Леонтьев Константин Николаевич
"Перелом" Б. М. Маркевича

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   К.Н. Леонтьев. Полное собрание сочинений и писем в двенадцати томах
   Том девятый. Литературно-критические статьи и рецензии 1860-1890 годов
   С.-Пб., "Владимир Даль", 2014
   

"ПЕРЕЛОМ" Б. М. МАРКЕВИЧА

   Этот последний роман г. Маркевича (только что изданный отдельно и очень красиво г. Сувориным) есть не что иное, как продолжение другого прекрасного произведения его -- "Четверть века тому назад".
   Почитатель таланта г. Маркевича (таланта в одно и то же время столь изящного и столь сильного) с радостию встречает в "Переломе" прежних знакомых своих: красавицу и умную авантюристку Ольгу Ранцеву, ее простого и благородного мужа; отвратительную и вместе с тем крайне забавную княгиню Аглаю Шастунову (мать идеальной Лины, умершей в первом романе); ее неизменного Зяблина; Ашанин, привлекательный, красивый и добрый московский Дон Жуан, тоже является здесь, хотя и на десять лет позднее, но почти все тем же. Юношу Славянофила Гундурова, сосланного в первом романе по проискам графа Анисьева, в "Переломе" мы видим деятельным членом комиссии по крестьянскому вопросу. Политическая роль его похожа на ту, которую играл Юрий Федорович Самарин в деле освобождения крестьян.
   В новом романе мы, между прочим, присутствуем при весьма печальной кончине отца г-жи Ранцевой, исправника старого стиля, эстетика и взяточника, Елпидифора Мартыновича Акулина, и знакомимся с исправником новой либеральной формации -- Факирским (в романе "Четверть века" он был, кажется, мечтательным студентом). -- Красивый "преторианец" Анисьев теперь уже достиг высших должностей...
   Сверх всех этих прежних знакомых наших, до конца очень верно выдержанных автором, мы здесь встречаем много новых лиц, отчасти очень умно задуманных и художественно изображенных, отчасти же чуть-чуть не прямо списанных с весьма известных особ. Из числа лиц новых и вымышленных особенно замечательны: Троекуров, кавказский молодой герой, богач, истый барин русский, патриот и отличный мировой посредник; влюбленная в него энергическая и оригинальная княжна Кира Кубенская и пожилой придворный, граф Наташанцев, поклонник Ольги Ранцевой.
   К числу же почти портретов, как говорят, надо отнести государственных деятелей: графа Вилина, блистательного Павлинова, Ягина и отчасти даже знакомого нам еще из "25 лет тому назад" -- графа Анисьева. Потом -- художников (уж не литераторов ли?): ядовитого и остроумного Топыгина, пустого болтуна Гаврилкина и Самурова, "старого монархиста, сочувствующего нигилистам", даровитого и тонкого, но, по бесхарактерности, желающего и в "легальности" пребыть, и угодить либеральному сброду, всем стремлениям которого он сочувствует...
   За сходство ненадежного "художника" Самурова и непоколебимого, угрюмого графа Вилина с их действительными оригиналами пишущий эти строки может ручаться, так как ему пришлось видеть и знать несколько и того, и другого: и тяжелого, строгого государственного мужа, и того "русского Мессонье", которого имел в виду г. Маркевич, -- весьма симпатичного и весьма ненадежного...
   Все это в высшей степени любопытно и занимательно. Прочтя первые главы "Перелома", оторваться уже нет возможности. Автор приковывает вас к своей книге, и первое впечатление, особенно при непрерывном чтении отдельного издания, таково, что критиковать "рационально" нет ни малейшей охоты, а является одно желание воскликнуть: "Прекрасно! Прекрасно!" -- и подумав, прибавить еще:
   -- Нет, не оскудела еще русская земля литературными силами!
   Уже потом, позднее, являются какие-то поползновения на более внимательную критику.
   Например, если сравнивать г. Маркевича с самим собою, то можно найти, что "Перелом" выше всех прежних его сочинений, за исключением "Четверть века назад"... Роман "Четверть века" написан с необычайною теплотой, удивительною искренностью и правдой поэзии. Если у графа Льва Толстого в "Анне Карениной" нас поражает особенного рода удивительный, беспристрастный, почти научный по своей истине и тонкости психический анализ самых разнообразных оттенков, зато у г. Маркевича мы найдем больше лиризма и движения, больше любви к изображаемой действительности.
   В "Переломе", пожалуй, движения драматического еще больше, чем в "Четверти века", но теплоты и живописной поэзии гораздо меньше.
   Чему это приписать, не знаю: тому ли, что автор время, изображаемое в "Четверти века", любит гораздо больше, чем шестидесятые года; тому ли, что и в самом деле то время было лучше (в эстетическом, по крайней мере, отношении); или, наконец, просто самому сюжету и месту действия. (Подмосковное княжеское имение 50-х годов...) Не знаю!
   Впрочем, и в "Переломе" есть страницы, полные чувства и глубокого драматизма: таковы сцены смерти Ольги Ранцевой и сцена прощанья севастопольского героя с несчастным мальчиком-сыном, которого совратил гнусный Овцын в нигилизм.
   Роман этот, сверх того, имеет и достоинство историческое. Автор близко знаком с жизнью высшего петербургского круга, и многие действительные и драматические черты той эпохи, которая на этот раз избрана г. Маркевичем, будут, благодаря его блестящему произведению, сохранены для потомства...
   О нигилисте Овцыне мы умалчиваем. Он здесь очень кстати; он даже необходим. Но этого рода молодые русские люди до того в действительности грубы и как-то мерзостно-несложны, что их изображать в романах довольно верно стало так же легко, как изображать карандашом и красками какого-нибудь пьяного старого пролетария, с красным носом и в лохмотьях, выходящего из кабака.
   У Овцыных есть только одно подобие качества -- это их смелость. Но ведь и урод Ферсит (презрительный Терзит, по выражению Жуковского) был довольно смел, грубил даже царям и т. п.; но это не мешает ему казаться рядом с Ахиллом и Диомедом столь же гадким, сколько кажется нам противным революционер Иринарх рядом с Троекуровым, Ашаниным, Гундуровым и со столькими порядочными людьми, изображаемыми г. Маркевичем в его превосходных произведениях.
   

Примечание 1885 года

   Конец романа "Перелом" отличается вообще некоторым возвратом к той разнородной дисциплине, которая должна всегда, до скончания веков, господствовать в нормально живущем человеческом обществе. Г. Щебальский уже прежде меня указал на эту черту романа, весьма знаменательную. Энергический Троекуров (вовсе уж не из тех слабых и вечно собственною слабостью недовольных героев, к которым приучили нас Тургенев и другие писатели 40-х и 50-х годов) внезапно и по доброму чувству разрывает все отношения свои с княжной Кубенской и подчиняет себя снова и навек семейному долгу; он в то же время опять надевает военный мундир и едет в Польшу сражаться за целость Русского Государства; а княжна Кира Кубенская, покинутая им, становится католической монахиней...
   Почему же католическою, а не православною?.. Что это такое?.. Сочувствие Риму Болеслава Маркевича, который сам был католиком? Пропаганда? -- Ничуть; это только весьма верная черта, весьма художественная и вполне точная, -- и психологически верная, и национально-правдоподобная черта. Сам покойный Маркевич о себе лично, напротив того, говорил мне, что хочет умереть православным. Я советовал ему торопиться, и за год, кажется, до кончины своей он присоединился к Восточной Церкви.
   Почему же княжна Кира Кубенская, самая твердая, самая смелая, самая независимая и от жизни требовательная из всех героинь Маркевича, сделалась монахиней именно римско-католическою, а не нашею?
   Она сама дает на это ответ в двух письмах: в письме к двоюродной сестре, жене Троекурова, и к нему самому.
   "Там (т. е. в Римской Церкви) узда, там дисциплина, там знаешь твердо чего хотеть и куда идти (пишет она ему); у нас этого нигде нет, некому себя в руки отдать, а в Риме для меня одно спасение... Воля -- бремя, невыносимая тяжесть, когда не знаешь, как управляться с нею..."
   Двоюродной сестре она говорит о том же.
   "Я нашла третий (исход), добровольное отречение от самой себя, от своего бесполезного и постыдного я... Твоя православная совесть возмутится, я не сомневаюсь, мысля об овце, бегущей от родного стада. Не нахожу нужным вступать здесь в рассуждения об этом предмете... Скажу тебе одно: мне нужна железная рука, под которую я с доверием и страхом (avec confiance et terreur) могла бы всецело отдать мою строптивую природу (ma nature rebelle). Ты скажешь мне: "разве не отыскала бы ты такую, не покидая лона нашей Церкви?" Может быть, не знаю... У нас воспитываются все так мало в познании ее, что я во всяком случае не знала, где искать то, чего алчу я в этой твоей Церкви".
   Я прошу перечесть еще раз эти последние подчеркнутые строки.
   Ясно?
   Вот что хотел всем этим сказать даровитый и житейски многоопытный русский католик, до того предпочитавший сам Православие, что, чувствуя себя серьезно больным, поспешил присоединиться к Восточной Церкви.
   При подобных размышлениях сами собою вспоминаются несколько кощунственные, но, к сожалению, очень верные слова Герцена в одном из неоконченных его сочинений. Объясняя, почему герой его, подружившись с одним молодым польским магнатом, образованным, мужественным и, несмотря на все это, весьма набожным, сам потом стал католиком (подобно сверстнику и товарищу Герцена, известному Печерину); -- объясняя все это, Герцен говорит:
   -- Там ему проповедывали, там старались его привлечь, а ведь "православное духовенство, приложив человеку при рождении его печать Дара Духа Святого, оставляет его потом на всю жизнь в покое".
   Какие жесткие, но правдивые слова!
   Церковь в лице духовенства своего оставляет нас на всю жизнь в покое; а мы, міряне, "мы воспитываемся все так мало в познании нашего Вероучения, что во всяком случае не знаем, где искать то, чего алчем найти в ней, в этой Церкви нашей!"
   Два умнейших русских человека, Герцен и Маркевич, люди во многих отношениях совершенно противоположные, один в 40-х, а другой в 80-х годах, на расстоянии почти полувека, говорят то же самое!
   И все это до того верно, что я сам, когда жил за границей, встречал между католиками -- ненавистников Папства, безбожников, врагов своего духовенства, и что же? Эти безбожники, эти враги Римской Иерархии знали все-таки очень хорошо учение своей Церкви, знали ее догматы, ее дух, ее основные правила и отличительные черты.
   У нас, напротив того, есть много людей образованного класса, которые Храмы Божии посещают охотно, говеют и приобщаются, обряды и вообще богослужение родное свое любят; -- Православием, вдобавок, как силой национальною, в высшей степени дорожат, а много ли они знают о нем, спросите? Серьезно ли они относятся к его основам догматическим и нравственным? Руководит их в жизни учение Св. Отеческих книг или нет?
   В большинстве случаев, конечно, нет... В Православный Храм большею частию влечет их привычное чувство сердца, благая привычка любви и несколько смутной веры, а не то ясное и отчетливо сознанное Православие, которое в силах с особым чувством, почти восторженным, осенять себя крестом, когда слышит слова Никейского Символа: "И во Едину Святую Соборную, Апостольскую Церковь"... "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь".
   Энергическая и мыслящая Кира Кубенская не знала, где найти в России то, чего жаждало ее сердце, -- не знала, где найти "железную руку" духовной дисциплины.
   Они есть, эти железные и вместе с тем благие десницы! Они существуют издавна, существуют и теперь!...
   Но разве мы ищем их? Разве мы в них нуждаемся? Мы ведь воображаем, не правда ли, что мы всё постигли, всё знаем!.. Покойный Климент Зедергольм (которого жизнь я описал в особой книге, довольно многим известной), еще будучи мірянином, в бытность свою на Афоне спросил у одного из самых знаменитых Святогорских духовников, у ныне усопшего отца Иеронима: "Отчего в России уменьшается число хороших старцев-руководителей?
   -- Оттого, что стало мало хороших послушников, -- отвечал от<ец> Иероним".
   Мало спроса духовного (прибавлю и я) и потому мало предложения! Тут естественный закон, -- но не закон гигиены здорового общества, а закон социальной патологии, и только.
   Правда, учреждение семейного духовенства в Восточной Церкви, само по себе взятое, есть, конечно, уже некоторый источник слабости: женатое духовенство и при самой хорошей нравственности всегда будет несколько terre-à-terre; оно недостаточно идеально и отрешено; оно слишком прозаично, даже и в добродетелях своих, чтобы руководить умами тонкими, глубоко развитыми и сердцами романтически настроенными. Честное семейное духовенство полезнее для крестьян и мещан, чем для людей высшего класса, без которого, однако, и религиозность самого крестьянства ненадежна и непрочна.
   Живи сельский (или вообще приходский) семейный священник умеренно, трезво, с женою честно, с прихожанами обращайся он без жадности и без крайней сухости -- и этого будет достаточно для примера пьяным, распущенным и в семьях столь часто жестоким простолюдинам.
   Но для руководства людей, иначе воспитанных, всего этого очень мало; для влияния на подобных людей безбрачное, монашествующее, не буржуазно, так сказать, само живущее духовенство несравненно полезнее...
   Оно есть и теперь у нас, слава Богу...
   В том же 82 году, почти в то же самое время, когда я получил от покойного Маркевича в дар приязни и единомыслия его светскую книгу, вышла в Москве книга духовная: "Жизнеописание архимандрита Моисея, настоятеля Оптиной Пустыни". Пусть прочтут эту книгу. Она написана строго, быть может, даже не без намерения несколько сухо; написана одним из бывших пострижников и послушников великого Настоятеля, вдобавок человеком по рождению и воспитанию принадлежавшим к высшему нашему обществу. Пусть узнают, как отец Моисей еще смолоду поселился с двумя-тремя другими отшельниками в едва проходимой чаще рославльских лесов, где, кроме репы, ничего даже расти не могло на огороде; как он прожил там десять лет (1811--1821), как потом в 1821 г. был почти насильно вызван оттуда Духовным Начальством для восстановления бедствующей Оптиной Пустыни и как долго управлял он этою обителью; как он воссозидал ее покойно, величаво, любвеобильно и строго. Около него, под его властью и защитой сияли такие светила, как Леонид, Макарий, Антоний, Илларион и другие духовные старцы. Он еще был жив в то время, когда отважный и независимый "эстетик" Троекуров, получив письмо от княжны Кубенской, восклицал, взирая с глубоким чувством на сверкающие кресты церковных глав из своего московского окна: "У нас некому отдать себя в надежные руки! Некому?.. Ужели ж все прежнее, крепкое, прахом пошло и разнесено ветром?"
   Нет, оно и теперь еще существует -- это крепкое и надежное, среди нас живущее и над нами духовно-превознесенное; оно найдется даже во всякой не особенно прославленной подвигами и строгостию иноческой обители; нашлось бы и под Москвою и тогда, и теперь...
   Нужно только искать, нужно идти с твердою решительностью подчинить, хоть в общих основах, нашу строптивую, "современную" волю великим преданиям; нужно смело совлечь с себя до жалкой дряхлости уже "ветхого европейца", отрясти "прах прогресса с подошв своих" и принимать, хотя бы и насильно сначала для сердца, по одному изволению ума все, что нам скажут.
   Пусть сердце сначала в ответ на многое остается глухим и бесчувственным; пусть ум предъявляет свои закоснелые, привычные протесты... Это пройдет, и все органически претворится со временем...
   Я хочу верить -- и буду... "Боже, помоги моему маловерию!.."
   "По милости Твоей научи меня страха Твоего страшиться", а не стыдиться его, как бессмысленно стыдятся именно этого рода страха столь многие люди нашего времени.
   Разве Граф Габсбургский был малодушен, когда по "страху Божию" он, воин отважный и блестящий, не хотел уже никогда сесть сам на того коня, на котором ехал священник со Святыми Дарами?..
   Все, все мы, если присмотреться внимательно, живем и дышим ежедневно под страхом человеческим: под страхом корыстного расчета, под страхом самолюбия, под страхом безденежья, под страхом того или другого тонкого унижения; под боязнью наказания, нужды, болезни, скорби; и находим, что это все "ничего", что это только "здравый смысл" и "европейскому" достоинству нашему не противоречит ничуть. А страх высший, мистический, страх греха, боязнь уклониться от Церковного Учения или не дорасти как следует до него, это -- боязнь низкая, это страх грубый, мужицкий страх или женски-малодушный, что ли?...
   Умно!
   

ВАРИАНТЫ И РАЗНОЧТЕНИЯ

   В угловых скобках даются фрагменты текста, вычеркнутые или претерпевшие правку в ВРС. Полужирным шрифтом показаны вставки в ВРС и в авторских экземплярах (гранки, оттиски и т. д.). Очевидные опечатки (например: "издерка" вместо "изредка") не учитываются.
   

"ПЕРЕЛОМ". Б. М. МАРКЕВИЧА

   Текст МВ: 1882. No 90. 2 апр. С. 4.
   
   С. 151
   1 Перелом. Правдивая история. Б. М. Маркевича. 4 части, 2 книги. Спб.
   3 не что иное
   6 таланта г. Маркевича <,> таланта ~ сильного<,> с радостию
   10 благородного мужа<,> отвратительную ~ в первом романе><,> ее неизменного
   14 хотя и на десять лет
   20 крестьян. В новом романе
   25 <в романе Четверть века<...> он был кажется <еще> мечтательным студентом>. -- Красивый
   С. 152
   5 художественно <дорисованных <например Троекурова, кавказского молодого героя, богача, истого барина русского, патриота и отличного мирового посредника; влюбленную в него энергическую и оригинальную княжну Киру Кубенскую и старого придворного графа Наташенцева, поклонника Ольги Ранцевой, и т. д.>, но отчасти чуть-чуть не прямо списанных с весьма известных лиц.> К <таким почти портретам>, как говорят, надо отнести государственных деятелей: графа Вилина, блистательного Павлинова <и отвратительного> Ягина и отчасти даже ~ графа Анисьева. <; потом> художников <<быть может и> литераторов?>
   19 пустого болтуна <Гавриленкова>
   21 но, по бесхарактерности, желающего ~ угодить <либеральной сволочи>, всем стремлениям <которой>
   24 ненадежного "художника" Самурова
   27 видеть и знать несколько и того, и другого
   28 и того "русского Мессонье", <в одно и то же время лукавого и слабого, как большинство лже-умеренных либералов. >
   36 "Прекрасно! Прекрасно<"!> и подумав
   С. 153
   7 за исключением Четверть века назад...
   Роман Четверть века написан с <необыкновенною> теплотой
   9 Если у графа Льва Толстого в "Анне Карениной" нас поражает ~ беспристрастный, почти научный по своей истине и тонкости психический анализ самых разнообразных оттенков, зато у г. Маркевича <зато> мы найдем больше лиризма и движения, больше любви к изображаемой действительности.
   18 гораздо меньше. <Мы не знаем, чему> это приписать: тому ли
   21 то время было лучше <в эстетическом, по крайней мере, отношении><;> или ~ месту действия. <<Подмосковная деревня> 50-х годов<>...> Не <знаем>!
   26 таковы <сцена> смерти
   36 мы умалчиваем<, он> ~ даже необходим<; но> этого
   С. 154
   1 грубы<, гадки> и как-то мерзостно-несложны
   3 <выходящим> из кабака.
   7 <<">презрительный<"> Терзит, по выражению Жуковского> был довольно смел<;> грубил даже царям и т. п.; но это
   

КОММЕНТАРИИ

   Автограф неизвестен.
   Датируется первой половиной марта 1882 г., примечание -- 1885 г.
   Впервые: МВ. 1882. No 90. 2 апр. С. 4.
   Подпись: N.
   Вошло в ВРС (T. II. С. 241--248; под названием: "Перелом". Б. М. Маркевича), СС (T. VIII. С. 137--146).
   Печатается по СС.
   
   Роман Болеслава Михайловича Маркевича (1822--1884) "Перелом", центральный в его трилогии ("Четверть века назад", "Перелом", "Бездна") был впервые опубликован в PB (1880. No 2, 3, 4, 6, 9, 10. 1881. No 1, 3, 4, 7, 8, 11, 12). К этому времени у Леонтьева уже сложилось мнение о Маркевиче -- о писателе, в котором его привлекали "верность вкуса и правда выражения" (Т. 7. Кн. 2. С. 33). В дальнейшем он также будет характеризовать произведения Маркевича как "правдивые", "изящные" и "весьма высокие" (Т. 8. Кн. 1. С. 311).
   В передовой статье ВД от 19 января 1880 г. Леонтьев горячо защищал Маркевича от предъявленных ему либеральной прессой обвинений в "доносе" на Тургенева (см.: Т. 7. Кн. 2. С. 27-- 33, 803--806). Писатель был "глубоко тронут этим далеким и незнакомым голосом сочувствия" (Там же. С. 804; из письма Леонтьева к К. А. Губастову от 4 июля 1885 г.). В том же 1880 г., когда Леонтьев приезжал в Петербург, состоялось их личное знакомство. В Маркевиче Леонтьев нашел собеседника, который разделял его культ "эстетики жизни" и ненависть к "либеральщине" и "европеизму". 12 августа, восторженно отозвавшись о последних статьях Леонтьева в ВД (см. преамбулу на а 808), Маркевич сообщил об откликах на "Перелом" и обратился к Леонтьеву с просьбой разъяснить некоторые свои недоумения, которая звучала скорее как просьба о рецензии (роман в это время, напомним, еще не был завершен):
   Я <...> очень смущен был, вслед за появлением в июньской книжке Русского Вестника последнего куска своего Перелома во-1-х) похвалою ему г. Буренина в Нов<ом> Времени, {Речь идет о статье: Буренин В. Литературные очерки. Отчуждение наших беллетристов от "внутренней политики" высших сфер. Г. Маркевич, вносящий эту политику в свой роман. Выдержки из второй части "Перелома". Некоторые советы г. Маркевичу. ... // НВр. 1880. No 1568. И июля. С. 2--3. До этого Буренин, напротив, высмеивал роман и даже написал маленькую пародию на него под названием "Перемол" (Буренин В. Литературные очерки. Г. Маркевич, снова заводящий свою беллетристическую шарманку и показывающий марионеток прошлого романа в новых костюмах и положениях. Амалат-Бек, московская девица с очами Геры, Цирцея исправничья дочь и прочие герои нового романа г. Маркевича "Перемол" // Там же. No 1466. 28 марта. С. 2--3). Теперь, в июльской статье, критик признавался, что "отыскал нечто доброе" и даже своеобразное во второй части романа и замечал, что если Маркевич "займется своим делом с серьезным трудом, его "Перелом" может выйти не только перемолом Тургенева и Льва Толстого, но настоящим переломом в плодовитой подражательно-беллетристической деятельности маститого писателя" (Там же. No 1568. С. 3). Позднее Буренин посвятил роману еще одну статью в той же рубрике с такими подзаголовками: Экскурсия г. Маркевича в дворцовые сферы. Г. Маркевич, изображающий правду действительности, и г. Маркевич, сочиняющий фальшивые диалоги... // Там же. No 1666. 17 окт. С. 2.} а во-2-х) письмом ко мне Щебальского {См. о нем прим. на с. 695.} (из Варшавы), который, выражая мне всякое сочувствие по этому поводу, говорит мне между прочим -- что у меня Гр<аф> Наташанцев, предводитель "помещичьей партии" в пору освобождения крестьян, говорит "менее громко" чем Гундуров, славянофил (я имел прототипом Самарина), или вернее -- радикал, выработанный славянофильским учением, "из чего -- мол следует заключить, что и я сам стою на его точке зрения". Я отвечал ему немедленно (прося его сообщить об этом и H. Н. Голицыну {Редактор ВД в 1880--1883 гг. В конце ответного письма Маркевича от 23 июля 1880 г. говорилось: "Когда увидитесь с кн. H. Н. Голицыным, передайте ему содержание моего письма; я очень дорожу его мнением" (Письма Б. М. Маркевича к графу А. К. Толстому, П. К. Щебальскому и друг<им>. СПб., 1888. С. 154).}), что протестую изо всех сил против такого заключения и что если оно ему представляется так, то это единственно потому, что для меня, как русского художника, правда идет впереди всех иных соображений, что в действительности так и было и что Самарины и Черкасские {Имеется в виду кн. В. А. Черкасский.} говорили "умнее" их противников, но что тут дело не в уме, а в том, что вышло из умной работы -- о чем еще будет речь впереди и что он в течение романа еще будет иметь возможность убедиться сам, на какой стороне лежит сочувствие романиста. {23 июля 1880 г. Маркевич отвечал Щебальскому: "Я еще до получения вашего письма -- а именно, прочитав похвальный отзыв Буренина <...> понял, что вложенные мною в уста Гундурова рассуждения могут быть приняты за собственную мою profession de foi (иначе для чего стали бы меня гладить по головке эти господа?). Я рад <...> протестовать против такого толкования. Доктринерство Гундурова не только не владеет моими сочувствиями, -- оно, как говорится, претит всем моим инстинктам (оно не эстетично, уже прежде всего). Но я -- русский художник <...> чувство правды берет у меня верх надо всеми моими соображениями. Если у меня Гундуров говорит "умнее" Наташанцева, то это потому, что, увы, в действительности это было так. <...> Гундуров "умен" не только an sich (в себе, нем.; термин Гегелевской философии), как теми фактами истории, на которых сидит он верхом... Чем же отвечали на эту резкую формулу милые и родственные мне по природе Наташанцевы того времени? Я помню, как жадно в ту пору искал я между интеллигентнейшими из них победных аргументов против того идеала мужицкого царства, который так противен был мне и так пугал меня своими мрачными и грубыми колерами. И ничего я не находил, -- ничего столь же ясно определенного, осязательно понятного. <...> Что же мне делать, если этот милый мне человек (Наташанцев. -- Ред.) оказывается de par la fait de la vérité (по правде говоря, фр.) швахее Гундурова! Не забудьте при этом, что сей последний страстный и независимый славянофил, каким, напр., был Конст. Аксаков, и что эта неподкупная страстность выражается -- и должна выражаться эффектнее, чем в состоянии это сделать в изложении своих идеалов измененный царедворчеством гр. Наташанцев... Но я ужасаюсь при одной мысли, что выражаясь вашими словами, "Гундуровский радикализм может взять верх в сознании читателя над gentry-образным образом мыслей". В моих намереньях противовесом этим радикальным воззрениям должны явиться (уже по введении в действие кр<естьянского> Положения) Троекуров и новая личность черноморского моряка, после севастопольского погрома, вернувшегося в свое старое дворянское гнездо. <...> Тщетно бьюсь я в мысли отыскать ту реальную, практическую почву <...> с которой мой Троекуров мог бы в свою очередь аргументировать "умнее" Гундурова. А то придется вести дальнейшее чисто отрицательным путем, -- т. е. показать на безобразные результаты того, что было сделано в силу принципов, которых Гундуровы были представителями..." (Там же. С. 149--152).}
   Очень было бы мне дорого Ваше мнение о сем, многоуважаемый Константин Николаевич. Читали ли Вы эти последние напечатанные главы Перелома? Отзыв такого глубокого мыслителя и вместе с тем тонкого эстетика, как Вы, был бы для меня в высшей степени драгоценен. Я (да и едва ли не каждый добросовестно пишущий у нас человек) жажду критики, оценки, указания на ошибки и прорухи гораздо более чем похвал. В настоящую пору слишком известно во имя чего они даются. Г. Буренину почудилось со слов моего Гундурова, как Щебальскому, что я запел на либеральной струнке, и этот мерзавец, ругавший каждую строчку написанною мною за мой-де "аристократизм", отпускает теперь любезности "почтенному автору Перелома". Порядочный человек может этим только искренно огорчиться, -- ce qui est mon cas {Это как раз мой случай (фр.).}. Но что могли бы сказать Вы, было бы для меня истинная благодать. Затеяв такую большую штуку, как мой теперешний роман, Вы не можете себе представить, как я часто становлюсь в тупик пред затруднениями моей задачи, как чувствую необходимость в дружеском совете, в литературном собрате, которому бы я мог сообщить о моем плане, -- или вернее -- о тех hésitations {Запинках (фр.).}, которым постоянно подвергается в моей мысли исполнение этого плана. Политическая сторона романа должна ли перевешивать, напр<имер>, его чисто романическую сторону? Вести ли пропорционально роман Киры с романом Ольги Елпидифоровны? Двойственность эта, разбивая внимание читателя, не будет ли той же ошибкой, в какой повинен Л. Толстой в Анне Карениной, представляющей из себя собственно два романа, связанных самою жидкою связью, ниткою едва держащуюся: Анна и Вронский с одной стороны, с другой Левин и Китти? И т. д., и т. д. В бытность Вашу в Петербурге Вы, к невыразимой моей радости, говорили мне, что хотите написать нечто обо мне в Русский) Вестник, но что едва ли найдете возможность сделать это в деревне, не имея под рукой нужных материалов. Но материлов не нужно Вам в настоящую минуту для ответа на настоящее письмо, а об ответе этом я позволю себе настоятельно просить Вас. Жадно желал бы я знать, какое впечатление произвела на Вас последняя часть Перелома и согласно ли оно с тем, какое вынес Щебальский? А затем: с какой стороны, по Вашему мнению, могли бы быть очевидно разбиваемы мужицкие теории Гундурова при первом же приложении их к практике, т. е. по введении Крестьянского положения (Троекуров -- Мировой посредник)? В чем, по-Вашему, главная ошибка правительства в этом деле, и полагаете ли Вы, что влияние дворянства и его сословное значение могли бы сохраниться при том принципе, который положен в основу положения: наделение крестьян землею?
   Но определять пункты тому, на что могли бы Вы ответить -- совершенно бесполезно. Рои мысли вылетают у Вас из головы без всякого спросу; прошу только их меда, хотя собрали бы Вы его далеко не из тех трав, которые мне могут казаться душистейшими.
   (Цит. по: Фетисенко О. Л. "Гептастилисты". С. 345--346.)
   
   Рецензия тогда не была написана. Леонтьев и Маркевич могли видеться в мае 1881 г. в Петербурге, а затем неоднократно встречались Москве (Леонтьев вспоминал об этом в письме к Губастову от 4 июля; РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 1. Ед. хр. 28. Л. 124 об.). 19 декабря 1881 г. Губастов писал Леонтьеву из Вены: "Недавно проезжал, возвращаясь из Италии Б. М. Маркевич. Он на днях будет в Москве, куда повез новый роман. Сказал, что непременно будет у Вас" (цит. по: Фетисенко О. Л. "Гептастилисты". С. 347).
   Отдельное издание романа -- в двух книгах небольшого формата -- вышло в начале февраля 1882 г. (см.: МВ. 1882. No 44. 13 февр. С. 5). 24 февраля Маркевич послал Леонтьеву эту книгу, повторив просьбу об отзыве:
   
   Боясь, не переменили ли Вы квартиры, дорогой Константин Николаевич, адресую в Цензурный комитет и письмо это, и прилагаемый к нему экземпляр Перелома. Буренин на днях объявил еще, что я по таланту не стою и подметки Боборыкина, {Речь идет о статье в рубрике "Критические очерки", посвященной второй части романа П. Д. Боборыкина "Китай-город", где говорилось, что В. Г. Авсеенко и Маркевич "по оригинальности таланта, по наблюдательности, даже по живости красок без сомнения ниже г. Боборыкина", но зато "ловко умеют двигать ходом романа <...> умеют с внешней стороны занять читателя" (НВр. 1882. No 2140. 12 февр. С. 2). За месяц до этого Буренин сопоставлял первую часть "Китай-города" с "Переломом", заканчивая статью иронической "похвалой г. Маркевичу": "Боже, как все это трогательно, как все это умилительно, честно, благородно. Какие герои, какие великие амурные страдания и какая высокая мораль! О, г. Маркевич, г. Маркевич, вы дивный романист, поэт, моралист, несравненный изобразитель кур великосветских героев и героинь. Нет вам равного в этом деле! Вы спаситель семьи, вы наставник отцов в воспитании детей! Спасибо вам. Ура!" (Буренин В. Литературные очерки И Там же. No 2106. 8 янв. С. 2).} а газета, в которой это говорится, приобрела у меня роман и издала его, как увидите, с особенным изяществом, назначив за него даже в продаже непомерно высокую цену, 6 р. Это значит, pour me servir du mal vulgaire, {Для меня служить злой черни (фр.).} которое в таком ходу в нашей либеральной печати: "и невинность (все ту же либеральную) сохранить и капитал приобрести". <...>
   Сейчас получил от Любимова письмо с просьбою Каткова "помочь им по части литературной критики в отделе Новостей литературы Р<усского> В<естни>ка", которым специально занимался уехавший за границу сотрудник их Флеров. {Н. А. Любимов -- см. прим. на с. 833; Флеров -- см. прим. на с. 681.} <...> Но невольно опять мысль обращается к Вам. Отчего бы Вы не взялись поставлять в этот отдел если не ежемесячно, так хоть по временам критические разборы по части беллетристики или иной. У Вас такое художественное чутье и оригинальный взгляд, -- вы многое могли бы внести свежего и своеобразного в одуряющий lieu commun {Общее место (фр.).} понятий современной нашей публики. Я уже не говорю как обрадовали бы Вы меня, поговорив о Переломе по отношению к тому патологическому состоянию нашего общества, которое он имеет претензию изобразить. Но я потерял всякую надежду на это. А между тем, как должны бы мы были все поддерживать друг друга и содействовать уяснению того, чего мы действительно стоим, в виду бедной публики, инстинктивно влекущейся к нам, но не смеющей признавать нас громко из-за страха либеральной свистопляски!
   (ОР ГЛМ. Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 176. Л. 5, 6). {Далее в том же письме Маркевич заверял Леонтьева, что и сам готов "поговорить" о нем в PB и просил: "...укажите, чем бы Вашим воспользоваться, чтобы по возможности объяснить публике художественное Ваше значение" (цит. по: Фетисенко О. Л. "Гептастилисты". С. 347). Однако это осталось лишь благим намерением.}
   
   26 марта Маркевич отвечает на несохранившееся письмо Леонтьева, в котором тот сообщал, что статья о "Переломе" уже послана Каткову, но публикация ее задерживается:
   
   Отправляю Вам ответ на Ваше милейшее письмо, за которое (а за "Заметку" вдвое) шлю Вам еще раз сердечнейшее спасибо, я каждый день с некоторою уже эмоцией развертывал свежеприходящий листок Моск<овских> Вед<омостей>, -- но увы, там и по нынешний день Ваших добрых строк обо мне нет. Вижу отсюда -- что, в виду, как Вы пишете, статьи Щебальского для Р<сского> В<естника> Катков затруднился дать место Вашей: неприлично же-де сугубо возносить своего сотрудника, хотя и не собственноручно и в двух различных изданиях, но все же под моею редакцией выходящих. Je n'ai pas le courage de l'en blâmer, {У меня недостает храбрости его порицать (фр.).} -- его побуждает к этому конечно не дурное по существу своему чувство. Но досадно мне очень, признаюсь. А между тем я на днях получил письмо от Аксакова, который говорил мне, что очень бы желал поместить в Руси отзыв о Переломе, но не знает, кому это поручить сделать, так как заведующий у него Отделом Критики Ип. Павлов {Речь идет об Ипполите Николаевиче Павлове (1839--1882), литературном критике и переводчике.} "совсем от рук отбился". Не знаю, в каких Вы отношениях с Аксаковым, многоуважаемый Константин Николаевич, но ведь никаких отношений не нужно, чтобы отправить статью в какую угодно редакцию, а если Ваши строки обо мне Катков затрудняется поместить в М<осковских> В<едомостях>, то почему бы Вам не взять их у него обратно и не послать в Русь? Они бы не пропали, по крайней мере, а Аксаков был бы очень доволен, раз он, говорит, желает отозваться о Переломе в своей газете. Настаивать, само собою, не смею, но мне просто совестно, что Вы дали себе труд писать обо мне и что это пропадает даром и для Вас и для меня.
   (Там же. Л. 7--7 об.)
   
   Но оказалось, что нужно было лишь немного подождать, и вот уже 3 апреля Маркевич, получивший от Леонтьева номер МВ, благодарит его письмом:
   
   Получил я милейшее письмо Ваше, {Это письмо Маркевич на другой день переслал в Варшаву Щебальскому (см. прим. на с. 741).} и No М<осковских> Вед<омостей>, в котором помещена заметка Ваша о Переломе. Спешу ответить на то и на другое, -- ответить наспех, чтоб письмо не опоздало в почтовый ящик. Глубокое спасибо Вам за Ваши строки, тем более дорогие для меня, чем менее Вы, при теперешнем Вашем состоянии немощи и хандры, способны на такое утомительно-скучное, по правде сказать, дело как писание рецензий, хотя бы и в услугу единомышленнику и приятелю. За "подвиг любви" позвольте же заочно крепко обнять Вас и пламенно пожелать de Vous le pareille a la première becasion. {Вам того же самого при первой возможности (фр.).}
   (Там же. Л. 9--9 об.).
   
   В письме к Губастову от 4 июля 1885 г. Леонтьев вспоминал:
   
   Он всякий раз, когда бывает в Москве, заезжает ко мне, сидит, советуется даже (в создании Троекурова -- я, похвалюсь, принял немалое участие; -- я говорил ему: "Ради Бога -- никому и ничему не приносите в жертву достоинство Троекурова; -- пожалоста не подчините его как-нибудь Сильной женщине... Хоть бы этой Кире; -- чтоб не вышел он у вас слабым Тургеневским героем... Это ужасно! Это ложь... С какой стати... я буду какой-то этой "сильной" женщине подчиняться... Бросить ее к чорту, если не можешь преобладать!" и т. д.). Относительно некоторых мест в романе "Перелом" он прямо извинялся передо мной, что "воспользовался" моими идеями и даже моими выражениями. -- (Напр<имер>, когда Троекуров верхом катается с Княжной Кубенской и развивает ей почти то, что развивается отчасти явно, отчасти между строчками в моем "Византизме" и т. п.; или выражение "соединение чего-то великобританского с лезгинским" (в Троекурове); это прямо из Варш<авского> Дневника). {Комментарий см.: Фетисенко О. Л. "Гептастилисты". С. 348--350.} -- Я говорил ему на это, что я очень рад, пусть пользуется, лишь бы ввести пропаганду правильных идей и вкусов. Писал он мне длинные письма, и в этих частных письмах превозносил "Одиссея" и дру<гие> сочинения мои... Одно из таких писем кончалось почти просьбой написать что-нибудь о "Переломе", и я тотчас же сел и написал небольшую заметку в "Москов<ские> Ведомости". -- "Courte, mais bonne!" {Коротко, но хорошо! (фр.).} -- И разные Катковские "труженики" в Редакции говорили мне, "что Вы это, К. Н., чуть не сравняли его с Толстым"...
   Я ведь не стал все ждать возможности написать когда-то капитальную статью. -- "Le mieux est l'ennemi du bien!" {Лучшее враг хорошего! (фр.).} -- A написал тотчас же достаточную заметку... Он же, Маркевич, до тех пор собирался где-нибудь печатно высказать то, что он беспрестанно высказывал на словах и в частных письмах, пока, наконец, умер...
   (РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 1. Ед. хр. 28. Л. 124 об.--124).
   
   С. 151. ...изданный отдельно и очень красиво г. Сувориным... -- Роман был издан "книжным магазином "Нового времени""; книги оформлены (заставками, буквицами, виньетками) художником, подписавшимся криптонимом "К. Д.". Издание вышло в начале февраля 1882 г. (см.: МВ. 1882. No 44. 13 февр. С.1).
   С. 151. "Четверть века тому назад" -- см. прим. на с. 705.
   С. 151. ...Ольгу Ранцеву... -- Ольга Елпидифоровна Ранцева -- одна из главных героинь романов "Четверть века назад" и "Перелом".
   С. 151. ...простого и благородного мужа... -- Никанор Ильич Ранцев.
   С. 151. ...Аглаю Шастунову... -- Аглая Константиновна Шастунова.
   С. 151. ...мать идеальной Лины, умершей в первом романе... -- Елена Михайловна Шастунова.
   С. 151. ...неизменного Зяблина... -- Евгений Зяблин, комический литературный двойник лермонтовского Печорина.
   С. 151. Ашанин -- Владимір Петрович Ашанин, "московский дон-жуан".
   С. 151. Юношу Славянофила Гундурова... -- Сергей Михайлович Гундуров.
   С. 151. ...на ту, которую играл Юрий Федорович Самарин в деле освобождения крестьян. -- Публицист, философ и общественный деятель Ю. Ф. Самарин (1819--1876) участвовал в работе Редакционных комиссий и Самарского губернского по крестьянским делам присутствия. Он был одной из ключевых фигур в крестьянской реформе.
   С. 151. ...печальной кончине отца г-жи Ранцевой, исправника ~ Елпидифора Мартыновича Акулина... -- Его отчество -- Павлович.
   С. 151. ...Факирским... -- Андрей Николаевич Факирский.
   С. 152. ..."преторианец" Анисьев... -- В романе его так называет Свищов: "...настращать этого блистательного "петербургского преторианца"", "этот преторианец", "...счастлив этот преторианец петербургский", "этот петербургский преторианец" (Маркевич Б. М. Перелом. СПб., 1882. Т. 1. С. 311, 312, 361, 392; ч. 1, гл. XLIII, LI, LVI).
   С. 152. ...Троекуров, кавказский молодой герой... -- Борис Васильевич Троекуров, главный герой романа "Перелом". Л. видел в нем новый литературный тип и ставил его (рядом с Болконским и Вронским) выше всех других "главных "героев" нашей литературы" (с. 241).
   С. 152. Кира Кубенская -- двоюродная сестра Саши Лукояновой, невесты, а потом жены Троекурова.
   С. 152. ...граф Наташанцев... -- принадлежащий к высшему свету петербургский поклонник Ольги Ранцевой.
   С. 152. ...графа Вилина... -- Прототипом этого героя был государственный деятель и литератор граф (с 1880) Петр Александрович Валуев (1815--1890).
   С. 152. ...ядовитого и остроумного Топыгина, пустого болтуна Гаврилкина... -- Правильно: Гаврилина. Их прототипами были М. Е. Салтыков-Щедрин и Д. В. Григорович.
   С. 152. ...Самурова, "старого монархиста, сочувствующего нигилистам"... -- Цитата из главы VII четвертой части романа "Перелом". Ср. в книге 2, части 3 и 4: "Я старый либерал, это правда, но я и старый монархист..." (Кн. 2. С. 460; Самуров говорит это во время обеда с приятелями у Дюссо). Прототипом "Петеньки" Самурова является Тургенев, что было замечено современниками (см.: Гайнцева Э. Г. И. С. Тургенев и "молодая плеяда" писателей "Русского вестника" 1870 -- начала 1880-х годов И И. С. Тургенев: Вопросы биографии и творчества. Л., 1990. С. 133--134).
   С. 152. ...видеть и знать несколько и того, и другого... -- О знакомстве Л. с Тургеневым см. с. 575; с гр. Валуевым он мог встречаться в Петербурге в нач. 1860-х гг.
   С. 152. ...того "русского Мессонье"... -- Топыгин говорит Самурову: "Ты, Петенька, в своем роде Гвидо Рени, живописец <...> не гениальный <...> а милый, милый..." (Там же. С. 461, 464). Мессонье -- Жан-Луи-Эрнест Мессонье (Месонье) (1815--1891) -- французский живописец, писавший жанровые сцены и батальные полотна. Одна из его картин ("Баррикада"; Лувр) посвящена Июльской революции 1848 г. и создана в том же году. Месонье был любимым художником Наполеона III.
   С. 153. ...в "Анне Карениной" ~ почти научный ~ психический анализ... -- Ср. в книге "Отец Климент Зедергольм": "По моему мнению, одно из главных художественных достоинств последнего произведения графа Льва Толстого, это именно то, что в романе "Анна Каренина" для читателя внимательного заметна вся та психическая нить, которая сознательно проведена автором под блестящею картиной его внешней драмы. Одно слово, сказанное тем или другим лицом в одной из первых частей, отзывается действием в последующей; одно сильное ощущение <...> изображенное автором в каком-нибудь месте, одна мысль, блеснувшая в уме того или другого героя, влекут за собой неизбежные последствия в будущем" (Т. 6. Кн. 1. С. 309).
   С. 153. ...сцены смерти Ольги Ранцевой... -- глава V четвертой части.
   С. 153. ...сцена прощанья севастопольского героя с несчастным мальчиком-сыном... -- Имеется в виду глава XVII третьей части, в которой Павел Григорьевич Юшков прощается с арестованным сыном Гришей.
   С. 153. ...которого совратил гнусный Овцын в нигилизм. -- Нилилист Иринарх Овцын -- один из отрицательных персонажей романа Маркевича.
   С. 154. ...урод Ферсит (презрительный Терзит, по выражению Жуковского) был довольно смел... -- Ферсит (Терсит) -- в древнегреческой мифологии незнатный воин, участвовавший в Троянской войне на стороне ахейцев. Цитируется переведенная В. А. Жуковским в 1828 г. баллада Шиллера "Торжество победителей" (1803). Строфу из этого стихотворения (как раз с упоминанием о Терсите) Л. сделал эпиграфом к статье "Над могилой Пазухина".
   С. 154. ...рядом с Ахиллом и Диомедом... -- Ахилл (Ахиллес) -- в древнегреческой мифологии один из величайших героев Троянской войны; Диомед -- в древнегреческой мифологии сын этолийского царя Тидея, участвовавший в походе против Фив, а затем -- в Троянской войне (он был одним из женихов Елены); Тидею посвящена V книга "Илиады".
   С. 154. Конец романа "Перелом" отличается вообще некоторым возвратом к той разнородной дисциплине ~ Г. Щебальский уже прежде меня указал... -- Имеется в виду статья варшавского корреспондента МВ (позднее, с 1883 г., редактора ВД) Петра Карловича Щебальского (1810--1886) "Роман из эпохи освобождения крестьян. Перелом, правдивая история, Б. Маркевича" (PB. 1882. No 3. С. 350--383). Щебальский здесь одобряет Маркевича за отсутствие "известного рода тенденциозности" и "желчности" (С. 350) и за то, что он изображает в своих романах дворянство -- "краеугольный камень русского народа, основной устой нашего национального здания" (С. 351) -- и "поддерживает добрые литературные предания" (С. 383). Вместе с тем, критик отмечает, что изображение высшего света удалось писателю гораздо лучше, чем те сферы, "в которых сформировался Иринарх Овцын" (С. 358). Портрет этого героя, в отличие от других, которые "сочны, рельефны, живы", "написан весь каким-то одним сереньким, довольно противным колером" (С. 382). Л. мог выделить в разборе романа следующие фрагменты: о том, что деятельность Троекурова в должности мирового посредника изложена "так, как оно бывает в действительности; крестьяне любят, чтобы "барин" был действительно барином и чтобы власть была действительно властью" (PB. 1882. No 3. С. 370), о том, что жизнь современных людей с изменчивой душой, изображенных Маркевичем, далека от "идеала, указанного человеку" и не может быть названа "прогрессом" (С. 376), размышление о поисках княжной Кубенской "дисциплины" (там же) и об отречении от собственной воли и принятии на себя ответственности как "эпитимии", наложенной на себя Троекуровым (С. 380). То место, на которое Л. указывает в своем примечании непосредственно, звучит так: "Разве не правда, что нам недостает нравственной узды, нравственной дисциплины, ибо где у нас общественное мнение по предметам нравственного порядка? Какие двери закрыты людям заведомо презренным? <...> ...теперь <...> нет и самого кодекса нравственности: украсть, убить, для дела, признаваемого полезным известною группой людей, очернить, оклеветать в интересе партии, лгать, заведомо подтасовывать факты для оправдания известной доктрины, разве это считается дурным, позорным, преступным? Разве считается позорным, преступным относиться спустя рукава к своему делу, избрать лозунгом своей жизни известный припев Беранже: "А ну их, говорит"? <...> Разве у нас сознают необходимость подчиняться какой-нибудь власти в какой-нибудь сфере -- в семье, в школе, на государственной службе, в сфере земской деятельности, признать какой-нибудь авторитет в искусстве, в науке, в делах совести? Распущенность везде, во всем, со всех сторон! Никто не знает твердо, как пишет Кира, "чего хотеть и куда идти", и что всего ужаснее, -- обезволенному человеку даже "некому себя в руки отдать!"... Пусть подумают о горькой истине этих слов и о последствиях, к коим приведет эта распущенность, если само общество не проникнется убеждением в необходимости восстановить авторитеты и сознательно повиноваться власти, так же, как это сознала героиня г. Маркевича" (С. 378--379). 4 апреля 1882 г. Маркевич благодарил Щебальского за "блестящую" статью и пересылал ему только что полученное письмо от Леонтьева: "Вы <...> скажете, что я, как заинтересованный в деле, -- в этом случае не судья. Но вот вам при сем препровождаемое письмецо ко мне К. Н. Леонтьева, человека весьма даровитого и вполне компетентного, написавшего для "Москов<ских> Ведомостей" сочувственную заметку о том же Переломе, -- заметку, "пролежавшую недельки две на столе Михаила Никифоровича" и появившуюся поэтому только на днях в газете; -- прочтите, что говорит он, подчеркивая, о вашей статье..." (Письма Б. М. Маркевича к графу А. К. Толстому, П. К. Щебальскому и друг<им>. С. 165).
   С. 154. ...едет в Польшу сражаться за целость Русского Государства... -- Этому посвящены X--XIII главы последней части романа.
   С. 155. "Там ~ управляться с нею..." -- С неточностями цитируется гл. XII четвертой части (Т. 2. С. 551).
   С. 155. "Я нашла третий (исход) ~ в этой твоей Церкви". -- Цитата из гл. XIV той же части (Там же. С. 586). В последних трех предложениях курсив принадлежит Л Окончание же последней фразы выглядит у Маркевича так: "...искать то, чего алчу я в этой, твоей, Церкви". Щебальский в своей рецензии на роман Маркевича намекал, что "княжна Кубенская, а может быть и вся интимная часть Перелома существовали в действительности" (Щебальский П. К. Роман из эпохи освобождения крестьян. С. 376) и что письма княжны "не сочинены г. Маркевичем, а действительно написаны тою, с кого он списал княжну Киру Кубенскую" (Там же. С. 378). Маркевич опровергал это предположение в письме к Щебальскому от 4 апреля 1882 г. (Письма Б. М. Маркевича... С. 167) и в "Письме в редакцию" (МВ. 1882. No 97. 9 апр. С. 4).
   С. 156. ...в одном из неоконченных его сочинений. -- Речь идет о повести Герцена "Долг прежде всего" (1851); ее главный герой, Анатоль Столыгин, знакомится с польским графом Ксаверием, который сводит его с ксендзом, и затем герой обращается в католическую веру. Данный эпизод излагается не в основном тексте незавершенной повести, а в дополняющем ее "Письме автора к г. Вольфзону (Вместо продолжения повести "Долг прежде всего"".
   С. 156. ...подобно сверстнику и товарищу Герцена, известному Печерину... -- Владимір Сергеевич Печерин (1807--1885) -- религиозный мыслитель, поэт, мемуарист; в 1836 г. эмигрировал, в 1840 г. перешел в Католичество и вступил в орден редемптористов, близкий к иезуитам. Он не был "товарищем Герцена", как полагал Л. В России они даже не были знакомы, а встретились в Лондоне в 1853 г., о чем Герцен рассказал в седьмой части "Былого и дум" (Герцен. Т. И. С. 391--403).
   С. 156. Там ему проповедывали ~ а ведь "православное духовенство ~ на всю жизнь в покое". -- Ср. у Герцена: "Когда он воспитывался, тогда еще не было православных славянофилов, ни полицейского православия <...>. Церковь, приложив кисточкой печать дара Духа Святого во время крещения, оставляла человека в покое и сама почивала в тишине" (Герцен. Т. 6. С. 309).
   С. 156. ...печать Дара Духа Святого... -- Эти слова произносятся при совершении таинства миропомазания.
   С. 157. ...слова Никейского Символа: "И во Едину Святую Соборную Апостольскую Церковь"... "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь". -- Приводятся девятый и одиннадцатый члены Никео-Цареградского Символа Веры.
   С. 157. Покойный Климент Зедергольм (которого жизнь я описал в особой книге, довольно многим известной)... -- Речь идет о книге "Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни" (в PB 1879 под названием "Отец Климент"; отд. изд.: Православный немец. Отец Климент Зедергольм. Варшава, 1880; Отец Климент Зедергольм. М., 1882). См.: Т. 6. Кн. 1. С. 253--351. Климент (в міру Константин Карлович (до присоединения к Православной Церкви -- Карл-Г устав-Адольф) Зедергольм; 1830--1878) -- иеромонах, духовный писатель, переводчик; Л. познакомился с ним в августе 1874 г.
   С. 157. ...в бытность свою на Афоне спросил у одного из самых знаменитых Святогорских духовников ~ отца Иеронима: "Отчего в России уменьшается число хороших старцев-руководителей? ~ мало хороших послушников..." -- Иероним (в міру Иван Павлович Соломенцев; 1803--1885), иеросхимонах, духовник афонского Св.-Пантелеймоновского монастыря. На Афоне К. К. Зедергольм побывал вместе со своим сослуживцем по Св. Синоду П. И. Саломоном в 1860 г. во время их служебной поездки "для собирания сведений о состоянии Православных церквей и монастырей на Востоке" (Т. 6. Кн. 2. С. 413).
   С. 157. terre-a-terre -- приземлено (фр.)
   С. 158. ...получил ~ в дар приязни и единомыслия... -- См. преамбулу, с. 733.
   С. 158. ..."Жизнеописание архимандрита Моисея, настоятеля Оптиной Пустыни". -- Речь идет о книге: (Ювеналий (Половцов), архим.) Жизнеописание настоятеля Козельской Введенской Оптиной Пустыни Архимандрита Моисея. М., 1882 (репр. изд. под названием "Житие преподобного схиархимандрита Моисея Путилова: Изд. Введенской Оптиной Пустыни, 1992). В нее вошли материалы, которые собирал о. Климент (Зедергольм), не успевший завершить свою работу (см. Т. 6. Кн. 1. С. 297--298). Перечисляя в письме к Филиппову от 25 июня 1882 г. темы, о которых ему "хочется писать", Л. упомянул книгу о. Ювеналия (Пророки Византизма. С. 222). Моисей (в міру Тимофей Иванович Путилов; 1782--1862) -- настоятель Оптиной пустыни с 1826 г.
   С. 158. ...одним из бывших пострижников и послушников великого Настоятеля, вдобавок человеком ~ принадлежавшим к высшему нашему обществу. -- Автором книги был архимандрит Ювеналий (в міру Иван Андреевич Половцев; 1826--1904). В 1847 г. юноша-дворянин стал послушником Оптиной пустыни, в 1855 г. принял здесь же монашеский постриг; в 1857 -- 1861 гг. был сотрудником Иерусалимской миссии, затем последовательно настоятелем Глинской пустыни (1861--1862), Коренной пустыни (1862), наместником Александро-Невской лавры (1867--1871), после чего до 1884 г. жил на покое в Оптиной пустыни (в этот период и была написана книга об о. Моисее). В 1884 г. о. Ювеналий вновь был призван на служение и сделан наместником Киево-Печерской лавры (до 1892). Затем поставлен во епископа Балахнинского (викарий Нижегородской епархии, до 1893). В 1893--1898 гг. епископ Курский и Белгородский, с 1898 г. -- архиепископ Литовский и Виленский. О. Ювеналий принимал участие в книжных трудах Оптиной пустыни: перевел на русский язык "Лествицу" св. Иоанна Лествичника (1862), творения преп. Петра Дамаскина (1874), был одним из соавторов перевода "Огласительных слов" преп. Феодора Студита (1883). Подписывая своим именем предисловие к жизнеописанию преп. Моисея, о. Ювеналий сделал примечание, начало которого Л. и использовал в комментируемой фразе: "Постриженик и бывший послушник О. Архимандрита Моисея в течение десяти с половиною лет" (Жизнеописание настоятеля Козельской Введенской Оптиной Пустыни Архимандрита Моисея. С. 10).
   С. 158. ...смолоду поселился с двумя-тремя другими отшельниками в едва проходимых Рославльских лесах ~ расти не могло на огороде... -- См. главу II "Пребывание в Рославльских лесах (1811 г.--1821 г.)" (Там же. С. 27--54). Отшельники, с которыми поселился Тимофей Путилов, -- иеросхимонах Афанасий, монахи Досифей и Дорофей. На с. 29 приведены слова преп. Моисея: "...занимались огородом, на котором, впрочем, по неблагоприятно почве, не родилось других овощей, кроме репы".
   С. 158. ...был почти насильно вызван оттуда Духовным Начальством... -- См.: Там же. С. 48--52. Духовное начальство -- епископ Калужский Филарет (Амфитеатров), впоследствии митрополит Киевский, вызвавший о. Моисея в Оптину пустынь для основания скита при ней.
   С. 158. ...Леонид, Макарий, Антоний, Илларион и другие духовные старцы -- Леонид (в міру Лев Данилович Наголкин, в схиме Лев; 1768--1841), иеросхимонах -- старец Оптиной пустыни; Антоний (в міру Александр Иванович Путилов; 1795--1865), схиигумен -- младший брат преп. Моисея Оптинского; в Оптиной пустыни с 1821 г., скитоначальник (с 1825), настоятель Малоярославецкого Николаевского Черноостровского монастыря (1839--1853), с 1853 г. жил на покое в Оптинском скиту. Илларион -- правильно: Иларион; Иларион (в міру Родион Никитич Пономарев; 1805--1873), иеросхимонах -- духовник Оптиной пустыни, скитоначальник (с 1863 г.). Все эти старцы были причислены к лику местночтимых святых в 1996 г., всероссийских -- в 2000 г.
   С. 158. "У нас некому ~ разнесено ветром?" -- Неточная цитата (Маркевич Б. Перелом. Т. 2. С. 555). Курсив принадлежит Л.
   С. 159. ...совлечь с себя "ветхого европейца"... -- парафрастическое переосмысление выражения "совлечь с себя ветхого человека" (ср.: "совлекшись ветхого человека с делами его"; Кол. 3: 9).
   С. 159. ...отрясти "прах прогресса с подошв своих"... -- Парафраз евангельского выражения "отрясите прах от ног ваших" (Мф. 10: 14).
   С. 159. ...хотя бы и насильно сначала для сердца... -- Тема "понуждения" в христианской жизни была у Л. одной из сквозных начиная с "Афонских писем".
   С. 159. "Боже, помоги моему маловерию!..." -- Парафраз евангельского "Верую, Господи, помоги моему неверию" (Мк. 9: 24).
   С. 159. "По милости Твоей научи меня страха Твоего страшиться"... -- Неточная цитата из молитвы по двенадцатой кафизме Псалтыри. Ср.: "...даруй ми, по Твоей благости, Твоя разумети, Твоя мудрствовати, и в Твоих хотениих житии, Твоего страха страшитися <...> яко да по неисповедимой Твоей милости, соблюдеши мое тело и душу, ум же и мысли..."
   С. 159. Разве Граф Габсбургский был малодушен ~ не хотел уже никогда сесть сам на того коня, на котором ехал священник со Святыми Дарами?... -- Л. пересказывает легенду, ставшую основой баллады Шиллера "Граф Габсбургский" (1803), переведенной на русский язык В. А. Жуковским.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru