Лесевич Владимир Викторович
Лессинг и его "Натан мудрый"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Натан Мудрый, драматическое стихотворение Готгольда Лессинга. Перевод с немецкого Виктора Крылова. С историческим очерком и примечаниями к тексту перевода. Спб. 1875).

   

ЛЕССИНГЪ И ЕГО "НАТАНЪ МУДРЫЙ".

(Натанъ Мудрый, драматическое стихотвореніе Готгольда Лессинга. Переводъ съ нѣмецкаго Виктора Крылова. Съ историческимъ очеркомъ и примѣчаніями къ тексту перевода. Спб. 1875).

   Когда, года три-четыре тому назадъ, вышелъ въ свѣтъ русскій переводъ какого-то сочиненія одного изъ англійскихъ уче пыхъ прошлаго столѣтія, рецензентъ, не помню котораго изъ нашихъ журналовъ, замѣтилъ, разбирая переводъ, что появленіе его останется безплоднымъ по отношенію къ русскимъ читателямъ, потому что переводчикъ не позаботился снабдить его ни предисловіемъ, ни комментаріями. Въ самомъ дѣлѣ, тѣ изъ русскихъ читателей, которые въ состояніи сколько-нибудь правильно отнестись къ явленіямъ иноземныхъ литературъ, да еще не современныхъ и не близкихъ къ современнымъ, всего вѣроятнѣе могутъ знакомиться съ ними непосредственно и въ переводахъ не нуждаются; тѣ-же, для которыхъ переводы эти именно и предназначаются, въ рѣдкихъ случаяхъ только могутъ судить о нихъ правильно: понимать, что въ данномъ произведеніи имѣетъ одно только историческое значеніе и что живо еще и до настоящаго времени, или дать себѣ отчетъ о тѣхъ элементахъ, изъ которыхъ, сложились эти произведенія, прослѣдить за тѣми нитями, которыя связываютъ ихъ какъ съ предшествовавшимъ имъ умственнымъ развитіемъ, такъ и современными имъ явленіями въ области мысли. Не имѣя обо всемъ этомъ опредѣленныхъ понятій, читатель не въ состояніи заинтересоваться даже появляю-щимся переводомъ настолько, чтобы прочитать его, да еслибы усердіе его и пошло такъ далеко, то результаты такого усердія были бы сомнительны: очень часто, кромѣ сумбура въ головѣ, читатель ничего бы не пріобрѣлъ. Естественно поэтому, что появленіе переводовъ, не снабженныхъ руководящими статьями., проходитъ у насъ тихо, мертво, безслѣдно. Переводчикъ иногда работаетъ годы, изучаетъ всю литературу избраннаго предмета, дѣлаетъ все отъ него зависящее для передачи подлинника вѣрно, правильно, точно, является не traditore, а дѣйствительнымъ traduttore своего автора -- словомъ, обогащаетъ нашу литературу въ полномъ значеніи этого слова, а мы, что называется, и усомъ не ведемъ. Что же и удивляться, если переводная литература наша остается бѣдною при всей своей обширности и, вообще говоря, не процвѣтаетъ.
   Неизбѣгло общей судьбы даже и такое произведеніе, какъ Натанъ Мудрый Лессинга, появившееся въ русскомъ переводѣ около семи лѣтъ тому назадъ. "Мудрый" былъ принятъ такъ, какъ будто онъ вступалъ въ общество тоже мудрыхъ, которымъ ничего не предстоитъ узнать отъ него, ничему отъ него не приходится научиться... Теперь, по выходѣ въ свѣтъ того-же перевода, снабженнаго прекрасною объяснительною статьею переводчика, отношеніе къ Натану, вѣроятно, измѣнится. Теперь русскій читатель вѣрно пойметъ, наконецъ, причину той родственной любви, которою окружено имя Лессинга въ его родной странѣ.
   "У нѣмца сердце радуется, когда онъ ведетъ рѣчь о Лессингѣ, говоритъ Геттнеръ:-- Лессингъ есть мужественнѣйшій характеръ въ исторіи нѣмецкой литературы. Вся его жизнь была нескончаемою войною и побѣдою... Эта война и побѣда доставили нѣмцамъ обладаніе свободною наукою и произвели проникновеніе ея въ нравы и умонастроеніе общества". (Н. Hettner. Literaturgeschichte des achtzehnten Jahrhundert). "Ни одинъ нѣмецъ, говоритъ Гейне: -- не можетъ произнести имя Лессинга, не чуя въ груди своей болѣе или менѣе звучнаго отклика. Лессингъ -- наша гордость и наша радость"... (H. Heine. L'Allemagne). "Когда произносится имя Лессинга, говоритъ Целлеръ:-- тотчасъ же вспоминаются тѣ заслуги, которыя оказалъ этотъ рѣдкій человѣкъ нашей литературѣ и всей нашей духовной жизни. Величіе его зиждется не на богатой послѣдствіями обработкѣ отдѣльной области, но на всестороннемъ его вліяніи, которое, исходя, подобно искрамъ, изъ этого огненнаго духа, воспламеняло и освѣщало все, до чего только онъ ни прикасался". (Ed. Zeller. Gesch. der Deutschen Philosophie).
   Рядъ подобныхъ цитатъ можно бы сдѣлать очень длиннымъ: г. Крыловъ справедливо замѣчаетъ, что во всякой нѣмецкой книгѣ, въ которой спеціально или даже вскользь говорится о Лессингѣ, видна черта теплой къ нему привязанности. Приведенныхъ выписокъ достаточно, впрочемъ, чтобы дать понятіе о характерѣ отношенія1 къ Лессингу его соотечественниковъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, показать въ общихъ чертахъ основы этихъ отношеній. Въ Лессингѣ нѣмцы чтутъ отца новѣйшей умственной жизни всего нѣмецкаго народа, главу того движенія мысли, которое блещетъ цѣлымъ рядомъ именъ, имѣющихъ обще-европейское значеніе и, притомъ, значеніе первостепенное.
   Но, какъ ни колоссальна разносторонняя дѣятельность Лессинга, какъ ни важны его сочиненія для разнообразныхъ отраслей умственной дѣятельности: -- "Воспитаніе человѣческаго рода" -- дли философіи исторіи, "Лаокоонъ" -- для искусства и поэзіи, "Сара Сампсонъ", "Мина фонъ-Баригельмъ", "Эмилія Галотти", "Драматургія" -- для театра, "Литературныя письма" -- для критики и исторіи литературы, "Анти-Гётце" -- для критики и теологіи, и т. д., тѣмъ не менѣе, Натанъ Мудрый, какъ "духовное завѣщаніе, передающее потомству сумму истинъ, завоеванныхъ борьбою и мужествомъ Лессинга", какъ "проявленіе всей геніальности его разума, всей его гуманной вѣры и надежды, какъ монументальный итогъ всего вѣка просвѣщенія" -- Натанъ стоитъ выше ихъ всѣхъ и имѣетъ самое глубокое, истинно всеобъемлющее значеніе.
   Таково произведеніе, лежащее передъ нами въ первомъ и пока еще единственномъ русскомъ переводѣ. Ужели и у насъ не порадуется сердце при знакомствѣ съ такимъ сокровищемъ мысли, ужели мы, хоть черезъ сто лѣтъ послѣ нѣмцевъ, не примемъ съ распростертыми объятіями носителя того, чѣмъ мы еще такъ бѣдны, ужели и мы, въ свою очередь, не заслушаемся Мудреца-Натана, говорящаго по-русски?.. Или, быть можетъ, оттолкнемъ мы его отъ себя, отвернемся отъ него, когда онъ скажетъ намъ что --
   
                 "Легче набожно мечтать,
   Чѣмъ поступать и честно и разумно!
   
   или оскорбимся, принявъ за горькую иронію его восклицаніе:
   
   "Ахъ! Еслибы мнѣ въ васъ пришлось найти
   Хотя однимъ бы человѣкомъ больше,
   Которому довольно и того,
   Что носитъ онъ названье человѣка".
   
   Какъ бы то ни было, а очень мнѣ хочется возбудить охоту въ васъ, читатель, узнать это замѣчательное произведеніе, если только до сихъ поръ вы его еще не знаете.
   Начнемъ съ Лессинга, а тамъ перейдемъ и къ его Натану.
   

I.

   Лессингъ родился въ 1729 году, въ глухомъ провинціальномъ городкѣ -- Каменцѣ, гдѣ отецъ его занималъ должность пастора. Лишь только маленькій Готгольдъ Эфраимъ сталъ лепетать, какъ его начали учить молитвамъ. Скоро затѣмъ онъ выучился читать по библіи и катихизису. Первое понятіе о поэзіи онъ получилъ, заучивая наизусть духовныя пѣсни, которыя слышалъ каждое утро и каждый вечеръ во время общихъ семейныхъ молитвъ.
   Однообразіе впечатлѣній длилось, впрочемъ, до тѣхъ поръ, пока мальчикъ оставался подъ болѣе или менѣе исключительнымъ присмотромъ матери, женщины довольно ограниченной, только и мечтавшей о томъ, чтобы и сынъ ея, сдѣлался когда-нибудь такимъ же пасторомъ, какимъ были его отецъ, дѣдъ, прадѣдъ. Когда же мальчикъ подросъ и ему стало доступно вліяніе отца -- горизонтъ его понятій получилъ возможность значительно расшириться, такъ какъ старикъ Лессингъ вовсе не принадлежалъ къ числу тѣхъ узкихъ и фанатическихъ піэтистовъ, для которыхъ обряды и формы того исповѣданія, къ которому они принадлежали, заслоняютъ собою и общій смыслъ религіи, и безконечное разнообразіе человѣческихъ интересовъ, вызываемыхъ жизнью. Іоганнъ-Готфридъ Лессингъ не даромъ былъ сыномъ того Теофила Лессинга, который, еще въ 1670 году, избралъ тэмою своей докторской диссертаціи -- "Религіозную терпимость", которую, притомъ же, онъ понималъ весьма широко. Іоганнъ Готфридъ былъ не дюжиннымъ пасторомъ: съ обычнымъ обиліемъ дѣтей онъ соединялъ необычное обиліе знаній: -- кромѣ обоихъ древнихъ языковъ, онъ основательно зналъ языкъ еврейскій и -- что было особенною рѣдкостью для пастора его времени -- зналъ еще языки французскій и англійскій. Исторія реформаціи и исторія церкви были любимыми предметами его занятій въ теченіи всей долгой его жизни. Сочиненія его свидѣтельствуютъ о его умѣ, хотя и вращавшемся постоянно въ рамкахъ теологическаго міросозерцанія, но никогда не засыпавшемъ, всегда дѣятельномъ и пытливомъ.
   Но, кромѣ рода занятій отца, и родъ его жизни имѣлъ на Лессинга громадное вліяніе, не исчезнувшее во всю жизнь. Практическую мораль онъ считалъ высшимъ выраженіемъ своего міровоззрѣнія. Благотворительность его не отличала чужихъ отъ своихъ и проникала всюду, куда только могла проникнуть. Она не походила на то буржуазное мягкосердіе, которое надрывается надъ царапиной у собственнаго своего ребенка и не хочетъ знать о томъ, что совершается въ подвалахъ и на чердакахъ; еще менѣе похожа была она на то изувѣрское "совершеніе добрыхъ дѣлъ", которое щедрою рукою сыплетъ на богадельни, больницы, пріюты и т. д. и у котораго нѣтъ теплаго слова для близкихъ, для домашнихъ, для всѣхъ тѣхъ, жизнь которыхъ можно отравить втихомолку. У старика-Лессинга сердце билось для всякаго человѣческаго горя и откликалось на всякій вздохъ, на всякую слезу. Его милый образъ носился, конечно, передъ сыномъ, когда тотъ заставлялъ своего Натана говорить, что человѣкъ для человѣка милѣе ангела и что легче набожно мечтать, чѣмъ поступать разумно и честно.
   Исполнилось Лессингу 13 лѣтъ, и вотъ -- онъ уже въ школѣ, въ знаменитой въ свое время Fürstenschule zu Sanct Afra, въ Мейсенѣ. И, въ самомъ дѣлѣ, учебное заведеніе это было въ своемъ родѣ достопримѣчательностью. Цѣль его заключалась, главнымъ образомъ, въ приготовленіи поборниковъ реформаціи и евангелическаго исповѣданія вообще. Цѣли этой думали достичь посредствомъ строго-выдержаннаго классическаго образованія. Заведеніе было закрытое и устроено по монастырски: богослуженіе, молитвы и толкованіе библіи шли рука объ руку съ древними языками. Что же касается нѣмецкаго языка, и нѣмецкой литературы, то они были скорѣе терпимы, нежели поощряемы. Присмотръ за воспитанниками былъ очень строгій, но чуждъ педантства и безсмысленной требовательности.
   Такая школа, какъ замѣчаетъ Штаръ (А. Stahr. G. Е. Lessing. Sein Leben und seine Werke) имѣла, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, неоцѣненное преимущество предъ современными нѣмецкими гимназіями. Преимущество это заключалось въ томъ, что она предоставляла гораздо болѣе широкій просторъ личной самодѣятельности, въ высшей степени стѣсненной въ нынѣшнихъ гимназіяхъ непомѣрнымъ количествомъ учебныхъ часовъ и слишкомъ обременительными для учащихся внѣклассными занятіями. Въ мейсенской школѣ учебные часы служили только для того, чтобы показать, "гдѣ слѣдуетъ искать умственную пищу и какъ ею пользоваться". Этотъ порядокъ обученія былъ особенно благотворенъ для такихъ натуръ, какова была натура Лессинга: онъ умѣлъ воспользоваться предоставленною ему самостоятельностью и много лѣтъ послѣ вспоминалъ о счастливыхъ годахъ, проведенныхъ въ Мейсенѣ. Большое значеніе имѣло также и отсутствіе того шума и тѣхъ развлеченій, которыя неизбѣжно оказываютъ свое вліяніе на воспитанниковъ заведеній, находящихся въ большихъ городахъ; хотя, съ другой стороны, Мейсенъ временъ Лессинга не долженъ возбуждать у читателя представленіе о какомъ-нибудь Нѣжинѣ тѣхъ блаженныхъ вре менъ, когда лицейская интеллигенція была одержима такою-же умственною спячкою, какъ и все это захолустье. Въ Мейсенѣ умственная жизнь бодрствовала: учителя и воспитатели стояли на высотѣ своего призванія:-- ихъ не засасывало гнилое болото мѣстной жизни; воспитанники, по окончаніи курса, выходили далеко не невѣждами -- словомъ, это было совсѣмъ не такъ, какъ можетъ представляться намъ, видѣвшимъ представителей интеллигенціи уѣздныхъ трущобъ. Но если общій уровень учениковъ мейсенской школы былъ не низокъ, то натура, столь богато одаренная, какъ натура Лессинга, имѣла возможность развить многія характеристическія черты своей будущей дѣятельности. Еще въ школѣ, Теренцій и Плавтъ сдѣлались его любимыми писателями, и на творенія ихъ онъ привыкъ смотрѣть, какъ на источники знанія жизни. Здѣсь же началъ устанавливаться у него и взглядъ на древность вообще. Въ ней онъ склоненъ былъ, всего прежде, видѣть средство къ познанію открывавшагося въ ней человѣческаго духа и человѣчности вообще. Онъ не увлекался поэтому одною только филологическою стороною изученія древней умственной жизни, но начиналъ смотрѣть на нее широко, начиналъ цѣнить всѣ высокія ея проявленія: онъ переводилъ Евклида и работалъ надъ исторіею математики у древнихъ. На изученіе языка онъ смотрѣлъ только какъ на средство для достиженія знаній, а не какъ на цѣль образованія, и былъ проникнутъ убѣжденіемъ, что, безъ знанія математики, естественныхъ наукъ и философіи, образованіе не можетъ считаться удовлетворительнымъ.
   Въ 1746 году, Лессингъ окончилъ курсъ мейсенской гимназіи. Въ этомъ же году онъ вступилъ въ лейпцигскій университетъ. Переходъ отъ скромнаго Мейсена къ большому торговому и промышленному центру, какимъ и тогда уже былъ Лейпцигъ, къ центру всей нѣмецкой книжной торговли и пункту весьма оживленной литературной дѣятельности, не могъ не быть для Лессинга въ высшей степени поразительнымъ. Первые мѣсяцы, онъ, по его собственнымъ словамъ, былъ какъ бы оглушенъ тѣмъ, что вокругъ него совершалось, и старался сколь возможно болѣе уединиться, какъ бы не рѣшаясь вступить въ общество, представлявшее для него на каждомъ шагу столько новаго и необыкновеннаго. Но едва, наконецъ, сдѣлалъ онъ первые шаги въ этомъ обществѣ, какъ увидѣлъ, что Мейсенъ для этого не далъ ему рѣшительно ничего. Чтобы имѣть возможность жить въ новой стихіи, въ которую онъ попалъ, чтобы имѣть возможность обращать вліяніе ея себѣ на благо, необходимо было всего прежде научиться вращаться въ ней. И онъ началъ изучать жизнь непосредственно, не пренебрегая ничѣмъ, ч'то могло бы дать ему превосходство надъ другими въ какомъ бы то ни было отношеніи. Въ сравнительно короткое время ему дѣйствительно удалось овладѣть всѣмъ, что было необходимо для его цѣли, и затѣмъ поставить себя въ лейпцигскомъ обществѣ такъ, какъ, конечно, не съумѣлъ бы себя поставить заурядный молодой провинціалъ, сынъ бѣднаго пастора.
   Университетъ, въ который вступилъ Лессингъ, былъ въ то время знаменитѣйшимъ университетомъ всей Германіи и, по господствовавшему въ ней духу, могъ въ высшей степени благопріятствовать дальнѣйшему развитію того направленія, которое обозначилось уже въ Лессингѣ, и которое онъ начиналъ уже сознавать. Въ Лейпцигѣ между профессорами блисталъ Эрнести. Этотъ талантливый ученый много способствовалъ эстетическому развитію литературнаго вкуса Лессинга, руководя его при изученіи древнихъ поэтовъ. Еще болѣе сдѣлалъ для Лессинга, предшественникъ Винкельмана -- Кристъ, умонастроеніе котораго удивительно гармонировало съ начинавшимъ уже складываться строемъ понятій Лессинга. Обладая громадными знаніями и будучи первымъ, придавшимъ оживленіе мертвому и педантическому изученію древности, бывшему до него въ Германіи повсемѣстнымъ, Кристъ былъ еще и человѣкомъ свободномыслящимъ, отрѣшившимся отъ рутины во многихъ отношеніяхъ и всю свою жизнь преслѣдовавшимъ любимую свою идею -- идею связи науки и жизни. Кристъ, надо еще прибавить ко всему этому, всегда выражалъ идеи свои въ формахъ сильно очерченныхъ и обладалъ значительнымъ полемическимъ талантомъ. Такимъ образомъ, главныя черты его характера, столь родственныя основнымъ чертамъ характера Лессинга, не могли не вліять на послѣдняго самымъ могущественнымъ образомъ въ ту юношескую пору жизни, когда впечатлѣнія принимаются жадно и когда они особенно плодотворны. Изъ другихъ профессоровъ, только профессоръ философіи Кестнеръ успѣлъ привлечь Лессинга, который съ неизмѣнною акуратностью посѣщалъ устроенныя Кестнеромъ философскія бесѣды. Кестнеръ, впрочемъ, не могъ удовлетворить его вполнѣ, и, по сдѣланной еще въ Мейсенѣ привычкѣ, Лессингъ старался дополнить путемъ чтенія то, чего не давала ему школа. Сперва онъ занялся господствовавшей тогда философіей Вольфа, но, подъ вліяніемъ выработавшейся уже въ немъ потребности слѣдить за историческимъ развитіемъ занимавшей его идеи, онъ вскорѣ обратился къ источнику Вольфа -- Лейбницу, а затѣмъ и къ древнимъ философамъ. Любимымъ его философомъ въ эту эпоху былъ Лейбницъ; но къ Лейбницу влекли Лессинга не система, а характеръ.и складъ мыслей Лейбница, какъ человѣка дѣятельнаго и живаго, и въ самой системѣ даже его привлекалъ всего болѣе принципъ индивидуализма и самобытности.
   Подъ вліяніемъ такихъ благопріятныхъ условій, кругъ знаній Лессинга, за время пребыванія его въ Лейпцигѣ, значительно расширился; идея связи науки и жизни опредѣлилась, разлилась, окрѣпла. Но это -- еще не все, что далъ Лессингу Лейпцигъ. Здѣсь Лессингъ научился еще тому, чему, по его собственному выраженію, всего успѣшнѣе можно было научиться именно въ Лейпцигѣ -- онъ научился быть литераторомъ. Лейпцигъ представлялъ тогда поле самой кипучей литературной дѣятельности: всѣ почти молодые люди, отличавшіеся талантливостью, принимали участіе въ журналистикѣ, и Лессингъ, само собою разумѣется, былъ не изъ послѣднихъ. Но вступая въ общество литераторовъ, тогда еще совершенно отрозненное отъ массъ и представлявшее своего рода государство въ государствѣ, Лессингъ, хотя еще и юноша, внесъ въ него цѣль совершенно новую. Онъ указывалъ на необходимость раздвинуть узкія границы вліянія литературы и начать возвѣщать то, что возвѣщать было нужно, не однимъ только своимъ собратьямъ-литераторамъ, но и всему народу. Теперь, конечно, онъ не могъ еще достигнуть этой цѣли, но онъ ее уже поставилъ себѣ и достигъ впослѣдствіи.
   Въ Лейпцигѣ же Лессингъ впервые познакомился и съ театромъ и впервые видѣлъ на сценѣ свои произведенія.
   Такимъ образомъ, когда, въ 1748 году, не окончивъ курса, Лессингъ оставилъ Лейпцигъ, всѣ основныя черты характера его, какъ человѣка, мыслителя, ученаго, литератора, уже были въ немъ явственно обозначены и обозначены такъ, что объ исполненіи завѣтныхъ надеждъ матери нечего было и думать.
   Естественно, что Лессингъ былъ далекъ и отъ тѣни желанія сдѣлаться пасторомъ. Уже мейсенская школа, какъ это часто бываетъ и съ нашими школами, подготовила въ Лессингѣ совершенно не то, что хотѣла и думала подготовить; Лейпцигъ же, сильно возбудивъ его умственную дѣятельность въ направленіи свѣтскомъ, живомъ, разностороннемъ, окончательно убилъ въ немъ охоту къ перенесенію того формализма и того служенія буквѣ, которыя неизбѣжно налагаются пасторскимъ званіемъ. Натура юноши-Лессинга, на той степени развитія, на которой онъ стоялъ, требовала уже русла болѣе глубокаго и болѣе широкаго, чѣмъ то, по которому обычно протекаетъ жизнь пастора; его умъ требовалъ полной, безграничной свободы, рѣшительнаго устраненія всѣхъ помѣхъ къ достиженію яснаго самосознанія и самоопредѣленія. Въ 20 всего лѣтъ онъ высказывалъ отцу, что "религія -- не такая вещь, которую слѣдуетъ брать на вѣру у е Но ихъ предковъ". "Время покажетъ, говоритъ онъ при этомъ:-- кто лучшій христіанинъ -- тотъ ли, кто держитъ христіанскія правила въ памяти иу котораго они часто и на языкѣ, кто ходитъ въ церковь и исполняетъ обряды, потому что они обычны, или тотъ, кто, по благоразумномъ сомнѣніи, стремится достичь до убѣжденія путемъ изслѣдованія".
   Молодой, смѣлый, многознающій, разумный и остроумный пріѣхалъ онъ въ Берлинъ. Кромѣ своихъ способностей у него не было другой опоры. Съ этого времени начинается его самостоятельная жизнь.
   

II.

   Въ скитальческой, многотрудной, богатой самою разнообразною дѣятельностью жизни Лессинга особенно важное значеніе имѣетъ его пятилѣтнее пребываніе въ Бреславлѣ, отъ 1760 до 65 года. Это были годы добровольнаго удаленія отъ утомительныхъ срочныхъ умственныхъ занятій, отъ жизни, полной треволненій, столкновеній, заботъ, невѣдомыхъ человѣку, чуждому литературы и журналистики и скоро подламывающихъ того, кому они вѣдомы. Лессингу хотѣлось во-время спасти свои силы, начинавшія уже ощущать тягость берлинской жизни: онъ пишетъ, что сытъ Берлиномъ по горло, что дѣятельность его требуетъ паузы, что между книгами пожилъ онъ уже вдоволь, пора-де пожить, наконецъ, и между людьми. Онъ удаляется въ Бреславль, беретъ тамъ мѣсто чиновника съ хорошимъ содержаніемъ и, получивъ возможность работать только опредѣленное число часовъ въ день, находитъ истинный отдыхъ въ занятіяхъ, избранныхъ по влеченію, въ трудахъ, задуманныхъ ранѣе, въ изученіи того, что считалъ необходимымъ узнать въ видахъ будущаго.
   Къ концу пребыванія своего въ Бреславлѣ, Лессингъ дѣйствительно видѣлъ, что онъ не обманулся въ разсчетѣ. Вскорѣ по выздоровленіи отъ сильно измучившей его лихорадки, онъ пишетъ къ Рамлеру: "серьёзная эпоха моей жизни приближается; я начинаю становиться зрѣлымъ человѣкомъ и льщу себя мыслью, что вмѣстѣ съ этою злою лихорадкою минуютъ мои послѣднія юношескія бредни".
   Мы увидимъ сейчасъ, что съ этой поры, въ самомъ дѣлѣ, достигаютъ зрѣлости тѣ элементы, изъ которыхъ потомъ слагается окончательное міросозерцаніе Лессинга. Теперь же остановимся на минуту надъ первымъ періодомъ самостоятельной жизни Лессинга -- періодомъ, далеко не столь ничтожнымъ, какъ можно заключить изъ приведенныхъ выше словъ самого Лессинга, и далеко не составляющимъ пробѣла въ ходѣ его развитія, начавшимъ опредѣляться, какъ мы уже видѣли, еще въ Лейпцигѣ. Въ этотъ первый двѣнадцатилѣтній періодъ, Лессингъ весьма плодотворно работалъ уже для преобразованія нѣмецкой литературы и всего склада нѣмецкой образованности и, вмѣстѣ съ другими замѣчательными современниками своими, успѣлъ ужь положить твердое основаніе для борьбы противъ господствовавшихъ въ то время пошлости, педантства, піэтизма, клерикализма, мечтательности, морализированья, размазыванья -- словомъ, всего, что враждебно свободнымъ движеніямъ духа, свѣтлой поэзіи жизни и независимости науки. Фельетоны Лессинга въ берлинской газетѣ, а потомъ и "Литературныя письма", наполнявшіяся въ первые годы исключительно статьями Лессинга и его друзей, имѣютъ громадное значеніе въ этомъ отношеніи. Въ фельетонахъ онъ имѣлъ случай обнаруживать свои обширныя познанія и самостоятельный взглядъ на литературныя произведенія, критикомъ которыхъ явился. Берлинскіе ученые и теологи отнеслись къ нему сперва свысока, но тѣмъ не менѣе критическій талантъ его скоро сталъ внушать страхъ и заставилъ уважать себя. Лессингъ въ этотъ періодъ времени представляетъ собою замѣчательный типъ независимаго литератора: онъ писалъ популярно, въ самой легкой изъ литературныхъ формъ и, работая ради хлѣба, сохранялъ безусловно нравственную самобытность и достоинство, не опираясь ни на какой офиціальный титулъ, ни на какую ученую степень офиціальнаго происхожденія. Въ это время онъ былъ всего только studiosus medicinae, т. е. выражаясь, какъ у насъ принято, недоучившійся студентъ. Хлѣбъ, который онъ заработывалъ, былъ скуденъ, но за то, какъ замѣчаетъ Штаръ, заслуженныя имъ критическія шпоры были настоящія золотыя шпоры критическаго рыцарства. Недаромъ и въ новѣйшее даже время онъ былъ признанъ первымъ европейскимъ критикомъ (Маколей). "Не позднѣйшія сочиненія Лессинга заслуживаютъ наибольшаго удивленія, говоритъ его біографъ Данцель:-- сочиненія эти принадлежатъ зрѣлому возрасту, тому періоду, когда Лессингъ пріобрѣлъ обширную опытность и изучилъ многосторонне лучшее всѣхъ литературъ. Но, что двадцатидвухлѣтній юноша съ такою свободою, твердостью и искуствомъ съумѣлъ стать выше партій, къ которымъ въ то время, точно какъ бы по закону Солона, необходимо долженъ былъ принадлежать всякій -- вотъ что по истинѣ изумительно".-- Еще большее, чѣмъ берлинскіе фельетоны, имѣютъ значеніе "Литературныя письма", въ которыхъ критическая сила, обнаруженная имъ при самомъ началѣ литературнаго поприща, достигла поразительной высоты и стала всесокрушающею. "Изъ литературныхъ писемъ, Германія въ первый разъ узнала о Шекспирѣ, какъ истинно великомъ поэтѣ... говоритъ Шлоссеръ. При ихъ помощи поэзія освобождалась, по крайней мѣрѣ, отъ пошлости. Прозу критика также заставила принять другой топъ. Своими умными и острыми разборами, написанными чистымъ нѣмецкимъ языкомъ, Лессингъ и его друзья показали, что можно писать безъ тяжелаго школьнаго педантства, безъ готшедтовской тривіальности и безъ плаксивой заоблачности поклонниковъ клопштоковой поэзіи... Прежде, ни одинъ писатель не воспользовался примѣромъ, который показали Лессингъ и Мендельсонъ въ брошюрѣ Попе-Метафизикъ; теперь "Литературныя письма" ободряли всякую попытку обратить философію изъ школьной науки въ живую". (Исторія восемнадцатаго столѣтія. 2 изд. II. 420).
   Въ теченіи этого же періода, путемъ чтенія и размышленія, зрѣла и философская мысль Лессинга. Плоды ея, выразившіеся въ нѣсколькихъ небольшихъ сочиненіяхъ, свидѣтельствуютъ, до какой степени возвышался уже онъ въ это время надъ своими современниками. Его "Мысли о гернгутерахъ" полны замѣчательно-глубокой критики философіи его времени -- критики, пощадившей и самого Лейбница и съ особенною силою ратовавшей противъ философскаго догматизма вообще. Еще большее значеніе имѣетъ упомянутое выше сочиненіе "Попе-Метафизикъ", написанное имъ въ сотрудничествѣ съ Мендельсономъ. Здѣсь неумолимой критикѣ подвергается оптимизмъ лейбнице-вольфовой школы и разсматривается вопросъ объ отношеніи философіи къ поэзіи съ такою необычайною для того времени простотою, силою и изяществомъ, что и до сихъ поръ даже сочиненіе это остается образцовымъ въ своемъ родѣ. Здѣсь въ первый разъ упоминается имя Спинозы, хотя знакомство съ этимъ писателемъ, по мнѣнію I. Якоби (Lessing als Philosoph), врядъ ли въ это время было у Лессинга непосредственнымъ. Такое знакомство принадлежитъ бреславльской эпохѣ.
   Пять лѣтъ, проведенныхъ въ Бреславлѣ, какъ я замѣтилъ выше, имѣли громадное значеніе въ жизни Лессинга. Это время, какъ говоритъ I. Г. Фихте, было "собственно эпохою опредѣленія и укрѣпленія его духа -- эпохою, когда онъ, имѣя возможность не давать своей литературной дѣятельности внѣшняго направленія и будучи занятъ дѣлами совершенно иного рода -- дѣлами, въ которыя ему не приходилось углубляться, обратился на самого себя и въ себѣ самомъ пустилъ корни. Съ этого времени сталъ онъ проявлять неустанное стремленіе ко всему глубокому и непреходящему во всѣхъ человѣческихъ знаніяхъ" (Цит. у I. Якоби) Переходъ этотъ, по мнѣнію большинства нѣмецкихъ писателей, изучавшихъ Лессинга, слѣдуетъ приписать вліянію Спинозы, съ философіей котораго Лессингъ познакомился именно въ Бреславлѣ.
   Руководящей идеей міросозерцанія Лессинга до этого времени была идея дуализма; у Спинозы впервые встрѣтилъ онъ величественное единство пантеистической философіи, произведшее на него, какъ мы уже знаемъ, сильное впечатлѣніе. Лессингъ былъ, конечно, слишкомъ самобытенъ, чтобы подчиниться Спинозѣ рабски; но не подлежитъ сомнѣнію, тѣмъ не менѣе, что пантеизмъ этого мыслителя, его ученіе о нравственности и самая его личность прошли чрезъ сознаніе Лессинга далеко не безслѣдно. И, если вѣрно, что "его Credo не написано ни въ какой книгѣ", какъ онъ самъ сказалъ о себѣ въ разговорѣ съ Якоби, то также вѣрно и то, что, "если ему приходится называться чьимъ-нибудь послѣдователемъ, то развѣ только послѣдователемъ Спинозы", и что для него "не было другой философіи, кромѣ философіи Спинозы", какъ онъ замѣтилъ это въ томъ же разговорѣ.
   Существенное значеніе и достоинство Спинозы заключается въ томъ, что онъ отвергъ идею абсолюта, какъ внѣміроваго бытія, и, отождествивъ ее съ идеей природы, создалъ то высшее метафизическое единство, которое представляетъ собою великій шагъ въ развитіи метафизическихъ ученій. Важное значеніе теолого-политическаго трактата Спинозы и заключается именно въ томъ, что онъ особенно ярко выставилъ въ немъ противоположность своего всеобъемлющаго цѣлаго раздвоенному воззрѣнію теологизировавшихъ мыслителей. Этому трактату въ особенности и слѣдуетъ приписать то обаятельное вліяніе на умы, которое онъ сохранилъ даже до новѣйшаго времени. "Чтеніе Спинозы, говоритъ Гейне (l'Allemagne):-- поражаетъ насъ, какъ видъ величественной природы въ ея жизненномъ покоѣ; это -- лѣсъ мыслей, высокихъ, какъ небо, цвѣтущія вершины которыхъ движутся волнообразно, тогда какъ неподвижные пни вросли корнями въ вѣчную землю. Въ его сочиненіяхъ чувствуется вѣяніе духа, волнующаго насъ неописуемо. Точно дышется воздухомъ будущности"... Такое обаяніе присуще, конечно, не одной только теоретической части трактата Спинозы, но и части практической. Какъ первая даетъ обще философскія основы міросозерцанія, такъ вторая открываетъ цѣлый рядъ руководящихъ принциповъ въ частныхъ вопросахъ. Особенно блестящи здѣсь доводы необходимости полной свободы мысли въ области религіи и философіи. Основанія этой свободы, вкратцѣ, слѣдующія: различіе людей нигдѣ не сказывается такъ, какъ въ ихъ мнѣніяхъ, и особенно религіозныхъ: что у одного вызываетъ благоговѣніе, то другого смѣшитъ; поэтому, всякому слѣдуетъ предоставить рѣшать самому, во что онъ желаетъ вѣровать, если только вѣра побуждаетъ его къ добрымъ дѣламъ. Государство должно заботиться не о мнѣніяхъ, до которыхъ не достигаетъ его власть, а только о дѣяніяхъ. Вѣра, религія и теологія не имѣютъ, вообще говоря, никакого теоретическаго значенія; ихъ значеніе исключительно практическое: оно заключается въ томъ, что онѣ ведутъ къ добродѣтели и благоденствію тѣхъ, которые неспособны еще руководиться разумомъ; безумно, поэтому, искать познанія вещей въ теологіи. Истина -- не ея задача. Философія и теологія, поэтому, не имѣютъ ничего между собою общаго.
   Внутренній кризисъ, пережитый Лессингомъ въ Бреславлѣ, совершился, конечно, не вдругъ. Сперва онъ неизбѣжно долженъ былъ пережить борьбу между міросозерцаніемъ, усвоеннымъ чрезъ воспитаніе, и новымъ, которое онъ избиралъ свободно и сознательно; и только тогда, когда борьба эта закончилась, могъ онъ сказать, что сталъ зрѣлымъ человѣкомъ. Несомнѣнно же, что эпоха зрѣлости проникнута у него идеями Спинозы: идеи эти обнаруживаются во всемъ, что онъ писалъ въ это время, часто въ самыхъ мелкихъ замѣткахъ и незначительнѣйшихъ намекахъ. Даже и тогда, когда вновь открытыя сочиненія Лейбница "Nouveaux essais" опять привлекли вниманіе Лессинга къ изученію системы этого мыслителя, онъ твердо держится въ основѣ идей Спинозы, съ его точки зрѣнія изучаетъ Лейбница и желаетъ даже видѣть и въ немъ послѣдователя того же избраннаго имъ ученія. "Это умозрительное ученіе, по словамъ I. Якоби, сообщило Лессингу ту глубину взгляда, которую онъ постоянно обнаруживаетъ съ этихъ поръ въ области литературы такъ же, какъ и въ области искуства и религіи; оно именно, вопреки преобладанію у Лессинга анализирующаго разсудка, вопреки склонности его къ рѣзкимъ разграниченіямъ, сообщило ему способность схватывать общее во всякой частности и во всякомъ отдѣльномъ членѣ цѣлое; другими словами: оно создало въ немъ то творчество и искуство критики, которому удивляется потомство".
   Съ этого времени начинается и тотъ рядъ произведеній Лессинга, выше которыхъ, по словамъ Шлоссера, "ничего нѣтъ и не будетъ въ нѣмецкой литературѣ". Въ 1766 году появился "Лаокоонъ", въ 1767 -- Мина фон-Баригельмъ, въ 1768 и 1769 -- полемическія статьи противъ Клоца, между 1767 и 1770--"Драматургія", въ 1775--Эмилія Галотти; съ 1770 года начинаютъ появляться теологическіе его трактаты и статьи, приведшіе къ Натану Мудрому, появившемуся въ 1779 году.
   Я уже говорилъ, что еще въ 1754 году, когда Лессингъ писалъ фельетоны въ берлинской газетѣ, обнаружилъ онъ оригинальный, глубокій и живой взглядъ на искуство; теперь, въ полномъ цвѣтѣ своей зрѣлой мысли, онъ задумалъ написать обширное сочиненіе, которое должно было обнять всю разнообразную область эстетики. Планъ этотъ, къ несчастью, не осуществился, и даже та часть его, которая была уже написана и вышла подъ заглавіемъ: "Лаокоонъ или о границахъ между живописью и поэзіею", представляетъ неотдѣланный очеркъ; пополненіе и обработка этого очерка, какъ видно изъ оставшихся послѣ Лессинга бумагъ, все откладывались и никогда не осуществились. "И въ этомъ отрывочномъ видѣ, однакоже, говоритъ Штаръ:-- сочиненіе это стало истиннымъ дѣломъ освобожденія для эстетической стороны культуры и литературы нѣмецкаго народа". Въ Лаокоонѣ дѣло идетъ объ оцѣнкѣ художественныхъ произведеній, разъясненіи вопросовъ исторіи искуства и опредѣленіи значенія истинной поэзіи въ противоположность господствовавшей тогда описательной поэзіи и стихоплетству. На этой послѣдней мысли сосредоточивается главное значеніе трактата, который, дѣйствительно, и послужилъ основаніемъ новымъ понятіямъ по отношенію къ произведеніямъ поэтическаго творчества и былъ тою заслугою Лессинга, благодаря которой онъ справедливо считается основателемъ той эстетической теоріи, которая господствовала въ слѣдующій затѣмъ періодъ исторіи нѣмецкой литературы и прославилась именами Гёте и Шиллера.
   Чѣмъ былъ Лаокоонъ для поэзіи вообще, тѣмъ стала "Драматургія" для поэзіи драматической. Еще менѣе обработанная, чѣмъ Лаокоонъ, Драматургія представляетъ собою философію драматической поэзіи. Въ сочиненіи этомъ Лессингъ далъ въ летучихъ листкахъ, являвшихся, повидимому, вслѣдствіе случайныхъ поводовъ, нѣчто законченное, цѣлое, представлявшее гармоническій ходъ одной общей развивавшейся идеи. Къ этому надо прибавить свойственное Лессингу ясное и высокоизящное изложеніе и увлекательность, которыя онъ умѣлъ придавать всему, о чемъ писалъ. Всѣ эти свойства Драматургіи объясняютъ громадный успѣхъ ея, вызвавшій, вслѣдъ за появленіемъ перваго изданія, еще три. Такимъ образомъ, вліяніе Драматургіи было чрезвычайно обширно и распространялось чрезъ посредство драматической поэзіи и на самую жизнь образованнаго общества, особенно средняго его класса, на нравы, вкусы и понятія, которыя, благодаря вліянію этому, значительно измѣнились.
   Осуществленіемъ теоріи, изложенной въ Драматургіи, является Эмилія Галотти -- произведеніе, пережившее цѣлый рядъ поколѣній и сохранившее и до сихъ поръ всю силу своего обаянія. "Сколько, говоритъ Штаръ:-- жизненной силы въ произведеніи, которое, будучи первымъ по времени въ нѣмецкой литературѣ, возникло въ самомъ началѣ новой эпохи, произвело въ литературѣ этой переворотъ и побѣдоносно пережило столько фазисовъ развитія нѣмецкаго духа, тогда какъ почти всѣ современныя ему произведенія, не исключая и тѣхъ, которыя были одобрены самимъ Лессингомъ, такъ же, какъ почти всѣ произведенія слѣдующаго затѣмъ періода и позднѣйшія, были забыты, исчезли изъ кругозора націи".
   Написанная ранѣе Эмиліи Галотти Мина фон-Баригельмъ также не лишена значенія. Этимъ произведеніемъ, какъ говоритъ Шлоссеръ, "Лессингъ оказалъ безсмертную услугу для пробужденія нѣмецкой націи къ національной и гражданской жизни, къ самоуваженію и вѣрѣ въ свою литературу". Предшествовавшую драму Лессинга, "Миссъ Сару Сампсонъ", Дидро признавалъ лучшею пьесою созданнаго самимъ Дидро драматическаго рода, занимающаго средину между комедіею и трагедіею; но Лессингъ самъ понималъ, что этой драмѣ недостаетъ трехъ элементовъ, которые дѣлаютъ пьесу достояніемъ націи, театръ привлекательнымъ для массы народа -- недостаетъ національности, опредѣленнаго колорита и частнаго интереса, который еще не замѣняется общимъ. Всѣ эти три качества были въ "Минѣ фон-Баригельмъ".
   Наконецъ, слѣдуетъ упомянуть объ антикварскихъ письмахъ, казнившихъ литературнаго шарлатана Клоца и остающихся и до настоящаго времени, вмѣстѣ съ полемическими статьями противъ Гётце, о которыхъ я буду говорить ниже, лучшимъ образцомъ полемическаго рода во всей нѣмецкой литературѣ.
   Таковы были характеръ и значеніе литературной дѣятельности Лессинга до того времени, когда теологическіе вопросы заняли въ ней первое мѣсто.
   

III.

   Кромѣ общаго поворота въ міросозерцаніи Лессинга, о которомъ я говорилъ, ко времени пребыванія въ Бреславлѣ относится и другой важный поворотъ, явившійся, какъ неизбѣжное слѣдствіе перваго. До бреславльской эпохи Лессингъ въ тѣсномъ смыслѣ не занимался теологіей, такъ какъ виттенбергскія его работы были скорѣе изслѣдованіями вопросовъ изъ исторіи реформаціи, чѣмъ трактатами теологическими. Только въ Бреславлѣ обратился онъ опять къ теологіи въ собственномъ смыслѣ, и притомъ уже отнесся къ ней съ той новой точки зрѣнія, которая должна была вскорѣ выдвинуть теологическія работы его на первый планъ и дать поводъ начать ту великую борьбу, которая привела его къ "Натану" и наполнила собою самую славную и плодотворную эпоху его жизни.
   По удаленіи изъ Бреславля, Лессингъ перенесъ цѣлый рядъ горькихъ неудачъ: гамбургскій театръ, благодаря которому возникла его Драматургія, по недостатку средствъ, закрылся; полученіе мѣста библіотекаря въ Берлинѣ не состоялось по недоразумѣніямъ; путешествіе въ Италію, о которомъ онъ мечталъ всю жизнь, пришлось совершить невзначай и при обстоятельствахъ, самыхъ неблагопріятныхъ; библіотеку въ шесть тысячъ томовъ, составленную путемъ сбереженій, онъ вынужденъ былъ распродать... нужда и разочарованія гнались за нимъ по пятамъ, и онъ продолжалъ быть бездомнымъ скитальцемъ, съ года на годъ откладывая бракъ съ женщиной, которую давно любилъ. Въ это время, открылось мѣсто библіотекаря въ Вольфенбюттелѣ. Принятіе этого мѣста влекло за собою много неудобствъ, непріятностей и страданій, но оно давало насущный хлѣбъ, и Лессингъ взялъ его. Время пребыванія въ Вольфенбюттелѣ представляетъ собою заключительный періодъ его литературной дѣятельности; къ нему относятся и первыя теологическія-сочиненія, обратившія на себя всеобщее вниманіе.
   Такъ какъ сочиненія эти опредѣляютъ отношеніе Лессинга къ теологическимъ партіямъ его времени, то и необходимо теперь сказать о нихъ нѣсколько словъ.
   Партій этихъ было три: первая, ортодоксальная, стремилась къ полному застою ученья, къ безусловному торжеству буквы, отвергавшему всякое движеніе, всякое проявленіе чувства и фантазіи. Это была школа суровая и скучная, но зато въ большей части случаевъ строго-послѣдовательная и стойкая, хотя не всегда разборчивая въ выборѣ средствъ борьбы. Вторая, возникшая подъ вліяніемъ англійскихъ мыслителей, усиливалась провести идею чистаго деизма и для этой цѣли дозволяла себѣ большой произволъ въ толкованіи источниковъ. Третья партія, наконецъ, хотѣла, посредствомъ критики и умозрѣнія, добиться сущности первоначальныхъ вѣрованій церкви, будучи, однако же, безсильною выполнить эту задачу. Къ разрѣшенію этой задачи она подходила при помощи самыхъ разнообразныхъ постановокъ вопроса и столь же разнообразныхъ пріемовъ его рѣшенія:-- иные сосредоточивались на догматикѣ, другіе вдавались въ мораль, у третьихъ преобладала метафизика, и т. д. Лессингъ, понимая дѣло гораздо глубже представителей этихъ партій, не считалъ нужнымъ принадлежать ни къ одной изъ нихъ и находилъ, какъ говоритъ Шлоссеръ, "равно глупымъ какъ то, что вожди раціонализма хотятъ ввести другую, выдуманную ими религію, такъ и то, что тупые зубрители догматики не хотятъ допустить никакихъ измѣненій, никакого свѣта, никакого принаровленія ученія къ потребностямъ времени". Несмотря на такой характеръ отношеній своихъ къ современнымъ теологамъ, Лессингъ, ранѣе рѣшительнаго вступленія своего въ теологическія распри, держалъ сторону старой ортодоксальной школы, выражая глубокое презрѣніе къ "неологіи", къ "новомодной теологіи", бывшимъ какимъ-то неопредѣленнымъ среднимъ между вѣрою и безвѣріемъ, чѣмъ-то вялымъ, крайне сбивчивымъ и запутаннымъ. Онъ слишкомъ высоко цѣнилъ разумъ и философію, какъ замѣчаетъ Шварцъ (Lessing als Theologe), и потому не могъ признать ихъ въ тѣхъ формахъ поверхностнаго и безпорядочнаго умничанья, въ которыя облекали ихъ новѣйшіе представители, будто бы, разумной теологіи. Ему пріятнѣе было, по этой причинѣ, имѣть дѣло съ ненавистью къ разуму, съ отрицаніемъ всякой философіи: здѣсь онъ зналъ какъ себя держать. Но заигрываніе передъ философіею, присѣданіе передъ нею и, въ то же время, половинчатость и неопредѣленность результатовъ были антипатичны его прямой, благородной натурѣ, несоотвѣтствовали характеру его ума, всегда бывшему свободномыслящимъ или правомыслящимъ, какъ часто любятъ называть его нѣмецкіе писатели. Въ новомодной разумной вѣрѣ онъ видѣлъ только вѣру, прикрывающуюся разумомъ, но обманывающую разумъ. Такую игру съ разумомъ онъ считалъ крайне вредною, полагая, что она дѣлаетъ разумъ смѣшнымъ и губитъ его значеніе. "Я, пишетъ онъ къ брату своему Карлу въ 1773 году:-- презираю ортодоксовъ такъ же, какъ и ты, но новомодныхъ пасторовъ еще болѣе: они -- въ малой мѣрѣ теологи и совсѣмъ въ недостаточной философы". Въ другомъ письмѣ (1777 г.) онъ говоритъ, что предпочитаетъ старыхъ теологовъ новымъ, потому что "первые представляются ему врагами открытыми и, слѣдовательно, не столь опасными, какъ враги скрытые и лицемѣрные". У ортодоксовъ, при томъ же, есть цѣльная гармоническая система, тогда какъ у "новомодныхъ" -- одни только кое-какъ сшитыя старыя и новыя лохмотья. И, если необходимо выбирать одно изъ двухъ, то Лессингъ всегда предпочитаетъ характеристическую ложь лжи безхарактерной, оригинальное заблужденіе заблужденію блѣдному и стертому. "Чѣмъ ложь грубѣе, говоритъ онъ:-- тѣмъ путь, ведущій къ истинѣ, короче. Утонченная ложь, напротивъ того, можетъ навсегда удалить отъ истины, и намъ гораздо труднѣе признать ее ложью".
   Была еще и другая причина, побудившая Лессинга предпочитать ортодоксальную школу раціоналистической, это -- заимствованный имъ у Лейбинца взглядъ на теологію, какъ на предуготовленіе къ независимому умозрѣнію. Руководясь этимъ взглядомъ, Лессингъ стоялъ, по отношенію къ теологіи, на педагогической точкѣ зрѣнія: онъ видѣлъ въ ней преддверіе философіи. Въ этомъ смыслѣ говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ о грязной, негодной водѣ, которую онъ не желаетъ выливать вонъ до тѣхъ поръ, пока не станетъ извѣстно, откуда можно достать чистой. "Я не желаю сохранять эту воду, говоритъ онъ:-- но я настаиваю на томъ, чтобы выливали ее обдуманно и не доводили до необходимости купать ребенка въ еще болѣе грязныхъ помояхъ". Ту же мысль выражаетъ онъ, говоря, что охотнѣе готовъ защищать не философскую вещь философски, чѣмъ не философски отвергать ее и преобразовывать, или что онъ считаетъ болѣе разумнымъ гасить свѣчи не ранѣе, чѣмъ взойдетъ солнце.
   Несмотря на такое отношеніе Лессинга къ ортодоксамъ, ему, человѣку искреннему и послѣдовательному, невозможно было оставаться неопредѣленное время въ невполнѣ выяснившихся отношеніяхъ къ ортодоксамъ. И когда эти грубые и безтактные ревнители старины вздумали обходиться съ нимъ, какъ съ зауряднымъ прихожаниномъ, онъ возсталъ противъ нихъ и нанесъ системѣ ихъ тѣ великіе удары, которые были эпохою въ исторіи умственнаго развитія нѣмецкой націи.
   Распря съ "охранителями Сіона" началась по поводу изданія отрывковъ одной рукописи, касавшейся весьма важныхъ теологическихъ вопросовъ и разрѣшавшихъ ихъ далеко не въ ортодоксальномъ смыслѣ. Теологи, сонъ которыхъ былъ нарушенъ, накинулись на издателя и, не обращая вниманіе на его коментаріи къ отрывкамъ -- коментаріи, показывавшіе его несогласіе съ авторомъ ихъ, хотѣли наложить на него отвѣтственность за все, что только въ нихъ ни содержалось. Лессингъ, разумѣется, не остался безмолвнымъ и отвѣчалъ имъ со свойственною ему силою и горячностью. Отвѣты свои онъ печаталъ отдѣльными летучими листками и придалъ тѣмъ возникшей борьбѣ еще большую популярность, чѣмъ какая могла достаться имъ на долю въ томъ случаѣ, когда бы они печатались вмѣстѣ съ "отрывками". "Летучіе листки Лессинга, говоритъ Шлоссеръ:-- показываютъ въ немъ величайшаго оратора въ наилучшемъ родѣ краснорѣчія -- именно въ томъ, который безъ декламаціи и пустословія сражается одною только діалектикою и сжатыми доказательствами. Полемическія сочиненія Лессинга противъ гамбургскаго пастора совершенствомъ своимъ превосходятъ все, что только нѣмецкій языкъ можетъ произвести въ этомъ родѣ; они смертельно поражаютъ старую догматику". Вся ортодоксальная партія взволновалась и, неразборчивая въ средствахъ борьбы, съумѣла привлечь на свою сторону администрацію, которая отобрала у Лессинга рукопись, надѣлавшую столько шума; конфисковала одинъ изъ напечатанныхъ уже отрывковъ и отняла право безцензурной печати, которымъ Лессингъ до того времени пользовался. При такомъ оборотѣ борьбы за идею, побѣда всенеизбѣжно должна была остаться именно за идеей. Событіе это дѣйствительно совершилось и совершилось скорѣе, чѣмъ могли ожидать нетолько враги Лессинга, но и друзья его.
   "Такъ какъ рѣшительно хотятъ, чтобъ я оставался празднымъ отъ работы, которую я, безъ сомнѣнія, выполнялъ не съ тою смиренною хитростью, съ какою единственно она можетъ быть выполнена счастливо, пишетъ Лессингъ (1778 г.):-- то попадаетъ мнѣ въ руки больше по случаю, чѣмъ по выбору, одна старая моя театральная попытка, давно уже заслуживающая, какъ вижу, послѣдней отдѣлки. Это -- попытка въ нѣсколько необычномъ родѣ и называется "Натанъ Мудрый", въ пяти дѣйствіяхъ. Я не могу ничего сказать про подробности содержанія: достаточно и того, что оно въ высшей степени достойно драматической обработки, и я сдѣлаю все, чтобъ остаться довольнымъ этой обработкой".
   Такимъ образомъ возникъ "Натанъ".
   Чтобы понять связь, существующую между теологическимъ споромъ, который вели ортодоксы съ Лессингомъ, и драмою "Натанъ Мудрый", надо знать, что главнымъ основаніемъ этой драмѣ послужила "сказка о трехъ кольцахъ" -- это поэтическое выраженіе идеи свободы совѣсти и терпимости. Являясь въ драмѣ во всемъ блескѣ и величіи геніальнаго творчества, идея эта сокрушительно дѣйствовала на дикіе предразсудки, обаятельно привлекая къ себѣ все мыслящее, здравое, неповрежденное...
   Въ сколькихъ поколѣніяхъ сказка о трехъ кольцахъ возбуждала восторгъ или негодованіе, радость или уныніе, надежду или отчаяніе, сколько поколѣній тревожно задумывались надъ нею ранѣе, чѣмъ Лессингъ сдѣлалъ ее средоточіемъ своей драмы, и до настоящаго времени еще не утерявшей своего воспитательнаго значенія! Лессингъ заимствовалъ сказку эту изъ Декамерона Боккачіо, (1353), по Боккачіо, въ свою очередь, взялъ ее изъ того собранія новеллъ, которыя впослѣдствіи (1525 г.) были изданы Гуальтеруци, подъ заглавіемъ "Le cento novelle anticlie", и которыя заключаютъ въ себѣ разсказы и легенды, ходившіе въ народѣ въ XIII вѣкѣ и ранѣе. Уже у Бузоне да Губбіо, современника Данте и въ ".Gestа Romanorum", также относящихся къ первой половинѣ XIV вѣка, и въ "Schebet Iuda" Соломона бенъ Вирга встрѣчается этотъ знаменитый разсказъ. Происхожденіе его, несомнѣнно, не христіанское и относится ко времени, гораздо болѣе раннему, чѣмъ XIV вѣкъ, когда оно было записано: оно -- еврейское и восходитъ къ эпохѣ процвѣтанія арабскаго владычества въ Испаніи.
   Какая поразительная, глубокая, далеко идущая въ историческую почву традиція великой идеи!
   Не одинъ читатель вспомнитъ, быть можетъ, при этомъ о томъ прекрасномъ далекѣ, изъ котораго идетъ свѣтъ этой идеи въ нашу непроглядную тьму, о томъ прекрасномъ далекѣ, гдѣ "блещутъ веселящія взоръ дерзкія дива природы, увѣнчанныя дерзкими дивами искусства" и гдѣ не менѣе поражаютъ нашъ непривычный взоръ и дерзкія дива разума. Въ нихъ есть, въ самомъ дѣлѣ, "что-то манящее, несущее и чудесное", въ этихъ дивахъ разума, уходящихъ въ даль исторіи, какъ тамошнія цѣпи сіяющихъ горъ уходятъ въ серебрянную высь тамошняго яснаго неба.
   Отъ мыслителей, разсказывавшихъ о трехъ кольцахъ, перешло оно къ тѣмъ, которые не останавливались и передъ разсказомъ и о трехъ лжецахъ, а потомъ, черезъ еврея Соломона бенъ-Вирга, черезъ Бозоне да Губбіо, черезъ Боккачіо и Гуальтеруци, идетъ эта традиція, пріобрѣтая все большую и большую степень глубокомыслія и художественности, и достигаетъ, наконецъ, до Лессинга, у котораго пріобрѣтаетъ полноту своего развитія, свою эстетическую и философскую законченность.
   Въ ".Behebet luda" Соломона бенъ-Вирга, въ той части, гдѣ идетъ рѣчь о преслѣдованіяхъ, которымъ подвергались евреи при католическихъ государяхъ Испаніи, передается разговоръ, бывшій между Педро Старшимъ, королемъ аррагонскимъ, и евреемъ Эфраимомъ Санчо. Педро, имѣя въ виду уловить еврея хитрымъ образомъ, спросилъ у него однажды, которая изъ двухъ вѣръ лучшая -- еврейская или христіанская. Еврей попросилъ три дня на размышленіе и, по истеченіи ихъ, расказалъ королю, что одинъ изъ его сосѣдей отправился въ путешествіе и оставилъ каждому изъ своихъ сыновей по драгоцѣнному камню; когда же у него требовали опредѣлить, который изъ этихъ камней цѣнится выше другихъ, то онъ посовѣтовалъ отложить рѣшеніе этого до своего возвращенія. "Точно такъ и ты, сказалъ еврей:-- спрашиваешь: тотъ ли камень дороже, который получилъ Іаковъ, или тотъ, который получилъ Исавъ? по моему же, рѣшеніе этого вопроса слѣдуетъ предоставить небесному отцу". (J. Dunlop's, Geschichte der Prosadichtungen etc. aus dem Engi, uebertragen v. F. Liebrecht).
   Въ "Cento novelle antiche" поэма эта является уже въ нѣсколько иной обработкѣ:
   "Султану, нуждавшемуся въ деньгахъ, посовѣтовали, чтобы онъ изыскалъ случай начать процессъ противъ богатаго еврея, жившаго на его землѣ, и чтобы затѣмъ онъ отобралъ у еврея имущество, бывшее весьма значительнымъ. Султанъ потребовалъ къ себѣ этого еврея и спросилъ у него, которая вѣра самая лучшая, думая: если онъ скажетъ -- еврейская, то я скажу ему, что онъ грѣшитъ противъ моей, и если скажетъ -- магометанская, то я скажу: зачѣмъ остаешься ты въ еврейской? Еврей, услышавъ вопросъ властелина, отвѣчалъ такъ: государь, жилъ-былъ отецъ, у котораго было три сына и который обладалъ кольцомъ съ драгоцѣннымъ камнемъ, лучшимъ во всемъ свѣтѣ. Каждый изъ сыновей просилъ отца оставить, послѣ смерти, кольцо это ему. Отецъ, видя, что каждый изъ нихъ желаетъ имѣть это кольцо, послалъ за искуснымъ ювелиромъ и сказалъ ему: мастеръ, сдѣлай мнѣ два кольца, точно такія, какъ это, и вставь въ каждое камень сходный съ этимъ. Мастеръ сдѣлалъ именно такъ, и никто, кромѣ отца, не могъ узнать настоящаго. Потребовавъ къ себѣ сыновей одного за другимъ, отецъ каждому изъ нихъ тайно вручилъ по кольцу, и каждый думалъ, что настоящее досталось ему, и никто не зналъ истины, кромѣ отца ихъ. И то же самое говорю тебѣ о вѣрахъ, коихъ три. Всевышній Отецъ знаетъ наилучшую, а сыновья, т е. мы, думаемъ, что у каждаго изъ насъ -- истинная. Тогда Султанъ, видя, какъ онъ увернулся, не зналъ какимъ образомъ начать процессъ и отпустилъ еврея". (Cento novelle antiche. Milano, 1525).
   Въ Декамеронѣ разсказъ "Ста новеллъ" является, въ обработкѣ такого разскащика, какъ Боккачіо, значительно измѣненнымъ:
   "Саладинъ, доблесть котораго была такова, что, благодаря ей, онъ нетолько изъ маленькаго человѣка сталъ султаномъ вавилонскимъ, но и одержалъ еще многія побѣды надъ царями сарацинскими и христіанскими, растративъ всю свою казну на различныя войны и великую роскошь, нуждался, однажды, въ значительной суммѣ. Не зная, откуда бы можно было достать ее такъ скоро, какъ ему требовалось, припомнилъ онъ о богатомъ евреѣ, по имени Мельхиседекъ, дававшемъ деньги въ ростъ въ Александріи, и подумалъ, что еврей этотъ могъ бы снабдить его такимъ количествомъ денегъ, какое ему желалось. Еврей бывъ такъ скупъ, что никакъ не сдѣлалъ бы этого добровольно, а насилій Саладинъ дѣлать ему не хотѣлъ. Вынужденный необходимостью, онъ сосредоточился на мысли найти средство, могущее побудить еврея оказать требуемую услугу, и вознамѣрился употребить силу но какому-нибудь вымышленному поводу. Потребовавъ къ себѣ еврея и принявъ его дружески, онъ посадилъ его съ собою рядомъ и потомъ сказалъ: Почтенный человѣкъ, я слышалъ отъ многихъ, что ты мудрый и въ дѣлахъ божіихъ много ученъ, по этой причинѣ хотѣлось бы мнѣ узнать отъ тебя, который изъ трехъ законовъ считаешь ты истиннымъ: еврейскій, сарацинскій или христіанскій? Еврей, бывшій, въ самомъ дѣлѣ, человѣкомъ мудрымъ, сообразилъ сейчасъ же, что Саладинъ, предлагая вопросъ, имѣетъ въ виду уловить его на словахъ, подумалъ, что ему невозможно похвалить ни одинъ изъ названныхъ законовъ, не осуществляя тѣмъ намѣренія Саладина. Поэтому, какъ человѣкъ, нуждающійся въ отвѣтѣ, котораго у него не было, онъ напрягъ свой умъ и скоро придумалъ то, что ему сказать слѣдовало. "Государь, сказалъ онъ:-- вопросъ, предлагаемый вами, прекрасенъ, и я, желая передать вамъ то, что я о немъ думаю, считаю умѣстнымъ разсказать новеллу, которую вы сейчасъ услышите. Если не ошибаюсь, мнѣ случалось не разъ слышать разсказъ, что былъ нѣкогда знатный и богатый человѣкъ, который, въ числѣ разныхъ наидрагоцѣннѣйшихъ вещей своихъ, имѣлъ прекраснѣйшее и высокой цѣны кольцо. Желая отличить кольцо это отъ прочихъ сокровищъ и на вѣчныя времена оставить его во владѣніи своихъ потомковъ, онъ завѣщалъ, чтобы тотъ изъ его сыновей, которому онъ оставитъ это кольцо, считался бы его наслѣдникомъ и чтобы остальные уважали его и почитали какъ старшаго. Тотъ, которому онъ оставилъ кольцо, сдѣлалъ такое же завѣщаніе относительно своихъ потомковъ и поступилъ такъ же, какъ и его предшественникъ. Словомъ, кольцо это пошло изъ рукъ въ руки многихъ наслѣдниковъ и, наконецъ, достигло рукъ одного, у котораго было три сына, прекрасные и добродѣтельные и отцу своему весьма послушные, за что онъ равно любилъ всѣхъ троихъ. Молодые люди же, знавшіе обычай относительно кольца, какъ бы соревнуя о наибольшемъ почетѣ, каждый за себя, какъ только кто умѣлъ лучше, просилъ у отца, который былъ уже старъ, чтобы онъ, умирая, оставилъ кольцо ему. Добрый человѣкъ, всѣхъ ихъ троихъ равно любившій, не зналъ самъ, кого изъ нихъ избрать наслѣдникомъ кольца и, давъ обѣщаніе всѣмъ троимъ, вздумалъ удовлетворить всѣхъ троихъ. Позвавъ тайно хорошаго мастера, заказалъ ему еще два кольца, которыя до такой степени были похожи на первое, что и самъ онъ едва отличалъ настоящее. Умирая, онъ тайно далъ каждому изъ сыновей по кольцу. Послѣ смерти его, сыновья, желая каждый пользоваться наслѣдствомъ и почетомъ и отказывая въ нихъ одинъ другому, представили въ доказательство разумности своихъ требованій свои кольца. И такъ какъ кольца оказались до такой степени сходными, что не было возможности узнать настоящее, то вопросъ о томъ, кому быть наслѣдникомъ отца, не разрѣшился и остался неразрѣшеннымъ и до настоящаго времени. И точно тоже, государь, говорю я вамъ о трехъ, тремъ народамъ данныхъ Богомъ-Отцемъ законахъ, о которыхъ вы предлагали мнѣ вопросъ: каждый думаетъ, что владѣетъ его наслѣдствомъ, его истиннымъ закономъ, его заповѣдями; но кто въ дѣйствительности владѣетъ ими -- вопросъ этотъ, подобно вопросу о кольцахъ, еще не разрѣшенъ". Саладинъ призналъ, что еврей превосходно выпутался изъ разставленныхъ ему тенетъ, и потому рѣшился открыть ему свои нужды и посмотрѣть, готовъ ли онъ служить ему. Такъ онъ и поступилъ, открывъ ему то, что имѣлъ въ виду сдѣлать, еслибы онъ не отвѣчалъ ему такъ разумно, какъ онъ это сдѣлалъ. Еврей далъ щедро Саладину все то количество денегъ, которое тотъ потребовалъ, а Саладинъ впослѣдствіи удовлетворилъ его вполнѣ и, кромѣ того, одарилъ его богато и всегда относился къ нему, какъ къ другу, и далъ ему при себѣ высшее и почетное положеніе". (Decamerone. Giornata I. Novella III).
   Теперь перейдемъ къ той редакціи, которую придалъ новеллѣ этой Лессингъ.
   

Саладинъ.

                Такъ какъ ты здѣсь мудрымъ
   Слывешь у всѣхъ, скажи мнѣ откровенно:
   Какую вѣру и ея законы
   Ты лучшими считаешь?
   

Натанъ.

                          Но, султанъ,
   Ты знаешь, я -- еврей.
   

Саладинъ.

                        Я -- мусульманинъ,
   И христіанинъ между нами средній.
   Но, вѣдь, одна изъ этихъ трехъ религій
   Должна быть истинной, и человѣкъ
   Такой, какъ ты, не можетъ оставаться
   При томъ, куда случайно онъ заброшенъ
   Своимъ рожденьемъ. Если-жь остается --
   То у него на это есть причины,
   То это -- выборъ зрѣлаго сознанья.
   Такъ подѣлись же имъ и объясни
   Причины, до которыхъ допытаться
   Мнѣ самому не приходилось. Дай мнѣ
   Узнать твой выборъ и его основы,
   Чтобъ я и самъ принять ихъ могъ. Понятно,
   Что это между нами будетъ... Какъ?
   Ты удивленъ? ты смотришь такъ пытливо?
   Да, можетъ быть, султану въ первый разъ
   Пришла на умъ подобная причуда.
   Надѣюсь, что она не унижаетъ
   Султана. Что-жъ? не такъ-ли? Говори!
   Иль хочешь ты съ минутку поразмыслить.
   Ну, хорошо -- даю тебѣ ее.

Про себя.

   Подслушиваетъ-ли сестра? посмотримъ.
   Спрошу ее: довольна-ли началомъ?

Натану.

   Обдумай, по скорѣй -- я не замедлю,
   Я тотчасъ ворочусь.

Уходитъ въ дверь, въ которую вышла и Зитта.

Натанъ -- одинъ.

                     Гм! гм!... Чудесно!
   Но какъ-же это? Но чего-же хочетъ
   Султанъ? Я ждалъ, что спроситъ денегъ. Онъ-же...
   Онъ правды требуетъ, онъ хочетъ правды!
   Притомъ наличной, ясной, какъ монета.
   Еще добро-бы старая монета,
   Которую по вѣсу оцѣняли;
   Но эта новая, что выдается
   По счету; новая, которой цѣпу
   Мы только по чекану узнаемъ!
   Такой монетой правда не бываетъ.
   Какъ золото въ мѣшокъ, онъ хочетъ разомъ
   И правду загребать себѣ въ разсудовъ.
   Да кто-жъ тутъ жидъ? Неужли я? не онъ-ли?
   Но точно-ли о правдѣ онъ хлопочетъ?
   Что, если онъ изъ правды хочетъ сдѣлать
   Ловушку? Нѣтъ! Какое подозрѣнье!
   Вѣдь это было-бъ слишкомъ мелко... Мелко?
   Что мелко для великаго?!.. Да, да!..
   Онъ неожиданно ко мнѣ толкнулся.
   Онъ не предупредилъ меня ничѣмъ.
   Когда-жъ подходятъ другомъ -- окликаютъ.
   Я буду остороженъ. Что-жъ отвѣтить?
   Быть яростнымъ приверженцемъ еврейства
   Но слѣдуетъ; тѣмъ больше не годится
   Мнѣ вовсе отъ еврейства отказаться.
   Понятно, что тогда спросить онъ можетъ:
   Зачѣмъ не мусульманинъ я. Да вотъ!..
   Меня легко спасти могло-бы это.
   Вѣдь не одни ребята жадны къ сказкамъ...
   Идетъ! Добро пожаловать! прекрасно.
   

Саладинъ и Натанъ.

Саладинъ про себя.

   Ну, поле тамъ очищено.

Натану.

                                       Что-жъ? Натанъ,
   Вѣдь я не слишкомъ скоро воротился?
   Ты все успѣлъ обдумать? Говори.
   Никто не слышитъ насъ.
   

Натанъ.

                                         Пускай услышитъ
   Хоть цѣлый міръ.
   

Саладинъ.

                                       Такъ ты въ себѣ увѣренъ.
   Вотъ это называю я быть мудрымъ:
   Кто никогда не измѣняетъ правдѣ,
   Кто ради правды жертвовать готовъ
   Имѣньемъ, счастьемъ, жизнью!
   

Натанъ.

   Если нужно, и есть въ томъ польза -- да!
   

Саладинъ.

                                                  Теперь я смѣю
   Надѣяться, что я по праву буду
   Носить мой громкій титулъ: улучшитель
   Законовъ и вселенной.
   

Натанъ.

                                   Славный титулъ!
   Но прежде, чѣмъ я выскажусь открыто,
   Позволь мнѣ сказку разсказать, султанъ.
   

Саладинъ.

   Пожалуй! почему-же нѣтъ? Я
   Всегда любилъ, когда мнѣ хорошо
   Разсказывали ихъ.
   

Натанъ.

                               Ну, этимъ врядъ-ли
   Могу я похвалиться.
   

Саладинъ.

                                    Униженье
   Тутъ паче гордости. Но къ дѣлу, къ дѣлу!
   Разсказывай.
   

Натанъ.

                           Во дни давно былые,
   Жилъ на востокѣ нѣкій человѣкъ,
   Который изъ любимыхъ рукъ -- въ подарокъ --
   Владѣлъ кольцомъ цѣны необычайной.
   Въ кольцо былъ вставленъ камень драгоцѣнный,
   Игравшій ярко множествомъ цвѣтовъ
   И силу тайную имѣвшій: дѣлать
   Пріятнымъ передъ Богомъ и людьми
   Того, кому носить его случалось
   Съ надеждой и довѣріемъ. Понятно,
   Что не снималъ его съ своей руки
   Восточный житель никогда, что даже
   На вѣки сохранить его рѣшился
   Въ своемъ потомствѣ -- именно вотъ такъ:
   Кольцо свое оставилъ онъ въ наслѣдство
   Любимѣйшему сыну, завѣщая,
   Чтобъ этотъ сынъ опять отдалъ его
   Тому изъ сыновей своихъ, который
   Заслужитъ наибольшую любовь...
   И чтобъ всегда любимый сынъ былъ первымъ
   Въ своей семьѣ, чтобъ -- несмотря на лѣта --
   Однимъ значеніемъ кольца -- онъ всѣми
   Былъ уважаемъ, какъ глава и князь.
   Понятно-ли, султанъ?
   

Саладинъ.

                                              Понятно, дальше.
   

Натанъ.

   Итакъ, переходя отъ сына къ сыну,
   Кольцо досталось одному отцу,
   Имѣвшему трехъ сыновей, въ которыхъ
   Онъ послушанье равное встрѣчалъ,
   А потому и самъ любилъ ихъ равно.
   Порой одинъ, порой другой иль третій
   Ему казался болѣе достойнымъ
   Кольца, и съ кѣмъ изъ нихъ наединѣ
   Онъ оставался, тотъ его любовью
   И пользовался въ ту минуту больше,
   Чѣмъ братья; такъ-что каждому изъ нихъ
   Онъ обѣщалъ кольцо тайкомъ отъ прочихъ.
   Такъ дѣло шло; подходитъ время смерти.
   Старикъ приходитъ въ затрудненье.-- Больно
   Двухъ сыновей обидѣть въ ихъ довѣрьи
   Отцовскимъ обѣщаньямъ. Что тутъ дѣлать?
   Онъ посылаетъ къ мастеру тайкомъ
   Свое кольцо и поручаетъ сдѣлать
   Другія два по образцу его.
   Онъ проситъ не жалѣть труда и денегъ,
   Чтобъ только вышли совершенно схожи
   Всѣ три кольца. И это удалось.
   Когда къ отцу ихъ принесли, такъ даже
   Онъ самъ свое кольцо не могъ узнать.
   Довольный и счастливый, призываетъ
   Старикъ по одиночкѣ сыновей,
   Благословляетъ ихъ по одиночкѣ,
   Даетъ имъ по кольцу -- и умираетъ.
   Ты слушаешь, султанъ?
   

Саладинъ -- смущенный, отвернувшись отъ него.

                                           Я слышу -- дальше.
   Кончай скорѣе сказку -- ну?...
   

Натанъ.

                                                   Я кончилъ.
   Что слѣдуетъ -- само собой понятно.
   Едва скончался онъ, приходитъ каждый
   Съ своимъ кольцомъ и каждый хочетъ быть
   Главою дома. Смотрятъ кольца, спорятъ,
   Хотятъ судиться. Тщетно все! не можетъ
   Никто изъ нихъ представить доказательствъ
   Въ защиту своего кольца --

Послѣ молчанія, во время котораго онъ ждетъ отъ султана отвѣта,

                                               Почти-что
   Такъ нѣтъ, вѣдь, доказательствъ и у насъ
   Въ защиту правой вѣры...
   

Саладинъ.

                                               Какъ? и это
   Отвѣтъ на мой вопросъ?
   

Натанъ.

                                              Нѣтъ, это только
   Хотѣлось мнѣ представить въ извиненье,
   Что различать я не рѣшаюсь колецъ,
   Которыя отецъ велѣлъ поддѣлать,
   Чтобъ различить ихъ было невозможно.
   

Саладинъ.

   Какія кольца? Не играй словами.
   Я думаю, что есть-таки различье
   Въ религіяхъ, мной названныхъ тебѣ;
   Различье даже въ пищѣ и одеждѣ.
   

Натанъ.

   Но только въ ихъ основахъ нѣтъ различья
   Не на исторіи-ль основаны онѣ,
   Изустно къ намъ иль письменно дошедшей?
   И какъ же, какъ не на слово, должны мы
   Принять преданья старины?-- не такъ ли?
   Къ кому же мы съ сомнѣньемъ наименьшимъ
   Относимся, какъ не къ своимъ роднымъ?
   Не къ тѣмъ, чья кровь и въ насъ течетъ?-- кто съ дѣтства
   Свою любовь доказывалъ намъ часто?
   Кто не обманывалъ насъ никогда?
   И развѣ только, чтобъ принесть намъ пользу.
   Какъ можетъ кто-нибудь изъ насъ скорѣе
   Чужимъ отцамъ повѣрить, чѣмъ своимъ?
   Какъ можно требовать, чтобъ нашихъ предковъ
   Во лжи мы уличали для того,
   Чтобъ соглашаться въ мнѣніяхъ съ чужими?
   Для христіанъ -- не тоже-ль будетъ?-- Нѣтъ?
   

Саладинъ -- про себя.

   Клянусь Творцомъ, что говоритъ онъ правду --
   И я невольно долженъ замолчать.
   

Натанъ.

   Но возвратимся снова къ нашимъ кольцамъ.--
   Какъ сказано, судиться стали братья,
   И каждый поклялся судьѣ, что прямо
   Изъ рукъ отца свое кольцо имѣетъ --
   Оно вѣдь такъ и было, что отецъ
   Исполнилъ этимъ только обѣщанье,
   Которое давно наединѣ
   Ему давалъ.-- Что тоже такъ и было.
   "Отецъ не могъ" -- такъ каждый увѣрялъ --
   "Не могъ бы обмануть меня -- и въ этомъ
   Его я никогда не заподозрю.
   Скорѣй я ожидать могу отъ братьевъ
   Такой продѣлки, хоть они казались
   Мнѣ до сихъ поръ хорошими людьми.
   Но я найти обманщика съумѣю!
   Съумѣю разсчитаться за обманъ!"
   

Саладинъ.

   Ну, что-жь судья?-- мнѣ любопытно слышать,
   Какъ ты судью заставишь говорить.
   

Натанъ.

   Судья сказалъ: "Коль вы сію минуту
   Ко мнѣ отца не приведете, всѣхъ васъ
   Спроважу вонъ. Не думаете-ль вы,
   Что долженъ я вамъ разрѣшать загадки?
   Иль ждать, чтобъ неподдѣльное кольцо
   Само заговорило? Но постойте --
   Я слышалъ: то кольцо имѣетъ силу
   Владѣльца своего любимымъ дѣлать,
   Пріятнымъ передъ Богомъ и людьми.
   Пусть это все рѣшитъ:-- въ поддѣльныхъ кольцахъ
   Вѣдь силы нѣтъ?-- Кто-жь больше всѣхъ изъ васъ
   Любимъ двумя другими -- говорите.
   Какъ?-- вы молчите?-- значитъ ваши кольца
   Обратно дѣйствуютъ на васъ?-- и только
   На васъ, а для другихъ они безсильны?
   И каждый любитъ больше всѣхъ себя?
   О! если такъ -- всѣ три кольца поддѣльны!
   Обманщики обманутые вы!--
   А неподдѣльное кольцо, конечно,
   Потеряно. Чтобъ скрыть ловчѣй потерю,
   Отецъ велѣлъ, взамѣнъ его, вамъ сдѣлать
   Другія три".
   

Саладинъ.

                        Прелестно! Превосходно!
   

Натанъ.

   "Такъ если ждете вы -- сказалъ судья --
   Рѣшенья моего, а не совѣта,
   Ступайте прочь.-- Но мой совѣтъ таковъ:
   Останьтесь вы при томъ, что есть. Пусть каждый
   Свое кольцо считаетъ неподдѣльнымъ,
   Коль отъ отца его онъ получилъ.
   Отецъ, быть можетъ, думалъ уничтожить
   Въ своей семьѣ то право старшинства,
   Которое кольцомъ пріобрѣталось.
   Быть можетъ, васъ отецъ любилъ всѣхъ равно
   И не хотѣлъ двоихъ изъ васъ обидѣть,
   Давая предпочтенье одному.
   Такой любви пусть каждый соревнуетъ:
   Любви безъ предразсудковъ, неподкупной;
   Пусть выкажетъ одинъ передъ другимъ
   Всю силу своего кольца; пусть въ жизни --
   И миролюбіемъ ее проявитъ,
   И кротостью, и добрыми дѣлами,
   И искреннею преданностью Богу --
   И ежели вліянье вашихъ колецъ
   Въ потомствѣ вашемъ скажется, то снова --
   Чрезъ сотню тысячъ лѣтъ -- я васъ зову.
   Тогда другой судья сидѣть здѣсь будетъ
   На этомъ стулѣ -- онъ мудрѣй меня --
   И онъ отвѣтитъ вамъ. Ступайте".-- Вотъ что
   Сказалъ судья.
   

Саладинъ.

                            О Господи!..

Натанъ.

                                                 Султанъ,
   Коль ты себя считаешь этимъ мудрымъ,
   Обѣщаннымъ судьей...
   

Саладинъ -- оживленно схватываетъ его за руку.

                                        Я? я -- ничто!
   Я -- прахъ!
   

Натанъ.

                          Султанъ, что сдѣлалось съ тобою?..
   

Саладинъ.

   Нѣтъ, добрый Натанъ, сотни тысячъ лѣтъ,
   Твоимъ судьей предсказанныя братьямъ,
   Еще не миновали, и не я
   Засяду на его судейскомъ креслѣ.
   Ступай. Но будь мнѣ другомъ, Натанъ...
   

IV.

   Сказка о трехъ кольцахъ, съ которою мы познакомились въ предшествовавшей главѣ, составляетъ сущность содержанія драмы "Натанъ Мудрый", какъ утверждаетъ самъ Лессингъ въ письмѣ къ своему брату. Едва задумавъ свое великое произведеніе, онъ, извѣщая о томъ брата, пишетъ: "Хотя я не желалъ бы, чтобъ слишкомъ рано сдѣлалось извѣстнымъ подлинное содержаніе моего, долженствующаго быть объявленнымъ произведенія; но, все-таки, если вы, ты или Моисей (Мендельсонъ), хотите его знать, раскройте Decamerone Боккачіо: Giornata I, Nov. III, Melclrisedech Giudeo. Мнѣ кажется, я придумалъ къ этому интересный эпизодъ, такъ что все вмѣстѣ должно очень хорошо читаться..."
   Не имѣя, однакожь, въ виду входить въ разборъ Натана, какъ драматическаго произведенія, я не остановлюсь теперь надъ этимъ интереснымъ эпизодомъ и ничего не скажу о связи его съ главною тэмою драмы. Читатель, интересующійся этою стороною знаменитаго произведенія Лессинга, ознакомится съ нею по прекрасному изложенію г. Крылова. Я же перейду теперь прямо къ вопросу объ истолкованіи смысла и значенія сказки о трехъ кольцахъ, какъ основы драмы.
   Не объ установленіи старшинства между религіями старался Лессингъ въ "Натанѣ", говорятъ нѣкоторые комментаторы: въ немъ онъ имѣлъ въ виду показать ту послѣдовательность ступеней развитія, которыми человѣкъ восходитъ отъ эгоизма къ цѣли религіи, къ тому полному самоотверженію и самоотреченію, которыя составляютъ сущность любви, той любви, которая одна можетъ дѣлать человѣка пріятнымъ "передъ Богомъ и людьми". По этой причинѣ, въ драмѣ Лессинга или, вѣрнѣе, въ проповѣди его, потому что въ ней, дѣйствительно, преобладаютъ практическія задачи проповѣдника, выставляется эгоизмъ во всемъ вредномъ вліяніи его на религію и, рядомъ съ нимъ, истинно-религіозное, всепрощающее милосердіе и человѣколюбіе и убѣжденіе, что оно, какъ духъ животворящій, торжествуетъ и, торжествуя, создаетъ торжество и самой религіи.
   Мы бы составили о Лессингѣ совершенно превратное понятіе, еслибы сочли взглядъ этотъ исчерпывающимъ смыслъ и значеніе знаменитой драмы. Чтобы понимать ее, необходимо имѣть въ виду ту особенность міросозерцанія Лессинга, которую онъ заимствовалъ у Лейбница и которая заключалась въ различеніи явнаго или экзотерическаго ученія отъ тайнаго или эзотерическаго.
   Всѣ теологическія сочиненія Лессинга, нѣкоторыя философскія, какъ наприм. "Воспитаніе человѣческаго рода", и, наконецъ, "Натанъ", примыкающій, какъ мы знаемъ уже, въ извѣстномъ смыслѣ, къ теологическимъ сочиненіямъ, представляютъ собою примѣры примѣненія этой двойственной точки зрѣнія. Буквальный смыслъ этихъ сочиненій выражаетъ ученіе внѣшнее -- экзотерическое; но, кромѣ смысла буквальнаго, во всѣхъ ихъ намѣченъ и смыслъ тайный -- эзотерическій, который можетъ быть понятъ только при извѣстной подготовкѣ. Безъ нея онъ остается скрытымъ.
   Самъ Лессингъ, впрочемъ, какъ замѣчаетъ Геттнеръ, позаботился о томъ, чтобы всякій, у кого есть глаза, не оставался въ неизвѣстности по отношенію къ этой вполнѣ сознательной и преднамѣренной двойственности. Еще въ 1770 году, въ сочиненіи своемъ о Беренгаріи Турскомъ, онъ указываетъ, какъ на непремѣнную обязанность писателя -- не высказывать истины вполнѣ; послѣ того, въ 1773 г., въ трактатѣ о вѣчности адскихъ мукъ, восхваляетъ онъ Лейбница за то, что тотъ охотно отказывался отъ своей системы и велъ всякаго къ истинѣ во той дорогѣ, на которой встрѣчалъ его. Лессингъ прибавляетъ къ этому, что Лейбницъ поступалъ такъ именно по примѣру, который представлялся ему въ эзотерическихъ и экзотерическихъ ученіяхъ древнихъ философовъ. Въ "Воспитаніи человѣческаго рода" Лессингъ восклицаетъ: "Остерегайся, ты, личность болѣе даровитая, ты, пылающій жаждою уничтоженія за послѣдней страницей книги твоего первоначальнаго обученія, остерегайся давать почувствовать твоимъ слабѣйшимъ соученикамъ то, что ты почуялъ или начинаешь видѣть". Такъ же осуждаетъ онъ мечтателей XIII-го и XIV-го столѣтій за то, что они упреждали божественный планъ воспитанія человѣческаго рода, думая внезапно сдѣлать людьми соотечественниковъ своихъ, едва еще вышедшихъ изъ дѣтства и не имѣвшихъ нужнаго для того образованія и подготовки вообще. Въ одномъ изъ его сочиненій ("Разговоры франмасоновъ") встрѣчается такое выраженіе: "мудрецъ не можетъ высказать того, о чемъ ему слѣдуетъ лучше промолчать". И, наконецъ, изъ одного письма Елизы Реймарусъ извѣстно, что Лессингъ порицалъ своихъ друзей, когда они слишкомъ свободно выступали съ воззрѣніями, уклонявшимися отъ общепринятыхъ, и съ идеями, обличавшими въ нихъ вольнодумцевъ. Лессингъ никогда не лгалъ; однакоже, онъ только не договаривалъ своихъ мыслей. Для умовъ сильныхъ у него были кое-какіе.намеки, и, затѣмъ, онъ предоставлялъ имъ самимъ искать дорогу; слабыхъ же велъ онъ не по самой краткой, но по самой гладкой дорогѣ.
   Лессингъ, какъ мы знаемъ уже, былъ спинозистъ и, притомъ, спинозистъ весьма послѣдовательный; очевидно, что міросозерцаніе это не могло не проникать всѣхъ произведеній втораго періода его литературной дѣятельности и не сказываться въ нихъ въ той мѣрѣ, понятіе о которой дали предшествовавшія разъясненія.
   Быть спинозистомъ значитъ уже не быть теологомъ, значитъ выйти уже изъ этого фазиса умственнаго развитія и стоять на вполнѣ независимой точкѣ зрѣнія, метафизической вообще, пантеистической въ частности.
   Какимъ же образомъ имѣлъ возможность Лессингъ сохранить всегда и вездѣ свою свободномыслящую метафизику, при условіи никогда не высказываться вполнѣ, никогда не договаривать того положенія, которое онъ признавалъ за истину? Какимъ образомъ находилъ онъ возможность передавать, хотя бы только и однимъ избраннымъ умамъ, идеи свои, употребляя языкъ теологовъ?
   Трудности такой задачи не вполнѣ разрѣшимы даже и для такого ума, какъ Лессингъ; онъ только отчасти достигалъ своей цѣли ловкою постановкою вопроса и искуснымъ ходомъ разсужденія, обличавшими для проницательнаго читателя отсутствіе реальнаго содержанія его условныхъ терминовъ. Это вредило, конечно, многимъ его произведеніямъ; но, тѣмъ не менѣе, нельзя не удивляться умѣнью его послѣдовательно развивать, идею свою разомъ двумя путями и способности удовлетворять недальновидныхъ теологовъ и дальновидныхъ фрейденкеровъ.
   Чтобы уяснить себѣ приложеніе этой дѣйствительности къ дѣлу и получить возможность ясно понимать псевдо-теологическія воззрѣнія Натана, остановимся на минуту надъ "Воспитаніемъ человѣческаго рода" и посмотримъ, какимъ образомъ разрѣшаетъ здѣсь Лессингъ свою замысловатую задачу.
   "Воспитаніе для личности, говоритъ здѣсь Лессингъ: -- есть то же, что откровеніе для рода человѣческаго. Воспитаніе есть откровеніе, совершающееся для личности; откровеніе есть воспитаніе, совершающееся для человѣческаго рода". Что же понимаетъ Лессингъ подъ словомъ откровеніе? "Откровеніе, говоритъ онъ:-- не даетъ человѣку ничего такого, чего бы онъ не могъ достичь собственными силами; но оно облегчаетъ работу, дозволяя достичь цѣли скорѣе". Очевидно, что въ такомъ опредѣленіи откровенія не заключается уже ничего, связующаго его съ теологическимъ міровоззрѣніемъ. Прибавимъ къ этому, что Лессингъ представляетъ откровеніе никогда не заканчивающимся, вѣчно развивающимся и, такимъ образомъ, ставитъ его въ положеніе, совершенно отрозненное отъ всего абсолютнаго. Далѣе, говоря о двухъ формахъ, въ которыхъ представлялось откровеніе въ прошедшемъ, онъ говоритъ о неизбѣжности возникновенія новой формы, которая будетъ новымъ шагомъ къ совершенствованію. Этотъ новый шагъ онъ характеризуетъ тѣмъ, что указываетъ на разумъ, какъ на единственное основаніе истины въ этомъ періодѣ развитія. Но для выработки этого высшаго фазиса развитія природа нуждается въ тысячелѣтіяхъ. Наконецъ, сколько отрицанія неподвижности, законченности, абсолютности вообще въ этихъ знаменитыхъ словахъ, по смыслу своему прямо относящихся къ вопросамъ, разсматриваемымъ въ "Воспитаніи человѣческаго рода". Еслибы Творецъ держалъ въ правой рукѣ всю истину, а въ лѣвой -- одинъ только вѣчно живой инстинктъ, стремящійся къ ея открытію, и еслибы, въ то же время, онъ угрожалъ мнѣ проклятіемъ за постоянное заблужденіе и сказалъ: "выбирай!", я кинулся бы смиренно къ его лѣвой рукѣ и сказалъ: "Отецъ! отдай мнѣ то, что у тебя здѣсь; чистая истина принадлежитъ только тебѣ одному". Не та истина, которою человѣкъ обладаетъ или думаетъ обладать, опредѣляетъ его достоинство; достоинство это заключается въ непрестанномъ усиліи для овладѣнія ею, ибо не обладаніе истиною, но исканіе ея расширяетъ силы человѣка и служитъ принципомъ его совершенствованія". "Выражаться такъ замѣчаетъ по этому поводу Лоранъ ("La philosophie du XVIII s. et le christianisme"):-- значитъ утверждать, что воспитаніе человѣка, которое совершалось бы посредствомъ супра-натуральнаго откровенія абсолютныхъ истинъ, было бы самое несостоятельное".
   Взглянемъ теперь съ этой точки зрѣнія на основную мысль Натана.
   Если кольца, независимо отъ качествъ ихъ владѣльцевъ, кольца, взятыя an sich, нельзя различать одно отъ другого, то очевидно, что вопросъ о достоинствѣ ихъ устраненъ самою постановкою вопроса, и, мало того, постановкою этою сдѣланъ уже выходъ изъ области теологіи. Теологическая терминологія, затѣмъ, является уже только въ видахъ экзотерической пропаганды. Эзотерическій же смыслъ вопроса познается уже и изъ того, что споръ, имъ подымаемый -- неразрѣшимъ, такъ какъ разрѣшеніе спора есть прекращеніе или, вѣрнѣе, устраненіе его. Лессингъ въ этомъ отношеніи напоминаетъ эпикурейцевъ, которые также не отрицали теологіи своего времени, говорили о преимуществахъ природы боговъ и т. д., но ставили ихъ въ интермундіяхъ, внѣ области нашихъ событій, отдѣльно отъ нашего міра. (См. Лукреція. I. 57--62, II. 645--650, III, 18--29).
   Этимъ я заключу мои краткія замѣтки о Лессингѣ и, резюмируя великое значеніе этого писателя, скажу вслѣдъ за Шлоссеромъ, что надъ многими, обогатившими нѣмецкій языкъ, нѣмецкую литературу и нѣмецкую жизнь, Лессингъ имѣлъ то преимущество, что писалъ, не насилуя нѣмецкаго языка и всегда подавая примѣръ, какимъ образомъ должно облагораживать этотъ языкъ и съ нимъ вмѣстѣ и жизнь, подавленную тогда раболѣпствомъ. Онъ великъ и тѣмъ, что не выходилъ никогда изъ среды народа, не удалялся отъ него, чтобъ блистать въ ореолѣ аристократизма и владычествовать въ салонахъ, пренебрегалъ всѣми пошлыми средствами, которыми эгоистическія натуры пользуются для пріобрѣтенія себѣ вѣса. При всемъ этомъ, онъ никогда не былъ популярнымъ писателемъ, если подъ этимъ словомъ разумѣть человѣка, пишущаго для дамъ и любителей пустыхъ романовъ. Онъ писалъ строго-логически, основательно, серьёзно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, занимательно и живо, формою изложенія принуждая читателя находить интересъ въ самомъ предметѣ. Достоинствомъ формы онъ могъ дѣлать занимательными для обыкновеннаго читателя даже статьи объ ученыхъ предметахъ или полемику о тяжелыхъ вопросахъ, не унижаясь до фокусовъ или балагурства, не обольщая фантазіями и грубыми приманками. Кромѣ того, Лессингъ былъ однимъ изъ немногихъ ученыхъ, которые, достигнувъ высшей славы, судятъ о себѣ вѣрно и безъ преувеличенія. Онъ самъ признавалъ, что у него больше вкуса и зоркости, нежели собственно поэтическаго таланта. Поэтому, онъ избиралъ такіе роды поэзіи, въ которыхъ не нужно ни диѳирамбическаго вдохновенія, ни трагическаго огня; онъ дѣлался поэтомъ для усиленія своихъ совѣтовъ примѣрами. Лессингъ самъ зналъ, въ какихъ именно предѣлахъ заключается творчество его духа, и, не выходя изъ нихъ, онъ создавалъ мастерскія произведенія. Но если творчество его заключено было извѣстными предѣлами, зато онъ обладалъ рѣдкимъ даромъ съ точностью указывать, гдѣ есть поэтическій даръ и гдѣ его нѣтъ и почему его нѣтъ тамъ, гдѣ предполагаетъ его толпа. Наконецъ, какъ мыслитель, онъ просвѣтлялъ вѣрованія большинства, указывалъ меньшинству выходъ къ высшему фазису умственнаго развитія и всѣмъ выяснилъ блестящимъ образомъ идею терпимости и свободы мысли.
   Изъ этого видно, что знакомство съ такимъ писателемъ, какъ Лессингъ, могло бы чрезвычайно благотворно вліять на наше общество, столь богатое еще людьми, которымъ усвоить высказанныя сто лѣтъ тому назадъ идеи Лессинга не значило бы попятиться назадъ, а напротивъ того, весьма рѣшительно двинуться впередъ. Пожелаемъ же, чтобы книга г. Крылова была счастливымъ починомъ въ этомъ отношеніи: Лессингъ всегда желалъ, чтобы его болѣе читали, чѣмъ восхваляли.
   

V.

   Я не ограничиваюсь, однако, желаніемъ, чтобы въ книгѣ, по поводу которой я пишу, читали только Лессинга, я искренно желаю, чтобы всякій, у кого она будетъ только въ рукахъ, читалъ и статью г. Крылова и даже начиналъ бы чтеніе именно съ нея. Статья эта, въ полномъ смыслѣ слова, можетъ назваться превосходною и, сказалъ бы я, руководящею, еслибы слово это не было истрепано до негодности. Статья г. Крылова написана живо, ясно, изящно и, въ то же время, основательно. Вся она проникнута нетолько любовью къ избранному предмету, но и близкимъ знакомствомъ съ нимъ. Изъ нея читатель можетъ ознакомиться весьма подробно съ жизнью и дѣятельностью Лессинга и узнать всѣ перипетіи той внутренней дѣйствительной драмы, которая шла рядомъ съ подготовкой, а потомъ и осуществленіемъ драмы, порожденной мыслью. Исторія зарожденія, развитія и появленія въ свѣтъ этой послѣдней изложена особенно обстоятельно и полно. Въ заключеніе, читателю представляется превосходно изложенный критическій разборъ какъ внутренняго философскаго значенія этого произведенія, такъ и внѣшняго -- художественнаго.
   Чтобы не быть голословнымъ, я приведу отрывокъ изъ характеристикъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ драмы -- именно характеристику Саладина. Отрывокъ этотъ я выбираю, впрочемъ, не какъ лучшій, а какъ такой, который, знакомя съ изложеніемъ и взглядами г. Крылова, даетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, понятіе и о той сторонѣ драмы, о которой я не говорилъ даже и мелькомъ.
   Мы не будемъ входить въ подробности о томъ, насколько султанъ, выведенный въ драмѣ Лессинга, отвѣчалъ дѣйствительному историческому лицу. Лессингъ не стѣснялся подробностями исторической правды, и очень можетъ быть, что настоящій Саладинъ, хотя и велъ себя вообще разумнѣе и великодушнѣе всѣхъ современныхъ ему воителей за религію, далеко не былъ такимъ вѣротерпимымъ и мягкимъ, какимъ онъ представленъ въ драмѣ. Во всякомъ случаѣ, художникъ создалъ своего султана вполнѣ отвѣчающимъ всѣмъ даннымъ его жизни и развитія; живые оттѣнки, характеризующіе его и его сестру Зитту, основаны на исключительности ихъ положенія и отношеній къ другимъ людямъ. Саладинъ -- султанъ, обладающій широкою безпрекословною властью, къ тому же, онъ еще -- и завоеватель, людская кровь ему знакома; Зитта -- балованная сестра этого владыки. Нѣмецкіе критики, до сихъ поръ носящіе въ себѣ ядъ романтизма, которымъ были зачумлены въ началѣ нынѣшняго столѣтія, особенно плѣняются характеромъ Саладина, восхваляя его рыцарскія доблести, его прямоту, рыцарскую честность, презрѣніе къ мірскимъ благамъ -- и дѣйствительно, Лессингъ сдѣлалъ его въ полномъ смыслѣ рыцаремъ, до мелкихъ подробностей отработалъ эту сторону характера, на которую, однако, никакъ нельзя смотрѣть, какъ на особенную добродѣтель. Въ самомъ дѣлѣ, что такое эти хваленыя рыцарскія достоинства?-- прямота, храбрость, выдержка, вѣрность слову, принципу, человѣку. Но если прямота состоитъ въ томъ, чтобы оскорблять людей въ ихъ завѣтнѣйшихъ убѣжденіяхъ, презирать то, что имъ дорого, такъ она обращается въ тупую грубость Если храбрость тратится на то, чтобы налагать цѣпи рабства на родъ человѣческій, то право лучше быть трусомъ. Вѣрность принципу -- вещь вредная, если самъ принципъ нечестный, и что толку, если какой-нибудь ненасытный воитель дастъ себѣ слово, но имя своей прекрасной дамы, не снимать доспѣховъ, пока не покоритъ врага. Что толку, если онъ и вѣренъ своему слову и проливаетъ потъ въ своихъ латахъ? какая доблесть въ этой нечистоплотности?-- Да еще если къ этому онъ замѣтитъ, что его несчастная дама ласково взглянула на своего пажа и отстегаетъ ее плетью, то, право, лучше бы онъ забылъ свою рыцарскую вѣрность. Всѣ помянутыя двигательныя силы души человѣческой только тогда достойны сочувствія, когда онѣ ведутъ къ добру -- въ иномъ же случаѣ, онѣ -- позоръ и отвращеніе. Исходя отъ фразы, которую приписываютъ историческому Саладину, повторяемую и въ драмѣ Лессинга: "Что нужно мнѣ?-- мечъ, коня, одежду -- и Бога!" -- исходя отъ этой фразы, служащей какъ бы девизомъ характера султана, мы въ ней еще не видимъ привлекательности. Конечно, судя по ней, потребности Саладина не велики, но вѣдь и у дикаря потребности невелики; главное дѣло въ томъ, каковы онѣ. Саладину, прежде всего, нуженъ мечъ и копь -- для чего же, какъ не для того, чтобы удовлетворить своей жаждѣ рѣзни, своей звѣрской храбрости, ему нуженъ и Богъ, чтобы оправдать въ своихъ глазахъ его звѣрство? Онъ бьется во имя Бога и воображаетъ, что Богъ ему помогаетъ. Богъ направляетъ руку его Богъ убиваетъ людей, а онъ -- только орудіе Божіе -- какъ будто дѣйствительно Богу нуженъ этотъ разгулъ его буйныхъ наклонностей! Приведенное изреченіе Саладина есть только лаконическое выраженіе всѣхъ такихъ разсужденій и оправданій; тѣмъ не менѣе, оно очень плѣняетъ нѣмецкихъ критиковъ, не исключая и К. Фишера, видящихъ тутъ доблестное самоотреченіе. Мы это самоотреченіе вовсе не цѣнимъ и не находимъ въ немъ ничего хорошаго: это не есть самоотреченіе работника, готоваго во всемъ себѣ отказать ради успѣха полезнаго труда; это -- не болѣе, какъ фантазія необузданнаго властителя. Такимъ, дѣйствительно, и выставленъ Саладинъ у Лессинга. Первое, что мы о немъ слышимъ въ драмѣ, есть помилованіе храмовника. Султанъ присутствовалъ при казни семнадцати молодыхъ людей, хотя бы и заклятыхъ враговъ его, но уже плѣнныхъ, безоружныхъ; онъ смотрѣлъ, какъ текла ихъ горячая, молодая кровь на плахѣ, онъ вглядывался въ ихъ молодыя лица за мгновенье до ихъ смерти. Черты одного изъ плѣнныхъ, какъ бы живымъ упрекомъ въ этомъ звѣрскомъ убійствѣ ближняго, напомнили Саладину его брата, и это спасло храмовника, уже готоваго къ казни. Тѣмъ и кончилось участіе Саладина; онъ тотчасъ и забылъ о спасенномъ храмовникѣ, пока не напомнилъ о немъ Натанъ. Что могло привести Саладина къ такого рода помилованію?-- Одно изъ двухъ: или капризъ владыки, или суевѣрный страхъ: ни то, ни другое непочтенно. Далѣе мы узнаемъ, что Саладину нужны деньги; почему и для чего? Оставляя въ сторонѣ издержки войны, въ которыхъ еще можно его нѣсколько оправдать, такъ какъ не онъ ее затѣялъ и вообще не одинъ онъ въ ней виноватъ -- остановимся только на издержкахъ его благотворительности. Что такое его милосердіе, какъ не капризъ человѣка, не имѣющаго понятія о цѣнѣ труда, о нуждахъ его подданныхъ. Онъ соритъ деньгами, вытащенными, можетъ быть, со слезами и горемъ на подать у рабочаго человѣка, и соритъ ими направо-налѣво всякому, кто понаглѣе, да польстивѣе. Посмотрите, какъ рельефна крошечная сценка въ началѣ 5-го дѣйствія, гдѣ мамелюки прибѣгаютъ сообщить Саладину, что пришелъ транспортъ съ податями изъ Египта; какъ за глупую остроту султанъ даетъ мамелюку лишній мѣшокъ золота; прислушайтесь, какъ дервишъ Аль Гафи въ первомъ дѣйствіи характеризуетъ его подаяпіе-и вы безспорно признаете все это милосердіе капризомъ и тщеславіемъ. Саладппу нужны деньги, и онъ узнаетъ, что въ Іерусалимѣ живетъ богатый еврей Натанъ; конечно, обладая рыцарскими качествами, султанъ могъ бы обыкновеннымъ разбойническимъ образомъ отнять накопленныя деньги -- его останавливаетъ тщеславіе: онъ хочетъ оправдать въ своихъ глазахъ такой поступокъ и соглашается на предложеніе сестры разставить ловушку еврею. Манера, какъ султанъ къ этому приступаетъ, какъ бы нехотя и сваливая вину на другого, на сестру, проявляетъ черты тоже крайне живыя, человѣчныя, ловко подмѣченныя авторомъ и еще ярче выставленныя въ другомъ его проявленіи, въ лицѣ другого повелителя, въ драмѣ "Эмилія Галотти". Вообще, характеръ выдержавъ прекрасно. Каждая рѣчь султана дышетъ увѣренностью, не привыкшей слышать противорѣчіе; въ каждомъ поступкѣ, въ каждомъ движеніи его виденъ человѣкъ, сознающій свою силу и который могъ бы сдѣлаться весьма дурнымъ и принести много вреда, еслибы въ самой природѣ его не было хорошихъ чертъ горячей любви, великодушія, честности. Саладинъ страстно любилъ своего брата, иначе бы память о немъ не воскресла такъ живо при видѣ храмовника, и тщеславіе султана, все-таки, направлено на милосердіе, на желаніе сохранить добрую славу. Во всемъ этомъ видна какая-то совѣстливость, составляющая свѣтлую сторону этого характера. Въ этомъ даже сказывается человѣкъ, который самъ прошелъ школу житейской борьбы, гнета, преслѣдованій и не успѣлъ еще въ конецъ испортиться военнымъ успѣхомъ, лестью, самодурнымъ властолюбіемъ {Извѣстно, что Сэладппъ былъ сынъ простого курдскаго волна и провозгласилъ себя султаномъ уже въ Египтѣ, куда былъ посланъ, какъ военачальникъ во главѣ войска, отправленнаго султаномъ Нурединомъ.}. Оттого онъ и слушаетъ терпѣливо проповѣдь Натана и не остается къ ней глухъ. Надолго ли и въ какой мѣрѣ черты великодушія и добра пересилятъ дурныя стороны характера, пріобрѣтенныя вмѣстѣ съ положеніемъ -- это сюда не идетъ; наше дѣло -- только показать, что тѣ и другія черты существуютъ и подъ какимъ вліяніемъ тѣ и другія болѣе проявляются.
   Читатель, который возьметъ на себя трудъ сравнить мой взглядъ на Лессинга со взглядомъ г. Крылова, найдетъ между взглядами этими значительную разницу: я смотрю на Лессинга, какъ на послѣдователя метафизическихъ и этическихъ идеи Спинозы, и утверждаю, что идеи эти выступаютъ во многихъ сочиненіяхъ Лессинга, имѣющихъ двойственное значеніе; г. Крыловъ держится того мнѣнія, что характеръ міросозерцанія Лессинга неопредѣлимъ, такъ какъ Лессингъ "не принадлежалъ ни къ одной изъ существовавшихъ въ его время философскихъ системъ" (стр XII.); поэтому г. Крыловъ проходитъ молчаніемъ различіе экзотерическаго и эзотерическаго смысла въ сочиненіяхъ Лессинга и объясняетъ Натана только въ томъ смыслѣ, который опредѣляется у меня, какъ экзотерическій. Я не стану, однакоже, полемизировать съ г. Крыловымъ: вполнѣ понимая причины, побудившія его поставить вопросъ такимъ образомъ, я нахожу, что онъ сдѣлалъ прекрасно, не поступивъ иначе и, по примѣру Лессинга, остановясь, когда нужно, на полъ-дорогѣ. Всякій на его мѣстѣ поступилъ бы точно также. Что же касается частностей обработки своей задачи, то въ нихъ я вездѣ вижу столько добросовѣстности, знанія и умѣнія, что ни въ какомъ отношеніи не вижу поводовъ для возраженія. Есть у г. Крылова одна мысль, которая меня шокируетъ и по поводу которой я намѣренъ сказать нѣсколько словъ; но мысль эта является часто эпизодически, не касается вовсе Лессинга и оцѣнки его литературной дѣятельности. Я очень хорошо понимаю, конечно, что статья г. Крылова не стала бы ни лучше, ни хуже, еслибы онъ не сдѣлалъ отступленія, на которомъ я намѣренъ остановиться: отступленіе это могло быть или не быть, такъ какъ оно не связано органически съ общимъ строемъ статьи. Я и указываю на него вовсе не какъ на ошибку или недосмотръ въ изученіи Лессинга, а единственно только, какъ на повтореніе мысли, ходячей у насъ, но совершенно ложной и не разъ уже дававшей поводъ къ разглагольствіямъ самаго страннаго свойства.
   Объяснивъ значеніе религіозной терпимости, г. Крыловъ ставитъ вопросъ: "Одной ли религіозной терпимости учитъ Натанъ?" и разсуждаетъ по этому поводу такъ: "Когда судья, въ разсказѣ о трехъ кольцахъ, совѣтуетъ доказать подлинность кольца честною жизнью, добрыми дѣлами, искреннею преданностью Богу, намъ думается: и то, что люди именуютъ широкимъ словомъ "убѣжденіе", изъ-за чего такъ ежедневно, такъ обильно и чисто, такъ безсмысленно враждуютъ, не есть ли оно -- тоже своего рода религія, своего рода кольца, подлинность котораго надо доказать жизнью, поступками? Не есть ли это своего рода божество, къ которому надо относиться съ искреннею преданностью, а не дѣлать его послужникомъ своихъ страстей и эгоизма? Еслибъ, дѣйствительно, каждый къ своимъ убѣжденіямъ относился искренно, еслибъ различіе ихъ было только дѣломъ темперамента, большей или меньшей опытности, знанія и проч. то они приводили бы не къ враждѣ, а къ взаимной помощи и дружбѣ. Не то вредно, что, по невѣжеству, по случайной близости къ той или другой средѣ общества, человѣкъ исповѣдуетъ и проводитъ въ жизнь схваченныя на вѣру нелѣпыя убѣжденія; вредно, когда онъ за нихъ держится только потому, что они лично ему выгодны. Невѣдѣніе еще не такъ опасно: всякій, искренно, съ любовью относящійся къ своимъ убѣжденіямъ, будетъ постоянно провѣрять ихъ жизнью, чужими воззрѣніями и поступками, узнаетъ, что не зналъ, и излечится отъ ошибокъ. Не такъ поступаетъ тотъ, кто разъ забралъ въ голову, что принятыя имъ какъ бы то ни было убѣжденія приносятъ ему выгоду, и потому непогрѣшимы; тутъ ихъ ничто не будетъ совершенствовать жизнью -- напротивъ: они станутъ деспотически подчинять себѣ жизнь. Первый случай необходимо обусловливается терпимостью убѣжденій, вызываетъ обмѣнъ ихъ, ведетъ къ развитію; второй дѣлаетъ человѣка нетерпимымъ, узкимъ, грубымъ, порождаетъ застой и невѣжество", (стр. LXXIII).
   Я думаю, что г. Крыловъ недостаточно остановился надъ анализомъ понятія, выражаемаго словомъ "убѣжденіе", не далъ понятію этому достаточно точнаго опредѣленія, а потому и могъ заявить требованія, которыхъ нельзя не признать невозможными. Въ самомъ дѣлѣ, всегда ли возможно доказывать свои убѣжденія поступками и жизнью? Какъ ихъ докажетъ литераторъ, публицистъ, проповѣдникъ, обращающійся къ тысячамъ, тогда какъ жизнь его извѣстна десяткамъ? Кто можетъ доказать кому бы то ни было жизнью и поступками свои философскія, политическія и т. д. убѣжденія? Извѣстно, что у новаторовъ всегда требуютъ доказательства ихъ убѣжденія жизнью, упуская изъ виду, что большую часть этихъ убѣжденій нельзя вовсе доказать жизнью или невозможно доказать жизнью единичнаго лица. Такое требованіе есть несомнѣннѣйшая ошибка. Всякое убѣжденіе, однакоже, имѣетъ важное жизненное значеніе и всякое проводится путемъ побѣды надъ другими убѣжденіями, путемъ борьбы, а никакъ не путемъ соревнованія въ добродѣтели. Соревнованіе это идетъ своею отдѣльною дорогою и въ борьбѣ рѣдко что нибудь значитъ. Конечно, борьба имѣла бы совершенно иной характеръ, чѣмъ тотъ, которой свойственъ ей теперь, еслибы всѣ люди въ состояніи были руководиться тѣмъ методомъ, которымъ, по мнѣнію г. Крылова, не руководятся однѣ только своекорыстныя натуры, а именно -- если бы всякій поучался и изученіемъ неизвѣстнаго, и знакомствомъ съ чужими воззрѣніями, и наблюденіемъ надъ чужою жизнью. Но, всего прежде, многіе ли люди способны сознавать свое невѣжество и далѣе, многимъ ли извѣстно, что такое методъ, многіе ли, зная это, способны пользоваться такимъ знаніемъ? Правда, многіе кричатъ: опытъ, жизненный опытъ, опытъ многихъ лѣтъ жизни, но вѣдь это только "пошлый опытъ -- умъ глупцовъ", т. е., просто на просто, итогъ однихъ воспріятій и безпорядочныхъ непровѣренныхъ представленій, не перешедшихъ еще въ понятія и чуждыхъ идеи критики. Подъ опытомъ этимъ разумѣется, такимъ образомъ, субъективнѣйшія измышленія, принимаемыя за убѣжденія, измышленія, не далеко уходящія обыкновенно отъ умозрѣній гоголевскаго судьи. Напрасно станемъ мы ратовать, поэтому, на безвредность людей, "проводящихъ въ жизнь схваченныя на вѣру нелѣпыя убѣжденія"; люди эти, во-первыхъ, не знаютъ или не справятся ни съ какимъ методомъ, а во-вторыхъ, они тѣмъ еще особенно вредны въ обществѣ, преизобилующемъ невѣжествомъ и глупостью, что имъ все простятъ за искренность и честность. Найдутся люди, способные цѣлые годы толочь воду только потому, что къ толченію воды призываетъ честнѣйшій и благороднѣйшій человѣкъ; найдутся люди, готовые поддерживать нелѣпости и бредни опять потому только, что ихъ возвѣщаетъ искренно убѣжденный человѣкъ, честный и притомъ-же хорошій отецъ и вѣрный супругъ; многіе изъ за этого почтительно относятся къ спиритизму и даже сами дѣлаются спиритами!.. Оставимъ добродѣтель этихъ почтенныхъ людей при нихъ и не забудемъ только одного, что они проводятъ въ жизнь схваченныя на вѣру нелѣпыя убѣжденія и что они честно и искренно убѣждены въ непогрѣшимости этихъ убѣжденій и, по ограниченности своей, неспособны нетолько понять другія воззрѣнія, но даже и стать на пути, ведущемъ къ нимъ. Вспомните старую басню о музыкантахъ. Если мы отчетливо слышимъ, что музыканты дерутъ, смѣшно намъ умиляться трезвостью ихъ жизни. Я полагаю, что эти идиллическіе взгляды несовмѣстимы съ условіями сложнаго строя общественной жизни и что, поэтому, намъ неизбѣжно слѣдуетъ смотрѣть на борьбу убѣжденій иначе, примиряться съ тѣми суровыми чертами, которыя ей присущи и отъ нея неотъемлемы.
   Совершенно вѣрно, конечно, что не слѣдуетъ дѣлать убѣжденія послужниками страстей; но изъ этого ничуть не слѣдуетъ, что возможно изгнать страсти изъ борьбы убѣжденій или что изгнаніе это возвыситъ нравственную сторону этой борьбы. Всякая борьба ведется не только ради кого или чего, но и противъ кого или чего. Страсти въ ней неизбѣжны поэтому, и неизбѣжны, притомъ же, страсти непремѣнно неоднородныя. Стремиться изгнать ихъ значитъ преслѣдовать иллюзію, еще болѣе несбыточную, чѣмъ стремленіе установить доказательность убѣжденій посредствомъ жизни и поступковъ. Изъ той истины, что не слѣдуетъ дѣлать своихъ убѣжденій послужниками страстей, вытекаетъ не фантастическое слѣдствіе -- прекращеніе борьбы мнѣній или устраненіе изъ нея страстности, но весьма практическое и важное заключеніе -- справедливость и самообладаніе въ борьбѣ, умѣніе различать средства борьбы, устранять изъ нея все недостойное человѣка, все безсмысленное, нечестное... Въ справедливости и выборѣ средствъ и заключается вся суть нравственной стороны борьбы за убѣжденіе. Поэтому, всякій человѣкъ, проводящій свои убѣжденія вопреки препятствіямъ, т. е. путемъ борьбы, не долженъ желать прекращенія ея, пока есть еще съ кѣмъ бороться, не долженъ заставлять умолкать свое сердце, пока есть что ненавидѣть, не долженъ бояться убить врага своего словомъ, такъ какъ убійство это -- только образное выраженіе силы самого слова; а кто, не безразлично относящійся къ вопросу о торжествѣ своихъ убѣжденій, сознательно и добровольно отыметъ у слова его силу -- единственную силу, которая въ борьбѣ за убѣжденія только и имѣетъ значеніе?
   Въ заключеніе, я долженъ упомянуть еще о примѣчаніяхъ къ переводу Натана и библіографическомъ указателѣ, о которыхъ не сказалъ еще ни слова, тогда какъ они въ высшей степени достойны вниманія. Примѣчанія у г. Крылова имѣютъ цѣлью дать занимающемуся нѣмецкой литературой возможность пользоваться переводомъ при чтеніи оригинала. Они сопровождаютъ драму изъ сцены въ сцену и разрѣшаютъ всѣ частные вопросы какіе только могутъ остановить вниманіе читателя. Полнотою и обстоятельностью они вполнѣ достигаютъ своей цѣли, и книга г. Крылова, поэтому, вѣроятно обратитъ на себя вниманіе педагоговъ. Что же касается библіографическаго указателя, то, по полнотѣ своей, хронологическому порядку расположенія сочиненій и обстоятельности изложенія ихъ содержанія, всегда сопровождаемаго оцѣнкою ихъ значенія, указатель этотъ скорѣе можетъ быть названъ конспектомъ исторіи литературы о Натанѣ. Для всѣхъ желающихъ изучить Натана онъ представляетъ такое руководство, которое не можетъ быть замѣнено никакимъ другимъ иностраннымъ источникомъ.

Вл. Лесевичъ.

"Отечественныя Записки", No 5, 1876

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru