Лебедев Константин Алексеевич
Медвежья шуба

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Тест издания: "Русская речь", No 1, 1881.

  

МЕДВѢЖЬЯ ШУБА.

Повѣсть.

   За нѣсколько верстъ отъ губернскаго города Жездринска однообразныя поля смѣняются небольшими перелѣсками и березовою рощею, подступившею къ самымъ домикамъ подгородной слободки; больше чѣмъ на версту тянутся маленькія, подслѣповатыя избушки, съ растрепанными соломенными крышами, огороженныя низенькими плетнями; постепенно избушки смѣняются деревянными и каменными домиками, вмѣсто плетней тянутся безконечные заборы съ деревянными тротуарами и деревянными тумбами, а за полицейскою каланчею начинается настоящая булыжная мостовая, правда, во многихъ мѣстахъ проросшая травою, но тѣмъ не менѣе мостовая, безъ которой немыслимъ губернскій городъ, также какъ немыслимъ онъ безъ соборной колокольни, присутственныхъ мѣстъ съ гауптвахтою, гостинаго двора, базарнаго ряда, нѣсколькихъ блестящихъ магазиновъ и широкой площади въ центрѣ города, на которой учатся иногда мѣстныя пѣхотныя войска, а также сановито выступаютъ гуси съ желтыми гусенятами, подъ надзоромъ босоногой дѣвочки, съ длинною хворостинкою въ рукахъ. На окраинѣ города помѣщается обыкновенно губернская больница, домъ душевнобольныхъ и острогъ. Также было и въ Жездринскѣ.
   На выѣздѣ изъ города, окруженная густымъ тѣнистымъ садомъ, стояла больница, съ своими флигелями, пристройками и лѣтними бараками для больныхъ. Послѣ городскаго шума и суеты, подъѣзжая къ больницѣ, кажется, что сразу попадаешь въ какое-то тихое, сонное царство, такъ мало жизни замѣтно въ этомъ огромномъ печальномъ зданіи. Сквозь стеклянныя входныя двери виднѣется суровое лицо швейцара; возлѣ воротъ неподвижно сидитъ сторожъ и свернувшись у его ногъ лежитъ сѣрая собака; изъ окна смотритъ блѣдное лицо больнаго въ желтомъ халатѣ. На широкомъ больничномъ дворѣ, усаженномъ стрижеными березками, тоже не видно ни души; вездѣ въ окнахъ спущены шторы, затворены двери, даже тѣнистыя деревья больничнаго сада стоятъ, не шелохнувшись ни однимъ листомъ, и тоже словно дремлютъ подъ палящими лучами солнца.
   Но эта неподвижность, это сонное царство кажется только съ перваго взгляда поверхностному наблюдателю; но вглядитесь глубже, пристальнѣе въ эту тихую, скучную, больничную жизнь и вы увидите, что и здѣсь жизнь съ ея интересами охватываетъ каждаго, даже распростертаго на смертномъ одрѣ обитателя, что и здѣсь людскія страсти -- высокія и низкія волнуютъ и тревожатъ сердце больничныхъ обитателей, что и здѣсь разыгрываются житейскія комедіи и трагедіи, и жизнь, съ ея смѣхомъ и плачемъ, съ ея пошлостью и прозою, неустанно идетъ своимъ обычнымъ ходомъ.
   Странно и скучно показалось унтеръ-офицеру, Егору Степанову, послѣ походной боевой жизни у веселыхъ товарищей, очутиться сперва на излеченіи въ больницѣ, отъ полученныхъ ранъ въ сербской кампаніи, гдѣ онъ участвовалъ добровольцемъ, да, пролечившись полгода, остаться въ той же больницѣ, въ качествѣ швейцара и вахтера, такъ какъ смотрителю больницы онъ понравился за представительную наружность, за свой высокій ростъ и огромныя бакенбарды.
   -- Теперь намъ за швейцара краснѣть не придется, весело говорилъ смотритель больницы эконому:-- лучше Егора Степанова и у самого губернатора въ передней не найдется! Въ медаляхъ, нашивкахъ и ростомъ косая сажень. Этотъ уже на цыпочкахъ не потянется шубу подавать! Нѣтъ...
   -- Что и говорить, бравый мужчина, согласился экономъ.
   -- А бакенбарды-то! Бакенбардищи-то каковы? Цѣлый лѣсъ! Ниже пояса. Да ужъ одни баки чего стоятъ!
   -- И баки хороши, согласился экономъ.
   -- Еще бы не хороши! говорилъ смотритель, самодовольно потирая руки.
   И въ самомъ дѣлѣ Егоръ Степановъ былъ очень представительный, красивый мущина; хотя ему шелъ пятый десятокъ, но онъ держался всегда прямо, молодцовато; съ грудью на-выкатѣ, увѣшанный крестами и медалями, съ золотою нашивкою, онъ былъ еще молодцомъ, даромъ что сѣдина серебрилась и на вискахъ, и въ густыхъ бакенбардахъ. Впрочемъ, Егоръ Степановъ не могъ назваться постояннымъ швейцаромъ, такъ какъ исполнялъ эту должность только по праздничнымъ днямъ, когда къ смотрителю пріѣзжали гости, да еще въ тѣхъ случаяхъ, когда больницу навѣщало разное больничное начальство: попечитель, почетные члены и другія важныя особы. Тогда въ передней кромѣ Егора Степанова никого не было; онъ одинъ и снималъ и подавалъ платье посѣтителямъ, да какъ быстро и ловко! Просто хоть бы и въ столицѣ, а не то что въ провинціи! Стоило только руки откинуть слегка назадъ,-- глядь, и пальто ужъ какъ и не бывало -- снято! И не услышишь какъ снято! И опять, стоило только слегка руки оттопырить назадъ, и просто глазомъ не мигнешь, и пальто уже надѣто,-- да какъ надѣто! Просто такъ, таки въ него и въѣдешь, незамѣтно въѣдешь. Только застегнись да и ступай.
   Даже одно солидное и съ большимъ вѣсомъ лицо въ больничной іерархіи и то изволило обратить вниманіе на ловкость Егора Степаныча.
   -- Новый должно быть швейцаръ? изволило оно благосклонно спросить у смотрителя.
   -- Точно такъ-съ! Новый, ваше превосходительство! залебезилъ смотритель, расшаркиваясь передъ важной особой.
   -- Гм! Ловокъ! Весьма ловокъ! изволила милостиво замѣтить важная особа, и благосклонно улыбнувшись смотрителю, прослѣдовала изъ передней въ свою карету и уѣхала домой, въ весьма пріятномъ настроеніи духа.
   Нечего и говорить, какъ былъ доволенъ смотритель и какъ онъ, послѣ этого, дорожилъ своимъ новымъ швейцаромъ.
   -- Да, да-съ, батюшка ты мой, говорилъ онъ, притягивая за пуговицу своего пріятеля эконома и наклоняясь къ его уху,-- это не швейцаръ, а находка. Кладъ! Да потребуй онъ отъ меня въ мѣсяцъ не пятнадцать рублей, а двадцать, даже двадцать пять -- дамъ! Ей Богу, дамъ! Потому за него отъ начальства благодарность получилъ! Пойди-ка, поищи другаго такого -- и не найдешь! Ей Богу, не найдешь!
   -- Гдѣ найти! Не найти! рѣшительно махнувъ рукою, подтвердилъ экономъ.
   -- А хоть-бы и нашелъ подходящаго -- опять-таки снаровки, ловкости такой не будетъ. Да возьмемъ хотя бы васъ. Вѣдь поди тоже разнымъ наукамъ учились, а заставь-ка васъ ловко подать шубу -- и не подадите. Ей Богу, не подадите!
   -- Гдѣ подать! У всякаго свой талантъ, а у меня никакихъ. Какъ есть -- никакихъ! сокрушенно замотавъ головою, отвѣчалъ экономъ.
   -- Ну вотъ то тоже и есть, сказалъ смотритель и, лукаво прищуривъ глазъ, еще ближе наклонялся съ своему пріятелю:-- да это еще что! Члена городской управы Евстигнѣева знаете?
   -- Еще бы такую особу не знать! Поди мальчишка каждый и тотъ знаетъ!
   -- Ну, однимъ словомъ, особа важная, съ вѣсомъ, богатѣйшій человѣкъ! Ну-съ, такъ онъ хоть и состоитъ почетнымъ членомъ нашей больницы, а за цѣлыя пять лѣтъ онъ къ намъ никогда и носу не показывалъ, а теперь ѣздитъ къ намъ въ мѣсяцъ по нѣсколько разъ! И какъ вы думаете, почему?
   Экономъ склонилъ голову на бокъ и развелъ руками.
   -- Просто ума не приложу! Да ужъ относительно высшихъ соображеній, сами знаете, Иванъ Иванычъ, я туговатъ-съ. Совершенно даже насъ! Отъ размышленій увольте-съ! Просто, ей Богу, ума не приложу!
   Смотритель заложилъ руки за спину, лукаво прищурилъ глаза и съ самой тонкой, дипломатической улыбкой посмотрѣлъ на своего пріятеля.
   -- А я вамъ доложу-съ, началъ онъ таинственнымъ шопотомъ, медленно, съ разстановкою, дѣлая удареніе на каждомъ словѣ,-- что членъ городской управы Евстигнѣевъ пріѣзжаетъ въ нашу больницу собственно для того-съ, чтобы нашъ швейцаръ, Егоръ Степановъ, съ него бы снялъ и опять подалъ ему шубу!
   -- Быть не можетъ! изумился экономъ и даже попятился назадъ.
   -- Не будь я Иванъ Ивановъ, если это неправда! торжественно сказалъ смотритель, и въ подтвержденіе своихъ словъ, указательнымъ пальцемъ, наотмашь, ткнулъ себя въ самую грудь.
   И въ самомъ дѣлѣ, какъ не можетъ это показаться страннымъ, мелочнымъ и не достойнымъ вниманія, но такая пустая вещь, какъ ловкое подаваніе шубы, очень нравилась и больничному начальству, и многимъ посѣтителямъ. Когда какой нибудь почетный посѣтитель, осмотрѣвъ больницу, отправлялся домой, то не только все больничное начальство провожало его въ переднюю, но даже сторожа и сидѣлки старались посмотрѣть, хоть въ дверную щель, какъ Егоръ Степанычъ подастъ почетному гостю шубу, и Егоръ Степанычъ, сознавая, сколько глазъ смотрятъ на него съ упованіемъ и надеждой на его ловкость, никогда бывало въ грязь лицомъ не ударитъ. Когда почетный гость подходилъ къ нему на разстояніе четырехъ шаговъ, онъ, однимъ мановеніемъ своей унтеръ-офицерской руки снималъ шубу съ вѣшалки, моментально развертывалъ ее однѣмъ могучимъ встряхиваніемъ, отгибалъ воротникъ назадъ быстро нацѣливался шубными рукавами въ руки посѣтителя и еще быстрѣе окутывалъ его, съ ногъ до головы, шубою. Только бывало кто нибудь не выдержитъ, да отъ удовольствія крякнетъ, чмокнетъ губами и прошипитъ въ полголоса: "молодца"!
   Одни только дверные сторожа недоброжелательно относились къ Егору Степанычу и не находили ничего особеннаго въ его умѣньѣ снимать и подавать шубы и платья.
   -- Эка невидаль шубу-то снять! презрительно говорилъ корявый и низенькій сторожъ Андронъ,-- безъ Егоръ Степавыча, сколько годовъ шубы эфти самыя сымалъ, одначе никто не приходилъ на меня бельмы пялить, когда, то ись, обувалъ, али расболокалъ гостей.
   -- Оттого никто и не приходилъ, красота ты лѣсная, возражали ему,-- что ты обувавши, да раздѣвавши гостей, поди чай руки-то всѣмъ вывихивалъ, да вертлюги выкручивалъ! Пьянымъ мужикамъ зипуны да сермяги подавать -- твое дѣло, а ужъ такой болотный кикиморъ, какъ ты, до генеральской шубы и прикосновенія имѣть не достоинъ!
   -- Прежде небось былъ достоинъ, а тепереча, на поди,-- раздостоился! шипѣлъ оскорбленный Андронъ.
   -- Мало-ли что прежде, возражали поклонники таланта Егора Степаныча,-- на безрыбьи и ракъ -- рыба, на безлюдьи и Ѳома дворянинъ. Не самому-же смотрителю было шубы подавать, оттого ты и подавалъ, а вотъ какъ поступилъ Егоръ Степанычъ, такъ руки то и стали коротки шубы подавать. Знай, сверчокъ, свой шестокъ. Вотъ что!
   И долго еще переругивались раздраженные противники, пока истощивъ весь запасъ перебранокъ, показывали другъ другу по кукишу и расходились въ разныя стороны.
   По справедливости, къ чести Егора Степаныча, нужно сказать, что онъ нисколько не зазнавался и не гордился особеннымъ вниманіемъ къ нему больничнаго начальства; самая должность швейцара была ему далеко не по душѣ, хотя онъ и старательно исполнялъ ее, не имѣя въ виду ничего лучшаго; но постоянныя похвалы его умѣнью и ловкости подавать и снимать платье, приводили его въ искреннее изумленіе; оставаясь наединѣ, онъ пожималъ плечами, покачивалъ головою и добродушно усмѣхался.
   -- Да и чудные-жъ господа! Вѣдь вотъ поди-жъ ты, что понравилось! А?.. думалось ему. Но нельзя сказать, чтобы въ глубинѣ души, Егоръ Степанычъ не былъ отчасти доволенъ знаками вниманія къ нему начальства, такъ какъ по службѣ онъ любилъ быть всегда, вездѣ и во всемъ первымъ, а постоянныя, дружескія шутки и похвалы смотрителя и эконома его искуству, въ концѣ концовъ, таки убѣдили и самого Егора Степаныча въ томъ, что въ дѣлѣ подаванія шубъ и платья онъ таки мастеръ не послѣдней руки.
   -- Значитъ и въ самомъ дѣлѣ шубы-то подаю недурно, коли всѣ хвалятъ! не безъ тайнаго удовольствія раздумывалъ онъ, и это заставляло его не съ такимъ пренебреженіемъ и болѣе благодушно относиться къ своей временной должности швейцара, такъ какъ помимо этого, онъ былъ еще вахтеромъ въ больницѣ.
   Если присутствіе Егора Степаныча не требовалось въ швейцарской, онъ отправлялся въ больницу исполнять свои вахтерскія обязанности, исполнялъ ихъ спокойно, безъ суеты и крику, но ничто не ускользало отъ его зоркаго глаза, на все было обращено его молчаливое вниманіе, и виновному въ безпорядкѣ дѣлалось внушительное замѣчаніе, имѣвшее тѣмъ болѣе значенія въ глазахъ виноватаго, что оно дѣлалось безъ крику, гаму и брани, даже безъ возвышенія голоса.
   -- Ты зачѣмъ подъ умывальниками воды не вытеръ? строго спрашивалъ, напримѣръ, Егоръ Степанычъ палатнаго сторожа.
   -- Да утромъ-то, за уборкой, не удосужилось, оправдывался сторожъ,-- а вотъ сейчасъ, Егоръ Степанычъ, вытру.
   -- То-то братъ, вытри, а то я тебѣ за это другамъ разомъ такъ носъ утру, что потомъ и вытирать не понадобится.
   И виновный зналъ, что дѣйствительно, если Егоръ Степанычъ кому носъ утретъ, такъ надолго эта штука будетъ памятна.
   Съ каждымъ вновь прибывшимъ больнымъ Егоръ Степанычъ дружески разговаривалъ, распрашивалъ о болѣзни, о родныхъ, ободрялъ надеждою на скорую поправку и вообще каждому больному умѣлъ сказать и сдѣлать что нибудь пріятное, а безграмотнымъ больнымъ, случалось даже, писалъ на родину и письма, съ неизбѣжнымъ "благословеніемъ на вѣки нерушимымъ" и "поцѣлуемъ въ сахарныя уста". Вообще грамота далась Егору Степанычу, и писать письма онъ былъ таки мастеръ не послѣдней руки; письма писались обыкновенно засвѣтло, передъ ужиномъ.
   -- Ну, ребята, говори ужъ за одно, кому еще письма писать надо? обращался вахтеръ къ окружавшей его толпѣ больныхъ.
   -- Да вотъ, Егоръ Степанычъ, выступалъ какой нибудь взлохмаченный мужиченко,-- домой охота бы отписать, да деньгами совсѣмъ порастрясся, гроша мѣднаго, и того нѣтути.
   -- Ну ладно, Акимъ простота, отпишемъ и безъ денегъ, утѣшалъ мужиченку Егоръ Степанычъ,-- дома, кажись, есть конвертецъ завалящій, въ немъ письмо твое и пошлемъ. Письмо писалось и отсылалось, хотя у вахтера на квартирѣ никакихъ завалящихъ конвертовъ никогда и не бывало.
   При больницѣ находилось также сиротское отдѣленіе, гдѣ воспитывалось на общественный счетъ около тридцати маленькихъ дѣвочекъ -- сиротъ; съ ними Егоръ Степанычъ былъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.
   -- Здорово, "бабушкина гвардія"! весело говаривалъ онъ, входя къ нимъ въ палату, и "бабушкина гвардія" кидалась на встрѣчу къ своему баловнику, не безъ тайной надежды на полученіе гостинцевъ, въ чемъ рѣдко ошибалась, такъ какъ въ неизмѣримыхъ карманахъ Егора Степаныча всегда находилось нѣсколько горстей орѣховъ, сладкихъ рожковъ или медовыхъ пряниковъ.
   Обходъ больницы вахтеръ заканчивалъ посѣщеніемъ, такъ называемой, "безпокойной палаты", гдѣ лежали больные въ бѣлой горячкѣ, въ припадкахъ алкоголизма. Несвязные крики, стоны, иногда дикій смѣхъ и безумныя пѣсни раздавались въ этомъ скорбномъ мѣстѣ, въ этомъ земномъ аду; въ горячешныхъ рубашкахъ, съ длинными рукавами, привязанные простынями и полотенцами къ кроватямъ, лежали больные въ бѣлой горячкѣ, мучимые адскими видѣніями духовъ и другихъ ужасныхъ призраковъ,-- подъ надзоромъ дюжихъ сторожей.
   -- Вотъ онъ!.. Держи его!.. Лови!.. За занавѣской спрятался, окаянный!.. кричалъ одинъ больной, уставя глаза, въ безумномъ страхѣ на оконныя шторы.
  
   Что за чудный трахтеръ Лонданъ,
   Весь шпалерами абитъ!..
  
   весело распѣвалъ другой связанный больной, въ припадкѣ бѣлой горячки.
   -- Да, братъ, долгонько еще тебѣ въ энтотъ трахтеръ не доведется ходить! усмѣхался дежурный сторожъ.
   -- Водка-то! Водка-то, проклятая, до чего доводитъ! съ соболѣзнованіемъ говорилъ вахтеръ, проходя по палатѣ въ то отдѣленіе, гдѣ лежали опамятовавшіеся больные, пришедшіе уже въ себя.
   -- Теперь, батюшка, скоро и на выписку, а вѣдь почитай съ недѣлю безъ памяти пролежали! обращался онъ къ чиновнику, который скромно сидѣлъ на постелѣ и меланхолически курилъ папироску.
   -- Да, пора ужъ и по домамъ, отвѣчалъ обрюзглый, рябоватый чиновникъ, съ лицомъ, напоминавшимъ вафельную форму,-- какъ еще живъ, да ноги не переломаны и самъ удивляюся! Пошелъ изъ гостей домой, а очутился за городомъ, въ оврагѣ!
   -- Да какъ же это, батюшка, васъ такъ угораздило? съ любопытствомъ спрашивалъ вахтеръ, присѣвъ на койку отдохнуть послѣ больничнаго обхода.
   -- Да вотъ, Егоръ Степанычъ, какъ было дѣло, сообщалъ чиновникъ, подсаживаясь ближе къ вахтеру:-- по правдѣ то сказать, такъ и позапрошлый и прошлый мѣсяцъ совершенно пьяными мѣсяцами выдались. То крестины, то имянины, то сговоръ, то свадьба, то преферансикъ съ выпивкою, то похороны съ поминальнымъ обѣдомъ,-- отказаться неловко, такъ домой каждый день къ вечеру безъ заднихъ ногъ и попадешь, а какъ попадешь, этого ужъ и не помнишь! Утромъ проснешься -- голова трещитъ какъ пивной котелъ, во рту словно эскадронъ ночевалъ; ну, думаешь, шабашъ, капли въ ротъ не возьму. Глядь, товарища какого нибудь нелегкая подвернетъ: пойдемъ, говоритъ, хватимъ только по маленькой, съ завтрашняго, говоритъ, дня тоже думаю бросить, пора за умъ взяться. Ну и пойдешь, а тамъ, рюмочка за рюмочной, да такъ опять нахлебаешься къ вечеру, что снова глаза рогомъ изо лба лѣзутъ. Такимъ-то манеромъ и шелъ день за днемъ. Только къ концу прошлаго мѣсяца выдалось два дня совершенно трезвыхъ, и товарищи какъ-то не попадались и не подбивали на выпивку, да и самому какъ-то въ ротъ не лѣзло; сижу это я себѣ, подъ вечеръ, самоваръ у меня на столѣ, чай пью, только безъ ямайскаго, ни-ни,-- одну жижицу прихлебываю и книжку читаю, повѣсть интересная такая попалась, описывается, какъ одинъ бѣдный молодой человѣкъ въ одну богатую барышню влюбился, а ейные родители, и всякая тамъ родственная слякоть, браку ихнему препятствуютъ. Весьма чувствительно и занимательно написано. Почитываю я себѣ книжку, чаишко прихлебываю и просто самъ на себя не нарадуюсь, не налюбуюся. Вотъ, думаю себѣ, если-бы Господь сподобилъ, вмѣсто пьянаго безобразія, да каждый день такъ славно проводить! Только я объ этомъ пустился въ размышленіе, шасть подъ окно Антошка Перфильевъ, писарь полицейскаго правленія, малый-то и хорошій, но пьяннца горьчайшая.
   -- А я, говоритъ, за тобой, идемъ!
   -- Никуда, говорю, не пойду, буду дома сидѣть, нездоровится что-то.
   -- Вздоръ! И думать не смѣй! закричалъ Перфильевъ:-- безъ тебя приходить не велѣно, да и случай такой необыкновенный. Сашка Прохоровъ наслѣдство вспрыскиваетъ. Тамъ уже всѣ наши: Сидоровъ, Акундиновъ, Селезневъ...
   Я и глаза вытаращилъ.
   -- Какое, говорю, наслѣдство. Отъ кого? Потому знаю, что у этого самаго Прохорова ни отца, ни матери и родныхъ никого не было -- голъ, какъ соколъ.
   -- Отъ бабушки, говоритъ, самъ и письмо читалъ, пріятель Прохорова, пономарь какой-то изъ Рязани, увѣдомляетъ его, что бабушка лежитъ при смерти. Старушенція богатѣйшая и родныхъ ни души, хоть шаромъ покати. Одинъ только счастливецъ Прохоровъ. Не сегодня-завтра загробостаетъ деньжищевъ чертову кучу, богатѣйшимъ человѣкомъ будетъ, а покуда тамъ что, такъ своего енота, шубу-то, побоку, заложилъ гдѣ-то, и товарищамъ выпивку устроилъ первостатейную. Ну, скорѣй идемъ!
   -- Не пойду, говорю, ни за что, потому забастовалъ -- пить больше не буду.
   -- Да кто тебя будетъ неволить? не хочешь, не пей. Слава Богу -- не маленькій, говоритъ Перфильевъ,-- а только какъ знаешь -- пойдемъ. Неловко товарищу уваженія не показать. Неровенъ часъ, человѣкъ богатый можетъ тебѣ когда и пригодится.
   И чертъ меня дернулъ этого каналью Перфильева послушаться! Въ самомъ дѣлѣ, думаю себѣ, можетъ Прохоровъ когда нибудь и пригодится, деньженокъ перехватить до жалованья, платьишко тамъ какое нибудь по сходной цѣнѣ, по-товарищески купить. Мало ли что. Ну, нахлобучилъ шапку, напялилъ пальто, пошли. Приходимъ, а тамъ ужъ идетъ пиръ горой, просто дымъ коромысломъ, вторую полуведерную доканчиваютъ. И наслѣдникъ и всѣ гости безъ сюртуковъ на полу сидятъ, чубуками черешневыми гребутъ, лодку изъ себя представляютъ, и во все горло поютъ:
  
   "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ!"
  
   Какъ ни крѣпился, какъ ни отнѣкивался, нѣтъ-таки закатили въ горло стаканъ водки, сунули въ руки чубукъ, усадили на полъ и заставили пѣть. Всякихъ этихъ твердыхъ рѣшимостей какъ не бывало. И пѣлъ я, и пилъ, и ѣлъ, и обнимался; и цѣловался, и ругался и съ кѣмъ то даже подрался, а на прощаньѣ наслѣдника свиньею обругалъ и пошелъ домой. Ночь была темная, въ головѣ шумѣло, иду я, разсуждаю о своей обидѣ, вдругъ слышу кто-то кричитъ: "Эй! Вамъ Ванычъ, подожди!" Остановился я, ноги разставилъ, чтобы не упасть, вглядываюсь -- кто бы это такой? Глядь -- Перфильевъ.
   -- Куда, говоритъ, идешь?
   -- Домой, отвѣчаю, куда-жъ больше идти.
   Антошка засмѣялся, такъ и заржалъ какъ конь.
   -- Да вѣдь ты за городскую заставу вышелъ, гдѣ-жъ тутъ домъ? говоритъ Антошка.
   Протеръ я глаза, смотрю,-- кругомъ поле. И какъ это меня угораздило заблудиться, и самъ не понимаю.
   -- Пойдемъ-ка, говоритъ Антошка, я тебя лучше самъ до квартиры доведу.
   -- Доведи, говорю, будь другъ-пріятель.
   Взялъ онъ меня подъ руку и повелъ назадъ. Идемъ дорогою разсуждаемъ: я ему про свою обиду разсказываю, онъ меня утѣшаетъ; дошли мы такимъ манеромъ до моей квартиры и только я съ нимъ хотѣлъ попрощаться глядь, а его ужъ нѣтъ, словно сквозь землю провалился. Я его звать: Перфильевъ! Антошка! Нѣтъ. Ну, думаю, вѣрно домой ушелъ. Протянулъ руку къ двери, да вмѣсто двери сунулъ кулакомъ въ воздухъ, потому и мой домъ и Перфильевъ, все это было только одно дьявольское навожденіе. Сунулся я потомъ какъ будто на крыльцо, да вмѣсто крыльца и полетѣлъ въ оврагъ! Лечу въ оврагъ кубаремъ, цѣпляюсь за кусты и каменья, а надъ оврагомъ кто-то хохочетъ и въ ладоши бьетъ. Волоса дыбомъ стали. Караулъ! Спасите! кричу во всю глотку и, оборвавшись съ какого-то куста, грохнулся на самое днище оврага. А что дальше не помню, закончилъ почтенный чиновникъ свой разсказъ и меланхолически затянулся папироской.
   -- Да, безъ мѣры, батюшка, пить не слѣдуетъ, нравоучительно замѣтилъ Егоръ Степанычъ,-- безъ мѣры что питье, что ѣда, все во вредъ человѣку. Одначе засидѣлся я съ вами. Счастливо оставаться, батюшка. Поправляйтесь на доброе здоровье, добавилъ онъ, выходя изъ больничной палаты.
   А день, между тѣмъ, клонился къ вечеру; солнышко закатывалось, освѣщая больничный дворъ косыми лучами и сонное царство, усыпленное лѣтнею жарою, пробуждалось; вездѣ было замѣтно движеніе. Въ лѣтнихъ баракахъ подымались шторы и больные медленно выходили бродить въ благоухавшемъ саду; по всѣмъ дорожкамъ виднѣлись тощія фигуры въ бѣлыхъ колпакахъ и желтыхъ халатахъ; въ кухнѣ горѣлъ яркій огонь, готовился ужинъ; сидѣлки снимали бѣлье съ протянутыхъ по двору веревокъ, и даже кучеръ Петровичъ медленно слѣзалъ съ сѣновала, гдѣ своимъ богатырскимъ храпомъ спугивалъ воронъ и воробьевъ съ крыши, и не торопясь выводилъ тройку бракованныхъ клячъ на водопой. Приложивъ руку въ глазамъ въ видѣ козырька, Егоръ Степанычъ внимательно вглядывался, нѣтъ ли и на дворѣ какого безпорядка и потомъ не спѣша шелъ на кухню, для раздачи ужина. Помахивая хвостомъ въ нему подбѣжала его большая черная собака и ласкаясь вертѣлась около своего хозяина.
   -- Ужинать будемъ, Корка, а потомъ и на боковую, говорилъ Егоръ Степанычъ, ласково поглаживая собаку.
   А странную кличку "Корки" его собака получила за храбрость, выказанную ею, когда она еще была щенкомъ, отнимая брошенную ей корку хлѣба отъ большой здоровой собаки.
   Послѣ раздачи ужина Егоръ Степанычъ выходилъ посидѣть за ворота, посмотрѣть на прохожихъ и поболтать со своимъ пріятелемъ, ночнымъ сторожемъ, человѣкомъ вообще суровымъ, несообщительнымъ, державшимъ себя отъ всей дворни особнякомъ; да и дворня какъ-то недолюбливала, сторонилась отъ сторожа, потому что онъ считалъ своею непремѣнною обязанностью ворчать и брюзжать на всѣхъ съ утра и до вечера, хотя воркотня его и начиналась за какую нибудь оплошность, неряшество или неблаговидный поступокъ; тутъ ужъ онъ не скупился на ядовитыя побранки и безпощадно бранилъ виноватаго до тѣхъ поръ, пока тотъ отплевывался, махалъ рукою и уходилъ.
   -- Песъ, а не человѣкъ!... Какъ есть собака!... Нѣшто бъ нимъ сговоришь? Хуже дыма въ глаза лѣзетъ... разсуждали дворовые, побывавшіе съ нимъ въ словесныхъ перепалкахъ, и за это никто изъ всей дворни не звалъ сторожа по имени Иваномъ Трофимовымъ, а величали его всѣ, и въ глаза и за глаза, не иначе какъ "Скипидарычемъ", да такъ съ этимъ прозвищемъ и остался Трофимовъ, будто у него никогда отъ роду не было другаго имени и фамиліи; но "Скипидарычъ" не смущался и не обращалъ вниманія на общее недовольство и ежедневно, за обѣдомъ и ужиномъ, къ общему соблазну, устраивалъ словесные турниры, изъ которыхъ и выходилъ всегда побѣдителемъ; не смотря на всевозможныя сплетни начальство относилось въ нему благосклонно за его правдивость и честность, на сплетни не обращало вниманія и даже держать языкъ покороче не приказывало. А Скипидарычъ, какъ нарочно, никого, бывало, не пропуститъ, каждаго хорошимъ словечкомъ осчастливитъ; замѣтивъ, напримѣръ, на крылечкѣ служителя, который обломкомъ гребня расчесываетъ лохматые волосы, онъ и тому скажетъ:
   -- А люблю за обычай,-- хоть въ навозѣ сидитъ, да черепкомъ оскребается!...
   Проходя на кухнѣ мимо вертящейся передъ обломкомъ зеркальца тридцатилѣтней бабы, онъ и ту не пропуститъ, а перекоситъ ротъ въ ядовитую усмѣшку и скажетъ ей: здорова старая подошва! И каждому таки съумѣетъ сказать что нибудь подходящее, послѣ чего человѣкъ звѣремъ на всѣхъ смотритъ.
   Высокій, сутуловатый, съ загорѣлымъ, бронзовымъ лицомъ, съ нахмуренными бровями, онъ строго всматривался въ каждаго встрѣчнаго, словно желая и въ лицѣ замѣтить какую-либо неисправность и потащить виновнаго на расправу. А выраженіе лица у самого Скипидарыча было странное, даже очень странное: не то онъ собирался заплакать, не то засмѣяться, въ общемъ, выраженіе его лица напоминало человѣка, хотѣвшаго чихнуть, да такъ и застывшаго въ этомъ выраженіи, только у Скипидарыча лицо принимало: то веселое чихающее выраженіе, то выраженіе чихающее, но только печальное.
   Послѣ десяти часовъ вечера, и зимою и лѣтомъ, Скипидарычъ добросовѣстно постукивалъ въ чугунную доску, обходя дозоромъ свои сторожевыя владѣнія, со своимъ сѣрымъ Полкашкой, раздѣлявшимъ съ нимъ трудности его службы. Весеннею и лѣтней порою, если Егоръ Степанычъ выходилъ посидѣть вечеромъ за ворота, къ нему присоединялся и его пріятель Скипидарычъ, и подолгу сидѣли старые служаки, вспоминая старое время, старую службу и далекую молодость; или Егоръ Степанычъ внимательно слушалъ, а его пріятель въ сотый разъ разсказывалъ про свою крестницу, какая она у него славная дѣвочка, какъ его любитъ, и какъ онъ, накопивши побольше денегъ ей въ приданое, пойдетъ къ ней въ Полтавскую губернію, гдѣ она живетъ на хуторѣ въ работницахъ, и тамъ найдетъ для нея жениха и съиграетъ веселую свадьбу. Вообще разсказы про крестницу были неистощимы у Скипидарыча, и при одномъ имени "Насти" пропадала его молчаливость, суровость и лицо принимало веселое, чихающее выраженіе.
   -- А ужъ и въ гробъ не лягу, пока на Настюшиной свадьбѣ не попляшу! приговаривалъ обыкновенно Скипидарычъ, заканчивая восторженный разсказъ про свою крестницу.
   Часамъ къ одиннадцати вечера огни погасали въ больницѣ, и опять наступало въ ней сонное царство; Егоръ Степанычъ тоже отправлялся на покой; распрощавшись со своимъ пріятелемъ, онъ уходилъ въ свою маленькую комнатку, возлѣ пріемной, ставилъ маленькій походный самоваръ, и въ ожиданіи чая пропускалъ два или три передовыхъ фельдъегеря изъ походной оловянной фляжки, послѣ чего фляжка снова пряталась въ деревянный поставецъ, висѣвшій на стѣнкѣ. Много Егоръ Степанычъ никогда не пилъ, но передовыхъ фельдъегерей передъ обѣдомъ и ужиномъ всегда пропускалъ очень акуратно; случалось, конечно, что иногда, кромѣ по штату положенныхъ фельдъегерей, проскакивали и лишніе, да мало-ли чего съ кѣмъ не случается, тѣмъ болѣе что и случалось то очень рѣдко.
   Помѣщеніе Егора Степаныча было необширно, но для него оно было достаточно; въ углу, возлѣ небольшаго окна, висѣлъ мѣдный складной образъ, съ горѣвшею передъ нимъ лампадкою; возлѣ окна же стоялъ маленькій деревянный столъ со шкафчикомъ и два крашеныхъ простыхъ стула; кровать съ ситцевымъ одѣяломъ, деревянный сундучекъ и маленькая изразцовая печь дополняли украшеніе комнаты.
   Въ зимнее и ненастное время къ Егору Степанычу заходилъ иногда Скипидарычъ и короталъ съ нимъ длинные вечера; если же ему случалось оставаться одному, онъ ставилъ свой походный самоварчикъ, надѣвалъ большіе круглые очки и принимался за чтеніе старыхъ газетъ, достававшихся ему отъ смотрителя. На политическія дѣла обращалось имъ особенное вниманіе, также какъ и на производство въ чины по военному вѣдомству; онъ старательно слѣдилъ за повышеніемъ въ чины своихъ прежнихъ начальниковъ, и прочитавъ на Рождество или на Пасху о наградѣ кого нибудь изъ нихъ, самодовольно улыбался и подбоченивался, словно самъ лично получалъ награду.
   -- Каковъ Петра Николаичъ то? А! весело восклицалъ онъ, посмѣиваясь въ свои густыя бакенбарды,-- въ генералы вѣдь хватилъ! А вѣдь былъ моимъ взводнымъ офицеромъ! Далеко шагнулъ. Ну давай ему Богъ всего хорошаго! И Егоръ Степанычъ доставалъ записную книжку, гдѣ у него были записаны фамиліи всѣхъ офицеровъ его полка, по порядку, и противъ фамиліи произведеннаго дѣлалъ отмѣтку: произведенъ въ такой то чинъ, приказомъ отъ такого-то числа. Записываніе о производствѣ доставляло вахтеру большое удовольствіе, потому что напоминало ему лучшее время его жизни,-- его молодость, веселое старое походное время; въ своемъ спискѣ онъ видѣлъ не простой обыкновенный перечень офицерскихъ фамилій, нѣтъ, онъ видѣлъ живыхъ людей, дѣлившихъ съ никъ тягости боевой жизни, спутниковъ минувшей молодости, когда весело жилось на свѣтѣ, а горе, да бѣда съ заботой, какъ съ гуся вода скатывались.
   -- Эхъ, хорошо было бы теперь придти да и поздравить Петра Николаича, дескать: имѣю счастье поздравить съ монаршей милостью, ваше превосходительство! раздумывалъ Егоръ Степанычъ,-- да не увидать яснаго сокола! А вотъ развѣ выпить за его здоровье! И Егоръ Степанычъ доставалъ оловянную фляжку и наливалъ чарку.-- Дай же Богъ сто лѣтъ здравствовать вашему превосходительству! говорилъ онъ, подымаясь со стула передъ невидимымъ превосходительствомъ и пропускалъ въ горло передоваго фельдъегеря.
   А поставленный походный самоварчикъ между тѣмъ разгорался и начиналъ сердито шумѣть и пыхтѣть на лежанкѣ, напѣвая свою безконечную пѣсенку.
   -- Что старый дружище? О себѣ вѣсть подаешь? говорилъ Егоръ Степанычъ и, любовно прислушиваясь въ пѣнію своего самоварчика, ставилъ его на столъ и заваривалъ чай;-- да, да, старый товарищъ, продолжалъ онъ, вглядываясь въ погнутые бока самоварчика,-- много мы съ тобою походовъ поломали, и твоимъ и моимъ бокамъ досталось таки порядкомъ, всего перевѣдали и все живы остались! Сколько народу на своемъ вѣку перепоилъ и согрѣлъ, и со мной старикомъ не разстался! А гдѣ тольбо съ тобой не бывали? И Егоръ Степаныть вслушивался въ пѣсенку своего самоварчика, вспоминая, что также весело и шумно напѣвалъ онъ и въ походной палаткѣ, послѣ грязной, скучной дороги, подъ холоднымъ вѣтромъ и дождемъ, отражая въ себѣ усатыя лица веселыхъ товарищей. А теперь, многихъ изъ нихъ уже и на свѣтѣ нѣтъ, безъ вѣсти попропадали, а другіе зашагали такъ, что и не догнать! Онъ закурилъ свою трубочку-носогрѣйку.
   -- Да, нужно помянуть старыхъ товарищей, доброе старое время! сказалъ Егоръ Степанычъ и пропустилъ еще передоваго фельдъегеря, да неловко должно быть каналья фельдъегерь проскочилъ, такъ какъ у стараго служаки на глазахъ заблестѣли слезы.
   -- Не собрать теперь всѣхъ ясныхъ соколовъ, дорогихъ товарищей за мой самоваръ, печально промолвилъ онъ, покачивая сѣдою головою и прислушиваясь въ его пѣнію; и странное дѣло, тотъ же былъ и трехногій самоваръ, также весело какъ и прежде онъ шумѣлъ и пыхтѣлъ, напѣвая свою безконечную пѣсенку, а хозяинъ его сидѣлъ понуря голову, позабывъ о своемъ недопитомъ стаканѣ. А вѣдь этого прежде съ нимъ никогда не бывало, когда, напримѣръ, на лѣтней стоянкѣ за этимъ же самоваромъ хлопотала, разливая чай, черноокая Таня. Давно положимъ это было, еще въ то время, когда у Егора Степаныча вмѣсто сѣдыхъ волосъ были черныя кудри, а у Тани личико алѣло какъ зорька и глаза блестѣли какъ звѣздочки; а теперь, кто ее знаетъ, кому Таня чай разливаетъ? И также ли блестятъ ея глазки, или можетъ потускнѣли отъ слезъ? И приходитъ ли ей на умъ лѣтняя стоянка и трехногій самоваръ и его владѣлецъ чернокудрый Егоръ Степанычъ! Вѣдь кудри его посѣдѣли и самъ онъ сталъ старикомъ, такъ стоитъ ли о немъ вспоминать?
   -- Эхъ, Танюша сердечная! Гдѣ то ты, моя голубушка? проговорилъ Егоръ Степанычъ, крѣпко прижимая къ груди свою трубочку-носогрѣйку, да какъ тамъ ни прижимай, но вѣдь это была не сердечная голубушка Танюша, а простая трубочка-носогрѣйка!
   А походный самоварчикъ напѣвалъ свою пѣсенку все тише и тише, наконецъ въ послѣдній разъ вспыхнулъ, словно вздохнулъ и замолкъ; свѣча тоже догорѣла и потухла; крѣпко прижатая къ сердцу Егора Степаныча трубочка-носогрѣйка погасла, а владѣлецъ ея по-прежнему сидѣлъ на стулѣ, понуря свою сѣдую голову; должно быть пѣсенка походнаго самоварчика убаюкала стараго служиваго и онъ незамѣтно уснулъ, позабывъ и про поющій самоваръ, и про веселыхъ передовыхъ фельдъегерей, и про свою неизмѣнную спутницу трубочку-носогрѣйку. Но хотя самъ Егоръ Степанычъ и сидитъ неподвижно въ своей комнаткѣ, освѣщенной, вмѣсто погасшей свѣчи, луннымъ сіяніемъ, хотя даже онъ и облокотился на столъ съ остатками его скромнаго, одинокаго пиршества, но душа его далеко улетѣла изъ маленькой комнатки и наслаждается видѣніями соннаго царства. И снится старому служивому что-то должно быть очень хорошее, отрадное, потому что во снѣ онъ такъ весело улыбается. Можетъ снится ему опять далекая деревушка, кипящій трехногій самоваръ и онъ снова прижимаетъ къ своей груди вмѣсто деревенской трубочки-носогрѣйки, свою черноокую, сердечную голубушку Танюшу!
  

-----

  
   Въ ясный морозный день, въ февралѣ мѣсяцѣ, въ жездринской больницѣ было замѣтно необыкновенное движеніе, суета и хлопоты; кругомъ больницы производились дѣятельныя раскопки, въ родѣ раскопокъ при Геркуланумѣ и Помпеѣ, для отысканія подъ снѣговыми сугробами тротуара, который и былъ наконецъ найденъ, къ общему удовольствію, въ полной сохранности и неприкосновенности, вмѣстѣ съ деревянными тумбами, и немедленно же посыпанъ желтымъ пескомъ. Въ самой же больницѣ все мылось, чистилось, вытиралось, обмывалось, убиралось, скреблось и подчищалось; цѣлый отрядъ бабъ-поломоекъ, съ подтыканными платьями, сновалъ съ ведрами, лоханями и мокрыми тряпками по больничнымъ палатамъ; цѣлая армія служителей, съ длинными щетками и мочальными швабрами, рыскала по коридорамъ и лѣстницамъ, обметая пыль и паутину со стѣнъ и потолковъ, и среди облаковъ пыли быстро мелькали фигуры эконома и смотрителя, распорядителей работъ: такъ, я думаю, во время сраженія, мелькаетъ въ пороховомъ дыму распорядитель боя и громко слышится его голосъ, указывая на слабые непріятельскіе пункты, такъ точно и здѣсь, изъ облаковъ густой пыли слышались командныя слова эконома и смотрителя, распоряжавшихся уборкою палатъ.
   -- Паутину захвати, разиня! Такъ, такъ! Пыль съ карниза мети, каналья! Дверные косяки обтереть. Ишь какъ заляпали, губошлепы. Грязныя пятерни такъ и видать. Лапищи, анафемы, никогда не моютъ. Покажи руки, чучело! грозно кричитъ смотритель, на лохматаго, кургузаго служителя.
   Тотъ протягиваетъ двѣ мозолистыхъ чернокрасныхъ пятерни, весьма похожихъ на медвѣжьи пятки.
   Смотритель всплескиваетъ руками и подскакиваетъ къ оторопѣлому служителю.
   -- Разбойникъ ты эдакій! Безъ ножа зарѣзать хочешь! Развѣ это руки? Грабли чище бываютъ. Ну, на что твои лапищи похожи? А? Еретицкая твоя голова!
   Служитель усиленно сопитъ и хлопаетъ глазами какъ ставнями.
   -- Сейчасъ руки вымыть! хорошенько вымыть! Каналья!
   -- Мылъ, ваше благородіе, выпаливаетъ служитель.
   -- Съ мыломъ вымыть! Чтобы чистыя были! неистово кричитъ смотритель, топая ногами.
   -- Теръ и мыломъ, не отмываются, ваше благородіе! оправдывается служитель.
   -- Хоть дреской ототри, кипяткомъ отшпарь, но чтобы лапищи были чистыя! Слышишь, каналья? оретъ смотритель.
   -- Слушаю, ваше благородіе! выпаливаетъ служитель, скрываясь со своими чернокрасными пятернями, въ облакахъ густой пыли.
   Послѣ трехдневнаго вавилонскаго столпотворенія, гаму, крику и шуму, чистота и порядокъ были водворены въ жездринской больницѣ; стѣны и потолки поражали своей бѣлизною и отсутствіемъ пыли и паутины; полы въ коридорахъ и палатахъ сверкали какъ зеркало, простыни, наволочки подушекъ, салфетки, поражали своею свѣжестью, оловянная посуда сверкала какъ серебро, и даже больные имѣли видъ совершенно праздничный, въ бѣлоснѣжныхъ колпакахъ и новыхъ желтыхъ халатахъ.
   По коридорамъ носилось благоуханіе смолокъ и курительныхъ порошковъ, и даже человѣкъ съ самымъ тончайшимъ аристократическимъ верхнимъ чутьемъ не могъ бы ни отъ одного служителя услышать даже самаго легкаго запаха водки; казалось даже, что вмѣстѣ съ чистотою и порядкомъ, въ больницѣ воцарилось, между служителями, благородство манеръ и деликатность обращенія, такъ какъ никогда не слышно было ожесточеннаго переругиванія и трехъэтажныхъ фразъ, коробившихъ непривычное ухо. Все въ больницѣ блестѣло, сіяло, сверкало и поражало чистотою, порядкомъ и благоустройствомъ, и все это сіяніе, сверканіе и благоустройство явилось вслѣдствіе извѣстія о предстоящемъ посѣщеніи больницы однимъ довольно важнымъ лицомъ, въ чинѣ статскаго совѣтника, а вѣдь это чуть-чуть что и не генералъ. Положимъ, что ожидаемый посѣтитель офиціально не принадлежалъ: ни къ членамъ благотворительныхъ обществъ, ни къ числу свѣтилъ медицинскаго персонала, ни даже къ числу прославленныхъ земскихъ дѣятелей; это былъ просто особа, въ чинѣ статскаго совѣтника, изъявившаго желаніе осмотрѣть проѣздомъ черезъ городъ мѣстную больницу, но именно отсутствіе офиціальности, частный характеръ этого посѣщенія, больше всего смущалъ весь больничный олимпъ съ юпитеромъ смотрителемъ во главѣ; всѣ очень опасались любознательнаго путешественника, хотя-бы даже онъ былъ и въ самомъ дѣлѣ не какое нибудь начальственное инкогнито, а просто-на-просто просвѣщенная любознательная особа, потому что, весьма основательно разсуждали олимпійцы, пусть-ка, не дай Богъ, придется что нибудь не по вкусу просвѣщенной любознательной особѣ такъ эта любознательная особа, такую тебѣ штуку подпуститъ, что долго будешь помнить, стоитъ только просвѣщенной особѣ намекнуть высшему начальству, такъ и произведутъ сейчасъ же движеніе по службѣ, по шеѣ. Съ мѣста слетишь, такъ что и не услышишь! Съ просвѣщенными и любознательными особами нужно ухо держать востро, хотя-бы они даже и чина не имѣли, а тутъ все-таки статскій совѣтникъ, чуть чуть что и не генералъ! Да, наконецъ, и канальская гласность. Того и гляди ошельмуютъ въ газетахъ, всѣ будутъ пальцами указывать!
   -- Пронеси только Господи грозу мимо! думалось осовѣвшему отъ томительнаго ожиданія начальству.
   Наконецъ, давно ожидаемый день наступилъ; всюду носилось благоуханіе смолокъ и курительныхъ порошковъ; все блестѣло, сверкало, сіяло; въ прихожей толпилось больничное начальство во фракахъ; возлѣ вѣшалки стоялъ вахтеръ Егоръ Степанычъ, сверкая медалями, золотыми галунами и нашивками, въ длиннополомъ сюртукѣ, съ ярко-вычищенными пуговицами. Да, Егоръ Степанычъ былъ очень и очень представителенъ въ этотъ день въ своемъ новомъ сюртукѣ, съ прекрасно расчесанными, въ видѣ вѣера, громадными бакенбардами и усами. Смотритель и экономъ тревожно шмыгали изъ прихожей въ коридоръ и обратно, на ходу обдергивая то жилетъ, то фракъ, то поправляя туго накрахмаленный бѣлый галстукъ. Доктора, какъ лица менѣе отвѣтственныя, держали себя болѣе свободно, старались казаться хладнокровными и равнодушными, и отставляли даже иногда ногу впередъ съ нѣкоторою самостоятельностью. Наконецъ, около одиннадцати часовъ, изъ-за угла больничной улицы, показалась пара вороныхъ рысаковъ, раздался тревожный шопотъ: "ѣдетъ! ѣдетъ!" и потомъ всѣ смолкли, замерли, словно пригвожденные къ мѣсту. Рысаки лихо подкатили къ крыльцу и словно вкопаные остановились на мѣстѣ, изъ открытыхъ саней вышла давно ожидаемая особа въ скунцовой шапкѣ и медвѣжьей шубѣ, крытой синимъ сукномъ. Двери распахнулись настежь, и весь больничный олимпъ плавно склонился, изящно выгибая спины и наклоняя свои разнокалиберныя головы.
   Посѣтитель, привѣтливо раскланиваясь, прошелъ къ вѣшалкѣ, и нужно ли говорить, что въ мгновеніе ока, прикрывавшая его медвѣжья шуба очутилась въ рукахъ богатыря Егора Степанова, и потомъ, однимъ мановеніемъ его унтеръ-офицерской руки, была повѣшена на вѣшалку, и передъ почтительно толпившимся собраніемъ остался господинъ среднихъ лѣтъ, довольно полный, одѣтый въ статское платье, безъ всякихъ орденовъ и знаковъ отличій, и не заключавшій въ своей особѣ ровно ничего такого, чѣмъ заранѣе надѣлило его услужливое воображеніе ожидавшаго его больничнаго начальства.
   Одни воображали его какимъ то юпитеромъ громовержцомъ, который какъ только зайдетъ въ больницу, такъ и начнетъ сейчасъ-же всѣхъ распекать, и на всѣхъ кричать; другіе, напротивъ, воображали его сановитою, пожилою особою, съ тонкой дипломатической улыбкой на важномъ лицѣ; сторожа и больничная прислуга воображали его непремѣнно военнымъ строгимъ генераломъ, и при видѣ посѣтителя, самой обыкновенной, заурядной наружности,-- всѣ разочаровались, а про эконома и говорить нечего, такъ какъ, по его понятіямъ, всякая важная особа должна быть непремѣнно монументальнаго тѣлосложенія, нѣчто въ родѣ статуи Минина и Пожарскаго въ Москвѣ.
   -- Можетъ въ разговорѣ будетъ важность, пыли въ глаза подпуститъ, а на видъ -- того, жидконогъ и на особу мало смахиваетъ! рѣшилъ въ сердечной простотѣ почтенный экономъ.
   Но не оправдалась и эта надежда; въ разговорѣ посѣтителя не было ни важности, ни пусканія пыли; говорилъ онъ просто и обыкновенно, какъ говорятъ вообще всѣ порядочные люди и даже замѣтно стѣснялся сопровождавшаго его, въ полномъ составѣ больничнаго начальства.
   -- Не одно простое любопытство заставляетъ меня осматривать вашу больницу, говорилъ онъ обращаясь къ смотрителю, а дѣло въ томъ, что въ здѣшней губерніи досталось мнѣ недавно по наслѣдству довольно большое имѣніе, къ сожалѣнію очень запущенное; такъ я и хочу привести его въ порядокъ, сдѣлать кое какія улучшенія, да за одно завести уже въ больницу для крестьянъ. такъ потому осмотръ вашей больницы мнѣ во многомъ, надѣюсь, пригодится.
   -- Прекрасное дѣло изволили затѣять, почтительно поддакивалъ смотритель, а самъ раздумывалъ: ладно, братъ, разсказывай турусы на колесахъ, напускай туману, знаемъ мы это любопытство, да имѣнія съ улучшеніями, насъ не проведешь. Не таковскіе! и зорко слѣдилъ, чтобы посѣтитель остался всѣмъ доволенъ, обращая его вниманіе на заботливый уходъ за больными, на чистоту и прекрасныя пробныя порціи, а порціи дѣйствительно въ этотъ день были прекрасныя и поваръ масла на нихъ не пожалѣлъ.
   Посѣтитель все осматривалъ внимательно, не торопясь; входилъ во всѣ мельчайшія подробности, всѣмъ интересовался, обо всемъ распрашивалъ, многое записывалъ въ свою карманную записную книжку для памяти, и своимъ осмотромъ вполнѣ остался доволенъ.
   Осмотрѣвъ, наконецъ, больничную аптеку и примыкавшую къ ней ванную, онъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ замѣтилъ смотрителю и старшему доктору, что считалъ бы себя вполнѣ счастливымъ и довольнымъ, если-бы его будущая больница была хотя немного похожа на образцовую больницу, только что имъ осмотрѣнную и, поблагодаривъ всѣхъ сопровождавшихъ его за вниманіе къ себѣ, направился къ выходу.
   У всѣхъ словно гора съ плечъ свалилась, лица просіяли и на душѣ стало легко послѣ благополучнаго осмотра и любезныхъ словъ посѣтителя; смотритель и экономъ не могли даже удержать веселой улыбки, и эта улыбка окончательно расплылась и освѣтила лица обоихъ, когда они увидѣли богатыря Егора Степанова, съ разчесанными вѣеромъ бакенбардами, недвижно стоявшаго у вѣшалки, съ сіяющими медалями, галунами, пуговицами и нашивками.
   Между тѣмъ, посѣтитель надѣлъ шапку, кашне и повернулся къ швейцару, чтобы надѣть шубу.
   Могучимъ встряхиваніемъ богатырскихъ рукъ, Егоръ Степановъ откинулъ воротникъ медвѣжьей шубы, широко разставилъ свои монументальныя ноги, нацѣлился шубными рукавами въ руки посѣтителя, высоко приподнялъ носки сапоговъ, и, стоя на однихъ каблукахъ, всѣмъ корпусомъ подался назадъ, чтобы ловчѣе надѣть шубу и... и... и вдругъ, потерявъ равновѣсіе, тяжко грохнулся навзничь, увлекая въ своемъ паденіи и посѣтителя, съ засунутыми въ шубу руками... Только ноги посѣтители, въ резиновыхъ калошахъ, высоко взболтнулись въ воздухѣ передъ остолбевѣвшимъ отъ ужаса больничнымъ начальствомъ.
   Общее осовѣніе продолжалось не больше полуминуты, и потомъ, всѣ стремглавъ, толкая другъ друга, кинулись къ барахтавшемуся на полу посѣтителю, помогая ему подняться.
   Со всѣхъ сторонъ градомъ посыпались: ахи, охи, соболѣзнованія, вопросы участія. Всѣ были въ глупѣйшемъ положеніи; общее замѣшательство достигло крайнихъ предѣловъ; каждый не зналъ просто что дѣлалъ, что говорилъ. Главный докторъ обдергивалъ капюшонъ шубы посѣтителя; экономъ поднялъ шапку и совалъ ее ему въ руки; письмоводитель, обчищая пыль, слегка шлепалъ его по спинѣ своею трехъуголкою, а самъ посѣтитель какъ-то растерянно улыбался, не зная, сердиться ему или смѣяться, и, обчищая пыль съ лѣваго рукава шубы, скороговоркою отвѣчалъ на всѣ сыпавшіеся на него вопросы участія и соболѣзнованія.
   -- Благодарю, господа!.. Я не ушибся!.. Случай!.. Бываетъ!.. Что-жъ дѣлать!.. Благодарю!.. Не безпокойтесь!..
   И вдругъ, какъ бы что-то вспомнивъ, ни съ кѣмъ не простясь, поспѣшно кинулся къ дверямъ, выскочилъ на улицу, торопливо сѣлъ въ сани и быстро уѣхалъ.
   -- Разбойникъ! Что ты надѣлалъ? неистово завопилъ смотритель, подскакивая къ швейцару,-- безъ ножа, душегубъ, зарѣзалъ! Опозорилъ, анафема! Погуби-и-илъ!
   -- Пьянъ ты, али съ ума спятилъ? И нашелъ мѣсто, гдѣ растянуться? Ахъ каналья! Каналья! кричалъ письмоводитель.
   -- И какъ все хорошо шло! И вотъ, на-поди, подъ самый конецъ такъ подгадить! И кто могъ ожидать? Эдакій косолапый медвѣдь! сокрушенно моталъ головою докторъ.
   А косолапый медвѣдь стоялъ, прислонясь къ вѣшалкѣ, безсильно опустивъ могучія руки и понуря свою сѣдую голову; онъ словно одеревенѣлъ; на него точно столбнякъ напалъ и онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ; въ головѣ его стоялъ какой-то невыразимый сумбуръ; до слуха его, словно издалека, доносились неистовые вопли смотрителя и эконома; въ глазахъ мелькали взъерошенныя физіономіи озлобленнаго начальства, но ни понять, ни сообразить онъ ничего не могъ, только въ груди его кипѣло горькое чувство безсильной злобы на самого себя, сознаніе непоправимой ошибки, ожиданіе общаго глумленія, вѣчнаго посмѣянія, ядовитыхъ насмѣшекъ и потери общаго уваженія своихъ товарищей и начальства.
   Не дожидаясь окончанія бушевавшей надъ его головою грозы, въ видѣ кричавшихъ во все горло эконома, смотрителя и письмоводителя, онъ, ни слова не отвѣчая, пошелъ въ свою маленькую комнатку и заперся на задвижку.
   Въ его комнаткѣ было по прежнему тихо, уютно; передъ мѣднымъ складнымъ образомъ теплилась маленькая голубая лампадка; на столикѣ лежалъ коровай хлѣба, завернутый въ узорное полотенце; рядомъ стояла деревянная рѣзная солонка, надъ кроватью висѣлъ ситцевый кисетъ съ табакомъ и трубочка-носогрѣйка.
   Равнодушно, безучастно взглянулъ Егоръ Степанычъ на свое маленькое хозяйство, которое прежде такъ его радовало и утѣшало, потомъ вынулъ изъ кармана маленькій ключъ и подошелъ къ поставцу, чтобы его отпереть, но дрожащая отъ волненія рука съ ключемъ не попадала въ замокъ.
   -- Да ну, отпирайся же! злобно крикнулъ онъ, и такъ рванулъ за дверцы поставца, что замокъ съ пробоемъ упалъ на полъ и дверцы распахнулись настежъ.
   Онъ поспѣшно схватилъ оловянную флягу, налилъ чарку и пропустилъ передоваго фельдъегеря, за нимъ, не останавливаясь, другаго, третьяго, четвертаго и только на шестомъ остановился и, не закусывая, сѣлъ на кровать въ тяжкомъ раздумьѣ. Никогда въ жизни не случалось ему прежде пропускать сразу такъ много фельдъегерей и главное одному, безъ дружеской компаніи, безъ хорошей закуски!
   Наступило, между тѣмъ, время раздавать въ больницѣ обѣдъ, а Егоръ Степанычъ по прежнему сидѣлъ на кровати, свѣсивъ между колѣнъ могучія руки, понуря сѣдую голову, да время отъ времени протягивалъ руку къ флягѣ, пропускалъ фельдъегеря и опять погружался въ мрачное раздумье. Постучался въ нему въ дверь служитель, но отвѣта не получилъ; принесли ему изъ кухни обѣдъ, но тоже не достучались. Наступили сумерки, потомъ ночь, а Егоръ Степанычъ, не зажигая огня, по прежнему сидѣлъ на кровати, и спалъ-ли онъ, раздумывалъ-ли о чемъ, кто его знаетъ, только постель его осталась непомятою, видно было, бѣдняга цѣлую ночь не ложился спать.
   Только на другой день утромъ вышелъ онъ изъ своей комнатки, но увы! это ужъ былъ не тотъ сановитый, почтенный Егоръ Степанычъ, какимъ всѣ видѣли его два дня тому назадъ; куда дѣвалось его важное спокойствіе, увѣренный видъ, его неторопливая походка, строгость голоса, недопускавшая возраженій! Прежде, бывало, на его сюртукѣ не было ни пылинки, ни пушинки, теперь же платье на немъ было не чищено, спина запачкана мѣломъ, и пуговицы на сюртукѣ были такія тусклыя, неясныя, и лицо такое пасмурное, печальное. Онъ шелъ торопливо, смущенно поглядывая на всѣхъ изподлобья, не останавливаясь, какъ бывало прежде, сдѣлать надлежащее строгое внушеніе за безпорядокъ, а, отвернувшись въ сторону, поспѣшно проходилъ мимо, словно ничего не замѣчая; и обращеніе его подчиненныхъ къ нему тоже какъ-то сразу перемѣнилось; прежде, бывало, завидя вахтера еще издали, они стремительно вскакивали, словно ошпаренные кипяткомъ, теперь же, при его приближеніи, они нехотя, едва-едва приподымались съ мѣстъ, словно къ мѣстамъ были крѣпко пришиты, а служители, встрѣчавшіеся съ Егоромъ Степанычемъ въ фуражкахъ, медленно стягивали ихъ съ головы, словно и фуражки были у нихъ въ волосамъ приклеены. Зайдя въ швейцарскую, онъ увидѣлъ стоявшаго на его мѣстѣ, возлѣ вѣшалки, кургузаго служителя Андрона; тотъ даже не поклонился, а только искоса взглянулъ на вахтера, словно къ нему подлетѣла муха, и продолжалъ стоять, отставивъ одну ногу, со сложенными на груди, по-наполеоновски, руками.
   -- Смотритель не выходилъ? спросилъ вахтеръ.
   Андронъ посмотрѣлъ куда-то въ сторону, потомъ глянулъ въ потолокъ, словно что-то припоминая.
   -- Смотритель давно прошелъ, не васъ же ему было дожидаться, нехотя процѣдилъ онъ сквозь зубы,-- и мнѣ строго наказалъ опять швейцарскую обязанность сполнять, потому какъ, говоритъ, Егоръ Степанычъ швейцарскую обязанность сполнять не пріобыченъ, шеи, пожалуй, всѣмъ господамъ посворачиваетъ, а ты, говоритъ, Андронъ, хоть малъ золотникъ, да дорогъ, а Егоръ Степанычъ, хоть и велика Ѳедора, да дура. Такъ и сказалъ. Ступайте спросите, воли не вѣрите. Мнѣ врать нечего!
   И Андронъ ядовито засмѣялся.
   -- Дрянь ты эдакая! Расшибу! вспылилъ вахтеръ и замахнулся на кургузаго Андрона своимъ голіафскимъ кулакомъ.
   -- Ну, ну, только тронь! Сичасъ смотрителю пожалюся! Ты братъ не очень-то! угрожающимъ голосомъ крикнулъ сторожъ и попятился, искоса поглядывая на здоровенный кулакъ вахтера.
   -- Что мнѣ твой смотритель! презрительно сказалъ Егоръ Степанычъ,-- самъ я объ такую гадину рукъ марать не хочу! и оттолкнувъ сторожа пошелъ въ свою комнатку, надѣлъ шинель, фуражку и ушелъ куда-то со двора; вернулся онъ только поздно вечеромъ и сильно навеселѣ.
   Обойдя дозоромъ кругомъ больницы, Скипидарычъ зашелъ въ комнатку къ своему пріятелю; тотъ сидѣлъ опустивъ голову на руки; нагорѣвшая сальная свѣча тускло освѣщала маленькую комнату, дверь была отворена настежъ.
   -- Егоръ Степанычъ? А Егоръ Степанычъ? обратился въ нему его пріятель, въ печальномъ раздумьѣ поглядывая да взъерошенную голову и на лопнувшій подъ мышками мундиръ Егора Степаныча.
   Тотъ медленно, съ усиліемъ, поднялъ голову и взглянулъ на Скипидарыча помутившимися глазами.
   -- Ну, скажи на милость, и съ чего это ты пьешь? съ укоризною началъ онъ, покачивая головою.
   -- Гм! Такъ тебѣ желательно знать, съ чего это я пью? отвѣчалъ Егоръ Степанычъ и нахмурилъ брови, стараясь придать своему лицу самое строгое выраженіе,-- изволь, такъ и быть... Я тебѣ скажу. Пью я, братецъ ты мой, собственно потому, что мнѣ нельзя не пить... Обидно... Во, какъ обидно! Какъ передъ Истиннымъ! Будь я обнаковенный служитель, рядовой солдатъ, не имѣй супротивъ другихъ отъ начальства отлички, уваженія -- ну, и не пилъ-бы. Не съ чего было бы и пить. Первый бы надъ собой посмѣялся, а теперь -- нѣтъ... Не то.
   -- Такъ съ этого раза и пить? удивился Скипидарычъ,-- съ кѣмъ грѣхъ да бѣда не бываетъ. Да будь ты записнымъ, заправскимъ лакеемъ, оно точно, какъ будто-бы и было обидно, потому твоя обязанность, а ты толкомъ шубу подать не умѣешь. Гостя съ ногъ сбилъ. А вѣдь ты ундеръ -- не лакей! Егорья имѣешь!
   -- Эхъ, не въ лакействѣ дѣло, глубоко вздохнувъ, отвѣчалъ Егоръ Степанычъ,-- а вѣдь ты только пойми, съ глубокимъ убѣжденіемъ продолжалъ онъ,-- довѣренность я своего начальства обманулъ, все равно что обокралъ кого, и все теперича пошло кривымъ колесомъ. Подаю намедни лепортичку смотрителю -- порціи пропустилъ. Виноватъ, говорю, ваше благородіе, описался! А онъ махнулъ рукою,что, говоритъ, съ тебя ужъ лепортички спрашивать, коли ты и шубы порядкомъ подать не умѣешь! Понимаешь-ли ты, продолжалъ вахтеръ, возвышая голосъ и приподнявъ указательный палецъ поднесъ его себѣ къ носу,-- самъ смотритель мнѣ говоритъ "ты"! Какъ съ послѣднимъ человѣкомъ говоритъ! Послѣдняя дрянь передо мною теперича куражится и топорщится, шапки не ломаетъ, въ глаза зубы скалятъ, чуть прямо дуракомъ не называютъ! И я,-- продолжалъ онъ съ отчаяніемъ потрясая кулакомъ въ воздухѣ, и я никому ничего не могу сказать. Ничего не могу сдѣлать, потому... потому самъ виноватъ. Кругомъ виноватъ!
   -- Такъ-съ этого-то и пить? укоризненно сказалъ его пріятель, качая головою,-- опомнись, дружище! Брось!
   -- Не брошу! Вотъ здѣсь змѣя лютая сосетъ, ее заливать надо! отвѣчалъ бѣдняга-вахтеръ, колотя себя кулакомъ въ грудь.
   И не смотря на всѣ дружескія увѣщанія своего пріятеля, несмотря даже и на распекаціи начальства, грозившаго отказать отъ мѣста, онъ продолжалъ по прежнему уходить со двора ни свѣтъ, ни заря, и возвращаться домой поздно ночью и всегда навеселѣ; когда-то любимыя имъ газеты валялись теперь давно нечитанныя въ пыли; онъ давно не слѣдилъ по нимъ за любимымъ нѣкогда производствомъ и тетрадь съ офицерскими фамиліями, тоже давно брошенная, валялась вмѣстѣ съ разбитыми очками на окошкѣ. Скипидарыча онъ избѣгалъ и при встрѣчѣ торопился поскорѣе прошмыгнуть мимо, словно его не замѣчая. Его собака Корка, которую онъ такъ любилъ, за которою такъ старательно ухаживалъ и кормилъ, дѣлясь съ нею своимъ скромнымъ обѣдомъ,-- зачастую оставалась некормленная, но все-таки ни на шагъ не отставала отъ своего бѣдняги хозяина и голодная, понуря голову, плелась за нимъ по кабакамъ и харчевнямъ.
   Изъ состраданія къ нему и помня его прежнія заслуги, смотритель, не отказывалъ ему отъ мѣста, хотя не упускалъ случая ядовито выбранить и посмѣяться надъ нимъ, когда онъ являлся въ нему небритый, съ опухшимъ лицомъ, за полученіемъ жалованья перваго числа.
   -- На, братецъ, деньги, или скорѣе въ кабакъ, а то водка простынетъ, говорилъ смотритель, подавая ему деньги раньше другихъ, дожидавшихся полученія жалованья служителей, и онъ опять тащился въ кабаки и харчевни пропускать передовыхъ фельдъегерей, а на улицѣ, сзади него толпою бѣжали мальчишки и натравленные больничною дворнею, дергали его за фалды запачканнаго сюртука и кричали во все горло:
   -- Эй! человѣкъ! подай шубу.
   Однако, какъ ни былъ здоровъ Егоръ Степанычъ, и его желѣзное здоровье не могло долго выдержать такой разгульной жизни; въ началѣ весны и оно пошатнулось. Сильно перемѣнился за это время высокій и могучій какъ дубъ Егоръ Степанычъ; осунулся онъ какъ-то весь, сгорбился, опустился; волоса еще больше засеребрились; расчесанныя когда-то вѣеромъ неизмѣримыя бакенбарды, висѣли теперь космами, какъ сбитый войлокъ; голосъ сдѣлался грубымъ, хриплымъ, вмѣсто прежней степенной, неторопливой рѣчи, часто слышалась отъ него непозволительная брань, которую онъ самъ прежде такъ строго осуждалъ; вмѣсто прежней солидности, спокойствія, важности,-- на его лицѣ былъ замѣтенъ какой-то страхъ, тревога, смятеніе, и наконецъ онъ началъ заговариваться и не узнавать даже близкихъ людей. Съ нимъ начинались первые припадки бѣлой горячки. Отъ всѣхъ онъ началъ прятаться, всюду видѣлъ переодѣтыхъ шпіоновъ и опасался преслѣдованія и наказанія отъ той особы, которую уронилъ, подавая ей шубу; поэтому на всѣхъ онъ смотрѣлъ подозрительно, непріязненно, а иногда при встрѣчѣ съ кѣмъ нибудь стремительно убѣгалъ, крича отчаяннымъ голосомъ:
   -- Я не виноватъ, ваше превосходительство! Не я васъ уронилъ! Это сторожъ Андронъ! Онъ подаетъ шубы -- а не я! Въ руки отродясь шубы не биралъ!
   И кто могъ бы думать, три мѣсяца тому назадъ, видя, когда бывало вахтеръ Егоръ Степанычъ проходилъ по горячешной "безпокойной палатѣ" и, прислушиваясь къ безумнымъ воплямъ больныхъ, съ соболѣзнованіемъ говорилъ, покачивая головою: "водка-то проклятая до чего доводитъ"! Кто могъ бы подумать, что черезъ три мѣсяца онъ самъ очутится въ этомъ скорбномъ мѣстѣ, въ этомъ земномъ аду, и до конца выпьетъ горькую чашу ужаса, отчаянія и страданій, за свои безумные поступки!
   Нѣсколько дюжихъ сторожей и палатныхъ прислужниковъ не могли справиться съ бѣднымъ безумцемъ, который непремѣнно хотѣлъ вырваться и убѣжать; горячешныя рубахи, простыни и полотенцы онъ рвалъ съ невѣроятною силою, тогда на него надѣли ременные поручни съ рукавицами, кожанный нагрудникъ и привязали ремнями къ кровати.
   Въ горячешномъ безумномъ бреду ему представлялось, что смотритель съ экономомъ приговорили его къ разстрѣлянію, за его паденіе съ важнымъ гостемъ, и передъ разстрѣляніемъ присудили надѣть на него именно ту самую медвѣжью шубу, въ которой онъ уронилъ важную особу. И его ведутъ на казнь. Глухо рокочетъ барабанъ, плавно покачиваются на сѣдлахъ конвойные жандармы; сверкаютъ штыки батальона; экономъ и смотритель, въ мундирахъ и трехъуголкахъ ведутъ его подъ руки на казнь; передъ ними идетъ поваръ Алексѣичъ и на огромной сковородѣ несетъ его смертный приговоръ, дескать: "Разстрѣлять, надѣвши медвѣжью шубу"! А сзади него идетъ кургузый сторожъ Андронъ и несетъ медвѣжью шубу, а крутомъ, куда ни поглядишь, все идутъ больные изъ жездринской больницы, въ бѣлыхъ колпакахъ и желтыхъ халатахъ, шлепаютъ туфлями и громко смѣются.
   Вотъ уже подходятъ они къ мѣсту позорной казни, остановились у роковаго столба.
   -- Андронъ! кричитъ смотритель,-- подай вахтеру шубу.
   И какъ изъ земли выростаетъ кургузый Андронъ и протягиваетъ вахтеру медвѣжью шубу.
   -- Извольте-ка надѣть, Егоръ Степанычъ, говоритъ Андронъ и громко смѣется, и вдругъ, накинувъ на него шубу, навзничъ съ нимъ опрокидывается и они кубаремъ летятъ въ какую то преисподнюю адскую пропасть! Кругомъ блещетъ огонь, сверкаютъ молніи, грохочетъ громъ, раздается адскій хохотъ и мелькаютъ страшныя рожи, съ малиновымъ языкомъ и огненными глазами.
   -- Подавай его скорѣе сюда! завываютъ они страшнымъ хоромъ, протягиваютъ волосатыя лапы и демонски хохочутъ.
   -- Не я виноватъ! Не я подавалъ шубу! въ отчаяніи кричитъ бѣдный безумецъ и силится сорваться со своей кровати, возлѣ которой стоятъ больничные сторожа и его другъ Скипидаричъ, въ безмолвной скорби и отчаяніи.
   На третій день припадки уменьшились и ужасныя видѣнія покинули изголовье кровати бѣднаго больнаго, но въ себя онъ не приходилъ и недвижно лежалъ на своемъ страдальческомъ ложѣ, подъ неусыпнымъ надзоромъ его пріятеля старика-Скипидарыча, не покидавшаго ни днемъ, ни ночью своего больнаго друга.
   Была теплая, ясная, майская ночь; больной по прежнему лежалъ неподвижно, и по прежнему сидѣлъ у его изголовья Скипидарычъ, то поправляя ему подушки, то подавая лекарство. Въ палатѣ было тихо, особенно безпокойныхъ больныхъ не было и дежурный сторожъ дремалъ на табуретѣ у печки; два ночника тускло мигали у двери; передъ образомъ тихо мерцала лампадка и въ открытыя окна лѣтняго барака падалъ свѣтъ молодаго мѣсяца; иногда среди тишины слышался несвязный лепетъ больнаго, или безумный крикъ горячешнаго:
   -- Гляди! Гляди! Благодѣтель въ лампадкѣ сидитъ!
   И все опять смолкало, только въ окно спокойно смотрѣлъ серебряный мѣсяцъ, да изъ сада, вмѣстѣ съ благовоніемъ весенней ночи, доносилось тихое челиканье полеваго сверчка и чудная соловьиная пѣсня, вмѣстѣ съ шорохомъ распустившихся деревьевъ.
   Уставшій отъ безсонныхъ ночей Скипидарычъ слегка задремалъ, склонивъ голову на руки, и когда очнулся отъ невольной дремоты, то изумился, увидѣвъ, что Егоръ Степанычъ сидитъ облокотясь на постелѣ и пристально на него смотритъ, и смотритъ не безумными глазами -- нѣтъ, а какъ то задумчиво и печально, какъ никогда прежде не сматривалъ.
   -- Слава те Господи! Голубчикъ ты мой! Очнулся! радостно вскрикнулъ Скипидарычъ, простирая руки къ своему другу.
   -- Да, очнулся, только ненадолго, спокойно сказалъ Егоръ Степенычъ, и тихій голосъ его звучалъ какъ то торжественно среди тишины больничной палаты.
   -- Что ты? Зачѣмъ ненадолго? Теперича живымъ духомъ поправишься! заговорилъ встревоженный Скипидарычъ, вглядываясь въ лицо своего друга, а лицо ему хорошо было видно, потому что лунный свѣтъ падалъ изъ окна прямо на больнаго, и ему видна была каждая морщинка, каждый сѣдой волосокъ его дорогаго пріятеля.
   -- Не о поправкѣ дѣло, Иванъ Трофимовичъ, съ глубокою грустью, задушевнымъ голосомъ продолжалъ Егоръ Степанычъ,-- жисть закончить надо и концы свести, вотъ что! Конецъ то, жаль, сплоховалъ! Мыкался по свѣту, бросало, какъ суденышко, во всѣ стороны, а пришлось-таки разбиться у кабацкой пристани. Вотъ о чемъ крушусь! Теперича на мертвые якоря стану, изъ могилы никуда не сдвинусь. Такъ хочу напослѣдокъ съ тобою душевно побесѣдовать, Иванъ Трофимовичъ. Не обезсудь ты меня, потому при моей жисти былъ ты мнѣ другомъ и пріятелемъ, и очень я это понимаю и чувствую.
   И Егоръ Степанычъ протянулъ Скипидарычу свою исхудалую руку; тотъ схватилъ ее обѣими руками и придвинулся къ кровати умирающаго.
   -- Полно, Егоръ Степанычъ, сказалъ онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ,-- еще не пора тебѣ о смерти загадывать. Ну боленъ былъ -- поправишься! Тебѣ ли умирать? Словно дубъ еще крѣпокъ.
   -- Въ этомъ, братъ, дубѣ сердцевина прогнила и къ утру дубъ рухнетъ. До свѣта не доживу, спокойно и увѣренно сказалъ Егоръ Степанычъ.-- Нечего больше и толковать. Торопиться нужно, пока Богъ памяти не отнялъ. Исполни же то, что попрошу тебя, чтобы хоть малость передъ Богомъ и добрыми людьми дѣла свои скрасить, чтобы хоть не такъ стыдно, не краснѣючи въ гробъ лечь. Исполнишь ли просьбу мою, Иванъ Трофимовичъ? сказалъ умирающій, сжимая руку своего друга, и въ голосѣ его слышалась невыразимая печаль и мольба.
   -- Исполню! дрогнувшимъ голосомъ отвѣчалъ Скипидарычъ и вдругъ лицо его перекосилось, губы задрожали и изъ тихо моргающихъ глазъ неудержимо, градомъ, посыпались слезы, струясь на сѣдые усы и бакенбарды.
   -- Не крушись, Трофимычъ, не стою! продолжалъ умирающій,-- дурная трава изъ поля вонъ. Теперича заспокоилъ ты меня, обѣщалъ, такъ и сдѣлай же, не откладыючи, вотъ о чемъ попрошу. Перво-наперво ступай къ смотрителю и эконому. Такъ и такъ, молъ, скажи, Егоръ Степановъ, умираючи, прощенья у васъ просилъ за безпокойства и другія прочія огорченія. Добры они ко мнѣ были, прощали мнѣ, безпутному, много. Такъ вотъ у нихъ и у всѣхъ, кого когда обидѣлъ и словомъ, и дѣломъ, у всѣхъ слезно прощенія прошу. Не поминали бы лихомъ. Такъ и скажи!
   -- Скажу! отвѣчалъ Скипидарычъ, смаргивая слезы.
   -- Въ моемъ сундукѣ, продолжалъ умирающій,-- лежитъ новый парадный мундиръ; въ мундирѣ, подъ егорьевскимъ крестомъ, зашито шестьдесятъ пять рублевъ. Не успѣлъ пропить! прибавилъ онъ, горько усмѣхнувшись и качнувъ головою.-- Пять рублевъ возьми долги отдать; по мелочамъ у сторожей занималъ. Пятьдесятъ рублевъ раздашь въ сиротскій пріютъ; пусть "бабушкина гвардія" помянетъ старика Егора. Любилъ я дѣтишекъ! Остальныя деньги возьми себѣ, не побрезгай. Вѣдь когда то ты пріятелемъ, другомъ моимъ былъ!
   -- Не возьму, Егоръ Степанычъ! Какъ передъ Истиннымъ, не возьму! съ рѣшимостью отвѣчалъ плачущій Скипидарычъ.-- На что мнѣ твои деньги? Ужъ на то пошло, сиротамъ лучше отдай, потому они сироты. А мнѣ незачѣмъ.
   -- Какъ хочешь, Трофимычъ. Тогда отдай сиротамъ, согласился умирающій,-- авось въ молитвахъ своихъ помянутъ когда меня грѣшнаго. Дѣтская молитва всегда до Бога доходитъ.
   Онъ остановился и провелъ рукою по лбу, какъ бы что то припоминая.
   -- Вотъ, чуть было не запамятовалъ... собаку мою, Корку, не оставь, себѣ возьми. Вѣрный былъ песъ, и холодалъ, и голодалъ со мною, а меня не покинулъ. Не покинь же и ты его. Теперь, кажись, все, съ усиліемъ продолжалъ умирающій.-- Смотри же, не забудь чего. Теперь, Трофимычъ, пока я еще въ памяти, попрощаемся. Дай Богъ тебѣ долго пожить, а меня, коли въ чемъ виноватъ передъ тобою, прости, не поминай лихомъ!
   И умирающій обнялъ и крѣпко поцѣловалъ плакавшаго навзрыдъ Скипидарыча, потомъ слегка отстранилъ его рукою и склонилъ голову, словно прислушиваясь къ чьимъ то приближающимся шагамъ; но по прежнему было тихо, только изъ благовоннаго сада доносилась чудная соловьиная пѣсня; умирающій, продолжая прислушиваться, медленно повернулся и глянулъ въ открытое окно, посеребреное луннымъ сіяніемъ, словно ожидая увидѣть нѣчто таинственное, необычайное. Но въ глубинѣ лазурныхъ небесъ тихо догорала чудная майская ночь и ярко сверкали золотыя звѣзды сквозь серебристыя облака.
   Умирающій все смотрѣлъ въ глубину небесъ, все больше и больше приподымалъ голову и вдругъ лицо его исказилось смертельнымъ страхомъ и смятеніемъ, глаза расширились отъ ужаса, какъ-бы испуганные непостижимымъ, чуднымъ видѣніемъ, и, какъ пораженный молніею, онъ бездыханный упалъ ничкомъ на свое смертное ложе.
   До самаго свѣта просидѣлъ Скипидарычъ возлѣ своего умершаго друга и едва проглянуло солнце онъ съ другими служителями обмылъ покойника и перенесъ въ сторожку при часовнѣ, пока поспѣетъ гробъ, а самъ отправился въ комнатку своего друга, досталъ изъ сундука его мундиръ, выпоролъ изъ-подъ егорьевскаго креста деньги и распорядился ими по желанію покойнаго; шестьдесятъ рублей роздалъ пріютскимъ дѣвочкамъ, а такъ какъ остальныхъ пяти рублей не хватило на покрытіе мелкихъ долговъ, то приплатилъ часть изъ своихъ денегъ, чтобы не было нареканія его покойному другу.
   Смотритель и экономъ искренне пожалѣли, узнавъ о смерти Егора Степаныча, такъ какъ особой злобы къ покойному не питали, тѣмъ болѣе, что сальто-мортале съ медвѣжьею шубою прошло даже безъ малѣйшей нахлобучки и о просвѣщенномъ любознательномъ посѣтителѣ не было ни слуху, ни духу.
   Совершенно иначе отнеслась "бабушкина гвардія" къ смерти всегда ласковаго и добраго для нихъ дяди Егора; она почтила его преждевременную кончину дѣтскими и потому вполнѣ искренними слезами, памятуя его ласки и сладкія благодѣянія, въ видѣ сахарныхъ пряниковъ и леденцовъ.
   Вечеромъ того же дня въ больничной столярной звонко постукивали топоры и долота, обтесывая и обстругивая доски для гроба Егора Степаныча, подъ личнымъ наблюденіемъ Сипидарыча; онъ не поскупился дать плотникамъ на водку и потому они работали охотно и усердно, но порою, среди стука топоровъ и молотковъ, раздавался его суровый голосъ:
   -- Что зѣваешь, ворона! Днище глаже стругай, ишь какіе сучки!
   И поздно вечеромъ широкій и славный дубовый гробъ былъ готовъ.
   День похоронъ выдался ясный, солнечный. Изъ больничной часовни похоронная процессія медленно тронулась на кладбище. Крышку гроба и гробъ на полотенцахъ несли служителя больницы, и отъ мѣрнаго колыханія гроба Егоръ Степанычъ слегка покачивалъ головою, словно со всѣми прощался, подвигаясь къ своему вѣчному жилищу. Смотритель и экономъ тоже почтили похороны своимъ присутствіемъ; пріютскія дѣвочки, "бабушкина гвардія", съ заплаканными глазенками, тоже проводили дядю Егора въ его послѣднее тѣсное жилище. Возлѣ гроба шелъ суровый и угрюмый Скипидарычъ, неся на малиновой, обшитой позументомъ, подушкѣ егорьевскій крестъ и медали своего друга; возлѣ него, не отставая ни на шагъ, шла собака покойнаго, Корка, и съ недоумѣніемъ поглядывала то на суровое лицо Скипидарыча, то на мѣрно колыхавшійся гробъ, а иногда забѣгала немного впередъ и, приподнявшись на заднихъ лапахъ, старалась заглянуть на лежащаго въ гробѣ своего хозяина, и ни у кого не доставало духу отогнать бѣдное животное.
   На кладбищѣ была отслужена панихида и дубовый гробъ былъ опущенъ въ могилу и засыпанъ землею. Провожавшіе покойнаго постояли возлѣ могилы, поглядѣли на бугоръ земли, прикрывшій человѣка, со всею прожитою имъ жизнью, и въ печальномъ раздумьѣ разошлись по домамъ. На кладбищѣ остался только Скипидарычъ и собака покойнаго. Кругомъ было тихо, безлюдно; въ кустахъ черемухи и сирени беззаботно распѣвали малиновка и крапивникъ, да въ небесной вышинѣ звонко пѣлъ жаворонокъ надъ зеленѣвшими новою травою могилами. Постоялъ еще Скипидарычъ, поглядѣлъ на могилу своего друга, глубоко вздохнулъ, перекрестился и, промолвя: "Счастливо оставаться, Егоръ Степанычъ!", тоже побрелъ домой; но, отойдя немного, вернулся назадъ и сталъ звать собаку, но она не шла и только, тихо взвизгивая, помахивала хвостомъ, улегшись возлѣ могилы.
   Съ этого дня, какъ только наступала ночь, она начинала свою горькую пѣсню и ея протяжный, заунывный вой далеко разносился по кладбищу до самаго свѣта; пытался Скипидарычъ увести ее домой, но она убѣгала при его приближеніи и, сидя вдалекѣ, дожидала его ухода, чтобы опять улечься на могилѣ своего хозяина. Черезъ нѣсколько дней она безслѣдно пропала; околѣла ли она гдѣ нибудь или просто сбѣжала -- этого не могъ узнать Скипидарычъ, но больше ея не видалъ, хотя часто навѣщалъ могилу своего друга не только днемъ, но даже иногда и ясной лунной ночью, когда его томила безсонница; покойниковъ онъ не боялся, а на душѣ его дѣлалось легче послѣ посѣщенія могилы своего пріятеля.
   И могъ ли онъ предполагать, чтобы его одинокія ночныя прогулки по кладбищу могли возбудить самые оживленные городскіе толки и сплетни и породить даже цѣлую легенду, съ цѣлою толпою очевидцевъ, преимущественно женскаго пола.
   Давно уже толковали прозорливыя и дальновидныя кумушки, тетушки и богомольныя салопницы и лоскутницы, что быть бѣдѣ въ ихъ городѣ; либо отъ землетрясенія городъ совсѣмъ провалится, останутся одни только храмы Божіи, либо къ ихъ городу всѣ дороги попропадаютъ и не будетъ къ нему ни какого пути, и потому въ ихъ городѣ никто не будетъ ни ходить, ни ѣздить, торги прекратятся и настанетъ великій голодъ. И все это произойдетъ за нечестіе, несоблюденіе постовъ, безбожіе и за другія окаянства.
   Но вскорѣ нелѣпые толки затихли и забылись, какъ и все забывается на этомъ свѣтѣ.
   И опять въ городкѣ воцарились миръ, тишина и покой, и въ благодушной дремотѣ плывутъ по житейскимъ волнамъ добродушные его обитатели.
   Я люблю такіе маленькіе, уютные городки, съ ихъ патріархальными обычаями, съ ихъ добродушными и легковѣрными жителями и съ ихъ неизбѣжными сплетнями, пересудами, часто замѣняющими и газеты, и періодическія изданія.
   Въ великолѣпной столицѣ, среди громадныхъ, величественныхъ зданій, среди всей роскоши и великолѣпія, чувствуешь себя одинокимъ, сиротливымъ; никому до тебя нѣтъ дѣла, для всѣхъ ты чужой и мимо тебя мелькаютъ равнодушныя, безъучастныя лица; кругомъ высятся громады чудныхъ зданій, глаза разбѣгаются отъ невиданной роскоши и великолѣпія, и отуманенный, словно во снѣ, идешь по мраморной панели чудной улицы, а крутомъ тебя мелькаютъ блестящіе экипажи, стройно проходятъ войска и озабоченно волнуется тысячная народная толпа.
   Ничего этого и въ поминѣ нѣтъ въ маленькомъ, уютномъ городкѣ, но тутъ чувствуешь себя ближе къ людямъ, ближе къ природѣ, и зачерствѣвшая въ житейской борьбѣ душа смягчается подъ наплывомъ лучшихъ чувствъ и мыслей.
   Въ уютномъ маленькомъ городкѣ, по сторонамъ немощеной улицы, стоятъ скромные деревянные домики; у воротъ сидятъ и старики и молодые, наслаждаясь прохладою лѣтняго вечера; изъ-за покачнувшагося сѣраго забора видна подымающаяся доска качелей и слышны веселые дѣтскіе голоса; идешь неторопливо; видишь въ открытыя окна сидящихъ за самоваромъ знакомыхъ, дружески кланяешься и идешь дальше къ рѣкѣ; изъ-за заборовъ на улицу выглядываютъ садовыя деревья въ полномъ цвѣту и осыпаютъ тебя своими молочными душистыми лепестками; въ глубинѣ сада щелкаетъ соловей, останавливаешься, слушаешь чудную пѣсню пернатаго пѣвца; а солнце, между тѣмъ, заходитъ и вечерняя заря догораетъ на темнѣющемъ небѣ. Выходишь на рѣку; рѣка не велика; на ней не увидишь большихъ кораблей, подъ гордо вьющимся иностраннымъ флагомъ, и пароходъ съ изысканною публикою и оркестромъ музыки не бороздитъ и не пѣнитъ ея волны, но вглядитесь: изъ-за песчанаго островка выплываетъ лодка, и рулевой и гребцы -- все молодежь, съ загорѣлыми славными лицами; лодка скользитъ по теченію и молодежь хоромъ поетъ пѣсню! Что за свѣжіе, прекрасные голоса! Что за милая, задушевная пѣсня! Стоишь, слушаешь замирающую въ отдаленіи пѣсню, забывъ, что дома тебя ждетъ ужинъ и весело шумящій самоваръ. Да, хорошо живется въ маленькомъ, уютномъ городкѣ!
   Между тѣмъ время шло своимъ чередомъ; миновала весна, прошло красное лѣто и наступила осень, а бѣдняга Скипидарычъ по прежнему былъ неутѣшенъ и грустилъ о потерѣ своего пріятеля; но въ это печальное время невидимка-судьба какъ будто сжалилась надъ нимъ и, сквозь стуманившую его печаль и невзгоду, ярко заблестѣлъ лучь радости и счастья, и оживилъ бѣднаго старика радужною надеждою на безмятежное счастье его догоравшихъ старческихъ дней.
   Онъ получилъ письмо отъ своей пріемной дочери Насти, его милой, дорогой Насти, отрады и упованія его послѣднихъ дней, для которой одной билось его одинокое сердце беззавѣтною любовью! Настя писала въ письмѣ, что за нее сватается хуторянинъ изъ ихъ же хутора Куреневки, человѣкъ молодой и со средствами, и очень ее любитъ, что отецъ Иванъ одобряетъ ее выборъ и что она проситъ его благословенія на бракъ и умоляетъ быть на свадьбѣ. "Безъ васъ, дорогой батюшка, и свадьба будетъ не въ свадьбу, и радость не въ радость!..." заканчивала Настя свое письмо.
   -- Приду, моя голубушка! Еще бы на твоей свадьбѣ не быть! раздумывалъ повеселѣвшій Скипидарычъ и немедленно пошелъ съ смотрителю больницы за разсчетомъ; смотритель, лишаясь въ немъ хорошаго, честнаго сторожа, попробовалъ было уговорить его остаться, обѣщалъ даже прибавку жалованья, но видя его непреклонную рѣшимость, выдалъ разсчетъ и дружески съ нихъ попрощался.
   На другой день, едва забрезжилъ свѣтъ холоднаго осенняго дня, Скипидарычъ былъ уже далеко отъ Жездринска. Со своею дорожною котомкою за плечами, въ высокой мѣховой шапкѣ съ кавказскимъ крестомъ, и длинною палкой, онъ бодро шагалъ по пустынной дорогѣ и неизмѣнный сѣрый Полкашка весело бѣжалъ и прыгалъ возлѣ своего хозяина.
   -- Чего прыгаешь Полкашка? усмѣхался Скипидарычъ,-- триста, братъ, верстъ съ хвостикомъ не пропрыгаешь -- ноги заболятъ! Путь далекій... За то Настю увидимъ... На свадьбѣ попляшемъ... Выросла поди, похорошѣла, моя голубушка! и Скипидарычъ, при мысли о близкомъ свиданіи, невольно ускорялъ шаги и бодро подвигался впередъ.
   Быстро мелькали на его пути: города, деревушки, поселки, темный лѣсъ, широкія поля и луга, и рябили въ глазахъ полосатыя версты, онъ бодро подвигался впередъ и только по ночамъ заходилъ на ночлеги, а чуть свѣтъ опять пускался въ путь-дорогу. Что значило для него: ненастье, проливной дождь и непроходимыя дороги, гололедица, снѣговая вьюга и мятель, когда за далью этой непогоды была его дорогая, ненаглядная Настя. Но иногда отъ усталости и непогоды старикъ въ изнеможеніи падалъ возлѣ дороги и старческія ноги отказывались ему служить, но тогда, передъ его закрытыми, отъ усталости, глазами, словно въ свѣтлой дымкѣ, являлась черноокая Настя и съ лучезарною улыбкою манила къ себѣ. Тогда превозмогая усталость, онъ подымался и снова бодро шагалъ по дорогѣ.
   -- Впередъ Полкашка! Впередъ пріятель! говорилъ онъ своей уставшей собакѣ,-- скоро отдохнемъ и попируемъ на свадьбѣ!
   И въ первыхъ числахъ декабря Скипидарычъ приблизился къ желанной цѣли своей дальней дороги и, въ двадцати верстахъ отъ хутора Куреневки, гдѣ жила его дорогая Настя, остановился ночевать. Въ эту ночь, не смотря на усталость, плохо спалось нашему путнику; долго ворочался онъ съ боку на бокъ, все раздумывая, какъ-то онъ свидится съ Настею, какъ-то она его встрѣтятъ, и старался отгадать, какова-то она: высока или нѣтъ? Располнѣла или же такая какъ и прежде, тоненькая, нѣжная? Но въ томъ, что она была и есть первая въ мірѣ красавица Скипидарычъ никогда и не сомнѣвался.
   На разсвѣтѣ онъ всталъ и при тускломъ свѣтѣ коганца {Коганцомъ въ Малороссіи называется плошка съ фитилемъ, наполненна жиромъ.} надѣлъ чистое бѣлье и новую мундирную пару съ георгіевскимъ крестомъ и медалями, умылся и обчистился, чтобы придти на званый пиръ въ праздничной одеждѣ. На дворѣ только что начинало свѣтать и дорога чуть сѣрѣла среди безконечныхъ снѣговыхъ полей, когда Скипидарычъ пустился въ путь со своимъ вѣрнымъ Полкашкой. Онъ бодро шагалъ по дорогѣ, надвигая поглубже свою мѣховую шапку съ кавказскимъ крестомъ, такъ какъ было очень холодно, и скрипъ отъ его шаговъ по снѣгу далеко разносился въ морозномъ утреннемъ воздухѣ. Кругомъ было тихо, не встрѣчалось ни души, и только когда на востокѣ, сквозь красно-желтыя облака, проглянуло солнце,-- изъ далекаго лѣса, крикливыми, шумными стаями, пролетали вороны и галки, опускаясь на пустынныя снѣговыя поля.
   Около полудня стали попадаться одинокіе прохожіе и парныя воловыя подводы.
   -- А далеко ли до Куреневки? распрашивалъ Скипидарычъ.
   -- Пійдешь пошвытче {"Швытко" по Малороссійски -- скоро; швытче -- скорѣе.} къ вічору будешь! отвѣчали прохожіе, приподымая въ знакъ поклона сѣрыя смушчатыя шапки, и нашъ путникъ ускорялъ шагъ, нетерпѣливо поглядывая въ даль, и точно, къ вечеру, при наступающихъ сумеркахъ, онъ замѣтилъ вдалекѣ, на небольшомъ косогорѣ, хаты давно желаннаго хутора и виднѣвшійся, въ лучахъ гаснущей вечерней зари, золотой крестъ хуторянской церкви. Онъ остановился, съ замираніемъ сердца вглядываясь въ хуторъ, словно стараясь отгадать, въ какой именно изъ хатъ живетъ его дорогая, ненаглядная Настя, потомъ снялъ свою мѣховую шапку, перекрестился и снова тронулся въ путь.
   Между тѣмъ совсѣмъ стемнѣло, начиналъ порошить снѣжокъ и вскорѣ бѣлою скатертью покрылъ, чернѣвшую межъ снѣговыхъ полей, дорогу, такъ что нашему путнику приходилось иногда палкою нащупывать дорогу; чернѣвшій въ снѣжномъ туманѣ хуторъ скрылся изъ его глазъ, словно задернутый пеленою отъ падавшаго большими хлопьями снѣга, и твердая дорога пропала изъ-подъ ногъ усталаго путника. Снѣгъ валилъ хлопьями; съ воемъ проносился налетающій вѣтеръ, взметая снѣжный прахъ и съ жалобнымъ стономъ замиралъ въ отдаленіи. Кругомъ была непроглядная сѣдая мгла и бушевала мятель.
   -- Хорошо хоть до хутора недалеко. Не сбиться бы только съ дороги! разсуждалъ Скипидарычъ и чтобы не потерять собаки надѣлъ ей на шею свой ременный поясъ.
   Иногда, гонимые снѣжнымъ вихремъ, на него налетали стаи воронъ и галокъ, и испуганно ныряя въ сторону, исчезали въ бѣлой мглѣ. Въ это время, среди стона и завываній бушующей мятели, загудѣлъ набатный звонъ деревенскаго колокола, такъ какъ въ деревняхъ всегда звонятъ въ колокола во время мятелей, чтобы указать дорогу заблудившимся путникамъ. Набатный звонъ, то слышался иногда словно надъ самымъ ухомъ Скипидарыча, то едва гудѣлъ въ отдаленіи, относимый вѣтромъ. Онъ уже давно потерялъ дорогу и шелъ цѣликомъ по снѣговымъ сугробамъ, прислушиваясь къ колокольному звону. Онъ съ трудомъ передвигалъ ноги, увязая въ глубокомъ снѣгу и съ усиліемъ тащилъ на ремнѣ выбившагося изъ силъ стараго Полкана.
   -- Впередъ, Полкашка! Сейчасъ придемъ, пріятель! Отогрѣемся. Попируемъ на свадьбѣ! ободрялъ Скипидарычъ своего вѣрнаго друга, а самъ едва передвигалъ ноги, и пройдя нѣсколько шаговъ останавливался въ изнеможеніи перевести духъ.
   "Да туда ли я иду? Не сбился-ли съ дороги?" тревожно думалъ онъ, внимательно прислушиваясь, сквозь стонъ и завываніе бушующей мятели, къ колокольному звону, но какъ онъ ни прислушивался, не могъ хорошенько разобрать, въ какой именно сторонѣ гудитъ набатный колоколъ. То слышался звонъ впереди, то какъ будто близко сзади, то гудѣлъ гдѣ то въ отдаленіи; поэтому, прислушиваясь къ звону, онъ часто перемѣнялъ направленіе и шелъ то впередъ, то назадъ и наконецъ пошелъ на удачу.
   Отъ холода голова его отяжелѣла, руки и ноги костенѣли, и его сильно клонило ко сну, но онъ превозмогалъ свою усталость и съ усиліемъ все шелъ впередъ, ведя на ремнѣ своего стараго Полкашку и вдругъ, въ непроглядной мглѣ, наткнулся на плетень хутора.
   -- Ну вотъ и пришли! Отдохнуть только малость, да и въ дорогу, подумалъ онъ, нащупалъ рукою плетень и въ изнеможеніи опустился возлѣ него вмѣстѣ со своимъ Полкашкой.
   Въ это время мятель стихла, снѣгъ пошелъ рѣже и Скипидарычъ, отяжелѣвшими отъ стужи глазами, могъ разглядѣть, что онъ сидитъ не возлѣ плетня, какъ сперва ему показалось, а на крыльцѣ деревяннаго домика съ раскрашенными ставнями, окруженнаго маленькимъ полисадникомъ. Сквозь морозные узоры стеколъ свѣтятся огни, слышится веселый, шумный говоръ гостей и звуки скрипки.
   -- Да вѣдь это домъ священника! радостно подумалъ онъ, стоя подъ окномъ и глядя на мелькающія въ окнахъ тѣни гостей,-- не подождали меня старика, обвѣнчались. Ну, такъ за то попирую на свадьбѣ!
   Онъ встряхнулъ снѣгъ со своей мѣховой шапки, поправилъ георгіевскій крестъ и медали и вдругъ широко распахнулъ дверь въ комнату.
   А комната полна гостей, играетъ музыка, звенятъ стаканы и чаши, свадебный пиръ сіяетъ чуднымъ весельемъ, и въ переднемъ углу, подъ золотыми образами, сидятъ женихъ и невѣста и сладко цѣлуются. Его ненаглядная Настя, въ бѣлой тафтѣ, въ золотыхъ и кораловыхъ монистахъ, привѣтно всѣмъ улыбается. Но когда распахнулась дверь и онъ быстро вошелъ въ комнату, она легче мотылька выпорхнула изъ-за стола и кинулась въ нему на шею.
   -- Батюшка! Желанный! пролепетала она.
   -- Настя! Настинька! говоритъ старый воинъ,-- дай-же хоть на себя поглядѣть! и онъ слегка отстранилъ ее отъ себя и жадно вглядывался въ нее.
   -- Что съ тобой, Настя? Какая ты блѣдная? тревожно говоритъ онъ и смотритъ на ея бѣлое личико.
   -- Мнѣ холодно, батюшка, говоритъ она,-- дай же я тебя обниму!
   И передъ старымъ воиномъ стоитъ блѣдная Настя, протягивая къ нему бѣлыя руки. А лицо ее все больше и больше блѣднѣетъ. Поблѣднѣли алыя уста, побѣлѣла черная коса широко раскрылись яркія очи и... передъ нимъ, вмѣсто Насти, стоитъ страшный бѣлый призракъ, въ сверкающемъ ледяномъ саванѣ, съ незрячими бѣлыми очами и протянувъ леденящія объятія, медленно къ нему близится, смежаетъ померкнувшіе отъ холода очи и, обнимая смертельно холодящими объятіями, прикрываетъ его своимъ сверкающимъ ледянымъ саваномъ!
  

-----

  
   Въ ожиданіи близкой свадьбы и свиданія съ пріемнымъ отцемъ, Настя весело проводила время за шитьемъ своего приданаго, въ обществѣ нѣсколькихъ подругъ. Въ домикѣ отца Ивана, съ утра и до вечера, молодыя дѣвушки щебетали какъ птички и многія изъ нихъ завидовали Настѣ. Столько счастія и за однимъ разомъ! И свадьба съ любимымъ человѣкомъ, и свиданіе съ отцомъ,-- а онъ навѣрно безъ подарка не пріѣдетъ. Значитъ и отъ отца, и отъ жениха подарки! Это ли не счастіе?
   Шитье приданаго подходило въ концу и потому Настя съ подругами все чаще и чаще стала выбѣгать за околицу деревни, да поджидать, не увидитъ ли ѣдущаго въ ней батюшки, такъ какъ только за нимъ была остановка, чтобы играть свадьбу, а она сама съ женихомъ давно уже была готова въ вѣнцу,
   Въ одно изъ воскресеній, послѣ бушевавшей наканунѣ мятели, Настя, по обыкновенію, выбѣжала за околицу со своими подругами; перебрасываясь снѣжками, съ веселымъ смѣхомъ, бѣжали онѣ по рыхлому снѣгу вдоль околицы, какъ вдругъ одна изъ дѣвушекъ замѣтила возлѣ плетня, до половины занесенную снѣгомъ мѣховую шапку.
   -- Дивчата! Шапка! крикнула она и побѣжала схватить шапку.
   -- Чуръ вмѣстѣ! крикнула другая и побѣжала за подругою, но та, увязая въ снѣговомъ сугробѣ, уже поспѣла подбѣжать, схватила шапку и вдругъ дико взвизгнула, бросила шапку на снѣгъ и стермглавъ бросилась бѣжать къ оторопѣлымъ подругамъ.
   -- Покойникъ! Замерзшій! едва могла она проговорить и всѣ опрометью кинулись бѣжать назадъ на хуторъ.
   Когда слухъ о страшномъ гостѣ, пожаловавшемъ на хуторъ, дошелъ до старшины, онъ собралъ понятыхъ и нѣсколько мужиковъ съ лопатами, и пошелъ въ деревенской околицѣ; подъ разрытымъ снѣговымъ сугробомъ нашли сидящаго возлѣ плетня, замерзшаго Скипидарыча.
   Лицо покойника было блѣдно, но покойно; казалось, онъ спалъ или о чемъ то глубоко задумался съ закрытыми глазами; обледенѣлыя сѣдыя бакенбарды до половины прикрывали висѣвшій на его груди георгіевскій крестъ и медали; возлѣ покойника, обнявъ его ногу мохнатыми лапами, лежала замерзшая большая сѣрая собака, съ ремнемъ на шеѣ.
   Пріѣхали дровни, запряженныя маленькою пузатою лошаденкою; на нихъ посадили страшнаго гостя, надѣвъ на него валявшуюся на снѣгу мѣховую шапку, и повезли въ волость, а сѣрую собаку, съ ремнемъ на шеѣ,*оттащили подальше отъ деревни и бросили далеко за околицей.
   Въ присутствіи понятыхъ и священника отца Ивана, старшина раскрылъ дорожную сумку покойнаго; въ ней было двѣ мундирныхъ пары, бѣлье и акуратно сложенный пакетъ. Когда изъ него вынули паспортъ на имя безсрочно отпускнаго -- рядоваго Ивана Трофимова, аттестатъ изъ жездринской больницы и и деньги 60 р. съ надписью: "Настѣ въ приданое", всѣ догадались, кто былъ покойный и всѣ искренне пожалѣли и его, и бѣдную Настю.
   На другой день совершились похороны Скипидарыча, и суровое лицо его, чуждое при жизни дорогихъ ласкъ и поцѣлуевъ его дочери, оросилось хотя по смерти, ея неутѣшными слезами и получило ея сердечное, послѣднее лобзаніе.
   Много довелось мнѣ видѣть и испытать на своемъ вѣку горя, печали и страданій; самыя свѣтлыя и лучшія надежды жизни моей угасали и мерили, наполняя душу безъисходнымъ отчаяніемъ; завѣтныя мечты и стремленія мои разбивались въ суровой житейской борьбѣ и оставались безплодны мои усилія; мнѣ довелось перенести смерть дорогихъ, близкихъ сердцу людей, и хотя душа моя была поражена неутолимою печалью, и сердце замирало отъ невыразимой скорби и страданій, но ни разу грудь моя не облегчалась благодѣтельными слезами, и накипавшія безъисходныя слезы падали свинцовымъ гнетомъ на сердце. Но отчего теперь, вспоминая замерзшаго бѣднягу Скипидарыча и его вѣрнаго спутника, непрошенныя слезы застилаютъ и туманятъ глаза мои и я, словно сейчасъ, вижу неутѣшно-плачущую Настю надъ его простою дерновою могилою?
   Надъ могилою стараго воина стоитъ деревянный крестъ съ надписью: "Помяни мя Господи, егда пріидеши во Царствіе Твое", и кромѣ этой молитвы нѣтъ на крестѣ никакой надписи, гласящей о заслугахъ покойника, но лучше всякой тисненной золотомъ эпитафіи, о немъ сохранилось свѣтлое, отрадное воспоминаніе въ сердцахъ людей, знавшихъ честнаго и правдиваго воина. Теперь на его могилѣ цвѣтутъ полевые цвѣты и ярко сіяетъ и блещетъ лѣтнее солнце, словно желая своими теплыми, животворными лучами согрѣть могилу погибшаго отъ холода воина!
   А тогда, въ день его смерти, вмѣсто солнечныхъ лучей кругомъ него бушевала мятель и вьюга, взметая снѣжный прахъ и изнемогая шелъ старый воинъ, ободряя своего вѣрнаго спутника.
   -- Впередъ, пріятель! Отдохнемъ, попируемъ на свадьбѣ! говорилъ онъ.
   Но вмѣсто веселья свадебнаго пира, вмѣсто его ненаглядной Насти, обняла его своими страшными объятіями и зацѣловала на смерть могучая красавица сѣвера -- снѣговая мятель.

К. А. Лебедевъ.

"Русская рѣчь", No 1, 1881

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru