Лейкин Николай Александрович
Ямская в будни и в праздник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Этнографический очерк.

ПОВѢСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.

  

ЯМСКАЯ ВЪ БУДНИ И ВЪ ПРАЗДНИКЪ.

ЭТНОГРАФИЧЕСКІЙ ОЧЕРКЪ.

   Ямскою, любезный провинціальный читатель, называется одинъ благословенный кварталъ Петербурга, орошаемый замѣчательною по своей ширинѣ рѣкою Лиговкою, мутныя воды коей нейдутъ въ пищу, а употребляются преимущественно на мытье бѣлья, замоканіе бочекъ и заливаніе пожаровъ, которые особенно часты въ этомъ кварталѣ. Относительно ширины рѣки, туземцы говорятъ: "черезъ нашу Лиговку разругавшіяся бабы другъ другу въ лицо наплюютъ". И это отнюдь не преувеличеніе -- ширина ея нигдѣ не превышаетъ одной сажени. Населеніе Ямской состоитъ преимущественно изъ легковыхъ извощиковъ, фабричныхъ съ близъ лежащихъ фабрикъ, мелкихъ рыночныхъ торговцевъ, крестьянъ, пріѣхавшихъ на заработки, и обладателей здѣшнихъ большихъ каменныхъ домовъ купцовъ-подрядчиковъ, которые вмѣстѣ съ симъ и составляютъ здѣшнюю аристократію.
   Ежели пріѣзжій провинціалъ, проболтавшійся съ недѣлю по шумнымъ улицамъ Петербурга, случайно попадаетъ въ Ямскую, онъ съ умиленіемъ воскликнетъ: "Вотъ оно, мое родное захолустье!" И въ самомъ дѣлѣ, Ямская удивительно какъ походитъ на провинціальный городокъ. Тѣ же деревянные, развалившіеся домишки въ перемежку съ грязными, закоптѣлыми каменными домами; тѣ же кузнецы, кабаки, и тѣ же пустопорожнія мѣста, обнесенныя гнилыми заборами, мало-по-малу разбираемыми обитателями на дрова. Для довершенія сходства не достаетъ только острога и казенныхъ зданій съ надписями въ родѣ: такая-то палата, такой-то судъ. Но за то обычаи обитателей какъ нельзя болѣе походятъ на провинціальные. Обитатели выходятъ за ворота въ халатахъ, мальчишки на улицѣ безнаказанно играютъ въ бабки и запускаютъ въ воздухъ бумажнаго змѣя съ трещотками. Въ праздничные дни разряженыя и нарумяненыя женщины сидятъ у оконъ или за воротами, грызутъ орѣхи, мятные пряники и улыбаются проходящимъ парнямъ, наигрывающимъ на московскихъ гармоніяхъ чувствительныя пѣсни въ родѣ: "Гдѣ любезная моя", или "Что ты Груня пріуныла". Хотя здѣсь и имѣются кой-гдѣ тротуары, но народъ толпится большею частію посреди улицъ, на соблазнъ городовымъ оретъ во все горло пѣсни и пляшетъ у кабаковъ подъ звуки гармоній и шарманокъ.
   А кабаковъ здѣсь особенно много, и съ какими заманчивыми вывѣсками! Напримѣръ: сверху, на бѣломъ фонѣ радужными буквами написано: "продажа лучшихъ водокъ", а на дверяхъ прибиты щиты съ изображеніемъ мраморныхъ колоннъ, на которыхъ въ симметрическомъ порядкѣ разставлены съ цвѣтными жидкостями четвертныя бутыли, штофы, полуштофы и бутылки, наполненныя такимъ баснословнымъ пивомъ, что оно само собою въ двѣ струи хлещетъ изъ горлышекъ и попадаетъ въ поставленные по бокамъ стаканы. Ну, какъ здѣсь не соблазниться пьющему человѣку и не зайти подъ такую вывѣску, ежели въ карманѣ его гремитъ нѣсколько пятаковъ?! Но жестоко ошибается пьющій человѣкъ, ежели онъ въ нѣдрахъ кабака думаетъ найти такую же роскошную обстановку, какъ на вывѣскахъ. Грязная и закопченная махорочнымъ дымомъ комната съ нѣсколькими столами и табуретами, грязная стойка и на ней лопнувшіе, обтянутые проволокой и склееные замазкой стаканы -- вотъ что представится глазамъ пьющаго человѣка.
   Но всѣ эти кабаки ничтожество въ сравненіи съ знаменитымъ Глазовымъ кабакомъ, во времена блаженной памяти откупа игравшимъ огромную роль въ жизни обитателей Ямской. Это былъ притонъ, клубъ, биржа всѣхъ пьяницъ, не только что одной Ямской, но и смежныхъ кварталовъ. Увѣряютъ, что онъ одинъ приносилъ столько доходовъ откупу, сколько не приносилъ иногда цѣлый уѣздъ какой-нибудь внутренней губерніи. Хотя дня одного не проходило, чтобы въ Глазовомъ кабакѣ не обирали кого-нибудь до-нага, цѣловальники его все-таки считались благодѣтелями рода человѣческаго, и не безъ причины: въ Глазовомъ можно было достать водки подо что угодно, начиная отъ сапогъ и шапки и кончая серебрянымъ шейнымъ крестомъ. Ежели у извощика пропадала полость отъ саней, кожа отъ сидѣнья линейки, онъ прямо шелъ въ Глазовъ и спрашивалъ у цѣловальника, не заложена ли такая и такая вещь, и ежели заложена, то вносилъ слѣдуемую сумму и получалъ вещь обратно. Но какъ бы онъ ни допытывался, кѣмъ заложена вещь, цѣловальникъ только улыбался и былъ нѣмъ какъ рыба. Нравы были настолько патріархальны, что до полиціи дѣло никогда не доходило. А вотъ и еще фактъ благородства цѣловальниковъ. Нищіе, пропившіеся въ Глазовомъ кабакѣ до послѣдняго гроша, на утро приходили къ кабаку и опохмѣлялись Христа-ради. Цѣловальникъ подавалъ имъ милостыню въ видѣ стаканчика полугару. Какъ же послѣ этого такихъ людей не считать благодѣтелями! За то и нищіе цѣнили это, и въ какомъ бы отдаленномъ кварталѣ ни собирали милостыню, къ вечеру все-таки приходили въ Глазовѣ пропивать собранные гроши. Теперь уже не то: Глазовъ кабакъ хотя и существуетъ, но ничѣмъ не отличается отъ прочихъ кабаковъ. Слава его пала, и пала безвозвратно.
   Есть здѣсь и цирульня, почему-то названная на вывѣскѣ "заломъ для бритья, стрижки и завивки волосъ", помѣщающаяся, впрочемъ, въ подвальномъ этажѣ въ трехсаженной квадратной конурѣ съ поломанною мебелью и загаженными мухами зеркалами, имѣющими особенность отражать физіономіи брѣющихся и завивающихся въ такомъ видѣ, что и сами владѣтели оныхъ не признаютъ ихъ за свои. Впрочемъ, стрижка, завивка и бритье не есть спеціальность этой цирульни, потому что обитатели Ямской вовсе не завиваются, а стригутся и брѣются преимущественно въ банѣ. Развѣ какой нибудь купеческій сынокъ забѣжитъ передъ обѣдней подвить вихры, но и это только по большимъ праздникамъ. Спеціальность этой, цирульни состоитъ въ "накидываніи банокъ", то-есть рожковъ, приставленіи піявокъ и выдергиваніи зубовъ, что даже отчасти и изображено въ лицахъ на вывѣскѣ, а именно: сидящая въ розовомъ платьѣ и бѣломъ вуалѣ дама, должно быть невѣста, изъ руки которой фонтаномъ бьетъ кровь въ тарелку, находящуюся въ рукахъ какого-то кавалера въ желтыхъ брюкахъ и зеленомъ фракѣ. Надъ головой дамы и кавалера банка съ піявками, а подъ ногами оселокъ и бритва. Магазиновъ же съ предметами роскоши и лавокъ съ красными товарами въ Ямской вовсе нѣтъ. Жители Ямской за этими потребностями ходятъ или въ Семеновскій, или въ Апраксинъ рынокъ. Но за то по причинѣ близости Волкова кладбища, въ Ямской много гробовыхъ мастеровъ, монументныхъ лавокъ и еще лавокъ, названіе и спеціальность которыхъ опредѣлить довольно трудно, причинѣ продающихся въ нихъ удивительно другъ другу противоположныхъ товаровъ. Тутъ вы найдете въ изобиліи извощичьи кнуты, ржавые гвозди, веревки, шубный клей, баранки, подсолнечныя зерны, кресты и вѣнки изъ моху и бумажныхъ цвѣтовъ и неудобосъѣдаемые пряники, предназначенные для утѣхи и лакомства подростающаго поколѣнія Ямской, пряники, которые развѣ придутся по зубамъ крокодила или гіены, но ужь отнюдь не по зубамъ человѣка. Пряники эти теперь выводятся въ Петербургѣ и ихъ только и можно найти въ Ямской да въ сбитенныхъ лавкахъ у нѣкоторыхъ бань. По формѣ они очень оригинальны. Изъ простаго бѣлаго засушенаго тѣста сдѣланы ведра съ коромысломъ, коньки, офицеры почему-то съ кускомъ сусальнаго золота на лбу, лѣстницы, барыни съ подпертыми въ бока руками; въ которыя продѣта цвѣтная бумажная ленточка, по всей вѣроятности изображающая собою шаль. О всѣ эти лакомства покупаются за баснословную цѣну: за грошъ, за копѣйку. Роскошь въ Ямской не развита, и ежели и существуетъ, то только въ купеческихъ домахъ, и то какая-то вывѣсочная роскошь, ежели можно такъ выразиться. Она проглядываетъ въ тысячныхъ рысакахъ, въ собольихъ шубахъ, въ чернобурыхъ лисьихъ салопахъ, крытыхъ бархатомъ, и брилліантахъ. Но все это круглый годъ хранится подъ спудомъ и вынимается только въ самыхъ экстренныхъ случаяхъ, раза три-четыре въ годъ, а именно: проѣхаться на Масляной у горъ, прокатиться въ Крещенье на Неву въ іордани, съѣздить въ Невскій монастырь послушать пѣвчихъ и басистаго дьякона. Брилліанты же вынимаются еще рѣже: только въ свадебныхъ случаяхъ. Въ домашнемъ же быту роскошь не существуетъ. Аристократы Ямской, такъ же какъ и плебеи, ѣдятъ круглый годъ щи да солонину съ хрѣномъ, а по постамъ до одеревянѣнія просоленую рыбу и ходятъ въ ситцевыхъ рубахахъ и въ засаленныхъ сибиркахъ, которыя уже пріобрѣли глянецъ и непромокаемость выдѣланной кожи. О клубскихъ танцовальныхъ вечерахъ здѣсь и помину нѣтъ;, въ театръ Александринскій, правда, ходятъ, но разъ, или два въ зиму, и послѣ недѣли двѣ живутъ воспоминаніемъ и пугаютъ дѣтей какимъ-нибудь Грознымъ, Ермакомъ или Гамлетомъ. Въ Ямской даже нѣтъ и такъ сильно расплодившихся въ послѣднее время трактировъ съ музыкальными и увеселительными вечерами. Туземцы имѣютъ совершенно особаго рода развлеченія. Они ходятъ на близъ лежащее Волковское кладбище смотрѣть на отпѣваемыхъ покойниковъ, въ лѣтнее время посидѣть на могилкахъ и "испить чайку и водочки", смотрятъ, какъ послѣ вечеренъ въ праздничные дни въ церквахъ крестятъ дѣтей огуломъ, вѣнчаютъ свадьбы. Мужчины же ходятъ на колокольни и смотрятъ, какъ звонятъ въ колокола, а иногда по знакомству съ звонаремъ рѣшаются оттрезвонить и сами. Голубятничество или голубеводство принадлежитъ также не къ послѣднему разряду туземныхъ развлеченій. Голубятню вы встрѣтите почти на каждомъ купеческомъ и извощичьемъ дворѣ.
   Жизнь обитателей Ямской выходитъ изъ своей обычной колеи только въ годовые праздники, въ Рождество, въ Пасху, да еще въ семикъ передъ Троицынымъ днемъ изъ дни солдатскаго постоя передъ майскимъ парадомъ. Семикъ, о существованіи котораго знаютъ немногіе жители другихъ петербургскихъ кварталовъ, составляетъ въ Ямской положительно эпоху. Въ этотъ день здѣсь идетъ стряпня велія, собираются гости изъ другихъ концовъ Петербурга. На улицахъ торговцы выставляютъ лотки съ сластями и сладкими пойлами; въ кабакахъ и трактирахъ идетъ ликованіе; дома и ворота украшаются цвѣтами и березками и народъ также съ березками въ рукахъ, въ праздничныхъ одеждахъ, съ утра до глубокой ночи бродитъ по улицамъ съ пѣснями, съ гармоніями, съ балалайками. Дѣвицы завиваютъ вѣнки и, бросая ихъ въ Лиговку, гадаютъ о судьбѣ, о суженыхъ.
   Солдатскій же постой производитъ совершенно противоположное треволненіе. Съ бранью очищаютъ жители для непрошенныхъ гостей свои и безъ того тѣсныя жилица, выгоняютъ изъ конюшенъ и хлѣвовъ свой собственный скотъ, помѣщая его подъ наскоро-сколоченные навѣсы, убираютъ въ подполья и подъ надежные замки домашній скарбъ; но часто и эта мѣра не спасаетъ его отъ расхищенія. Нѣкоторые нагружаютъ свое имущество на возы и отправляютъ къ знакомымъ въ другія части города. Матери удвоиваютъ надзоръ за дочерьми, а отцы припрятываютъ подальше свои бумажники и стараются какъ можно больше занять дѣломъ своихъ взрослыхъ сыновей, чтобы они какъ нибудь не закутили съ господами военными. Въ эти дни Ямская бываетъ въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи; она бываетъ похожа на уѣздный городъ, въ которомъ появились и подметныя письма съ угрозою сжечь все до основанія.
   Вообще же жизнь обитателей Ямской течетъ тихо, однообразно, безъ особенныхъ треволненій. Но мы лучше прослѣдимъ самый будничный день.
   Морозное и холодное утро. Шесть часовъ, а ужь Ямская на ногахъ: развѣ еще купеческія жены и дочки нѣжатся на пуховикахъ. Въ окнахъ мелькаютъ огни, изъ трубъ валитъ дымъ, лавки въ Ямскомъ рынкѣ и трактиры ужь давно отворены. Изъ воротъ домовъ выходятъ извощики въ валенкахъ и полушубкахъ, крестятся на купольные кресты церквей и направляются въ трактиръ пить чай.
   -- Иванъ, слышится гдѣ-то:-- пойдемъ съ ними въ компанію, насъ только трое. Дешевле будетъ. На троихъ спросимъ, да потомъ четвертую чашку потребуемъ.
   И визжитъ блокъ, и хлопаетъ трактирная дверь, пропуская извощиковъ и обдавая ихъ вырвавшимся изъ трактира теплымъ воздухомъ, который въ видѣ пара стелется по улицѣ.
   Въ трактирѣ тѣснота и давка. Всѣ столы заняты. Буфетчикъ за стойкой мечется, какъ тигръ въ клѣткѣ, съ ловкостію китайскаго жонглера сбрасывая съ полокъ на подносы чашки и чайники, а половые въ ситцевыхъ рубахахъ съ полотенцами на плечѣ и въ опоркахъ на босу-ногу, такъ и бѣгаютъ по комнатамъ, то и дѣло натыкаясь на входящихъ посѣтителей. Жадно пьютъ извощики горячую воду, подцвѣченную чаемъ, пощелкиваютъ сахаръ и требуютъ кипятку. Слышатся разговоры о томъ, что "вчера Петра пріѣхалъ на фатеру пьяный съ двумя двугривенными выручки"; что "намедни Федюшкѣ Мыльниковскому на Невскомъ какой-то офицеръ сани поломалъ, за что Федюшку хозяинъ такъ за волосья таскалъ, что просто страсти", что "Емельяну счастье привалило: возилъ пьянаго купца на фарфоровой, сторговавшись взадъ-назадъ за рубль, а купецъ по ошибкѣ синюю отвалилъ", что "у Ивана сѣдокъ наѣздилъ на полтора рубля и въ проходной дворъ удралъ" и т. п.
   Вонъ въ одномъ углу кто-то продаетъ желтые несмазаные сапоги, увѣряя, что нужно послать два рубля въ деревню. Покупщикъ разсматриваетъ ихъ, нюхаетъ, ковыряетъ, ногтемъ и считаетъ гвозди, въ обильномъ количествѣ вколоченные въ каблукъ. Въ другомъ углу какой-то грамотѣй по складамъ читаетъ письмо изъ деревни. Его слушаетъ цѣлая компанія и подсказываетъ слова.
   "А Федюшка у насъ женихаться началъ. Дѣвкамъ на посидѣлки фунтъ свѣчей купилъ, слышится чтеніе:-- въ Горохово къ Тарасу Спиридонычу ужь свахъ засылали, и ежели что, такъ и въ домъ пойдетъ..."
   -- Это Федюшка-то? Чего жъ ему нейти? Ихъ братьевъ и такъ много...
   -- Я и Тарасову-то дочку знаю, говоритъ кто-то.-- Ничего, дѣвка здоровая, грудастая.
   "Степанъ у насъ запилъ -- продолжаетъ чтецъ:-- и все, что подъ руку попадетъ, изъ дома въ кабакъ тащитъ".
   -- Ну вотъ, говорятъ, въ деревню на поправку уѣхалъ! Ужь какая тутъ поправка! Кто въ лихачахъ ѣздилъ, да сапоги козловые въ пять рублевъ носилъ, тому деревенская жизнь несподручна.
   -- А что, не пишутъ, Марья родила, аль нѣтъ? спрашиваетъ кто-то.
   Письмо заканчивается поклонами.
   "Посылаемъ поклонъ и съ любовію кланяемся всѣмъ нашимъ питерскимъ, а также и всѣмъ, кто при чтеніи этого письма въ горницѣ будетъ".
   Пробило семь часовъ. Начало свѣтать. Извощики пришли изъ трактировъ на дворы; артельныя работницы, почему-то называемыя матками, готовили уже имъ не то завтракъ, не то обѣдъ, состоящій изъ щей и каши. Извощики поѣли, перекрестились на образа и пошли "закладать" лошадей.
   Вонъ на извощичьемъ дворѣ, подъ навѣсомъ, подъ потолокъ котораго привѣшены дрожки, телѣжки и устроены шесты для куръ, запрягаютъ лошадей. Темно. На полу кой-гдѣ стоятъ деревянные фонари съ сальными огарками. Извощичій хозяинъ въ бараньей, крытой сукномъ шубѣ, съ поднятыми на руку полами, ходитъ отъ одного работника къ другому и, какъ всякая хозяйская власть, ругается. Тутъ же хозяйскій сынишка въ валенкахъ и отцовской шапкѣ дразнитъ козла, котораго обыкновенно держатъ на извощичьихъ дворахъ на томъ основаніи, что его домовой боится. Козелъ какъ-то безсмысленно смотритъ на мальчишку и какъ-бы обдумываетъ: боднуть его, иль нѣтъ?
   -- Ванюшка! Вотъ я-те! Не балуй! кричитъ отецъ и подходитъ къ работнику, запрягающему лошадь.
   -- Ремней бы, Митрофанъ Иванычъ, купить надо. Совсѣмъ перепрѣли. Вотъ, смотри... говоритъ работникъ, прилаживая дугу и упираясь ногою въ оглоблю.
   -- Опять ремней? Давно-ли купилъ? Ежели же и перепрѣли, такъ отъ вашего же безобразія. Смажь. На то сало есть.
   -- Да, вѣдь что жь, саломъ ничего не подѣлаешь. Что оно сало? какъ-то меланхолически отвѣчаетъ работникъ и чешетъ затылокъ.
   -- Митрофанъ Иванычъ, какъ хоть, а на этомъ пѣгомъ одрѣ и половины выручки не привезешь. Я напередъ говорю, потому, чтобъ послѣ не ругаться, говоритъ другой работникъ, подводя къ хозяину, хромого тощаго коня.
   -- У насъ все нельзя. У людей можно, а у насъ нельзя, наставительно замѣчаетъ хозяинъ.
   -- Нѣтъ, поѣздилъ бы ты самъ день, такъ и четвертака бы домой не привезъ. Вотъ тѣ Христосъ! Потому ее хоть зарѣжь -- она все шагомъ. Господа жалятся, на половинѣ дороги съ саней слѣзаютъ.
   -- Ты мнѣ зубы-то не заговаривай, а закладай-знай, вотъ что! Кровь ей пустить. Вчера коновалъ былъ, что не сказавъ?
   -- Да что жь все пущать кровь? Въ ней и крови-то нѣтъ. Почитай ужъ семь разъ пущали, а толку все нѣтъ... Ну, смотри, не ругайся, коли безъ выручки на фатеру пріѣду, отвѣчаетъ извощикъ и машинально передвинетъ шапку со лба на затылокъ.
   Разсвѣло. Уѣхали на промыселъ извощики, пробѣжали въ рынокъ молодцы-прикащики, прошли на толкучку навьюченные сибирками продающіе съ рукъ платье, и опустѣли улицы Ямской, а купеческія жоны и дочки все еще нѣжатся на пуховикахъ.
   Но вотъ въ церквахъ зазвонили къ обѣднѣ, и по Ямской, которую не проминетъ ни одинъ покойникъ, везомый на Волковское кладбище, потянулись похоронныя процессіи. Для туземцевъ, особливо женскаго пола, зрѣлище это составляетъ большое развлеченіе. Чтобы не прозѣвать его, они даже ставятъ у оконъ въ извѣстное время караульщиковъ, и лишь только покажется процессія, какъ за ворота начнутъ выбѣгать кухарки съ накинутыми на голову кацавейками, дворники въ фуфайкахъ, мастеровые съ ремешками на головахъ. И все это глазѣетъ, сочувствуетъ плачущимъ родственникамъ, спрашиваетъ фамилію покойника, велико ли осталось семейство, какого возраста дѣти и т. п. Нѣкоторыя женщины даже плачутъ и сморкаются въ головные платки, юбки и передники.
   -- Маменька, покойника везутъ! Богатаго покойника! кричитъ какая-нибудь сидящая у окна купеческая дочка, отыскивающая въ новѣйшемъ оракулѣ значеніе своего сегодняшняго сна.
   Сидящая въ это время у самовара маменька, чуть не захлебнувшись горячимъ чаемъ, вскакиваетъ съ мѣста и бѣжитъ къ окну. Въ домѣ дѣлается суматоха. Въ нѣсколько секундъ всѣ окна заняты чадами и домочадцами, которые считаютъ число каретъ, сопровождающихъ процессію, факельщиковъ, священниковъ. Процессія проходитъ. Завернутыя въ платки головы чадъ и домочадцевъ высовываются въ форточки и далеко-далеко провожаютъ процессію.
   -- Должно быть, не изъ купечества, потому на дрогахъ и въ четверку... говоритъ маменька, занимая свое прежнее мѣсто у самовара.-- Изъ купечества больше на рукахъ носятъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Настасья Петровна, не изъ купечества, баринъ какой-то... Я сейчасъ была за воротами, такъ спрашивала, впопыхахъ отвѣчаетъ Богъ-вѣсть откуда явившаяся и стоящая у дверного косяка кухарка.-- Баринъ. Фамилія-то такая мудреная... Мироносовъ... Мироновъ... вотъ эдакъ какъ-то. По статской служилъ и только его хотѣли генераломъ сдѣлать, а онъ и померъ.
   -- Должно быть богатый, каретъ пятьдесятъ сзади ѣхало, продолжаетъ догадываться Настасья Петровна.
   -- Не пятьдесятъ, а сорокъ-три, замѣчаетъ дочь.-- Посчитала.
   -- Ну вотъ!.. Что ты! я думаю, больше пятидесяти.
   -- Нѣтъ-съ, Настасья Петровна, не больше. Сорокъ-три или сорокъ-пять, я сама за воротами считала, только сбилась немного, говоритъ кухарка.-- Казанскіе пѣвчіе шли и отецъ Никита съ образомъ.
   -- Какіе казанскіе! Это полковые какіе-то. Казанскіе давеча прошли.
   -- Ахъ, маменька, что вы спорите! конечно, казанскіе. Я по регенту сейчасъ узнала, говоритъ дочь.
   Задѣтая за живое Настасья Петровна начинаетъ сердиться.
   -- Чѣмъ бы регентовъ-то разсматривать да въ оракулѣ про разную глупость гадать, лучше бы шитьемъ занялась, обращается она къ дочери.-- Недѣлю цѣлую кофту себѣ сшить не можешь.
   -- Я на фортепьянахъ играть буду.
   -- Какіе теперь фортепьяны! Обѣдни еще не кончились. Басурманка ты?
   -- А ужь вы рады браниться, благо -- случай нашелся, замѣчаетъ дочь, схватываетъ оракулъ и уходитъ въ другую комнату.
   -- Вихры-то причеши! Неравно Иванова забѣжитъ. Нечего сказать, хороша невѣста, голова какъ овинъ! кричитъ ей во слѣдъ мать.
   Въ комнатѣ воцаряется тишина, изрѣдка прерываемая пѣніемъ канарейки.
   Напилась Настасья Петровна чаю и принялась за кофе. Выпила три чашки кофе и начала зѣвать.
   -- О, Господи! Мать пресвятая! говоритъ она, крестя ротъ,-- Къ чему бы это зѣвота? Кажется, ночь хорошо спала. Маша! кричитъ она дочери.
   -- Чего вамъ? Я голову чешу, отвѣчаетъ изъ другой комнаты дочь.
   -- Что сказано въ оракулѣ про зѣвоту? Къ чему это?
   -- Въ оракулѣ про такія глупости ничего не сказано. Тамъ про сны да про судьбу.
   -- Полно врать! Коли сказано, къ чему рука чешется, къ чему глазъ, такъ ужь вѣрно и про зѣвоту сказано. Подай мнѣ его.
   -- Возьмите сами. Я голову чешу.
   -- Эка важность! Стыдилась бы заставлять мать вставать по пустому съ мѣста, кричитъ еще разъ Настасья Петровна; однако, крехтя и охая, встаетъ съ мѣста и отправляется за оракуломъ.
   Однако, въ оракулѣ ничего не сказано про зѣвоту.
   "Загадать развѣ: будутъ ли у меня дѣти?" думаетъ она, садится съ книгой къ окну и начинаетъ гадать. Но, должно быть, оракулъ говоритъ что-нибудь очень неприличное, потому что Настасья Петровна сначала улыбается, потомъ плюетъ, закрываетъ глаза и говоритъ:
   -- Вѣрь послѣ этого оракуламъ!
   Начинается опять зѣвота.
   "Въ баню развѣ сходить?" задаетъ она себѣ вопросъ и сейчасъ же отвѣчаетъ: "ужь больно часто. Третьяго дня была".
   Немного погодя, беретъ она засаленную колоду картъ и раскладываетъ ихъ на подоконникѣ, задумавши, что будетъ трефовой дамѣ. Выходитъ тоже какая-то чепуха: тузъ пикъ, что означаетъ питейный домъ, больницу или какое-нибудь присутственное мѣсто, марьяжныя, то-есть червонныя карты, и наконецъ десятка пикъ -- болѣзнь. Настасья Петровна опять плюетъ, сбиваетъ карты, и такъ, безъ всякой мысли, начинаетъ смотрѣть въ окно.
   На Лиговкѣ, подвязавъ подолы платьевъ выше колѣнъ, полощутъ бабы бѣлье и что есть мочи бьютъ его на плоту вальками. Какой-то извощикъ привелъ поить хромую лошадь съ надѣтымъ на переднюю ногу мѣшкомъ, да мальчишка въ женской кацавейкѣ, подпоясанной гаруснымъ шарфомъ, и въ четвероугольной кучерской шапкѣ, которая втрое больше его головы, катается по снѣгу на одномъ конькѣ. Катанье это совершенно особеннаго рода. Онъ какъ-то прыгаетъ на одной ногѣ въ родѣ сороки, и лишь изрѣдка, и то не болѣе сажени, прокатывается на конькѣ, послѣ чего тотчасъ же падаетъ, при чемъ съ головы его всякій разъ сваливается шапка и изъ нея въ обильномъ количествѣ вылетаетъ пухъ. Вотъ пронесся лошадиный барышникъ въ бѣговыхъ саняхъ, наѣзжая настеганаго до опухоли кожи коня, которому, для вящшей бодрости, чтобы онъ былъ "звѣремъ" и не стоялъ на мѣстѣ, воткнута въ мясо заноза въ видѣ вершковаго гвоздя. Барышникъ чуть не сшибъ съ ногъ какихъ-то двухъ мужиковъ, разсматривавшихъ посреди дороги не то оборванную шлею, не то узду. Мужики, какъ водится, ругаются и долго еще смотрятъ вслѣдъ барышнику. Проплелась старуха изъ бани съ краснымъ, какъ вареный ракъ, лицомъ и съ вѣникомъ и узломъ подъ мышкой. Прошелъ цыганъ-коновалъ, побрякивая висящими на поясѣ орудіями пытки въ видѣ клещей, шилъ и ланцетовъ съ доброе долото; проѣхала въ обратный путь траурная колесница съ лежащимъ подъ балдахиномъ на кучѣ одеждъ и попонъ возницей. За колесницей прошли факельщики съ загашеными фонарями на плечахъ, но уже безъ траурныхъ одеждъ и шляпъ, а въ собственныхъ, до-нельзя нищенскихъ одеждахъ, такихъ одеждахъ, какимъ бы навѣрное не позавидовала и знаменитая сволочь Петра Аміенскаго.
   Вонъ на дорогѣ показался извѣстный всей Ямской слѣпой старикъ Парамонычъ, подъ руку ведомый женою въ кабакъ, для приличной выпивки передъ обѣдомъ. Шествіе это происходитъ каждый день два раза и всегда въ одно время, а именно: въ двѣнадцать часовъ передъ обѣдомъ и въ четыре часа, когда уже Парамонычъ успѣлъ выспаться послѣ обѣда. Для чего старикъ утруждаетъ себя каждый день подобными прогулками, тогда какъ легче бы послать за водкой жену и пить дома -- неизвѣстно. Развлеченія въ кабакѣ онъ не можетъ получить никакого, потому что слѣпъ. Развѣ разговоры послушать?... Остряки увѣряютъ, что шествіе это старикъ, совершаетъ для опредѣленія времени тѣмъ изъ жителей Ямской, которые не имѣютъ ни карманныхъ, ни стѣнныхъ часовъ, и узнаютъ время по свѣту, по благовѣсту въ обѣдни, къ вечерни и т. п.
   -- Ахти, Парамонычъ въ кабакъ пошелъ, значитъ первый часъ! Пойти посмотрѣть, что у Аксиньи въ кухнѣ дѣлается. Того и гляди, къ обѣду самъ пріѣдетъ, говоритъ Настасья Петровна, лѣниво потягивается и отправляется въ кухню.
   Какъ дѣятельно кипитъ жизнь Ямской поутру, такъ наоборотъ она тянется лѣниво въ продолженіе дня. Лишь только уйдетъ или уѣдетъ мужская половина на работы, какъ на всю Ямскую нападетъ какая-то апатія. Все дремлетъ, зѣваетъ, чтобъ хоть какъ-нибудь прібодриться и не уснуть, пичкаетъ себя разными яствами и питіями. Даже торговцы въ мелочныхъ и овощныхъ лавкахъ, отпустивъ кухаркамъ все нужное для обѣда и не находя дѣла, садятся играть въ шашки, или стоя на порогѣ съ стаканомъ чая въ рукахъ, задѣваютъ проходящихъ разнощиковъ, торговокъ, продающихъ у кабаковъ булки, и рады-рады, ежели къ лавкѣ подойдетъ городовой и разскажетъ что-нибудь о поимкѣ мазурика или про войну.
   -- Страшно, я думаю, на войнѣ-тѣ? спрашиваетъ у него какой-нибудь купчикъ.
   -- Ничего, только до первой крови, говоритъ городовой:-- а какъ кровь увидишь, такъ и шабашъ! Сердце это у тебя замретъ, хуже звѣря дикаго сдѣлаешься, и радъ хоть на десятерыхъ лѣзть. Знай, только колешь да палишь. Ружье потерялъ -- такъ схватишь какую ни-на-есть оторванную руку или ногу, да ей по сусаламъ и мажешь!
   И городовой доходитъ до того, что несетъ какую-то ахинею, какъ одинъ солдатикъ изъ обоза уходилъ, двоихъ сапожною колодкою, да такъ, что даже самая колодка застряла въ животѣ одного убитаго и ее насилу могли вынуть.
   Купчикъ и самъ замѣчаетъ, что городовой заврался, даетъ ему пятиалтынный и начинаетъ дразнить проходящаго мимо нищаго.
   Пройдетъ еще два часа, и въ Ямской появятся широкія купеческія сани, подвозящія къ воротамъ каменныхъ домовъ закутанныхъ въ енотовыя и лисьи шубы здѣшнихъ аристократовъ-купцовъ съ желудками хотя уже и налитыми по разнымъ трактирамъ чаемъ и водкой, но все-таки алчущими здороваго обѣда.
   Вонъ Глафира Федоровна Чуфарина или Чуфариха, баба "кровь съ молокомъ", вышедшая замужъ за вдовца Чуфарина безъ приданаго, единственно по своей красотѣ, что между купечествомъ рѣдкость, сидитъ въ спальнѣ у окна, вяжетъ какую-то нескончаемую пелену, обѣщанную ею въ бѣдный монастырь, и ждетъ "благовѣрнаго" къ обѣду. Благовѣрный что-то долго не ѣдетъ. Уже сосѣди давно проѣхали, а его все нѣтъ. Глафира Федоровна начинаетъ сердиться. Сердится она не потому, что ей ѣсть хочется, а потому, что сегодня въ четыре часа назначено въ церкви у Іоанна Предтечи вѣнчаніе купеческаго сына Половикова съ купеческой дочкой Недотыкиной. Свадьба богатая, невѣста поѣдетъ въ золотой каретѣ съ двумя гайдуками, торчащими на запяткахъ. Объ этой свадьбѣ въ Ямской уже двѣ недѣли толкуютъ. Ну, какъ пропустить такого рода зрѣлище, какъ не быть на такомъ вѣнчаньи, какъ не видѣть, кто первый, женихъ или невѣста ступитъ на розовую тафту, разостланную передъ налоемъ, и какъ вслѣдствіе этого не заключить, кто будетъ въ домѣ глаза: самъ, или сама? А когда успѣешь это сдѣлать, ежели теперь уже третій часъ, а мужа все нѣтъ какъ нѣтъ. Въ три сядутъ за столъ, половина четвертаго выйдутъ, потомъ кофеепитіе, да и послѣ кофею не бѣжать же сейчасъ, нужно дать мужу заснуть, а когда все это совершится, смотришь, и пятаго половина. Положимъ, ежели вѣнчаніе купеческой свадьбы назначается въ четыре часа, такъ смѣло приходи въ пять -- успѣешь; но пораньше забраться все-таки лучше: съ знакомыми потолкуешь, мѣсто получше займешь и увидишь все съ самаго начала. Кромѣ того, Глафирѣ Федоровнѣ еще потому хочется быть въ церкви за вѣнчаніи, и это главное, что сегодня у ней тамъ назначено свиданіе съ нѣкіимъ франтомъ, богатымъ и молодымъ купчикомъ Ключилкинымъ. Записку съ назначеніемъ свиданія принесъ ей пасынокъ ея Николаша, за что и вымаклачилъ у ней на гулянку лиловенькую бумажку, которую Глафира Федоровна преспокойно достала изъ мужнина бумажника, разумѣется въ то время, когда мужъ прилегъ послѣ обѣда въ гостиной на диванѣ соснуть и задавалъ такой концертъ горломъ и носомъ, отъ котораго дребезжали хрустальныя подвѣски на висѣвшей съ потолка люстрѣ.
   Ждетъ Глафира Федоровна мужа, вяжетъ пелену и зѣваетъ.
   "Охъ Боже мой, скука какая!" думаетъ она: "развѣ съѣсть чего-нибудь".
   Мысленно перебираетъ она разныя яства, и наконецъ нападаетъ на моченые яблоки съ брусникой.
   -- Акулина! кричитъ она кухаркѣ.-- Принеси съ погреба моченыхъ яблоковъ!
   Являются яблоки, Глафира Федоровна ѣстъ ихъ и въ головѣ ея снова раждается вопросъ:
   "А что, не съѣсть ли мнѣ пастилы клюквенной?" и тутъ-же кухарка посылается въ лавку за клюквенной пастилой.
   Но все скучно.
   Въ гостиной бронзовые часы съ цалующихися пастушками и бодающимися или тоже цалующимися козами, бьютъ третьяго половина. Чуфарина все нѣтъ. Глафира Федоровна начинаетъ не на шутку сердиться.
   -- Ну, ужъ теперь Иванъ Никитичъ навѣрное гдѣ-нибудь въ трактирѣ застрялъ, думаетъ она, съ сердцемъ отбрасываетъ отъ себя на окошко вязанье и вынимаетъ изъ кармана полученную вчера цидулку. Цидулка прочитана три раза, нѣкоторыя чувствительныя: мѣста, какъ-то: "я таю отъ любви, какъ воскъ отъ палящаго пламени* и "не терзайте моего бѣднаго ужаленнаго змѣею сердца", прочитаны даже до пяти разъ, а мужа все нѣтъ. Наконецъ, въ три часа онъ пріѣзжаетъ и пріѣзжаетъ навеселѣ Такой поздній пріѣздъ не ускользаетъ отъ наблюдательнаго ока Хабалихи, первой сплетницы, живущей напротивъ Чуфарина въ собственномъ домѣ и изъ оконъ своей спальни, какъ съ обсерваторіи, цѣлый день наблюдающей не только что дѣлается на улицѣ, но даже и въ квартирахъ сосѣдей.
   -- Чуфаринъ пьянъ проѣхалъ, говоритъ она про себя, и ехидно улыбаясь, высовывается изъ форточки на улицу, чтобы послушать, не сцѣпится ли онъ ругаться съ стоящимъ у воротъ дворникомъ.
   Ругательства, однако, не происходитъ и Чуфаринъ преспокойно проходитъ въ подъѣздъ.
   А у Глафиры Федоровны, какъ говорится, и сердце не на мѣстѣ
   "Слава-Богу, еще успѣю!" думаетъ она, садясь за столъ.
   Но мужъ какъ на зло ѣстъ медленно. Чтобы онъ какъ нибудь не засидѣлся за столомъ еще дольше, Глафира Федоровна убираетъ со стола водку.
   -- Гдѣ водка? спрашиваетъ мужъ.
   -- Я убрала ее, говоритъ она, и тутъ же прибавляетъ: -- тебѣ вредно. Вѣдь опять потѣть будешь... Ну, что за радость?
   -- А тебѣ что за дѣло до этого?
   -- Какъ что? Со мной вѣдь спать-то будешь...
   Наконецъ, обѣдъ кончился. Напились кофе; Чуфаринъ беретъ "Полицейскую Газету" и заваливается на диванъ. Чтеніе продолжается недолго: прочитавъ о задавленной на улицѣ мѣщанкѣ и о найденномъ мертвомъ тѣлѣ, которое подлежитъ вскрытію, онъ уже храпитъ богатырскимъ сномъ. Глафира Федоровна, между тѣмъ, быстро покрывается ковровымъ платкомъ, надѣваетъ салопъ и выбѣжавъ за ворота, мчится на первомъ попавшемся извощикѣ въ церковь. Ключилкинъ въ бобровой шапкѣ, въ ильковой шинели и съ брильянтовымъ перстнемъ на указательномъ пальцѣ ужь ждетъ ее на панерти. Слѣдуетъ встрѣча, говорится всякая ерунда, говорящаяся при подобнаго рода свиданіяхъ и, наконецъ, поѣздка куда-то на лихачѣ.
   Въ Ямской зажглись фонари. Въ окнахъ также замелькали огоньки, и аристократы Ямской стали вставать послѣ своего послѣобѣденнаго сна. На столахъ въ столовыхъ появились ведерные самовары; купеческія дочки, обрадовавшись, что проснулись ихъ тятеньки, забренчали на фортепіано различныя польки, на улицахъ показались бѣгущіе изъ лавки молодцы, и Ямская мало по-малу начала оживляться.
   -- Душа, полно тебѣ такъ зря бренчать-то! Сыграй что-нибудь изъ русскихъ пѣсенъ, говоритъ дочери какой-нибудь пропускающій въ себя пятый стаканъ чаю тятенька.
   Душа начинаетъ играть "Не брани меня родная".
   -- Да неужто нѣтъ ничего повеселѣе? Что панихиду-то затянула, замѣчаетъ отецъ.
   -- Какая же это панихида? Это не панихида, а пѣсня чувствительная... Что же мнѣ играть, коли вы нотъ не покупаете?
   -- Вѣкъ не покупаю? Еще на прошлой недѣлѣ цѣлый ворохъ изъ рынка принесъ.
   -- Какія же это ноты? Накупили какихъ-то старыхъ на Апраксиномъ. Я показывала учителю: онъ говоритъ, что эти ноты вовсе не для фортепьяно, а для трубы и гитары.
   -- Ну вотъ, будто не все равно! Вретъ онъ, а ты слушаешь. Играть ты не умѣешь, вотъ что!
   -- А коли не умѣю играть, такъ и не буду! говоритъ дочь, и вскакиваетъ изъ-за фортепьяно.
   -- Степанъ Иванычъ, я выбѣгу съ Федосьей за ворота, отпрашивается у мужа жена.-- Сегодня у кухмистера Емельянова балъ -- Самолизова свадьба... Теперь гости съѣзжаются... хоть на народъ посморѣть.
   -- Ладно, ступай,(только не застаивайся долго, потому я ѣсть хочу. Застрянешь тамъ, и жди тебя къ ужину! даетъ наставленіе мужъ.
   У кухмистера, въ самомъ дѣлѣ, балъ. У подъѣзда горятъ красный фонарь и поставлена полосатая тиковая палатка. Около палатки стоитъ городовой и расталкиваетъ разные тулупы, кацавейки, салопы и платки, пришедшіе поглядѣть на гостей. Подъѣзжаютъ кареты. Изъ каретъ вылѣзаютъ бороды, съ тугонабитыми для игры въ горку бумажниками, купчихи въ брильянтахъ, дѣвицы съ поднятыми чуть не на голову кисейными платьями изъ осторожности, чтобъ ихъ не измять. Въ толпѣ идутъ разговоры и пересуды. Гостямъ даютъ наименованія въ родѣ: "сухопарая, какъ вошка драная, изъ самого-то винище такъ и сочится" и т. п. Изъ комнатъ доносятся звуки скриповъ и контрбаса, заглушаемые барабаномъ. Идутъ догадки, что играютъ. Одинъ говоритъ польку, другой -- кадриль, третій -- маршъ.
   -- Это сейчасъ узнать можно. Я могу въ самое нутро въ комнаты войти, потому, у меня тамъ одинъ служитель знакомый есть, хвастается какая-то чуйка, лѣзетъ въ палатку и тотчасъ же выталкивается оттуда городовымъ.
   Въ толпѣ смѣхъ.
   -- Много такихъ гостей-то есть! замѣчаетъ кто-то.
   Съ лѣстницы сбѣгаетъ офиціантъ во фракѣ и въ бѣломъ галстухѣ, выбѣгаетъ на улицу, обнимаетъ мимоходомъ какую-то кацавейку помоложе и мчится черезъ улицу въ овощную лавку.
   -- Должно быть, не хватило чего изъ снадобьевъ, опять замѣчаетъ кто-то въ толпѣ.
   Кончилась музыка. Съ лѣстницы сходятъ усатые музыканты-солдаты, однако въ сюртукахъ и бѣлыхъ галстукахъ. Засучивъ предварительно брюки, они перебѣгаютъ улицу и скрываются подъ вывѣской "виноторговля".
   -- Господа музыканты, кажется? спрашиваетъ ихъ содержатель погребка, старикъ съ сѣдою окладистою бородою.
   -- Точно такъ.. Поднесите-ка намъ... Глотка пересохла. Шаферъ обѣщалъ полведра, да говоритъ -- въ десять часовъ дадутъ. Боится, чтобъ не напились.
   -- Чѣмъ просить прикажете?
   -- Чѣмъ? Извѣстно, хрустальной.
   -- Взвило, приказываетъ погребщикъ мальчику: -- налей-ко имъ по стаканчику купеческой.
   Въ погребъ вбѣгаетъ лакей.
   -- Эй вы, гудошники! Кадриль играть! Шаферъ сердится... кричитъ онъ музыкантамъ и, съ важностію дворецкаго, подаетъ погребщику руку.-- Пришлите къ намъ десять бутылокъ восьмигривеннаго хересу, да полуторарублевые ярлыки налѣпите.
   -- Будетъ исполнено, говоритъ погребщикъ, слегка наклоняя голову на бокъ.
   Слѣдуетъ расплата. На стойку сыпятся пятаки и музыканты выбѣгаютъ изъ погреба.
   Восемь часовъ. Шажкомъ ѣдутъ "на фатеру" извощики, кутаясь въ санныя полости. Извощичьи хозяева, чуть ли не въ десятый разъ сходивъ въ трактиръ, пришли* домой и приготовляются принимать отъ работниковъ выручку. "Матки" уже приготовили ужинъ и ставятъ на столъ дымящіяся щи и кашу. Даже и аристократовъ начинаетъ "позывать ко щамъ".
   -- Похлебать бы, да и ко сну, говорятъ они своимъ жонамъ, и черезъ часъ гремятъ тарелки, ножи, вилки, Ямская ужинаетъ, а въ одиннадцатомъ часу уже спитъ молодецкимъ сномъ, съ храпомъ, съ присвистомъ, съ сопѣньемъ и тому подобными явленіями, сопровождающими этотъ актъ. На улицахъ пусто; кой-гдѣ развѣ попадется запоздалый извощикъ, да заоретъ пѣсню какой-нибудь пьяный, пробирающійся домой.

-----

   Пословица: "Кто празднику радъ, тотъ до свѣту пьянъ" -- какъ нельзя болѣе примѣнима къ обитателямъ Ямской. И точно, въ праздничный день нигдѣ вы не встрѣтите столько пьяныхъ, какъ въ этомъ кварталѣ. Мастеровые, фабричный народъ, извощики, какъ извѣстно, встаютъ очень рано, отстоятъ въ ближайшей церкви заутреню и отправляются въ трактиръ пить чай. За чаемъ слѣдуетъ водка, и эта водка, принятая иногда въ обильномъ количествѣ и натощакъ, до того ошеломляетъ ихъ, что уже съ утра начинается безсознательное шатанье изъ трактира въ кабакъ, изъ кабака въ портерную и такъ далѣе. Правда, что эти гостепріимныя заведенія во время поздней обѣдни припираютъ свои изукрашенныя вывѣсками двери; но эта правительственная мѣра къ пресѣченію пьянства и пріученію народа въ благочестію отнюдь не стѣсняетъ обитателей Ямской, и они все-таки наполняютъ нѣдра заведеній, проходя въ нихъ черезъ задніе ходы у дворы. Пьянство до такой степени развито въ Ямской, что уже приняло какую-то гражданственность. Даже извощикъ, нанимаясь у хозяина въ работники и обязуясь заткаться извозомъ каждый день, безъ исключенія даже и годовыхъ праздниковъ, выговариваетъ себѣ три дня пьянствовать, когда онъ бываетъ "праздничнымъ", то-есть, когда въ его селѣ или деревнѣ бываетъ престольный праздникъ. И это уважается хозяевами; они, по большей части, земляки съ своими рабствами, значитъ, бываютъ въ одно и то же время "праздничными" и устраиваютъ въ дни эти пирушку велію. Шатающагося отъ хмѣля человѣка въ Ямской даже и не называютъ пьянымъ, а хмѣльнымъ; пьянымъ же называютъ только того, кто упалъ и встать не можетъ.
   Второе мѣсто послѣ пьянства въ праздничный день въ Ямской безспорно принадлежитъ обжорству. И точно: куда ни взгляните вы, вездѣ увидите жующія уста. Выходящій изъ кабака мужикъ жуетъ баранку; сидящая у окна женщина тѣшитъ зубы кедровыми орѣхами или подсолнечными зернами. Въ лѣтнее время, когда поспѣваютъ овощи, вы встрѣтите въ Ямской цѣлые возы, нагруженные огурцами, рѣпою, морковью, и положительно ни одного человѣка, у котораго карманы не были бы набиты рѣпою или огурцами, или который бы не держалъ въ охапкѣ цѣлый ворохъ вырванныхъ съ корнемъ бобовъ или сахарнаго гороху. Даже игра въ бабки, городки или попы производится здѣсь на что нибудь съѣстное, и существуетъ особаго рода игра -- ломаніе пряниковъ, гдѣ выигравшій за свою силу и ловкость вознаграждается тѣмъ, что имѣетъ право съѣсть всѣ поломанные пряники. Въ купеческихъ семействахъ въ праздничные дни, кромѣ завтраковъ, обѣдовъ, ужиновъ и межеумочныхъ чаепитій, ѣда положительно не сходитъ съ стола, на тотъ случай, что "неравно кто нибудь зайдетъ, такъ чтобы на столъ не сбирать". Въ Ямской даже есть особаго рода лакомство, про которое навѣрное не знаютъ жители другихъ петербургскихъ кварталовъ. Это толоконные и маковые жамки съ медомъ. Жамками этими въ праздничные дни лакомятся разряженныя, набѣленная и нарумяненныя ямщички и извощичьи матки, сидящія за воротами и любующіяся на мимо проходящихъ полупьяныхъ парней въ ухарски набекрененыхъ картузахъ, и, по фабричному, на одно плечо накинутыхъ армякахъ.
   Кстати о румянахъ. Обыкновеніе бѣлить и румянить лица, совершенно вышедшее изъ употребленія въ нѣкоторыхъ селахъ и уѣздныхъ городахъ, гдѣ оно прежде существовало, твердо коренится еще въ Ямской, и есть женщины, которыя, подобно индіанкамъ, считающимъ неприличнымъ показаться передъ мужчиной нетатуированной, считаютъ также погрѣшностію противъ приличій быть въ праздникъ ненабѣленной, и ненарумяненной. Къ туалетномъ ларчикѣ туземныхъ красавицъ, среди шейныхъ платочковъ, перстеньковъ, баночекъ помады и духовъ фабриканта Мусатова, вы всегда встрѣтите и баночки съ бѣлилами и румянами. Эти принадлежности туалета считаются такъ же необходимыми для ларчика, какъ и счастливый орѣхъ-двойчатка и приворотная ладонка, обыкновенно вымѣниваемая у коноваловъ.
   Коновалъ въ Ямской -- лицо важное. Это не только что Эскулапъ лошадей, но и людей; кромѣ того, онъ знахарь, вѣдунъ, колдунъ и звѣздочетъ. Многіе вѣрятъ, что онъ можетъ нагнать порчу, болѣзнь и снова свести ее, испортить семейное счастіе, нагнать на домъ злаго домоваго и пр. Поэтому-то коновалъ всегда чествуется, угощается, задобривается. Нѣкоторые коновалы имѣютъ въ Ямской огромную практику, такую, которой бы позавидовала большая часть петербургскихъ докторовъ. Но у докторовъ обитатели Ямской считаютъ лечиться невозможнымъ, на томъ основанія, что они нарочно портятъ и морятъ людей, чтобы было кого потрошить. До какой степени народъ имѣетъ предубѣжденіе противъ докторовъ, можно видѣть изъ того, что когда разболѣвшагося на извощичьемъ дворѣ извощика полиція или такъ необходимость заставляютъ везти въ больницу, то товарищи, какъ покойника, провожаютъ его туда, въ полной увѣренности, что оттуда онъ уже не возвратится, и въ самомъ дѣлѣ, изъ больницъ рѣдко возвращаются, потому что отвозятся туда чуть не умирающими. У коновала же лечиться туземцамъ сподручнѣе: во первыхъ коновалъ свой братъ, человѣкъ знакомый и не баринъ; во вторыхъ, коновалъ не носитъ ни фрака со свѣтлыми пуговицами, ни мундира, какъ то бываетъ у большинства докторовъ, а простой человѣкъ положительно съ недовѣріемъ и страхомъ смотритъ на какую бы то ни было форму; въ третьихъ, коновалъ не моритъ во время леченья голодомъ, а только и говоритъ: "ѣшь больше"; въ четвертыхъ же, у него всѣ лекарства составляются на водкѣ, или даются въ видѣ чаю, или состоятъ изъ "накидыванія банокъ" и жильнаго кровопусканія. Кромѣ невинныхъ лекарствъ, въ родѣ бадяги и дегтю для втиранія отъ ломоты, наговоренныхъ поясовъ отъ живота и трудныхъ родовъ, коноплянаго масла и ялапнаго корня отъ запору, и водки, настоенной на хинной коркѣ отъ "лихоманки", коновалы употребляютъ и сильныя средства: такъ они ставятъ заволоки, прижигаютъ раны и ушибы синимъ купоросомъ и даютъ внутрь ртутные препараты. Были случаи, что больные умирали съ перваго пріема лекарства, даваемаго подобными лекарями, но случаи эти приписывались не чему иному, какъ "волѣ божіей."
   Не меньшею популярностію въ Ямской пользуются и банныя бабки, кромѣ своего ремесла, состоящаго изъ обмыванія и распариванія вѣниками человѣческихъ тѣлъ, занимающіяся повивальнымъ искуствомъ, гаданіемъ на картахъ, сватовствомъ и перенашиваніемъ любовныхъ цидулокъ отъ одного пылающаго сердца къ другому. Бѣда обидѣть такую бабку! Коновалъ можетъ нагнать болѣзнь только на суевѣрнаго человѣка, но бабка напакоститъ кому угодно. Имѣя входъ почти во всѣ дома, она обнесетъ и ославитъ обидѣвшаго ее человѣка до того, что на него положительно будутъ указывать пальцами. Горе тогда его женѣ, чадамъ и наемникамъ! Мало того, бабка подговоритъ фабричныхъ, и тѣ, за какую нибудь четверть водки ночью вымажутъ дегтемъ ворота, а это въ нѣкоторыхъ семействахъ въ Ямской считается позоромъ, особливо, гдѣ есть взрослыя дѣвицы, дочери или молодыя женщины. Тутъ уже затрогивается женское цѣломудріе, честь.
   Но довольно о коновалахъ и банныхъ бабкахъ; посмотримъ лучше на воскресную жизнь обитателей Ямской.
   Утро. Погода прекрасная. Лѣтнее солнце такъ и печетъ, такъ и прокаливаетъ прохожихъ, которые то и дѣло вынимаютъ платки и отираютъ свои раскраснѣвшіяся, потныя лица. Въ воздухѣ до того жарко, что купеческій сынъ Треуховъ, уже съ полчаса стоящій на голубятнѣ и махающій палкой съ навязанной на концѣ тряпицей, никакъ не можетъ разогнать свою стаю голубей. Турманы {Турманами называется особый родъ голубей.} не только что не "кувыркаются* и не "плывутъ въ высь", но поднявшись сажени на три, на четыре надъ голубятней, тотчасъ же опускаются на ближайшую крышу и прячутся гдѣ нибудь въ тѣни у трубы или около карниза. Злится купеческій сынъ, ругается; но противъ жары ничего не подѣлаешь. На эту гоньбу голубей смотритъ съ сосѣдней крыши извѣстный франтъ, лихачъ Николашка, и дразнитъ купеческаго сына.
   -- Ай-да голуби! Ай-да заводъ! Эти-то турманы по пяти рублей пара? Пырни въ него камнемъ, пырни! Авось подымется! кричитъ онъ ему.
   -- Молчи, сволочь! Мало тебѣ въ Ершахъ въ трактирѣ бока-то мяли! огрызается купеческій сынъ; но лихачъ донимаетъ его еще сильнѣе.
   -- Слышь, Митрофанъ Иванычъ, не эдакой ли у васъ и новый хваленый рысакъ-то?
   -- Сунься-ко, попробуй! Не хочешь ли объ закладъ на синенькую помѣриться?
   -- Гдѣ намъ съ вами мѣриться! У васъ конь -- огонь! Говорятъ, съ нимъ еле шестеро управляются: двое подъ узцы изъ конюшни ведутъ, двое шестами подпираютъ, да двое въ задъ вилами пихаютъ. Эхъ ни! Мало ваши ѣли! заканчиваетъ лихачъ, вдоволь натѣшившись, и лѣзетъ съ крыши.
   -- Гужеѣдина проклятая! Мазура коломенская! кричитъ ему вслѣдъ купеческій сынъ, и швыряетъ въ догонку камнемъ.
   -- Такъ и есть, попалъ! На-ко-съ выкуси! показываетъ ему лихачъ кукишъ и скрывается.
   Вонъ въ угловомъ домѣ, въ первомъ этажѣ, отворено окно; у окна стоитъ народъ и заглядываетъ въ комнаты. Изъ комнатъ слышится повременамъ церковное пѣніе. Это спѣвка. Спѣваются любители, чтобы пѣть обѣдню въ приходской церкви. Къ окну то и дѣло подходитъ сухощавый, чахоточный регентъ съ камертономъ въ рукѣ и уговариваетъ народъ разойтись.
   -- Господа, ступайте своей дорогой, кто куда шелъ! Въ церковь милости просимъ, тамъ послушаете. Проходите же, господа, а то ей-ей велю ведро воды на васъ вылить.
   Зрители только смѣются, но прочь не отходятъ.
   -- Семенъ Иванычъ, брось, плюнь на нихъ! Ну ихъ къ монаху!.. слышится чей-то басъ.-- Сейчасъ къ обѣднѣ зазвонятъ, а мы еще прокименъ и запричастенъ не пѣли.
   Регентъ дѣйствительно плюетъ въ толпу и скрывается.
   Въ комнатѣ, гдѣ происходитъ спѣвка, душно. Пахнетъ дегтемъ и деревяннымъ масломъ отъ сапоговъ и головъ пѣвчихъ, которые въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ толпятся въ углу. Въ другомъ углу на столѣ стоятъ штофъ водки, рюмка, стаканъ, тарелка съ нарванной мелкими кусочками колбасой и четвертная бутыль квасу.
   -- Ну, вотъ что, господа: уговоръ лучше денегъ, говоритъ регентъ, проглатывая рюмку водки.-- Первое дѣло "и всѣхъ и вся" и "сохранитъ ихъ на многая лѣта" не кричите, а то на это слово басы, словно, съ цѣпи срываются.
   -- Да когда же мы? Гдѣ же... слышится у пѣвчихъ.-- Пускай кто нибудь одинъ верха беретъ.
   -- Второе... вы маленькіе: напейтесь здѣсь. Вонъ бутыль квасу стоитъ... А то отецъ Іоаннъ жалуется, что въ алтарь пить бѣгаете. Въ третьихъ, Барсуковъ, это уже прямо къ тебѣ относится. Бога-ради, не заходи ты передъ обѣдней въ погребъ. Прошлый разъ купецъ Буркинъ прикладывался въ мѣстнымъ образамъ и говоритъ: "съ праваго крылоса какъ изъ кабака водкой разитъ". Самъ ты знаешь, Буркинъ лицо уважаемое, въ прошломъ мѣсяцѣ паникадило пожертвовалъ, отецъ-протоіерей ему всегда самъ просвиру на блюдѣ выноситъ... Ну, что за радость, какъ по его наущенію насъ всѣхъ съ крылоса помеломъ?.. Ты думаешь, что черезъ водку можно зычности въ голосѣ достичь? Пустое. Ужь у кого чего нѣтъ, такъ нѣтъ. Однако, пора. Допивайте кто хочетъ штофъ, да надо спѣвку кончать.
   Человѣкъ пять начали подходить къ столу.
   -- Иванъ Иванычъ! крикнулъ регентъ маленькому худенькому тенору съ подвязанными зубами: -- вамъ-то ужь я не совѣтывалъ бы пить: вы и такъ во время пѣнія чихаете и кашляете. Купите лучше на гривенникъ лакрицы, ежели ужь вамъ першить.
   Штофъ докончили.
   -- Ну, теперь прокименъ "пойте Господеви" на пятый гласъ, проговорилъ регентъ, куснулъ зубами камертонъ и задалъ тонъ.
   Пѣвчіе запѣли.
   По вотъ у Іоанна Предтечи ударили въ колонокъ. На ударъ этотъ откликнулись съ Владимірской колокольни, потомъ съ егерской и волковской, и началась колокольная музыка, среди которой, въ отдаленіи, какъ контрбасъ въ оркестрѣ, загудѣлъ огромный исакіевскій колоколъ. Вся Ямская, проспавшая или такъ почему либо неподавшая къ ранней обѣднѣ, сбирается къ поздней, между тѣмъ какъ стряпухи такъ и суетятся около печей, сажая въ нихъ пироги съ сигомъ, обмазанные ржанымъ тѣстомъ окорока и прочія яства.
   У подъѣзда дома подрядчика Загвоздкина стоитъ вороной рысакъ, запряженный въ широкую, такъ-называемую купеческую линейку. Солнце такъ и играетъ на его лоснящейся холеной спинѣ и на серебряныхъ сбруйныхъ украшеніяхъ. На козлахъ, какъ Юпитеръ на тронѣ, возсѣдаетъ жирный съ широкой бородой кучеръ. Около линейки посерединѣ дороги толпится нѣсколько мужиковъ въ дырявыхъ сѣрыхъ армякахъ. Они переминаются съ ноги на ногу, толкуютъ между, собой вполголоса и повременамъ заглядываютъ въ подъѣздъ или смотрятъ на окна втораго этажа. По ихъ изнывающимъ лицамъ видно, что они кого-то поджидаютъ.
   -- Вотъ что, ребята; можетъ, мы тутъ такъ зря стоимъ, можетъ, онъ вовсе и не поѣдетъ. Кто его вѣдаетъ! слышится у нихъ.
   -- Такъ спроси кучера-то; онъ знаетъ.
   -- Спроси ты... Что же все я?
   -- А чего ты-то боишься? Нешто онъ тебя съѣстъ?
   -- Пусть лучше Вавило спроситъ: тотъ побойчѣе, да и на слово своръ.
   Наконецъ, Вавило, приземистый мужиченко, сморкается въ руку и, почесываясь, подходитъ къ кучеру.
   -- Землячокъ, а землячокъ, не во гнѣвъ тебѣ, позволь спросить, кто на этомъ самомъ рысакѣ поѣдетъ: самъ, или сама?
   -- Самъ съ самой... гордо и не шевелясь, отвѣчаетъ кучеръ.
   -- Такъ... Благодарствуемъ... Вишь рысакъ-то какой, поди тысячу или болѣе стоитъ... говоритъ Вавило, пятясь отъ кучера, и примыкаетъ къ толпѣ.
   -- А вы ждете, что ль? спрашиваетъ кучеръ.
   -- Да... поджидаемъ маленько.
   -- Вамъ кого?
   -- Да намъ бы самого надоть...
   -- А вы что за народъ?
   -- Да мы, вишь ты, милый человѣкъ, плотники, снова подходитъ къ кучеру уже ободрившійся Вавило.-- Насчетъ постройки у него, значитъ, работали, да денегъ получить не можемъ.
   -- Такъ что жь вы тутъ толпитесь? Вѣдь онъ по субботамъ платитъ.
   -- Мы это-ста знаемъ. Ходили ужь, да не отдаетъ. Вчера даже и вовсе не допустили.
   Кучеръ молчитъ, снимаетъ съ головы шляпу, вынимаетъ оттуда платокъ и отираетъ имъ лицо.
   -- Вотъ что, ребята, я вамъ скажу: идите-ка лучше за добра ума по домамъ. По воскресеньямъ у насъ расчету нѣтъ... говоритъ онъ наконецъ плотникамъ.-- Да и лютъ онъ у насъ бываетъ, коли кто къ нему по воскресеньямъ за деньгами ходитъ...
   -- Это такъ, это точно... соглашается Вавило.
   -- Кто говоритъ! Это дѣйствительно, вторитъ толпа, но все-таки не расходится.
   Между тѣмъ во второмъ этажѣ въ пестро и богатоубранной гостиной передъ простѣночнымъ зеркаломъ стоитъ самъ владѣтель рысака и жирнаго кучера, подрядчикъ Загвоздкинъ, и нацѣпляетъ себѣ на шею медали. Въ смежной комнатѣ слышится шуршанье и громъ туго-накрахмаленныхъ юбокъ. Это одѣвается супруга Загвоздкина. Около Загвоздкина стоитъ девятилѣтній сынишка его и спрашиваетъ:
   -- Папенька, ежели вамъ теперь третью медаль пришлютъ, куда вы ее вѣшать будете?
   -- Теперь ужъ медали не пришлютъ, а ежели пришлютъ, такъ крестъ. Тогда въ петлицу повѣшу и кавалеръ буду...
   -- А что дороже, крестъ или медаль?
   -- Медаль дороже, а крестъ выше, отвѣчаетъ отецъ, успѣвшій уже привѣсить медали, и встаетъ передъ зеркаломъ въ величественную позу.
   "Теперь бы мундиръ мнѣ, такъ я бы, пожалуй, и бороду брилъ", мелькаетъ у него въ головѣ.
   -- Папенька, вѣдь это вамъ за жертвы? спрашиваетъ сынъ.
   -- Вотъ эта за службу, а эта за пожертвованія, говорятъ Загвоздкинъ и тыкаетъ себя пальцемъ въ грудь.-- Видѣлъ часовенку съ золотой крышей? Вотъ это я выстроилъ... Да въ пріютъ пожертвовалъ.
   -- А ежели я пожертвую, дадутъ и мнѣ медаль? задаетъ снова вопросъ синь, но отецъ ничего же отвѣчаетъ, надѣваетъ сюртукъ и кричитъ:
   -- Аграфена Ивановна, долго ли ты будешь пудриться-то? Манера копаться! Словно слѣпая въ банѣ.
   -- Сейчасъ, Иванъ Калистратычъ... Нельзя же вдругъ... И то, стягиваясь, лифъ разорвала, слышится голосъ супруги.
   Черезъ десять минутъ она выплываетъ изъ спальной, шурча толстымъ шелковымъ платьемъ. Сзади ея ползкомъ слѣдуетъ горничная и уминаетъ отворотившійся шлейфъ.
   -- Ну, слава Богу! восклицаетъ супругъ.
   -- И то скучилась. Рубашку хоть выжми...
   -- Оттого и скучилась, что все не путемъ дѣлаешь... Сказала Анисьѣ, чтобъ она нижнюю корку у пирога не подожгла?
   -- Сказала.
   -- Ну, тронемся. Господи благослови!
   Загвоздкинъ крестится въ уголъ на образъ и говоритъ:
   -- Сколько и разъ говорилъ, чтобъ эту икону водкой съ мѣломъ... На палецъ копоти.
   Выходитъ на подъѣздъ. Плотники все еще толпятся около дома. Они снимаютъ шапки и подходятъ къ Загвоздкину.
   -- Мы къ твоей чести, Иванъ Калистратычъ... Все насчетъ деньжонокъ... Заставь вѣчно Бога молить... начинаютъ они всѣ вдругъ; но Загвоздкинъ окидываетъ ихъ грознымъ взглядомъ и кричитъ:
   -- Нешто здѣсь мѣсто? Знаете, что я по суботамъ плачу!.. Прочь отъ моего дома, а то сейчасъ городоваго кликну и упрячетъ онъ васъ туда, куда и Макаръ телятъ не загонялъ! Ахъ вы бунтовщики! Не знаете еще, чѣмъ сибирка пахнетъ!? Парамонъ! Гони ихъ прочь отъ дома! обращается онъ къ стоящему у воротъ дворнику и садится съ супругою на линейку.-- Въ Волвово!
   Кучеръ трогаетъ возжами. Рысакъ вздрагиваетъ и мчится, граціозно взмахивая ногами и оставляя за собою облака пыли.
   Туземцы, имѣющіе патріархальный обычай ходить посреди улицы, сторонятся съ дороги, и такъ-какъ Загвоздкинъ лицо популярное, снимаютъ шапки и кланяются. Нѣкоторые, разинувъ рты, долго еще смотрятъ во слѣдъ и передаютъ другъ другу замѣчаніе о рысакѣ, о линейкѣ и о сѣдокахъ.
   -- Сама-то, кажется, опять на сносяхъ? говоритъ стоящая у воротъ баба другой бабѣ съ головой; покрытой московскимъ платкомъ съ изображеніемъ Наполеона.
   -- И, что ты, родная, больно скоро. Вѣдь она послѣднимъ-то мальчикомъ только на Фоминой опорожнилась, отвѣчаетъ собесѣдница, и Богъ-знаетъ о чемъ глубоко-глубоко вздыхаетъ.
   Давно уже скрылся Загвоздкинъ, давно уже онъ въ Волковской церкви ставитъ къ мѣстнымъ образамъ рублевыя свѣчи и раздаетъ нищимъ пятаки, а плотники все еще стоятъ около его дома, разводятъ руками и толкуютъ о зажиленныхъ деньгахъ.
   Къ нимъ подходитъ какой-то франтъ, фабричный съ гармоніей въ рукахъ.
   -- Въ чемъ дѣло? спрашиваетъ онъ?-- О чемъ толкуете?
   Тѣ разсказываютъ.
   -- А къ мировому?..
   -- Да вѣдь Богъ его вѣдаетъ, какъ въ мировому-то? Можетъ, намъ еще придется приплачивать...
   -- Ничего не приплатите. Ныньче не прежня пора.
   -- Такъ-то оно такъ, да гдѣ его сыщешь мироваго-то?
   -- Эхъ вы! Деревня, такъ ужь деревня и есть! Наткнулся бы онъ на меня, такъ я бы съ него и за безчестье еще содралъ... говоритъ фабричный и отходитъ отъ плотниковъ, наигрывая на гармоніи и подпѣвая:
  
   "Я глупа, неосторожна,
   Мнѣ бѣжать бы отъ любви.
   Обойтиться, знать, не можно,
   Вѣдь не мы въ свѣтѣ одни."
  
   -- Басурманъ! Чего распѣлся-то? Брось! Люди добрые у обѣдни, а ты пѣсни играть! останавливаетъ его сидящій за воротами въ опоркахъ на босу-ногу старикъ.
   -- А ты что за укащикъ? Откуда такой святой выискался? огрызается фабричный, однако оставляетъ играть, переходитъ улицу и исчезаетъ въ грязныхъ воротахъ, у которыхъ прибита вывѣска "вхотъ всатъ заведенія".
   Двѣнадцатый часъ. Давно уже провезли на Волково всѣхъ покойниковъ; прошли и проѣхали къ обѣднѣ богомольцы, протащились даже и такіе, которые, по мѣстному выраженію, всегда являются въ церковь "къ шапошному разбору", и утихло на нѣкоторое время праздничное движеніе; только мальчишки бѣгаютъ по улицамъ, запуская въ воздухъ бумажные змѣи, да выѣзжаютъ на промыслъ "ѣздящіе отъ себя", то-есть на своихъ собственныхъ лошадяхъ извощики, ради праздника немного подолѣе обыкновеннаго "застоявшіеся на фатерахъ". Продавцы могильныхъ крестовъ и вѣнковъ изъ моху съ бумажными розанами заварили въ трактирахъ чай и усѣлись около своихъ лавчонокъ вливать въ себя горячую влагу, тужа о томъ, что сегодня было мало подходящихъ покойниковъ.
   -- Только изъ больницъ и подваливали! А ужь тутъ какая пожива! толкуютъ они: -- изъ-за хлѣба на квасъ не выручишь! То ли дѣло, какъ купца хоронятъ! Въ каждый экипажъ два-три вѣнка возьмутъ. Только двугривенные да гривенники обирай!
   Но не надолго утихло движеніе въ Ямской. Вонъ у Іоанна Предтечи кончилась обѣдня. Народъ толпами валитъ изъ церкви и какъ-то нехотя расходится, группируется въ кучки, раскланивается съ знакомыми и толкуетъ о жарѣ, о духотѣ, о проповѣди, говоренной священникомъ.
   -- Славную проповѣдь сказывали. Вы слышали?
   -- То-есть какъ вамъ сказать... я далеко стоялъ, но все-таки возгласы слышалъ. Должно быть, очень хорошая проповѣдь.
   Мальчишки-пѣвчіе, протискавшіеся сквозь толпу, затѣяли уже около паперти игру въ пятнашки. Какой-то солидный мѣщанинъ съ физіономіею "молодца на отчетѣ" хотѣлъ-было водворить благочиніе и схватилъ одного мальчишку за ухо, но благочинія не водворилъ: мальчишка вырвался, показалъ ему языкъ и опрометью бросился въ сторону, чуть не сшибя съ ногъ выходящую изъ церкви толстую купчиху, раздававшую нищимъ милостыню.
   Противъ паперти образовалась цѣлая шеренга ямскихъ франтовъ и жениховъ, остановившихся съ спеціальною цѣлые порисоваться перецъ публикою въ новыхъ какого-нибудь яркаго цвѣта брюкахъ, глянцевыхъ "Циммерманахъ" и пестрыхъ жилетахъ, а также и посмотрѣть на расфранченныхъ, въ свою очередь, купеческихъ дочекъ. Въ шеренгѣ этой стоитъ также и офицеръ Петя Синепуповъ, промотавшійся сынокъ богатаго, уже умершаго купца, задумавшій для поправленія своихъ трудныхъ обстоятельствъ сочетаться законнымъ бравомъ съ единородною подрядческою дщерью Магнитовой, которая сегодня здѣсь въ церкви въ сопровожденіи горничной. и должна сейчасъ показаться на паперти. Ее-то и поджидаетъ Петя Синепуповъ. Петя Синепуповъ недѣли уже три какъ началъ атаку сердца дѣвицы Магнитовой. Атаку эту онъ производитъ слѣдующимъ образомъ. Каждый день, въ извѣстное время, раза по три взадъ и впередъ проѣзжаетъ онъ на лихачѣ мимо дома Магнитовыхъ и пронзаетъ огненнымъ взглядомъ сердце избраннаго предмета, сидящаго обыкновенно у окна. Предлогъ улыбается и закатываетъ подъ лобъ глаза, Петя же Синепуповъ украдкой посылаетъ летучій поцалуй. Но хотя и давно уже производитъ онъ эту атаку, а еще до сихъ поръ не перемолвилъ съ дѣвицею Магнитовою ни одного слова. Сегодня онъ во что бы то ни стало рѣшился съ ней заговорить.
   Дѣвица Магнитова вышла изъ церкви, спускается съ паперти и идетъ по панели. Петя Синепуповъ, поправивъ бакенбарды и брякнувъ шпорами, направляется за ней. Пройдя сзади шаговъ, двадцать, онъ равняется съ ней и говоритъ:
   -- Здравствуйте, Анна Ивановна.
   Она молчитъ.
   -- Какія вы сердитыя и жестокія, даже словомъ подаритъ не хотите.
   -- Уйдите, Бога-ради! шепчетъ дѣвушка.-- Когда нибудь въ другой разъ... за всенощной... Уйдите... Бѣда, ежели кто увидитъ.
   Петя Синепуповъ отходитъ и думаетъ:
   "Нѣтъ, такъ нельзя... Надо будетъ сваху заслать".
   Но зашлетъ или не зашлетъ онъ сваху, не видать ему дѣвицы Магнитовой, какъ своихъ ушей. Хотя она и горитъ желаніемъ выдти замужъ "за офицера или за благороднаго", но почтенный родитель ея положительно всѣхъ "офицеровъ и благородныхъ" считаетъ за лодырей, подъѣзжающихъ къ его карману, и давно уже рѣшилъ отдать дочь за такого же купца, какъ онъ самъ.
   Нѣтъ, читатель, купцы давно уже поумнѣли въ этомъ отношеніи, и женитьба замотавшагося военнаго на богатой купеческой дочкѣ положительно стала переходить въ мифъ.
   Толпа богомольцевъ, выходящихъ изъ церкви, начала рѣдѣть. На паперти появились старухи и монахини, выжидавшія, пока выйдетъ весь народъ; даже показалась выходящая всегда послѣднею полоумная, усатая старуха, вдова майора Стрекозина, извѣстная почему-то всей Ямской за генеральшу. Мальчишка-лакей въ оборванной ливреѣ съ взрослаго малаго тащилъ за ней складной стулъ, коврикъ и ридикюль съ просвирами и разными стклянками.
   -- Ну, староплендія повалила! проговорила шеренга франтовъ и, въ свою очередь, начала расходиться.
   Не расходятся только мальчишки, затѣявшіе на оградѣ игры, да нѣкоторые взрослые охотники до кулачныхъ боевъ, всѣми силами старающіеся раззадорить мальчишекъ на драку.
   Обитатели Ямской удивительно какъ любятъ драки вообще, будь то драки мальчишекъ, драки пьяныхъ у кабака или супружескія перепалки. Есть даже такіе охотники, которые, предварительно согласившись человѣкъ двадцать-тридцать, нарочно устроиваютъ на Волховомъ полѣ кулачные бои, гдѣ и выходятъ другъ на друга "стѣнка на стѣнку". Но преданію, въ старину въ Ямской бывали такіе кулачные боя, что дралось въ одно и то же время человѣкъ двѣсти; бои эти всегда кончались искалѣченіемъ нѣсколькихъ бойцовъ, а иногда и чьей нибудь смертію. На бои эти съѣзжались смотрѣть богатые, досужіе люди и награждали побѣдителей деньгами и платьемъ.
   Теперь, читатель, когда уже Ямская пообѣдала, когда ея тузы-аристократы, икая и крестя ротъ, чтобы туда какъ нибудь не залѣзла нечистая сила, завалились на боковую всхрапнуть часочекъ, а ихъ жоны и дочери засѣли изнывать у открытыхъ оконъ или отправились на зады въ огороды мотаться до одуренія на качеляхъ, заглянемте съ вами на мѣстное публичное гульбище. Гульбище это происходитъ на пустопорожнемъ, нѣкогда погорѣломъ мѣстѣ, обнесенномъ гнилымъ и всегда мокрымъ заборомъ съ извѣстными надписями мѣломъ и углемъ, гласящими, что "здѣсь воспрещается" и проч. На мѣстѣ этомъ, кромѣ пяти-шести деревьевъ, распространяющимъ скудную тѣнь, и десятка бревенъ, замѣняющихъ собою скамейки, никакихъ иныхъ удобствъ не имѣется; но, несмотря на это, въ лѣтніе праздничные дни послѣ обѣда, когда посойдетъ немного солнечный зной, сюда сходится народъ попѣть, попрыгать на доскахъ и поиграть въ орлянку.
   Что дѣлать, будешь доволенъ и этимъ, далеко не злачнымъ и не прохладнымъ мѣстомъ, коли въ Ямской по близости нѣтъ ни одного луга, ни одного сада, гдѣ бы было можно погулять и потѣшиться!
   И такъ, мы на мѣстѣ гульбища. Народъ въ самыхъ разнообразныхъ позахъ стоитъ, бродитъ и даже лежитъ въ растяжку на кой гдѣ, какъ оазы въ пустынѣ, выдавшейся травкѣ. Всюду виднѣются глянцевые козырьки картузовъ, красныя рубахи мужчинъ и пестрыя платья женщинъ. Слышны пѣсни, звуки гармоникъ, балалаекъ, и даже наяриваетъ какую-то залихватскую пѣсню пріютившаяся подъ деревомъ шарманка, владѣтель коей, отставной безногій солдатъ, не довольствуясь звуками, издаваемыми этимъ почтеннымъ инструментомъ, ухитрился привѣсить подъ ней треугольникъ, и изо всей силы бьетъ въ него свободной правой рукой. Около шарманки, шатаясь и еле передвигая ноги, пляшетъ какой-то пьяный, судя по обилію ключей, висящихъ на поясѣ, которымъ опоясана рубаха -- должно быть, извощичій или какой нибудь ремесленный хозяинъ. На плясь этотъ, какъ водится, смотритъ дѣлая толпа народу. Неподалеку отъ танцора стоитъ жена его, толстая женщина, въ шерстяномъ платкѣ и двуличневой косынкѣ, которой повязана голова, и такъ и заливается горючими слезами.
   -- Батюшки, голубчики, уймите вы его! Доведите вы его до дому! умоляетъ она народъ.-- Вѣрите ли, вотъ теперь уже поди четвертый часъ, а мы все еще изъ Волкова отъ обѣдни идемъ. Отъ самаго кладбища, что ни есть трактиръ, что ни есть кабакъ но дорогѣ, въ каждый заходитъ. И вездѣ я съ нимъ. Потому, брось я его, онъ все до ниточки пропьетъ, а у него тридцать рублевъ денегъ... Отцы мои, доведите его! Изъ своихъ денегъ на пару пива дамъ. Господи, что я одного сраму-то съ нимъ натерпѣлась!
   Но народъ не сочувствуетъ плачущей женщинѣ, а такъ и покатывается со смѣху на выкидываемыя пьянымъ колѣна. Наконецъ, выискивается какая-то добрая душа, подходитъ въ пьяному и говоритъ:
   -- Эй ты, милый человѣкъ! Хозяинъ! Послушай! Полно тебѣ мотаться-то; иди-ка лучше домой да выспись, а то вишь какъ тебя вѣтромъ носитъ.
   -- Меня вѣтромъ носитъ? Меня? Нѣтъ, братъ, шалишь! Я теперь кого хочешь съ ногъ сшибу, вламывается въ претензію пьяный, оставляя плясать.-- Ну-ко у кого зубы крѣпки? выходи на кулачки!
   -- Иванъ Родіонычъ, очухайся! Господь съ тобою! вопитъ жена и бросается къ мужу, но получивъ затрещину, еще съ большимъ воплемъ отскакиваетъ.
   -- Ахъ ты, Аника воинъ! Связываться только съ хмѣльнымъ человѣкомъ не стоитъ, а то бы показать ему кузькину мать, чтобъ не бахвалился! говоритъ народъ, и вдоволь натѣшившись, расходится, такъ-какъ солдатъ уже пересталъ играть, взялъ шапку и пошелъ собирать съ слушателей деньги.
   Вонъ въ одномъ углу играютъ въ орлянку. Высоко летятъ мѣдныя деньги, жадно смотрятъ за ихъ полетомъ игроки, и со всѣхъ ногъ бросаются взглянуть на упавшую монету, какой стороной она упала: орломъ или рѣшоткою, то-есть надписью. Пятаки, трешники и семитки такъ и переходятъ изъ кармана въ карманъ. Кто-то проигравшійся до послѣдней копейки предлагаетъ поставить гармонику въ двухъ двугривенныхъ; какого-то кастороваго успѣли уже поймать въ мошенничествѣ и "накласть въ шею". Мастеровой, получивъ должное, ругается и, гремя мѣдными деньгами, отходитъ въ сторону. Его начинаютъ подозрѣвать въ шпіонствѣ.
   -- Смотрите, ребята, чтобы онъ со злобы сюда городоваго не. привелъ, слышится у играющихъ.-- Такъ играть нельзя... Нужно безпремѣнно въ воротамъ караульнаго поставить.
   -- Давайте по пятаку съ рыла, сейчасъ на караулъ стану! вызывается предлагавшій пустить въ игру вмѣсто денегъ гармонику.
   Игроки предлагаютъ по семиткѣ. Начинается торгъ.
   Подъ другимъ деревомъ, такъ же, какъ и солдатъ съ шарманкой, приткнулся продавецъ пряниковъ, пастилы, отзывающейся сѣрымъ мыломъ, и копеечныхъ конфектъ съ портретами какихъ-то полногрудыхъ дѣвицъ съ трехъугольными ртами и носатыхъ, подбоченившихся генераловъ. У лотка продавца идетъ ломанье пряниковъ. Ухарь фабричный побился объ закладъ на двугривенный, что ребромъ ладони съ одного удара переломитъ десять пряниковъ.
   Двое взяли пряники за концы.
   -- Эй, молодецъ, не обмишурься! говоритъ кто-то изъ зрителей.
   -- Не хочешь ли свой двугривенный приставить, предлагаетъ въ отвѣтъ на это фабричный, засучиваетъ рукавъ, взмахиваетъ и въ мелкіе куски ломаетъ пряники.
   -- Лихо! здорово попалъ! Силенка есть, одобряютъ зрители.
   Фабричный начинаетъ хвастаться.
   -- Это еще что! Это ничего... говоритъ онъ.-- Теперь я отъ работы поослабъ, а когда я при своемъ тятинькѣ въ нашемъ мѣстѣ состоялъ, такъ я подковы лошадиныя разгибалъ, двухпудовою гирею крестился! Ну, у кого еще двугривенный лишній завалялся -- выставляй!
   Но охотниковъ не находится. Фабричный сбираетъ въ платокъ поломанные пряники и направляется къ сидящимъ на бревнахъ дѣвушкамъ и изъ всей силы, совсѣмъ на особый, какой-то заунывный ладъ горланящихъ извѣстную пѣсню "Хуторокъ".
   -- Эй, красныя! Съ выигрыша пряниками угощаю! Повеличайте меня! кричитъ онъ.
   -- Вишь какой выискался: повеличайте... Видали мы не такіе пряники! отвѣчаетъ бойкая, черноглазая извощичья матка.
   -- Ну, ты, шустрая, молчи: ты, можетъ, и кромѣ пряниковъ штуки видала!
   Проходящіе смѣются.
   -- А коли ты хочешь здѣсь охальничать, такъ поворачивай отселева оглобли, говорятъ дѣвушки.
   -- Ну, ну, въ серьгахъ не балуйте,-- опасно!.. зубоскалитъ фабричный.-- Вамъ бы съ купеческимъ сыномъ хотѣлось поиграть? Я за него. Мы тоже не лаптемъ щи хлебаемъ, а хозяина на лѣвую ногу обдѣлаемъ, такъ и сами въ купцы запишемся. Раздайся грязь, навозъ ползетъ! Румяныя, раздвиньтесь-ка, позвольте на бревнышко присѣсть. Я вѣдь самъ до пѣсенъ-то лихъ -- подтяну.
   -- Садиться -- садись, только не охальничай и рукамъ воли не давай, предлагаютъ дѣвушки условіе, раздвигаются, пускаютъ парня сѣсть въ середину и снова затягиваютъ заунывный "Хуторокъ", но не надолго, такъ-какъ сосѣдки парня съ визгомъ вскакиваютъ съ мѣста.
   -- Что, Катя?
   -- Да нѣтъ, нельзя..! Онъ хватается.
   -- Я хватаюсь? Я? И въ мысляхъ не имѣлъ. Даже побожусь, ежели хотите, говоритъ фабричный.-- Вотъ-те ель-бокомъ -- пальцемъ никого не тронулъ.
   -- Ты намъ зубы-то не заговаривай! Вишь какой выискался!
   -- Ну, коли трогалъ, такъ обыщи меня... На! Что найдешь -- все твое!
   -- А мы вотъ попросимъ другихъ парней, чтобъ тебя въ вашей спровадили...
   -- Какъ бы не такъ! Нѣтъ, умницы, не родились еще такіе парни-то! Пусть-ка кто сунется, я ему загривокъ-то наколочу!
   -- Да уйди ты, безбожникъ, коли тебя дѣвки честью просятъ, вмѣшивается въ разговоръ баба постарше.
   -- А! Теперь честью... Такъ, давно бы такъ... Ну, прощенья просимъ! и высыпавъ въ подолъ первой попавшей на глаза дѣвушкѣ пряники, фабричный отходитъ и снова направляется къ прянишнику, разсчитывая, нельзя ли еще кого нибудь обыграть на двугривенный.
   Тузы-аристократы возстали уже отъ послѣ-обѣденнаго сна. Проснулся, отзвонивъ свои законные два часика, и купецъ Тугоносовъ. Вонъ онъ въ зеленомъ, шолковомъ халатѣ, подаренномъ ему женою въ имянины, уже минутъ десять стоитъ у открытаго окна, потираетъ руками отлежавшіеся члены и безсознательно смотритъ на находящійся по ту сторону улицы заборъ, на мужика, остановившагося у забора, и на расписныя вывѣски кабака. Докучливая муха, три раза сѣвшая къ нему то на носъ, то въ ноздрю, выводитъ его, наконецъ, изъ безсознательнаго состоянія.
   -- Анисья! кричитъ онъ.
   Является дородная горничная въ розовомъ платьѣ.
   -- Подай бутылку квасу, да ставь самоваръ.
   -- Самоваръ ужъ готовъ-съ. Хозяйка въ спальну велѣла подавать, говоритъ горничная.-- У нихъ гостья-съ: странница Анфиса.
   -- Ну, ладно. Подай квасу.
   Является квасъ. Тугоносовъ залпомъ выпиваетъ два стакана и начинаетъ разсматривать висящіе на стѣнѣ портреты митрополитовъ въ бѣлыхъ клобукахъ и свой собственный портретъ, на которомъ онъ изображенъ съ атрибутомъ своего ремесла, со счетами въ рукахъ.
   "Господи, какая скука! хоть бы какая собака забѣжала въ шашки поиграть, что ли... думаетъ онъ, и зѣвая, снова подходитъ къ окну созерцать заборъ и кабацкія вывѣски.
   Но вотъ по тротуару на противоположной сторонѣ плетется сгорбленная приземистая личность съ краснымъ сафьяннымъ лицомъ, одѣтая въ сѣрый коломенковый сюртучокъ и такіе же брюки.
   Тугоносовъ замѣчаетъ личность и начинаетъ улыбаться.
   -- Эка рожа! Эка каверзная рожа! Словно торжковская голенища! шепчетъ онъ, и наконецъ кричитъ: -- эй, Киркинъ! Кляуза!
   Сафьянное лицо останавливается, начинаетъ озираться по сторонамъ и, наконецъ, увидавъ стоящаго у окна Тугоносова, срываетъ съ головы своей засаленную фуражку съ кокардой и раза три кланяется въ поясъ.
   -- Что тамъ-то торчишь? Подойди сюда! кричитъ Тугоносовъ.
   Сафьянное лицо переходитъ улицу и останавливается подъ окномъ.
   -- Откуда треплешь? Поди, все по кабакамъ?...
   -- Никакъ нѣтъ-съ, Федосѣй Иванычъ. Грѣшнымъ дѣломъ зашелъ разочикъ, но только истинно для праздника. У купца Лыкина былъ. Я ихнимъ молодцамъ адресные билеты выправляю.
   -- Что, братъ, по кляузнымъ дѣламъ нынче плохо, такъ за адресные взялся. Вишь ты, въ новомъ пальтишкѣ! Гдѣ эдакую кургузку досталъ?
   -- Трактирщика Шихарева изволите знать? Они подарили.
   -- Ну, ври... Поди, гдѣ нибудь слимонилъ. Заходи съ грязнаго крыльца... Дѣло есть... Да смотри, такъ не лѣзь въ горницу, а прежде лапы-то въ кухнѣ оботри. Ну, маршъ!
   -- Сію минуту-съ, шепчетъ скороговоркой сафьянное лицо, еще разъ отвѣшиваетъ низменный поклонъ и исчезаетъ въ воротахъ.
   Тугоносовъ также отходитъ отъ окна.
   -- Чортъ его дери, хоть съ нимъ въ шашки сыграть, что ли... думаетъ онъ и направляется въ спальню.
   Въ спальнѣ за самоваромъ сидитъ супруга Тугоносова. Около нея помѣщается странница Анфиса, женщина лѣтъ сорока. Она въ черномъ ситцевомъ платьѣ бѣлыми мушками и такомъ же платкѣ, которымъ окутана голова. При входѣ Тугоносова она встаетъ и кланяется.
   -- А, живая душа на костыляхъ! Откуда, съ Афонскихъ горъ, что ли? спрашиваетъ Тугоносовъ, смѣясь.
   -- Нѣтъ, батюшка. Гдѣ намъ грѣшнымъ и неимущимъ! А пришла я теперь отъ святыхъ угодниковъ новгородскіихъ, отвѣчаетъ странница.
   -- Федосѣй Иванычъ, вотъ мать Анфиса говоритъ, что не годится въ горницу собаку пускать, потому, гдѣ въ горницахъ пёсъ или психа бываетъ, тамъ молитва недѣйствительна, благодати нѣтъ... Я вотъ теперь все думаю: напрасяо мы нашу Арапку въ кухнѣ кормимъ... говоритъ супруга, но супругъ обрываетъ.
   -- Ну вотъ, сморозь еще что-нибудь! Вретъ она, а ты слушаешь.
   Водворяется молчаніе. Въ дверяхъ показывается сафьянное лицо Киркина.
   -- Войди, войди, не бойся, говоритъ Тугоносовъ.
   Киркинъ входитъ и раскланивается.
   -- Садись. Что словно верста торчишь!
   Киркинъ садится. Тугоносовъ опускается въ кресло подлѣ него и начинаетъ потирать свои колѣни.
   -- Ну, мать Анфиса, какъ тебѣ этотъ человѣкъ нравится?
   -- Всѣ подъ Богомъ, Федосѣй Иванычъ; всѣ подъ своей планидой рождены, отвѣчаетъ со вздохомъ Анфиса.
   -- Такъ, дѣйствительно. Ну, а хочешь, я тебѣ его посватаю? Человѣкъ хорошій: завсегда въ недѣлю два дня трезвый бываетъ. Одно вотъ только: рожа у него немного красна. Ну, да это, видишь, потому, что она изъ одного мяса безъ покрышки -- кожи въ запасномъ магазинѣ не хватило.
   -- Не стыдно это тебѣ, Федосѣй Иванычъ, надъ бѣдными людьми такъ ахальничать! вмѣшивается супруга.
   -- Оставьте, матушка, оставьте: не вѣдаетъ бо что творитъ! шепчетъ странница.
   Водворяется снова молчаніе. Всѣ пьютъ чай. Наконецъ Тугоносовъ говоритъ:
   -- Кляуза, не сыграть ли намъ съ тобой въ шашки? Я проиграю -- гривенникъ твой; ты проиграешь -- аспида и василиска изображай.
   -- Можно-съ, соглашается Киркинъ.
   -- Ну такъ тащи изъ залы шашешницу. Да смотри, не стяни тамъ чего...
   Является шашешница, начинается игра. Киркинъ проигрываетъ. Тугоносовъ торжествуетъ.
   -- А, попался, стой! Изображай аспида и василиска, восклицаетъ онъ.
   Съ ужимками и гримасами Киркинъ встаетъ съ мѣста, удаляется въ уголъ, сгорбливается, оскаливаетъ зубы и, ставъ на четвереньки, съ рычаніемъ подходитъ къ хозяину дома, который такъ я покатывается со смѣху.
   -- Пиль ее, усь ее! кричитъ онъ, указывая на Анфису.
   Киркинъ лѣзетъ на странницу и приводитъ его еще въ большій восторгъ.
   Василискъ изображенъ. Начинается изображеніе аспида, заключающееся въ безобразномъ ползаньи и катаньи по полу.
   -- Довольно, довольно, говоритъ досмѣявшійся до слезъ Тугоносовъ.-- Ну тебя къ лѣшему! Вотъ тебѣ за потѣху два двугривенныхъ. Садись, сейчасъ водку подадутъ.
   -- Что это, матушка, юродивый, что ли? спрашиваетъ хозяйку Анфиса.
   Хозяйка хочетъ что-то сказать, но Тугоносовъ перебиваетъ:
   -- Слышишь, кляуза, тебя за юродиваго приняли. Да, да, юродивый. Въ судѣ юродствовалъ, да его оттуда за юродство, то по шеямъ спровадили.
   На столъ подаютъ водку и закуску. Хозяинъ и гость выпиваютъ.
   -- Ну, а коли ты юродивый, говоритъ Тугоносовъ, прожевывая кусокъ:-- такъ вздумай, что мнѣ сегодня вечеромъ дѣлать, чтобъ тоску разогнать.
   -- Богатому человѣку можно все сдѣлать, Федосѣй Иванычъ, отвѣчаетъ Киркинъ.-- Созвать гостей, затѣять угощеніе, картишки...
   -- Картишки? Это, братъ, я самъ знаю... А берешься ли ты мнѣ гостей созвать?
   -- Можно-съ.
   Тугоносовъ задумывается.
   -- Ну, такъ вотъ что, говоритъ онъ.-- Убирайся же ты вонъ и бѣги въ Федору Ивановичу Бирюкову да къ Галкину и скажи, что я прошу ихъ на горку. Дескать, запросто. Ну, понялъ? Дыши! А за другими я самъ пошлю. Да забѣги сказать отвѣтъ.
   Киркинъ уходитъ и въ домѣ Тугоносова начинается суматоха. Хозяйка не хочетъ ударить себя въ грязь лицомъ передъ гостями и затѣваетъ стряпню велію.
   -- Ахъ, нравъ какой, ахъ, какой нравъ странный у Федосѣя Иваныча, жалуется она кухаркѣ, вытаскивая изъ кладовой балки съ вареньемъ и прочими яствами.-- Вдругъ ни съ того ни съ сего, взялъ да и назвалъ гостей!
   -- Ужъ не говорите, говоритъ кухарка и машетъ рукой.
   Девять часовъ. Надъ Ямскою, по выраженію здѣшнихъ галантерейныхъ личностей, уже сонный ангелъ летать началъ, а къ Тугоносову только еще сбираются гости.
   -- Что за пиръ сегодня у Федосѣя Иваныча!? дивятся сосѣди, завидя во всѣхъ окнахъ свѣтъ, и стараются узнать причину у кучера, дворника и прислуги.
   Улягутся обитатели Ямской на покой, проспятъ они первый, второй и третій сонъ, а у Тугоносова все еще будетъ свѣтъ, все еще будетъ продолжаться игра и будутъ переходить синія, красныя и лиловыя бумажки изъ кармана одного игрока въ другому. Поздно или лучше рано поутру разойдутся хмѣльные гости, наглотавшіеся кто съ проигрышу, кто съ выигрышу разной хмѣльной дряни, и разойдутся по пустымъ улицамъ, натыкаясь на кой гдѣ бодрствующихъ городовыхъ, да на мирно спящихъ у воротъ дворниковъ, завернувшихся въ теплые нагольные тулупы.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru