Лейкин Николай Александрович
Из эпохи последней турецкой войны

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Н. А. Лейкин

  

Из эпохи последней турецкой войны

  
   Лейкин Н. А. Шуты гороховые: Повести. Рассказы
   М., "Русская книга", 1992.
  

1. ПОМИНОВЕНИЕ

  
   Радоница. Вторник после Святой. На Волковом кладбище идет поминовение усопших. На могилках сидят купцы, мещане, мастеровые, солдаты и чиновники. Попадается и офицер, интендантский чиновник. Женщины преобладают. Некоторые причитают, христосуются с покойниками и зарывают в землю крашеные яйца, некоторые крошат их, принося в жертву птицам. Священники, в старых отрепанных черных ризах, переходят от могилы к могиле и поют литии. За палисадниками блестит полштофик, видна принесенная с собой закуска. Уста жуют, то там, то сям раздаются возгласы, не напоминающие собой ни скорби, ни уныния.
   Вот по мосткам идет бравый гвардейский "ундер" с ребенком на руках. Сзади его следует жена в пестром платье, с узелком провизии и синим коленкоровым зонтиком в руках. Двое ребятишек, держась за платье, шествуют около. Ундера увидало купеческое семейство, расположившееся за палисадником.
   -- Вот этот самый ундер на всю свою роту у нас в лавке говядину покупает,-- говорит рыжая борода лопатой.-- Уж и жох же! В четверти копейки на фунт торгуется.
   -- А вот бы его, Парамон Савельич, про войну спросить. Пусть порасскажет,-- говорит жена.-- А то что так-то, в неведении, жить! Может, уж давно страшно, а мы ничего не знаем. Вон вчера богомолка рассказывала, что уже будто на днях одного неверного турку в Новгороде поймали. Переряженный был, долго не могли догадаться, а как показали ему свиное ухо, так он и задрожал. Да не простой, сказывают, а какой-то паша. Говорят, к Петербургу пробирался.
   -- Может, на табачной вывеске этого самого турку поймали? -- двусмысленно улыбаясь, задает вопрос реденькая борода клином.
   -- Смейся, смейся, Устин Наумыч! -- откликается женщина.-- А вот как нагрянут сюда с саблями, так хвост-то подожмешь.
   -- Будьте покойны, у нас в мясных рядах топоров много, и мы никогда своей храбрости не покидали, потому уже, что на бычачьей крови свою привычку имеем. Теперь нам только артикулу обучиться, и шабаш! А что вам, женскому сословию, с военным человеком знакомство иметь, то это по нынешним временам никогда не мешает, потому сейчас в случае чего защитит. Позови, Парамон Савельич, ундера-то, пусть порасскажет про военное-то.
   -- Да что же, я пожалуй. Терентий Гаврилыч! Милости прошу к нашему шалашу! -- кричит мясник -- борода лопатой.
   Ундер останавливается.
   -- Здравия желаем господину купцу! -- откликается он.
   -- Зайди в палисадничек-то к нам побеседовать. По рябиновой клюнем.
   -- Зайти не устать, да вот я с сожительницей и окромя того этой самой детской требухи с собой набрали.
   -- Милости просим и с сожительницей. И про них вишневой наливочки хватит.
   Ундер заходит. Идет поднесение.
   -- За упокой души... Кого поминать-то? -- спрашивает он.
   -- Савелья, Петра дважды, Иоанна трижды и Стефаниды с младенцем Матреной.
   -- Ну, вечная память!
   Ундер поименно поминает покойников.
   -- А вот и пирожка позоблите. Прошу покорно на камушек присесть. Ну, что насчет войны слышно? В газетах-то как-то в разных смыслах пишут.
   Ундер вздыхает.
   -- Насчет войны-с? Насчет войны теперь уже все обозначено. У нас господа офицеры даже походные сапоги закупать стали. Нижним чинам сапожный товар выдан.
   -- Ах, Господи! Скажите! А мы ничего и не слыхали!
   -- Теперь пока еще все замирение, но как только первый выстрел через Дунай, то и пошла писать. Все перепробовали. Насчет турецких зверств составили протокол, это вы слышали, составили и притянули на суд в Англию. Судили этого самого турку, но раскаяния с его стороны никакого не вышло. Не только наказания никакого не принял, но даже пардона не попросил. Порта наущает. Теперь силою оружия начнем, потому дипломатии он не страшится.
   -- Это королева английская дипломатией-то прозывается, что ли? -- задает вопрос мясничиха.
   -- Молчи, не твое дело,-- обрывает ее супруг.-- Так, значит, и Англия не согласна?
   -- Англия бы ничего, но Великобритания из себя препону представляет, а персиянец с нами супротив турки. Он с тылу припекать начнет. Теперь возьмите, какие у нас пушки... Шарахнешь -- и пятиэтажный дом пополам. Опять же в Туретчине все славянское единство за нас, потому и сочувствие опять началось.
   -- Ну, а австрияк?
   -- Нейтралитет. Между небом и землей болтаться будет. Туретчине плохо. Во-первых, все оттоманы возмутились, а во-вторых, денег нет, и уж теперь приказано всем свои парадные халаты на войну продавать, чалмы тоже с аукциона пошли. Дело дойдет до того, что и жен продавать будут. Ведь у них жены продажные.
   -- Ах, ты Господи! -- вздыхают женщины.-- Нехристи-нехристи, а и их жаль. Каково женам-то? Все сидела в хорошем теле и вдруг тебя какой ни на есть арап купит. Кажись, доведись до меня, часу не вынесла бы с этим арапом.
   -- Брысь, говорю! Дай умные-то речи послушать,-- снова обрывает мясник супругу.-- Пожалуйте еще по стаканчику! Ну, а как же насчет Румынии?
   -- Там Яга-паша смущает. Мы, говорит, вам Босфор отдадим, а Босфор -- это такая земля, что твой Сибирь, там золото добывают. Ну, у них и вышло колебание.
   -- А тальянец с греком?
   -- В мобилизацию пошли, чтоб своих защищать.
   -- Ведь эта мобилизация-то на Дунае лежит?
   -- На Дунае. Все равно что Польша. Есть мобилизация наша, есть турецкая и греческая, только на разных берегах лежит.
   Мясничиха опять перебивает.
   -- А Петербургу не страшно будет?
   -- Ну вот! Петербург -- сила. Тут сто тысяч одного мастерового народу, окромя гвардии. Подступись-ко! Опять же флот. До Рамбова допустим, а там и взорвем. Окромя того, турок на ногах жидок и далеко пешком не пойдет, а лошадей своих они давным-давно по своей мухоеданской вере съели.
   -- Значит, не опасно?
   -- Не опасно, потому торпеды положены. На пороховых-то изволили быть? Видели, сколько там пороху? Закуска важная! А мониторы? А митральезы? Будьте покойны!
   -- Еще по рюмочке.
   -- Нет, благодарим покорно. Нужно будет и своих покойничков помянуть. Прощенья просим! За угощение... Потрудитесь быть здоровы!
   Ундер подымается и уходит. Мясники смотрят ему вслед.
   -- Однако тоже штучка тонкая! Даром, что ундер, а все знает,-- говорят они.
  

2. БУДЕТ ЛИ ВОИНА С АНГЛИЕЙ?

  
   На живорыбный садок пришел повар -- жирный мужчина, важного вида, с гладкобритым бульдогообразным лицом и с большим золотым перстнем на указательном пальце. Вошел он олимпийски с окурком сигарки в зубах и ласково сшиб со стоящего у прилавка мальчишки шапку.
   -- Петру Савичу наше наиглубочайшее с кисточкой! -- приветствовал его хозяин в засаленном переднике, надетом поверх пальто.-- Садиться милости просим! Чайку не прикажете ли?
   -- Ну его, этот чай! Не поварское оно питье... Впрочем, разве для прокламации стакашек...
   -- Выкушайте за компанию. И нам-то поваднее будет, а то пьешь-пьешь один-то, и, верите, даже до одури... Теперича вот сегодня девятый охолащиваю и так себя чувствую, что он мне как бы волку трава... Припилось, что ли, Бог его ведает!
   Хозяин кивнул на стоящий на прилавке стакан и спросил повара:
   -- Ну, что нового? Как у вас там слышно? Будет война с Англией или не будет?
   Повар опустился на лавку, оттопырил губу и развел руками.
   -- С одной стороны, будто и будет, а с другой -- не должна быть,-- отвечал он.-- Вчера у нас два генерала обедали, так вот то же самое сказывали. Ежели бы войне быть, так наш не собирался бы за границу,-- прибавил он.-- А у нас, между прочим, камердинеру приказано чемоданы отдать в починку. С другой стороны, графиня новую коляску к маю месяцу заказала -- значит, здесь будет по Елагину мотаться. Разбери поди.
   -- А пахнет войной,-- утверждал хозяин,-- вчера у нас с Глебова двора ундер соленую рыбу покупал, так рассказывал, что на весь запасный батальон, не в черед, сапоги новые построили.
   -- Сапоги сапогами, а и окромя того идут большие приготовления. На Марию Египетскую шел это я ночью по Гороховой из гостей, кума была именинница и засиделись за стуколкой, так такую, братец ты мой, машину на двенадцати конях по улице везли, что даже страшно. Говорят, на пароход, чтоб из митральез этих самых паром стрелять. Машина -- с дом.
   Хозяин покачал головой.
   -- Тс! До чего только нынче народ ухищряется! -- произнес он.-- Ведь из такой машины хватишь, так и монитор пополам.
   -- Еще бы... особливо ежели торпедами ее зарядить. Стерлядку бы мне вершков в двадцать надо...-- заговорил повар о деле.
   -- Стерлядка будет-с, будьте покойны,-- перебил хозяин.-- А вы вот лучше скажите, чего этот самый Биконсфильд хочет?
   -- А Биконсфильд хочет, чтобы препона Болгарии была, ну и опять султана защитить, так как он ему сродни,-- брякнул повар.
   -- Сродни? -- переспросил хозяин.-- Да ведь Турция держава мухоеданская, а Англия все-таки во Христа верует.
   Повар запутался.
   -- Так-то так, только что ж из этого следует? Султан с этим англичанином родня по Индии. У султана три жены из Индии взяты. Ну, а Индия Английская. Понял? Так мне бы стерлядку...
   -- Стерлядка будет-с, пообождите маленько. Ну, а в каком разе там народ в этой самой Индии: черный или белый?
   -- Народ разный, но больше полосатый, потому помесь от англичан и индейцев. Страна богатая, потому индюков и индюшек разводят, ну а индюшка плохенькая два рубля.
   -- Нагишом эти самые индейцы ходят или в одежде? -- продолжал интересоваться хозяин.
   -- Нагишом. В "Иллюстрации" даже и картинка была. Полиция приказывает им одежду носить или хоть передники, что ли, но как только городовой ихний за угол, сейчас этот самый индеец снял передник и, смотришь, бежит уже так, в чем мать родила.
   -- Скажите, какое необразование! Ну, а на голове чалма?
   -- На голове перья носят, а в носу серьга. Все вот эти самые перья от индюков из хвоста на головы им идут. От индюков-то они и прозываются индейцами. Однако, что же мне стерлядку?
   -- Сейчас. Вон мальчонка ее в бадье несет! Поворачивайся, идол! -- крикнул на мальчишку хозяин.
   Перед поваром поставили бадью. В ней плескалась пара больших стерлядей. Повар начал их мерить пальцами и спросил почем. Хозяин заломил цену.
   -- Да эдакой и цены нет. За что?
   -- За стерлядей-с. Эдаких стерлядей и сам Биконсфильд не ел. Полно, Петр Савич, не торгуйся! Граф заплатит. Ты только одно учти: курс-то на Лондон нынче почем?
   Повар недоумевал.
   -- Да при чем же тут курс-то? -- спросил он.
   -- Как при чем? Придет англичанин, запрет моря, так как стерлядь из морей в реки-то попадать будет? Ну, вот по этому самому мы и попридерживаемся в ценах,-- пояснил хозяин.-- Эй, Гаврюшка! Возьми эту большую стерлядь да отнеси на кухню Петру Савичу, а допрежь того пару пива ему из портерной принеси! -- скомандовал он.-- Садись, Петр Савич! Ну полно, что тебе из-за графских денег торговаться! Вот лучше пивцом побалуешься.
   Повар махнул рукой и опять опустился на лавку.
  

3. В ВОРОНИНСКИХ БАНЯХ

  
   Дворянское отделение воронинских бань. Раздевальная комната блещет огнями. Сочельник. В альковах лежат завернутые в простыни бороды, усы. Некоторые, свив себе из полотенцев чалмы, лежат врастяжку и кряхтят. По временам слышен возглас: "принеси мне бутылку пива, да похолоднее!" "Гости" одни приходят, другие уходят. Входит пожилой купец, снимает с себя шубу и медленно начинает раздеваться.
   -- Мирону Вавилычу почтение! -- раздается из алькова.-- Что, брат, и ты после праздничного плескобесия обмыться пришел? Маску на Святках надевал, что ли?
   -- Нет, до маски-то наше грехопадение не доходило, а только ведь и мы люди,-- со вздохом отвечал купец.-- Ты возьми то: чревообъедение, виноблудие, так нужно же сбросить с себя ветхого человека. В ледяной проруби мы, по немощам. нашим, троекратного погружения телес сделать не можем, да и полиция не дозволит, так вот эту самую оккупацию банное очищение заменяет. На праздниках ошибок-то винных тоже было столько, что беда!
   -- Что говорить, без этого нельзя... потому родственники, каждого навестить надо. С их стороны радушие, а через то и ошибки. Вчера, брат, я сам ошибся. У шубняка на чашке чаю были.
   -- Чем ошибся-то?
   -- Померанцевой на апельсинных корках. Девять лишних выпил. В картах явился ущерб, ну, я с горя и помирил себя. По рублю аршин играли, шестьдесят два и проухал. Сегодня поутру проснулся, еле голову поднять мог. Как и домой приехал, не помню. Даже в зрении повреждение вышло. Сегодня стою в лавке, а настоящих лиц не вижу. Все, будто арапы, передо мной с каким-то зеленым оттенком.
   -- Дрянь дело! Тебе, брат Игната, нужно это самое питье хоть на время бросить.
   -- Бросить! А вдруг кто найдет да потом не отдаст, так с чем я тогда останусь?
   -- Ты не шути, можно ведь и до видениев провидения в виде безобразно гигантских карликов дойти. У меня с приказчиком был такой случай, что на него печь пошла и бодать его начала, потолки начали валиться, а всего и попил-то четверо суток. Нет, я уж пошабашил совсем!
   -- Нельзя, Мирон Вавилыч, совсем-то пошабашить. Зарок дашь, так нужно держаться... А вдруг война? Чем тогда свои патриотические чувства покажу, коли ежели я патриот. Славянское сочувствие отпраздновали, перемирие так доказали, что я две недели с синяком ходил, чем же мы войну выразим, коли ежели будет объявление?
   -- Войны не будет. Это мне один придворный истопник сказал. Доброволия хочет замирения, а ведь из-за нее-то весь сыр-бор и загорелся. А коли там турецкая ярость прекратилась, то с нас и достаточно.
   -- Какая доброволия?
   -- Ну, Сербия, что ли... Теперь ее и во всех календарях приказано называть Доброволией. Должны же добровольцы какой ни на есть почет за свое кровопролитие получить, так вот в честь их переименование и вышло.
   -- Не слыхал, не слыхал.
   -- Мало ли чего ты не слыхал! Из-за чего же и раздор в Сербии-то пошел, из-за чего же и Черняев-то оттуда уехал, из-за чего же и весь доброволец снова в России очутился? Сербам этим говорят: подписывайся на векселях: "Добровольский первый или там второй гильдии купец", а они все по-старому гнут.
   -- Скажи на милость, а я и не знал. Ведь по-настоящему следовало бы пособраться вкупе, да и этому сочувствовать. Как хочешь, все-таки России почет, так отчего же двух-трех холодненьких сулеечек в белых клобучках не выставить? Коли ты патриот, будь во всем патриот и пей!
   -- Нет уж, довольно! Пора какую-нибудь иную моду придумать! Что из-за чужого дела костьми ложиться,-- отвечает купец и машет рукой.-- Прощай, пойду попарюсь.
   -- Постой, погоди! -- и из-за алькова выскакивает до сего времени невидимая рыженькая бородка, принадлежащая патриоту.
   Бородка подбоченивается, смотрит в упор на купца и, покачивая головой, продолжает:
   -- Ай, ай, ай! Мирон Вавилыч! Уж от тебя-то я этих слов не ожидал. Ведь это, друг любезный, совсем кислота выходит! Неушто ты и по случаю объявления войны на полдюжины какого-нибудь шато-марго не расщедришься? И не стыдно это тебе! Эх, патриот -- горе! Стыдно тебе! Стыдно!
   Купцу и в самом деле делается стыдно. Взор его потупляется.
   -- Войны не будет,-- отвечает он уклончиво и смотрит куда-то в сторону.
   -- Это еще отчего?
   -- Да так.
   -- "Так" не ответ, а ты мне скажи, отчего войны не будет, когда на Балканском полуострове во всех своих зверствах луна сияет! Почему такой ультиматум с вашей стороны?
   -- А ты, брат Игнашка, видно, и после банного очищения намазал себе рыло!
   -- Намазал или не намазал -- это наше дело! На свои пьем. А ты мне сооруди ту дипломатическую ноту, отчего войны не будет? Ну, отвечай!
   -- Да что пристал, словно банный лист! -- горячился купец.-- Ну, потому не будет, что не расчет воевать. Еще с одним туркой есть некоторая приятность, потому дал ему пинка, да и делу конец, а теперь такой неловкий монитор из всего этого вышел, что дело-то и на долгие годы затянуться может, ибо три мухоеданские державы союз объявили: Турция, Порта и Отоманская империя. Одну державу взял за вихор, пригнул к земле -- смотришь, другая встает, а за ней и третья. Да кроме того, прежде только одна Англия на их стороне была, а теперь и Британию за собой потянула.
   Рыжая бородка машет головой.
   -- Ты, брат, что-то врешь. Меня своей словесностью не обморочишь!
   -- Прочти в "Ведомостях", коли не веришь! Или уж, кроме трактирных вывесок, никакой литературы не читаешь? Купи на пятак да и прочти. Ну, прощай! Пойду париться! Почтенный, там у вас какой ни на есть банный подмастерье имеется? -- обращается купец к сторожу и идет в баню.
   Рыжая бородка догоняет его.
   -- Мирон Вавилыч! Мирон Вавилыч! Постой! Так ты говоришь: три державы подымаются -- Турция, Порта и Отоманская империя? Так вот что -- выпьем же на прощание за их погибель портецу! У меня в каморке на столике только сейчас откупоренная.
   -- Ну тебя! Не хочу. Запутаешься еще. Да, и окромя того, портер ноги портит...
   -- Ну, допель-кюмелю сладенького. Малый здешний в момент из буфета притащит. С него не запутаешься. Допель-кюмель для того и создан, чтобы кажинный человек его допил да и кинул. Затем такое и прозвание дано.
   Купец плюет.
   -- Пропадай ты один пропадом, а я Крещеньев день в чистоте хочу встретить! -- восклицает он, машет рукой и уходит в баню.
  

4. НА ГУЛЯНЬИ

  
   Крестовский сад. Воскресенье. Вечер. Публика самая смешанная. Тут и элегантные дамы под руку с роскошными бакенбардистами, тут и повязанная двуличневой косынкой купчиха в длинных серьгах под руку со своим сожителем. Идет представление акробатов. Индиец Батши в чалме и с горшками на голове раскачивается на канате. В толпе кто-то одобрительно ругается. Пожилой купец в сизой сибирке и с коленкоровым зонтиком в руках смотрит мрачно. Рядом с ним купец помоложе: через шею золотая цепь с бриллиантовой задвижкой, на голове чуркинская фуражка с заломом и на ногах калоши с бронзовыми машинками, надетые поверх глянцевитых сапогов бутылками. Он восторгается.
   -- Смотри-ка, Селиверст Потапыч, турку выпустили. Ах, бык те забодай! турка и есть,-- говорит молодой купец.-- Ловкач! Ловкач!
   -- Никакой тут ловкости нет,-- отвечал пожилой.-- А вот ежели бы этого самого турку звиздануть оттелева в ухо, так вот тогда бы ловкость была. Посмотрел бы я, как он полетел бы кверху тормашками!
   -- Это зачем же?
   -- А затем, что Бога забыл. Ты прочти-ка в газетах, как этот самый турка теперь над славянами куражится! Ни один становой супротив его не выстоит. Всю Герцеговину у них отнял, которая была впрок заготовлена, и впредь ее ловить запретил, а они православные, только этой самой Герцеговиной и питались, потому хлеб у них родится плохо, на заработки к туркам ходить боятся. Для них Герцеговина была все равно, что для наших архангельских ребят треска. Они из нее жир топили, и сушили, и вялили, а теперь запрет и весь улов на откуп англичанину отдан.
   Молодой купец выпучивает на него глаза.
   -- Стой, дядя, стой! Ты, брат, что-то не ладно... не того...-- останавливает он его.-- Ты про эту самую Герцеговину как понимаешь? Ты думаешь, что такое Герцеговина?
   -- Что! Известно что: красная рыба, Одна она, почитай, только в славянском море и ловится.
   -- Нет, дядя, ты это врешь! Герцеговина народ и народ православный, все равно, к примеру, что у нас в Ярославской губернии Пошехонье.
   -- Ну вот! Учи еще! Будто мы не знаем. Так и в газетах пишут: турки вырезали триста штук Герцеговины. Нешто людей вырезать можно? Тогда бы сейчас воспротивились.
   В толпе хохот. Пожилой купец в недоумении смотрит по сторонам, но сразу сознаться в ошибке не хочет.
   -- Не смеши народ, дядя! Не смеши, я тебе говорю,-- дергает его за сибирку молодой, но того уже трудно остановить.
   -- А вот, коли ты умен, так спервоначалу парей подержим на полдюжины пива, а потом и поведем разговор,-- воспламеняется он.-- Может, там и человеческая Герцеговина есть, а только настоящая Герцеговина -- рыба. Я сам ее в Одессе ел, когда, у господина Губонина служивши, туда ездил и даже ему в подарок один стяг привез. И он ел. Ты только разочти, какое теперь на этого самого турку повсюду озлобление!
   -- Брось, Селиверст Потапыч, брось!
   -- Нет, не брошу. Уж коли в азарт вошел, так не брошу! Помнишь прошлый год? Помнишь, как на всех гуляньях были турки выставлены и на их головах силу пробовали? А теперь где эти самые турки? У Василия Никитича Егарева в обоих заведениях нет, в Зоологии нет, Ливадия без турки, да и здесь его нет. Убраны, друг любезный, все эти самые турки убраны. А все оттого, чтобы народ в озлобление не вводить. Даже на Святой около балаганов одна турка была, а теперь и нигде нет, потому теперь уж ежели кто хватит ее по башке, так с корнем выворотит, а это для содержателя заведения убыток. Понял? Я сам ее четвертое воскресенье по всем гуляньям ищу и не нахожу. А уж попалась бы она мне, так я над ней в лучшую бы потешился! Всю ейную пружинную требуху-то выворотил!
   -- Все это, Селиверст Потапыч, чудесно, только в отношении Герцеговины ваши слова вовсе ничего не составляют и супротив вас мы не токмо что полдюжины пива выставить можем, а даже и шипучки, что в белом клобуке щеголяет. Герцеговина народ-с, а не рыба!
   -- Заладил одно: Герцеговина, Герцеговина! Я тебе теперь о турке говорю. Где силомерная турка? Куда ее спрятали? Зачем? По нынешним временам только бы над ней и тешиться, а ее нет!
   -- Виляешь, купец, виляешь!
   Купец выходит из терпения.
   -- Ну, виляю, черт с тобой! А ты молчи! Пойдем в буфет, пропустим по собачке!
   Они отправляются в буфет.
  

5. ВСТРЕЧА РАНЕНЫХ

  
   На Знаменской площади, против вокзала Николаевской железной дороги, толпится народ. Много полиции. К вокзалу подъезжают коляски и кареты. Из них выскакивают генералы, дамы. Час одиннадцатый утра. В толпе, как водится, толки.
   -- В нутро-то не пущают? -- спрашивает чуйка, ни к кому особенно не обращаясь.
   -- Господ пущают, да и то которые ежели почище,-- отвечает столяр с пилой на плече.-- Уж хоть бы поскорее узнать, что тут ждут, да идти своей дорогой. Шутка -- в семь часов вышел с Охты и вот до сих пор тут стою. Нас тоже работа ждет.
   -- А коли работа ждет, то ты иди.
   -- Да обидно идти-то, ничего не видавши. Кто говорит, наших раненых привезут, кто говорит -- пленных турок. Разно толкуют. Ужо на Охте спросят: что видел? И вдруг ничего не видел. Турок бы любопытно было посмотреть.
   -- Ничего нет любопытного. Такие же люди, как и мы, только в халатах и с трубкой, а на голове чалма,-- откликается кучер в поддевке.
   -- А ты их нешто видел? -- спрашивает сибирка с клинистой бородкой.
   -- Я-то? Да на табачных лавочках. Сколько их там на вывесках написано -- страсть!
   -- Так это не настоящие турки. Настоящие во всем своем зверстве бывают. Лица красные, волоса дыбом и серьга в носу. Настоящих на вывесках писать не дозволят.
   -- Это еще отчего?
   -- Лошади пугаться будут. Опять же дети... С махоньким ребеночком завсегда родимчик может сделаться, ну и беременные женщины... тем нехорошо смотреть.
   -- Арапов же с цигаркой пишут.
   -- Турок страшнее арапов. У арапа только лицо черное, ну, а наши лошади чрез трубочистов к ним приучены.
   -- Эх, грех какой! Идти надо, а идти обидно. Даве уж и то десять часов пробило; а я к десяти часам на работу обещался. Воск наводить на мебель надо,-- продолжает столяр.
   -- Ты от себя или от хозяина? -- спрашивает его жирный купец в дутых сапогах, в стеганом пальто и в Циммермане и важно поглаживает при этом рыжую бороду.
   -- В том-то и дело, что от себя. Прогулу много будет. А то плевать бы мне на хозяина, "дескать, на перевозе задержали", да и шабаш. Генеральшу Трифонову слыхали? Так вот у ней кой-что подклеить надо, кой-что перетереть. Сами знаете, с перевозкой на дачу да с дачи долго ли расхлябаться. Вы, господин купец, не известны, кого тут ждут?
   -- Турецкую эвакуацию дожидают,-- отвечает купец.-- Ее раненую в плен взяли и теперь сюда везут.
   -- Как вы сказали? -- переспрашивает столяр.
   -- Эвакуацию.
   -- Это что же такое будет?
   -- А баши-бузуцкой поп, начальник всех турецких зверств,-- рассказывает купец.
   -- А отчего у него имя женское?
   -- У них уж закон такой, чтоб женские имена, все одно, как папа римская. И жену его Дели-баш, поймали. Тоже сюда везут.
   -- Казнить будут?
   -- Нет, надо полагать, в Калугу пошлют. Спервоначалу повозят по Петербургу, чтоб народу показать, а потом и пошлют. Их всех в Калугу посылают. Там и Шамиль жил.
   -- Молодая эта Дели-баба-то?
   -- Да, говорят, женщина в самом соку. В штанах ходит и трубку сосет.
   -- А лицо замарано?
   -- Нет, только кисеей закрыто. В Москве ее открывали на станции. Купцы именитые просили, так для них. Долго они на нее смотрели. Шампанским, говорят, поили. Ничего, пьет.
   -- Как шампанским? Да ведь им вино запрещено, по ихней вере мухоеданской?
   -- Это только мужчинам запрещено, а женщинам сколько влезет. Греки тут были, так разговаривали с ней по-ихнему.
   -- Позволяют говорить-то с ней?
   -- Позволяют, только чтоб пальцем не трогать.
   -- Сам-то ревнует, поди?
   -- Где ревновать, коли изранен весь. У него пятки пробиты. Нарочно в такое место стреляли, чтобы не убить, а только чтобы не убежал.
   -- Послушайте, купец,-- вмешивается в разговор кучер.-- Да, говорят, что не турок привезут, а наших раненых. Сейчас городовой сказывал.
   -- Может, и наших раненых, а только с ними и эвакуация эта едет. Об этом даже депеша пришла.
   -- Говорят, угощать раненых-то будут. Там вон у вокзала две дамы с конфектами приехали,-- рассказывает денщик в офицерской фуражке.
   -- Это для турок. Теперича у дам мода такая вышла, чтобы этих турок конфектами кормить. В Москве им по целой коробке в рты запихивали! Ведь у них пасть, что у волка. Большую репу запихать можно.
   -- Кажись, не модель бы турок-то конфектами кормить. Они нашим эдакие зверства, а мы им угощение.
   -- Да ведь бабы это. Что же ты с бабами поделаешь? Для них закон не писан. Как бы настоящие люди были, ну тогда дело другое. А с бабы что ты возьмешь? По шляпке ей накласть -- она к тому от мужа привыкла, ну и выходит так, чтобы греху не было, так лучше пренебречь.
   -- Все-таки лучше бы это угощение нашим раненым, -- продолжает денщик.
   -- Нашим раненым! -- передразнивает купец.-- Сказал тоже! Нешто наш солдат русский станет конфекты есть? Вот водочки с килечкой на закуску, это его дело.
   -- Ну, сами не ели, так ребятишкам передали бы! Есть ведь между ними и женатые. А женскому сословию к туркам ласку в себе содержать все-таки не модель.
   -- Да брось ты! Сказано, что у бабы волос долог, а ум короток, ну и шабаш! -- заканчивает купец.
   Раздается свисток локомотива.
   -- Вишь, как жалобно свистит-то! Словно чувствует, что раненых везет! -- восклицает чуйка.
   -- Эх,-- вздыхает какой-то пьяненький в ситцевой рубахе, в опорках на босу ногу и в картузе с надорванным козырьком.-- Эх, я бы, кажись, теперича на какую угодно рану пошел, только бы меня чтобы с почетом провезли и во всех заведениях угощение даром.
   -- Ах ты, корыстник, корыстник! -- упрекает его полотер со щеткой и ведром мастики.-- Тут за веру люди себе подвержение мук имеют, а ты что? Тогда в палачи иди. Палачу тоже везде даровое угощение, и посуду еще после тебя бить будут, из которой ты выпьешь или съешь.
   Надорванный козырек подбоченивается.
   -- Зачем такая низкость чувств об нас? -- спрашивает он.-- Я просто раненым хочу быть и завсегда могу состоять.
   -- А затем, что ты не дело толкуешь. Иди лучше проспись.
   -- Проспись! А зачем даве купец четвертную на груди своей пронес,-- ломается пьяный.-- Конечно, для раненых. Ну, может статься, и нам какой ни на есть стаканчик взаместо раненых перепадет. Мы тоже сами ярославские, знаем.
   -- Везут! -- восклицает кучер.
   -- Где, где, голубчик? -- спрашивает баба.
   -- А вон мебель чью-то везут.
   -- Фу ты, шутник, а я думала и в самом деле! И зачем обманываешь-то? Жалости в тебе нет. Ведь через это они икать будут. Уж и без того у них раны-то, поди, ноют, а тут еще икота.
   -- Надо полагать, действительно, привезли,-- замечает купец.-- Вон полицейские забегали на подъезде, вон и повар куда-то побежал. Надо полагать, не хватило чего-нибудь, так в мелочную лавку.
   -- А в пушки палить не будут? -- спрашивает полотер.
   -- Сто один выстрел.
   -- Зачем же один-то?
   -- А чтобы нечетное и кривое число. Почету больше. Бывает и девяносто девять с половиной. Половину ружьем достреливают.
   -- Везут, братцы, везут!
   На площади, действительно, показывается кортеж экипажей с ранеными.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru