Товарищество "Печатня С. П. Яковлева". 2-я Рождественская ул., No 7 1903.
УГЛОВЫЕ.
I.
Окраина Петербургской стороны. Утро. Мелочная лавочка въ домѣ Мумухина, весь дворъ котораго заселенъ угловыми жильцами, переполнена покупателями. Все больше женщины съ головами, прикрытыми платками, кацавейками вмѣсто платковъ, накинутыми на голову. Изрѣдка появится мужчина, спрашивающій табаку за три копѣйки, или дѣвочка ниже школьнаго возраста, требующая булавокъ на двѣ копѣйки или что-нибудь въ этомъ рогѣ. Мужчины на работѣ или опохмеляются, дѣти въ городскихъ училищахъ.
Въ лавкѣ холодно, на дверяхъ намерзли ледяныя сосульки, пахнетъ треской, кислой капустой, дряннымъ деревяннымъ масломъ. Лавка освѣщена керосиновыми лампами, хотя уже давно на улицѣ брежжется сѣроватый дневной свѣтъ. Передъ иконой на самомъ видномъ мѣстѣ, между банками съ пастилой въ палочкахъ и съ мятными пряниками, теплится лампада. Подъ лампадой свидѣтельство на мелочной торгъ въ деревянной рамкѣ подъ стекломъ, а около него высятся сахарныя головы въ синей бумагѣ. За прилавкомъ рыжебородый приказчикъ въ замасляномъ картузѣ, въ полушубкѣ и передникѣ. Около него подручные мальчики. И приказчикъ, и мальчики мечутся какъ угорѣлые, отпуская токарь. Стукаютъ мѣдяки, опускаемые въ выручку черезъ щель въ прилавкѣ, звякаютъ вѣсы и въ то-же время громко происходить выкладка на счетахъ. Суетня страшная, а приказчикъ то и дѣло кричитъ на подручныхъ мальчишекъ:
-- Порасторопнѣй, порасторопнѣй, ироды! Въ носу не ковырять! Отпускайте покупателей!
Молодая еще, но сильно испитая женщина съ подбитымъ глазомъ, выглядывающимъ изъ-подъ платка, ставить на прилавокъ глиняную чашку и дѣлаетъ заказъ:
-- На пятакъ студня, на копѣйку польешь его уксусомъ и постнымъ масломъ и на четыре хлѣба.
-- Сегодня на деньги, Марья Потаповна,-- дѣлаетъ замѣчаніе приказчикъ.
-- Да знаю, знаю ужъ я. Вотъ гривенникъ,-- отвѣчаетъ женщина.
-- А когда-же должокъ-то по заборной книжкѣ?
-- Да скоро. Вотъ ужъ дрова дармовыя раздавать начали, такъ, я тебѣ свою порцію. На что мнѣ теперь дрова? Я въ углу съ лѣта живу.
-- У Кружалкиной?
-- У ней. Она-же отъ меня и квартиру приняла. Вѣдь изъ-за того-же я и прошеніе о дровахъ подала, что лѣтось квартиру держала и въ старомъ спискѣ я нахожусь, что въ прошломъ году дрова получала.
-- Дама-воронъ. Я про Кружалкину. Не выпуститъ она твоихъ дровъ. Вѣдь, поди, и ей за уголъ должна.
-- Должна малость. Да что-жъ изъ этого? Я ей изъ рождественскихъ приходскихъ уплачу. Я въ приходское попечительство подавала о бѣдности. На Пасху на дѣтей два рубля получила. Ахъ, да... Дай еще трески соленой на двѣ копѣйки. Самъ придетъ, такъ ему мерзавчикъ подзакусить надо.
-- Какой самъ? Вѣдь вашъ самъ на казенныхъ хлѣбахъ сидитъ? -- спрашиваетъ лавочникъ, отпуская товаръ и опять кричитъ на мальчишекъ: -- Поживѣй, поживѣй, щенята! Не зѣвать!
Женщина улыбается.
-- Хватилъ тоже! Ужъ у меня съ Покрова новый,-- даетъ она отвѣтъ.
-- Полъ-стеариновой свѣчки можно? Мнѣ воротнички и манишки гладить, а подмазать утюга нечѣмъ.
-- Да за четыре копѣйки есть свѣчка семерикъ. Возьмите цѣльную.
Женщина съ подбитымъ глазомъ, получивъ покупки, не отходитъ отъ прилавка.
-- Ты говоришь, охота...-- продолжаетъ она разговоръ.-- Вѣдь женщина я тоже... Ты-то вѣдь самъ каждый годъ ѣздишь къ своей въ деревню.
-- У насъ законница на каменномъ фундаментѣ. Она мой домъ бережетъ.
-- Ну, не въ Питерѣ законы-то разбирать. Здѣсь на каждомъ шагу соблазнъ. Что своего стараго забыла, то вѣдь какъ онъ меня утюжилъ-то!
-- Однако, и этотъ тоже охулки на, руку не дастъ. Вонъ око-то какъ разукрасилъ!-- замѣчаетъ лавочнику кивая на глазъ покупательницы.
-- Ну, все-таки поменьше, какъ возможно! Ахъ, да... Соли на копѣйку. Только ты повѣрь въ долгъ. Больше денегъ нѣтъ.
-- Марья Потаповна, и такъ за вами тамъ больше двухъ рублей. Тебѣ чего, дѣвочка? Гвоздей обойныхъ? Отпустить гвоздей обойныхъ! Никешка! Чего ты глаза-то рачьи выпустилъ? Вотъ гвоздей обойныхъ и капусты кислой спрашиваютъ! Вамъ хлѣба шесть фунтовъ? Сейчасъ.
Женщина съ подбитымъ глазомъ не отходитъ отъ прилавка.
-- Кузьма Тимофѣичъ...-- говорить она лавочнику.-- Отпустите фунтъ соли-то до завтра. Фунтъ соли и махорки на три -- такъ оно и будетъ пятачокъ.
-- Сегодня на деньги, завтра въ долгъ. Изволь.
-- Кузьма Тимофѣичъ, у меня сынишка нынче изрядно достаетъ. Онъ счастьемъ на Пантелеймоновскомъ мосту торгуетъ, по вечерамъ торгуетъ и все ужъ три гривенника ночью принесетъ. Билетики такіе есть... счастье... Ну, жалостливые господа и даютъ ребенку.
-- Скажи, какая богачка! Ну, а все-таки сегодня за деньги, а завтра въ долгъ.
-- Богачка или не богачка, а коли-бы мой новый собственный-то не отнималъ у него на вино, то всегда-бы я была при деньгахъ. Мальченкѣ иные господа и пятіалтынничекъ сунуть.
-- Такъ ты самого-то по шеѣ.
-- Эка штука! Онъ такую сдачу дастъ, что и сюда за студнемъ не придешь. Отпусти на пятачокъ-то товару до завтра.
-- Пожалуйте хлѣба шесть фунтовъ. А вамъ что? Сахару? На сколько сахару?
-- Сахару полфунта и кофею четверть фунта, да цикорію на пятачокъ,-- отвѣчаетъ дѣвочка изъ-подъ ватной кацавейки, которой прикрыта голова.
-- Ты чья?-- спрашиваетъ лавочникъ.
-- Аграфены Кондратьевой, изъ двадцатаго номера.
-- А прислала мамка денегъ?
-- Прислала.
-- Клади прежде на прилавокъ. Ты фунтъ ситнаго стащила, не заплативъ денегъ, когда у насъ много было покупателей.
-- Нѣтъ, дяденька, это не я. Это Сонька Картузова изъ восьмого номера. Она даже потомъ похвалялась.
-- Клади клади. Сахаръ -- девять, кофе -- девятнадцать, цикорій... Клади двадцать четыре копѣйки,-- говоритъ лавочникъ, позвякавъ на счетахъ. Народъ тоже! Отъ земли не видать, а какіе шустрые:
Дѣвочка выкладываетъ на прилавокъ мѣдныя деньги.
-- Кузьма Тимофѣичъ, отпусти мнѣ хоть для самого-то махорки,-- упрашиваетъ лавочника женщина съ подбитымъ глазомъ.
-- Сегодня на деньги, завтра въ долгъ. И трески самому, и махорки самому. Да что онъ у тебя за неимущій такой? Ахъ, ты содержанка-горе!
-- Безъ мѣста онъ. Все ищетъ. Ходилъ складывать дрова -- говоритъ: "трудно да и мало платятъ". Не можетъ онъ на черную-то работу.
-- Все господа аристократы.
-- Да ужъ само собой каждый ищетъ себѣ полегче. "Я-бы, говоритъ, куда-нибудь въ швейцары или въ сторожа двери отворять".
-- И на чай получать? Такъ. Уходи, уходи, коли денегъ нѣтъ. Почтенная! Вы что тамъ по кадкамъ шарите? Это не учтиво. Иди сюда! Что тебѣ?-- кричитъ лавочникъ женщинѣ въ красномъ платкѣ.
-- Гдѣ-же шарю-то? И не думала,-- отвѣчаетъ она, подходя къ прилавку.
-- Сейчасъ груздь съѣла. Будто я не видалъ! Чего тебѣ?
-- Вотъ бутылка. Фунтъ подсолнечнаго масла, два соленыхъ огурца и трески на пятачокъ.
-- Я за груздь, какъ хочешь, копѣйку считать буду.
-- А какую тебѣ надо? Здѣсь Марьевъ-то этихъ самихъ хоть отбавляй.
-- Марью Потаповну. Да вонъ она... Ты чего тутъ зря топчешься, безпутная? Иди домой!...-- говорить дѣтина, увидавъ женщину съ подбитымъ глазомъ, стоявшую около прилавка.
Та тотчасъ-же оробѣла.
-- Да вѣдь тебѣ-же на обѣдъ студню покупаю. Вотъ ситнаго взяла,-- отвѣчала она, подходя къ нему.
-- Обязана дома быть. На квартиру тебѣ повѣстка пришла, что по прошенію твоему на бѣдность вышли тебѣ дрова. Возьми вотъ повѣстку и иди получать билетъ на дрова, а затѣмъ съ билетомъ маршъ на дровяной дворъ!-- командуетъ дѣтина.-- Ищу, ищу бабу по двору у сосѣдей, думаю, что въ трактиръ за кипяткомъ ушла -- я въ трактиръ. А она, изволите видѣть, въ лавочкѣ бобы разводитъ!-- прибавляетъ онъ.
-- Да вѣдь надо-же поѣсть чего-нибудь купить. Чего раскричался-то!
-- Ну, ну, ну... Не разговаривай! Живо!.. Селедку мнѣ купила?
-- А на какіе шиши, спрашивается? Вѣдь въ долгъ больше не даютъ. Вотъ отдамъ я дрова лавочнику за долгъ, тогда можно и селедками баловаться. Кузьма Тимофѣичъ! Дрова-то ужъ мнѣ обозначились,-- обратилась она къ лавочнику. Вотъ я вамъ ихъ за долгъ и отдамъ. Мнѣ зачѣмъ они? Я въ углу живу.
-- Стой! -- схватилъ ее за руку бѣлокурый дѣтина.-- Дрова твои я не выпущу. Я ихъ нашему портерщику обѣщалъ.
-- Нѣтъ. Михайло Никитичъ, нѣтъ,-- испуганно заговорила женщина съ подбитымъ глазомъ.-- Ихъ надо Кузьмѣ Тимофѣичу. Вѣдь это за харчи пойдетъ. Суди самъ, вѣдь ты требуешь и селедки, надо тебя и кофеемъ напоить.
-- Выходи на улицу, выходи. Сейчасъ за билетомъ на дрова ты пойдешь, а чашку съ ѣдой мнѣ передашь. Я дома буду.
И бѣлокурый дѣтина вытолкалъ Марью за дверь.
Они очутились на, улицѣ..
-- Отдай, Михайлушка, дрова-то лавочнику, будь умный,-- упрашивала Марья своего сожителя Михайлу.-- Отдай. Тогда онъ опять начнетъ въ долгъ вѣрить, и ты сегодня съ селедкой будешь.
-- Да развѣ ужъ половину изъ того, что ты получишь. А другую половину портерщику. Я ему обѣщалъ. Онъ человѣкъ тоже нужный.
-- Ну вотъ, спасибо, ну, вотъ хорошо. Люблю я, Мишенььа, когда ты сговорчивый...-- говорила Марья.
-- Сговорчивый. Учить вашу сестру надо. Ну, вотъ тебѣ повѣстка и иди за дровами.
-- Позволь. Какъ-же я пойду неодѣвшись-то? Вѣдь холодно въ одномъ платкѣ. Надо будетъ зайти домой и кацавейку надѣть.
-- Ну, такъ живо, живо. Не топчись!-- говорилъ Михайло, провожая Марью.-- По скольку дровъ-то выдаютъ?
-- По полусажени. Меня вѣдь, Мишенька, за квартирную хозяйку сочли, а знали-бы, что я въ углу живу у хозяйки, такъ и совсѣмъ не выдали-бы дровъ. И когда я прошеніе подавала, то написала, что я вдова съ тремя малолѣтними дѣтьми. Ну, что-жъ, вѣдь лѣтось я была хозяйка и держала квартиру,-- разсказывала Марья, свернувъ въ ворота и идя по двору.
-- Ужасно много ты любишь разговаривать! -- пробормоталъ идущій за ней слѣдомъ Михайло.-- А ты дѣло дѣлай, старайся больше въ разныхъ мѣстахъ добыть, а разговаривай поменьше.-- Теперь передъ Рождествомъ вездѣ раздавать будутъ и разное раздавать -- вотъ ты и подавай прошенія.
-- Да я ужъ и такъ подала въ приходское общество. Въ прошломъ году я два рубля получила.
-- Что общество? Ты въ разныя мѣста подавай. Два рубля. Велики-ли это деньги два рубля!
-- Да вѣдь изъ-за того два рубля выдали, что у меня одинъ парнишка на рукахъ, а было-бы трое, четверо дѣтей, такъ больше-бы выдали.
-- Надо у Охлябиной Матрены спросить. Она подавать-то горазда разныя прошенія,-- говорилъ Михайло, поднимаясь вмѣстѣ съ Марьей по вонючей лѣстницѣ въ третій этажъ.-- Теперь есть такія общества, что и сапоги ребятишкамъ выдаютъ, и пальты. Вотъ на Васютку ты и проси. А я тебѣ прошеніе напишу.
-- Такъ вѣдь это Васюткѣ. А тебѣ-то какая польза?
-- Дурища. Да вѣдь сапоги-то продать можно.
Она вошла въ кухню квартиры. Со свѣжаго воздуха на нихъ пахнуло всевозможными запахами. Пахло пригорѣлымъ, пролитымъ на плиту, жиромъ, пахло жаренымъ кофе, пахло онучами, грязными валенками, повѣшенными надъ плитой для просушки, пахло ворванью отъ новыхъ сапогъ, пахло махоркой. На плитѣ дымились двѣ сковороды. Хозяйка квартирная вдова, Анна Кружалкина, жарили въ салѣ картофель на одной сковородѣ, а на другой -- кофе. Увидавъ Марью, она сцѣпилась съ ней:
-- А ты хороша жилица, Марья Потаповна! -- вскричала она.-- Не жилица ты, а каторжница, мошенница и даже еще хуже! Чего ты на дрова-то прошеніе подавала? Зачѣмъ? Съ какой стати? Что-бы мнѣ ногу подставить, что-ли? Вѣдь ты на мой номеръ квартиры подавала прошеніе, подлая? Тебѣ повѣстка пришла, тебѣ дали дрова, а мнѣ теперь черезъ это самое не дадутъ.
-- Врешь. Всего только на одно прошеніе въ каждую квартиру дрова выдаютъ. Или ты хозяйка, или я... Выдали тебѣ,-- не выдадутъ мнѣ. А я тоже подавала и теперь буду при пиковомъ интересѣ. Углятницы только хозяйкамъ дорогу портятъ! Чѣмъ-бы уважать да почитать хозяекъ, онѣ имъ ногу подставляютъ. Ладно! Выѣзжай, коли такъ, изъ угла. Да чтобы и хахаля твоего здѣсь духу не было. Слышишь?
-- Да вѣдь я у твоей халды что-нибудь изъ вещей за ейный долгъ удержу.
-- Ну, это еще мы посмотримъ! Одѣвайся, Марья, и бѣги за дровами. Ступай. Нечего ей отвѣчать. Я отъ ней и одинъ отругаюсь,-- сказалъ Марьѣ Михайло, видя, что та тоже хотѣла что-то возразить.
Марья накинула на себя кацавейку и выбѣжала изъ квартиры.
III.
Перебранка о дровахъ продолжалась. Квартирная хозяйка, вдова крестьянина Кружалкина, "настоящая вдова", какъ она себя называла въ отличіе отъ тѣхъ вдовъ, которыя у ней жили въ углахъ подъ кулакомъ друга милаго, ругала Михайлу и пьяницей, и лѣнтяемъ, и лежебокомъ. Михайло въ свою очередь выливалъ потокъ упрековъ и брани. На сторону квартирной хозяйки стали и ея жилицы и тоже порицали Марью за обманное полученіе дровъ, и въ особенности отличалась Матрена Охлябина, славившаяся разными срывками съ благотворительныхъ обществъ и отдѣльныхъ лицъ, мать четверыхъ дѣтей, двоихъ изъ коихъ она успѣла уже пристроить въ пріюты, а на двоихъ то и дѣло получающая разныя милости въ видѣ сапогъ, одежды, калошъ, валенокъ, и т. п.
-- Ну, а ты-то чего, Анна Сергѣвна, пѣтушишься! Ты-то чего? -- крикнулъ на Охлябину Михаило.-- Сама-то ты правильная, что-ли? За правильное житье милости-то съ благодѣтелей получаешь, что-ли? Ужъ кто-бы говорилъ, да не ты. Вся ты на обманѣ.
-- Я на обманѣ? Я? А ты докажи! Что я обманно получаю? -- взвизгнула Охляблина и подбоченилась.
-- Да нечего и доказывать. Кто себя въ прошеніяхъ вдовой называетъ? Ты. А какая такая ты вдова? Кто вѣнчалъ? Когда? Вѣнчалъ, можетъ статься, лѣшій вокругъ ели, а черти пѣли, такъ это, братъ, не считается.
-- Ахъ, это-то? Такъ это нешто я? Это писарь. А сама я неграмотная.
-- Врешь! Сама ты неграмотная, а вѣдь языкъ-то твой. Я слышалъ, какъ ты ему сказывала: вдова крестьянка такая-то. И хоть-бы взять дѣтей...-- доказывалъ Михайло.-- Ты теперь вездѣ пишешь въ прошеніяхъ: "обремененная четырьмя младенцами"... Гдѣ у тебя четыре? Гдѣ? Вѣдь ужъ двое пристроены... А ты все по старому счету, да по старому...
-- Врешь! У меня два племянника отъ сестры есть. Я имъ помогаю. Одинъ въ деревнѣ, а другой въ ученьи у сапожника. Онъ въ ученьи безъ одежи. Я на него бѣльишко стираю. Нынче рубашенку ситцевую дала, штанишки изъ спорка стараго перешила. Отъ себя урываю да ему даю. Нѣтъ, ужъ ежели по закону-то считать, то мнѣ нужно въ прошеніяхъ обозначеніе дѣлать, что шестерыхъ дѣтей, а вовсе не четверыхъ. Племянники мои крестники мнѣ. Да... И тому-то, что въ деревнѣ у родныхъ, проживаетъ, я нѣтъ, нѣтъ да и пошлю какую ни на есть тряпку на рубашенку.
-- Ну, брось... Не стоить разговаривать,-- остановилъ ее Михаила.-- Умная ты женщина для себя, такъ нечего тебѣ и другихъ попрекать за то, что онѣ для себя стараются. Дрова городскія и выдаются о , чтобъ бѣдныхъ людей обогрѣвать.
Но тутъ изъ кухни выставила голову Кружалкина и воскликнула:
-- А твоя подстега Машка кого будетъ обогрѣвать? Кого? Ну-ка, скажи! Мелочного лавочника? Такъ больно густо это для него, толстопузаго.
-- Брысь! -- крикнулъ на хозяйку Михайла и показалъ кулакъ,.
Къ полудню привезли дрова. Съ дровами явилась и Марья. Она вошла ропщущая.
-- Ну, ужъ и дрова! Только слава, что дрова! Однѣ палки да и тѣ сырыя,-- говорила она.-- Выдаютъ по полусажени, а нешто это полсажени? Доброй восьмушки нѣтъ, а то и больше. Ужъ я ругалась-ругалась на дровяномъ дворѣ, чтобы прибавили -- ни съ мѣста. Дровяникъ мошенникъ.
-- Ну, даровому коню въ зубы не смотрятъ,-- снисходительно сказалъ ей Михаила.-- Сдала половину лавочнику?
-- Сдала. За восемь гривенъ взялъ. Вотъ тебѣ и селедка... Вотъ тебѣ и гривенникъ на пузырекъ. Гривенникъ деньгами у него, у подлеца, вымаклачила тебѣ на пузырекъ. Можешь опохмелиться.
Марья подала Мюайлѣ селедку, завернутую въ сѣрую бумагу, и два мѣдныхъ пятака.
-- Вотъ за это спасибо. Ай да Машка! Молодецъ!-- похвалилъ ее Михайло.-- Слышь...-- шепнулъ онъ Марьѣ.-- Я думаю, половину-то дровъ не отдать-ли Кружалкиной за полтину серебра въ уплату за уголъ? Все-таки хозяйка. Ну, ее къ лѣшему!
-- Ну, конечно, отдадимъ,-- согласилась Марья.-- Что тебѣ портерщикъ? А тутъ только свары, да дрязги.
Марья пошла пошептаться съ Кружалкиной, и та согласилась, но все-таки выторговала себѣ гривенникъ, принявъ четверть сажени дровъ за сорокъ копѣекъ.
Михайло, между тѣмъ, сбѣгалъ за водкой въ казенку, и они принялись обѣдать.
-- Пиши сегодня прошеніе о сапогахъ-то для Васютки,-- сказалъ Марьѣ Михайло.-- Я вотъ высплюсь послѣ обѣда, такъ напишу тебѣ.
-- Да хорошо, хорошо,-- говорила Марья, радуясь, что Михайло въ благодушномъ состояніи и не ругаетъ ее.-- А ужъ писать на сапоги для мальчика, такъ написать и о себѣ прошеніе въ Думу. Тамъ передъ праздниками, кромѣ дровъ, даютъ и на уголъ бѣднымъ людямъ, уплачиваютъ и въ мелочную лавочку, кто задолжавши. Надо только у Охлябихи спросить, какъ это дѣлается.
-- Сейчасъ я съ ней поругался насчетъ дровъ,-- сообщилъ Михайло,-- Ну, да ладно.., Какъ-нибудь рюмочкой задобримъ. Здѣсь въ посудинѣ малость осталось. Анна Сергѣевна!-- крикнулъ онъ сосѣдкѣ Охлябиной, и когда та пришла, сказалъ ей, наливая рюмку.-- На-ка, выкушай остатки. Говоритъ, остатки сладки, а у насъ дѣло къ тебѣ есть. Какъ, умница, писать насчетъ сапоговъ-то? Хочетъ она вотъ для Васютки.
-- Да очень просто. Общество такое есть. Сейчасъ я дамъ писулечку... У меня записано,-- отвѣчала Охлябиха, выпила налитую ей рюмку водки, поблагодарила и отерла губы рукавомъ.-- Потомъ пріѣдетъ барыня или баринъ... Спросятъ, какъ и что... Прямо говорите, что вдова, трое дѣтей... "Ушли, молъ, они въ училище или за щепными на постройку". Паспорта не спрашиваютъ. Ну, и готова карета. Выдадутъ записку въ лавку, чтобъ дали сапоги... Васютка сходитъ, примѣритъ, возьметъ -- вотъ и вся недолга.
Охлябиха сходила къ себѣ въ сундукъ и принесла замасленную записку, на которой былъ написанъ титулъ общества, выдающаго бѣднымъ сапоги и одежду.
-- Ну, спасибо, милая, спасибо тебѣ,-- поблагодарилъ ее Михайло и прибавилъ: -- Вотъ ты за дрова-то ругалась, а сама на дровяныя деньги винцомъ попользовалась. Видишь, какъ хорошо. Да и еще тебя попотчуемъ, когда сапоги получимъ.
Охлябиха присѣла на стоявшій около кровати Марьи деревянный красный сундукъ и благодушно стала разсказывать, какъ хорошо о бѣдности публиковаться въ газетахъ., что молъ, такъ и такъ, бѣдная вдова съ четырьмя малолѣтними дѣтьми, страдающая ревматизмомъ.
-- Ужъ лучше этого, дѣвушка, и не бываетъ. Особливо ежели передъ праздниками,-- повѣствовала она.-- Я видѣла, когда одну бабеночку опубликовали. Со всѣхъ сторонъ ей посыпалось. И жаренымъ, и паренымъ посыпалось. И деньгами, и вещами. Вотъ ужъ тутъ никакихъ прошеніевъ не надо. Лучше всякихъ прошеніевъ. И конфеты, и игрушки дѣтямъ... Право слово... Однихъ леденцовъ столько нанесли ей, что потомъ всѣ сосѣди ейныя недѣлю цѣлую чай пили съ леденцами вмѣсто сахару. Хорошая это вещь, но только трудно добиться этого... Ужъ я какъ старалась, какъ старалась -- и ничего не могу. Главная статья, что у меня писаки-то газетнаго знакомаго нѣтъ. Вотъ бѣда... А такъ подавала я прошеніе въ газеты, во многія газеты прошенія подавала, деньги на прошенія потратила, а толку никакого. Не печатаюсь да и что ты хочешь!
Михайло задумался.
-- Знавалъ я одного писателя... Въ угловой трактиръ онъ ходилъ, въ нашъ трактиръ,-- припоминалъ Михайло.-- Вотъ развѣ его розыскать и попросить? Но гдѣ его розыщешь?
Онъ поѣлъ, свернулъ изъ остатка табаку и бумаги такъ называемую "собачью ножку", закурилъ и завалился на койку отдыхать.
Марья стала вязать чулокъ.
-- Чего ты на работу-то сегодня не пошелъ?-- спрашивала она Михайлу.-- Вѣдь звали тебя на сломку дома.
-- Ахъ, не по мнѣ эта работа! -- отвѣчалъ Михайло.-- Нѣтъ у меня ни кожаныхъ рукавицъ, ничего нѣтъ. А такъ руки мерзнутъ. Да рукавицы можно-бы и достать, а работа-то не по мнѣ. Ну, что надсажаться? А вотъ если выйдетъ куда мѣсто въ швейцары -- это я съ удовольствіемъ. Это я могу.
-- Далось тебѣ это: въ швейцары!
-- А что-же? Не трудная должность, хорошая должность.
Михайло сталъ засыпать.
IV.
Послѣ двухъ часовъ дня явился изъ городского училища Васютка, сынъ Марьи, торговецъ счастьемъ на мостахъ. Это былъ тщедушный, захудалый мальчикъ лѣтъ двадцати, бѣлокурый, малокровный, съ красными золотушными слезящимися глазами. Одѣтъ онъ былъ плохо, въ потертое пальто съ короткими рукавами и рваную шапку съ большой головы.
-- Мамка, я ѣсть хочу...-- проговорилъ онъ, даже не поздоровавшись съ матерью.
-- Дуракъ, да отчего-жъ ты не купилъ себѣ чего-нибудь въ лавочкѣ. Вѣдь я оставила тебѣ вчера отъ продажи твоего счастья гривенникъ. Да поди, ты самъ еще сколько-нибудь утаилъ,-- равнодушно отвѣчала Марья, катая на скалкѣ на столѣ ручнымъ валькомъ грубое бѣлье и производя въ квартирѣ грохотъ.-- Что-жъ я тебѣ, дураку, теперь дамъ? У меня ничего нѣтъ. Да и денегъ нѣтъ. Куда-же ты дѣвалъ гривенникъ? Вѣдь подзакусить въ школѣ тебѣ даютъ. Я выпросила тебѣ дармовые завтраки у учительницы.
-- Мамка, похлебать-бы чего...
Мальчикъ сдѣлалъ просительную гримасу и утеръ красной отъ холода рукой мокрый, тоже красный носъ.
-- Похлебать... Вишь ты, какой! Я сама сегодня не хлебала. Возьми вонъ, тамъ на подоконникѣ горбушка полубѣлаго осталась.
-- Да я не сплю...-- откликнулся съ койки Михайло, потягиваясь.-- Гдѣ тутъ спать, коли ты валькомъ возишь! Мертваго разбудить можно.
-- Ну, вотъ погрызешь хлѣбца, такъ и бѣги въ трактиръ за кипяткомъ для чаю,-- сказала сыну Марья.-- Копѣйку я дамъ. Но куда ты вчерашній гривенникъ свой дѣвалъ?-- допытывалась она.
Мальчикъ молчалъ и жевалъ хлѣбъ.
Поднялся Михаила и сѣлъ на койку.
-- Куда ты гривенникъ дѣвалъ, пострѣленокъ? Отвѣчай, коли мать тебя спрашиваетъ!-- строго и заспаннымъ голосомъ повторилъ онъ вопросъ, обращенный къ Васюткѣ.
Васютка огрызнулся.
-- А тебѣ какое дѣло! Что ты за указчикъ? -- сказалъ онъ.
-- А! Ты еще грубить? А хочешь тряску? Хочешь, я выволочку съ поволочкой тебѣ задамъ?
-- Не смѣешь!
-- Я не смѣю? А вотъ я тебѣ покажу, поросенку!..
Михайло поднялся съ койки, выпрямился во весь ростъ и двинулся на Васютку.
-- Ай, дерется! Михайло дерется!-- завизжалъ Васютка и перебѣжалъ въ другой конецъ комнаты.
-- Оставь! -- остановила его Марья, протянувъ валекъ.
-- Чего оставь? Какъ ты смѣешь мнѣ препятствовать!-- закричалъ Михайло и вышибъ, изъ рукъ Марьи валекъ.
-- Мой сынъ, а не твой.
-- Такъ зачѣмъ-же онъ грубить? Сейчасъ допытай его, куда онъ гривенникъ дѣвалъ, а нѣтъ, я тебѣ и второй глазъ подправлю. Ну? Что тебѣ этотъ кулакъ приказываетъ?
Михаила поднесъ къ носу Марьи кулакъ. Та суетилась.
-- Только ссоры да дрязги изъ-за тебя, чертенка...-- слезливо обратилась она къ Васюткѣ.-- Куда ты, дьяволенокъ, дѣвалъ гривенникъ? У тебя и отъ третьяго дня долженъ оставаться еще пятіалтынный. На пряникахъ и на леденцахъ проѣлъ? Сказывай, куда дѣлъ?
Васютка плакалъ.
-- Куда... Я двугривенный на звѣзду спряталъ,-- слезливо говорилъ онъ.
-- На какую звѣзду, дьяволенокъ?-- допытывался Михайло.
-- Тебѣ не буду говорить. Скажу только мамкѣ. Что ты мнѣ? Ни кумъ, ни брать, ни сватъ. Только деньги отъ насъ отбираешь,-- пробормоталъ сердито и сквозь слезы Васютка и перебѣжалъ еще въ болѣе дальній уголъ отъ Михаилы.
-- Какова анаѳема треклятая! -- заоралъ Михайло.-- Нѣтъ, ужъ какъ ты хочешь, а я его оттаскаю.
Онъ ринулся къ Васюткѣ. Тотъ завизжалъ еще громче и полѣзъ подъ кровать. Михайло нагнулся и сталъ тащить его за ногу. Марья подскочила къ Михаилѣ.
-- Побей лучше меня, а его не трогай. Лучше меня,-- говорила она, держа Михаилу за руку.
-- На вотъ, волчья снѣдь, коли напрашиваешься! Получай!-- крикнулъ Михайло и такъ пихнулъ кулакомъ Марью въ подбородокъ, что та навзничь опрокинулась на койку.
-- Убилъ! Убилъ, мерзавецъ! Ни за что убилъ!
Изъ другой комнаты выскочили жильцы и жилицы. Бородатый портной, въ оловянныхъ очкахъ, съ ремешкомъ на головѣ, и съ нитками на ухѣ, въ жилеткѣ и опоркахъ на босую ногу, говорилъ, стоя въ удивленіи:
-- И что это у васъ за манера, что даже трезвые деретесь. Ну, пьяные, такъ оно понятно, а то трезвые...
-- Только изъ-за этого она и должна Бога благодарить, что я трезвый. А будь пьяный, я ее изувѣчилъ-бы, халду несчастную! -- угрожающе произносилъ Михайло и показывалъ Марьѣ кулакъ.
-- Да вотъ изъ-за мальченка...-- слезливо объясняла Марья жильцамъ и поправляла растрепанные волосы.-- Онъ, Михайло, отца разыгрываетъ, а мальченка не хочетъ покориться,
-- И не покорюсь. Какой онъ мнѣ отецъ! Онъ лѣшій, домовой, чортъ, даже хуже!-- отвѣчалъ Васютка, продолжая плакать.
-- Поговори еще у меня, такъ я тебѣ подъ хмельную руку вшивицу-то всю выщиплю! -- грозилъ Васюткѣ Михайло и, обратясь къ Марьѣ, сказалъ:-- А все-таки ты должна допытаться, куда щенокъ гривенникъ пѣвалъ. А то -- попомни...
Марья покорилась и стала задавать сыну вопросы:
-- Куда ты гривенникъ дѣлъ, глупый мальчикъ?
-- Говорю, что на звѣзду припряталъ,-- отвѣчалъ Васютка.
-- На какую звѣзду?
-- А вотъ, чтобъ на Рождество христославить.
-- Христославить?
-- Да... Съ нашими мальчиками изъ училища... Со звѣздой... Звѣзда такая бумажная, изъ цвѣтной и золотой бумаги... Надо склеить... Бумаги купить. Наши мальчики покажутъ... Они говорятъ, что хорошо можно собрать... По три копѣйки и по пятакамъ даютъ...
-- Стало быть, деньги собирать будешь?-- спросилъ Михайло, и хмурое, строгое лицо его прояснилось.
-- А то какъ-же... Само собой...-- отвѣчалъ Васютка.-- Тутъ больше, чѣмъ на мосту счастьемъ собрать можно. Деньги даютъ... Гостинцы даютъ.
-- Ну, насчетъ гостинцевъ-то ты оставь. Это только себѣ въ брюхо. А ты матери помогать долженъ,-- наставительно замѣтилъ Михайло.
-- Матери! Да вѣдь ты отнимешь у матери-то,-- вырвалось у Васютки.
-- Охъ-охъ!-- погрозилъ ему Михайло.-- А то вѣдь я и сызнова начну. Ну, посылай его въ трактиръ заваривать чай. Вотъ копѣйка...-- обратился онъ къ Марьѣ и выкинулъ на столъ мѣдную монету.
V.
Былъ декабрь. Стемнѣло рано. Угловые жильцы Анны Кружалкиной стали препираться между собой, кому лампу зажигать. Отъ хозяйки освѣщеніе полагалось только въ кухнѣ, гдѣ она сама жила, да въ корридорѣ, раздѣлявшемъ три комнаты съ жильцами, горѣла маленькая жестяная лампочка. Въ комнатахъ угловые жильцы освѣщались своимъ огнемъ, когда кому понадобится, но сегодня, въ комнатѣ, гдѣ жили Марья и Михайло, никто не зажигалъ огня, отговариваясь неимѣніемъ денегъ на керосинъ. Поденщикъ-метельщикъ съ конно-желѣзной дороги Аввакумъ Ивановъ, какъ пришелъ домой съ работы, такъ и завалился спать на койку. Лежала на своей кровати и безмѣстная кухарка Аѳанасьевна съ закрытыми глазами и сопя носомъ. Сегодня она была сыта до-отвалу. Она ходила въ гости къ знакомой кухаркѣ, живущей на хорошемъ мѣстѣ, поѣла тамъ до-отвалу, напилась кофе до полнаго переполненія желудка и вернулась домой съ краюхой пирога съ рисомъ. Слесарь Анисимовъ съ утра былъ пьянъ и опохмелялся, подъ вечеръ сходилъ въ баню выпаривать хмель и теперь лежалъ въ изнеможеніи.
Пришлось зажигать лампу Марьѣ. Пользуясь теперь нѣкоторымъ кредитомъ въ лавочкѣ, вслѣдствіе произведенной уплаты стараго долга дровами, она сходила въ лавку за керосиномъ и бумагой для прошенія о сапогахъ на Васютку, зажгла маленькую жестяную лампочку, и Михайло принялся писать ей прошеніе. Михайло сердился и выговаривалъ безмѣстной кухаркѣ:
-- Ладно, Аѳанасьевна... Ты это попомни... Не хочешь по товарищецки жить съ сосѣдями, и мы тебя тоже припечемъ насчетъ лампы... Сегодня ужъ, какъ ни считай, твоя очередь зажигать огонь, а ты упрямишься. Мы три дня подъ-рядъ васъ освѣщаемъ лампой.
-- Ну, на что мнѣ лампа, коли я сегодня вся раскисла? Самъ посуди,-- откликнулась старуха Аѳанасьевна.
-- А на что намъ была вчера лампа, но мы жгли-же,-- сказала ей Марья.-- А ты подсѣла и иглой что-то ковыряла. И хоть не было-бы у тебя денегъ, а то сама-же хвасталась, что съ послѣдняго мѣста восемнадцать рублей прикопила.
-- Ну, да... Восемнадцать прикопила, а полтора мѣсяца на покоѣ безъ мѣста живу. Много-ли осталось-то? Разочти.
-- Чего разсчитывать! Тебѣ харчъ ничего не стоитъ. Ты каждый день по знакомымъ кухаркамъ ѣшь.
-- Толкуй! Чужіе-то куски въ чужомъ брюхѣ легко считать!
При писаніи прошенія опять позвали на совѣтъ Матрену Охлябину, какъ великую искусницу получать отъ благодѣтелей и благотворительныхъ обществъ разныя блага земныя. Матренѣ это нѣсколько польстило, и она скромно отвѣчала:
-- Да что я вамъ посовѣтую, коли я женщина безграмотная. Вѣдь вотъ оттого-то и надо, чтобы эти прошенія настоящій писарь писалъ. Ужъ тотъ человѣкъ понимающій и отлично знаетъ, что и какъ, и гдѣ какое жалостное слово надо припустить.
На это Марья отвѣчала:
-- Зачѣмъ-же писарю деньги платить, коли у меня есть свой собственный грамотный.
-- А затѣмъ, чтобы въ точку настоящую попасть, чтобъ жалостнѣе выходило. Твой хоть и грамотный человѣкъ, а этой точки не знаетъ, а тотъ знаетъ чудесно,-- стояла на своемъ Охлябиха.
-- Настрочимъ какъ-нибудь,-- подмигнулъ Михайло.-- А пятіалтынный, что писарю дать, на вино останется. Тебя-же угостимъ.
Охлябиха удовлетворилась послѣднимъ предположеніемъ и повѣствовала такъ:
-- У меня пишутъ всегда такимъ манеромъ: будучи обременена многочисленнымъ семействомъ и имѣя на рукахъ четырехъ малолѣтнихъ дѣтей, не имѣя родныхъ и не получая ни откуда помощи... Вотъ какъ у меня всегда пишется. Но вѣдь у тебя какое-же многочисленное семейство? Всего только одинъ сынишка Васька.
-- Ну, это ты брось. Вѣдь и у тебя теперь только двое ребятъ на рукахъ. А двое въ пріютахъ,-- замѣтила ей Марья.
-- Правильно. Но вѣдь они хоть и въ пріютѣ, а все-таки мои. И при провѣркѣ -- мои дѣти, а не выдуманныя.
-- Ну, ладно. Мы напишемъ такъ: страдая ревматизмомъ рукъ и ногъ, и такъ какъ я изъ-за этого не могу работать, а имѣю малолѣтняго сына, то и припадаю къ стопамъ...-- сказалъ Михайло и принялся строчить.
-- Вотъ если-бы ты была замужняя, то самое лучшее дѣло написать, что мужъ, молъ, пьяница. Какъ мужъ пьяница -- сейчасъ помощь. Это любятъ.
-- Какая лафа-то!-- подмигнулъ Михайло.-- Да послѣ этого каждому мужу нужно быть пьяницей.
-- Да, да... Какъ только мужъ пьяница -- сейчасъ всякія благости со всѣхъ сторонъ и посыпятся. И чѣмъ горше пьяница, тѣмъ лучше.
-- Каждому отцу даже и не пьющему, стало-быть, запивать слѣдуетъ,-- пробормоталъ съ кровати хриплымъ голосомъ слесарь и засмѣялся.
-- Смѣйся, смѣйся, а на дѣлѣ-то оно всегда такъ выходитъ, потому жалость... Я ужъ опытная, по сосѣдкамъ видѣла, что это такъ...-- сказала опять Охлябиха.-- Какъ мужъ пьяница, такъ все и есть дѣтямъ. Самое первое это дѣло. Ну, и вдова хорошо, если много дѣтей...-- прибавила она.
-- Конечно-же отъ вдовы пиши,-- подхватила Охлябиха.-- Такъ лучше.. А кто тутъ разберетъ? Никто. Вѣдь она сапоги проситъ сынишкѣ. Вотъ ежели-бы опредѣлить въ пріютъ или въ ученье, такъ тамъ сейчасъ метрическое свидѣтельство потребуется. Изъ метрическаго свидѣтельства сейчасъ и видно, что не вдова мать, а тутъ вѣдь на сапоги никакого свидѣтельства. Марья Потапова проситъ сапоги для сына...
-- Я Марья Потаповна Кренделькова,-- заявила Марья.-- Прибавь.
-- Фу, ты, какая фамилія-то вкусная, а я и не зналъ!-- воскликнулъ Михайло.-- Да неужто Кренделькова?-- спросилъ онъ.
-- Кренделькова. Гдѣ-жъ тебѣ знать-то? Паспорта моего ты въ рукахъ не держалъ. Да вотъ что, Михайло, коли началъ писать про сапоги, то пиши и про пальто. Мальчикъ, молъ, разуть и раздѣтъ.
-- Нельзя въ одно общество про пальто и сапоги,-- остановила Охлябиха.-- Можетъ не выйти. А вы пишите, про пальто въ другое общество, второе прошеніе. Вѣдь два общества есть для пособія.
-- Два? Это ловко. У тебя, Матрена Ивановна, и второго общества есть адресъ и писулечка, какъ писать?-- спросилъ Михайло.
-- А то какъ-же. У Матрены, да чтобы не было! Таковская Матрена! Я, милый человѣкъ, передъ большими праздниками въ двадцать мѣстъ прошенія подаю. Я запасливая. Ну, изъ пяти, шести мѣстъ ничего не выйдетъ, а изъ остальныхъ-то все что-нибудь да очистится. По малости, иногда, конечно, а вѣдь курочка по зернышку клюетъ да сыта бываетъ. Такъ и я. Тамъ рубликъ, тутъ рубликъ, а оно и наберется. Я обо всемъ прошу, на всякіе манеры. Сапоги, такъ сапоги, пальто, такъ пальто, наводненіе придетъ -- на наводненіе, пожаръ по сосѣдству -- на пожаръ. Такъ, молъ, и такъ, хотя въ домѣ нашемъ и ничего не погорѣло -- мы выносились и раскрали у насъ наше добро. Теперь есть такое общество, что можно даже просить, чтобы выкупили твои заложенныя вещи. И выкупаютъ. Заложена у меня моя кофточка и Дашкины сапоги -- вотъ, на будущей недѣлѣ, передъ праздниками буду просить, чтобы вещи выкупили.
Михайло кончилъ писаніе прошенія и отеръ перо о голову.
-- Думаю, что ладно будетъ, госпожа Кренделькова,-- сказалъ онъ,-- Написалъ я, что ты болѣзненная вдова, страдаешь ревматизмомъ рукъ и ногъ и грудной болѣзнью.
-- Да вѣдь у меня и въ самомъ дѣлѣ ломота въ рукѣ и ногѣ.. Изъ-за чего-же я по стиркамъ-то рѣдко хожу? Прямо изъ-за этого,-- отвѣчала Марья, взяла написанное прошеніе и стала его сушить на лампѣ.
VI.
О написанномъ для Марьи Михайлой прошеніи сейчасъ-же разнеслось по всей квартирѣ. Жилицы изъ другихъ двухъ комнатъ тоже сбирались подавать въ разныя общества предпраздничныя прошенія и ждали только писаря, который на-дняхъ обѣщался зайти въ квартиру. Но писарь когда еще придетъ, а тутъ вотъ подъ бокомъ былъ свой грамотей -- и вотъ жилицы изъ другихъ двухъ комнатъ одна за другой стали приходить къ Михайлѣ съ просьбой о написаніи прошеній въ мѣстное попечительство о предпраздничномъ вспомоществованіи, надѣясь, что Михаила напишетъ имъ, по сосѣдски, только изъ-за угощенія, которое онѣ ему преподнесутъ сообща. Это были двѣ старухи лѣтъ подъ семьдесятъ, ожидающія вакансіи въ богадѣльнѣ, живущія на подачки разныхъ благодѣтелей, одинокія и когда-то служившія прислугой. Кромѣ ихъ, пришла молодая женщина, вдова какого-то фабричнаго, мать двоихъ дѣтей, работающая поденно гдѣ случится, но часто не могущая отлучиться на работу изъ-за больныхъ дѣтей -- женщина дѣйствительно очень нуждающаяся не по своей винѣ,.
Михайла, уже сознавъ свой авторитетъ, принялъ ихъ довольно гордо.
-- Угощеніе угощеніемъ, это ужъ само собой, но за что-же я вамъ даромъ-то писать буду, если вы сами будете деньги по прошеніямъ получать?-- сказалъ онъ.
-- Вѣрно, правильно, но денегъ-то, видишь-ли ты, у насъ теперь не завалило,-- отвѣчала одна изъ старухъ, Акинфіевна, высокая, худая, костлявая съ клочкомъ сѣдыхъ волосъ, торчащимъ изъ- подъ чернаго платка.-- Ты ужъ по сосѣдски...
-- Стало быть и на угощеніе у васъ сейчасъ нѣтъ?-- спросилъ Михайла.
-- Откуда, милый?.. Но мы тебѣ соберемъ къ воскресенью и преподнесемъ. Сороковочку считай за нами,-- заговорила вторая старуха Калиновна, приземистая, съ рѣдкими сѣдыми волосами, которыми поросла у ней верхняя губа, и даже торчащими, какъ щетина, изъ подбородка.
Михаила задумался.
-- Стало быть ждать? Невкусно,-- произнесъ онъ.-- А у меня явился такой аппетитъ, чтобъ сейчасъ выпить.
-- Да полно тебѣ. Пиши,-- замѣтила ему Марья.-- Пиши въ запасъ. По крайности въ воскресенье, въ праздничный день, съ виномъ будешь.
-- А когда-же это я въ воскресенье бывалъ безъ вина?-- куражился Михаила.-- Кажись, этого и не случалось. Ну, да ладно. Въ воскресенье, такъ въ воскресенье, а только даромъ, матери, я вамъ писать не стану. Съ какой стати? Надо и на закуску. Вы писарю по гривеннику за прошеніе платите?
-- По гривеннику онъ беретъ, если два-три прошенія кто пишетъ, а одно такъ пятіалтынный подай,-- добродушно и откровенно объяснила молодая женщина.
-- Ну, вотъ видишь. А мнѣ ужъ дайте хоть по пятачку за прошеніе. Вотъ намъ съ Марьей и закуска,-- сказалъ Михайло.
-- Да это что! По пятачку дадимъ, по пятачку дать можно, а только сейчасъ-то у насъ денегъ нѣтъ -- вотъ бѣда какая,-- проговорила Калиновна.-- Откуда взять-то?-- продолжала она.-- Съ паперти нынче гонятъ, на кладбище ходить и заупокойное собирать -- стара я нынче стала, ноги совсѣмъ не ходятъ, Ужъ по благодѣтелямъ пройтись, и то подчасъ еле-еле могу. Мы тебѣ, Михайлушка, не знаю, какъ тебя по батюшкѣ, по пятачку дадимъ за каждое прошеніе, когда изъ попечительства получимъ.
-- Это, стало-быть, до Рождества ждать? Невкусно.
-- Да вѣдь ужъ теперь скоро Рождество-то. А что насчетъ обмана -- никакого... Насчетъ обмана ты будь спокоенъ. Дня за три до Рождества получимъ и сейчасъ тебѣ.
Михайло все еще куражился, чувствуя свое превосходство.
-- Постойте...-- проговорилъ онъ.-- Но вѣдь писарь-то, настоящій писарь въ долгъ вамъ не сталъ-бы писать. Вѣдь ему сейчасъ и деньги на бочку...
-- Писарь... Для писаря, понятное дѣло, я сейчасъ-бы платокъ или подушку заложила,-- сказала костлявая старуха Акинфіевна.-- А ты сосѣдъ, ты по сосѣдски...