и возможно, что и впередъ долго еще станутъ называть, совсѣмъ не то имя, которое вертѣлось на языкѣ графа Сологуба. Возможно, что попадутъ на какую нибудь одну изъ тѣхъ старыхъ догадокъ, которая была гласнѣе прочихъ, и увидятъ новое основаніе безъ колебанія въ ней утверждаться. Словомъ, опять возможны напраслины.
   Въ виду этого я нахожу теперь временнымъ и умѣстнымъ сдѣлать небольшое сообщеніе, идущее къ настоящему дѣлу. Къ этому меня нѣкоторымъ образомъ даже обязываетъ совѣсть.
   Когда я ѣхалъ въ послѣдній разъ въ Парижъ, я заѣхалъ въ Москву проститься съ покойнымъ Иваномъ Сергѣевичемъ Аксаковымъ. Я провелъ у него на дачѣ цѣлый день, и послѣ обѣда мы съ нимъ вдвоемъ ходили въ рощу. И здѣсь Аксаковъ сказалъ мнѣ, что я сдѣлалъ бы ему удовольствіе, если бы побывалъ въ Парижѣ у іезуита князя Гагарина и написалъ бы потомъ, какъ я найду его. При этомъ покойный Аксаковъ говорилъ о Гагаринѣ сочувственно, какъ о человѣкѣ пріятномъ, котораго ему "очень жалко", по многимъ причинамъ, и, между прочимъ, потому, что брошенныя на него подозрѣнія оказываются гораздо сильнѣе и будутъ живучѣе его опроверженій.
   -- А я ему вѣрю,-- заключилъ Аксаковъ.
   Я сходилъ въ Парижѣ въ іезуитскій монастырь и тамъ впервые познакомился съ отцомъ Гагаринымъ. Это былъ пріятный старикъ, который принялъ меня очень тепло и познакомилъ меня съ отцомъ Мартыновымъ.
   Послѣ перваго знакомства мы стали часто видѣться съ отцомъ Гагаринымъ, и я нашелъ себѣ у него, кажется, искреннее, доброе расположеніе. Онъ заходилъ ко мнѣ запросто, и мы, что называется, сошлись и находили удовольствіе во взаимныхъ встрѣчахъ и бесѣдахъ.
   Вопроса о несчастныхъ обстоятельствахъ, предшествовавшихъ смерти Пушкина, я никогда не касался, но Гагаринъ два раза заговаривалъ объ этомъ самъ и говорилъ много, памятно, и оба раза въ сильномъ душевномъ волненіи, котораго я забыть не могу, и которое, мнѣ казалось, выходило у него изъ глубины разстроенной души и отъ искренняго сердца.
   Отмѣчу оба эти памятные мнѣ случая.
   Разъ князь И. С. Гагаринъ неожиданно зашелъ ко мнѣ въ первомъ часу очень погожаго, прекраснаго дня. Онъ былъ, повидимому, въ самомъ пріятномъ расположеніи духа и весело приглашалъ меня поѣхать съ нимъ посмотрѣть парижскій іезуитскій "Коллежъ". Я охотно на это согласился и сталъ приводить въ порядокъ свой туалетъ. Для этого я удалился за "родо", раздѣлявшее надвое мою комнату, а его оставилъ по ту сторону занавѣски, но во все слѣдующее за симъ время мы продолжали говорить черезъ занавѣску.
   Не могу теперь точно вспомнить, что именно навело насъ на разговоръ о русскихъ великосвѣтскихъ характерахъ, о зложелательствѣ, злорадствѣ и легкомысліи, которыя царятъ и преобладаютъ тамъ, по замѣчанію Пушкина. При семъ я именно былъ виноватъ въ томъ, что вспомнилъ это замѣчаніе и я назвалъ имя поэта.
   Обстоятельство это оказало неожиданное дѣйствіе. Гагаринъ вдругъ измѣнился въ голосѣ и заговорилъ взволнованнымъ тономъ, съ придыханіемъ и скороговоркою, шепелявя чрезъ выпавшіе зубы.
   -- Да онъ... чего не могъ уловить и характеризовать онъ!.. И его собственная судьба, и эта адская "роковая исторія", въ которой мнѣ приписывается Богъ знаетъ какая роль... Опровергай, пиши, что хочешь... Всѣ прочтутъ опроверженія, а клевета носится, и ей вѣрятъ... О, какъ мучительна, какъ несносна клевета!.. Вы понимаете, я старикъ, жизнь прожита, мнѣ остается уже немного до могилы; я вѣрю въ загробную жизнь и мнѣ не зачѣмъ лгать здѣсь съ глаза на глазъ съ вами; но я не въ силахъ молчать, потому что я оклеветанъ... Оклеветанъ, можетъ быть, легкомысленно, но ужасно... Я не дѣлалъ приписываемой мнѣ выходки съ дипломомъ, и не знаю, кто это устроилъ... Это будетъ извѣстно, будетъ... будетъ... будетъ... И изъ всѣхъ живущихъ это всѣхъ важнѣе для меня, но я не доживу, когда это будетъ, будетъ... будетъ...
   Я поспѣшилъ выйдти изъ-за своей занавѣски и подалъ ему стаканъ воды.
   Очень полный и грузный старикъ былъ очень красенъ и сидѣлъ, сильно наклонясь направо и въ волненіи ударяя ладонью правой руки о диванъ, а лѣвую держа у сердца.
   -- Благодарю, -- сказалъ онъ, принявъ у меня стаканъ, и, сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, съ усиленною шутливостію добавилъ: -- эта чаша воды вамъ вспомится... Вы подали ее мнѣ во время, -- въ такую минуту, когда я разстрадался. Перестанемъ говорить и ѣдемъ скорѣе, -- насъ ждутъ. А то я не могу теперь молчать, и вамъ придется меня слушать и еще освѣжать водою.
   Мы поѣхали вдвоемъ въ фіакрѣ, но Гагаринъ сразу же, какъ только тронулся экипажъ, опять началъ говорить о томъ же самомъ. Неумолчный шумъ парижскихъ улицъ, которыми мы проѣзжали, и трескъ колесъ и ресоръ нашего собственнаго фіакра при нервности голоса и торопливости не совсѣмъ внятнаго старческаго произношенія рѣшительно не дозволяли мнѣ вслушаться въ этотъ разговоръ и его для себя осмыслить. Но тема его была все та же, т. е. клевета и напраслина, и старикъ, спѣша высказать все, что ему хотѣлось, такъ волновался, что у него сверхъ ожиданія начались истерическія всхлипыванія. Я находился въ замѣшательствѣ и, остановивъ коше, вбѣжалъ въ первую лавочку, взялъ тамъ сифонъ содовой воды и подалъ налитую кружку патеру, прося поскорѣе освѣжиться и оставить тяготившія и волновавшія его воспоминанія до другаго случая.
   -- Благодарю. Вы правы, -- сказалъ онъ: -- это дѣйствительно слишкомъ тяжело... и будетъ очень смѣшно и неумѣстно, если я пріѣду съ вами заплаканный?
   Тогда я замѣтилъ, что Гагаринъ въ самомъ дѣлѣ плакалъ слезами...
   Мы велѣли коше ѣхать тише, и еще разъ по дорогѣ остановились, уже по требованію самого Гагарина, который въ этотъ разъ самъ вошолъ въ лавочку и опять пилъ содовую воду.
   Въ коллегіумѣ онъ былъ тихъ, задумчивъ и молчаливъ. Онъ почти ничего не говорилъ, былъ разсѣянъ и какъ будто здѣсь не присутствовалъ. Все что мнѣ тутъ было показано -- это сдѣлано было не имъ, а другимъ лицомъ.
   На обратномъ пути Гагаринъ совсѣмъ молчалъ, но, прощаясь со мною у воротъ, или, лучше сказать, подъ воротами монастыря, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Вы знаете тутъ (т. е. въ Парижѣ) есть еще какая русская рѣдкость? Тутъ есть два кнута, которыми били русскіе палачи. Кнуты эти привезъ сюда сынъ французскаго маршала Даву, князь Экмюльскій. Онъ купилъ ихъ тайно черезъ своего агента у палача въ Москвѣ {Такой случай дѣйствительно былъ. Онъ имѣлъ мѣсто въ Москвѣ, и о немъ былъ всеподданнѣйшій докладъ, по которому, въ 1882 году, послѣдовало Высочайшее повелѣніе: "впередъ ни кнутовъ, ни заплечнаго мастера никому не показывать". (См. "Рус. Арх.", 1867 г.). Н. Л.}. За это тогда многимъ жестоко досталось отъ царя Николая. Ну, а кнуты-то, все-таки, здѣсь. Въ Россіи ихъ теперь, говорятъ, уже нельзя посмотрѣть, а здѣсь можно.
   Я не совсѣмъ понималъ, почему ему теперь пришли на мысль эти кнуты. А онъ, понизивъ на прощаньѣ тонъ, добавилъ:
   -- Есть тутъ кнуты и на того, кто заслужилъ ихъ удара, который палъ на меня... Да, повѣрьте мнѣ -- настоящаго виновнаго въ томъ дѣлѣ обнаружитъ Парижъ!
   Не слѣдуетъ ли думать, что Гагаринъ зналъ о запечатанныхъ бумагахъ, данныхъ отъ императора Николая Павловича Дантесу, и что въ этихъ словахъ, можетъ статься, имъ былъ сдѣланъ намекъ именно на эти бумаги? Ихъ онъ очень могъ приравнивать къ палачевскимъ кнутьямъ, вывезеннымъ изъ Москвы сыномъ Даву, и если это такъ, то очевидно, что Гагаринъ былъ твердо увѣренъ, что этотъ кнутъ, когда его вынутъ, хватитъ не по немъ, а придется на чью-то постороннюю спину.

-----

   Съ описаннаго случая Гагаринъ сталъ посѣщать меня рѣже и вскорѣ прислалъ мнѣ письмо, съ увѣдомленіемъ, что онъ боленъ и уѣзжаетъ на воды въ Виши.
   Передъ отъѣздомъ онъ пришелъ ко мнѣ проститься и былъ грустенъ и спокоенъ. О Пушкинѣ и о русскомъ великосвѣтскомъ обществѣ не говорилъ, но, прощаясь и стоя передо мною уже въ своей длинной патерской шляпѣ, онъ снова на мгновеніе взволновался, взялъ меня за обѣ руки, сжалъ ихъ, и опять со слезами на глазахъ произнесъ:
   -- Тяжело!
   Это было послѣднее слово, которое я отъ него слышалъ, и не сомнѣваюсь, что "тяжело" относилось не къ его болѣзненному состоянію и не къ чему нибудь иному, а прямо къ тому изъ его воспоминаній о Пушкинѣ, которыя я неумышленно, хотя и неосторожно, вынвалъ и довелъ его тѣмъ до какого-то женскаго, истерическаго экстаза.
   Я тогда же, на гулянкахъ, подробно описалъ Ивану Сергѣевичу Аксакову нашу встрѣчу и кратковременное сближеніе съ Гагаринымъ и многіе наши разговоры. Въ бумагахъ покойнаго Аксакова, можетъ быть, сохранились мои письма. У меня же въ числѣ писемъ Аксакова цѣлъ его отвѣтъ, полученный изъ Москвы въ Маріенбадѣ. Покойный Аксаковъ отвѣчалъ мнѣ: "Вы поставили его (т. е. Гагарина) передо мною живаго во весь ростъ и полноту. Я его словно вижу и слышу, и раздѣляю ваши къ нему чувства, и самъ его сожалѣю и словамъ его вѣрю".
   Черезъ годъ съ чѣмъ нибудь послѣ этого о. Гагаринъ скончался. Онъ не былъ человѣкъ хитрый и совсѣмъ не отвѣчалъ общепринятому вульгарному представленію объ іезуитахъ. Въ Гагаринѣ до конца жизни неизгладимо сохранялось много русскаго простодушія и барственности, соединенной съ тою особою "кадетскою" легкомысленностію, которую часто можно замѣчать во многихъ русскихъ великосвѣтскихъ людяхъ, не разстающихся съ нею даже на значительныхъ высотахъ занимаемаго ими отвѣтственнаго положенія. И. С. Гагаринъ былъ положительно добръ, очень воспріимчивъ и чувствителенъ. Онъ былъ хорошо образованъ и имѣлъ нѣжное сердце. Какою дозою вѣтренности и неосторожной кадетской шутливости онъ былъ одержимъ въ молодости,-- я не знаю. Знать это, можетъ быть, было бы интересно. Но онъ не былъ ни хитрецъ, ни человѣкъ скрытный и выдержанный, что можно было заключить по тому, какъ относились къ нему нѣкоторые изъ лицъ его братства, въ которомъ онъ, по чьему-то удачному выраженію, "не. состоялъ іезуитомъ, а при нихъ содержался".
   Изъ встрѣчъ и бесѣдъ съ нимъ у меня сложилось такое убѣжденіе: 1) что дѣло смерти Пушкина тяготило и мучило Гагарина ужасно; 2) что онъ почиталъ себя жестоко оклеветаннымъ; 3) что опроверженій своихъ онъ не почиталъ достаточно сильными для ниспроверженія всей этой клеветы и 4) что онъ былъ убѣжденъ въ существованіи болѣе сильнаго и неопровержимаго доказательства его правоты, каковое доказательство и есть во Франціи.
   Послѣднее, можетъ быть, и есть то самое, о чемъ теперь напечатано въ запискахъ Сологуба, и если это -- то, такъ оно, вѣроятно, I не отягчитъ, а, напротивъ, облегчитъ память Гагарина...
   Во всякомъ разѣ характеръ и судьба покойнаго И. С. Гагарина чрезвычайно драматичны, и всякій честный человѣкъ долженъ быть крайне остороженъ въ своихъ о немъ догадкахъ. Этого требуютъ и справедливость, и милосердіе.

Н. Лѣсковъ.

"Историческій Вѣстникъ", No 8, 1886

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru