Поѣздъ, состоящій изъ полутора десятка вагоновъ, ожидаетъ третьяго звонка, чтобы отправиться изъ Петербурга въ Москву. Кондукторы сортируютъ по вагонамъ все еще прибывающую публику. По платформѣ бѣгаетъ какой-то купецъ съ краснымъ потнымъ лицемъ, заглядываетъ въ окна и отыскиваетъ себѣ "мѣстечка поспокойнѣе". Въ правой рукѣ у него объемистая подушка въ розовой ситцевой наволочкѣ, въ лѣвой --корзина, изъ которой выглядываютъ: горлышко полуштофа, куриный задъ и пеклеванникъ. Въ окнахъ вагоновъ третьяго класса виднѣются бороды, окутанные платками головы женщинъ. Все это спѣшитъ перекинуться прощальными словами съ провожающими, стоящими у рѣшетки противъ вагоновъ. Нѣкоторые изъ провожающихъ лѣзутъ за рѣшетку, но служители и полицейскіе "просятъ честью" удалиться. Въ толпѣ слышатся фразы: "скажи Маврѣ, что ежели у ней хлѣба не хватитъ, то пусть Митрофанычу поклонится, а чтобы корову со двора сводить ни -- ни..." или "отпиши: что Ваську изъ острога выпустили, аль нѣтъ?" и т. п.
Въ одномъ изъ оконъ виднѣется бородатая голова монаха въ клобукѣ. Голова медленно кланяется перевѣсившейся черезъ перила женщинѣ, покрытой ковровымъ платкомъ, и говоритъ:
-- Передайте поклонъ боголюбивому Петру Захарычу, благочестивой Марьѣ Дементьевнѣ и чадамъ ихъ. Платону Семенычу скажите, что ему за его вкладъ на томъ свѣтѣ будетъ мзда великая, а въ здѣшней жизни воздастся сторицею.
-- Какъ пріѣдешь къ Троицѣ-Сергію, то сейчасъ вынь части о здравіи всѣхъ знакомыхъ, говоритъ рыжебородый купецъ своей женѣ, вышедшей къ нему изъ вагона и стоящей на платформѣ. Селиверсту Петровичу привези большую просвирку -- человѣкъ нужный.
-- Перезабудешь всѣхъ такъ-то... Ей-Богу... отвѣчаетъ жена. Вчера бы записать надо... За здравье Лудова-то вынимать, что-ли?
-- Ну его!.. Второй годъ пятьдесятъ рублей долженъ и не отдаетъ!..
Слышенъ третій звонокъ. Жена наскоро чмокаетъ мужа въ бороду и спѣшитъ садиться. Кондукторы со стукомъ запираютъ двери вагоновъ, раздаются дребезжающій свистокъ оберъ-кондуктора и отвѣтный свистокъ локомотива -- и поѣздъ трогается.
Въ вагонѣ третьяго класса пахнетъ потомъ, хлѣбомъ и овчинами. Три четверти вагона набито мужиками, бабами, солдатами. Чистая публика держится отдѣльно. Въ ней особенно обращаютъ на себя вниманіе: рослая усатая барыня, расположившаяся со своими подушками и одеялами на двухъ скамейкахъ, армейскій офицеръ и блѣднолицый молодой человѣкъ съ козлиной бородкой, одѣтый въ высокіе лакированные сапоги, шелковую канаусовую рубаху и какую-то фантастическую, по его мнѣнію, русскую поддевку.
Тронувшійся поѣздъ ускоряетъ ходъ. У мужиковъ слышенъ гулъ отъ говора. Какой-то пьяненькій наигрываетъ на гармоніи; другой пьяненькій въ замасленной фуражкѣ съ надорваннымъ козырькомъ и въ рваномъ полушубкѣ, подтягиваетъ голосомъ:
Захотѣлось намъ узнать да извощика жену...
Все это коробитъ усатую барыню.
-- Ей вы, мужики! -- кричитъ она, -- коли съ благородными людьми въ вагонѣ ѣдете, такъ пѣсенъ не пѣть и простаго табаку не курить!
-- А какой-же курить прикажешь? Французскій что-ль? спрашиваетъ пѣвшій пѣсню.
-- Ты мнѣ не груби, дуракъ, а то тебя на первой станціи высадятъ. Какъ ты смѣешь мнѣ "ты" говорить?
-- Перестань-же, или иди и садись въ другое мѣсто, замѣчаетъ офицеръ.
-- Зачѣмъ, ваше благородіе, намъ въ другое мѣсто? Намъ и здѣсь хорошо, упирается мужикъ. А ежели вамъ, ваше благородіе, эта пѣсня не нравится, такъ мы другую можемъ...
Что ты спишь мужичокъ,
Вѣдь весна на дворѣ?
-- Весною-то и спится, отвѣчаетъ, поднимая голову, до сихъ поръ дремавшій старикъ въ худомъ армячишкѣ и лаптяхъ.
-- Эхъ ты, сѣдая вшивица! Нешто это къ тебѣ относится? Это такъ въ пѣснѣ поется, подбоченивается ломаный козырекъ, оставляя пѣть.-- Деревня!
Блѣдный молодой человѣкъ въ фантастической поддѣвкѣ внимательно прислушивается къ разговору.
-- А знаешь ли чья это пѣсня? спрашиваетъ онъ.
-- А то не знаемъ, что ль? Извѣстно чья, -- Молчановская. Молчановъ ее на Крестовскомъ пѣлъ...
-- Анъ и не знаешь чья. Пѣсню эту написалъ такой-же мужичекъ, какъ и ты. Фамилія его -- Кольцовъ.
-- Написалъ можетъ и Кольцовъ, а поетъ Молчановъ. Это намъ доподлинно извѣстно. Ты, баринъ, объ насъ что думаешь? Мы тоже питерскіе -- по этимъ самымъ гуляньямъ-то тоже балты били, били!...
-- Не называй меня, пожалуйста, бариномъ. Я такой же мужикъ, какъ и ты, говоритъ молодой человѣкъ бъ фантастической поддевкѣ.
-- Нѣтъ, баринъ, зачѣмъ же? Мы тоже народъ полированный, знаемъ какъ съ кѣмъ обойтись.
-- Нѣтъ, пожалуйста не называй... Ты видишь, я въ такой же русской одеждѣ, какъ и ты... Пора вамъ забыть слово баринъ.
-- Нешто это русская на васъ одежа?
-- Конечно, русская, только франтоватая. Ну что, на побывку въ деревню ѣдешь?
Рваный козырекъ закуриваетъ папиросу и продолжаетъ:
-- Въ нашей губерніи, ваше благородіе, народъ самый политичный, потому что, почитай, совсѣмъ дома не живетъ, а все либо въ Петербургѣ, либо въ Москвѣ. Кто въ буфетчикахъ, кто въ артельщикахъ, кто по лавкамъ въ прикащикахъ. Теперича всѣ самые что ни на есть именитые купцы -- всѣ ярославцы. И вездѣ наши... Нѣтъ такого города, значитъ, чтобы ярославцевъ не было. Одинъ нашъ ярославецъ даже въ арапской землѣ Бразиліи былъ.
-- Врешь? какъ-же онъ туда попалъ?
-- Хмѣльной попалъ. Былъ онъ, значитъ, въ Петербургѣ на биржѣ при нагрузкѣ, зашелъ на корабль этотъ самнй, да и заснулъ въ уголкѣ, потому сонъ сморилъ, -- хвативши былъ крѣпко, шнапсъ тринкенъ, значитъ. Только просыпается -- глядь, анъ ужъ окіанъ море и береговъ не видать. Заревѣлъ онъ и ну проситься у капитана обратно, а капитанъ ему: нѣтъ, говоритъ, другъ любезный, коли, говоритъ, ты на корабль попалъ, такъ и поѣзжай съ нами, такъ какъ мы теперь въ Бразилію ѣдемъ и семь тысячъ верстъ отъѣхали. Ну и привезли въ Бразилію. Хотѣлъ онъ ѣхать обратно -- тыщу рублевъ требуютъ, потому тридцать три тысячи верстъ. Гдѣ мужику такія деньги взять? Туда-сюда, и остался тамъ на прожитіи, Христа ради побираясь. Женатый былъ; въ деревнѣ жена и двое ребятъ остались. Ну, извѣстно, человѣкъ къ бабѣ привычный; крѣпко загрустилъ безъ бабы. А тамъ въ Бразиліи этой бабы хоть и есть, только черныя такія и серьгу въ ноздрѣ носятъ. Думалъ, думалъ онъ да и рѣшилъ: что жь, хоть и черная баба, а все Божій даръ. Взялъ да и женился, потому такое положеніе есть, кто тридцать тысячъ верстъ отъѣдетъ отъ своего мѣста, то закону препона полагается и при живой женѣ жениться можно; женился на черной бабѣ, и пошли у нихъ дѣти полубѣлыя. Только съ бабой онъ, значитъ, живетъ, а самъ все помышляетъ, какъ-бы въ Россею... Кажиный день выходитъ на берегъ моря и какъ завидитъ корабликъ, -- сейчасъ кричитъ: братцы мои, нѣтъ ли межъ васъ земляковъ ярославцевъ, повезите въ Россею за дарма. Кричалъ, кричалъ, и что жь ты думаешь, ваше благородіе, нашлись ярославцы -- довезли. Хотѣлъ въ тѣ-поры и жену свою черную съ ребятишками взять и на корабль ихъ привезъ, да тѣ, какъ увидали на кораблѣ икону, такъ и шарахнулись отъ страха въ море и перетонули. И какъ только онъ, ваше благородіе, пріѣхалъ въ Питеръ, -- сейчасъ его за своевольную отлучку въ Сибирь.
-- Да ты не сочинилъ эту исторію?
-- Зачѣмъ сочинять, ваше благородіе; отъ сродственниковъ этого мужика слышалъ.
-- Еще разъ тебя прошу: не называй меня ни бариномъ, ни благородіемъ, и въ доказательство тебѣ, что я не баринъ, а мужикъ, мы съ тобой на станціи выпьемъ по стакану водки.
-- Станція Колпино! возглашаетъ черезъ нѣсколько времени кондукторъ.
Поѣздъ остановился.
-- Такъ выходи на платформу, тамъ выпьемъ водки! Пригласи, кстати, и твоего товарища, что на гармоніи игралъ, говоритъ молодой человѣкъ въ фантастической поддевкѣ и выходитъ изъ вагона.
-- Эй, гармонія! кричитъ надорваный козырекъ. Пойдемъ со мной! Тиролецъ этотъ, что со мной сидѣлъ, водку пить зоветъ!