Лачинова Анна Александровна
Семейство Снежиных

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: "Вѣстникъ Европы", NoNo 9--12, 1871.

   

СЕМЕЙСТВО СНѢЖИНЫХЪ

РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.

   Дѣло было въ деревнѣ, въ зимній святочный вечеръ, когда толпы наряженыхъ снуютъ по улицамъ при блескѣ новорожденнаго мѣсяца, слышится хрупкій звукъ саней, звенятъ бубны и колокола. Въ такіе вечера особенно пустынно и угрюмо смотрятъ помѣщичьи дома и усадьбы, потому что прислуга отпрашивается на праздникъ, а остающіеся обитатели запираются на всѣ замки и затворы, терпѣливо принося себя въ жертву безвыходной скукѣ и одиночеству!
   Сквозь щели ставень одного изъ такихъ домовъ мерцалъ огонь. Это былъ домъ Марьи Петровны Снѣжиной. Въ настоящую минуту семья собралась въ билліардной, единственной теплой комнатѣ во всемъ домѣ, изъ которой сдѣлали залу, гостинную и диванную. Тутъ стояло и фортепьяно, и ломберные столы, и мягкія кресла, и рабочіе столики, и пяльцы съ начатыми работами.
   Замерзшія окна, всѣ разрисованныя узорами, говорили о морозѣ; въ старинномъ каминѣ весело трещали дрова и стѣнные часы показывали половину седьмого.
   Противъ обыкновенія, оживленный разговоръ слышался въ комнатѣ. За большимъ круглымъ столомъ сидѣли четыре женщины. Это были мать и три дочери.
   Разговоръ велся живой, непрерывный, пересыпаемый раскатами молодого смѣха и очень рѣдкими выговорами со стороны матери. Странность этого небывалаго явленія нисколько не удивить, если мы скажемъ, что въ семьѣ случилось не совсѣмъ обыкновенное событіе: старшая дочь Снѣжиной выходила замужъ и только вчерашній день объявлена была помолвка. Женихъ былъ помѣщикъ, сосѣдъ верстахъ въ 20-ти отъ нихъ, человѣкъ молодой, хорошій хозяинъ, съ порядочными средствами, однимъ словомъ партія, во всѣхъ отношеніяхъ, приличная. Марья Петровна, хозяйка дома, забыла свои нервныя боли, капризы и раздражительность и предалась заботамъ самаго интереснаго свойства. Дѣло шло о свадебныхъ приготовленіяхъ, о закупкѣ приданаго, о бѣльѣ и посудѣ, о приготовленіи всего, о чемъ должна позаботиться мать, имѣющая взрослыхъ дочерей.
   Минута, которую она ждала съ самаго, можно сказать, рожденія первой дочери, минута, которую она привыкла считать цѣлью своей жизни, наступала для нее. Дочери ея были всѣ еще очень молоды; старшей, Сашѣ, было только семнадцать лѣтъ. Она сидѣла теперь у стола и по праву невѣсты ничего не дѣлала. Это была тоненькая, стройная дѣвушка съ длинной, бѣлокурой косой и робкимъ выраженіемъ въ большихъ темно-голубыхъ глазахъ. Она была правою рукою матери, ревностно помогала ей въ хозяйствѣ и неохотно выѣзжала изъ дому, гдѣ находила для себя тысячу предметовъ удовольствія и развлеченія. Младшія ея сестры -- Надя, шестнадцати и Зина, пятнадцати лѣтъ, только-что выпущенныя изъ пансіона, гораздо больше самой невѣсты радовались случившейся въ ихъ домѣ перемѣнѣ и горячія головы ихъ просто кружились отъ счастья.
   Имъ предстояло въ первый разъ въ жизни быть на настоящемъ балѣ, имѣть множество кавалеровъ, дѣлать побѣды и танцовать до упаду. Впрочемъ, всю эту блестящую картину и перспективу счастья, главнымъ образомъ, рисовала пылкая и неугомонная голова самой меньшей сестры, Зины, яркіе глаза которой уже блестѣли молодой развертывающейся жизнью. Надя, отъ природы довольно вялая дѣвушка, тоже очень недурная собой, была увлекаема въ общій вихрь предположеній и плановъ меньшою сестрою.
   Зина росла совсѣмъ иною изъ всего семейства. Дѣти Снѣжиной отличались ровностью характера, послушаніемъ, тихостью и вообще всѣми домашними добродѣтелями; Зина же съ дѣтскихъ лѣтъ всегда слыла капризной, шаловливой дѣвочкой, пугавшей своими порывами и чрезмѣрною живостью. Ей было едва пятнадцать лѣтъ и она была еще совершенный ребёнокъ, но въ глазахъ ея уже роился цѣлый міръ кокетства, игривости и очарованія. Бѣлокурая, темноглазая, съ свѣжими, смѣющимися губами и сіяющей физіономіей, -- она вся производила чрезвычайно живое, веселое впечатлѣніе. Изъ всего семейства она была всѣхъ дружнѣе съ старшей сестрой.
   -- Вѣдь онъ сказалъ, что пріѣдетъ? приставала она къ ней, положивъ локти на столъ и устремивши глаза свои въ задумчивые и тихіе глава своей сестры.
   -- Сказалъ! отвѣтила та однообразно.
   -- Зина, Зина! работай, перебила мать; смотри, ты еще и кантика не пришила... Что это за вѣтреница!
   -- Какая скука, вполголоса замѣтила Зина, наклоняясь къ своему шитью; какъ ты счастлива, Саша, что выходишь замужъ; тебѣ долго не надо будетъ ничего работать...
   -- А можетъ быть еще больше придется, сказала Саша.
   -- Да Андрей Петровичъ не будетъ тебя заставлять, ужъ это я знаю.
   -- Я сама буду заниматься, я люблю работать.
   -- А что же, по твоему мнѣнію, Сашѣ дѣлать безъ работы и безъ занятій? насмѣшливо спросила мать, составляя выкройку изъ бумаги.
   -- О, если будетъ все тоже что теперь, тогда не для чего я выходить замужъ, возразила Зина рѣшительно.
   -- Мама, какъ ты выходила замужъ? спросила тутъ Надя, все время прилежно работавшая и вся превратилась въ слухъ, ожидая съ любопытствомъ отвѣта матери. Саша тоже перевела свои задумчивые глаза на мать.
   Тѣнь унынія и печали пронеслась по болѣзненному и увядшему лицу матери. Какъ передать этимъ тремъ наивнымъ дѣтямъ, жадно ждавшимъ ея отвѣта, ту постыдную комедію торговли и подлавливанья, которую употребляли она и ея родители при выдаваніи ее замужъ? Марья Петровна отвѣтила односложно:
   -- Павелъ Петровичъ былъ офицеръ; папенька и маменька хорошо его принимали; онъ и сдѣлалъ предложеніе.
   -- И ты была очень съ нимъ счастлива, мама? спросила Саша.
   Снѣжина опять затруднилась отвѣтомъ. Можно ли было назвать счастіемъ десять лѣтъ замужества, проведенные ею съ пьяпицею мужемъ, безсонныя ночи, въ которыя она поджидала его возвращенія съ веселой попойки, гдѣ нерѣдко проигрывались послѣднія деньги, -- и въ квартирѣ ихъ слышался, послѣ этихъ ночей, трескъ стульевъ, пьяныя ругательства и рыданія измученной жены?
   -- Да, отвѣтила она; только въ походахъ часто бывали непріятности; какъ вышелъ въ отставку, тутъ лучше стало.
   -- А ужь непремѣнно надобно замужъ? лукаво спросила Зина.,
   -- Что же хорошаго остаться старой дѣвой?
   -- Но если будетъ свататься какой-нибудь противный, котораго и любить нельзя?
   -- Не всѣ выходятъ по любви, однако счастливо живутъ.
   -- Только не я.... По-моему, это подлость! рѣзко выговорила Зина.
   -- Терпѣть не могу, Зина, какъ ты начнешь разсуждать, раздражительно замѣтила мать, и бросивъ отъ себя ножницы, подошла къ Сашѣ, и молча начала прилаживать выкройку къ ея плечу.
   -- Андрей Петровичъ! вдругъ сказала Саша, и рука ея такъ дрогнула, что бумажная выкройка отлетѣла отъ ея плеча.
   Послышался въ самомъ дѣлѣ далекій звукъ колокольчика.
   -- Какъ ты меня испугала! замѣтила Надя.
   -- Ну что же! проговорила мать, дрожащими руками собирая выкройку: ну что же, позвони въ колокольчикъ, надо огня въ переднюю... Зина, Надя, позовите Дуняшу.
   Молодыя дѣвушки исчезли за дверью.
   Мать, между тѣмъ, заботливо начала оправлять туалетъ Саши, сняла съ нея коленкоровую пелеринку и поспѣшно набросила тюлевую, приготовленную заранѣе.
   -- Какая ты блѣдная, неавантажная! говорила она; и пожалуйста брось эти пансіонскія замашки: Андрей Петровичъ тебя цалуетъ, а ты лицо воротишь!
   -- Да какъ же, мама, я не привыкла!
   -- Вздоръ; когда мама тебѣ приказываетъ, ты должна слушаться.
   Дверь отворилась и, въ сопровожденіи Нади, несшей свѣчу, вошелъ женихъ, Андрей Петровичъ Невѣровъ. Это былъ высокій и красивый брюнетъ, лѣтъ двадцати семи, съ нѣсколько рѣзкими, но нелишенными пріятности, чертами, насмѣшливой улыбкой и небольшой мягкой бородкой; вообще личность съ перваго взгляда довольно замѣтная и оригинальная.
   

ГЛАВА II.

   Зина, при первомъ извѣстіи о пріѣздѣ Андрея Петровича, сама не зная отчего, опрометью бросилась въ дѣтскую. Ея маленькое сердечко сильно билось и рѣзвыя ноги дрожали. Она притаилась у замерзшаго окна въ дѣтской, и внутренно смѣясь, прислушивалась къ неяснымъ звукамъ, долетавшимъ до нея. Она не понимала, отчего ей было такъ невыразимо весело, такъ хорошо, что даже духъ захватывало и порывистое дыханье сильно колебало ея грудь.
   Въ углу комнаты горѣла лампада передъ образомъ и освѣщала три постели, стоявшія вдоль стѣнъ. Это была комната трехъ сестеръ. Бѣлыя стѣны, мебель въ бѣлыхъ чахлахъ, спущенныя бѣлыя сторы придавали комнатѣ какой-то туманный отблескъ. Стройная фигура притаившейся дѣвушки довершала очарованіе. Вдругъ она услыхала шаги, и не оборачиваясь, угадала приближеніе Невѣрова.
   Невѣровъ искалъ ее. Онъ воспользовался первымъ случаемъ и, спросивъ позволенья у Снѣжиной, отправился искать ее въ дѣтскую. Надо замѣтить, что только нѣсколько дней тому назадъ, когда онъ уже сдѣлалъ предложеніе и сталъ совершенно своимъ въ домѣ, ему удалось нѣсколько поближе ознакомиться съ младшими сестрами невѣсты, которыхъ до того времени какъ-то держали въ черномъ тѣлѣ, въ тѣни, въ глубинѣ дѣтской, вѣроятно для того, чтобъ все вниманіе сосредоточивалось на Сашѣ, всегда на виду у всѣхъ, и за чайнымъ столомъ, и въ гостиной, и за фортепьяно.
   Въ эти нѣсколько дней, когда мать съ радости ослабила бразды правленія, Зина, очутившись на волѣ, тотчасъ же привлекла къ себѣ вниманіе Невѣрова, успѣла съ нимъ и поболтать, и поспорить, и затронуть въ немъ чувство интереса, быть можетъ даже нѣчто болѣе....
   Теперь, когда онъ вошелъ въ комнату, она схватила со стула какое-то вязанье и прилежно начала постукивать спицами.
   Двѣ широкія руки тихо схватили сзади ея свѣтлорусую головку.
   -- Знаю, знаю, что это вы! отвѣтила она вся пылающая,-- и нисколько не испугалась! Ну зачѣмъ вы пришли? Пустите, а то я петлю спущу!
   И упрямая дѣвочка вертѣла лицо свое въ его ласковыхъ рукахъ.
   -- Зачѣмъ пришелъ? Она еще спрашиваетъ! А долгъ-то?
   -- Какой это?
   -- Вчерашній поцалуй... забыла? Кто не хотѣлъ меня поздравить? А?
   -- Еще бы при всѣхъ... Ни за что на свѣтѣ!
   -- А теперь? Можно?
   -- Теперь? въ раздумья повторила Зина и чулокъ упалъ къ ея ногамъ.
   Онъ воспользовался ея смущеніемъ и, привлекши ее въ себѣ, жарко поцаловалъ.
   -- Еще! упрашивалъ онъ, удерживая вырывавшуюся Зину.
   Но ей стало вдругъ такъ жутко и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ весело, что она неудержимо захохотала, вывернулась изъ объятій Невѣрова и убѣжала въ корридоръ.
   -- Что за прелестный, милый ребенокъ! подумалъ онъ про себя, и вошелъ, съ смѣющейся физіономіей, въ гостиную.
   -- Представьте себѣ, что дѣлала плутовка, когда я вошелъ? сказалъ онъ, остановись среди комнаты; -- вязала чулокъ въ темнотѣ!
   Онъ еще не кончилъ фразы, какъ у подъѣзда послышались колокольчики и визгъ саней по снѣгу.
   -- Гриша! Гриша пріѣхалъ! вскричали сестры, выбѣгая на встрѣчу.
   -- И не одинъ! съ нимъ еще кто-то! сказалъ Невѣровъ, отворяя форточку и смотря въ нее.
   -- Конечно Глафира Ивановна! подхватила Зина, давайте пари, что она?
   -- Она и есть! подтвердилъ Невѣровъ,-- неизбѣжная спутница каждой свадьбы, похоронъ, крестинъ, родинъ и именинъ.
   -- Не извольте смѣяться! Я очень рада! возразила Снѣжина: -- она всегда кстати!
   -- Еще бы! Кто же бы повѣрилъ свадьбѣ, на которой не было Глафиры Ивановны!
   Наконецъ дверь отворилась и вошелъ Гриша Снѣжинъ, единственный и любимый сынъ Марьи Петровны, недавно выпущенный въ офицеры. За нимъ шла Глафира Ивановна Ницкая, старая дѣва, прожившая лѣтъ 45 въ одномъ и томъ же городѣ и знавшая до тонкости всѣ обряды, гаданья, повѣрья, примѣты; она умѣла шить, кроить, и убирать головы; безъ нея дѣйствительно не обходилось ни одной свадьбы въ городѣ.
   Пріѣхавши, Гриша началъ выгружать привезенныя имъ изъ города покупки, и всѣ кинулись смотрѣть ихъ. Невѣрова, какъ мужчину, это мало занимало и онъ съ равнодушнымъ и утомленнымъ видомъ сѣлъ въ кресла поодаль, и подозвалъ къ себѣ Сашу.
   -- Тебя очень занимаетъ это тряпье? съ улыбкой спросилъ онъ у своей невѣсты.
   Первый разъ въ этотъ вечеръ они оставались одни. Первый разъ зазвучало въ ушахъ Саши это "ты", такъ незнакомое и такъ привлекательное для дѣвушки въ устахъ жениха... Щеки ея зардѣлись, красивыя губы разцвѣтились улыбкой и она проговорила съ робкимъ счастьемъ въ глазахъ: "о нѣтъ! я совсѣмъ перестала думать о тряпкахъ!"
   -- О чемъ же ты думаешь? Да пожалуйста не говори мнѣ "вы"! пора уже привыкнуть тебѣ не церемониться со мной...
   -- Я все еще не привыкла... Я просто не могу подумать, что я твоя невѣста.... говорила Саша, путаясь и краснѣя; мама говоритъ, что ты любишь меня, если хочешь на мнѣ жениться; я хочу спросить у тебя самого...
   Рѣчь эта была до того ей непривычна и тяжела, что она совсѣмъ смутилась.
   -- Ну, конечно, люблю! отвѣтилъ Невѣровъ, и въ молчаніи, сталъ смотрѣть на ея лицо. Что таится въ этой хорошенькой головкѣ? думалъ онъ.
   Она манила его, какъ неразрѣшенная загадка, какую часто представляютъ молоденькія дѣвушки сдержаннаго и робкаго характера, отъ которыхъ ждутъ всего впереди, съ развитіемъ и годами. Въ этомъ случаѣ ему суждено было ошибиться. Саша молчала и улыбалась. Міръ ея мысли былъ въ самомъ дѣлѣ такъ узокъ, что могъ вертѣться только между банками варенья, зимними припасами, приказами повару и пр. и пр. Никакая мудреная идея, ни одно сомнѣніе, ни одинъ разладъ, какіе такъ часто мучатъ молодыя души, ни разу не потревожили ея спокойствіе.
   -- Саша, позвала Марья Петровна, ты еще не видала, душа моя, вотъ эту новую матерію; занялась съ женихомъ, а мы тутъ уже все пересмотрѣли! Поди сюда; вѣдь это будетъ не дурно, бѣлое кружево на розовомъ пу-де-суа?
   Саша подошла къ матери. Невѣровъ постоялъ около нихъ, въ недоумѣніи, стараясь понять женскій туалетный языкъ, задумчиво посмотрѣлъ на ихъ лица, сіявшія восторгомъ при исчисленіи оборочекъ, бантиковъ, кружевъ, -- и началъ мѣрить комнату большими, медленными шагами.
   Зачѣмъ Андрей Петровичъ Невѣровъ вздумалъ жениться въ Александрѣ Павловнѣ Снѣжиной? Вопросъ этотъ разрѣшается самъ собою, если вникнуть въ обстоятельства его жизни и въ сущность его характера. Невѣровъ лишился отца еще въ дѣтствѣ. Его воспитала мать, богатая женщина, страстно любившая и баловавшая сына, но она не могла дать ему основательнаго воспитанія, еще менѣе -- образовать характеръ. Онъ вышелъ изъ рукъ ея страстнымъ и впечатлительнымъ юношей, искалъ идеаловъ, разочаровывался въ нихъ и становился суровъ и недовѣрчивъ къ жизни. Друзья, въ которыхъ онъ видѣлъ героевъ, оказывались простыми практическими людьми, въ женщинахъ онъ обманывался. Онъ переставалъ вѣрить во все хорошее на землѣ. Пустота жизни, неудовлетворенность чувства мучили его такъ сильно, что онъ готовъ былъ на все, чтобъ избавиться отъ нихъ. У него образовалась своя собственная философія. "Если не способенъ на подвиги, такъ и живи какъ всѣ! говорилъ онъ себѣ со злостью, когда червячекъ недовольства сильнѣе подступалъ къ его сердцу. Что за герой такой? Живутъ же люди, день за днемъ, и ничего себѣ, счастливы! А я чѣмъ заявилъ себя? Что сдѣлалъ? Выйду въ отставку, женюсь, и буду жить какъ всѣ..." Съ этими мыслями онъ вышелъ въ отставку и поселился въ имѣніи. Мать у него давно уже умерла; онъ сталъ серьезно думать о женитьбѣ, какъ о единственномъ средствѣ спасенія отъ мучившей его тоски, его тянуло именно къ такой дѣвушкѣ, въ которой бы онъ не могъ разочароваться. Онъ искалъ только хозяйки, дѣвушки съ ровнымъ и покойнымъ характеромъ, и увѣрялъ себя, что это все, что ему нужно. Съ чисто хозяйственной точки взглянулъ онъ на Сашу: ему нравилось, какъ она бѣгала съ ключами по кладовымъ и амбарамъ, записывала приходъ и расходъ, варила варенье и выдавала провизію повару. Потомъ ему представлялось, что въ семьѣ Снѣжиныхъ былъ для него свой уголъ, свой пріютъ, что тамъ была молодежь, среди которой легче дышется и живется послѣ дрязгъ ежедневной жизни. При всемъ томъ, онъ не успокоивался...
   Онъ подошелъ къ открытому фортепьяпо и, какъ бы въ раздумья, взялъ нѣсколько аккордовъ. Какъ по сигналу, явились тутъ же Гриша и Зина. Они любили пѣть втроемъ. Невѣровъ оживлялся, когда пѣлъ. Его глаза дѣлаллсь мягче, губы улыбались, злой умъ, свѣтившійся въ его чертахъ, уступалъ мѣсто задумчивой и тихой нѣгѣ. Безсознательно поддавалась его вліянію веселая и рѣзвая Зина, и голоса ихъ сливались въ грустной мелодіи.
   Гриша сидѣлъ, обнявъ рукой сестру. Онъ не замѣчалъ, или лучше сказать, замѣчалъ безъ удивленія, мягкіе взгляды, которые кидалъ Невѣровъ въ молодые задумчиво блестящіе глаза Зины.
   Въ мелодическихъ звукахъ высказывалось то, что не смѣло бы высказаться ни въ какой другой формѣ, и волей-неволей, возбуждались нервы, кровь быстрѣе пробѣгала по жиламъ и между пѣвцами завязывалась невидимая связь. Кругомъ нихъ была глушь деревни, одинокая комната, уединенный зимній вечеръ, -- обстановка, въ которой каждое впечатлѣніе ложится на душу полнѣе и глубже...
   Между тѣмъ мать, утомившись толками о приданомъ, отошла отъ стола, и тутъ только обратила вниманіе на группу у фортепьяно.
   Взглядъ ея упалъ на Зину, и она не узнала своей дочери. Вмѣсто дѣтскаго милаго личика она увидѣла глубокій, задумчивый взглядъ и взглядъ этотъ смотрѣлъ на одну точку, не перемѣняя положенія, будто прикованный магнитомъ. Эта точка была -- глаза Невѣрова.
   -- Зина! рѣзко позвала она, нельзя ли бросить это пищанье! Поди сюда, я тебя спрашиваю, какъ ты смѣла оставить работу, не спросивъ моего позволенія?
   Тонъ Снѣжиной былъ раздраженъ и рѣзокъ. Она зло глядѣла на Зину, и обѣ понимали, за что выходила эта сцена. И только онѣ однѣ. Для Гриши, для Глафиры Ивановны, для всѣхъ присутствующихъ, это была самая обыкновенная, ежедневная брань. Но Невѣровъ тоже зналъ причину. Онъ чувствовалъ, что велъ себя предосудительно и рѣшился загладить свою вину.
   -- Марья Петровна! сказалъ онъ, обращаясь къ Снѣжиной. Долго ли будете вы насъ томить свадьбой?.. Ей-богу пора!
   Обдуманно рѣшившись жениться на Сашѣ, онъ охотно говорилъ такія рѣчи.
   Марья Петровна каждый разъ вздыхала съ облегченіемъ, когда слышала это отъ Невѣрова.
   -- Подождите, Андрей Петровичъ, голубчикъ, заговорила она, не повѣрите, какъ у меня голова кругомъ идетъ! Дѣти! приготовьте столъ и карты, обратилась она къ дочерямъ, мы съиграемъ въ рамсъ. Глаша, ты хочешь?
   -- Очень рада, вы знаете, чего вы хотите, того и я хочу! жеманно отвѣтила та.
   -- Мы съиграемъ вчетверомъ, а вы, дѣти, можете идти спать, если хотите.
   -- Мы не хотимъ, отозвались всѣ три.
   -- Что же гамъ здѣсь дѣлать? Саша хоть невѣста, а вы-то, что же будете здѣсь торчать? говорила Марья Петровна, садясь за карточный столъ и взявъ въ руки колоду картъ. Глафира Ивановна и Невѣровъ молча заняли свои мѣста, молодыя дѣвушки разставляли свѣчи, мѣлки и щеточки.
   -- Эта Зина, вѣчно она возится съ кѣмъ-нибудь, возразила снова мать, слыша бѣготню въ другомъ концѣ комнаты и сдержанный смѣхъ Зины. Гриша, полно тебѣ дурачиться, иди играть!
   -- Побѣда! отняль! торжественно кричалъ тотъ, пряча лоскутокъ бумаги въ карманъ.
   Невѣрову очень хотѣлось бросить взглядъ въ ихъ сторону, но подъ проницательнымъ взоромъ матери, онъ оставался холоденъ и равнодушенъ.
   -- Зина, тебѣ говорятъ, ступай спать! Я не люблю, когда ты возишься! говорила мать. Гриша! что ты у нее отнялъ?.. покажи, дай сюда.
   Но Гриша, ея любимецъ, не думалъ исполнять приказанія, а Зина молча вышла изъ комнаты.
   -- Вѣчно у этой дѣвочки тайны, секреты, всякій вздоръ! говорила мать, вздыхая. Ужасно трудно слѣдить за подобнымъ характеромъ. Знаете ли что, Андрей Петровичъ, мнѣ сдается, что она ни хорошей женой, ни хорошей матерью никогда не будетъ. Какъ вы думаете?
   -- Она еще совсѣмъ ребенокъ! уклончиво замѣтилъ Невѣровъ.
   -- Да,-- но вѣдь у меня были другія въ ея года; вотъ Саша, Надя. Саша! а тебѣ мой дружокъ пора спать -- завтра въ церковь, молебенъ надо отслужить! Саша встала и начала прощаться.
   -- Прощай, Саша? сказалъ Невѣровъ, мелькомъ цѣлуя подставленныя ему губы и окинувъ взглядомъ всѣхъ присутствующихъ, хлопотавшихъ о прикупкѣ, торжественно сказалъ: "Господа, у меня козырной рамсъ".
   Испугъ овладѣлъ игроками. Животрепещущій интересъ начертанъ былъ на ихъ лицахъ. Саша, со вздохомъ вышла изъ гостиной вмѣстѣ съ Надей. Пробило часъ, два. Четверо партнеровъ играли не переставая, безмолвные, какъ автоматы. Слышалось щелканье мѣлковъ, сдача картъ, короткіе возгласы, повѣрка записанныхъ цифръ, а время летѣло и наставала глубокая ночь. Достигалась желанная цѣль: время убивалось.
   

ГЛАВА III.

   Мы опять въ знакомой спальнѣ трехъ сестеръ. Надя раздѣвалась, падая отъ сна и скоро заснула. Распустивъ свои длинныя косы, стояла Саша передъ зеркаломъ, невольно заглядѣвшись на свою стройную фигуру и мысленно облекая ее въ подмѣненное платье; ея воображенію представлялся узкій корсетъ, затянутая талья и шумящее шелковое платье.
   -- Зина, позвала она, и тѣнь удовольствія промелькнула въ ея глазахъ; ты знаешь, что къ свадьбѣ у меня будетъ новый корсетъ?
   Зина, которая еще не думала раздѣваться, погруженная въ задумчивость, порывисто встала и подошла къ сестрѣ.
   -- Ты знаешь, Саша, заговорила она, какая бѣда со мной случилась; вѣдь Гриша вынулъ у меня изъ кармана листокъ, въ который я записывала слова Андрея Петровича.
   -- Какія слова? удивленно спросила та.
   -- Да то, что онъ говорилъ одинъ разъ вечеромъ; я взяла и записала.
   -- Зачѣмъ?
   -- Такъ; они вертѣлись все у меня на умѣ; я сѣла и написала; мнѣ понравилось; ты знаешь, какъ онъ хорошо говоритъ...
   -- Ну такъ что же?
   -- Боюсь, мама узнаетъ, будетъ бранить.
   -- Да какія же это слова? добивалась Саша; поди ко мнѣ, Зина, на мою постель! Ну что же онъ говорилъ? кому? тебѣ?
   -- Нѣтъ, вообще онъ всѣмъ говорилъ, что не надо смотрѣть на мнѣніе свѣта, что человѣкъ долженъ имѣть на все свой взглядъ, долженъ находить въ себѣ самомъ рессурсы для жизни, говорила Зина важнымъ слогомъ Невѣрова.
   Саша внимательно ее слушала, силясь понять что-то.
   -- Я думаю, это ничего, Зина, сказала она; ты проси Гришу не показывать мамѣ; я, пожалуй, сама его попрошу...
   Зина горячо поцаловала ее въ щеку.
   -- Главное, Андрею Петровичу чтобъ не попалось! живо заговорила она; не хочу я, чтобъ онъ читалъ!
   -- Хорошо, я попрошу Гришу!
   -- Душечка, Саша, ты всегда меня выручишь!
   И жаркое объятіе снова охватило Сашу.
   -- Раздѣнься, Зина, и поговоримъ съ тобой, сказала та, ложась въ постель.
   Зина готова была проговорить цѣлую ночь на пролетъ.
   -- Прежде всего, скажи мнѣ, авантажна ли я была сегодня? былъ первый вопросъ Саши.
   -- Какая ты славная,-- когда спрашиваешь объ этомъ, отвѣтила Зина, наклоняясь надъ ея лицомъ; еслибъ Андрей Петровичъ тутъ былъ, онъ бы тебя просто расцаловалъ.
   -- Да, отвѣтила Саша, краснѣя; я кажется ему немножко нравлюсь!
   -- Послушай Саша, сказала Зина, помолчавъ и задумчиво смотря въ ея глаза; ты очень любишь Андрея Петровича?
   -- Очень! отвѣтила Саша очень скоро.
   -- Что же ты чувствуешь, когда онъ пріѣзжаетъ?
   -- Сначала я всегда чувствую маленькій страхъ, будто сердце упадетъ, а потомъ все лучше, лучше...
   -- А когда онъ поетъ?
   -- Когда поетъ? переспросила Саша и помолчавъ прибавила: право ужъ не припомню, что я чувствую, когда онъ поетъ!...
   Зина грустно вздохнула. Она чувствовала не то: она чувствовала тяжелое, но сладкое бремя на своей молодой груди; въ ея головѣ бродило столько живыхъ и сольныхъ впечатлѣній, столько безсвязныхъ и неотступныхъ вопросовъ, что не могла съ ними справиться. Но молодая безпечность проводила надъ всѣмъ этимъ свою успокоительную руку и она снова отдавалась дѣтскимъ своимъ планамъ, мечтамъ и предположеніямъ.
   -- Спроси еще что-нибудь.... говори! немного соннымъ голосомъ замѣтила Саша.
   -- А ты слышала, какъ онъ разсказывалъ про свой домъ к садъ... Тамъ, въ Липовкѣ... куда вы поѣдете послѣ свадьбы!.. То-то будетъ прелесть намъ тамъ жить! Вѣдь ты меня возьмешь къ себѣ, Саша?
   -- Возьму! отвѣтила та.
   -- Спасибо тебѣ!.. Ахъ, Саша, какъ мы будемъ счастливы!
   И въ порывѣ восторга Зина охватила ее судорожнымъ, порывистымъ объятіемъ и покрыла поцалуями ея шею, лицо, руки...
   -- Будетъ! довольно! кричала та, не въ силахъ пошевелиться.
   Но Зинѣ эти ласки были такъ сладки, такъ переполнена было ея существо безотчетной нѣгой любви, что она продолжала, улыбаясь, ласкать полусонную сестру.
   -- Мама, мама идетъ! пугливо вдругъ вскричала Надя просыпаясь.
   Въ одно мгновеніе мерцающая лампа загашена, Саша освобождена и Зина уже на своей постели, прикинувшаяся спящею крѣпкимъ сномъ.
   Дверь отворилась и вошла Марья Петровна Снѣжина. Поступь ея была тверда, на лицѣ было покойное и увѣренное выраженіе властелина, входяшаю въ свои владѣнія. Она неторопливо засвѣтила свѣчу у погасавшей лампадки и съ огнемъ подошла къ постелямъ трехъ своихъ дочерей.
   Чепчикъ Нади спустился ей на глаза; она поправила его и тихонько освидѣтельствовала, есть ли на ней кофта, тоже самое сдѣлала и съ Сашей и нашла все въ порядкѣ; но подойдя къ постели Зины, она замѣтила съ ужасомъ, что волосы ея раскинулись по подушкѣ и голое плечо выставлялось изъ-подъ одѣяла. Чепцы и кофты были конькомъ Марьи Петровны; она всегда страшно воевала изъ-за нихъ съ дочерьми. Она тотчасъ же разбудила спящую, по ея мнѣнію, Зину.
   -- Ты опять безъ чепца? строгимъ шопотомъ заговорила она, окидывая ее суровымъ взглядомъ; отчего ты мнѣ всегда дѣлаешь одни непріятности, одни неудовольствія?...
   Зина ужасно хотѣла возразить, что голова ея собственная и что можно было бы оставить ее въ покоѣ, но удержалась и начала розыскивать свой чепчикъ и кофту.
   Марья Петровна сѣла со свѣчкой на стулъ, наблюдая за поисками Зины. По обыкновенію, кофта и чепчикъ исчезли, какъ будто ихъ никогда и не было. Зина перерыла всю постель, наконецъ перебудила сестеръ, отодвигала всѣ комоды и кровати, и все безуспѣшно. Она искала даже въ печкахъ и шкапахъ съ книгами, у образовъ и подъ стульями. Марья Петровна смотрѣла на озабоченное и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣтски-шаловливое лицо Зины, въ которомъ не было ни тѣни сна или досады и ясно видѣла, что дочь ея и тутъ нашла себѣ забаву.
   Ей хотѣлось прибить ее, хотѣлось заставить ее плакать, хотѣлось сдѣлать свои приказанія бременемъ, игомъ для Зины, и странное чувство непріязни росло въ ней къ этому веселому и рѣзвому ребенку.
   -- Нигдѣ, нигдѣ нѣтъ, мама, что же теперь мнѣ дѣлать? объявила она, ставъ посреди комнаты, запыхавшаяся отъ трудныхъ поисковъ.
   -- Варвара! позвала Снѣжина.
   Вошла заспанная нянька.
   -- Подай Зинаидѣ Павловнѣ другой чепчикъ и кофту, я сама на нее надѣлу.
   Няпька подала и то и другое. Мать подошла къ трепещущей Зинѣ, подвела ее за руку къ постели, раздражительно стиснула тесемками чепца ея подбородокъ, натянула на ея плечи кофту, бросила на нее одѣяло и сказала:
   -- Завтра не смѣй подходить къ моей рукѣ, непослушная дѣвчонка!
   Зина притаила дыханіе, охваченная непонятнымъ страхомъ.
   Тутъ Снѣжина потолковала съ нянькой о томъ, какія завтра платья приготовить барышнямъ, и вышла, перекрестивъ дочерей, кромѣ Зины.
   

ГЛАВА IV.

   На другой день наѣхало изъ города, отстоящаго въ двадцати верстахъ, порядочное количество знакомыхъ, поздравитъ жениха и невѣсту. Были тутъ и молоденькія дѣвушки и холостые мужчины, и старики и старухи. Все это обыкновенно очень скучало и развлекалось только въ областяхъ карточной игры, сплетенъ, водки и ловли жениховъ. На этомъ вращались интересы общества и они одни и придавали ему фальшивый отблескъ жизни. Многіе изъ нихъ были люди довольно умные, способные понимать иные интересы; но масса такъ затягивала ихъ въ кругъ своихъ дешевыхъ радостей и своей удобо-исполнимой морали, что продолжать стоять за чертою было очень трудно и, волей-неволей, надобно было входить въ этотъ кругъ и искать утѣшеній въ томъ, въ чемъ искали ихъ находящіеся въ немъ люди. Маленькая зала передъ обѣдомъ представляла довольно оживленный видъ. Раздавался веселый говоръ, смѣхъ и перешептыванья. Мужская компанія была занята въ настоящую минуту проектомъ напоить до-пьяна какого-то сосѣда помѣщика, полу-идіота и скрягу, увѣрить, что онъ имянинникъ и всѣмъ обществомъ нагрянуть къ нему въ домъ для потѣхи. У этой жертвы въ домѣ жила мать и тетка, -- не подозрѣвавшія объ угрожавшей имъ напасти, но это-то и придавало шикъ предпріятію. Всѣ были веселы,-- развлеченіе было хоть куда.
   Марья Петровна подошла къ Невѣрову, читавшему въ углу газеты и сообщила ему, что происходило въ залѣ.
   -- Зачѣмъ эта затѣя? замѣтилъ онъ недовольнымъ тономъ: не люблю я бывать въ ихъ домѣ!.. Мы вѣдь просто хотѣли поѣхать кататься; зачѣмъ же портить катанье?
   -- Если имъ весело,-- пускай ихъ!.. махала на нихъ рукой Марья Петровна:-- только бы занялись хоть чѣмъ-нибудь! А мы кстати старухамъ и визитъ должны! прибавила она, стараясь смягчить и сгладить обстоятельства.
   -- Ну, полно объ этомъ, перебилъ Невѣровъ и слегка улыбаясь спросилъ: нѣтъ, вы лучше мнѣ скажите, за что вы на Зину сердитесь?... Чѣмъ она такъ провинилась?
   Марья Петровна вспыхнула.
   -- А она вамъ жаловалась?
   -- Ну вотъ, жаловалась! Саша мнѣ съ утра шепчетъ въ уши: проси, чтобъ мама простила Зину!
   -- Посудите сами, Андрей Петровичъ, можно ли оставлять ее безъ наказанія, живо заговорила Снѣжина:-- это такая вѣтренная, непослушная дѣвчонка; я люблю, чтобъ онѣ спали въ чепцахъ и кофтахъ; кажется, въ этомъ нѣтъ ничего труднаго; кажется, я имѣю право требовать отъ дочерей исполненія моихъ желаній?
   Невѣровъ слегка покачалъ головой.
   -- Почему-жъ такъ? сказалъ онъ, вздумавши поспорить: онѣ могутъ имѣть точно также свои желанія, свои права...
   Снѣжина безпокойно повернулась на мѣстѣ.
   -- Вотъ вы, Андрей Петровичъ, всегда съ вашими модными идеями! Желала бы я посмотрѣть, какъ вы будете проповѣдывать ихъ своимъ собственнымъ дѣтямъ! Какъ пріятно будетъ испытывать вамъ тогда удобство своихъ собственныхъ правилъ!
   -- Ну, ну! мамочка; не будемъ-те ссориться; я вѣдь самъ знаю, что на дѣлѣ буду порядочнымъ деспотомъ, -- но во мнѣ будетъ разница: я буду сознавать, что я деспотъ, а вы нѣтъ...
   -- Андреи Петровичъ, деспотизмъ ли это руководить молоденькихъ дѣвушекъ и предохранять ихъ отъ неосторожныхъ поступковъ!.. Зина, напримѣръ, такая вѣтренница, что за ней надо глаза и глаза... Развѣ я не вижу хоть бы того, что она кокетничаетъ съ вами?
   Невѣровъ, несмотря на умѣнье владѣть собой, покрылся огненнымъ румянцемъ.
   -- Марья Петровна, мнѣ ли бы это не замѣтить? Но, клянусь честью, кромѣ дѣтскихъ шутокъ я, съ ея стороны, рѣшительно ничего не видалъ... Вы не знаете вашу Зину: по крайнѣй мѣрѣ, я на нее смотрю, какъ на двухлѣтнее дитя!
   -- Нѣтъ, у нея замашки не дѣтскія: я вамъ покажу вашъ портретъ, который она нарисовала, и разныя ваши мнѣнія, которыя она записывала и видно очень понимала. Вчера я вошла къ Гришѣ, а онъ лежитъ и читаетъ: отнялъ у нея вчера вечеромъ...
   Невѣровъ опять вспыхнулъ. Но лицо его, кромѣ краски, было въ тоже время очень насмѣшливаго и спокойнаго выраженія. Марья Петровна подала ему скомканный листокъ бумаги.
   Это были, въ короткихъ, но сильныхъ словахъ, разъ высказанныя мнѣнія Невѣрова о свободѣ женщины, о будущемъ ея развитіи, о томъ, что ея требованія также законны, какъ требованія мужчины, что мнѣніе свѣта не должно ее останавливать ни въ чемъ...
   Читая, онъ качалъ головой и улыбался въ смущеніи.
   -- Выходитъ только одно, что при дѣтяхъ нельзя всего говорить! сказалъ онъ, отдавая листокъ Снѣжиной. Потомъ, подумавъ, онъ снова обратился къ ней:-- такъ вы за это ее наказываете?
   -- Я вообще недовольна ею и хочу датъ ей это почувствовать!... Но вы видите, что это почти невозможно, прибавила она, смотря на группу дѣвицъ, гдѣ была и Зина... Ей все ни по чемъ; видите, хохочетъ!
   -- Вглядитесь повнимательнѣе! замѣтилъ Невѣровъ, бросивъ взглядъ на Зину; я вижу, что она вовсе невесела и даже встревожена...
   -- Ну, да я ей порядочную сцену и сдѣлала!
   -- Неужели по поводу этого листка?
   -- Конечно!.. вѣтренная дѣвчонка! Она не того бы заслуживала.
   -- Ну вотъ, и вы сдѣлали маленькую ошибку! улыбаясь замѣтилъ Невѣровъ; никогда не надо подозрѣвать дѣвушку въ томъ чувствѣ, которое существовать не должно. Подозрѣнія очень часто его развиваютъ, если не рождаютъ....
   -- Ужъ не говорите!... Мать лучше знаетъ, какъ обращаться съ дочерьми, съ досадой отвѣтила Снѣжина, почувствовавъ всю меткость замѣчанія Невѣроѣа.
   -- Мама, пора подавать кушанье?... спросила вдругъ Саша, появляясь около нихъ съ озабоченнымъ и раскраснѣвшимся лицомъ.
   -- Не здаю, который часъ?
   -- Андрей Петровичъ, посмотрите на вашихъ часахъ, сказала Саша и потомъ застѣнчиво наклонившись къ нему, прибавила:-- что же, вы говорили, о чемъ я васъ просила?
   -- Говорилъ; да что ты такъ объ ней хлопочешь?... Поплачетъ, поплачетъ, да и перестанетъ! отвѣтилъ Невѣровъ, до того небрежно и равнодушно, что всякій былъ бы обманутъ.
   -- Но мнѣ право жаль бѣдную Зину, заговорила снова Саша, какъ же она ни кататься, ни гулять никуда сегодня не пойдетъ?
   -- Пусть попроситъ прощенья, выговорила Снѣжина, будто нехотя.
   -- Такъ я пойду скажу ей, обрадованнымъ голосомъ сказала Саша; пустите меня...
   -- Нѣтъ, не пущу, а прежде перецалую твои пальчики всѣ до одного, благосклонно шутилъ Невѣровъ съ своей невѣстой, цалуя ея тонкіе пальцы.
   Саша отправилась въ свою комнату, гдѣ собрались всѣ дамы и дѣвицы, имѣвшія привычку набиваться всюду другъ за другомъ, какъ стадо овецъ.
   Тамъ однѣ поправляли передъ зеркаломъ свои прически, другія говорили о нарядахъ, третьи же сидѣли съ неподвижною улыбкою на губахъ и смотрѣли, другъ на друга, выжидая, что онѣ скажутъ одна другой.
   -- Mesdames! васъ просятъ въ гостиную, сказала Саша, появляясь въ дверяхъ; пожалуйте закусить!
   При этой желанной вѣсти, публика гурьбой стала выходить, изъ комнаты.
   -- Зина, позвала Саша, поди-ка сюда!
   Въ опустѣвшей комнатѣ остались онѣ вдвоемъ. Заботливо начала Саша разсказывать сестрѣ разговоръ свой съ женихомъ и матерью.
   -- Тебѣ надобно просить прощенья у мамы! закончила она убѣждающимъ тономъ.
   Зина долго молчала въ раздумьи, перебирая концы своего фартука.
   -- Я сама на нее сердита, вдругъ проговорила она, поднявъ глаза на сестру.
   -- Зина, Зина! съ испугомъ проговорила Саша; можно ли такъ говоритъ? Вѣдь она все съ тобой можетъ сдѣлать!
   -- Что же все?
   -- Гулять, кататься не пуститъ! платья новаго не сошьетъ! Зина, Зина! ради Бога, если ты меня любишь, не дѣлай этого!... просила Саша, завладѣвъ обѣими руками Зины.
   -- Въ чемъ же я буду просить прощенья?... угрюмо спросила та; я виновата въ томъ, что сплю безъ кофты и безъ чепца? Такъ, что ли? Нѣтъ, Саша, а не вижу въ чемъ виновата, я дурно буду просить прощенья, и она на меня пуще разсердится!
   -- Нѣтъ, ты хорошенько попросишь, Зина! Ну, что тебѣ это стоить? Ты подумай только, -- попросила прощенья и свободна на всѣ четыре стороны!...
   -- Я не хочу быть свободна на всѣ четыре стороны! Что мнѣ въ катаньи и въ гуляньи, когда она отняла у Гриши и прочла мои записки, и когда она высказала мнѣ все, въ чемъ, она меня подозрѣваетъ и что обо мнѣ думаетъ! Нѣтъ, нѣтъ! вскричала Зина, порывисто схватившись за голову: я не могу теперь просить у нея прощенья!
   -- Зина, ты знаешь, какъ мама все преувеличиваетъ! она давно ужъ и забыла обо всемъ, и я слышала, какъ они съ Андреемъ Петровичемъ объ этомъ говорили, и онъ. смѣясь называлъ тебя ребенкомъ.
   -- Съ Андреемъ Петровичемъ? объ этомъ? вскричала Зина, чувствуя, что яркій румянецъ залилъ все ея лицо, и закрывъ юго обѣими руками.
   Какое-то сладкое чувство пробѣжало по ея сердцу, и вся ссора съ матерью и горечь противъ нея вдругъ отодвинулась на второй планъ.
   -- Онъ читалъ, читалъ, Саша? все спрашивала она не открывая лица.
   -- Да! ты видишь сама, что ты неосторожна! Конечно, ты еще маленькая и у тебя это одно дѣтство, говорила Саша, повторяя слова другихъ.
   -- Ну, хорошо, я попрошу прощенья, вдругъ рѣшила Зина, и уѣду кататься на цѣлый день.
   

ГЛАВА V.

   Столъ накрыли въ большой залѣ, которую топили съ утра, но несмотря на это, въ ней было все таки очень свѣжо, что приводило въ отчаяніе Наумову и другихъ зябкихъ гостей. Всѣ, наконецъ, усѣлись и послѣ первыхъ блюдъ и согрѣвающаго дѣйствія разныхъ наливокъ и водянокъ, пошелъ неумолкаемый говоръ. Предстоящее катанье всѣхъ очень занимало; всѣ, тотчасъ послѣ обѣда, стремились насладиться выдуманной потѣхой и полу-пьяный идіотъ не былъ оставленъ въ покоѣ.
   -- Такъ ты насъ зовешь къ себѣ, Вася! спрашивали у него сосѣди, помирая со смѣху и подливая ему безпрестанно вина.
   Зина, между тѣмъ, счастливая и блестящая, сидѣла на дальнемъ концѣ стола, въ центрѣ молодежи, которая также вела свои разговоры подъ общій шумъ и говоръ. Зина вся была такъ увлекательно мила, добра и весела, что даже сама Снѣжина, глядя на нее, сознавалась, что въ наружности ея дочери есть что-то непреодолимое.
   Надобно замѣтить, что одно маленькое обстоятельство чрезвычайно способствовало приведенію Зины въ такое счастливое расположеніе духа. Выйдя передъ обѣдомъ въ залу, она столкнулась съ Невѣровымъ въ корридорѣ и шепнула ему въ видѣ вопроса:
   -- Просить мнѣ прощенья?
   -- Просить, потому что я хочу сегодня самъ съ тобой покататься! отвѣтилъ Невѣровъ, взглянувъ на нее и мѣняясь въ лицѣ.
   Взглядъ его былъ быстрый, но Зина опустила глаза, будто онъ обжегъ ихъ. Ея сердце забилось такъ сильно, что она ощутила минутную, полную наслажденія и истомы, боль. Это ты, первый разъ слышанное ею отъ серьезнаго Невѣрова, обѣщаніе кататься съ нею, попреки матери, чтеніе имъ ея замѣтокъ,-- все это проводило между ними таинственную связь, скрытую отъ постороннихъ. Тотчасъ послѣ того, Зина, сама не сознавая свершавшагося въ ней переворота, бросилась въ комнату матери и осыпала ея руки поцалуями, искренно прося прощенья, и не объясняя себѣ, отчего ей такъ легко, просто и весело было это дѣлать. Потомъ, она, сіяющая, вышла въ залу, начала весело шутить со всѣми, кокетничать съ докторомъ, съ другими мужчинами, а на Невѣрова поглядывать съ дѣтски-лукавой усмѣшкой, будто не обращая на него никакого вниманія. Онъ съ восхищеніемъ созерцалъ распускающуюся передъ нимъ красоту, еще наканунѣ безцвѣтную и неопредѣленную... За обѣдомъ, она всѣхъ оживляла и заражала своимъ весельемъ.
   Между тѣмъ за столомъ зашелъ разговоръ о недавно случившейся въ городѣ исторіи: побѣгѣ одной молодой дѣвушки, ушедшей изъ родительскаго дома съ какимъ-то чиновникомъ и проживавшей теперь въ Москвѣ. Исторія разсказывалась, какъ водится, съ разными прикрасами, но всѣ были убѣждены въ чудовищности поступка -- побѣга изъ родительскаго дома. Разсуждали о безнравственно!ти нынѣшняго поколѣнія, изыскивали средства помочь злу, придумывая разныя жестокія наказанія виновнымъ, и единодушно утверждали, что Мухина погибшее созданіе, что одинъ развратъ могъ побудить ее на подобный поступокъ.
   Многія дамы знали подробнѣе исторію Мухиной, и могли бы возразить противъ взводимаго на прежнюю знакомую обвиненія,-- но приличія предписывали имъ не возвышать въ этихъ случаяхъ голоса, что могло бы повести къ дурному мнѣнію о нихъ самихъ.
   Одна Зина была еще слишкомъ молода, чтобъ молчать, когда по ея мнѣнію нужно было говорить и защищать. Она хорошо знала эту Ольгу. Дочь бѣдныхъ чиновниковъ, она вела въ родительскомъ домѣ самую тяжелую, невеселую жизнь. Отецъ быль существо совершенно безличное, мать попрекала дармоѣдствомь и, всѣми правдами и неправдами, хотѣла столкнуть дочь замужъ за богатаго вдовца Брагина. Съ цѣлью вынудить ея согласіе, Ольгу запирали на цѣлые дни въ чуланъ, на хлѣбъ и на воду. У Зины, отъ волненія, при воспоминаніи объ этомъ, даже духъ захватывало, и съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, дрожащимъ голосомъ, она внезапно заговорила:
   -- Ее насильно замужъ хотѣли отдать; запирали, вязали ей руки.... Ну, она и убѣжала, и вышла замужъ за кого хотѣла... Чего-жъ тутъ дурного?
   Потокъ ея рѣчи былъ рѣзко прерванъ жестомъ Глафиры Ивановны, которая сильно дернула ея за платье.
   -- Не твое дѣло, Зинаида, сказала ей старая дѣва внушительно: -- видишь, какого о ней мнѣнія мужчины.
   Невѣровъ поспѣшилъ къ Зинѣ на выручку. Онъ все время же сводилъ съ нея глазъ: его била лихорадка. Ея голосъ, ея короткая защитительная рѣчь, пробудили въ немъ давно заснувшіе инстинкты, чувства и грезы....
   -- Господа! заговорилъ онъ, и рука его дрожала, поднимая бокалъ. Господа! повторилъ онъ съ силой, я признаю поступокъ Мухиной хорошимъ, и пью за ея здоровье! Честнѣе бѣжать изъ родительскаго дома, чѣмъ, предъ лицомъ Бога, клясться въ любви и вѣрности тому, кого ненавидишь!
   Взрывъ общаго негодованія заглушилъ его слова.
   -- Помилуйте! вопіяли блюстители мѣстныхъ нравовъ.-- Какая же это хорошая дѣвушка побѣжитъ изъ дома? Это, извините, однѣ гулящія солдатки только бѣгаютъ! Отецъ, украшенный сѣдинами старикъ, и вдругъ, такъ опозорить его домъ!
   Снѣжина бросила неодобрительный взглядъ на Невѣрова и поспѣшила встать изъ-за стола.
   За нею поднялись всѣ гости, шумными толпами расходясь по комнатамъ.
   Невѣровъ встрѣтился въ корридорѣ съ Зиной; она стояла у стѣны и плакала; глаза Невѣрова горѣли страннымъ и мягкимъ огнемъ при взглядѣ на нее.
   -- Возьми съ собой Наташу Ахматову и.... садись въ мои сани... мы поговоримъ!-- шепнулъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья и такимъ страннымъ тономъ, будто дѣло шло о какомъ-то особенномъ для него счастіи.
   Зина убѣжала, не подозрѣвая, что свершалось съ нимъ. А онъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ и задумчиво пошелъ по корридору обратно въ залу. Онъ былъ человѣкъ впечатлительный и нервный; страстное желаніе остаться съ Зиной наединѣ, узнать ея характеръ, чувства, хотя безъ всякаго еще опредѣленнаго плана и цѣли въ отношеніи къ ней, овладѣло имъ такъ сильно, что передъ этимъ желаніемъ поблѣднѣли всѣ остальные его интересы.
   -- Ну, Зинаида Павловна, отличилась! встрѣтили между тѣмъ голоса вошедшую Зипу.
   -- Что такое? спросила она, понимая однако о чемъ идетъ рѣчь.
   -- Помилуй! развѣ можно теперь говорить объ Оленькѣ, надо молчать, особенно дѣвицѣ....
   -- Но вѣдь вы знаете, что ей больше нечего было дѣлать, горячо заступалась Зина,-- или бѣжать, или утопиться!
   -- Господи! прости ей ея согрѣшенья! заговорила Глафира Ивановна; -- стало быть ѣы, Зинаида Павловна, оправдываете непокорство и неповиновеніе родительской власти.... Если отецъ.не позволялъ вѣнчаться, значитъ лучше звалъ, что надобно для дочери и имѣлъ право такъ поступать....
   -- Ну такъ и она имѣла право поступать.... вспыхнула Зина.-- Вѣдь всякій хочетъ жить, Глафира Ивановна.... не все идти по чужой мѣркѣ.... по обыденной колеѣ....
   -- Ну, Зинаида Павловна! заговорила уже дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ Глафира Ивановна; еслибъ тебѣ растолковать, что значитъ жить не по мѣркѣ, да бѣжать съ первымъ встрѣчнымъ,-- такъ ты поняла бы, какъ стыдно то, что ты говоришь....
   -- Не стыднѣе, чѣмъ обманывать Бога и лгать передъ алтаремъ! старалась припомнить Зина слова Невѣрова.
   -- Тс! Тс!... остановила ея Глафира съ истиннымъ страхомъ. Не услыхалъ бы тебя кто! Погоди, я матери скажу все, что та позволяешь себѣ говорить!
   -- Она юродивая какая-то! перебила m-me Наумова ее смѣхомъ: онѣ обѣ съ Оленькой, должно быть, одного полета птицы....
   -- Ужъ не браните ее, Наталья Сергѣевна, лицемѣрно заступилась Глафира, -- она по глупости говоритъ: всякая умная дѣвушка знаетъ, что нѣтъ лучше житья, какъ подъ крылышкомъ родителей: и тепло, и пріятно, и все тебѣ готово, будь только сама хороша, да положись на нихъ во всемъ.... Они опытны, они жили, они все знаютъ....
   -- Они.... все они! опять вступилась Зина; они одни живутъ! Когда же будетъ наша очередь? Когда же мы будемъ жить?
   -- Вы?... вскричала старая дѣва окинувъ Зину неописаннымъ взглядомъ, въ которомъ чередовалось и изумленіе, и негодованіе и какой-то паническій страхъ, чтобъ эта смѣлая юность не завоевала себѣ въ самомъ дѣлѣ правъ на счастье и свободу.... Съ невыразимой горечью припомнила она всю свою долгую жизнь! Сорокъ пять лѣтъ безукоризненной репутаціи, сдержанныхъ порывовъ, неусыпныхъ трудовъ и стараній втиснуть себя въ невѣроятную рамку, узкости которой подивился бы всякій свѣжій человѣкъ; сорокъ пять лѣтъ непрестаннаго подвига,-- дали ей на овецъ право кичиться этимъ подвигомъ и требовать отъ другихъ исполненія того же.... И Боже! какъ немилосердно терзали онѣ, эти старыя дѣвы, и клеймили всѣхъ тѣхъ, кто былъ пошире и повыше этой рамки и не хотѣлъ ломать себя, чтобы въ нее помѣститься!
   Все это всплыло въ желчной душѣ Глафиры Ивановна и наполнило ее злобой старческаго безсилія, зависти и гнѣва....
   -- Вы? повторила она, съ красными пятнами на отекшихъ щекахъ; вы смѣете жаловаться, что вамъ не даютъ жить?... А какъ же мы-то въ ваши года жили, да пикнуть, бывало, не смѣли? Спроси, какъ маменька меня замужъ не выдала, что сама была больная и некому было ходить за нею?... Спроси, какъ я, до тридцати лѣтъ, безъ позволенія маменьки не смѣла къ окну подойти, не смѣла съ знакомыми раскланяться, не смѣла письма получить, лишняго слова сказать, платье сшить какимъ фасономъ хочу!... Не говоря уже о грубости какой, виду косого показать не смѣла!... задыхаясь отъ волненія, досказывала она, и перевела духъ.
   -- За то Глафира Ивановна всегда была примѣрная дѣвушка, замѣтила Наумова; репутація ея чиста, какъ репутація новорожденнаго младенца,-- и всѣ отъ малаго до большого ее любятъ и уважаютъ....
   -- Благодарю моего Создателя! подтвердила Глафира, съ театральнымъ вздохомъ; сохранила душу и тѣло свое въ чистотѣ, и другимъ того же желаю!... Прожила жизнь благополучно, какъ дай Богъ всякому прожить! Добрые знакомые мёпя любятъ,-- чего же мнѣ еще?
   -- Мы всѣ Глафиру Ивановну любимъ, всѣ, всѣ!... перебили дѣвицы и дамы, окружая старую дѣву съ изъявленіями нѣжности.
   Зина не видала ни этихъ объятій, ни поцалуевъ... Она сильно задумалась: этотъ образчикъ давленія общественнаго мнѣнія производилъ и на нее свое обычное вліяніе: жизнь, лишенная уваженія и сочувствія ближнихъ, казалась ей страшной жизнью; невольно дала она себѣ слово быть осторожнѣе, быть осмотрительнѣе....
   Черезъ полчаса въ залѣ уже все шумѣло и волновалось, собираясь кататься. Начали смотрѣть въ окна, скоро ли запрягутъ лошадей; мужчины повязывали шарфы и сговаривались жому съ кѣмъ сѣсть. Невѣста еще не выходила; говорили о ея новой, только-что выписанной изъ Москвы шубкѣ, которую она хотѣла обновить на этомъ катаньи.
   Между тѣмъ, помѣщикъ-идіотъ, домъ котораго избрали цѣлью катанья, пропалъ неизвѣстно куда и его разыскивали по всѣмъ комнатамъ.... Оказалось, что онъ, пьяный, валялся гдѣ-то въ дѣвичьей....
   -- Какъ же это? замѣтила Снѣжина; неловко пріѣхать безъ хозяина незванымъ, и такою толпою!...
   -- Я во всякомъ случаѣ заѣду къ старухѣ, отозвалась Наумова; я должна ей визитъ.
   -- И мы, и мы! подхватили всѣ. Ужъ если ѣхать, такъ всѣмъ! Какъ весело будетъ!...
   -- Если сама Наталья Сергѣева ѣдетъ, согласилась Снѣжина, преклоняясь передъ авторитетомъ Наумовой, извѣстной законодательницы и блюстительницы мѣстныхъ нравовъ, -- то я позволяю и моей молодежи ѣхать съ ней!
   Молодежь запрыгала отъ восторга, радуясь, что совершится катанье цѣлой толпой, въ нѣсколько троекъ, при лунномъ свѣтѣ, чего пожалуй, въ другой разъ, и не увидишь болѣе въ жизни. Суматоха, толки, крики, одѣванье и бѣготня заразили весь домъ. Невѣровъ, стоя въ залѣ и укутывая шею шарфомъ, собирался идти окончательно распорядиться катаньемъ. Жениху одной сестры, ѣхать кататься съ другой, было дѣломъ довольно замысловатымъ., Но онъ разсчитывалъ пустить въ ходъ разныя хитрости и соображенія по части женскихъ характеровъ вообще, и характера Саши въ особенности.
   -- Ну, Андрей Петровичъ! встрѣтила его Снѣжана, по возвращеніи его изъ конюшни; вы, голубчикъ, совсѣмъ мою молодежь съ толку сбила!... Всѣ хотятъ кататься на вашей тройкѣ; не знаю ужъ, не прииречь ли впередъ еще пару; вѣдь много хъ очень!...
   -- Я, если хотите, распорядился, отвѣтилъ Невѣровъ, мягко; тройку свою велѣлъ запречь въ нарядныя мои большія сани, а для себя велѣлъ приготовить простыя и запречь буланаго....
   -- Да съ кѣмъ же вы-то поѣдете? съ ревнивой поспѣшностью спросила Снѣжина.
   -- Съ кѣмъ?... Разумѣется съ Сашей!... отвѣтилъ Невѣровъ, принимая видъ негодованія при неумѣстномъ вопросѣ.
   -- Съ Сашей, на буланомъ и въ простыхъ саняхъ! въ раздумья замѣтила мать.
   -- Ну да! на буланомъ, въ простыхъ саняхъ и съ Сашей! повторилъ онъ насмѣшливымъ тономъ. Чего же тутъ такого? скажите пожалуйста?
   -- О, ничего!
   Въ эту самую минуту, двери торжественно распахнулись и вошла Саша. На ней была черная бархатная шубка, обложеніи соболемъ, шапочка изъ чернаго соболя била надвинута пи ея головку и прекрасно шла къ ея бѣлому лицу и яркому румянцу щекъ. Мать глядѣла на нее съ нескрываемымъ торжествомъ.
   Женщины даже немного смутились отъ эффектнаго костюма и притворились-было занятыми своими собственными сборами. Но шубка вскорѣ притянула къ себѣ многихъ.
   -- Вотъ фантазія! первая вызвалась madame Наумова, ненатурально смѣясь, сдѣлать такую широкую опушку!
   -- Отчего же нѣтъ кармановъ? спрашивала Агнеса.
   -- Отпори ты, ради Бога, эти ленты! говорила другая; кто же такъ носитъ?
   -- Это изъ магазина отъ m-me Annette! обиженно и гордо отвѣтила Саша.
   -- Вотъ прекрасно! Я видѣла у княженъ прямо изъ-заграницы: черныя узкія завязки и больше ничего!
   -- Что это, какъ будто лассы? дѣлала сзади свои замѣчанія третья.
   -- Гдѣ? съ испугомъ спросила Саша.
   -- Ничего: успокойся! улыбаясь шепнула ей Зина и поправила полы ея шубки.
   Пятна досады и скрытой зависти еще не успѣли сойти съ лицъ прекраснаго пола, когда колокольчики звякнули у подъѣзда и слуга доложилъ, что лошади готовы.
   -- Когда Саша выйдетъ замужъ, меня будутъ наряжать точно также, успокоительно замѣтила Надя, сходя съ крыльца.
   Тройка чудесныхъ гнѣдыхъ лошадей, вся убранная бѣлыми? и розовыми бантами, какъ вкопанная стояла у подъѣзда. Молодцоватый кучеръ и великолѣпные, бархатные сани съ мягкими подушками заставили всѣхъ вскрикнуть отъ удовольствія. Молодыя дѣвушки наперерывъ спѣшили попасть въ нарядныя сани и толпились у подножекъ, какъ у дверей рая. Гриша Снѣжинъ напрасно кричалъ изъ своихъ саней дамамъ, которыя обѣщали съ нимъ ѣхать, никто его не слушалъ: крикъ, шумъ, перебранка возрастали все громче и громче.
   -- Саша! громко позвалъ Невѣровъ свою невѣсту, подъѣзжая къ крыльцу на маленькой буланой лошадкѣ и въ простыхъ деревянныхъ саняхъ; я васъ жду, идите скорѣе, ѣдемъ!
   Саша обмерла. Какъ! въ ея новой нарядной шубкѣ поѣхать кататься въ простыхъ саняхъ, тогда какъ всѣ поѣдутъ въ бархатныхъ и на лошадяхъ съ розовыми бантами? Кто же угадаетъ, что она невѣста? Кто повѣритъ, что она невѣста?
   Слезы готовы были брызнуть изъ ея глазъ.
   Глафира Ивановна и тутъ поспѣшила ей на выручку.
   -- Нельзя ли, дружочекъ, сдѣлать, чтобъ ты съ нами поѣхала, вкрадчиво заговорила она, кидая взгляды на мрачно ожидающаго Невѣрова; мы всѣ тебя просимъ послѣдній разъ съ нами покататься! Сашечка, поди сядь съ нами! Вотъ тебѣ нагое мѣсто освободилъ Сергѣй Николаевичъ, говорила она, указывая на какого:то услужливаго кавалера, уже спрыгивающаго, чтобъ подсадить Сашу въ сани.
   -- Я сама хочу съ вами... послѣдній разъ! лепетала Саша, дрожа отъ волненія и страха, чтобъ женихъ силой не усадилъ ее въ свои гадкія сани, изъ которыхъ торчала солома, плохо прикрытая старымъ ковромъ.
   -- Саша, не дурачься, поѣдемъ! настаивалъ Невѣровъ.
   -- Съ вами она весь вѣкъ проживетъ, а намъ ужъ ее не долго видѣть! любезничая говорила Глафира, подмигивая всѣмъ на Невѣрова.
   Въ эту минуту кто-то сказалъ насмѣшливо въ толпѣ:
   -- Ну, ужъ самая жениховская подвода! Гдѣ только такую клячу добыли!..
   Саша покрылась пурпуромъ и ринулась въ большія сани.
   -- Я съ ними поѣду, закричала она жениху; онѣ меня очень просятъ!.. Я желаю послѣдній разъ съ подругами!..
   Тогда Невѣровъ вопросительнымъ взглядомъ окинулъ весь дворъ. Съ крыльца, держась за руки, сбѣжали къ нему Наташа и Зина и съ поспѣшностью начали усаживаться въ его сани. Андрей Петровичъ надвинулъ на глаза шапку, чтобъ скрыть смущеніе, сѣлъ возлѣ Зины, застегнулъ теплое одѣяло и, передавъ возжи кучеру, велѣлъ скорѣе ѣхать изъ воротъ.
   Но большія сани, долженствующія управлять катаньемъ, гордо тронулись впередъ... Звонъ колокольчиковъ раздался во всѣхъ комнатахъ дома и въ ушахъ почетныхъ дамъ и стариковъ, слѣдившихъ за катаньемъ изъ оконъ. Марьѣ Петровнѣ прямо въ глаза бросилась, сверкающая красотой и нарядомъ, фигура Саши, сидящей на главномъ мѣстѣ. Она улыбнулась, торжествуя и думая, что ?аша поставила-таки на своемъ, заставивъ жениха измѣнить свое намѣреніе и усадивъ его съ собою въ парадныя сани. Но напрасно глаза ея искали Невѣрова въ числѣ кавалеровъ, его не было тамъ, и безпокойно слѣдя за отъѣзжающими экипажами, она увидѣла его наконецъ выѣзжавшаго изъ воротъ съ Наташей и Зиной. Марьѣ Петровнѣ дѣло показалось очень подозрительнымъ и неловкимъ. Она тотчасъ придумала написать къ священнику о измѣненіи дня свадьбы, а именно вмѣсто двадцатаго января назначила десятое.
   Катающіеся, между тѣмъ, благополучно вобрались изъ села и начали спускаться подъ гору, отдѣляющую усадьбу Снѣжиныхъ отъ сосѣдней деревни. Погода была теплая, тихая, воздухъ мягокъ, вѣтеръ совсѣмъ упалъ; бѣлый ровный снѣгъ сіялъ всюду на необозримомъ пространствѣ, сливаясь съ туманнымъ горизонтомъ и тройки лошадей, съ серебрянымъ звономъ колокольчиковъ и бубенчиковъ, казались летящими фантастическими птицами.
   -- Хорошо ли вамъ Зина? спросилъ Невѣровъ, когда всѣ усѣлись плотнѣе и уютнѣе въ сани.
   -- Мнѣ очень хорошо, отвѣтила та какимъ-то дрожащимъ голосомъ, полнымъ сдержанной радости и сладкой тревоги; вотъ Наташу надо укутать одѣяломъ!
   Она заботливо нагнулась и начала запахивать ей ноги.
   Невѣровъ тоже съ чрезвычайной, вовсе несвойственной ему ласкою, долго возился съ ногами Наташи. Напрасно та благодарила и улыбалась; Невѣровъ и Зина спорили въ заботахъ к вниманіи къ ней; ихъ лица были полны счастья и они, казалось, хотѣли вознаградить бѣдную дѣвочку, что она безсознательно служила имъ щитомъ и отводомъ въ этомъ знаменательномъ катаньи.
   У нихъ обоихъ слишкомъ много накопилось на душѣ различныхъ таинственныхъ фактовъ любви и предпочтенія, чтобъ они могли не ощущать нѣкотораго смущенія въ присутствіи другъ друга; но смущеніе это было такъ сладко и такъ чувствовалось обоимъ, что оно скоро исчезнетъ, не оставивъ слѣда и что счастіе уже сквозитъ, съ своими лучезарными радостями, какъ солнце изъ туманныхъ лѣтнихъ облаковъ.
   Начинало смеркаться; при бѣломъ свѣтѣ зимняго вечера, яркая фигура Зины, съ сіяющими глазами и улыбкой, выдѣлялась изъ мрака, какъ обольстительный призракъ. Невѣровъ не могъ видѣть ее равнодушно, онъ сдерживалъ дыханіе, чтобъ вдоволь насладиться зрѣлищемъ этой свѣжей граціи, безпечности, чистоты, неопытности, прорывавшейся изъ всего существа Зины.
   И вдругъ ему предстояло спуститься въ самые тайники ея дѣвическаго сердца и узнать, что именно таится тамъ къ нему, Невѣрову!..
   -- Какъ много мнѣ надо вамъ передать, Зина! заговорилъ онъ наконецъ, придавая своему лицу и голосу безпечное и простодушное выраженіе; вы знаете ли, зачѣмъ я устроилъ это катанье?
   -- Нѣтъ, не знаю; но мнѣ немного удивительно, что вы нисколько не поблагодарили меня, что я такъ послушно и безпрекословно исполнила ваше желаніе и поѣхала съ вами! кокетливо замѣтила Зина; мнѣ предлагали кататься и даже какъ краснорѣчиво...
   -- Кто? живо спросилъ Невѣровъ.
   -- Коля Гусевъ. Мы съ нимъ дружны съ дѣтства...
   -- Вы дружны съ Колей Гусевымъ? повторилъ онъ съ легкимъ безпокойствомъ въ голосѣ; вы хотѣли ѣхать съ нимъ? А я? Вы обо мнѣ и не подумали, Зиночка? Вы бы рѣшились пренебречь моей просьбой... просьбой вашего будущаго брата? Ну-ка, что вы отвѣтите на это?
   Онъ такъ ласково и дружески прижался къ ней, опустивъ, на нее свой взглядъ, полный нѣжнаго упрека, что Зина вспыхнула.
   -- Я поѣхала съ вами, отвѣтила она въ сладкомъ смущеніи, потому что мнѣ самой нужно было переговорить съ нами о многомъ...
   -- Я знаю о чемъ, произнесъ Невѣровъ прямо и простодушно; вы хотѣли вѣрно спросить у меня, что говорила со мной мама о васъ и что она думаетъ о написанномъ вами листкѣ?
   -- Ахъ, это глупости! сказала Зина.
   -- Нѣтъ, это не глупости, Зина, серьезно перебилъ ее Невѣровъ; знаете ли вы, какъ вы отдѣляетесь отъ толпы всѣхъ этихъ тупыхъ барышень, окружающихъ васъ? Что тутъ за дѣло, что это мои слова? Вопросъ совсѣмъ не въ этомъ, прибавилъ онъ скромно: а самъ вычиталъ ихъ въ хорошихъ книгахъ; вопросъ въ томъ, что они привились къ вамъ, что вы ихъ поняли... Развѣ въ состояніи были сдѣлать это ваши подруги?
   Сердце Зины упивалось этой лестью.
   -- А всѣ меня считаютъ кокеткой, пустой вѣтренной дѣвчонкой, съ наивною гордостью проговорила она; вѣдь это неправда, Андрей Петровичъ; неужели я, въ самомъ дѣлѣ, похожа на кокетку? спрашивала она.
   -- Тотъ, кто любилъ бы васъ, дѣйствительно нашелъ бы васъ, къ несчастію для себя, слишкомъ большой кокеткой! подумавъ отвѣтилъ онъ.
   -- Развѣ это признакъ любви,-- дурно думать о женщинѣ и надѣлять ее такими непохвальными эпитетами?
   -- Нѣтъ, это признакъ того, что мужчина слишкомъ дорожить женщиной и ревниво слѣдитъ за каждымъ проявленіемъ ея чувства къ другому... Напримѣръ, началъ онъ улыбаясь... но позвольте, этотъ разговоръ будетъ длинный, предлинный, а вы, а вижу, озябли и вамъ неловко сидѣть,-- вы должны отвернуться совсѣмъ отъ вѣтра, и позволить мнѣ согрѣть ваши холодныя ручки.
   -- Увѣряю васъ, что мнѣ очень хорошо, говорила Зина, нехотя оставляя свою руку въ его рукѣ, замкнувшей ее въ горячемъ и крѣпкомъ пожатіи...
   -- Предположимъ, напримѣръ, что кто-нибудь полюбилъ бы васъ, какое чувство долженъ бы онъ былъ испытывать хотя бы при поведеніи вашемъ сегодняшняго утра, когда вы такъ кокетничали съ Колей, съ Ахматовымъ и вообще со всѣми...
   -- Когда же это? спросила Зина, тревожась при его совсѣмъ странномъ и непривычномъ тонѣ.
   -- Вотъ видите; вы даже не замѣчаете за собой!
   -- Почему же вы называете это кокетствомъ? Надобно же о чемъ-нибудь говорить... И притомъ, прибавила она съ легкимъ оттѣнкомъ горечи, кто же меня любитъ? Кто можетъ принимать къ сердцу мои поступки? Кому я могу быть такъ дорога и мила?
   -- Кому? спросилъ Невѣровъ какъ-то нетвердо, и замолчалъ на минуту. Зина чувствовала на себѣ его пристальный взглядъ. Она привыкла видѣть его смѣлымъ, холодно-спокойнымъ, теперь въ немъ было что-то другое, и это другое съ силой стучалось къ ея сердцу и наполняло его неудержимымъ волненіемъ... Какъ это случилось, она не помнила, что онъ вдругъ оставилъ ея руки и, будто движимый неудержимой силой, притянулъ ее въ свои объятія...
   Безъ словъ поняла Зина, что онъ хотѣлъ ей сказать... Блѣдная, безмолвная она сидѣла почти безъ сознанія...
   -- Простите, я испугалъ васъ!... прошепталъ онъ, сдерживая порывистое объятіе.
   -- Зиночка! вдругъ вырвалась у него: скрывать долѣе я не. могу и не умѣю, я люблю тебя съ каждою секундою все сильнѣе и сильнѣе...
   Голосъ его былъ прерывистъ, лицо покрыто густымъ румянцемъ... Зина дрожала; темнота сумерекъ охватила ихъ; глава его не отрывались отъ милаго личика, дышавшаго всей прелестью пятнадцати лѣтъ, какъ вдругъ съ этого лица, мало по малу, сбѣжала и тѣнь улыбки, брови надвинулись, и съ языка ея совершенно неожиданно сорвались угрюмыя слова:
   -- Вѣдь вы любите Сашу! Вѣдь вы женитесь на Сашѣ!
   Еще не успѣлъ Невѣровъ придумать отвѣта, какъ она уже отстраняла горькимъ и упорнымъ жестомъ его льнувшія къ ней руки.
   Ночь совсѣмъ покрывала ихъ; Наташа дремала, прижавшись къ темный уголокъ, они ѣхали позади всѣхъ, кучеръ ихъ весь былъ поглощенъ тѣмъ, что дѣлалось въ другихъ саняхъ, откуда долетали восклицанія, хохотъ, крики кучеровъ на лошадей; ихъ собственныя лошади рвались за передовыми, морозъ все болѣе и болѣе крѣпчалъ, выплывала бѣлая луна; но наши герои не замѣчали и не чувствовали ничего этого: они оба дрожали отъ смятенія и волненія.
   Но вдругъ Зина закрыла лицо руками и неожиданныя слезы, непритворныя и искреннія, какъ она сама, быстро закапали сквозь пальцы съ ея глазъ.
   -- Право, я не знаю, что дѣлается со мной! Я начинаю ненавидѣть всѣхъ и всѣмъ гавидцвать... Я не люблю болѣе Сашу, я не знаю, что я чувствую къ ней!.. Однимъ словомъ, я вижу, что во мнѣ происходитъ что-то дурное, неладное и вы, конечно, должны меня разлюбить за это совсѣмъ, Андрей Петровичъ, и тогда, о тогда что же будетъ со мной? говорила она торопливо отирая горькія слезы.
   -- Никогда, никогда! вскричалъ Невѣровъ.
   На него будто нахлынулъ какой-то приливъ необузданной ласковости, тѣмъ съ большею силою, что онъ не часто поддавался ему въ обыденной жизни и обращеніи.... Неожиданныя ласки этого холоднаго человѣка, его рѣчи полныя откровенныхъ изліяній, были подобны силѣ прорвавшагося потока, уносившаго ихъ все быстрѣе и быстрѣе, и Зина, забывъ осторожность, мораль Глафиры Ивановны, собственныя свои разсужденія, не могла не отозваться сочувственно его ласкамъ и признаніямъ... Глаза ея стали сухи отъ его поцалуевъ...
   Но вдругъ заблестѣли огни, задрожали бубны, колокола; проснулась Наташа Ахматова и къ подножію ихъ саней уже подходилъ Гриша Снѣжинъ.
   -- Пріѣхали, выходите! вы кажется совсѣмъ заснули, Наталья Ивановна, говорилъ онъ протягивая ей руки.
   Зина сидѣла въ саняхъ неподвижно. Лицо ея сіяло счастьемъ, полнотой удовлетвореннаго чувства. Ни тѣни стыда и раскаянья за данное и взятое счастье, ни одного упрека совѣсти: свѣтъ чистоты и поэзіи еще лежалъ на всемъ существѣ ея.
   Невѣровъ между тѣмъ бодро выскочилъ изъ саней и высматривалъ свою невѣсту между прочими дамами. Онъ былъ гораздо безпокойнѣе и тревожнѣе Зины, потому что не имѣлъ въ запасѣ ея безпечной неопытности.
   -- Да! Но вѣдь я почти уже женатъ! подумалось ему съ страннымъ чувствомъ изумленія, и онъ нѣкоторое время остался въ какомъ-то хаосѣ мыслей и чувствъ.
   Онъ зналъ, что былъ почти женатъ, что избѣгнуть супружества уже невозможно; но лишиться Зины было для него также немыслимо и невозможно. Онъ всѣ силы ума и разсудка, теперь устремилъ на то, чтобъ эту хмѣльную, внезапно охватившую его страсть помирить съ обстоятельствами. Всѣ средства для этого ему казались хороши, позволены, возможны, лишь ?ы не утратить заманчиваго проблеска счастья, который сулила ему любовь Зины. Потребность сильныхъ и освѣжающихъ впечатлѣній, потребность счастья, любви, раздражали и опьяняли его какъ вино.
   У подъѣзда послышался шумный гулъ голосовъ. Навстрѣчу пріѣхавшихъ выбѣжала испуганная служанка со свѣчею въ рукѣ. Видъ четырехъ троекъ и, какъ ей показалось, несмѣтной толпы гостей, перепугалъ ее и она, выронивъ свѣчу, убѣжала назадъ въ домъ.
   -- Что же это такое? Куда мы попали? послышалось въ толпѣ.
   -- Охота была тащиться!
   -- Да войдемте, вѣдь не выгонять же насъ!
   -- Ахъ, я такъ рада видѣть Вѣру Ивановну, причитала находчивая Глафира еще съ крыльца, въ надеждѣ, что хозяйка какъ-нибудь ее услышитъ. Въ дверяхъ она дѣйствительно столкнулась ръ самой Вѣрой Ивановной, маленькой неповоротливой старушкой, страдавшей ногами и болтавшей безъ умолку.
   Всѣ поспѣшили къ ней навстрѣчу и начали толковать, какъ имъ давно хотѣлось навѣстить ее, какъ они ее любятъ, и что ея Василій Петровичъ такой дорогой у нихъ гость, что Марья Петровна не хотѣла пустить его, что ей одной дома скучно и пр. и пр.
   -- Благодарю васъ, милые, дорогіе гости -- прошу покорно садиться! заговорила старушка вздыхая и садясь на диванъ;-- а у меня какое горе сегодня случилось: сестра Катерина Ивановна заболѣла! Я ужъ хотѣла-было за докторомъ посылать, а вотъ онъ и самъ здѣсь, мой голубчикъ, обратилась она къ Ахматову, молодому уѣздному доктору, предмету обожанья всѣхъ уѣздныхъ барышень.
   -- Ну, а невѣста наша гдѣ? продолжала болтать старушка, окидывая глазами комнату. Невѣста, невѣста! Что же ко мнѣ не подойдешь? Настоящій розанчикъ! А? вся вспыхнула! Ничего, ничего! Это дѣло божье!
   -- Она у насъ ныньче, Вѣра Ивановна, своему жениху измѣнила! подшучивала Глафира,-- не хотѣла съ нимъ въ одномъ экипажѣ ѣхать!
   -- Умница! Хвалю! А онъ ужъ и, голову повѣсилъ, мой годубчикъ! Ну, да пустое! Помиритесь! Поди-ка сюда, поцалуй ее! обратилась она къ Невѣрову.
   Невѣровъ обнялъ Сашу и, глубоко вздохнувъ, поцаловалъ ее въ лобъ.
   -- Голубки, настоящіе голубки! послышался сзади масляный голосъ Глафиры -- истомились совсѣмъ въ разлукѣ!
   Вдругъ дверь изъ спальни стремительно растворилась и вошла горничная.
   -- Пожалуйте скорѣй къ Катеринѣ Ивановнѣ! Имъ опять дурно!
   -- Ахъ, ахъ, какъ я разстроена! твердила Вѣра Ивановна, вставая; голубчикъ, Иванъ Николаевичъ, обратилась она къ доктору,-- васъ самъ Богъ послалъ, помогите моей сестрѣ.
   -- Да что съ ней такое, спросилъ докторъ, вставая и собираясь идти за хозяйкой.
   -- Пойдемте, батюшка, это я вамъ скажу отчего! Это отъ огорченія! У нее теперь дурнота, корчи, ну, извѣстно, отъ огорченія! Видѣла она, батюшка, сонъ, что будто приходитъ къ ней ея покойникъ-мужъ и говоритъ онъ ей: "ну, Катя, я за тобой; готовься"! говоритъ. Она такъ и обмерла на мѣстѣ! Ей-богу! Такъ ее потрясло всю! Она мнѣ передъ вами только и сонъ свой разсказывала.
   Она увлекла Ахматова къ больной, гости взаимно обвиняли другъ друга въ томъ, что такъ не вд время и не кстати пріѣхали.
   -- Mesdames, у кого нервы покрѣпче? обратился воротившійся докторъ къ обществу; помогите растирать больную; одной служанки мало!
   -- Ахъ, не просите! всей душой бы рада,-- не могу! отозвалась Глафира.
   -- Прошу не вылетать куда не слѣдуетъ! шептала одна мать, дергая свою дочь за платье: -- тамъ мужчины будутъ ее раздѣвать и ты туда явишься! Куда какъ интересно!
   -- Ну а вы, Елена Ѳедоровна, Анна Павловна? обратился докторъ въ дамамъ.
   -- Мы за больными не привыкли ходить; на это есть люди! гордо отвѣтили дамы, думая дать доктору урокъ общежитія.
   -- Неужели же никто? спросилъ докторъ.
   -- Иванъ Николаевичъ, не могу ли я? вызвалась Зина, подходя къ доктору и смотря на него вопросительными и умоляющими глазами.
   -- Очень можете; пожалуйте!
   Дверь отворилась и поглотила Зину и доктора.
   Съ тѣхъ поръ эта дверь стала заповѣдной границей для оставшихся лицъ женскаго пола. Неизвѣстно что представлялось ихъ въ ихъ воображеніи за этой дверью, только онѣ бѣжали отъ нее какъ отъ чумы. Невѣровъ, подумавъ немного, неслышно отворилъ эту дверь и скрылся тамъ же, гдѣ скрылась Зина!
   

ГЛАВА VI.

   -- Я никогда, никогда бы не женился на той, кого люблю! Жаркимъ полушопотомъ говорилъ Невѣровъ, сидя въ креслѣ съ сигарою въ рукахъ и пожирая глазами Зину, стоявшую возлѣ него со стклянкой лекарства.
   Они разговаривали уже давно и долго; обоихъ снѣдала лихорадка любви, пламенемъ отливавшая въ глазахъ, губахъ, взглядахъ и движеніяхъ. Рукава Зины были засучены, щеки горѣли отъ усталости, глаза горѣли отъ счастья, любви и опьяненія.
   -- Бракъ, повторялъ Невѣровъ все болѣе и болѣе увлекаясь страстью; что такое бракъ? Это, по моему мнѣнію, просто коммерческая сдѣлка, необходимая въ нашемъ быту и при настоящихъ условіяхъ нашей жизни. Безъ жены нельзя въ домѣ имѣть ни комфорта, ни порядка, ни соединенія общества, ни семейнаго круга, всего того, что мы, мужчины, такъ любимъ и цѣнимъ. Я не люблю Сашу, по крайней мѣрѣ, теперь, продолжалъ онъ понижая голосъ до самаго тихаго шопота, но я охотно женюсь на ней,-- женюсь именно потому, что не люблю ее и нахожу совершенно достойной той незавидной роли, какая выпадаетъ, по моему мнѣнію, на долю нашихъ законныхъ женъ и хозяекъ, обреченныхъ вращаться только въ кругу дѣтской и кухни... Но, -- женщину, которую любишь? Ее подвергать этой пошлости? Ее, ту, кого я люблю, лелѣю, кому я желаю нравиться,-- ее вообразить моей женой, неряшливымъ существомъ, уже распущеннымъ съ перваго мѣсяца свадьбы, -- нѣтъ, нѣтъ! Это невозможно, Зина!
   Она молчала, не сводя съ него глазъ и упоенная его рѣчами и взглядами. Онъ, сознательно или безсознательно, затрогивалъ въ ней всѣ чувствительныя струны, всѣ слабости ея собственнаго вкуса и сердца.
   -- Но счастливъ тотъ, у кого внѣ этой жизни есть другая привязанность, другая любовь! Я вамъ высказалъ теперь мои мечты и надежды... Зина! скажите, мы будемъ счастливы? не правда ли? шепталъ онъ, жадно добиваясь отвѣта и захватывая широкой ладонью ея обѣ руки, скрещенныя на столѣ.
   -- Будемъ! отвѣтила она, не въ силахъ умѣрить блеска своихъ собственныхъ глазъ.
   -- О, мой ангелъ! въ восторгѣ произнесъ Невѣровъ. Ты и не знаешь, какъ благородны и святы твои слова!
   -- Постойте, выговорила Зина, колеблясь и собираясь съ мыслями:вѣдь это все въ дѣйствительности называется преступленіемъ и обманомъ? Не такъ ли?
   -- Кто вамъ это сказалъ? перебилъ съ пылкостью Невѣровъ. Да послушайте: кого же мы будемъ обманывать? Свѣтъ? Развѣ онъ повѣритъ когда-нибудь, чтобъ его не обманывали? Ее? Но развѣ мало ей того, что она будетъ имѣть по закону и праву? Ей нужно быть замужемъ, быть хозяйкой,-- вотъ ея идеалъ!.. И довольно! продолжалъ Невѣровъ свои софизмы, увлекаемый страстью. Для кого же будемъ мы жертвовать своимъ счастіемъ. Для такихъ пошлыхъ личностей, какъ Глафира Ивановна, Наталья Сергѣевна и тому подобныя?...
   Зина закрыла лицо руками.
   -- Боюсь, боюсь! вымолвила она.
   Невѣровъ молча смотрѣлъ на нее.
   -- Отчего же я не боюсь? заговорилъ онъ, снова понижая голосъ до шопота; я ввѣряю вамъ самыя сокровенныя мои мысли, самыя тайныя мои побужденія и вы однимъ словомъ могли бы меня выдать, погубить въ глазахъ всѣхъ, но вѣдь я вамъ вѣрю; а вы? вы не рѣшаетесь довѣриться мнѣ; вы боитесь, вы неоткровенны со мной! Еслибъ вы могли слѣпо на меня положиться, -- скажите, какая человѣческая сила могла бы разоблачить нашу тайну, когда бы ее знали только Богъ да мы? Положитесь на меня, Зина, и вы будете имѣть уваженіе презрѣннаго свѣта, если вы его такъ желаете, будете имѣть любовь, цѣль жизни, вы устроите счастіе человѣка...
   Глаза Невѣрова блистали, его нельзя было узнать. Страсть его, какъ змѣя, обаяніемъ притягивала душу Зины.
   Бѣдняжка дрожала не говоря ни слова.
   -- Помните, что я васъ люблю, Зина, и прошу только довѣрія?.. Неужели это такъ трудно?
   Бесѣда ихъ вдругъ была прервана приходомъ и вмѣшательствомъ Вѣры Ивановны.
   -- Охъ, заговорила она, тяжело опускаясь на стулъ возлѣ Невѣрова; извините меня, голубчикъ, что я васъ оставила! Такъ меня все это разстроило, что я просто сама не своя! Спасибо Ивану Николаевичу, выручилъ! И тебѣ, Зиночка, прибавила она, хлопая ее по плечу, сестра милосердія, право! Что это? ты капелекъ хочешь ей дать? Хорошо, хорошо, моя душа!
   -- Больной лучше, ей надо заснуть! сказалъ дркторъ, выходя на средину комнаты.
   -- Ахъ, батюшки-свѣты! проговорила Вѣра Ивановна, ударяя себя рукою по лбу; вѣдь я совсѣмъ забыла объ моихъ дорогихъ гостяхъ; оставила ихъ однихъ. Пойдемте туда скорѣе...
   -- Мы поѣдемъ такъ же, какъ и прежде? спросилъ Невѣровъ, устремивъ на Зину пристальный взглядъ.
   -- Теперь, можетъ быть, будетъ мнѣ мѣсто и въ большихъ, саняхъ! отвѣтила та.
   Невѣровъ всталъ, бросилъ сигару и съ замѣтнымъ раздраженіемъ захлопнувъ дверь, вышелъ въ. пустой корридоръ..
   Но не ожидалъ онъ, чтобъ дверь быстро отворилась и стройная фигура Зины, граціозная и дѣтски порывистая, повисла въ его шеѣ, шепча ласковыя рѣчи о прощеніи и любви.
   Очутившись въ залѣ, окруженная подругами, она плохо понимала видѣнное и слышанное; но никто не обращалъ на нее вниманія; было десять часовъ вечера; -- всѣ говорили и думали только объ отъѣздѣ. Вошелъ человѣкъ съ запиской и подалъ Сашѣ Снѣжиной отъ матери.
   -- Мама возокъ прислала намъ, объяснила она; на дворѣ, поземка, а у Зины, пишетъ, кашель былъ, велитъ намъ всѣмъ сѣсть въ возокъ и Наташу взять!
   Невѣровъ закусилъ губу въ странномъ раздумья и занялся своей сигарой.
   Вслѣдствіе новыхъ инструкцій, всѣхъ дѣвицъ, подъ предводительствомъ одной дамы, заключили въ возокъ, и съ полнымъ соблюденіемъ приличій, всѣ отправились по дорогѣ въ домъ. Поземка въ самомъ дѣлѣ сильно заметала дорогу.
   

ГЛАВА VII.

   На другой день, Зина, потягиваясь, проснулась въ своей мягкой постелѣ и открыла глаза, слегка утомленные долгой безсонницей. Она долго не могла связать своихъ мыслей и понятъ перемѣну происшедшую въ ней; но, мало по малу, улыбка засвѣтилась на ея губахъ; она припомнила вчерашній вечеръ, слова. Невѣрова, его увѣренія въ любви... Она не задумывалась о томъ, что будетъ дальше, хорошо ли дурно ли все это, не тревожилась смутными опасеніями будущаго; довѣріе, которое она ощущала къ Невѣрову, ея убѣжденіе въ его умѣ и нравственномъ превосходствѣ наполняли ея душу блаженствомъ, безпечностью и покоемъ. Онъ ее избралъ, полюбилъ ее, объяснилъ ей какъ высоко ставилъ онъ эту любовь, и ей оставалось только гордиться внушеннымъ ею чувствомъ и быть ему безконечно благодарной. Она съ дѣтскимъ чувствомъ пренебреженія думала о супружескомъ значеніи Саши въ домѣ Невѣрова, и въ мысляхъ своихъ съ радостью уступала ей долю тѣхъ Незавидныхъ удовольствій, какія сулилъ своей супругѣ Андрей Петровичъ. Зинѣ было даже совѣстно за свое счастье и она желала его загладить передъ всѣми, заставить всѣхъ забыть его... Она вскочила съ постели, беззаботная, веселая и добрая, безконечно радуясь своей комнатѣ, своему платью, зеркалу, цвѣтамъ на окнѣ, чулку, который она вчера вязала; вся жизнь ей казалась неисчерпаемымъ источникомъ радости и она переживала ту минуту, когда человѣкъ такъ счастливъ и удовлетворенъ, что не желаетъ болѣе ничего.
   День начался хлопотливый и шумный; было воскресенье; пріѣзжіе гости и гостьи собирались къ обѣднѣ; самоваръ кипѣлъ на столѣ въ диванной, когда вбѣжала туда Зина. Тамъ сидѣли мать, Саша и Невѣровъ.
   -- Слышите, продолжала Снѣжина начатый разговоръ съ.женихомъ; невѣста ваша все хочетъ откладывать свадьбу, а вы какъ?
   Зина въ это время наклонилась къ рукѣ матери здороваться. Снѣжина не обратила на нее вниманія и продолжала слѣдить за Невѣровымъ.
   -- Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! отвѣтилъ онъ коротко.
   Онъ старался не смотрѣть на Зину подъ проницательнымъ взглядомъ матери; уже и вчерашнее катанье нѣсколько скомпрометтировало его въ глазахъ матери, и потому онъ всѣ силы употребилъ, чтобъ казаться равнодушнымъ.
   -- Еще вопросъ, продолжала Снѣжина: гдѣ мы, сдѣлаемъ вашу спальню? Здѣсь, въ этой комнатѣ, вѣдь холодно? Неправда ли?
   Саша, краснѣя, опускала глаза и вертѣлась на стулѣ.
   -- Гдѣ вамъ будетъ угодно насъ помѣстить! отвѣтилъ Невѣровъ, цалуя руку матери.
   -- Такъ и быть, отдамъ вамъ свою спальню... Живите счастливо, какъ я въ ней прожила! объявила Снѣжина со слезами на глазахъ, заключая ихъ въ свои объятія.
   Невѣровъ былъ не совсѣмъ доволенъ этой сценой, тѣмъ болѣе, что Саша запуталась волосами за его часы и долго онъ принужденъ былъ ее распутывать.
   -- Мама, позволь мнѣ къ обѣдни, вымолвила Зина, помиравшая со смѣху надъ этой сценой.
   -- Ступай, да прошу не дурачиться! Я вѣдь все узнаю отъ Глафиры Ивановны.
   Зина побѣгала бѣгомъ по всѣмъ комнатамъ, заглядывала въ окна, прислушиваясь къ церковному колоколу, гудѣвшему по праздничному и торопливо одѣвалась къ обѣдни.
   -- Неужели никто еще не пойдетъ со мною? Гдѣ всѣ наши кавалеры? Пойду вызову Колю Гусева или доктора!... Ахъ, еще бы кого-нибудь!..
   Ей было очень, очень весело, но въ ея сердцѣ вовсе не было преобладающей страсти къ Невѣрову, которая вчера со всѣмъ было вскружила ей голову, напротивъ, болѣе, чѣмъ когда-либо овладѣла ею страсть къ кокетству. Она была такъ счастлива, что ей хотѣлось всѣхъ развеселить, растормошить, закружить...
   -- Саша! къ обѣднѣ.... закричала она, съ шумомъ отворяя дверь диванной.
   Саша съ Невѣровымъ были уже одни въ комнатѣ; она сидѣла на его колѣняхъ и онъ цаловалъ, ее въ бѣлую шейку.
   Зина захлопнула дверь въ ту же секунду и щеки ея запылали яркимъ пламенемъ.
   Началась и кончилась обѣдня, а она все стояла въ церкви на одномъ мѣстѣ, не шевелясь, погруженная въ грустныя и странныя думы.
   "Я люблю жениха моей сестры, разсуждала она сама съ собою. Что же сулитъ мнѣ такая любовь? Какія радости можетъ обѣщать она мнѣ и ему? Правда ли то, что говорилъ онъ мнѣ вчера? Искренна ли его любовь? Не помѣха ли я его счастью?... Можетъ быть, увлеченіе прошло и онъ не чувствуетъ теперь ничего, кромѣ тягостнаго обязательства, которое онъ давалъ мнѣ. Такъ надо отдать ему свободу; пусть онъ безъ смущенья ласкаетъ Сашу и позабудетъ обо мнѣ". Сердце ея сжалось невыразимой печалью при этой мысли; она была такъ счастлива за минуту передъ тѣмъ, такъ вѣрила въ возможность жизни втроемъ, а теперь должна была отъ всего отказаться.
   "А вѣдь я его въ самомъ дѣлѣ очень люблю! твердила она, не замѣчая, что глаза ея полны слезъ; зачѣмъ привлекъ онъ меня къ себѣ? Нѣтъ, нѣтъ! разорвемъ лучше разомъ; видно такова наша судьба!"
   -- Что это? вы кажется плачете? раздался за ней голосъ Ахматова, съ улыбкой наклонившагося къ ней.
   -- Совсѣмъ нѣтъ; отвѣтила Зина, отирая глаза г улыбаясь: ну о чемъ же я могу плавать?
   -- Вотъ объ этомъ-то именно я хотѣлъ васъ спросить!
   Въ эту минуту Глафира Ивановна дернула Зину за платье, предостерегая ее. Выходилъ священникъ служить молебенъ, что требовало особеннаго вниманія.
   Между тѣмъ въ домѣ происходили слѣдующія вещи:
   Невѣровъ, никогда не ходившій въ обѣднѣ, вдругъ совершенно неожиданно собрался въ церковь. Но страннѣе всего было то, что всѣ уже давно воротились, но ни Зина, ни Невѣровъ не являлись, и пронесся слухъ, что они пошли въ священнику. Тайный ужасъ матери и невѣсты былъ неописанный. Онѣ не понимали, что это такое дѣлается и съ минуты на минуту ждали бѣды.
   Но бѣды никакой не было. Невѣровъ очень просто предложилъ Зинѣ и Надѣ зайти вмѣстѣ съ нимъ къ священнику, съ которымъ ему надо было переговорить о свадьбѣ. Надя, конечно, отказалась со страхомъ и трепетомъ, а Зина согласилась, рѣшившись объясниться съ нимъ разъ навсегда.
   -- Почему это вы такъ быстро захлопнули дверь, когда увидѣли, что я цалую Сашу? началъ Невѣровъ, улучивъ благопріятную минуту и почувствовавъ, къ своему удивленію, что сердце его сильно стучало.
   -- Потому, что я имѣю привычку избѣгать того, что меня жучитъ! отвѣтила Зина просто.
   -- Мучитъ? повторилъ Невѣровъ. А вѣдь это вовсе не должно было бы'васъ мучить, потому что именно въ эту самую минуту я хлопоталъ о нашемъ дѣлѣ. Я смѣю говорить о нашемъ Зина, неправда ли?
   -- Мы, кажется, оба бредили вчера! отвѣтила та спокойно.
   -- Бредили? перебилъ Невѣровъ съ блистающими глазами; вчерашній нашъ разговоръ былъ бредъ? Позвольте узнать, какими путями дошли вы до этого заключенія?
   -- Я не могу выносить такого принужденія... не въ силахъ! сказала Зина съ порывомъ; кончимте лучше разомъ!
   -- А мнѣ, вы думаете, не тяжело, не больно, Зина? Но я терплю въ виду лучшаго будущаго; я дѣйствую, я устраиваю. вашу жизнь...
   -- Какую? тихо спросила Зина.
   -- Знаете ли вы, отвѣтилъ Невѣровъ такъ тихо, что она едва могла разслышать, о чемъ я говорилъ съ Сашей въ ту минуту, какъ вы вошли: испрашивалъ, кого изъ сестеръ она желаетъ ваять жить съ собой, и она отвѣтила: Зину! За это я ее и поцаловалъ. Мы стали бы жить вмѣстѣ... поѣхали бы въ Меску, Петербургъ! Разумѣется это все было бы для тебя, мой ангелъ!
   -- Меня никогда не отпустятъ съ вами! грустно отвѣта Зина? Что говорить о несбыточномъ?
   -- Будемъ ждать!... Неужели ты такъ мало дорожишь моимъ чувствомъ, моей любовью?
   -- Но неужели такая любовь хороша? вымолвила она, ста надувшись. Я, по крайней мѣрѣ, не чувствую особенной пріятности быть постоянно оставленной, скучающей и одинокой, и не смѣть сказать съ вами ни одного слова!.. Хорошо ваи, когда у васъ есть невѣста и когда вы можете дѣлать все, что хотите, но каково же мнѣ выдерживать вѣчный надзоръ матери и ея постоянную брань за каждый мой шагъ!..
   Невѣровъ вполнѣ сознавалъ всю справедливость ея словъ.
   -- Ну, послушайте, вдругъ сказалъ онъ, послѣ долгаго раздумья: рѣшимъ сейчасъ этотъ вопросъ: вотъ домъ священника, я иду просить его написать мнѣ нужную бумагу для моей свадьбы, -- позвольте мнѣ вписать ваше имя вмѣсто Сашинаго и обвѣнчаемся! Намъ нужно жить вмѣстѣ, и будемъ жить вмѣстѣ, вдвоемъ, безъ всякой помѣхи.
   Зина посмотрѣла ему въ глаза, и вдругъ ей стало таи смѣшно, такъ несбыточно показалось его предложеніе, что ой какъ ни крѣпилась, но вдругъ расхохоталась.-- Прекрасно, Андрей Петровичъ! Такъ вы мнѣ предлагаете свадьбу; хотите меня унизить, опошлить? Не ожидала я этого отъ васъ!
   -- Ребенокъ! проговорилъ Невѣровъ, такъ обѣщай же мнѣ когда-нибудь, что полюбишь меня?
   -- Ничего не обѣщаю, потому что все это пустяки! наставительно замѣтила Зина; къ чему обѣщать то, что неисполнимо?
   -- Она не любитъ меня! подумалъ Невѣровъ, вступая на крыльцо священникова дома; но что это за милый ребенокъ!
   Невѣровъ былъ правъ; пора настоящей любви еще не пришла для Зины и вчерашнія сцены не оставили никакого серьезнаго слѣда на ея молодомъ сердцѣ. Ея едва созрѣвшая юность противилась пути лицемѣрія, обмана и скрытности, хоторні предлагалъ ей Невѣровъ.
   Они вошли къ священнику и едва Невѣровъ успѣлъ начать съ нимъ разговоръ о дѣлахъ, какъ Зина, стоявшая и смотрѣвшая въ окно, вдругъ вскрикнула. По горѣ, запыхавшись, спѣшила Глафира Ивановна въ сопровожденіи лакея.
   -- Это за мной! проговорила Зина и невольнымъ движеніемъ ухватилась за руку Невѣрова, какъ бы прося его поддержки и защиты.
   Дверь шумно хлопнула, и вошла Глафира Ивановна. Злоба на лицѣ ея превышала, въ эту минуту, маску постояннаго ея лицемѣрія и добродушія.
   -- Благословите, батюшка! заговорила она, подходя къ священнику. Какъ ваше здоровье? А! и ты, бѣглянка, здѣсь? Мама твоя весь домъ переполошила; тебя ищутъ
   -- Да вѣдь Надя знала, что а пошла съ Андреемъ Петровичемъ, возразила Зина.
   -- Надя тебѣ не мать, ты у матери должна была позволенья спросить!...
   -- Въ самомъ дѣлѣ? насмѣшливо замѣтилъ Невѣровъ; сколько же надо инстанцій перейти, чтобъ взрослой дѣвушкѣ просто выйти погулять!
   -- Конечно, нынѣшняя молодежь не цѣнитъ привязанности; умнѣе насъ стали! говорила Глафира съ сдержанной злобой; Зинаида, собирайся!
   -- Да я и сама пойду! отвѣтила раздосадованная Зина. Пойдемте, Андрей Петровичъ!
   И они оба торопливо начали собираться въ путь, оставивъ Глафиру Ивановну напяливать на себя салопъ и капоръ.
   Но на половинѣ дороги вся храбрость Зины исчезла и она, умоляла Невѣрова войти вмѣстѣ и защитить ее отъ предстоящихъ выговоровъ и нападеній со стороны матери.
   Невѣрову безъ ума хотѣлось прижать ее къ своему сердцу, приласкать и ободрить, но Глафира Ивановна настигала ихъ все ближе и ближе и онъ молчалъ, только крѣпко сжимая ея руку.
   Они взбѣжали на крыльцо.
   -- Зина, послѣднее слово, въ волненіи прошепталъ онъ, берясь за ручку двери; обѣщай мнѣ, что ты не забудешь всего, что я тебѣ говорилъ, что ты будешь помнить о моей любви и тотчасъ же ко мнѣ обратишься, если тебѣ понадобится помощь, совѣтъ, дружеское участіе?
   -- Хорошо, будемъ же друзьями до гроба, отвѣтила, улыбаясь сквозь слезы, Зина и сжала въ своихъ рукахъ его протянутую къ ней руку.
   

ГЛАВА VIII.

   Снѣжина съ невѣстой били въ спальнѣ. Саша сидѣла съ поднятыми бровями и опущенными въ низу губами, собираясь не на шутку плакать.
   -- Вотъ онъ идетъ, идетъ, Саша! Смотри же, скажи ему, что ты очень огорчена и что ты на него сердишься; если онъ подойдетъ, захочетъ попросить прощенья, то ты подольше его не прощай и показывай видъ, что все на него сердишься...
   Она поспѣшно вышла въ другую дверь, противоположную той, въ которую входилъ Невѣровъ. Онъ остановился въ изумленіи при видѣ Саши, которая отвернулась отъ него къ окну, притворяясь, что не слышитъ его шаговъ и очень не гармонически всхлипывая.
   Онъ стоялъ минутъ съ пять раздраженный и злобный.
   -- Рано же вы начинаете дѣлать мнѣ сцены, Александра Павловна! заговорилъ онъ съ злобной ироніей: неугодно ли вамъ объяснить, что все это значитъ?
   Саша посмотрѣла на него, хотѣла-было исполнить совѣтъ матери, но почувствовавъ вдругъ паническій страхъ при видѣ его грознаго и недовольнаго лица, не выдержала и вдругъ вскричала, протягивая къ нему руки:
   -- Это не я, это все мама велѣла!..
   -- Что мама? Мама велѣла вамъ плакать? Стыдитесь, Александра Павловна!
   Саша потупилась и замолчала совершенно потерянная.
   Она не понимала хорошенько, зачѣмъ мать велѣла ей играть эту. комедію; но повиновалась ей въ полной увѣренности, что все пойдетъ по начертанному заранѣе плану; теперь же, когда Невѣровъ поступалъ совсѣмъ не въ тонѣ заданной роли, Саша пришла въ совершенный тупикъ и не знала чѣмъ кончить.
   Но Невѣровъ, послѣ долгой задумчивости, подозвалъ ее къ себѣ и началъ разспрашивать обо всемъ. Саша тотчасъ же выболтала ему всѣ мысли и предположенія матери. Онъ наконецъ отвѣтилъ тѣмъ, что взялъ ее подъ руку, пошелъ съ нею въ гостиную и, прогулявшись съ нею передъ гостями по комнатамъ, онъ подошелъ къ матери и снова съ улыбкой заговорилъ о скорѣйшей ихъ свадьбѣ. Снѣжина отвѣчала въ самомъ простомъ и дружелюбномъ тонѣ и не сдѣлала ни одного намека, ни одного помина о происшедшемъ. На Зину не было тоже сдѣлано открытаго нападенія, кромѣ легкаго выговора за непослушаніе, но за то устроена была съ нею особаго рода тактика, которая, повидимому, должна была непремѣнно достигать своей цѣли. Глафира Ивановна, Надя или сама Снѣжина не отходили отъ нея ни на шагъ.
   Мать хотя и бѣсилась въ душѣ на Зину, но видѣла, что поступать иначе нельзя. Зина, обрадованная, что отдѣлалась такъ дешево отъ всѣхъ своихъ продѣлокъ, была безпечна и весела, какъ дитя. Съ Невѣровымъ ей не удалось сказать ни слова, ни разу обмѣняться съ нимъ взглядомъ: и онъ и она избѣгали этого, боясь возбудить подозрѣнія въ своихъ стражахъ; тѣмъ не менѣе она пользовалась каждой минутой свободы, выпадавшей на ея долю и кокетничала со всѣми, находя въ этомъ искреннее и непритворное удовольствіе.
   Ея отчужденіе отъ Невѣрова и веселый смѣхъ во всѣхъ концахъ залы совершенно успокоили Снѣжину, и она рѣшилась ослабить надзоръ за нею и на свободѣ предаться съ спокойнымъ сердцемъ за свадебныя хлопоты и приготовленія. Между тѣмъ, городскіе собрались домой и упросили съ собой все семейство Снѣжиныхъ. Опять поднялись шумъ и суета, и въ сумеркахъ все общество укатило за двадцать пять верстъ въ городъ. Въ домѣ остались только Марья Петровка и Невѣровъ. Она осталась заняться своими хлопотами по свадьбѣ и обѣщала пріѣхать часа черезъ два. Онъ, какъ почтительный, будущій зять вызвался провожать ее.
   На самомъ дѣлѣ ему хотѣлось отдохнуть, собраться съ мыслями, подумать на свободѣ. Онъ прилегъ на диванъ въ уборной и закурилъ сигару. Невѣровъ былъ странно настроенъ и возбужденъ. Онъ все раздумывалъ о своемъ положеніи.
   "Зина права, она безконечно права; думалъ онъ, съ горечью пожимая плечами; ничего со всѣмъ этимъ не подѣлаешь! Неужели же отказаться отъ нея? Нѣтъ, нѣтъ!" Онъ почувствовалъ себя такимъ несчастнымъ при одной этой мысли, что торопился отогнать ее отъ себя. "Надо издать, ждать всего отъ времени", рѣшилъ онъ мысленно,-- и вдругъ, въ его душѣ, возникало мучительное сомнѣніе, что его страсть -- гласъ вопіющаго въ пустынѣ и Зина, кажется, равнодушна къ ней...
   А какъ онъ желалъ ее! Какъ билось его сердце при мысли, что эта дѣвочка полюбитъ его, и отдастся ему всей душою! "Только одинъ день я прошу у судьбы,-- мысленно восклицалъ онъ, одинъ день свободы, -- и все будетъ сказано"!
   Вдругъ личность Марьи Петровны Снѣжиной встала передъ нимъ, какъ живая преграда всѣмъ его надеждамъ и замысламъ.
   Онъ сжалъ кулаки и прошелся по комнатѣ. Страстная ненависть во всему, что становилось поперегъ его дороги, душила его. Давно не чувствовалъ онъ ничего подобнаго.
   Проведя рукою по лбу, какъ-бы желая стряхнуть и отогнать отъ себя всѣ эти странныя мысли, онъ твердо рѣшался овладѣть собой, ни о чемъ не думать и заняться чтеніемъ. Подъ руку ему попался какой-то англійскій романъ въ переводѣ и онъ началъ усердно читать его.
   Страница перевертывалась за страницей до тѣхъ поръ, пока стемнѣло и книга выпала у него изъ рукъ. Черезъ пять минутъ онъ вдругъ очутился въ залѣ за фортепьяно и началъ наигрывать знакомый романсъ... Онъ пережидалъ боя часовъ, чтобъ запѣть. Съ какимъ-то мучительнымъ чувствомъ началъ онъ прислушиваться къ ихъ однообразному бою. Наконецъ пробило пять, часъ, на которомъ бы имъ слѣдовало остановиться. Онъ хотѣлъ пѣть, но часы мѣшали ему: они продолжали бить. Этотъ медленный, протяжный бой тоскливо дѣйствовалъ на его нервы, онъ желалъ бы остановить ихъ, но не могъ: невольно считалъ онъ часъ за часомъ, ударъ за ударомъ и наконецъ насчиталъ тринадцать. Ему сдѣлалось какъ-то жутко, словно въ дѣтствѣ при страшныхъ разсказахъ нянекъ; при этомъ тринадцатомъ ударѣ, онъ въ боязливомъ волненіи устремилъ глаза на стрѣлку часовъ. Она показывала полночь. "Неужели полночь? Забыли поставить; часы врутъ"! заговорилъ онъ самъ съ собой, снова садясь за рояль и стараясь пѣніемъ заглушить всѣ непонятныя, тоскливыя вліянія, навѣянныя на него сумракомъ и пустотой этой длинной, безлюдной залы.
   Онъ сталъ пѣть, но вдругъ ему почудилось, что за окномъ залы ему вторитъ какой-то отдаленный голосъ. Онъ снова началъ романсъ, но голосъ продолжалъ вторить все ближе и ближе и отчетливо повторялъ грустный припѣвъ. Невѣровъ вздрогнулъ; сердце у него защемило: онъ узналъ голосъ Зины. Онъ хотѣлъ вскочить, какъ вдругъ дверь распахнулась и она вбѣжала, влетѣла въ комнату. Она была въ теплой шубкѣ, вся разрумяненная морозомъ, ея поспѣшное, порывистое дыханіе обдало ему лице... "Я воротилась"! шептала она, дрожа всѣмъ тѣломъ и крѣпко обвиваясь около него. Онъ взглянулъ на нее, не въ силахъ вымолвить слова. Глаза ея горѣли, искрились невыразимой, невыносимой нѣгой. Невѣровъ приблизилъ свои уста къ ея устамъ. Поцалуй начался и длился такъ долго, что дыханіе у него захватило, въ груди стѣснилось, онъ вскрикнулъ и -- проснулся.
   Онъ лежалъ на диванѣ; передъ нимъ, улыбаясь, стояла Марья Петровна со свѣчою въ рукахъ.
   -- Какъ вы разоспались, голубчикъ! говорила она, поправляя подушку на диванѣ; а я велѣла запрягать, надо ѣхать!
   -- Поѣдемте! машинально отвѣтилъ Невѣровъ, приподнимаюсь съ подушки весь блѣдный и съ растрепанными волосами..Глаза его, не видя, пристально устремились на одну точку.
   -- Что это съ вами? Вы меня испугали! продолжала Снѣжина, усаживаясь около него; я услыхала изъ другой комнаты, какъ вы запѣли; прихожу, вы крѣпко спите и улыбаетесь во"снѣ, потомъ вдругъ начали метаться и закричали... Что это съ вами, Андрей Петровичъ, здоровы ли вы?
   -- Ничего, отвѣтилъ онъ опомнившись и выпивая стаканъ коды; я вообще безпокойно сплю, особенно сегодня: ночью была безсонница, голова болѣла. Но это пустяки. Мы покуда съ вами поболтаемъ, а тамъ и поѣдемъ, прибавилъ онъ, закуривая сигару и снова спускаясь на подушку. Не безпокою ли я васъ дымомъ?
   -- Ничего, ничего, лежите! Вотъ у Саши точь въ точь такая же нервная натура, какъ у васъ! продолжала она, намѣреваясь начать интимную бесѣду:-- она часто по ночамъ бредитъ и вскакиваетъ; съ замужествомъ это непремѣнно должно пройти!
   -- А сколько ей лѣтъ? спросилъ Невѣровъ, чтобъ поддержать разговоръ.
   -- Ей въ августѣ минуло только семнадцать! Знаете ли, Андрей Петровичъ, что мнѣ пришло въ голову, сентиментально замѣтила мать съ улыбкой и легкимъ вздохомъ.
   -- Что такое?
   -- Что намъ, матерямъ, надобно бы запретить выдавать такъ t-рано замужъ нашихъ дочерей. Ну какъ я отдамъ вашему брату, мужчинѣ, мою робкую Сашу, ребенка, птенца, взросшаго подъ материнскимъ крыломъ? Голубчикъ Андрей Петровичъ, прибавила она, придавъ своему голосу умоляющее выраженіе: обѣщайте мнѣ любить ее и беречь, какъ я ее любила и берегла...
   Невѣровъ улыбался. Онъ зналъ, что мать играетъ комедію, что ей хочется выставить Сашу въ выгодномъ свѣтѣ передъ нимъ, -- но онъ желалъ продолжать разговоръ и опять спросилъ:
   -- А вы, скажите, хорошо помните день вашей свадьбы? Какія были ваши впечатлѣнія? Что вы чувствовали?
   Марья Петровна засмѣялась.
   -- Ахъ, сказала она ударяя себя по лбу: я вспомнить не могу, какая я была въ день моей свадьбы!
   Она начала очень интересный разсказъ, приправляя воображеніемъ всѣ свои воспоминанія и совершенно выдумывая нѣкоторые эпизоды, мысли свои и чувства. Могла ли она, двадцати-пятилѣтняя созрѣвшая дѣва, которая ловила жениховъ, какъ кошка мышей и передъ вѣнцомъ еще дрожавшая, что упустятъ свою добычу, -- ощущать всѣ тѣ наивности и невинности, о которыхъ она разсказывала?
   Невѣровымъ во время ея разсказа снова овладѣла какая-то болѣзненная дремота.
   -- Что это, вы спите? ласково прервала она, заглядывая ему въ лицо.
   -- Мнѣ что-то нездоровится! отвѣтилъ онъ, приподымаясь и взглянулъ на нее съ блѣдной улыбкой.
   Какой-то испугъ пробѣжалъ въ глазахъ ея. Она пристально на него взглянула.
   Въ эту минуту вошелъ лакей и доложилъ, что лошади готовы.
   -- Поѣдемте! Я проѣдусь, на воздухѣ мнѣ лучше будетъ, сказалъ Невѣровъ, вставая.
   Снѣжина совсѣмъ захлопоталась, укутывая и увязывая его шарфами и платочками. Наконецъ они усѣлись въ сани и выѣхали со двора. Ночь была лунная; небольшая оттепель слышалась въ воздухѣ; тройка лошадей неслышно и ровно несла ихъ по гладкой дорогѣ. Марья Петровна заговаривала-было, пробовала его всячески развлекать, но Невѣровъ, откинувшись въ уголъ просторныхъ саней, упорно молчалъ. Ему припоминалась вчерашняя его поѣздка съ Зиной и онъ всецѣло предался воспоминаніямъ. Луна свѣтила по вчерашнему, сани скользили точно также по извѣстной дорогѣ, но странно ныло сердце Невѣрова въ этой знакомой обстановкѣ. Лихорадка, что ли, начиналась съ нимъ, потрясеніе ли какое съ нимъ случилось, но только обычный разсчетъ и разумъ покидали его и онъ чувствовалъ, что въ душѣ его начиналась борьба, борьба чувства съ обстоятельствами и что онъ слабѣетъ и изнемогаетъ въ этой борьбѣ. Имъ снова овладѣлъ какой-то лихорадочный сонъ. Онъ очутился въ большой ярко освѣщенной залѣ, въ которой кружились и танцовали сто или двѣсти женщинъ. Всѣ онѣ имѣли наружность и формы Зины; онѣ всѣ улыбались, смѣялись, дѣлали движенія въ одно время, короче, это былъ образъ Зины, умноженный въ сто и болѣе разъ. Онѣ стройно танцовали какой-то невѣдомый танецъ, сдвигаясь все ближе вокругъ него. Невѣрову стало жутко, душно, но невыразимо сладко; (онъ распростеръ руки и съ улыбкой блаженства заключилъ въ объятія фантастическій образъ. Онъ опять проснулся въ испугѣ отъ своихъ ощущеній, онъ собрался съ мыслями, припомнилъ все, что его ожидало, и никогда еще дѣйствительность не представлялась ему въ такомъ отвратительно-безобразномъ свѣтѣ, какъ теперь. Ему снова почудилось что-то невѣроятно-странное. Прошло будто десять лѣтъ; онъ прогуливается съ женой по какимъ-то длиннымъ и темнымъ сараямъ, рука объ руку, будто колодники, прикованные на вѣкъ къ одной цѣпи. Жена его расплывшееся, злое, капризное существо, которое отвертывается отъ него и на которое онъ самъ не можетъ взглянуть безъ отвращенія... И между тѣмъ, о ужасъ! онъ чувствуетъ, что руки ихъ срослись вмѣстѣ, что онъ непроизволенъ въ своихъ движеніяхъ, что всюду, куда бы онъ ни двинулся, куда бы ни распахнулъ своихъ отчаянныхъ рукъ, всюду онъ встрѣчаетъ ея тяжелыя длани, висящія, какъ гири, на его рукахъ и нѣтъ отъ нихъ обороны, нѣтъ избавленія... А въ глубинѣ уютнаго, славнаго домика, у окна, обвитаго плющемъ, стоитъ знакомый образъ задумчиво-печальной Зины. Она простираетъ къ нему руки, моля о чемъ-то; ея глаза зовутъ его, манятъ, обѣщаютъ все упоеніе, всю радость взаимной любви... Невѣровъ всей душой рвется къ этому недосягаемому образу, распахиваетъ широко свои недужныя объятія, пытается стряхнуть съ себя ненавистныя гири,-- напрасно! Его душатъ рыданія, -- и въ эту самую минуту онъ просыпается. По лицу его дѣйствительно катились горячія слезы. Имъ овладѣлъ ужасъ.
   -- Марья Петровна! заговорилъ онъ страннымъ, мучительно измѣнившимся голосомъ и совсѣмъ придвинулся въ ней.
   -- Что такое, что вамъ? отвѣтила та испуганно.
   -- Отдайте мнѣ ее! продолжалъ онъ, схвативъ ея руки и цалуя ихъ: отдайте, отдайте мнѣ ее!
   Они оба не замѣтили, что подъѣхали къ крыльцу наумовскаго дома. Будь это минутами пятью ранѣе, неизвѣстно, какой бы катастрофой кончилась эта сцена, но теперь уже рѣшительно не было никакой возможности продолжать какое бы то ни было объясненіе. Огни въ сѣняхъ ярко горѣли, слуги поспѣшно выбѣжали къ нимъ на встрѣчу и начали высаживать ихъ изъ экипажа. Въ одно время съ ними подъѣхалъ еще предводитель съ женой, и они всѣ четверо взобрались на крыльцо. На Снѣжиной, что называется, лица не было. Невѣрова тотчасъ же охватила дѣйствительность и онъ вступилъ въ разговоръ съ предводителемъ.
   -- Поздравляю, поздравляю, говорилъ тотъ, радушно тряся его руку; нашего полку женатыхъ людей прибываетъ; я очень радъ!
   -- Да-съ, женюсь, Николай Ивановичъ, обзавожусь семействомъ, съ улыбкой отвѣчалъ Невѣровъ, подавляя на дно души всѣ свои галлюцинаціи, бредъ и тоскливую истому и храбро идя на встрѣчу дѣйствительности.
   

ГЛАВА IX.

   Кадриль была въ самомъ разгарѣ, когда они вошли въ залу. Танцовали въ семь или восемь паръ. Саша, увидѣвши жениха и мать, спутала всю кадриль и пришла въ такое волненіе, что обратила на себя всеобщее вниманіе. Невѣровъ улыбнулся ей издали, будто радуясь, что дѣйствительность не похожа на сонъ и глазами отыскалъ Зину. Она танцовала съ Ахматовымъ: щеки ея горѣли, волосы раскинулись, она улыбалась чарующей улыбкой счастливаго дѣтства, и слушала Ахматова, который съ живостью что-то говорилъ ей, раза два или три взглянувъ на него, Невѣрова. Зина устремила на него глаза, которые на минуту подернулись-было какимъ-то теплымъ чувствомъ, но только на минуту, потомъ обратилась снова къ Ахматову и, улыбаясь, покачала головой. Невѣровъ, безъ словъ, понялъ ихъ разговоръ. Теперь уже не призраки, не фантастическіе приливы тоски сжимали болью его сердце. Онъ ожидалъ и разсчитывалъ на страсть, а увидалъ, что имѣлъ дѣло только съ дѣтской вспышкой. Эта Зина, со страстью и трепетомъ нѣги обвивавшая его въ сновидѣніяхъ, была въ дѣйствительности равнодушнымъ, веселымъ ребенкомъ, можетъ быть, находившимъ несравненно болѣе удовольствія въ ухаживаньи холоднаго и приличнаго доктора, чѣмъ въ страстныхъ порывахъ его самого, Невѣрова. Онъ мигомъ постарался отрезвить себя. Мрачный к раздраженный, усѣлся онъ въ кресло въ гостиной.
   "Можно меня поздравить, думалъ онъ, закуривая сигару, кажется, одаренъ свойствомъ принимать булыжникъ за бриліантъ"!
   Вмѣсто лихорадочныхъ грёзъ и фантазій, холодъ дѣйствительности быстро охватилъ его чувства и онъ сталъ снова самимъ собой, насмѣшливымъ и холоднымъ.
   Кадриль кончилась и танцующіе хлынули въ гостиную. Къ Невѣрову подошло все семейство Снѣжиныхъ, исключая Зины, оставшейся въ залѣ.
   -- Вы что это хворать изволите, обратился къ нему Гриша, доставая папироску и собираясь закурить ее.
   -- Андрей Петровичъ, что съ вами? лепетала Саша, краснѣя и добрыми застѣнчивыми глазами впиваясь въ лицо своего жениха..
   Даже и Надя спросила изъ приличія о его болѣзни, а Марья Петровна, улыбаясь, сѣла и заговорила шутливо-ласковымъ тономъ:
   -- Никакихъ отговорокъ не принимаю, а по праву будущаго родства, буду сама, сама летать васъ, никому не дамъ подступиться!...
   Невѣровъ холодно улыбался, но искусно сдерживалъ свое раздраженіе и терпѣливо выносилъ знаки дружбы и участія, выказываемые ему семьей. Подошелъ также хозяинъ дона, хозяйка и много другихъ, и каждый началъ навязывать ему отъ его нездоровья средства и лекарства. Его это утомляло; онъ жаждалъ остаться одинъ. Марья Петровна, не лишенная проницательности, увидѣла это. Искусно удаливъ родныхъ и знакомыхъ, она осталась наконецъ одна съ будущимъ зятемъ и повела съ нимъ ласковую бесѣду.
   -- А propos, вставила она въ свою рѣчь, что это вы мнѣ начали говорить, какъ мы сюда подъѣзжали, вы меня просили о чемъ-то, еще такъ цаловали мои руки; а? о чемъ это?
   Невѣровъ, съ опущенной головой, тушилъ сигару и собирался уже отвѣчать, самъ не зная еще, что онъ отвѣтитъ, какъ вдругъ изъ дверей залы впорхнула Зина, и вся разгорѣвшись отъ вальса, съ сіяющими глазами, опустилась на стулъ возлѣ него и матери.
   -- Правда, что вы нездоровы? спросила она, заглядывая ему въ глаза.
   Невѣровъ не могъ еще равнодушно выносить ея присутствія: красота ея дразнила, разжигала, туманила его разсудокъ. Онъ едва успѣлъ поднять на нее глаза, какъ уже Ахматовъ, выходя изъ залы, откуда снова раздались звуки вальса, спѣшилъ къ Зинѣ, протягивая ей руки: "Я васъ ищу давно, проговорилъ онъ; обѣщанный вальсъ за вами"! И онъ принялъ ее въ свои объятія. Невѣрову показалось, что пальцы доктора трепетали, когда онъ сжалъ въ нихъ тоненькую талью Зины и что глаза у обоихъ были опущены, а на щекахъ разливался яркій румянецъ.
   Онъ переживалъ странныя минуты; онъ испытывалъ чувство человѣка, вдругъ пораженнаго какой-нибудь внезапной болѣзнью, проказой, чумой, которая вкралась въ здоровый организмъ и губитъ его, подобно антонову огню. Онъ ужаснулся этому состоянію и рѣшился покончить все разомъ.
   -- Марья Петровна, сказалъ онъ серьезно и выразительно, если вы завтра же не порѣшите со мной вопросъ о свадьбѣ, т.-е. завтра же не повѣнчаете меня съ Сашей, то я думаю, что серьезно захвораю!
   -- Андрей Петровичъ, голубчикъ, что съ вами? твердила взволнованная мать, какъ же можно завтра? подумайте, вѣдь ничего еще не готово!
   -- Чего же готовить? Бумаги у меня, свидѣтели на лицо, лошади готовы; послѣ вѣнца сейчасъ же я и уѣду съ Сашей.
   -- А балъ, а угощенье, а вѣнчальное платье? твердила Снѣжина.
   -- Такъ неужели же вы всѣ эти мелочи предпочитаете моему здоровью, покою и счастью? съ досадой перебилъ Невѣровъ;
   "Не надѣется ли на отказъ, не хочетъ ли поссориться, напугать, надѣлать дерзостей? промелькнуло въ разстроенномъ умѣ Марьи Петровны, и съ минуту она была въ нерѣшимости за что схватиться, чѣмъ объяснить все это.
   -- Послѣ завтра, если хотите, вдругъ сказала она рѣшительно.
   -- Отчего же не завтра? настаивалъ-было Невѣровъ съ болѣзненною раздражительностью, но увидавъ мучительную тоску, изобразившуюся при его словахъ на лицѣ матери, покорился видимо неизбѣжной отстрочкѣ и, порѣшивъ о свадьбѣ, торопливо началъ рѣшать и другіе вопросы насчетъ свадебнаго пира и всей брачной церемоніи вообще.
   Невѣровъ хотѣлъ разомъ покончить съ собой. Сегодня же въ ночь уѣдетъ домой, и пріѣдетъ въ домъ Снѣжиныхъ только къ самому вѣнцу, кое-какъ промается вечеръ и прямо съ бала увезетъ Сашу къ себѣ. Онъ рѣшился остаться непреклоннымъ насчетъ свадебныхъ визитовъ, обѣдовъ и вечеровъ, которые предполагались послѣ ихъ свадьбы.
   Едва-едва допускалъ онъ небольшой поѣздъ, состоящій изъ посаженыхъ матерей, тетушекъ и крестныхъ маменекъ, непремѣнно долженствующихъ провожать молодую къ нему въ домъ.
   -- Я прошу васъ, придумайте, пожалуйста, что-нибудь для объясненія всей этой перемѣны, а я, съ своей стороны, переговорю кое съ кѣмъ о завтрашнемъ днѣ и постараюсь устранить всѣ препятствія...
   -- Хлопотъ-то, хлопотъ-то вамъ сколько! осторожно говорила Снѣжина; а что, если еще денька три перегодить? Подумайте, въ чемъ же она будетъ вѣнчаться? цвѣты еще не получены, вѣнчальное платье не готово! Молодая дѣвочка! Да ее ничѣмъ не утѣшишь!
   -- Если это положительно невозможно сыграть свадьбу завтра, такъ ужъ тогда лучше отложить еще на мѣсяцъ, а я покуда съѣзжу въ Саратовъ; мнѣ необходимо туда, потому что я рѣшилъ не оставаться послѣ вѣнца въ этомъ имѣніи, а уѣхать въ Липовку, дальнюю мою деревню, и тамъ устроиться навсегда съ Сашей! говорилъ Невѣровъ такимъ тономъ, будто хоронилъ себя заживо.
   -- Если вы этого непремѣнно желаете, поспѣшила перебить его рѣчь Снѣжина, то я согласна сдѣлать свадьбу послѣ завтра, вечеромъ.
   Невѣровъ наклонился поцаловать ея руку.
   -- Скажите всѣмъ, что я получилъ письмо, что у меня дядя умираетъ, вызываетъ къ себѣ и я спѣшу по этому случаю свадьбой, проговорилъ онъ вставая и идя на встрѣчу хозяину, вошедшему въ гостиную.
   Онъ прошелъ мимо него, не сказавъ ни слова, потомъ остановился у двери и заглянулъ въ залу. Тамъ была пестрая, оживленная картина. Общество было занято святочными гаданьями, жгли бумагу, лили воскъ и т. п. Но онъ ничего не видалъ; взглядъ его упалъ тотчасъ же на группу у фортепьяно и остановился на ней какъ прикованный. Тамъ Ахматовъ стоялъ у лампы, держа Зину за руку. Они снова собирались танцовать и Невѣровъ замѣтилъ, что докторъ горячо и нѣжно сжималъ ея руку.
   -- Какъ скверно себя держитъ! Ты видѣла? раздался возлѣ него шопотъ двухъ кумушекъ, глаза которыхъ были устремлены по тому же направленію.
   -- Чего Марья Петровна смотритъ?... Прогулять ей дочку-то!... Охъ, дѣла, дѣла!
   Невѣровъ сдѣлался еще мрачнѣе, и прошелъ въ кабинетъ, чтобъ остаться одному.
   -- И изъ чего я хлопочу? говорилъ онъ самъ себѣ: -- и что за глупая причуда вдругъ разыгралась... Все это вздоръ, брошу я всѣ эти бредни! Я просто боленъ; даю себѣ слово хорошенько выспаться и больше этими пустяками не заниматься.
   Во всѣхъ углахъ, между тѣмъ, составились группы, слышался таинственный шопотъ: новость о поспѣшной свадьбѣ Невѣрова, уже облетѣла всю залу и породила разные скандальные толки. Никто еще не зналъ, на чемъ остановиться и какую сплетню пустить въ ходъ, но одно уже приближеніе скандала преобразила всѣ лица и навѣяло на нихъ злую и тайную радость. Въ особенности же оживился прекрасный полъ: скука исчезла, языки развязались, враги сдѣлались друзьями; всѣ сплотились между собой, чтобъ вдоволь насладиться неожиданнымъ зрѣлищемъ публичной потѣхи.
   -- Я всегда предвидѣла, что у нихъ не спросту дѣло идетъ, шептала одна изъ записныхъ сплетницъ, окруживъ себя собесѣдницами: вы помните, еще мы смотрѣли, какъ они все разговаривали,-- вдругъ онъ всталъ...
   -- А помните, какъ онъ кольцо-то съ руки снялъ да ей подалъ?
   -- А она что же?
   -- Она вотъ этакимъ манеромъ взяла, да тутъ же ему на палецъ опять и надѣла!
   -- Mesdames, вы видите, что свадьбы послѣ завтра не будетъ! это одинъ отводъ! пророчила другая.
   -- Какая же теперь, душечка, свадьба? Развѣ какая-нибудь мать согласится на такую свадьбу? Это больше ничего, какъ отказъ съ его стороны!
   -- Неужели вы поѣдете?
   -- Ни за что на свѣтѣ!.. Помилуйте, это чистая насмѣшка: мое бальное платье только черезъ недѣлю будетъ готово!
   Марья Петровна видѣла ясно все, что происходило вокругъ. Ее не обманывали сладкія и умиленныя физіономіи, обступившія ее тутъ же съ выраженіемъ радости, сочувствія и одобренія; она знала по собственному опыту все, что скрывается за подобными личинами; -- но поступать иначе ей было нельзя: добыча была слишкомъ дорога и надобно было тянуть изо всѣхъ силъ и непремѣнно вытянуть ее на берегъ.
   Саша сидѣла какъ въ воду опущенная. Она была затронута въ самомъ дорогомъ ея сердцу интересѣ: вѣнчальномъ платьѣ. Какъ ни покорна была она, но тутъ возмутилась духомъ. Съ ней, въ самомъ дѣлѣ, готовъ былъ сдѣлаться истерическій припадокъ.
   Снѣжина рѣшилась поскорѣе уѣхать домой. Собравъ всѣхъ своихъ, она вошла въ залу.
   -- Mesdames, милости просимъ завтра къ намъ на дѣвичникъ, а послѣ завтра на свадьбу! рѣшительно говорила она, подходя прощаться поочередно ко всѣмъ.
   -- Непремѣнно, Марья Петровна, мы непремѣнно будемъ пораньше, чтобъ вамъ помогать; мы всѣ принимаемъ такое въ васъ участіе! Скажите пожалуйста, сколько вѣдь вамъ хлопотъ! Не прикажете ли прислать къ вамъ мою портниху?.. Мы всѣ готовы вамъ служить!
   -- Саша, тебѣ не нужно ли цвѣтовъ на голову; твои вѣдь еще не присланы?.. У меня есть гирлянда совершенно свѣжая! вызывалась одна молодая дама.
   -- Очень вамъ благодарна, отвѣтила мать за Сашу; я сейчасъ же посылаю нарочнаго въ Т. къ m-me Жаво!
   Саша разцвѣла невольной улыбкой и замѣтно повеселѣла. Юна стала всѣхъ звать съ свободнымъ и отдохнувшимъ сердцемъ. Хозяева и гости вышли проводить семейство Снѣжиныхъ въ переднюю. Зина кусала въ раздумьи розовыя губки, посматривая на Невѣрова, который, молчаливый и блѣдный, одѣвался около нихъ. Никогда еще не видала она его такимъ; суровость и насмѣшка его исчезли, въ немъ видѣлся больной, сломленный и душевно и физически, человѣкъ. Ее потянуло къ нему всѣмъ страстнымъ, безотчетнымъ желаніемъ юности. Онъ взглянулъ на нее и понялъ по одному взгляду. Онъ тоже хотѣлъ бы скрѣпить на будущее время свое вліяніе надъ ней. Его одолѣвалъ трепетъ, при мысли, что имъ не удастся насладиться послѣдними прощальными ласками. Но увы! судьба не даетъ такъ легко своихъ радостей: глупая, суетливая толпа окружала ихъ, со свѣчами, салопами, ботинками; мать кликала дочерей.
   Вотъ и Саша остановилась на площадкѣ, надѣясь, что женихъ станетъ усаживать ее въ возокъ; показалась Надя, вотъ и. Зина... Невѣровъ стоялъ, слѣдя за ней взоромъ, цѣпляясь ва послѣднюю минуту, какъ утопающій за соломинку, но дверцы возка захлопнулись, лошади тронулись.
   -- Что онъ, кажется, не поцаловался съ тобой на прощаньи? спросила мать у Саши, поднимая замерзшее стекло.
   -- Нѣтъ! Былъ короткій отвѣтъ.
   Наступило глубокое молчаніе, скрыпъ полозьевъ и темнота? ночи скрывали и заглушали и біеніе сердца, и тревогу лицъ; никто не проронилъ ни слова, лишь одна Надя шумѣла атласнымъ салопомъ, доставая изъ кармана конфеты.
   По пріѣздѣ Невѣрова къ себѣ домой съ нимъ сдѣлался небольшой жаръ и бредъ. Гриша испугался-было и хотѣлъ дать знать матери, но Андрей Петровичъ запретилъ. Будущій шуринъ напоилъ его малиной, вытеръ виномъ и просидѣлъ надъ нимъ всю ночь. Къ утру онъ крѣпко заснулъ и всталъ съ нѣсколько освѣженною головою. Но впавшіе глаза и похудѣвшія щеки говорили о присутствіи недуга. Къ вечеру нагрянула вся холостая компанія, и попойка, оргія и карточная игра продолжались вплоть до утра.

-----

   Свадьба состоялась какъ ни въ чемъ не бывало. Въ назначенный день стѣны большой залы въ домѣ Снѣжиныхъ сіяли огнями и были полны народомъ. Невѣста была ослѣпительна красотою, нарядомъ и молодостью; на ея довольномъ челѣ сіяла стереотипная гирлянда fleurs d'oranges, привезенная изъ города, а не занятая у знакомыхъ, корсетъ былъ ловокъ, платье сидѣло хорошо, и все новое, начиная отъ бѣлья до башмаковъ, облекало ея тѣло и наполняло восторгомъ душу. Женихъ, хотя былъ и худъ и блѣденъ, но пріѣхалъ въ назначенный часъ; послѣ церемоніи, молодыхъ встрѣтили шампанскимъ и музыкой. Молодой сказался не совсѣмъ здоровымъ и часто уходилъ во внутреннія комнаты, за то молодая танцовала безъ устали и выбора со всякимъ, кто приглашалъ ее. Послѣ ужина началось прощаніе съ матерью, сестрами и домашними. Потомъ быстро составился небольшой поѣздъ, чтобъ проводить молодыхъ домой, и блестящая карета унесла ихъ изъ виду собравшихся вокругъ зрителей. Вотъ лицевая сторона медали, заглянемъ теперь на обратную èh сторону.
   Ужасъ и смятеніе наполняли домъ Снѣжиныхъ: съ самаго утра свадьбы женихъ былъ очень боленъ; съ нимъ видимо начиналась горячка; всѣ домашніе это видѣли, кромѣ невѣсты, отъ которой постарались скрыть это непріятное обстоятельство. Марья Петровна, терзаемая, съ одной стороны, расходами и денежными займами, затраченными на эту свадьбу, съ другой -- язвительными, любопытными взглядами наѣхавшихъ гостей, жаждавшихъ скандала, каждую минуту трепетала, что катастрофа прорвется и свадьба не состоится. По благополучномъ ея совершеніи, страданія ея все-таки не кончились: ее терзалъ до боли видъ этихъ гостей, этихъ нарядныхъ дамъ, всюду запускавшихъ пронзительные взгляды и постоянно перешептывавшихся между собой. На лицахъ мужчинъ тоже: всѣ чутьемъ подозрѣвали что-то неладное въ домѣ и старались проникнуть въ самые тайники его; тамъ, гдѣ не было Снѣжиныхъ, шопотъ бурною струею разливался по залѣ, и какъ расходившійся жерновъ, мололъ въ бѣшеныхъ зубцахъ своихъ и платье невѣсты, и освѣщеніе дома, и подаваемыя кушанья, и семейныя тайны и наглую политику матери. А что происходило во внутреннихъ комнатахъ дома, куда удалялся Невѣровъ и куда мать не допускала даже Гришу, который дѣлилъ съ ней всѣ заботы и хлопоты по хозяйству? Какія сцены должна была она выдерживать наединѣ съ больнымъ зятемъ, который въ бреду говорилъ ей безсвязныя, но роковыя для нея рѣчи? Какіе взгляды кидала она послѣ того на бѣдняжку Зину, дрожавшую отъ страха и неизвѣстности? Однимъ словомъ, атмосфера была грозна, чувствовалось приближеніе бури,-- и тайный ужасъ и смятеніе царили въ сіяющихъ залахъ и убранныхъ комнатахъ дома. Но платья были такъ бѣлы, корсеты такъ ловки, вѣера такъ удачно скрывали и румянецъ досады и улыбки насмѣшки; всѣ танцовали, смѣялись, ѣли мороженое, ужинали и пили шампанское... Какъ бы то ни было, но балъ, наконецъ, кончился и всѣ разъѣхались по домамъ.
   Вулканъ разразился на другой день поразительною новостью, облетѣвшею всѣ дома города и деревень: Невѣровъ лежалъ при смерти на новобрачной постели и присланы были гонцы за докторами. Чрезвычайное волненіе охватило городъ: новость была поразительная и вопросы, одинъ другого интереснѣе, посыпались на обсужденіе публики: когда именно сдѣлалась горячка? моментъ ея? ея развитіе? ея причины? Любопытныя души, подъ видомъ состраданія, летали къ нему въ домъ и возвращались обратно съ самыми животрепещущими извѣстіями: молодой упалъ въ обморокъ въ каретѣ и молодая страшно перепугалась, бросилась къ матери; его уже вынесли на рукахъ, положили на постель и въ эту же ночь съ нимъ начался бредъ и открылись всѣ признаки горячки. Доктора приписывали болѣзнь по обыкновенію простудѣ, но городскихъ жителей не такъ скоро проведешь: они единодушно заключили, что Невѣровъ захворалъ отъ огорченія, что Снѣжины обманули его насчетъ приданаго и дали за Сашей одни тряпки да кучу долговъ. Они дознались даже, что Невѣровъ не допускалъ къ себѣ въ комнату молодую жену и что она на время принуждена была уѣхать опять къ себѣ и жить съ сестрами... Ждали-было смерти Невѣрова, долженствовавшей закончить романической развязкой этотъ крупный скандалъ, -- но вскорѣ въ городѣ узнали, что кризисъ его болѣзни миновалъ и онъ внѣ опасности, а черезъ нѣсколько времени: разнеслась вѣсть, что молодые уѣхали въ свою дальнюю деревню, и болѣе о нихъ ничего уже не стало слышно.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.

   Жизнь Снѣжиныхъ потекла своей обычной чередой: прошла зима, наступила весна, приблизились первые дни святой недѣли... Въ это время, сообщеніе съ сосѣдями было прервано по случаю разлива,-- всѣ сидѣли по домамъ, и ничто не нарушало томительнаго однообразія медленно протекавшихъ праздничныхъ дней. Безотрадная картина представлялась взорамъ, рискующимъ выглянуть въ тусклыя окна на свѣтъ Божій! Улицы запружены снѣгомъ и грязью; дуетъ холодной, сырой вѣтеръ, предвѣстникъ лихорадокъ, насморковъ и тифовъ; овраги полны мутной воды; на узкихъ улицахъ не видно слѣда саней или телѣги; не видно ни сборищъ, не слышно праздничныхъ пѣсенъ; единственная, оживленная дорога, по которой еще встрѣчаются человѣческія лица, -- дорога въ кабакъ.
   Уныло въ домѣ у Снѣжиныхъ; сквозь двойныя рамы долетаютъ до ихъ слуха однообразные звуки колоколовъ, и одни нарушаютъ безмолвіе, царствующее въ комнатахъ. На стѣнныхъ часахъ бьетъ четыре часа пополудни. Марья Петровна одна въ гостинной; она переходитъ отъ окна къ окну, поправляя разсѣянной рукой то гардину, то цвѣтокъ въ горшкѣ, то задвижку на форточкѣ. Щеки ея покрыты нервнымъ румянцемъ, въ глазахъ слегка мелькаетъ какой-то странный огонёкъ. Ей какъ нарочно лѣзутъ въ голову самыя непріятныя мысли; въ уединеніи и безмолвіи, воображеніе свободно рисуетъ ей зловѣщія картины будущаго: разореніе имѣнія, неудачную карьеру Гриши, бреця двухъ незамужнихъ дочерей на плечахъ, долги и нищету. Всѣми этими обстоятельствами, взятыми вмѣстѣ, старается она объяснить то тоскливое состояніе своего духа, которое есть результатъ долгихъ дней, проведенныхъ въ бездѣйствіи, уединеніи, отсутствіи всѣхъ живыхъ интересовъ, человѣческихъ лицъ и человѣческихъ голосовъ.
   Въ скукѣ и однообразіи деревенской жизни, если мозгъ не перестаетъ работать, если нервы требуютъ дѣятельности, человѣкъ неминуемо дѣлается артистомъ въ искусствѣ мучить своихъ ближнихъ; но Марья Петровна, какъ женщина страстная и нервная, притомъ избалованная нѣгой крѣпостного права и не могшая помириться съ лишеніемъ комфорта, вдвойнѣ страдала отъ недостатка внѣшнихъ впечатлѣній, интересовъ и разнообразія. Очевидно, ей нужна была жертва. Судьба поставила ей, въ этомъ случаѣ, роскошный, трепещущій жизнью и силой субъектъ, въ лицѣ ея дочери. Она чувствовала въ ней силы, равныя своимъ силамъ,-- и сгибать, ломать эти силы было для нея болѣзненнымъ и мучительнымъ наслажденіемъ, которое, подъ конецъ, она это знала, ее самое разстроивало, раздражало, укладывало въ постель. Она знала, какія струны больнѣе звучать въ сердцѣ Зины, она подмѣтила и изучила слова, вызывавшія краску и блѣдность на ея лицо; одною изъ этихъ струнъ было имя Невѣрова, сопровождаемое насмѣшками и рѣжущими намеками, и она бросала ей это имя въ лицо при каждой стычкѣ, при каждомъ удобномъ случаѣ! Иногда травля продолжалась часъ, два.... Марья Петровна не стѣснялась: ея нервамъ требовалось доводить Зину до изступленія, ей нужцо было чувствовать кровавый трепетъ живого сердца подъ своей рукой, хотя бы для этого предстояло рисковать собственнымъ покоемъ и получить въ замѣнъ тысячу ударовъ отъ истязуемой жертвы! И точно: Зина, раздраженная, взбѣшенная, ослѣпленная искусными нападеніями матери, чувствовала къ ней въ эти минуты порывы такой пылкой ненависти к гнѣва, что они стучали въ ея сердцѣ какъ тысячи молотковъ, и она, внѣ себя, восклицала, что такъ жить ей нельзя!
   Марья Петровна тогда накидывала на себя личину хладнокровія, и говорила съ усмѣшкой:,
   -- Боже мой! Да изъ-за чего все это? Изъ-за чего эти возгласы, слезы, театральные жесты? Я не понимаю, чего тебѣ нужно?
   -- Мнѣ нужно, чтобъ со мной обращались по-человѣчески!... Но это заявленіе было острымъ ножемъ для Марьи Петровны. Это значило: противъ нее возмущались, надъ нею держали контроль. Ея деспотической душѣ трудно дышалось въ сознаніи, что тутъ же, около нея, въ одномъ домѣ съ нею, есть существо, нравственно свободное отъ ея власти! Думая объ этомъ, она томилась безсонницей, проводила ночи, припоминая каждое слово, сказанное ей дочерью, каждый ея взглядъ -- и съ ужасомъ видѣла, что въ этой послѣдней жилъ духъ, недоступный ея усиліямъ, духъ, который давалъ самой Зинѣ возможность жить, думать, желать, надѣяться и цвѣсти помимо воли матери! Чтобъ сокрушить, или, по крайней мѣрѣ, ослабить этотъ духъ, она не пренебрегала никакими средствами; она стала запоминать каждую свою сцену съ Зиной, каждый ея поступокъ, каждое побужденіе души, и съ своими комментаріями и объясненіями отсылала все это на судъ Невѣрову и женѣ его, зная навѣрное, что Зинѣ извѣстно содержаніе ея писемъ.
   Всѣ эти преслѣдованія носили особый характеръ, отличавшійся тѣмъ, что они никогда не ослабѣвали, но постоянно шли crescendo по той роковой причинѣ, что Марья Петровна чувствовала себя въ своемъ правѣ, узаконенномъ людьми и Богомъ и освященномъ словомъ: мать. За этимъ словомъ кончались всѣ права и отрѣзывались всѣ пути къ законному освобожденію отъ пытки. Совсѣмъ тѣмъ, она, по-своему, любилъ дочь и, по-своему, желала ей добра. Она преслѣдовала въ ней только духъ непокорности и строптивости и жаждала только одного: заставить Зину признать свой материнскій авторитетъ и, хоть разъ въ жизни, поклониться ему. Тогда она была бы счастлива, она привлекла бы ее къ своему сердцу и дала бы ей всевозможныя права и льготы. Но этого не было и по мѣрѣ того, какъ шло время, характеръ Зины становился все неуступчивѣе, угрюмѣе и раздражительнѣе.... Она уже болѣе не надѣялась на Невѣровыхъ: ни разу втеченіе года они не вспомнили о ней, ни разу не справились, какъ она живетъ, не обратились съ ней ни съ однимъ вопросомъ дружбы или участія И; мало-по-малу, любовь, которая все еще влекла ее воспоминаніями къ Невѣрову, замѣнилась горькимъ чувствомъ обманутаго довѣрія и полнѣйшаго разочарованія въ человѣкѣ, къ которому чувствовала она когда-то такую горячую симпатію.... Будто океанъ протекъ между нимъ и ею, и одинокая, равнодушная скука, безъ прежнихъ горячихъ думъ и заботъ о хорошемъ мнѣнія и сочувствіи ближнихъ, начала опутывать ея однообразные дни и ночи.
   А Надѣ минуло восемьнадцать лѣтъ. Добросовѣстно готовила она себя по-своему въ будущія жены и матери, отпаивая и откармливая свое пышное тѣло, до котораго никогда не касались ни загаръ, ни утомленіе, ни трудъ физическій. Поощряемая въ своихъ привычкахъ лѣни и роскоши матерью, которая положила себѣ цѣлью скорѣе выдать ее замужъ, выставивъ приманкою для жениховъ свою аппетитную наружность, Надя совершенно посвятила себя этой цѣли, и цѣлый день занималась чисткою ногтей, расчесываньемъ волосъ и напудриваніемъ лица. Понятно, что она должна была отдѣлиться отъ Зины, для которой подобное провожденіе времени было нестерпимо: сестры рѣзко расходились во всемъ, и Надя находила совершенно неприличнымъ для взрослыхъ невѣстъ и благородныхъ барышень долгія вечернія прогулки, работы въ саду, на сѣнокосѣ, въ поляхъ, все, что такъ любила и цѣнила Зина, что давало ей возможность избѣгать тѣсноты домашняго кружка и неизбѣжныхъ домашнихъ дрязгъ. Строго осуждая подобныя вульгарныя привычки въ сестрѣ, Надя, разумѣется, передалась на сторону матери относительно ея непріязни къ Зинѣ и стала неизмѣнной доносчицей и наблюдательницей всѣхъ поступковъ, мыслей и побужденій своей сестры.... Тѣснота ихъ нравственной жизни была такъ велика, что онѣ видѣли насквозь всѣ мысли, побужденія, ощущенія одна другой,-- знали наизусть всѣ свои слабыя стороны, всѣ мелкія черты характера и не пропускали ни одного удобнаго случая, чтобъ не кольнуть ими другъ друга. Но наступало лѣто съ длинными днями, съ широкимъ просторомъ въ садахъ, поляхъ и рощахъ; каждый былъ свободенъ выбирать себѣ занятія по вкусу, и всѣ невольно оживали душой. Оживала и Зина; могучій источникъ наслажденій, засоренный и задавленный всевозможнымъ хламомъ и дрязгами, снова пробивалъ себѣ мѣсто въ ея душѣ и обдавалъ ее животворной струей.... Она старалась искать себѣ дѣло и находила его. Въ ней еще была та особенность, что, занимаясь какимъ-нибудь дѣломъ, она вкладывала въ это дѣло всю свою душу, всю себя.... Такая горячность въ чувствахъ и поступкахъ не нравилась никому изъ окружающихъ ее: всѣ видѣли въ этомъ какое-то порочное отступленіе отъ мѣрки,-- задатки какого-то чудачества, которое всѣми силами надобно было не направлять, а искоренять въ самомъ началѣ. Разъ, Марья Петровна вздумала-было испытать ея способности по части хозяйства передала ей всѣ ключи, расходныя книги и все, что было на рукахъ у Саши до замужества.... Что же? вмѣсто того, чтобъ степенно и акуратно заняться возложеннымъ на нее дѣломъ, быть только безпрекословной исполнительницей приказаній и воли матери и замѣнить вполнѣ покорную и пассивную Сашу,-- Зина вздумала внести интересъ и самостоятельный трудъ въ свое занятіе, вздумала мечтать о разныхъ улучшеніяхъ и нововведеніяхъ по хозяйству; это кончилось тѣмъ, что она была отстранена отъ всякаго вмѣшательства по домашнимъ дѣламъ, а въ видахъ того, чтобъ доказать ей ея безполезность и негодность, была приглашена экономка, Варвара Ивановна Мантова, женщина громаднаго роста и самой внушающей наружности.
   

ГЛАВА II.

   Прошло еще нѣсколько времени; незамѣтно наступила осень; дня стали короче: въ садахъ снимали яблоки -- и по утрамъ уже начинались морозы. Экономка давно пріѣхала и поступленіе въ домъ новаго лица внесло маленькое разнообразіе въ скучную жизнь семейства. Гриша Снѣжинъ совсѣмъ. не пріѣзжалъ домой; онъ служилъ гдѣ-то въ гарнизонѣ въ какомъ-то губернскомъ городѣ, и давалъ о себѣ знать лишь рѣдкими письмами съ неизбѣжною просьбою объ уплатѣ долговъ. Съ Марьей Петровной каждый разъ послѣ такихъ писемъ дѣлались нервные припадки, и весь домъ на недѣлю лишался покою. Экономка въ этомъ случаѣ была незамѣнимымъ человѣкомъ, потому что она всегда" умѣла пособить горю и разсѣять накопившіяся тучи, обладая даромъ уничтожать совершенно трагическую сторону сцены и придавать всему до глупости смѣшной оборотъ. Варвара Ивановна Мантова отличалась тѣмъ, что никакъ не могла отдѣлаться отъ вѣчной улыбки, сіяющей неизмѣнно на ея кругломъ, самодовольномъ лицѣ. Какія бы горестныя обстоятельства ни случались съ ней и кругомъ нея, улыбка не сходила съ ея губъ. Ее все забавляло, все ей казалось смѣшно. Въ особенности же смѣшили ее сцены съ самой хозяйкой дома, Марьей Петровной. Та, по обыкновенію, думала найти въ ней обычную жертву своего деспотизма и капризовъ,-- но, къ удивленію всѣхъ, ничто не дѣйствовало на воловьи нервы экономки, и при всѣхъ обидахъ и оскорбленіяхъ, наносимыхъ ей Марьей Петровной,-- ее разбиралъ только сильнѣйшій и неудержимѣйшій припадокъ смѣха... Она смотрѣла тогда на свою хозяйку съ снисходительной усмѣшкой, какъ можетъ смотрѣть только бульдогъ на расходившуюся передъ нимъ шавку. Въ самомъ дѣлѣ, наружность ихъ такъ разнилась одна отъ другой, что сравненіе это невольно приходило въ голову при взглядѣ на нихъ обѣихъ... Экономка никогда не сердилась на свою хозяйку: стрѣлы Марьи Петровны были для нея слишкомъ утонченны; она не понимала ихъ: въ ея дубовомъ и крѣпкомъ тѣлѣ жила безъискусственная, грубая и простая душа, которой не требовалось ничего, кромѣ теплаго угла да вѣрнаго куска хлѣба.
   Рѣшено было, что черезъ мѣсяцъ послѣ ея вступленія въ домъ, къ ней пріѣдетъ на время гостить ея племянница, сирота, жившая у отца, провизора въ одной уѣздной аптекѣ. Ему надобно было уѣхать по дѣламъ мѣсяца на три изъ города, и онъ просилъ сестру взять къ себѣ на время племянницу. Маленькой Дуняшѣ было одиннадцать лѣтъ. Исторія ея дѣтства была довольно1 странная: мать ея была бѣлица, которая, увлекшись страстью, оставила монастырь, вышла замужъ и умерла, черезъ восемь лѣтъ послѣ брака, въ припадкахъ религіознаго помѣшательства. Мужъ этой женщины былъ мученикомъ во время своего супружества съ нею, потому что, вышедши за него замужъ, она начала цѣлые дни проводить въ церквахъ, въ чтеніи духовныхъ книгъ, въ хожденіи по монастырямъ и совершенно бросила домъ, хозяйство и мужа. На собственную свою дочь она не могла смотрѣть безъ фанатическихъ угрызеній совѣсти и старалась избѣгать ея присутствія. Дѣвочка была развита не по лѣтамъ, понимала все, что около нея творилось и что чувствовала къ ней мать. Она сдѣлалась сосредоточенна, угрюма, на нее будто легло что-то роковое. Въ ихъ домѣ царствовала нездоровая, мрачная атмосфера, состоящая изъ заунывнаго чтенія псалтыря, посѣщенія странницъ и странниковъ и суроваго молчанія отца, который, приходя въ домъ, почти ни съ кѣмъ никогда не молвилъ ни слова. Говорили, что прежде, во время оно, характеръ его былъ горячъ и жестокъ, но какъ только онъ женился на бѣлицѣ, и она, при первой его вспышкѣ, перекрестилась обѣими руками отъ радости, что онъ можетъ быть дастъ ей пріять мученическій вѣнецъ своимъ мучительствомъ,-- такъ онъ тутъ же сомкнулъ свои уста и сталъ словно желѣзный. Дуняшу, вслѣдствіе всѣхъ этихъ обстоятельствъ, предоставили самой себѣ, и она взросла въ дикомъ одиночествѣ, учась и развиваясь какъ умѣла. Она ни къ кому не обращалась за совѣтомъ или помощью, и всю свою гордость поставляла въ томъ, чтобъ самой все знать и все умѣть сдѣлать. Достигнувъ одиннадцатилѣтняго возраста, она сама выучилась читать, писать, шить, вязать,-- и гордости ея не было предѣловъ. Съ этихъ поръ она получила очень высокое мнѣніе о своемъ умѣ и думала, что со временемъ можетъ даже достигнуть искусства составлять лекарства и быть провизоромъ, какъ ея отецъ,-- что представляло для нея уже вершину славы и мудрости. По цѣлымъ часамъ слѣдила она за каждымъ движеніемъ своего отца, когда тотъ былъ за своимъ дѣломъ, украдкой заглядывала въ ступки, воронки и баночки, приходила въ аптеку первая и уходила послѣдняя. Отецъ удивлялся такой настойчивости, хотѣлъ спросить, что именно ее такъ занимаетъ, но Дуняша была сама такъ молчалива и старалась такъ видимо скрыться и притаиться отъ наблюденій своего отца, что онъ ни о чемъ уже не сталъ ее спрашивать, а только посылалъ то за. тѣмъ, то за другимъ лекарствомъ. Она перепробовала на языкѣ" чуть не всю его аптеку, и подъ конецъ стала для чего-то таскать въ уголъ его воронки и ступки и что-то такое тамъ дѣлать сама. Онъ, все также молча, сталъ запирать отъ нея опасныя лекарства и носить ключъ при себѣ. Варвара Ивановна знала свою племянницу очень мало: надвяхъ эта дѣвочка должна была къ ней пріѣхать. На дворѣ шумѣла послѣдняя, осенняя гроза, дождь лилъ какъ изъ ведра, громъ и молнія чередовались другъ съ другомъ, -- окна въ домѣ всѣ были закрыты, занавѣсы спущены; Снѣжины сидѣли за ужиномъ и говорили о грозѣ. Вдругъ въ передней хлопнула дверь, послышался топотъ грязныхъ ногъ и хриплый кашель, обличающій присутствіе мужика.
   Варвара Ивановна поспѣшила выдти въ переднюю. Тамъ стоялъ, весь покрытый, съ головы до ногъ, липкой грязью и облитый дождемъ, высокій, коренастый мужикъ и держалъ въ рукахъ что-то до того закутанное и заверченное въ кучу разныхъ мокрыхъ одеждъ, что невозможно было угадать, что это было такое. Мужикъ неторопливо поставилъ свою ношу на столъ и началъ ее распутывать.
   -- Ну! насквозь промокла! проговорилъ онъ усмѣхаясь. Ужъ. и дождя Богъ послалъ!... Всю дорогу поролъ!... А накрыть нечѣмъ! Порожнякомъ ѣдемъ...
   -- Развѣ ты съ обозомъ?... спросила Варвара Ивановна.
   -- Съ обозомъ! Со мной еще пять товарищей тутъ.... Мы ѣдемъ-это по городу, остановились поить около аптеки, а аптекарь и выбѣгаетъ... спрашиваетъ... Узналъ куда ѣдемъ, отхолева?.. "Довези, говоритъ, дочку въ Марьино"!.... Итакъ-то мы живо съ нимъ сладились; тутъ же онъ мнѣ ее вынесъ, посадилъ, окуталъ" и съ Богомъ! А ужъ дождичекъ накрапывалъ...
   Во время этого разсказа, небольшая, смуглая и худая дѣвочка освободилась изъ мокраго хлама своихъ одеждъ, и отряхая измятое платьице, слѣзла со стола на полъ.
   Варвара Ивановна, узнавъ что за проѣздъ дѣвочки уже заплачено ея отцомъ, вынесла извощику рюмку водки и кусокъ порога и отпустила его съ Богомъ, а дѣвочку, долго не думая, подняла на свои гигантскія руки и внесла въ залу. Всѣ ее обступили и уставились на Дуняшу, какъ на диковиннаго звѣрка:
   Въ самомъ дѣлѣ она была также молчалива, дика, сурова, какъ пойманный въ клѣтку звѣрокъ. Ее накормили тутъ же за столомъ, потомъ тетка отнесла ее наверхъ въ свою комнату и скрылась тамъ съ нею...
   -- Какая дурнушка и замарашка! сказала съ гримасою Марьи Петровна; какъ бы экономка не вздумала ввести ее въ нашу компанію: я ей это, однако, замѣчу!
   Надя ничего не сказала, потому что ей было рѣшительно все равно, что бы кругомъ нея ни дѣлалось.
   -- Она очень миленькая, только ужъ такъ дурно одѣта, замѣтила Зина; у меня есть старая блуза, -- вотъ отлично бы сшить ей платьице!
   -- Ну, ужъ позвольте мнѣ распоряжаться вашими платьями, горячо возразила Марья Петровна; -- когда вы наживете свое состояніе, тогда и можете располагать имъ какъ угодно!
   "А ты нажила себѣ состояніе? подумала Зина, и почему оно твое? какими трудами досталось"? но ничего не сказала вслухъ, чувствуя, что эти вопросы повели бы не къ добру.
   Но мать не скоро могла успокоиться; щеки ея покрылись гнѣвнымъ румянцемъ.
   -- Вѣдь это, конечно, говорится изъ противорѣчія мнѣ! язвительно замѣчала она; вотъ мнѣ не нравится дѣвочка, такъ надо увѣрять, что она мила и хороша!
   -- Виновата ли я, что у насъ разные вкусы! насмѣшливо возразила Зина.
   -- Но я не допущу, чтобъ дѣвчонка смѣла приходить въ мою гостинную!... Можешь быть увѣрена, что этому не бывать!
   Между тѣмъ, предметъ этихъ интересныхъ преній, маленькая Дуняша, встала на другое утро на зарѣ, одѣлась въ другое платье, лежавшее у нее въ узелкѣ, и какъ домовитый звѣрокъ начала устраивать себѣ нору въ углу кровати между ширмами и большимъ комодомъ. Пять мѣшечковъ различной величины появились тамъ въ симметрическомъ порядкѣ: два мѣшка съ куклами, лоскутками, еще два съ какими-то травами, лекарствами, старыми рецептами, порошками и курительными свѣчками, и наконецъ, мѣшокъ съ пустыми стклянками, начиная отъ самой крошечной до значительной величины. Осмотрѣвъ всѣ свои сокровища, она принялась за мѣшокъ съ пузырьками, которымъ, кажется, дорожила болѣе всѣхъ. Тутъ она не могла удержаться отъ слезъ, замѣтивъ, что одна изъ стклянокъ разбилась во время возки. Тщательно завернувъ ея обломки въ бумажку, она закрыла толстымъ платкомъ всѣ свои драгоцѣнности и хотѣла выдти въ дверь, но въ эту минуту вошла ея тетка.
   -- А, Дуняша! Ты ужъ встала и одѣлась... Ну-ка, дай а на тебя посмотрю!
   Она подняла ее и поставила на окно прямо къ свѣту. Дѣвочка была очень мала и худа: по росту ей нельзя было дать болѣе восьми или девяти лѣтъ, но совершенно недѣтскій умъ свѣтился въ ея впалыхъ, черныхъ глазахъ. Черные, какъ смоль, курчавые волосы стояли скобкой вокругъ блѣднаго лица.
   -- Э! да ты должно быть упрямая! шутя замѣтила тетка, приглаживая рукой ея жесткія волосы;-- ты у меня, смотри, не шали; отецъ велѣлъ тебя строже держать!
   Дуняша недовѣрчиво улыбнулась; она подумала, что отецъ еб этого не говорилъ.
   -- Какъ мнѣ надо васъ звать? спросила она помолчавъ.
   -- Извѣстно какъ: тетушкой.
   -- Ну, тетушка, рѣшительно сказала Дуняша, соскочивъ съ окна и подводя ее къ своей постелѣ; теперь я вамъ укажу, гдѣ я все свое уложила, и сами ничего у меня не трогайте, и другимъ не велите!... Вотъ у меня все тутъ!
   Варвара Ивановна помирала со смѣху.
   -- Ахъ, проказница! Да что у тебя, кладъ тутъ, что ли? Ну хорошо, хорошо; не трону!... Пойдемъ чай пить!
   -- Я чай не пью, тетушка, говорила Дуняша, доставая изъ узла платокъ и бурнусъ и начиная одѣваться.
   -- Не пьешь... Да ты что, Дуняша, куда собираешься?... съ изумленіемъ спрашивала тетка.
   -- Вы въ которомъ часу обѣдаете? во второмъ?... Такъ я къ обѣду приду! А мнѣ вотъ только кусочекъ хлѣба, да соли въ бумажку...
   -- Да ты скажи, куда собралась?..
   -- Я въ рощу... я вчера видѣла проѣздомъ; тутъ недалеко... торопилась Дуняша и увидавъ на комодѣ кусокъ хлѣба, спросила, можно ли его взять.
   Варвара Ивановна слова не могла выговорить отъ сильнѣйшаго смѣха. Въ эту минуту ее позвали къ прикащику. Возвратившись назадъ, она уже не застала Дуняшу въ комнатѣ и пошла сообщать всѣмъ въ домѣ о забавномъ происшествіи.
   Съ этихъ поръ Дуняша стала рѣдкой гостьей въ домѣ.
   Предупрежденная Марьей Петровной, чтобъ она не обѣдала за общимъ столомъ, тетка носила ей обѣдъ въ свою комнату, и всегда къ этому часу находила ее дома. Потомъ племянница опять исчезала до позднихъ сумерекъ. Только дождливая погода удерживала ее дома; тогда она садилась въ свои уголъ и безпрестанно тамъ что-то дѣлала: клеила, наливала, сыпала, толкла, сшивала и читала шопотомъ что-то про себя. Сначала она дичилась тетки, но потомъ привыкла и даже приняла съ нею тонъ снисходительнаго превосходства, который чрезвычайно забавлялъ Варвару Ивановну. Въ дождливые дни часто приходила къ нимъ Зина въ комнату и смотрѣла, какъ занималась Дуняша. Варвара Ивановна просила ее иногда почитать съ дѣвочкой и поучить священной исторіи; застѣнчивая дикарка насилу могла читать по складамъ при постороннихъ, и Зина думала уже было аачать съ нею съ азбуки, но, черезъ нѣсколько дней, оказалось, что Дуняша читала очень порядочно и понимала все, что читала. Ничто не могло сравниться съ торжествомъ ея улыбки, когда она увидѣла при этомъ изумленіе Зины! Она старалась скрыть отъ всѣхъ свои глаза, въ которыхъ горѣли гордость и самодовольство... Заинтересованная Зина начала-было заниматься ею не шутя, вспомнила свою школьную науку и стала ей разсказывать, какіе есть на свѣтѣ города, моря, горы, что такое небо, звѣзды; какъ устроена земля. Улыбка недовѣрія не сходила съ губъ Дуняшй во время объясненій Зины и вообще она имѣла видъ "себѣ на умѣ". Мало-по-малу она разговорилась и оказалось, что она обо всемъ этомъ уже кое-что слыхала и даже въ книжкахъ читала,-- по какъ-то не вѣрилось ей во все это. У нея на все были свои понятія: напримѣръ, она не вѣрила, чтобъ были и звѣзды, и солнце, и небо, и думала, что это все только въ глазахъ представляется, потому что никто еще звѣзду не щупалъ, какая она; въ существованіе большихъ рѣкъ и морей она тоже не вѣрила;-- не вѣрила, чтобъ было такъ легко утонуть, сгорѣть "отравиться, задохнуться, какъ разсказывали и старались ее въ этомъ увѣрить всѣ ее окружающіе, вообще не довѣряла ничему, чего не испытала или не видала сама. Упрямство ея въ этомъ отношеніи доходило до нелѣпости; она была чрезвычайно смѣла и предпріимчива, перебиралась черезъ глубокіе овраги, падала иногда съ высоты, попадала и въ рѣку, терзаема была и собаками, -- и все ей проходило даромъ. Поэтому-то она и слушала съ улыбкой недовѣрчивости увѣщанія старшихъ; "не ходи туда-то; упадешь, ногу сломишь;-- не подходи къ огню,-- сгоришь; не ѣшь того-то,-- умрешь"! Только свой собственный опытъ считала она непогрѣшимымъ судьёй во всякомъ дѣлѣ, и ничто въ мірѣ не могло заставить ее измѣнить свои убѣжденія такъ просто, на вѣру, на слово.
   Пребываніе у Снѣжиныхъ ей нравилось: никогда она не видала такого большого дома, сада и лѣса; гуляя съ Зиной и Варварой Ивановной, къ которымъ она болѣе всѣхъ привыкла,.она часто забавляла ихъ своими рѣзвыми выходками, пѣснями и непритворною дѣтскою радостью. Она была похожа на дикаго звѣрка, чувствующаго себя на волѣ только въ лѣсу, на просторѣ, среди солнца, вѣтру и воздуха. Дома она пряталась въ свою нору и и и кому не мѣшала.
   Марья Петровна удивлялась, почти не видя дѣвочки: ей было неловко чувствовать свое самовластіе ненужнымъ и непримѣнимымъ хотя къ одному изъ членовъ дома. Готовая съ горячностью защищать свой комфортъ и свои права, въ случаѣ возможнаго на нихъ нападенія, Снѣжина, не дождавшись этого нападенія, почувствовала себя сначала какъ-бы сбитою съ толку; потомъ она порадовалась принужденно подобному исходу дѣла; потомъ начала заговаривать, что Дупяша сирота, что ей можно многое простить, и наконецъ кончила тѣмъ, что объявила свое намѣреніе учить ее рукодѣлью.
   Дуняша безпрекословно покорилась желанію хозяйки. Но могли ли такіе два противоположные элемента сойтись вмѣстѣ? Дѣвочка была понятлива и терпѣливо высиживала урокъ, но ничто въ мірѣ не могло ее заставить отказаться отъ гулянья по волѣ Марьи Петровны или разговориться съ ней о чемъ-нибудь, кромѣ работы, или отвѣчать утвердительно на какіе-нибудь ея совѣты или увѣщанія или приказанія, если она имъ не сочувствовала.
   -- Вотъ, Дуняша, поняла ли ты наконецъ пользу всего, что я тебѣ говорила? Прониклась ли ты, что только тому человѣку хорошо на свѣтѣ жить, кто слушается старшихъ, молится Богу, дѣлаетъ то, что ему приказываютъ и никогда никому не идетъ, наперекоръ. Вѣришь ли ты, что это хорошо? допрашивала, и поучала Марья Петровна.
   Сначала Дуняша всегда отвѣчала: -- нѣтъ! и даже разсказала одинъ случай про нищую, жившую въ ихъ городѣ и которая поступала именно такъ, какъ велитъ Марья Петровна,-- и однакожъ ей было очень плохо; но потомъ, увидавъ ужасающее дѣйствіе своихъ словъ, услыхавъ ахи и всплескиванья руками своей хозяйки, она рѣшилась молчать и упорно молчала, доводя Марью Петровну чуть не до бѣшенства.
   -- Матушка, да не разстроивайте вы себя, вступалась экономка: -- бросьте дѣвчонку; ну, на что она намъ?-- Не наша дочь; какъ батюшка хочетъ, такъ съ ней и возится!
   Но Марья Петровна, не внимая ничему, съ тайнымъ наслажденіемъ продолжала мучить и себя и дѣвочку.
   Разъ, въ одинъ ясный осенній вечеръ, Зина, Надя и Дуняша съ Варварой Ивановной пошли, по обыкновенію, въ рощу. Дуняша тотчасъ же вынула изъ кармана мѣшокъ и начала собирать, травы, камушки, жуковъ, цвѣты и т. п. Сестры прошли далѣе и отдѣлились отъ нихъ. Онѣ обѣ молчали и шаги ихъ чутко отдавалисьвъ звонкомъ лѣсу. Зина несла книгу и корзинку для грибовъ; Надя заботливо окутывала лицо отъ комаровъ и пыли, которую воображала на дорогѣ; за то взорамъ являлась какая-то укутанная масса съ двумя щелочками для глазъ; тогда какъ лицо Зины, милое и молодое лицо, безъ покрова выставлялось на божій день. Полтора года прошло съ той поры, когда прихотливой и веселой дѣвочкой являлась она на страницахъ этого разсказа. Теперь ей уже шелъ восемнадцатый годъ. Она очень выросла за это время и вся сдѣлалась какъ-то красивѣе, пропорціональнѣе; цвѣтъ лица ея пріобрѣлъ ровную и гладкую бѣлизну; выраженіе его стало полнѣе, разнообразнѣе, будто обогатилось новыми чувствами, новымъ опытомъ, и взглядъ темно-сѣрыхъ глазъ принялъ незнакомую глубину и пытливость, немыслимую тогда въ ея пятнадцать лѣтъ. Она вся будто выросла и душею и тѣломъ и ея радость и смѣхъ, слезы и горе, стали будто крупнѣе, отчетливѣе, глубже. Но смѣхъ все рѣже и рѣже срывался съ ея молодыхъ губъ и какой-то оттѣнокъ постоянной печали сталъ привычнымъ выраженіемъ ея физіономіи. Чего же; кажется, недоставало ей? Ее кормили, одѣвали, обували, не утомляли тяжелымъ трудомъ; она жила на всемъ готовомъ, ѣздила въ гости къ сосѣдямъ, гуляла, наряжалась, чи тала книги. Вездѣ онѣ съ сестрой видѣли себѣ и почетъ и уваженіе. Ссоры, которыя бывали въ семействѣ, происходили большею частью отъ ея же вины, отъ ея излишней впечатлительности, отъ неумѣнья владѣть собой, своими чувствами и поступками. А между тѣмъ, съ каждымъ днемъ время жизни становилось для нее невыносимѣе и тяжелѣе, и она упорно жаждала перемѣны. Она чувствовала себя въ положеніи оперившагося и выростившаго крылья птенца, принужденнаго оставаться въ душномъ и тѣсномъ гнѣздѣ и питаться младенческой пищей изъ материнскаго клюва... Чтожъ изъ того, что его постель мягка и пушиста и не допускаетъ ни малѣйшаго дуновенія вѣтерка, что его куски отборны и падаютъ ему прямо въ ротъ?.. Но его крылья сростаются, глаза слѣпнутъ въ полутьмѣ домашняго крова, и изъ вольной и сильной птицы, могущей взлетѣть подъ небеса, онъ становится негоднымъ калѣкой, съ уродливо безсильными членами. Крылья ея ума также оперились и выросли, но они лежали неподвижной, нетронутой массой среди атмосферы застоя, мелкихъ дрязгъ, ежедневныхъ ссоръ, сплетенъ, чтенія Густыхъ книжонокъ и всей, тому подобной, обстановки ея вседневной жизни.
   Она рвалась и туда, сюда, и вездѣ, во всѣхъ своихъ попыткахъ встрѣчала ворота крѣпко запертыя замками приличій, страха общественнаго мнѣнія, страха семейнаго суда и семейной расправы.
   Итакъ, обѣ сестры въ молчаніи шля по опушкѣ лѣса. Вдругъ онѣ услыхали за деревьями крупный разговоръ Дуняши съ теткой.
   -- Брось, тебѣ говорятъ, скверная дѣвчонка; не смѣй ѣсть этой гадости! слышался строгій голосъ Варвары Ивановны.-- Умрешь отъ этого.... Брось!..
   -- Это не гадость! ее и папаша собиралъ! послышался упрямый отвѣтъ,-- и отъ этого ничего не сдѣлается... я уже проб...
   Пронзительный крикъ прервалъ ея рѣчь. Тетка, вышедши изъ терпѣнія, вышибла у нее изъ рукъ стклянку и дала ей порядочнаго тумака. Дуняша не ожидала этого и вскрикнула.
   -- Видали вы такую упрямицу?.. обратилась къ Зинѣ экономка, вся красная: -- бѣлену ѣстъ!
   -- Увѣряю васъ, Зинаида Павловна, говорила Дуняша въ слезахъ: -- это мнѣ не въ первый разъ.... вотъ я при васъ съѣмъ!...
   Она разжала горсть и вылизала языкомъ нѣсколько крупинокъ бѣлены.
   Тутъ Варвара Ивановна окончательно вышла изъ себя.
   -- Такъ погоди же, я съ тобой справлюсь! сказала она, и повлекла дѣвочку за собой.
   Когда сестры воротились домой въ чаю, Варвара Ивановна, помирая со смѣху, разсказывала, какъ она высѣкла Дуняшу, и какъ та стала,.послѣ того, тише воды, ниже травы!
   Часу въ десятомъ, Дуняша, все время скрывавшаяся на террасѣ, старалась незамѣтно прокрасться къ себѣ наверхъ, но Марья Петровна подкараулила ее и сказала съ ироніей:
   -- Теперь ты не скажешь, Дуняша, что хорошо на свѣтѣ жить упрямымъ и непокорнымъ?
   Дуняша ничего не отвѣчала и вообще съ этого дня онѣмѣла какъ рыба. Она по прежнему исчезала въ садъ, въ лѣсъ, что-то готовила у себя въ углу, и была вообще какъ обыкновенно; только въ нѣкоторые дни казалась будто блѣдна и нездорова.
   

ГЛАВА III.

   Было воскресенье. Марья Петровна только-что воротилась съ Надей отъ обѣдни; Зина же, выздоравливавшая отъ легкой простудной лихорадки, оставалась дома съ Дуняшей и Варварой Ивановной.
   -- Варвара Ивановна, давайте намъ скорѣе чаю! говорила Марья Петровна, усаживаясь въ большія кресла у стола и замѣтно оживленная путешествіемъ и пребываніемъ въ церкви:-- мы такъ устали; отецъ Филиппъ сегодня что-то слишкомъ долго служилъ. Надя, ты замѣтила шляпку на его женѣ?.. Вотъ умора! Зина, а ты уже встала и не надѣла ничего теплаго? Какъ же тебя лечить послѣ этого? Ступай, надѣнь что-нибудь!
   Послѣ чаю, Марья Петровна занялась писаніемъ писемъ къ Невѣровымъ. Она оживилась, занятіе это ей нравилось, слогъ ея изощрялся, она знала, что письмо интересно, наполнено множествомъ любопытныхъ подробностей и отлично характеризуетъ предметъ ея наблюденій -- Зину. Глаза ея блестѣли, когда она, запечатавъ увѣсистый конвертъ, позвонила въ колокольчикъ и велѣла позвать въ себѣ дочерей.
   -- Ну, дѣти, весело сказала она, потирая руки; я отпущу васъ сегодня къ Ждановымъ; вы давно у нихъ не были, собирайтесь! Ты, Надя, не будешь переодѣваться; ты всегда прилично одѣта; по Зинѣ а совѣтую снять кисейное и надѣть потеплѣе, шерстяное... Да что это ты, Зина, такая кислая? Болитъ, что ли, у тебя что? Глаза какіе-то желтые!.. и сама ты ужасно пожелтѣла! Все тоскуешь? прибавила она, придавъ своему тону оттѣнокъ презрительнаго сожалѣнія: -- тайная болѣзнь какая-нибудь! Ей очевидно хотѣлось вызвать Зину на возраженіе, на споръ,-- но Зина крѣпилась, и чувствуя, что глаза ея полны слезъ, молчаливо и поспѣшно вышла изъ комнаты.
   -- Рѣшительно, я начинаю жалѣть Зину!і громко замѣтила Марья Петровна, надѣясь, что та еще услышитъ и по корридору.-- Жалкая дѣвушка! Замужъ бы ужъ ее поскорѣе, х
   Потомъ мать, съ властительнымъ видомъ, вступила въ комнату сестеръ и начала присутствовать при ихъ одѣваніи. Она была увѣрена въ своихъ правахъ на души, тѣла, платья своихъ дочерей... Она царила надъ всѣмъ этимъ со всей безпощадностью полнаго произвола. Процессъ одѣванья передъ главами матери, особенно для живой и впечатлительной Зины, на которую обрушивались всѣ придирки и капризы нервной женщины, былъ тяжкимъ испытаніемъ. Кое-какъ, наконецъ, сестры одѣлись, сѣли въ экипажъ и вдохнувъ всю прелесть свободы и чистаго воздуха, помчались въ гости за четыре версты, къ Ждановымъ.
   Семейство Ждановыхъ было совершеннымъ повтореніемъ семейства Снѣжиныхъ, только съ прибавленіемъ отца и при игомъ кучи маленькихъ дѣтей. Три взрослыхъ дочери вели точно такую же жизнь, какъ Зина и Надя, также рѣдко покидали свое гнѣздо, также покорно склоняли свои выи подъ родительское ярмо; -- но тутъ роль ярма исполнялъ отецъ, сумасшедшій старикашка, вздорный и придирчивый; мать же была безобидное существо, котораго никто въ грошъ не ставилъ. Послѣ обѣда, сервированнаго съ нѣкоторою торжественностью по случаю гостей, дѣвицы Ждановы предложили общее гулянье въ заброшенный паркъ, принадлежавшій какому-то отсутствующему графскому семейству. Паркъ этотъ находился всего въ верстѣ разстоянія отъ ихъ дома. Но лишь только общество изъявило свое согласіе, лишь только Зина и Надя надѣли шляпки и бурнусы, а дѣти начали испускать вопли радости и тормошить своихъ нянекъ сборами, какъ изъ дома Снѣжиныхъ явился кучеръ верхомъ на лошади, съ приказаніемъ какъ можно скорѣе вернуться домой.
   Подъѣзжая къ своему двору, при свѣтѣ начинавшихся сумерекъ, онѣ увидали тучную фигуру Варвары Ивановны, поджидавшую ихъ у воротъ.
   -- Загостились же вы, мои красавицы, сказала она, торопливо слѣдуя за ними по двору; мамаша у насъ сдѣлалась нездорова; упала, моя голубушка, совсѣмъ безъ памяти; я ее на рукахъ вынесла и прямо на постельку положила! Лежитъ, бредитъ, корчитъ ее!
   Перепуганныя дѣвушки выскочили изъ экипажа.
   -- Да отчего, отчего же это съ ней сдѣлалось?
   -- Не знаю; ума не приложу!.. Пообѣдали мы поздно; я сидѣла въ залѣ, а мамаша въ гостинной на своемъ мѣстѣ у балкона; я нитки разматываю, вдругъ слышу стонъ... потомъ опять и опять!.. Я прибѣжала, а у нея ужъ глаза выкатились... и бредитъ...
   Въ спальнѣ больной свѣтился огонь. Горничная торопливо подогрѣвала на огнѣ горчичникъ: на столикѣ уже успѣли появиться гофманскія и мятныя капли, спирты и соли.
   -- Все тошнило, а рвать не рветъ! шопотомъ объявила горничная подошедшимъ дѣвушкамъ: -- сначала все пить просили; жаловались что голова кружится, -- а теперь будто забылись.... извольте сами взглянуть!
   Она отодвинулась отъ кровати, и молодыя дѣвушки съ ужасомъ вперили глаза на мать.
   Лицо Марьи Петровны были синевато блѣднаго цвѣта; губы были сжаты; дыханіе выходило съ трудомъ изъ стѣсненнаго горла; зрачки, широко открытые, остановились... Зина взяла, ея руку съ синими ногтями и стала искать пульсъ; но больная сдѣлала движеніе, чтобъ отнять руку и простонала съ трудомъ: "доктора, доктора поскорѣе!"
   Страшная перемѣна, случившаяся въ такое короткое время во всей наружности Марьи Петровны, глубоко потрясла Зину: она видѣла мать еще за часъ передъ тѣмъ совершенно здоровою и полною жизни; теперь, въ этой безсильно протянутой на постели женщинѣ, едва можно было угадать живое существо...
   Сестры вышли для переговоровъ въ другую комнату.
   -- Я думаю послать за Ахматовымъ въ городъ! сказала Надя.
   -- Ахъ! Ахматовъ теперь вѣдь на слѣдствіи въ Угрюмовѣ, всего въ десяти верстахъ отъ насъ! радостно вспомнила Зина:-- пошлемъ за нимъ туда!
   -- А если онъ уже уѣхалъ?
   -- Такъ одну тройку пошлемъ въ Угрюмово, а другую въ городъ къ Надеждину или Моллеру, кого скорѣе застанутъ! Черезъ десять минутъ были разосланы посланные въ разныя мѣста, и сестры снова возвратились въ комнату больной.
   Тамъ уже собралась вся прислуга и множество любопытныхъ лицъ, перешептывалось между собой. Обѣ дочери Снѣжиной стояли около ея постели, не бывъ въ состояніи дать себѣ отчета въ томъ, что происходило кругомъ. А происходило очевидно что-то очень странное. Одна Варвара Ивановна съ затаенной улыбкой входила и выходила изъ комнаты и вообще имѣла физіономію "себѣ на умѣ". Дуняши не было ни видно, ни слышно нигдѣ.
   Марьѣ Петровнѣ давали нюхать спиртъ, мочили голову о-деколономъ, но она продолжала лежать холодная, неподвижная, съ уставившимися глазами; по временамъ конвульсіи пробѣгали по ея тѣлу, грудь вздымалась тяжело; слышался позывъ на рвоту, но безплодный, и тогда она, съ глухимъ стономъ, поднималась съ подушекъ и рвала на себѣ платье какъ бы отъ нестерпимой, невыносимой боли... Ее раздѣли и, чтобъ согрѣть онѣмѣвшіе члены, начали растирать тѣло суконками и щетками. Она бредила по временамъ, но безсознательно, не чувствуя, что слова срываются съ ея губъ; взглядъ же, ея, суровый и раздраженный, съ какой-то упорной настойчивостью постоянно устремлялся на Зину. Въ этомъ неподвижномъ взглядѣ сосредоточивалось столько угрозы и подозрѣнія, что той стало страшно, и она опрометью выбѣжала изъ комнаты.
   Въ залѣ одиноко сидѣла у окна Варвара Ивановна съ. неизмѣнною улыбкой на устахъ.
   Зина бросилась къ. ней вся блѣдная, ломая руки.-- Варвара Ивановна, что дѣлать? Научите! Какъ вы думаете, что это, что это такое съ ней?
   У каждаго человѣка есть почти всегда какое-нибудь свое мнѣніе въ отношеніи всѣхъ человѣческихъ болѣзней или, лучше сказать, одна какая-нибудь любимая болѣзнь, которой они приписываютъ всякое человѣческое разстройство. У Варвары Ивановны была тоже подобнаго рода слабость. Она всякое нездоровье приписывала самой прозаической болѣзни:-- глистамъ.
   -- Это глисты, глисты, матушка! заговорила она смѣясь:-- это все они, поганые, бунтуютъ. Вѣдь они взвиваются къ самому сердцу и такъ и гложутъ его, проклятые! Меня только слушать не хотятъ, а я говорю: масла постнаго съ виномъ дать,-- и все бы какъ рукой сняло!
   Вбѣжала горничная.
   -- Варвара Ивановна, васъ Марья Петровна спрашиваютъ!..
   Въ спальной больной слышался прерывистый шопотъ. Надя стояла у постели и молча выслушивала, что говорила ей мать.
   Марья Петровна была страшна; блѣдное, помертвѣлое лицо ея совсѣмъ осунулось въ эти два часа; синія губы судорожно искривились; страхъ смерти искажалъ недобрымъ выраженіемъ все ея лицо. Но забытье и бредъ покинули ее, можетъ быть, на время и она напрягла всѣ силы, чтобъ говорить:
   -- Я, послѣ обѣда, выпила стаканъ квасу, говорила больная, уставившись прямо въ глаза Варварѣ Ивановнѣ: -- кто поставилъ полный стаканъ квасу на мой маленькій столикъ у окна?
   Варвару Ивановну разбиралъ сильный смѣхъ.
   -- Отъ квасу, матушка, ничего быть не можетъ, успокоительно заговорила она; хоть бы вы и два стаканчика выпили!
   -- Я спрашиваю толкомъ, кто налилъ и поставилъ стаканъ квасу около меня? нетерпѣливо допрашивала больная.
   Всѣ молчали. Горничныя, Надя и Варвара Ивановна переглядывались въ изумленіи.
   Въ глазахъ Марьи Петровны все больше и больше разростался ужасъ, доходящій до безумія.
   -- Гдѣ Зинаида Павловна? глухо спросила она.
   Послали за Зинаидой Павловной.
   Мать притянула ее къ себѣ за руку и вперила въ нее страшный, испытующій, полный непріязни взглядъ. Магнетизмъ этого непріязненнаго взгляда отозвался нервной дрожью на всемъ существѣ Зины.
   -- Какого яду подсыпала ты мнѣ въ стаканъ съ квасомъ? отчетливо проговорила мать, видимо стараясь этой формой вопроса застать виновную врасплохъ.
   Зина отклонилась отъ нея блѣдная и холодная.
   -- Я не знаю о чемъ вы говорите; сказала она, освобождая свою руку презрительнымъ жестомъ.
   Марья Петровна хотѣла еще что-то сказать, но вдругъ голова ея закачалась и она упала на подушку... Тутъ же она начала безпокойно метаться и просить пить. Надя поспѣшно подошла къ ней съ стаканомъ лимонаду; та поднесла стаканъ къ губамъ, хотѣла отвѣдать питья, но проглоченный-было глотокъ вылился снова назадъ; глаза закатились; она схватилась за горло, горло не пропускало дыханія; оно было сдавлено какъ желѣзными клещами...
   Тогда она обвела всѣхъ до безумія испуганнымъ взглядомъ.
   -- Я отравлена, отравлена! прохрипѣла она коснѣющимъ языкомъ; доктора, доктора!
   Женщины быстро столпились и начали перешептываться между собою; Варвара Ивановна тихонько мигала имъ на больную и посмѣивалась.
   -- Глисты, глисты! вишь они, поганые, расходились!
   -- Какіе ужъ тутъ глисты! угрюмо произнесла одна женщина съ сердитымъ лицомъ и, косо поглядѣвъ на Зину, значительно прибавила: -- барынѣ-то вѣдь лучше знать, коли сами ужъ про то говорятъ, не таятся!
   Настало зловѣщее молчаніе, потомъ вдругъ головы снова сдвинулись и зашептали, и ихъ жесты и шопотъ были такъ грозны, такъ страшно понятны!
   Стоявшая тутъ невдалекѣ Зина тихими шагами подошла къ двери, неторопливо отворила ее и вышла. Но вышедши за дверь, она схватила себя за волосы и бросилась по корридору, въ залу, въ гостинную, въ садъ, на большую дорогу...
   Она бѣжала въ бурномъ порывѣ негодованія. Отчаяніе и ужасъ душили ее. Оставаться долѣе въ домѣ, гдѣ подозрѣвали ее въ отравленіи -- она не могла!.. Она жаждала вырваться куда-нибудь изъ этихъ убійственныхъ стѣнъ...
   Страшный взглядъ помѣшанной матери, ея обвинительныя слова преслѣдовали, пугали ее до дрожи, до головокруженія.
   "А что, если она умретъ? пробѣжало внезапно въ ея мозгу. Что же тогда?.. Какъ ей жить?.. Что ей тогда дѣлать"?
   Какая-то тьма мучительно подернула ея сердце, умъ, разсудокъ, словно тяжелая туча надвинулась на нее, давила какъ свинцомъ, мѣшала дышать, жить...
   Она упала на землю и заломивъ руки, вскричала, съ укоромъ обращаясь къ небу:
   -- Я не хочу жить! Зачѣмъ дали вы мнѣ жизнь?.. Я ее не просила, не хотѣла!.. Что вы со мной сдѣлали?
   Въ эту минуту по большой дорогѣ послышался звонъ, колокольчика. Это былъ докторъ, летѣвшій во весь опоръ изъ Угрюнова. Надежда охватила сердце Зины:-- "Онъ докторъ; онъ можетъ ее спасти; еще не поздно!"
   Она вскочила, стала среди дороги и громко закричала ямщику, чтобы остановился. Была уже ночь.
   -- Кто это? окликнулъ докторъ, высовываясь изъ тарантаса.
   -- Иванъ Николаевичъ, это я! отвѣтилъ знакомый ему голосъ Зины, и она сама появилась у подножки.
   -- Вы, Зинаида Павловна? Садитесь поскорѣе сюда! Да что это съ вами такое? говорилъ онъ, усаживая дѣвушку въ тарантасъ и всматриваясь въ ея блѣдное, разстроенное лицо. Скажите, что же такое случилось? Давно она заболѣла? Пожалуйста не тревожьтесь такъ!.. все пройдетъ! Вотъ мы сейчасъ пріѣдемъ и посмотримъ!
   -- Иванъ Николаевичъ!.. Вы должны ее спасти; проговорила Зина, съ страннымъ выраженіемъ въ голосѣ и вся дрожа;-- слышите, докторъ? Вы ее спасти должны, а иначе...
   Она не договорила; слезы пресѣкли ея голосъ.
   -- Зинаида Павловна, я васъ прошу, успокойтесь, говорилъ Ахматовъ, самъ начиная приходить въ волненіе:-- ручаюсь вамъ, что я все сдѣлаю что могу!.. Не отчаивайтесь; перестаньте плакать: мнѣ больно видѣть ваши слезы!..
   -- Я не могу не плакать; возразила Зина: -- еслибъ вы знали, что онѣ дѣлаютъ со мной! Тутъ она заговорила, уставившись ему прямо въ глаза большими, грустными, полными слезъ глазами:-- Знаете ли вы, можете ли вы себѣ представить, что она, моя мать и всѣ люди, вся наша прислуга, подозрѣваютъ меня въ отравленіи? Но я невиновата, клянусь вамъ, докторъ!.. Понимаете ли вы теперь, что если, если она умретъ, -- съ трепетомъ во всемъ тѣлѣ прибавила она:-- то я тоже болѣе не могу жить!.. Надобно сдѣлать, чтобъ она жила,-- необходимо, чтобъ вы спасли ее, Иванъ Николаевичъ! Ужасно жить подъ вѣчнымъ подозрѣніемъ! Спасайте же, спасайте меня!..
   Въ отчаяніи она опустилась въ ногамъ доктора и съ рыданіемъ припала къ нимъ.
   Онъ приподнялъ ее и посадилъ около себя. Ему было искренно жаль молодую, такъ внезапно огорченную дѣвушку, и онъ всѣми силами старался ее утѣшить и ободрить.
   -- Пустяки, вздоръ! горячо заговорилъ онъ: -- развѣ мы не докажемъ истины? Развѣ я допущу, чтобъ васъ несправедливо обвиняли? Развѣ у насъ нѣтъ науки, доказательствъ, суда, наконецъ? Помилуйте! Вотъ вамъ моя рука, что какъ только я пріѣду, никто слова не посмѣетъ пикнуть противъ васъ!
   Онъ горячо и съ участіемъ сжалъ ея холодную какъ ледъ руку.
   -- Однакожъ вы слишкомъ легко одѣты; заботливо продолжалъ онъ:-- я вижу, что вы сами не совсѣмъ здоровы -- а ночь такая холодная!
   -- Я все время была больна,-- только сегодня встала съ постели;-- но это ничего; вѣдь мы сейчасъ доѣдемъ!
   -- Но все-таки вы можете простудиться; позвольте вамъ предложить этотъ плэдъ!
   Зина такъ дрожала и была въ такомъ изнеможеніи, что покорно позволила доктору закутать себя всю въ большую, мягкую шаль.
   -- Вы защитите меня? неправда ли? спрашивала она, довѣрчиво принимая его дружескія услуги и хлопоты.
   -- Непремѣнно, ручаюсь вамъ! И взглядъ его былъ такъ полонъ состраданія и невольной нѣжности, что радостный вздохъ облегчилъ стѣсненную грудь Зины. "Онъ мнѣ вѣритъ! Онъ защититъ меня!" -- думалось ей съ невыразимымъ чувствомъ отрады и утѣшенія. За минуту передъ тѣмъ она видѣла себя совершенно оставленной, безпомощной и одинокой; -- теперь она снова сильна и крѣпка подъ защитой и покровительствомъ этого человѣка. Взглядъ ея, обращенный на Ахматова, невольно выразилъ всю глубину ея благодарности и благоговѣнія къ нему" Онъ выросъ передъ нею въ какое-то благодѣтельное божество.
   -- Какой же вы ребенокъ, Зинаида Павловна! произнесъ онъ улыбаясь; неправда ли, что вамъ самимъ теперь смѣшны ваши страхи?
   

ГЛАВА IV.

   Въ залѣ и гостинной уже были зажжены огни, когда они пріѣхали. Надя, несмотря на тревогу въ домѣ, уже успѣла перемѣнить платье, причесать волосы и озаботиться приготовленіемъ для доктора ужина и постели. Она очень благоволила къ Ахматову и роль хозяйки дома чрезвычайно прельщала ее. Тутъ прибылъ и фельдшеръ съ аптечкой и инструментами.
   Надя не видала, какъ пріѣхали докторъ съ Зиной. Было не принято выходить встрѣчать холостого мужчину: благородная, хорошо воспитанная барышня должна ожидать гостя въ залѣ. Ахматовъ вошелъ, поздоровался, бросилъ перчатки и шарфъ на рояль и ожидалъ, что его сейчасъ же поведутъ къ больной, -- но Надя пригласила его на диванъ, освѣдомилась, не озябъ ли юнъ, не хочетъ ли чаю или закуски, спросила когда и гдѣ онъ пообѣдалъ и въ которомъ часу выѣхалъ?..
   Говоря все это, она очень картинно разсаживалась на диванѣ, расправляя платье, пуговки и бантики и безпрестанно вставляя въ свою рѣчь мѣстоимѣніе: я. Вдругъ вбѣжала Зина.
   -- Иванъ Николаевичъ, что же? Вы еще не видали маму? вскричала она. Надя, какъ тебѣ не стыдно напрасно терять время! Я васъ тамъ уже давно жду... Пойдемте скорѣе!
   Докторъ поспѣшилъ за ней, а Надя, бормоча, что Зина все дѣлаетъ не по-людски, пріостановилась у зеркала, чтобъ еще разъ взглянуть на себя.
   Больная лежала въ сильномъ припадкѣ бреда, зрачки ея были страшно расширены и глядѣли не моргая на пламя свѣчи; странныя тѣлодвиженія, жесты и несвязныя слова чередовались съ удивительною быстротой. Ахматовъ сталъ у постели, Зина, съ жаднымъ любопытствомъ, напротивъ него, Надя у ногъ матери; фельдшеръ заглядывалъ съ боку, а вдали стояла молчаливая группа прислуги.
   Лицо доктора во время осмотра покрывалось все болѣе и болѣе. темнымъ облакомъ.
   -- Что ѣла больная? обратился онъ къ женщинамъ.
   -- За обѣдомъ ботвинью съ рыбой кушали... соусъ, отвѣтила подходя Варвара Ивановна.
   -- Что она пила?
   -- Они говорятъ, стаканъ квасу выпили послѣ обѣда, вступилась одна женщина изъ прислуги;-- съ этого, говорятъ, и подѣялось...
   -- Нельзя ли видѣть этотъ стаканъ?
   -- Иванъ Николаевичъ, послышался какой-то потерянный голосъ Зины:-- неужели вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что тутъ отрава?
   Докторъ молчалъ. Онъ вышелъ за горничной, отправившейся на поиски за стаканомъ. Стаканъ все еще стоялъ на столикѣ у окна и на днѣ его былъ еще недопитый квасъ...
   Когда Ахматовъ поднесъ его къ губамъ, всѣ взоры устремились на него: онъ увидалъ себя въ центрѣ многочисленной труппы.
   -- Дурманъ! сказалъ онъ, качая головой; я такъ и думалъ. По счастію, доза невелика. Петръ Васильевичъ, надо рвотнаго, обратился онъ къ фельдшеру.-- Самоваръ! отрывисто приказалъ онъ прислугѣ: ванна есть? спросилъ онъ у Нади.
   -- Есть! отвѣтила та.
   -- Надобно ванну часа черезъ два; а теперь я попрошу васъ удалиться! сказалъ онъ, входя въ комнату больной: -- къ чему здѣсь столько народу? Это только безпокоить больную! Двухъ горничныхъ и фельдшера будетъ довольно... Приготовьте тазъ!
   Ахматовъ говорилъ отрывисто и былъ блѣденъ. Напрасна Зина настойчиво ловила его взгляды; онъ тщательно избѣгалъ встрѣчи съ ея взоромъ.
   Но прислуга и не думала выходить: грозный говоръ слышался все сильнѣе и сильнѣе, -- и наконецъ одна женщина съ дерзкимъ лицомъ подступила къ доктору и громко сказала:
   -- Вы, можетъ быть, батюшка, кого изъ насъ подозрѣвать станете и допросъ намъ дѣлать,-- такъ барыня сами изволили сказать на кого онѣ подозрѣніе имѣютъ: чтобъ на насъ ужъ сумлѣнія не было!
   -- Ступайте вонъ! отвѣтилъ докторъ.
   -- Мнѣ что? Я хоть сейчасъ подъ присягу пойду, что слышала, на кого онѣ показывали!.. На насъ онѣ и подозрѣнія никакого не имѣютъ... Помилуйте, намъ на что же? Барыня добрая... И всѣ это скажутъ!
   -- Ступайте, ступайте всѣ! сказалъ фельдшеръ, выталкивая ихъ за дверь:-- послѣ разберутъ!
   -- Тутъ что разбирать? слышались громкіе голоса за дверью. Мы подъ присягу пойдемъ!.. На что намъ чужую вину покрывать?.. Что изъ господскаго рода; такъ думаютъ, и суда на нихъ не будетъ? Погодите, будетъ!
   Зина, слыша эти рѣчи, дрожала вся съ головы до ногъ. Смертельная блѣдность покрывала ея лицо.
   -- Иванъ Николаевичъ, что же вы?.. наконецъ произнесла она, тронувши его за руку... Въ этомъ невольномъ возгласѣ жарко и томительно зазвучала мольба о защитѣ, о помощи, о спасеніи...
   Но докторъ весь былъ погруженъ въ наблюденіе за пульсомъ и дыханіемъ больной... Замѣтилъ ли онъ всю агонію этой трепетной мольбы, видѣлъ ли онъ блѣдное лице Зины съ большими тоскливыми глазами прямо противъ его лица? О, еслибъ онъ все это видѣлъ, навѣрное не сказалъ бы такъ холодно:
   -- Извините меня, Зинаида Павловна; жизнь вашей матери въ опасности и времени терять нельзя!
   Быть можетъ, онъ говорилъ съ ней такъ рѣзко совершенно безъ умысла, озабоченный критическимъ положеніемъ больной; быть можетъ, онъ и тѣни подозрѣнія не имѣлъ на нее, -- по этотъ тонъ, эти неожиданныя слова какъ ножомъ полоснули сердце Зины; болѣзненная истома овладѣла всѣми ея членами; въ глазахъ стало мутно; губы совсѣмъ побѣлѣли и въ нѣмомъ страданіи этой минуты, она ясно увидѣла взгляды фельдшера и Нади, съ укоризною устремленные на нее. Обезсиленная этимъ послѣднимъ ударомъ, лишенная всякой опоры, она въ самомъ дѣлѣ имѣла видъ преступницы, терзаемой угрызеніями совѣсти. Стоя у двери и едва держась на ногахъ, она напрасно силилась отомкнуть дверную ручку; наконецъ фельдшеръ подошелъ, отворилъ ей дверь и она вышла изъ комнаты.
   По счастію, организмъ ея, ослабленный недавней болѣзнью, не выдержалъ столькихъ потрясеній и дошедши до темной диванной, она упала на диванъ, безъ мысли, безъ сознанія, съ лихорадочной дрожью во всѣхъ членахъ и сильнымъ головокруженіемъ.
   

ГЛАВА V.

   Много ли, мало ли прошло времени, никто не сказалъ объ этомъ, но когда Зина открыла глаза, ей показалось, что давно уже настала длинная и темная осенняя ночь; всѣ члены ея были разбиты, голова горѣла; въ ушахъ немолчно клокоталъ какой-то шумъ, словно ревущій прибой моря.
   Вдругъ ей показалось, что сосѣдняя комната ярко освѣтилась. Она встала, подошла къ дверямъ и хотѣла заглянуть въ замочную скважину, но тихо раздвинулись передъ нею, сами собою, замкнутыя двери гостинной, и она увидала, что комната совсѣмъ пуста и освѣщается какимъ-то зловѣщимъ, красноватымъ свѣтомъ. Въ то же время ей почудилось, что пустое пространство было полно какими-то звуками, наводившими на нее трепетъ. Отовсюду, сбоку, сзади, сверху и снизу, какъ будто ревѣла толпа, еще отдаленная, но все приближающаяся... Зина, въ трепетѣ, закрыла глаза. Когда она открыла ихъ, то ясно увидала посреди комнаты Ахматова, окруженнаго всѣми домашними, всею прислугою, всѣми людьми бывшими во дворѣ.
   Слышенъ былъ громкій говоръ между этими людьми и на лицахъ этихъ, людей Зина читала угрозу и ужасъ. Но она не слыхала ничего, что они говорили. Какъ она ни напрягала свой слухъ и разсудокъ, чтобъ понять эти грозные крики,-- смыслъ улетучивался, ускользалъ отъ нея. Въ мучительной скорби она устремила глаза на Ахматова и старалась уловить одинъ его голосъ, его слова. И вдругъ, какъ громовая труба архангела, прозвучалъ надъ ней этотъ голосъ:
   -- Призовите священника совершить причастіе и присягу!
   Тотчасъ послѣ этихъ словъ настала беззвучная, мрачная тишина, словно въ ожиданіи взрыва... И точно послѣдовалъ взрывъ. Во всей этой толпѣ заходилъ гулъ, словно глухіе раскаты грома; -- всѣ произносили ея имя, всѣ указывали съ угрозой на двери, которыя были за ней заперты... Раздался снова голосъ Ахматова, и на этотъ разъ слова его прозвучали ей какъ смертный приговоръ:-- "Къ присягѣ Зинаиду Павловну"!
   -- "Какъ? Ее къ присягѣ, ее?.. Такъ ли она слышала и точно ли онъ сказалъ это"? Волосы у нее встали дыбомъ, она не вспомнила себя отъ ужаса... Съ рѣшимостью отчаянія, холодная и блѣдная, она вдругъ распахнула двери и бросилась среди этого народа, и голосъ ея раздался какъ надорванная струна:
   -- Дайте доказательства, что это сдѣлала я? Я этого не дѣлала, не дѣлала, не дѣлала! Я не хочу, чтобъ меня подозрѣвали!.. Я убью всякаго, кто будетъ меня подозрѣвать! Это низко, подло, безчестно, обвинять невиннаго человѣка!
   И когда толпа отступила, убѣжденная или устрашенная ея горячимъ протестомъ, одинъ человѣкъ остался посреди комнаты и насмѣшливо улыбался. Это былъ Ахматовъ.
   -- Пойдемте отсюда! невинно сказала ему Надя, взявъ его подъ руку.
   Но тутъ Зина снова бросилась къ нему, рыдая, обнимая его колѣна, съ мольбою не обвинять ее-заранѣе.
   -- Я ненавидѣла свою мать, говорила она трепеща всѣмъ тѣломъ: -- во неужели вы считаете меня способною на такой ужасъ, на такое преступленіе? Ивазъ Николаевичъ, сжальтесь, скажите хоть слово въ мою защиту!.. Вѣдь вы знаете, что я невинна! Вы вѣдь вѣрите мнѣ! И вдругъ, Зинѣ почудилось такъ мучительно ясно, такъ неотразимо, что будто Ахматовъ выхватилъ у нее изъ кармана пакетъ, изъ котораго посыпались сѣмяна дурмана, -- и потрясая этимъ пакетомъ по воздуху,-- захохоталъ. И какъ вслѣдъ за нимъ захохотала вся прислуга, горничныя, кучера, фельдшеръ, сама Надя,-- и какъ потомъ потушили всѣ свѣчи,-- стало темно и страшно, -- и Зина, охваченная темнотою, снова осталась одна, дрожа отъ ужаса, смятенія и испуга...
   

ГЛАВА VI.

   Пока все это совершалось въ разстроенномъ воображеніи Зины, мирная сцена происходила въ комнатѣ больной.
   Прошло два, часа по пріѣздѣ доктора, и Марья Петровна была уже внѣ опасности. По правдѣ сказать, къ пагубному вліянію дурмана присоединился нервный припадокъ и придалъ такое страшное значеніе болѣзни. Но во время принятая ванна успокоила раздраженные нервы больной и она теперь лежала въ чистой и мягкой постели, въ бѣлоснѣжномъ чепцѣ и кофтѣ, съ яснымъ взглядомъ, съ слегка трепещущими губами и съ слабымъ румянцемъ на щекахъ.
   Счастливый докторъ съ улыбкой сидѣлъ около нея, весело потирая руки и собираясь пить чай послѣ трудовъ. Надя хлопотала около шипящаго самовара, фельдшеръ укладывалъ инструменты въ футляръ, а горничныя убирали бѣлье и выливали воду изъ ванны. Докторъ велѣлъ соблюдать величайшее спокойствіе около больной и строго наказывалъ Варварѣ Ивановнѣ и всей прислугѣ, чтобъ никто не напоминалъ Марьѣ Петровнѣ ни о ядѣ, ни о ея болѣзни, ни о чемъ могущемъ привести ее въ волненіе. Поэтому всѣ ходили на цыпочкахъ и шептались.
   -- Докторъ, вы у насъ останьтесь сегодня ночевать! слабо проговорила больная; я, право/не знаю, какъ благодарить васъ; дайте мнѣ вашу руку!
   Ахматовъ протянулъ ей руку съ ласковой улыбкой.
   -- Вы спасли мнѣ жизнь, продолжала Марья Петровна со слезами на глазахъ; -- какъ мнѣ имъ благодарить?
   -- А вотъ, если вы будете такъ волноваться, шутливо перебилъ докторъ: -- то я уѣду отъ васъ.
   -- Нѣтъ, не уѣзжайте; съ испугомъ произнесла больная:-- я такъ боюсь возобновленія припадка.
   Ахматовъ улыбнулся.
   -- Нѣтъ, теперь уже бояться нечего; вы завтра будете совсѣмъ здоровы!
   Марья Петровна пристально на него смотрѣла.
   -- Ядъ выгнанъ совсѣмъ? подозрительно спросила она.
   -- То-есть, какой же ядъ? въ смущеніи возразилъ докторъ.
   -- Ахъ, Иванъ Николаевичъ, неужели вы думаете, что а была безъ памяти? проговорила Марья Петровна, приходя въ волненіе:-- Варвара Ивановна, Надя! подите сюда! не при васъ ли спрашивалъ докторъ, что я ѣла и пила сегодня?
   -- Да, пробормотали тѣ въ смущеніи.
   -- И когда онъ принесъ стаканъ съ квасомъ, которымъ я отравилась,-- онъ началъ лечить меня отъ яду?
   -- Матушка моя, съ улыбкой протянула Варвара Ивановна; лучше бы вамъ теперь помолчать...
   Но Марья Петровна не унималась, и нервный румянецъ сильнѣе и сильнѣе покрывалъ ея щеки.
   -- Что это такое было? настойчиво обратилась она въ доктоору.
   Ахматовъ, видя, что отступить отъ объясненія опасно, отвѣтить очень спокойно:
   -- Вы хотите знать, что было въ стаканѣ:-- это былъ дурманъ. Пожалуй, его тоже можно назвать ядомъ, но доза его была недостаточна, чтобъ причинить вредъ... страданія же ваши, собственно говоря, усилились отъ нервнаго припадка, котораго я едва ли видалъ сильнѣе...
   -- То-то я почувствовала такой острый и непріятный вкусъ, когда пила! перебила, не слушая его, Марья Петровна:-- но мнѣ такъ хотѣлось пить тогда... Ну, а еслибъ вы долго не пріѣхали, докторъ? Что тогда?
   -- Не думаю, чтобъ могло случиться несчастіе, отвѣтилъ докторъ, котораго разговоръ этотъ начиналъ тяготить и онъ желалъ его кончить миролюбиво: -- вообще дурманъ, stramonium, какъ мы его называемъ, не считается смертельнымъ адомъ, по <испорчено>ости, съ которой....
   Въ эту минуту, между шифоньеркой и кроватью, изъ-подъ и одеждъ послышался шорохъ.
   Всѣ оглянулись въ ту сторону. Докторъ не договорилъ начатую рѣчь и съ любопытствомъ прислушивался въ возраставшему шороху.
   Тогда, удивленнымъ взорамъ всѣхъ присутствующихъ, въ <испорчено>, пуху, растрепанная, блѣдная и дрожащая явилась Дуняша. Всѣ были поражены молчаніемъ.
   -- Я такъ и думала, сказала она, обращаясь въ доктору:-- я всегда такъ говорила и папаша говорилъ, что отъ дурману нельзя умереть; и я сама его столько же пила, а тетушка меня высѣкла; не хотѣла мнѣ повѣрить, а вотъ теперь выходитъ же....
   Она была прервана глухимъ крикомъ Варвары Ивановны, готовившимся сорваться съ ея губъ, но докторъ повелительно махнулъ ей рукой, приказывая молчать и обвелъ всѣхъ присутствующихъ настойчивымъ взоромъ. Всѣ поняли приказаніе и затихли.
   Марья Петровна изумленная, взволнованная, безмолвная, не сводила глазъ съ Дуняши, которая продолжала стоять на томъ же мѣстѣ, упорно и наивно смотря въ глаза доктору, являя на своемъ лицѣ спокойное и увѣренное выраженіе торжества.
   -- Правда, правда твоя, милочка! сказалъ наконецъ докторъ, спокойно и ласково придвигая къ себѣ за плечи странную дѣвочку.... Я вполнѣ съ тобою согласенъ, что дурманъ -- совершенно безвредное вещество...
   Онъ былъ блѣденъ отъ волненія и напряженія.... Отравительница нашлась: но этого было мало; это могло быть только предположеніе: надобно было употребить все искусство и осторожность, чтобъ узнать истину; надобно было сдѣлать такъ, чтобъ въ истинѣ не осталось ни для кого никакого сомнѣнія и чтобъ ни одной темной тѣни подозрѣнія не падало болѣе на невинное, напрасно оскорбленное существо.
   Онъ пристально взглянулъ въ глаза дѣвочки и опытный глазъ его подмѣтилъ нѣкоторыя странности въ ея наружности.
   Она вся дрожала, мѣнялась въ лицѣ и взглядъ ея былъ безпокоенъ и обличалъ какое-то внутреннее страданіе. Но докторъ, стараясь ободрить и успокоить ее, заговорилъ съ ней дружескимъ тономъ:
   -- Такъ ты согласна со мной, что дурманъ безвредное вещество?
   -- Не совсѣмъ; отвѣтила Дуняша озабоченно: -- отъ него тошнитъ и голова кружится.... Но если его понемножку пить каждый день, по глоточку, -- тогда ничего; не очень страшно..."
   -- Развѣ ты испытала это?
   Дѣвочка взглянула на тетку быстрымъ взглядомъ, и потомъ помолчавъ сказала: "да!";
   -- Какже ты его употребляла?
   -- Постойте, постойте! вдругъ Перебила она, покрываясь яркой краской.... Я все вамъ разскажу.... Тетушка меня высѣкла за то, что я ѣла дурманъ, говоря, что я отъ него умру; во и ей не повѣрила и на другой же день набрала его полный стаканъ и налила горячей водой, и потомъ три дня подливала его себѣ въ молоко, и меня только рвало, -- а все же я не умерла, жива осталась! Тогда я хотѣла попробовать на другихъ и сказать таткѣ, что напрасно она меня высѣкла -- что всѣ дурманъ пили, и никто не умеръ. И я влила его Марьѣ Петровнѣ въ квасъ, а я все видѣла, при всемъ была... прибавила она съ дрожью..." Докторъ съ облегченіемъ взглянулъ на всѣхъ: истина была открыта; сомнѣваться болѣе невозможно. Счастливое волненіе придало одушевленіе его голосу.
   -- Такъ ты была здѣсь все время? Ты все видѣла? сказалъ онъ. Какъ у тебя достало духу дать яду женщинѣ, которая тебѣ ничего не сдѣлала, и котораго вредъ ты на себѣ испытала.... Не говори, что тебѣ будто и не больно, и не страшно было; я вѣдь докторъ.... я все вижу и знаю....
   Дѣвочка смотрѣла на него какъ истуканъ, съ страшно вытаращенными глазами, -- потомъ вдругъ рванувшись отъ него, подбѣжала къ теткѣ и рухнулась ей въ ноги съ глухимъ крикомъ: -- Я виновата! виновата! простите!
   Варвара Ивановна подняла ее на руки, вынесла рыдающую вонъ изъ комнаты....
   По лицу Снѣжиной лились горячія слезы.-- Зину! Зину! твердила она слабымъ и разнѣженнымъ голосомъ: -- позовите сюда Зину! Что же Зина? Отчего она не идетъ?
   Ахматовъ уже давно отправился на поиски на молодой дѣвушкой, онъ жаждалъ первый сообщить ей радостную вѣсть, онъ самъ былъ неспокоенъ и чувствовалъ, какъ билось его собственное сердце....
   Вошедши въ диванную, онъ былъ пораженъ чьимъ-то тяжелымъ дыханіемъ. Въ двухъ шагахъ отъ него, на широкомъ диванѣ, свѣсившись внизъ головой, лежала Зина. Неясные лучи мѣсяца освѣщали ее всю.... Безпорядокъ ея одежды, разметанные волосы, пурпуровая краска лица,-- достаточно сказали Ахматову. Онъ подошелъ, поднялъ ея обезсиленную голову, пощупалъ пульсъ, прислонилъ къ дивану; Зина раскрыла мутные глаза и не узнавая доктора, въ упоръ уставилась ему въ лицо...
   -- Священникъ! проговорила она въ неописанномъ ужасѣ, хватаясь за его одежду.... Пришелъ? Что? Присягу! О, спрячьте, спрячьте меня!... вдругъ вымолвила она съ раздирающей душу мольбой, и съ сложенными руками упала въ ноги доктору.
   Ему стало грустно и больно.... Но напрасно онъ поднялъ Зину, напрасно называлъ ее ласковыми именами, напрасно молилъ, просилъ опомниться, Зина продолжала бредить и быть въ забытьи!
   Склонившись на его плечо, почти въ его объятіяхъ, -- она безпрестанно переходила отъ самой ужасающей тоски къ величайшему, упоительному блаженству.... Съ губъ ея срывались безсвязныя рѣчи, улыбки, непонятныя слова.... Онъ разслушалъ разъ и свое имя. Въ полномъ безпамятствѣ, она трепетно, горячо жалась къ нему: лицо ея льнуло къ его лицу, она будто хотѣла спрятаться, укрыться въ его объятіяхъ отъ чьихъ-то преслѣдованій и взоровъ... Ахматовъ, нѣмой свидѣтель этого бреда, не зналъ, что ему дѣлать: волненіе его возрастало и пульсъ бился почти также быстро, какъ у больной.
   Вошла Надя со свѣчею въ рукѣ.
   -- Гдѣ же это Зина? сказала она озираясь.
   -- У Зинаиды Павловны горячка! сказалъ докторъ, вставая.... Взгляните!
   Онъ подвелъ ее къ дивану.
   -- Какъ же быть? Что сказать мамѣ? Она велѣла ее привести!
   Докторъ посмотрѣлъ на нее холоднымъ взглядомъ.
   -- Позовите людей, надобно перенести ее и уложить въ постель! сказалъ онъ отрывисто.
   Надя въ недоумѣніи вышла, оставивъ свѣчу.
   Пришли двѣ женщины; но онѣ такъ неловко принялись тащить Зину съ дивана и вести къ дверямъ, что Ахматовъ не вытерпѣлъ, подошёлъ и самъ отнесъ больную на постель въ ея хорвату. Надя, спавшая вмѣстѣ съ ней, въ эту же ночь была переведена въ комнату экономки, а Марью Петровну увѣрили" "что у Зинаиды Павловны заболѣла головка, что онѣ ужъ легла почивать и потому не могутъ придти къ нимъ".
   Мать отнюдь не велѣла ее будить, и успокоившись въ своихъ чувствахъ и еще разъ умилившись душой надъ испытанными ею страданіями, изволила аппетитно скушать чашку куринаго бульона и мирно и крѣпко заснула.
   

ГЛАВА VII.

   Мало-по-малу все пошло своимъ обычнымъ порядкомъ въ домѣ Снѣжиныхъ. Ахматовъ лечилъ очень усердно и мать и дочь, и вскорѣ нервные припадки Марьи Петровны, возобновившіеся было по случаю опасной болѣзни Зины, утихли, и сама Зина, опомнившись послѣ трехнедѣльнаго бреда, узнала наконецъ всѣхъ и привела въ неописанный восторгъ Ахматова, который, каждый разъ, съ замираніемъ сердца переступалъ порогъ ихъ дома.
   Боже мой! но какъ же она была блѣдна, худа и слаба! Жизнь, какъ трепетный огонекъ лампады, едва свѣтилась въ этомъ молодомъ тѣлѣ и давала себя знать лишь слабымъ сознаніемъ окружающаго.... Но ни удивленіе, ни ужасъ, ни тревога, казалось, уже не имѣли болѣе доступа къ ея истомленному сердцу. Она спокойно глядѣла на живую мать, равнодушно выслушивала новое для нее открытіе отравленія, хладнокровно обсуждала поступки Дуняши и не выказывала ни удовольствія, ни непріязни при услугахъ матери, ея разспросахъ о здоровья, заботахъ о ея снѣ, пищѣ и питьѣ....
   Марья Петровна, почувствовавъ сильную, нервную радость при минованіи опасной болѣзни дочери, втайнѣ надѣялась на много пріятныхъ и умиляющихъ душу сценъ со стороны этой послѣдней, при видѣ материнскаго раскаянія и самоуниженія.... Но полнѣйшая апатія и хладнокровіе Зины при всѣхъ демонстраціяхъ и изліяніяхъ, начинали ее тайно колоть и подымать въ ея материнскомъ сердцѣ всѣ заснувшіе-было червячки. По счастью, для ея развлеченія, пришли письма отъ Невѣровыхъ съ настоятельнымъ приглашеніемъ на святки. Это приходилось тѣмъ болѣе кстати, что Марья Петровна, во время болѣзни Зины, надавала обѣтовъ съѣздить въ разные монастыри, изъ которыхъ нѣкоторые находились по дорогѣ къ Невѣровымъ. Между тѣмъ наступилъ рождественскій постъ, и Марья Петровна, уѣзжая съ Надей, дала приказъ Варварѣ Ивановнѣ заставить Зину говѣть, а чтобы она не простудилась, устроить службу на дому. Это было тоже въ числѣ обѣтовъ, данныхъ ею въ то злополучное время. Итакъ, Зина съ Варварой Ивановной остались вдвоемъ, потому что Дуняшу удалили на время въ сторожку при богадѣльнѣ, гдѣ жилъ старикъ караульщикъ и просвирня, и тамъ, по просьбѣ Варвары Ивановны; ее ежедневно навѣщалъ священникъ, стараясь обратить ее на путь истинный.
   

ГЛАВА VIII.

   Теплый зимній день клонился къ вечеру. Мирные деревенскіе жители, опочивъ отъ дневныхъ трудовъ и заботь, набивались въ свои логовища, и мертвая безмолвная тишина начинала гулять по опустѣвшимъ улицамъ. Нигдѣ не стало видно ни души; между тѣмъ въ узкихъ окошечкахъ засвѣтились огни и начались обычная вечерняя дѣятельность....
   Въ небольшомъ домѣ священника то же свѣтился огонь. Тамъ пили чай. На широкомъ дубовомъ столѣ кипѣлъ самоваръ, горѣла свѣча и стоялъ подносъ съ чашками. Жена священника приготовляла чай; онъ самъ ходилъ по комнатѣ въ молчаніи. Комната была плохо меблирована и убрана безъ вкуса, хотя съ претензіями на роскошь и моду. Были тутъ и филейныя салфеточки, и занавѣски, и разныя бездѣлушки на туалетномъ столикѣ,-- но все это было покрыто такимъ слоемъ пыли, что не только не служило украшеніемъ комнаты, а напротивъ -- торжественной выставкой всей ея дряни. Окошки были мокры и на нихъ стояли лужи воды, но между рамами красовались деревянныя куколки и шерстяные цвѣты, намокшіе и потускнѣвшіе отъ сырости и плѣсени. Сама хозяйка дома вполнѣ соотвѣтствовала этой обстановкѣ. Она была молода и недурна собой, но непричесанные волосы, неумытыя руки и безпорядочно распущенное платье придавали ей видъ такого же запустѣнія и грязи, какъ и всѣ ея вещи. Она сидѣла, закутавшись съ головой въ большой платокъ, и въ тупой апатіи слѣдила за настаиваніемъ чая. Она не глядѣла на мужа; она не обращала на него никакого вниманія; въ ея лицѣ, позѣ, въ углахъ опущеннаго рта, въ злыхъ, но спокойныхъ глазахъ, просвѣчивало ясно то безопасное чувство женщины, имѣющей законнаго супруга,-- т.-е. вѣчнаго и неизмѣннаго спутника, кормильца, поильца и обладателя, съ которымъ, благодаря этой вѣчности и неизмѣнности, можно быть безъ всякихъ церемоній и представать, въ каждую минуту дня и ночи, въ полной распущенности, душевной и тѣлесной....
   Супругъ былъ молчаливъ и ходилъ по комнатѣ. Онъ только-что воротился отъ больного, котораго соборовалъ передъ смертью. Хотя онъ и привыкъ, въ теченіе года, исполнять различныя обязанности своего званія и быть свидѣтелемъ печальныхъ сценъ и картинѣ, но нѣкоторыя изъ нихъ еще не утратили вліянія надъ его душою, и зрѣлище одинокой, безвременной и безпомощной смерти, производило на него свое обычное, тяжелое впечатлѣніе. Вообще, отецъ Филиппъ, попавъ священникомъ въ это село, въ среду ниже себя по понятіямъ и образованію, и не нашедши себѣ нигдѣ и ни въ комъ точки опоры или сочувствія, часто ощущалъ недовольство жизнію и мучился различными обстоятельствами и условіями этой жизни, укладывавшимися совсѣмъ не такъ, какъ бы ему хотѣлось. Его, какъ новичка и молодого впечатлительнаго человѣка, занимала дѣятельность пэ приходу; онъ искренно желалъ сойтись съ прихожанами, дѣйствовать на ихъ нравы, искоренять суевѣріе и предразсудки и вообще имѣть на людей благотворное вліяніе. Онъ старался подмѣтить главные недостатки въ народѣ и усердно обдумывалъ свои проповѣди. Успѣвалъ ли онъ въ своихъ намѣреніяхъ и предпріятіяхъ? Положительно можно сказать, что нѣтъ, и,-- незамѣтно пока для него самого,-- рутина и обычай, вмѣстѣ съ ежедневными наставленіями практической жены, начинали его затягивать въ спокойное болото и одерживать верхъ надъ молодыми стремленіями и поползновеніями въ добру.
   -- Чай готовъ! сказала наконецъ жена, наливая чай въ стаканъ мужа.
   Отецъ Филиппъ подошелъ и сѣлъ къ столу. Пламя свѣчи освѣтило его лицо. Наружность его была не изъ дюжинныхъ. Онъ былъ очень молодъ, хорошо сложенъ и замѣчательно красивъ собою, но не той свѣжей, ослѣпляющей красотой, которая поражаетъ взоры яркостью красокъ; напротивъ, онъ былъ блѣденъ, худъ, серьезенъ: губы его улыбались рѣдко; большіе глаза подъ темными бровями были мрачны и глубоки; но самая эта строгость, мракъ и глубина придавали его наружности какой-то возвышенный, духовный характеръ, напоминающій древнія изображенія монаховъ и святыхъ.... Онъ, кажется, зналъ выгоды своей физіономіи и пріятное впечатлѣніе, производимое ею, и старался всѣми силами поддерживать это впечатлѣніе въ умахъ своихъ прихожанъ. Въ церкви, въ величественномъ духовномъ облаченіи, онъ старался олицетворять мистическій идеалъ красоты и быть какъ будто созданнымъ для храма, молитвъ и пѣснопѣній..."
   Бесѣда за чаемъ была некраснорѣчива: супруги молчали и другъ на друга не глядѣли. Жена иногда вставала, покачиваясь тучнымъ тѣломъ, и выходила въ другую комнату за полотенцемъ или водою.
   -- Что это, Анюта, полотенце у тебя какое грязное! сказалъ отецъ Филиппъ, указывая на грязную тряпицу въ рукахъ жены; ты бы отдала Марѳѣ вымыть....
   -- Полотенецъ-то у меня много, да все лѣнь достать, отвѣтила та, усмѣхаясь;-- вотъ этотъ грузъ мѣшаетъ!...
   Она безопасно распахнула платокъ и выказала почтительныхъ размѣровъ талью,-- отецъ Филиппъ недовольно отвернулся."жена ему показалась неряшлива, нахальна, некрасива.
   -- Ты все сидишь, Анюта, замѣтилъ онъ; а тебѣ полезно было бы прогуливаться въ твоемъ положеніи....
   -- Сонъ одолѣваетъ! Сама не знаю отчего, хочется спать да и только!
   -- И вотъ это все пора бы въ стирку давно! прибавилъ священникъ, оглядывая занавѣсы и салфетки на столахъ.
   -- Все, все отдамъ;-- вотъ дай собраться,-- все не соберусь; хочешь сдѣлать, что-цибудь да помѣшаетъ.... И такъ побудемъ;-- слава Богу! не гостей ждать...
   -- А можетъ, кто-нибудь и пріѣдетъ? возразилъ священникъ, часто питавшій эту сладкую, по напрасную мечту.
   -- Кому къ намъ быть? Папаша недавно былъ, да онъ и не взыщетъ, знаетъ, что мнѣ теперь не до того!
   Отецъ Филиппъ подошелъ къ вѣшалкѣ и началъ снимать шубу. Жена зорко слѣдила за нимъ глазами.
   -- Куда это? спросила она, раздувъ ноздри.
   Въ богадѣльню, къ Дуняшѣ! Анюта, хочешь, пройдемся вмѣстѣ; право тебѣ лучше будетъ; ты освѣжишься!
   -- Хороша свѣжесть!... знаю я эту свѣжесть!... Ночью буду я шляться по деревнѣ.... Нѣтъ, Филиппъ Сергѣичъ; не такъ я воспитана;-- меня папаша къ этому не пріучалъ;-- и вамъ, духовному лицу, совсѣмъ бы не слѣдовало такіе порядки заводить: какъ вечеръ, такъ изъ дому куда-нибудь шмыгнуть наровитъ,-- а жену одну оставлять!
   Отецъ Филиппъ молчалъ съ надменно сжатыми губами и нахмуреннымъ лбомъ.
   -- Дѣвчонку наставлять!... Что онѣ платятъ, что ли, вамъ за это?... Нѣтъ, вотъ ужъ годъ доходитъ, какъ живемъ, -- а отъ нихъ, господъ-то вашихъ, липшей копѣйки не видали!
   -- Марѳа! сказалъ отецъ Филиппъ, обращаясь къ вошедшей работницѣ: я черезъ часъ буду,-- дождись меня ужинать!...
   И онъ вышелъ за дверь, нахлобучивая шапку.
   -- Какже, дожидайся! вскричала-было жена и швырнула полотенце въ уголъ; но замѣтивъ, что бранныя слова не дойдутъ до слуха ушедшаго мужа, замолкла и въ апатіи начала перетирать чайную посуду.
   Работница Марѳа, унылая и безобразная старушонка, стояла между тѣмъ, пригорюнившись у притолки. Шумные вздохи ея привлекли вниманіе попадьи.
   -- Ты что, Марѳа? обратилась она къ ней.
   Та, вмѣсто отвѣта, продолжала вздыхать и умильными глазами смотрѣть на попадью.
   -- Ахъ, Анна Васильевна, матушка, цогляжу я на васъ" какая вы у насъ красавица!
   Хитрая старушонка знала чѣмъ взять попадью и проводя сѣвей въ подобныхъ бесѣдахъ цѣлые дни, успѣла пріобрѣсти полную ея благосклонность.
   Анна Васильевна встрепенулась.
   -- Какъ ты думаешь, Марѳа, я вѣдь не стою его, -- онъ меня лучше! начала она, надѣясь на лестное для нее противорѣчіе.
   -- И, матушка! какъ это такъ говорить!... Конечно: мужъ женѣ всегда хорошъ;-- это понять можно.... А что насчетъ....
   -- Нѣтъ, та послушай, Марѳа! въ сотый разъ разсказывала попадья: вѣдь когда я за него вышла,-- онъ мнѣ не нравился: бывало, первое время онъ не отходитъ отъ меня,-- и Анюта, и цѣлуетъ, и конфетами кормитъ, -- а я отъ него все отвертываюсь, все отвертываюсь; не хочу ничего да и только! Смѣшно вспомнить!... Ну, теперь же онъ мнѣ милѣе сталъ; что ни день, онъ мнѣ все лучше и лучше!... а онъ? Нѣтъ, Марѳа; что ни говори, не то онъ, что прежде былъ!
   -- Наговоры бываютъ, матушка, Анна Васильевна! Богъ знаетъ, можетъ и по наговору страдаете!.".
   -- Кто же можетъ на меня наговаривать?
   -- Злыхъ людей много! Ныньче вѣдь народъ бѣдовый: не разбираютъ, священникъ ли, али простой человѣкъ: какъ бы только съ пути совратить да законъ Божій разрушить! Ни стыда на нихъ, ни совѣсти никакой нѣтъ!
   Анна Васильевна задумалась: злобное волненіе пробѣгало по ея лицу.
   -- Марѳа, вдругъ сказала она, живо и вполголоса:-- одѣнься, сбѣгай-ка въ богадѣльню, посмотри, нѣтъ ли тамъ съ нимъ еще кого? Право, какъ ты мнѣ сказала, такъ у меня душа не на мѣстѣ./ Что-то часто онъ сталъ туда похаживать!..
   -- Христосъ съ вами, матушка, не извольте безпокоиться? Я только въ окотечко посмотрю, они и не увидятъ! говорила Марѳа, поспѣшно собираясь накинуть шубенку.
   -- Послушай, Марѳа! остановила ее попадья, не совсѣмъ довольная, что прервется такъ скоро интимная бесѣда:-- ну скажи мнѣ по совѣсти,-- чѣмъ я хороша?
   -- Да всѣмъ! отвѣтила та, торопливо повязывая платокъ.
   -- Нѣтъ, да ты посмотри на меня; вѣдь я много хуже стала противъ прежняго? Я сама вижу что хуже!
   -- Да на что же ужъ лучше? И бѣлы-то и полны-то, и костью широки... Ужъ я не знаю, чего еще нужно!..
   -- Неужели я полна? скрывая усмѣшку удовольствія, переспросила Анна Васильевна и подошла къ зеркалу?-- А вѣдь у меня, Марѳа, шея-то бѣлая, пребѣлая! прибавила она, спуская платокъ и разоблачаясь передъ Марѳой... И вѣдь я и сама бѣла! Посмотри: видишь, -- и тутъ, и тутъ!
   -- Еще бы! Кипенныя! Я на васъ завсегда и въ банѣ любуюсь!
   -- Вотъ только одѣваться я лѣнюсь: такъ бы цѣлый день раздёвкой и ходила... А глаза, Марѳа, у меня черные, посмотри, вѣдь черные?
   -- Черные, черные!
   -- Вѣдь это хорошо, когда глаза черные, а сама бѣлая,-- а?
   -- Хорошо!
   -- И ростомъ я взяла! Вѣдь я выше нашей дьяконицы?
   -- Выше, не въ примѣръ выше! отвѣтила та, уже отворяя дверь.,
   -- А носъ, Марѳа, посмотри-ка, нехорошъ? кричала попадья ей вслѣдъ.
   -- Да, да! раздалось уже на дворѣ.
   

ГЛАВА IX.

   Отецъ Филиппъ, вошедши въ богадѣльню, безъ шуму раздѣлся и вошелъ въ чистую горницу. Караульный Василій Лаврентьевъ, онъ же и свѣчной староста, растоплялъ желѣзную печку. Веселый трескъ сухихъ дровъ и разгорѣвшееся ихъ пламя наполняли пріятнымъ гуломъ и свѣтомъ просторную избу. Старуха мыла деревянную посуду за перегородкой; Дуняша сучила нитки на самопрялкѣ, вся поглощенная этой работой. При входѣ священника всѣ тотчасъ же оставили свои занятія и подошли подъ благословеніе. Дуняша проскользнула также между стариками и" отдавъ украдкой свой поцѣлуй, забилась по обыкновенію въ уголъ, но безъ всякой робости, въ видимомъ волненіи и тревогѣ. Но эта тревога и волненіе внушены были очевидно не ужасомъ и не страхомъ...
   Василій Лаврентьевъ засуетился зажечь скорѣе огонь, и дрожащими отъ старости руками вставить длинную лучину въ свѣтецъ. Отецъ Филиппъ сѣлъ на лавку, на свое обычное мѣсто, и расправилъ рукою свои, еще не успѣвшіе отрости, волосы, живописными прядями набѣгавшіе ему на глаза.
   -- Завтра обѣдня начнется раньше обыкновеннаго, обратился онъ къ караульному:-- будетъ проповѣдь и молебенъ! Что, ты получилъ свѣчи, привезенныя намедни изъ города?
   -- Какже, батюшка, получилъ! Вздорожали-то какъ, слышали? Я ихъ и здѣсь хочу подороже пустить, постомъ-то! а то ужъ оченно малъ сборъ, такъ малъ, такъ малъ, что ужъ надо меньше, да некуда!
   Наступило молчаніе. Караульный сѣлъ свѣтить лучину; отецъ Филиппъ всталъ и началъ ходить по избѣ въ задумчивости. Въ углу, на столикѣ, съ потушенной восковой свѣчкой, стоялъ образъ, лежалъ крестъ, евангеліе и еще церковныя книги, большія, старыя, съ мѣдными застежками. Тутъ отецъ Филиппъ совершалъ свои молитвы, экзаменовалъ Дуняшу и исповѣдывалъ народъ.
   Онъ сѣлъ на стулъ у столика и осмотрѣлся кругомъ, ища кого-то глазами.
   -- Дуня, поди сюда! позвалъ онъ.
   Дѣвочка неслышно и робко явилась на призывъ.
   -- Читала ли ты ныньче молитвы, какія я тебѣ совѣтовалъ читать по утрамъ?
   Дуняша молчала. Большіе глаза ея пристально и неуклонно смотрѣли на священника; выраженіе ихъ было безпокойно, озабоченно, но рѣшительно.
   -- Говори правду, дочь моя; ничто такъ не оскверняетъ и не губитъ нашу душу, какъ ложь и лицемѣріе. Вспомни притчу о фарисеѣ и мытарѣ... Ну, что же ты не отвѣчаешь мнѣ?
   -- Нѣтъ, внятно проговорила Дуняша.
   -- Ты не читала молитвъ? Отчего же? Ты была занята чѣмъ-нибудь? доспрашивался отецъ Филиппъ, стараясь смягчить строгость своей рѣчи и голоса:-- ты вѣрно заработалась или пробѣгала гдѣ-нибудь или не хотѣла молиться?
   Дуняша молчала. Священникъ молча приблизилъ ее къ себѣ и устремилъ большіе глаза свои на ея взволнованное и испуганное лицо.
   -- Открой мнѣ твою душу, проговорилъ онъ съ отеческимъ участіемъ.. Ты что-то скрываешь отъ меня... Что съ тобой?
   Невыразимая тревога отразилась на опущенномъ лицѣ Дуняши. Со дна души ея поднялись слезы и приступили къ глазамъ.
   -- Я боюсь... молиться! выговорила она наконецъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.
   -- Боишься? чего же?
   -- Когда я стану съ зажженной свѣчкой... у образа, начала Дуняша, устремивъ глаза въ пространство и съ тоскливымъ трепетомъ въ голосѣ:-- я вижу... вижу... Она никакъ не могла выговорить: я все вижу гр...гробъ, и въ гробу -- Марью Петровну... Она говорила такъ тихо, что отецъ Филиппъ, жадно наклонившись къ ней, едва могъ уловить звукъ ея словъ. Онъ молча приподнялъ ея блѣдное лицо и заставилъ взглянуть себѣ прямо въ глаза, спокойствіе и доброта его взгляда ободрили ее.
   -- Глупая дѣвочка! Вѣдь я уже тебѣ сказалъ, чтобъ ты объ этомъ больше не думала... Я знаю твою душу: ты раскаялась передъ Богомъ, была на исповѣди и у св. причастія, и я, какъ священникъ и твой духовникъ, разрѣшилъ тебя отъ твоего грѣха... Что же ты продолжаешь отчаяваться?.. Помни, что я, какъ твой духовный отецъ, обязанъ молиться и молюсь за тебя, а молитва священника много значитъ...
   Онъ остановился невольно, встрѣтивъ ея взглядъ при этихъ словахъ. Большіе глаза Дуняши, устремленные на него съ выраженіемъ неописаннаго восторга, лучились, искрились свѣтомъ.
   -- Я знаю, знаю! выговорила она, съ совершенно свѣтлымъ лицомъ; и хотѣла еще что-то прибавить, но замолкла.
   Отецъ Филиппъ съ невольнымъ любопытствомъ наклонился къ ней:
   -- Говори; что ты хотѣла еще сказать? Не бойся, продолжай!
   Она подняла на него глаза.
   -- Какъ вы входите въ комнату, заговорила она серьезно, и тихо,-- такъ мнѣ сейчасъ же дѣлается легче, и если мнѣ чуть что-нибудь покажется въ глазахъ, -- то я только дотронусь до вашей рясы и все пройдетъ!
   Онъ видѣлъ, что ея мистически-направленное воображеніе усматриваетъ въ его особѣ, рясѣ, во всемъ что до него касалось, какую-то особенную духовность и святость.
   Онъ долго и задумчиво молчалъ.
   -- Не надо думать о простыхъ людяхъ, что они святые! назидательно сказалъ онъ наконецъ.
   -- И теперь есть они! загадочно вымолвила Дуняша; такіе точно, какіе описываются въ четьи-минеи... и чудеса могутъ творить, и исцѣлять... все могутъ!..
   Въ эту минуту маленькое окно избушки дрогнуло подъ натискомъ чьей-то неосторожной руки. Это была Марѳа, съ любопытствомъ заглядывавшая со двора и зоркимъ глазомъ старавшаяся проникнуть во всѣ закоулки.
   -- Кто тамъ стучитъ? окликнула Ивановна.
   -- Это тебѣ видно пригрезилось, замѣтилъ караульный, глухой на оба уха.
   Отецъ Филиппъ подошелъ къ окну, прислушался, но ни одинъ звукъ не нарушилъ тишины.
   Испуганная Марѳа покатилась съ завалины отъ окна и встала на ноги шагахъ въ десяти. Огонь кумовой избы свѣтилъ такъ привѣтно на другомъ концѣ улицы, что Марѳа, вмѣсто дома, украдкой завернула туда. Въ эту минуту, по хрупкому снѣгу завизжали полозья и сани остановились у богадѣльни. Это были Зина и Варвара Ивановна, пріѣхавшія навѣстить Дуняшу. Лучина совсѣмъ погасала, когда онѣ вошли въ избу. Отецъ Филиппъ, среди господствующаго мрака, старался разглядѣть пріѣхавшихъ. Наконецъ онъ узналъ ихъ. Лицо молодого священника сдѣлалось еще серьезнѣе и горделивѣе прежняго: онъ былъ одѣтъ въ будничное полукафтанье и никакъ не хотѣлъ показать виду, что этимъ смущенъ. ,
   Пока Варвара Ивановна раздѣвалась и здоровалась съ Дуняшей, Зина сѣла на скамьѣ у самой лучины. Отецъ Филиппъ украдкой наблюдалъ за нею. Онъ съ женою уже, разумѣется, слышалъ всю исторію отравленія Марьи Петровны и ея подозрѣній на дочь. Священникъ видалъ ихъ только въ церкви и теперь положительно не узнавалъ Зины. Она сидѣла неподвижно, вперивъ печальные глаза на яркое пламя лучины, передъ ней горѣвшей. Черное шерстяное платье съ высокимъ бѣлымъ воротникомъ, широкими недвижными складками лежало вокругъ нея; руки были сложены на колѣняхъ; волосы спускались на глаза. Нельзя было смотрѣть равнодушно на это молодое, исхудалое, покорное судьбѣ лицо, отъ котораго, казалось, отлетѣли всѣ радости, вся полнота жизни.
   -- А я все стараюсь развлекать мою Зинаиду Павловну, говорила Варвара Ивановна, подходя къ нимъ, насилу вытащила! А то все сидитъ, забьется въ уголъ и сидитъ!
   Она совершенно завладѣла разговоромъ и тутъ же объявила о желаніи ихъ говѣть на будущей недѣлѣ; условились о времени службы, о присылкѣ лошадей за священникомъ.
   Но вотъ у дверей послышался шумъ и всѣ повернули голову въ ту сторону. Вошелъ дьячекъ и отозвалъ священника:
   -- Пришла исповѣдаться... дѣвушка, знаете, Наташка, шепталъ онъ громкимъ шопотомъ и ухмыляясь. Проситъ исповѣдывать одну; при народѣ не хочетъ, стыдно!
   -- Мы сейчасъ, сейчасъ батюшка, уѣдемъ! вступилась подходя Варвара Ивановна -- мнѣ за Зинаиду Павловну достанется, коли мамаша узнаютъ, что Наташка при ней пришла?
   Отецъ Филиппъ стоялъ и явно показывалъ видъ, что не хочетъ говорить объ этихъ дѣлахъ въ присутствіи молодой дѣвушки.
   Наташа, молодая, исхудавшая дѣвушка, съ печальнымъ и убитымъ видомъ стояла у двери, не поднимая глазъ. Подошла тетка и толкнула ее подъ бокъ.
   -- Кланяйся, свинья, въ ноги! Что стоишь?
   Наташа рванулась съ мѣста и почти буквально исполнила приказаніе.
   -- Прощайте, Зинаида Павловна, заговорилъ отецъ Филиппъ, стыдливо-сурово оглядѣвшій Наташу и съ умиленіемъ, нѣжностью и почтеніемъ перенесшій глаза свои на Зину, олицетворявшую для нихъ всѣхъ въ эту минуту идеалъ добродѣтели.
   -- Зинаида Павловна, скорѣе отсюда, матушка! озабоченно торопила ее и Варвара Ивановна.
   Приготовленія къ исповѣди начинались. Зажгли свѣчку передъ образомъ; дьячокъ принесъ требникъ.
   -- Хорошенько, батюшка, ее паскудную! слышался голосъ. Наташиной матери:-- эпитимью на нее наложите! Молись, скверная, кайся!
   -- Удалитесь вы всѣ отсюда! сказалъ священникъ, кончивъ приготовленія.
   "Бѣдняжка!" подумала Зина садясь въ сани и вспомнивъ, до малѣйшихъ подробностей фигуру Наташи -- ея согбенную спину, впалыя щеки, понуренную голову, некрасивыя, темныя пятна на лицѣ...
   

ГЛАВА X.

   Марѳа, возвращаясь отъ кума, разумѣется, увидала ихъ отъѣздъ и бросилась бѣгомъ домой, чтобъ все пересказать попадьѣ. Та, испуганная съ просонковъ вѣстями, что къ батюшкѣ ѣздятъ снѣжинскіе господа, начала плакать и причитать какъ по мертвомъ.
   Отецъ Филиппъ, возвратившись домой, такъ и попятился назадъ отъ ужаса. Онъ думалъ, что вѣроятно, или получены какія-нибудь дурныя вѣсти отъ отца, или жена выкидываетъ! Каково же было его удивленіе, когда онъ узналъ настоящую причину. Онъ просто не вѣрилъ своимъ ушамъ. Ему болѣе ничего не оставалось, какъ плюнуть и лечь спать въ молчаніи. Былъ канунъ воскресенья. Жена лежала одна на своей кровати. Отецъ Филиппъ зналъ, что она не спала. Среди ночи онъ всталъ, зажегъ свѣчу передъ образомъ и началъ молиться.
   Онъ зналъ суевѣріе своей жены и важность, какую она приписывала его священническому сану. Молитвы его всѣ была выбраны на тему власти, данной ему свыше разрѣшать и связывать грѣхи. Аннѣ Васильевнѣ показалось, хотя онъ не произносилъ ничьего имени, что онъ молится о томъ,-- чтобы Господь не простилъ ей грѣха ея, ни въ этомъ, ни въ будущемъ, мірѣ. Она пришла въ такой страхъ, что тутъ же бросилась съ постели и начала просить у него прощенья. Онъ отвѣтилъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ, что и не думалъ на нее сердиться, а просить оставить его въ покоѣ совершать предписанныя ему религіей молитвы. Онъ имѣлъ при этомъ видъ такого святого мученика и жертвы, что Анна Васильевна прониклась до глубины души своей виной и постаралась выставить вмѣсто себя, на жертву его заклятій, Марѳу.
   -- Это все она, она мнѣ шушукаетъ, а я и не думаю тебя ревновать! ей-богу, я даже и въ мысляхъ никогда не имѣла, а это все она!
   -- Богу открыты сердца и тайныя помышленія человѣческія; былъ отвѣтъ: не мнѣ грѣшному судить или карать васъ!
   Попадья при этихъ словахъ залилась слезами.
   -- Филиппъ Сергѣичъ, я образъ сниму, что я невиновата.
   -- Это твое дѣло; не мѣшай мнѣ молиться!
   Онъ всталъ со стула и началъ снова читать и класть земные поклоны передъ образомъ.
   Она въ недоумѣніи легла на постель, стараясь прислушаться въ его молитвамъ и истолковать ихъ въ свою пользу. Результатомъ этой ночи было однако то, что Анна Васильевна въ другой разъ рѣшилась быть осторожнѣе съ мужемъ...
   Между тѣмъ, говѣнье началось своимъ чередомъ. Священникъ съ причтомъ аккуратно пріѣзжалъ два раза въ день къ Снѣжинымъ, каждый разъ напутствуемый наставленіями жены, чтобъ онъ не очень-то потакивалъ господамъ, а бралъ бы съ нихъ за службу, что слѣдуетъ. Но вопроса о деньгахъ какъ-то не поднималось въ домѣ у Снѣжиныхъ. Приходили говѣльщики и съ шумомъ разстанавливались въ просторной передней и залѣ. Варвара Ивановна сидѣла съ священникомъ въ гостинной, занимая его разговоромъ, правда, очень короткимъ, потому что онъ всегда спѣшилъ начать службу, чтобъ поскорѣе отдѣлаться. Зажигались свѣчи; устанавливались дьячки у стола съ толстыми книгами, священникъ надѣвалъ ризу и служба начиналась. Слышалась безмолвная толкотня устанавливавшагося народа, шуршанье ногъ, полушубковъ, земные поклоны, монотонное чтеніе дьячка. При первыхъ звукахъ, неслышно выдвигалась впередъ и Зина, въ своемъ черномъ, шерстяномъ платьѣ, въ бѣломъ пуховомъ платкѣ, скрещенномъ на груди, и безразлично устремивъ взоры въ пространство, серьезная и печальная, какъ монахиня, стояла слегка прислоняясь къ стѣнѣ. Возлѣ нея помѣщалась Дуняша съ своимъ недѣтскимъ лицомъ и съ загадочнымъ выраженіемъ радости на этомъ лицѣ. Обернувшись къ образу, отдѣленный отъ всѣхъ остальныхъ, и погруженный, повидимому, въ чтеніе молитвъ, стоялъ отецъ Филиппъ, въ длинной, черной рясѣ, стройно его облекавшей, и съ благоговѣйно наклоненной головой, увѣнчанной волнами темныхъ волосъ. Потомъ начиналось пѣніе, земные поклоны, шумные вздохи и кресты. Когда отецъ Филиппъ оборачивался къ народу, онъ всегда имѣлъ привычку обводить собраніе медленнымъ взоромъ, -- и при этомъ, неподвижность Зины удивляла его. Онъ не видѣлъ ни разу, чтобъ она молилась, клала земные поклоны и т. п.; какая-то дума, унылая и печальная, мрачила постоянно ея лицо, будто окутанное холоднымъ осеннимъ туманомъ... Иногда глаза ея нежданно наполнялись слезами, и тогда она опускала свою неподвижную голову, или медленно и неслышно выходила въ другую комнату и прислонившись къ замерзшему окну, оставалась такой же одинокой" печальной и унылой, какъ и среди толпы.
   Кончалась служба; подавали чай; въ дѣвичьей происходила веселая суета, прислуга была внѣ себя отъ радости, что дождалась наконецъ такого разнообразія въ своей заключенной жизни. Сосѣдніе дворовые обыкновенно приглашались на чай, потомъ множество ребятишекъ удивительно оживляли общество своимъ страхомъ исповѣди, священника, эпитимьи и т. п. Въ гостинной тоже происходило чаепитіе и бесѣда за самоваромъ, за которымъ предсѣдательствовала Варвара Ивановна, а Зина сидѣла, слушая разговоръ и изрѣдка отвѣчая на вопросы. Но проходили дни, и съ каждымъ днемъ отвѣты ея все становились рѣже и рѣже, лицо все блѣднѣе и блѣднѣе.
   Отецъ Филиппъ, наблюдательный отъ природы, не могъ не замѣтить того, что съ ней происходило. Онъ часто думалъ о причинѣ. Онъ мало-по-малу пришелъ къ заключенію, что, вѣроятно, какой-нибудь тяжкій грѣхъ лежитъ на ея совѣсти; быть можетъ, исторія отравленія была приписана Дуняшѣ только для отвода; быть можетъ, и даже несомнѣнно, что Зинаида Павловна играла тутъ какую-нибудь роль. Какъ новичекъ въ своемъ званіи, онъ многое еще считалъ своей обязанностью,-- и входилъ душою въ эти обязанности: руководить, наставлять своихъ прихожанъ, облегчать по возможности ихъ горести, грѣхи и заблужденія,-- казалось ему непремѣннымъ долгомъ священника и христіанина.
   Но въ данномъ случаѣ, интересъ былъ возбужденъ даже помимо всѣхъ этихъ соображеній: субъектъ былъ молодая дѣвушка, барышня, образованная, привлекательная, красивая, и къ усердію молодого священника естественно примѣшивалось чувство человѣка, никогда еще не бывшаго въ подобномъ исключительномъ доложеніи.
   Онъ еще болѣе сталъ заниматься своей наружностью, приданіемъ своей особѣ той святой недоступности и строгости, какою онъ производилъ впечатлѣніе на многихъ... Онъ совсѣмъ измѣнился въ своемъ домашнемъ быту; сталъ всѣмъ доволенъ, съ женою ласковъ; скучающее выраженіе съ его лица исчезло: на немъ появился живой румянецъ, давно уже было его оставившій; большіе глаза лучились подъ рѣсницами и выраженіе ихъ было не задумчиво, де туманно, -- по ясно, сосредоточено и напряженно-обдуманно.
   -- О чемъ это ты все думаешь? спрашивала его подозрительно жена.
   Священникъ, застигнутый врасплохъ, не вдругъ отвѣчалъ, а только хмурилъ брови, представляясь сильно озабоченнымъ.
   Она думала, что его вѣроятно тревожатъ неудачи по хозяйству, которое, какъ всегда на первыхъ порахъ, шло какъ немазанное колесо. Но разъ, когда она ему сообщила несчастье, случившееся съ коровой, выкинувшей по случаю паденія въ недоконченный погребъ, онъ, въ это время, собирался къ Снѣжинымъ и мылъ руки у таза -- она съ негодованіемъ увидѣла, что онъ смѣется.
   -- Филиппъ Сергѣичъ, аль не слышишь, какое у насъ несчастье? крикнула она.
   -- Слышу, слышу! Да что же дѣлать? Объ нажитомъ грѣхъ тужить; -- Богъ далъ, Богъ и взялъ!
   Услышавъ такую сентенцію, Анна Васильевна не знала какъ на него смотрѣть и за кого его счесть: за святого ли или на полоумнаго?
   

ГЛАВА XI.

   Какъ мрачно-томительно и однообразно шло, между тѣмъ, время въ домѣ у Снѣжиныхъ!.. Зина, вставши по утру, ходила по всѣмъ комнатамъ, безъ занятія, безъ интереса, какъ автоматъ. Варвара Ивановна уходила по хозяйству съ ранняго утра; дѣвушки исчезали вслѣдъ за нею; слѣдовательно, тишина въ домѣ была мертвая. Только стукъ маятника въ гостинной да монотонное скребленіе мышей подъ полами нарушали безмолвіе. Въ глухой часъ сумерекъ, Зина поднималась наверхъ: распростертая на полу Дуняша у образа поражала ея взоры... Она медленно затворяла дверь, становилась къ окну и все думала, думала, думала...
   Религіозные обряды ее не трогали; въ церкви она стояла какъ статуя, несмотря ни на кого и увѣренная въ своемъ ослѣпленіи, что она никому не нужна, никто ее не любитъ, не видитъ и не замѣчаетъ.
   Была пятница. Народъ только-что вывалилъ изъ церкви и спѣшивъ по домамъ, пообѣдать, сходить въ баню, приготовить деньги. Сегодня должна была быть исповѣдь; говѣнье приходила къ концу.
   Въ домѣ у Снѣжиныхъ тоже происходила суета: съ утра топилась баня; двери сѣней безпрестанно хлопали, впуская говѣльщиковъ; въ сѣняхъ кипѣли два самовара; пріѣхалъ наконецъ и священникъ. Онъ пріѣхалъ совсѣмъ одинъ, безъ дьякона, и безъ дьячковъ, сказавъ, что самъ станетъ читать правила и всѣ молитвы. Въ самомъ дѣлѣ, онъ тотчасъ же началъ служить вечерню, очень короткую въ этотъ день, и всѣ клали вдвое болѣе земныхъ поклоновъ и крестовъ, при мысли о предстоящей исповѣди и подъ вліяніемъ службы священника, который съ намѣреніемъ придавалъ своему голосу выразительность и паѳосъ" производившіе впечатлѣніе на народъ. Наконецъ, склонивъ свок" юную голову въ благоговѣйномъ молчаніи.и пробывъ такъ, нѣсколько времени у образа,-- онъ обернулся къ. народу и скрестивъ руки на груди, съ опущенными глазами, сдѣлалъ всѣмъ низкій поклонъ. Вечерня кончилась; онъ снималъ ризу.
   -- Исповѣдь начнется черезъ два часа! сказалъ онъ, и народъ, проникнутый благоговѣніемъ, повалилъ изъ залы.
   Совсѣмъ стемнѣло; Зина, въ бѣломъ платкѣ, съ распущенными, еще влажными волосами, рисовалась какимъ-то видѣньемъ на тускломъ фонѣ комнаты, "намѣреваясь зажечь свѣчу и заговорить съ священникомъ. Варвара Ивановна хлопотала въ гостинной и дѣвичьей около самоваровъ, которые еще не успѣли вскипѣть. Вдругъ отецъ Филиппъ самъ подошелъ къ Зинѣ. Она увидѣла, что онъ былъ блѣденъ, но лицо его было не строго; какое-то святое чувство состраданія и сочувствія будто вырѣзалось на немъ.
   -- Зинаида Павловна, сказалъ онъ; мы приготовляемся къ великому таинству.
   Она отшатнулась отъ него; подняла на него глаза. Era взоръ, серьезный, глубокій какъ у миссіонера, покоился на ней безъ страха и колебанья.
   -- Ваша душа страдаетъ,-- я вижу и знаю давно. Неужели вы считаете молитву безсильнымъ средствомъ въ человѣческихъ горестяхъ и печаляхъ?
   Она не сводила съ него глазъ; ей казалось, что она видитъ его въ первый разъ.
   -- Вы не молились, Зинаида Павловна; вы стояли молча и неподвижно все время.... Неужели вы думаете, что я не скорбѣлъ душою, видя какъ вы страдали, плакали, тщетно ища облегченія и не находя его...
   -- Вы видѣли? спросила Зина, съ усиліемъ удерживаясь отъ слезъ;-- такъ, стало быть, вы думали, вы жалѣли обо мнѣ?...
   -- Да! отвѣтилъ онъ съ добротою. Зинаида Павловна, прибавилъ онъ какимъ-то страннымъ, проникающимъ тономъ:-- вы думаете, что священнику только и нужно совершить надъ вами обряды исповѣди и причастія, -- а остальное не касается до него;-- но я считаю иначе: я считаю своимъ долгомъ отыскивать больныхъ и несчастныхъ, и, по возможности, помогать имъ; вотъ почему я не могъ оставить васъ въ покоѣ... и рѣшился придти къ вамъ первый... договорилъ онъ съ возрастающимъ волненіемъ, которое онъ напрасно старался преодолѣть...
   Она стояла съ глазами полными слезъ, Настигнутая въ расплохъ, растроганная, потерянная, въ трепетѣ и недоумѣніи...
   -- Я ни о чемъ не думала, ни о чемъ не молилась, и ничего не искала... вы правы! вымолвила она.
   Онъ поглядѣлъ на нее снова съ невыразимымъ состраданіемъ и добротою, которыя, словно лучи, выливались изъ его глазъ въ ея измученное, тоскующее сердце.
   -- А я за васъ искалъ, молился и просилъ!.. тихимъ голосомъ отвѣтилъ онъ ей. Зинаида Павловна, поищите утѣшенія въ исповѣди;-- приготовьтесь облегчить вашу душу передо мцой, -- вашимъ духовнымъ отцомъ...
   -- Не теперь, не теперь!.. вдругъ вскричала Зина въ волненіи... Я не готова, я не могу!.. Но я этого хочу;-- я благодарю васъ... Я знаю, вы можете... вы можете!.. Какъ передъ Богомъ, такъ и передъ вами... завтра, завтра!..
   Слова срывались безъ связи съ ея трепещущихъ губъ; грудь поднималась; въ большихъ глазахъ сіяли слезы; щеки горѣли. Сочувствіе, искреннее, нежданное сочувствіе,-- это такая рѣдкая и всемогущая вещь, передъ которой едва ли устоитъ самое горькое человѣческое отчаянье! Мракъ передъ нею исчезъ,-- словно огниво извлекло, изъ кремня, миріаду божественныхъ искръ" которыя освѣтили, согрѣли, зажгли погасшій свѣточъ ея существованья. Взволнованная, она не спала всю ночь, изслѣдуя свою совѣсть, твердо рѣшившись открыть ему всю свою, душу и къ утру встала блѣдная и возбужденная въ высшей степени.
   Началась служба. Священникъ зажигаетъ свѣчу передъ образомъ, надѣваетъ ризу и осѣняетъ крестомъ грудь, таившую столько человѣческихъ страстей, земныхъ волненій, сомнѣній.
   Всѣ молятся. Кончилась служба.
   Зала пустѣетъ; народъ выходитъ, затворяются двери. Варвара
   Ивановна первая идетъ исповѣдываться въ своемъ новомъ платьѣ, съ озабоченной физіономіей, гремя деньгами въ карманѣ. Неизвѣстно, что думаетъ Дуняша, уткнувшись головою въ уголъ, а сердце у Зины трепещетъ такъ стремительно, и такъ больно, больно...
   Является назадъ Варвара Ивановна, красная, сіяющая, самодовольная.
   -- Сказали, что строгъ,-- совсѣмъ не строгъ! говоритъ она впопыхахъ, оставивъ дверь полуотворенною...
   Священникъ находится въ ожиданіи въ углу залы; ему все слышно и видно: и прерывистый шопотъ, и борьба, и всеобщее смятеніе... Онъ самъ начинаетъ становиться неспокойнымъ.
   Но вотъ дверь отворяется, старательно затворяется снова, и быстрыми, неслышными шагами подходитъ и становится рядомъ съ нимъ граціозная и нѣсколько трепещущая дѣвушка, въ черномъ платьѣ, во всемъ блескѣ молодости, красоты и невинности. Съ минуту онъ потерялъ свое самообладаніе: она тоже смутилась, ставъ рядомъ съ нимъ.
   Но это смущеніе промелькнуло какъ молнія: она тотчасъ же почувствовала его власть и превосходство надъ собою, когда услышала его строгій голосъ:
   -- Сдѣлайте поклонъ въ землю.
   Потомъ онъ остановился съ опущенной головой, перебирая листы требника и исповѣдь началась....
   -- Не имѣете ли еще грѣховъ на совѣсти, спросилъ отецъ Филиппъ, кончая исповѣдь.
   Она покачала головой. Грудь ея тяжело подымалась.
   -- Исповѣдь кончена. Молитесь Богу.
   Онъ поднялъ къ верху свои прекрасныя глаза.
   -- Помолимся. Становитесь на колѣни.
   Черезъ минуту, Зина, не помня себя, вышла въ другую комнату. Она была счастлива, счастлива какимъ-то особеннымъ, свѣтлымъ счастьемъ, а онъ былъ потрясенъ, до основанія, глубокимъ, незнакомымъ ему доселѣ чувствомъ,-- чувствомъ оказаннаго добра нуждавшемуся въ немъ ближнему... Это чувство исторгало его совершенно изъ узкихъ предѣловъ его обыденныхъ мыслей и будничныхъ интересовъ, оно его возвышало, укрѣпляло, заставляло испытывать цѣлый рядъ сильныхъ, освѣжающихъ впечатлѣній...
   

ГЛАВА XI.

   Отецъ Филиппъ, въ отличномъ расположеніи духа, возвращался изъ церкви домой. Въ церкви было очень холодно; онъ озябъ, усталъ и былъ бы чрезвычайно радъ выпить теперь ста? вамъ горячаго чаю. Но разочарованіе его было полное: на столѣ даже не было признака самовара и изъ кухни долетала только ругань его жены съ Марѳой.
   -- Лежебочка!... Дармоѣдка! Руки что ли у тебя отсохли? Не могла ты до сихъ поръ свиней напоить? кричала Анна Васильевна.
   -- Мнѣ не растянуться на всѣхъ! Ты видѣла, я что дѣлала-то?
   -- Ничего ты не дѣлала, свинья этакая!
   -- А ты кто?
   -- Ахъ, ты грубіянка, невѣжа! Ты какъ смѣешь мнѣ этакія слова говорить?... Да я тебѣ рожу разобью!..
   -- Попробуй, подойди! Про тебя что говорятъ-то?
   -- Что про меня говорятъ? Что?
   -- А про меня никто слова не скажетъ! Изойди весь бѣлый свѣтъ!
   Тутъ священникъ появился въ дверяхъ и точно обдалъ ихъ холодной водой.
   -- Долго ли я буду ждать? нетерпѣливо сказалъ онъ. Марѳа! самоваръ готовъ?
   -- Филиппъ. Сергѣевичъ, перебила жена, вся красная и изступленная подступая къ нему: нѣтъ больше моей мочи! чтобъ этой твари духу же ныньче не было!
   -- Скорѣе, Марѳа, скорѣе ты съ самоваромъ! говорилъ отецъ Филиппъ, не слушая жены.
   -- Сейчасъ, сейчасъ, батюшка, сію минуту!
   -- А ты, Анюта, пойдемъ-ка, пойдемъ! продолжалъ онъ тихонько проталкивая ее въ дверь.
   Они вошли въ комнату.
   -- Нѣтъ больше моей, мочи! причитывала жена, падая на постель; -- я и самоваръ поставь, я и за скотиной присмотри, я и куръ накорми, я и бѣлье почини, я и кушанье изготовь!
   -- Что ты, что ты? говорилъ мужъ въ изумленіи, зная, что жена большею частью спала и ни къ чему не притрогивалась.
   -- Ну да! все я... А то у тебя было бы что-нибудь безъ меня. Безъ хлѣба бы насидѣлся! Ну, до сихъ поръ я все терпѣла, все дѣлала, -- теперь же, воля твоя, не могу! Я лучше въ папашѣ уѣду! Мнѣ нуженъ покой! Я за одно безпокойство съ тебя, Богъ знаетъ, чего не вбзьму! Что-нибудь одно: или выгони Марѳу, или отпусти меня къ папашѣ!
   -- Да не ты ли же мнѣ говорила, что Марѳа -- просто золото? Не ты ли съ ней шушукала по цѣлымъ днямъ? съ ироніей возразилъ мужъ.
   Анна Васильевна побагровѣла отъ злости.
   -- А! такъ вотъ куда дѣло пошло? Ты меня упрекать? Такъ слушай же: ты самъ-то кто? Развѣ я не вижу, не знаю?.. слѣпая что ли я?.. Несчастная моя головушка! вдругъ вскричала она, катаясь по постели: за кого, я вышла? за нищаго, за злодѣя, измѣнщика! А сама я и богата, и собой хороша, и поведенія я какого скромнаго!...
   Отецъ Филиппъ не дослушалъ; онъ вышелъ, хлопнувъ дверью.
   Анна Васильевна тотчасъ же прекратила свои жалобы, шмыгнула съ постели и отправилась подслушивать у дверей кухни. Но за толстой дверью ничего не было слышно. Она отворила ее и томно остановилась, прислонясь къ притолкѣ.
   Марѳа, въ порывѣ усердія, голыми руками накладывала горячія уголья въ самоваръ и заискивающимъ голосомъ передавала свои жалобы на попадью:
   -- Батюшка; я всей душой! Да ужъ оченно онѣ обидчицы! Не стерпишь, право слово, не стерпишь....
   -- О-о охъ, охъ, охъ! стонала, между тѣмъ, у двери, попадья.
   -- А ты ужъ неси, неси! строгимъ голосомъ прервалъ отецъ Филиппъ болтовню Марѳы, и выпроводилъ ее вонъ съ самоваромъ.
   -- Охъ, какъ мнѣ что-то дурно! Остановила мужа Анна Васильевна:-- какъ бы случая какого не вышло! Отъ разстройства, отъ одного, отъ этого.... околѣешь, ей Богу, околѣешь!
   -- Пойдемъ пить чай!, спокойно отвѣтилъ ей на это мужъ.
   Черезъ полчаса, миръ и тишина водворились за чайнымъ столомъ. Анна Васильевна, подъ шумокъ самовара, распивая чай въ прикуску, забыла обо всѣхъ своихъ горестяхъ. По временамъ, она складывала руки и въ апатическомъ покоѣ устремляла взоры въ пространство. Она и не помышляла о мужѣ, сидящемъ напротивъ нея; хорошо ли, весело ли ему было въ ея обществѣ, и совершенно имѣла такой видъ, какъ будто была одна. Она такъ привыкла къ нему, что его присутствіе не прибавляло уже болѣе никакого новаго Элемента къ суммѣ ея ощущеній. Въ его особѣ она уже начинала видѣть только лицо законнаго мужа, -- т.-е., нѣчто въ родѣ машины, отъ которой получается извѣстная доля матеріальныхъ средствъ и удовлетвореній, необходимыхъ для благосостоянія и комфорта существа, носящаго названіе супруги и матери. Она безъ устали хотѣла пускать въ ходъ только эти машинныя свойства мужа, забывая, что онъ человѣкъ, и можетъ быть, во время этихъ машинныхъ дѣйствій, томимъ нравственнымъ голодомъ и жаждой. Малѣйшее проявленіе человѣческихъ свойствъ въ этой импровизированной машинѣ уже возмущало и выводило ее изъ себя. Она была похожа на то животное, которое подрывало корни дуба, ища желудей. Онѣ обѣ, т.-е. и животное басни, и супруга" были бы равно изумлены, -- первая, еслибъ на нее свалился дубъ и раздавилъ бы ее своимъ паденіемъ, -- вторая, -- еслибъ мужъ ея спился, зарѣзался или сошелъ съума.
   Отецъ Филиппъ смотрѣлъ на нее недремлющимъ, наблюдательнымъ овомъ. Его чрезвычайно занимали открытыя и ясныя для него чувства его жены. Его теорія брака была совсѣмъ иного свойства. Для него, напротивъ, жена была женщина, съ которой онъ жилъ, для которой трудился, съ которой совѣтовался, пріобрѣталъ. Только съ этой приправой супружескія отношенія имѣли для него цѣну и вѣсъ. Онъ желалъ бы видѣть въ женѣ добрую, честную женщину, которая бы всегда довѣрчиво и дружески къ нему относилась и обращала бы хоть какое-нибудь вниманіе на его собственныя, личныя желанія и интересы. И точно, давно ли его Анюта держала себя такъ, именно такъ? Полгода тому назадъ, переѣзжая сюда, могъ ли онъ сказать, чтобъ юна была такъ, эгоистична, холодна, равнодушно-спокойна? Видѣлъ ли онъ прежде такой вялый взглядъ въ своемъ присутствіи? Замѣчалъ ли онъ это холодное безучастіе къ его скукѣ, къ его расположенію духа? Конечно, страсть, могла остыть, -- но какъ же измѣниться до такой степени? Или она не знаетъ, что она страшно проигрываетъ отъ этой небрежности и распущенности душевной и тѣлесной? Вѣдь она была недурна, находчива, по-своему весела прежде? Что же съ нею теперь сдѣлалось? Ее узнать нельзя! Можетъ быть это отъ беременности? Но беременность ее мало измѣнила: ея черты, ея обликъ остались все тѣ же? Что же, что же это такое? Отчего она такъ внезапно перемѣнилась на его глаза?
   Вдругъ румянецъ покрылъ его молодыя щеки, и онъ наклонилъ голову, чертя пальцемъ по столу какіе-то узоры...
   -- Свинья сегодня опоросилась, прервала наконецъ молчаніе жена:-- одного подъ себя подмяла, а девять живы!
   -- Живы? повторилъ священникъ, съ неестественнымъ интересомъ, замѣтно думая о другомъ.
   Новое молчаніе.
   Наконецъ, отецъ Филиппъ не вытерпѣлъ и порывисто началъ ходить по комнатѣ.
   -- Анюта, послушай! обратился онъ къ женѣ, и шаря въ карманахъ, гдѣ у него лежали деньги, повелъ къ ней такую рѣчь: -- Не можешь ли ты ходить поопрятнѣе? Вѣдь мы, слава Богу, не нищіе!... Вотъ пріѣдетъ разнощикъ, и ты сдѣлай одолженіе, купи у него себѣ верхнее платье, ну кофту, кацавейку, тамъ что-ли?... Возьми деньги.... Вотъ! Только не носи ты больше этого грязнаго платка. Ну право, Анюта, ты не знаешь, какъ онъ мнѣ противенъ!
   Жена надула губы.
   -- Для кого же это я стану рядиться? вдругъ спросила она.
   Еслибъ у насъ чужіе люди бывали, -- ну такъ! Для тебя что-ли?... Я тебѣ, кажется, жена, не чужая!
   Онъ вздохнулъ, чувствуя совершенную невозможность передать ей свой взглядъ на этотъ предметъ.
   -- А я лучше деньги эти припрячу, да крестъ золотой ребенку куплю! или одѣяльце ему шелковое, въ церковь его носить причащать, -- вотъ это дѣло! съ торжествомъ закончила попадья.
   -- Это все лишнее, на показъ! замѣтилъ отецъ Филиппъ; а я тебя прошу, дома-то быть поаккуратнѣе....
   -- Было время, наряжалась и для тебя, какъ свободна была, да заботы никакой въ головѣ не было.... А теперь, какъ одна обо всемъ подумай, да присмотри, да сдѣлай, -- такъ не до нарядовъ?
   -- А если я тебя разлюблю за это? неосторожно сказалъ отецъ Филиппъ.
   Она вся вспыхнула, обидѣлась, глаза начали мигать, собираясь пролить слезы.
   -- Законную-то жену? вымолвила она:-- гдѣ же будетъ твой Богъ, Филиппъ Сергѣевичъ?
   Потомъ она продолжала, всхлипывая и подымая глаза къ потолку:-- Господи! я ли была къ нему нехороша? Сколько я болѣзней, слезъ, горя съ нимъ перенесла! Черезъ меня онъ и на ноги сталъ; папаша и приходъ ему доставилъ!... Я ужъ и не знаю, чѣмъ, чѣмъ только мы не угождали, и все наше добро не въ прокъ пошло!...
   Онъ уже раскаивался, что огорчилъ и довелъ до слезъ жену, хотя не находилъ ни слова справедливаго въ ея жалобахъ. Чтобъ прекратить жалобную сцену, онъ подошелъ и попробовалъ приласкать ее съ цѣлью утѣшить и заявить о своемъ раскаяніи...
   Она съ досадой и непріязнью оттолкнула его. Его это почти не удивило: онъ зналъ въ характерѣ жены эту черту, что кроткія мѣры дѣйствуютъ на нее чрезвычайно плохо; зналъ также по опыту, что ссоры и непріязненныя отношенія между ними не помѣшаютъ ей требовать отъ него во всякое время услугъ и вниманій, какъ бы отъ самаго лучшаго, задушевнаго друга.
   Вотъ и сумерки короткаго зимняго дня.... Жена его лежитъ въ постели, погруженная въ сладкую дремоту; онъ самъ давно всталъ, и у окна перелистывалъ тетради съ проповѣдями. Вдругъ раздался обычный скрипъ саней у ихъ крыльца.
   -- За мной прислали! сказалъ священникъ вставая и подходя къ женѣ: -- я ѣду къ Снѣжинымъ; слышишь, Анюта?
   -- Поѣзжай, только не долго тамъ оставайся, а то я все одна, все одна! бормотала жена соннымъ голосомъ.
   -- Хорошо; ну прощай! Ты не встанешь меня проводить?
   -- Нѣтъ, прощай!
   Онъ колебался нѣсколько минутъ, потомъ нагнулся и припалъ къ ея губамъ.
   Въ этомъ поцѣлуѣ сказалось и раскаяніе, и опасеніе, и сознаніе долга, и смутный страхъ сердца, и неясное сознаніе перемѣны въ немъ.
   

ГЛАВА XII.

   Въ деревнѣ свирѣпствовала корь. То и дѣло относили на кладбище маленькіе гробы, сопутствуемые плачущими матерями. Фельдшеръ, назначенный отъ земства, чрезвычайно небрежно исполнялъ свою должность и по цѣлымъ недѣлямъ не заглядывалъ въ Марьино. Зина старалась по возможности помогать крестьянамъ и съ утра до ночи носила имъ чай, сахаръ, пищу и кое-какія лекарства. Еслибъ ктр-нибудь увидалъ теперь эту Зину, кроткую, услужливую, готовую бѣжать на первый призывъ,-- узналъ ли бы онъ въ ней ту холодную, мрачную, полную раздраженья и горечи Зину, которая сидѣла неподвижно въ своемъ домѣ и считала его тюрьмой. Теперь дни ея были полны: въ дымныхъ, промерзшихъ избахъ она испытывала минуты высокаго наслажденія, когда, подъ ея благодѣтельной рукой, вставали тяжело больные и облегчалась участь цѣлыхъ семействъ. Но не всегда отрадныя картины встрѣчали ее на пути ея дѣятельности.
   На краю села, въ самой бѣдной избушкѣ, сидитъ, теперь Зина у одра умирающаго. Ребенокъ, мальчикъ тринадцати лѣтъ, кончался. Мать, рыдая, валялась у кровати въ ногахъ сына, который еще дышалъ и смотрѣлъ на нее тѣмъ страннымъ, полу-безсмысленнымъ, полу-страдальческимъ взглядомъ, который бываетъ только въ агоніи....
   Зина, отвернувшись отъ всѣхъ, плакала. Она знала, отчего умиралъ ребенокъ. Отъ недостатка тепла, свѣжаго воздуха, хорошаго ухода; она видѣла, что народъ мретъ какъ муха, и не знала чѣмъ помочь злу. Собственное невѣжество и незнаніе стояло передъ ней какъ упрекъ, и въ головѣ бродила неотступная мысль, что оставлять идти такой порядокъ дѣлъ нельзя. по какъ поступать? Кто научитъ? Кто скажетъ что надо дѣлать? Она вдругъ встрепенулась, обрадовалась. Она знала кто. Тотъ, кто разъ уже проявилъ свое безкорыстное братское участіе къ человѣческимъ страданіямъ, -- тотъ съумѣетъ помочь и въ этой бѣдѣ.... Она стала ждать его прихода съ лихорадочнымъ чувствомъ надежды и нетерпѣнія.
   Священникъ пріѣхалъ и причастилъ умирающаго. Зина, чтобъ не мѣшать ему, оставалась позади народа, безпрестанно приходившаго новыми толпами въ избу.
   -- Еще есть дѣти? спросилъ священникъ, окончивъ свое дѣло, и остановился съ задумчивымъ видомъ надъ умирающимъ мальчикомъ.
   -- Только одинъ и былъ!... отвѣчалъ отецъ какимъ-то надорваннымъ голосомъ, и слезы градомъ закапали на его сѣдую бороду. Вдругъ съ двора послышался бабій крикъ и ругательства, дверь распахнулась и въ избу влетѣла баба съ палкой въ рукѣ.
   -- Поди-ка-съ! Поди-ка-съ! Что твоя свинья-то надѣлала?... кричала она хозяину, -- мѣру ржи у меня въ ригѣ слопала! Я ее сушить поставила; яуне про твою свинью ее готовила.
   Ея глаза пылали яростью; голова тряслась; дѣло шло о кускѣ насущнаго хлѣба.
   Старикъ торопливо надѣлъ шапку и выбѣжалъ вслѣдъ за бабой.... Необходимость гнала его. Присутствіе свиньи въ чужой ригѣ, -- было въ жизни крестьянъ важнѣе, чѣмъ послѣднее прощаніе съ любимымъ, умирающимъ сыномъ.
   -- Батюшка! сказала Зина подходя къ священнику и глядя на него какимъ-то страннымъ, неотступнымъ взглядомъ,-- намъ по одной дорогѣ: пойдемте сейчасъ вмѣстѣ съ вами, только скорѣе.... скорѣе....
   Онъ подумалъ что ей тяжело оставаться тамъ, гдѣ была смерть, -- и поспѣшилъ отворить дверь и выбраться вмѣстѣ съ нею на улицу.
   Было шесть часовъ вечера; на дворѣ стояла свѣтлая, лунная ночь, слегка морозило, но было такъ тихо, что далеко разносился по окрестности звонъ церковнаго колокола, по временамъ производимаго рукою караульнаго. До дому Снѣжиныхъ была недалеко: они оба направлялись туда.
   Отецъ Филиппъ шелъ съ видомъ человѣка, видящаго сонъ. "Возможно ли, чтобъ онъ точно шелъ съ Зинаидой Павловной Снѣжиной, шелъ одинъ, при блескѣ луннаго свѣта, шелъ не по обязанности церковной службы" шелъ не какъ священникъ,-- а какъ человѣкъ, какъ простой знакомый, какъ родственникъ...."
   Онъ смотрѣлъ украдкой на Зинаиду Павловну, на ея быструю и рѣшительную походку, на очертаніе ея профиля.
   "Что еслибъ жена увидѣла насъ теперь?" вдругъ промелькнуло въ его взволнованной головѣ.
   Но всѣ постороннія чувства мигомъ отлетѣли отъ него, когда онъ еще разъ вглядѣлся въ выраженіе ея лица.... Зина, молчала, вся погруженная во внутренній міръ своихъ мыслей; губы ея были сжаты; глаза влажны отъ пролитыхъ слезъ; въ лицѣ ярко были написаны разстройство, грусть, печаль, забота....
   Онъ снова почувствовалъ къ ней знакомое чувство покровительства и состраданія, снова увидѣлъ въ ней одну изъ страдающихъ единицъ человѣчества,-- и поспѣшилъ со всею готовностью молодого участія на помощь къ ея горю.
   -- Что съ вами, Зинаида Павловна?... серьезно спросилъ онъ молодую дѣвушку.
   Слова эти произвели будто взрывъ.
   -- Батюшка! заговорила Зина, выливая передъ нимъ всю горечь накипѣвшаго чувства: -- знаете ли вы, что, этотъ мальчикъ могъ бы быть живъ?... Знаете ли вы, что всѣ тѣ младенцы, которыхъ хороните вы на кладбищѣ, -- могли бы быть живы!... Но и сегодня, и завтра, и послѣ завтра, будутъ они валиться какъ мухи и кучами умирать, -- если никто не вступится за нихъ!... Батюшка! Я васъ съ нетерпѣніемъ ждала, я на васъ какъ на Бога надѣялась; -- прибавила Зина съ прохватывающей дрожью въ голосѣ:-- найдите средство прекратить или облегчить эпидемію!... Нельзя, совѣстно, сидѣть сложа руки! Средство должно быть; должно!... оно мелькаетъ тутъ передъ нами, только я его не знаю назвать.... Еслибъ я была умнѣе, опытнѣе, еслибъ я была одушевлена такимъ же горячимъ стременіемъ къ добру и совершенству, какъ вы, -- я бы конечно видѣла его!... Скажите, батюшка, вѣдь вы знаете, знаете это средство? Вѣдь вы его нашли? Неправда ли?... Оно передъ нами?
   Она глядѣла на него блистающими, полными надежды и вѣры, глазами.... Для нея онъ былъ совсѣмъ не простой человѣкъ; отъ него сна ожидала всего: -- чуда, обновленія, переворота....
   -- Средство есть.... есть!... Найдено!...
   -- Какое же, о какое?... спрашивала она, пожирая его глазами.
   -- Больница!
   Зина коснулась въ немъ струны совсѣмъ не покой: мысли, высказанныя ею, бродили всегда въ головѣ молодого священника; только теперь, подъ вліяніемъ благороднаго порыва, они оплодотворялись, сіяли, развертывались...
   -- Да, продолжалъ онъ, подавивъ свое волненіе; надобно устроить въ нашемъ селѣ больницу на извѣстное число кроватей, и какъ можно скорѣе.... За больными будетъ тогда уходъ, пища и лекарства.... Фельдшеръ будетъ тогда усерднѣе.... Я потороплю этимъ дѣломъ въ земствѣ: былъ уже запросъ отъ предсѣдателя о введеніи по волостямъ больницъ.-- Надо ковать желѣзо пока горячо!
   -- О! выговорила Зина съ энтузіазмомъ: -- я не даромъ вѣрила и надѣялась на васъ!... Еслибъ вы знали, о, еслибъ вы знали!... Она не въ силахъ была кончить отъ волненія.
   Они незамѣтно приблизились къ дому.
   -- Я зайду къ вамъ, Зинаида Павловна, сказалъ онъ безъ малѣйшаго колебанія; -- надобно намъ вмѣстѣ съ Варварой Ивановной поговорить о нашемъ проектѣ, обсудить разные пункты; взвѣсить всѣ обстоятельства; вы правы: чѣмъ скорѣе пойдетъ дѣло, тѣмъ лучше.
   И они оба скрылись за дверью.
   

ГЛАВА XIII.

   Недѣлю спустя, послѣ обѣда, когда морозъ и солнце рисовали на окнахъ самые причудливые узоры, у дома священника остановилась повозка, тройка лошадей, кучеръ, и самъ отецъ Филиппъ, бывшій въ отсутствіи цѣлую недѣлю, вылѣзъ весь морозный изъ своего дорожнаго экипажа и вошелъ въ сѣни.
   -- Пріѣхалъ! раздался голосъ Анны Васильевны за дверью, и она сама поспѣшила на встрѣчу мужу.
   -- Все ли благополучно? здорова ли? спросилъ онъ послѣ обычнаго троекратнаго поцѣлуя въ уста и щеки.
   -- Слава Богу! совсѣмъ тебя заждалась, отвѣтила дружелюбно жена.-- Папаша присылалъ, приказывалъ пріѣхать,-- а тебя нѣтъ! какъ домъ оставить? на кого? Отчего ты такъ долго?
   -- Совсѣмъ замаяли меня дѣлами! И выборы-то, и отчеты, и насчетъ рекрутовъ! Просто не зналъ какъ вырваться, говорилъ священникъ, снимая шарфъ, шубу, расправляя волосы и потирая руки.... Поднеси, Анюта, стаканчикъ водки моему извощику, да накорми его въ избѣ; а мнѣ самоварчикъ поставь!
   -- Сейчасъ!... Марѳа, Марѳа! кликала попадья, выбѣгая вонъ изъ комнаты.
   -- Здравствуйте, батюшка; пожалуйте ручку! подступила Марѳа къ отцу Филиппу.
   Онъ былъ очень доволенъ, что всѣ въ домѣ были Дружны, веселы, услуживали ему и вообще встрѣтили такъ, какъ давно не встрѣчали. Правда, что онъ и не отлучался никогда изъ дому такъ надолго.
   -- А мое сердце чувствовало, что ты ныньче пріѣдешь, говорила Анна Васильевна, накрывая на столъ. Марѳа, еще сонъ-то я тебѣ разсказывала....
   -- Какой? поинтересовался отецъ Филиппъ, улыбаясь.
   -- Что будто я тебѣ постелю стелю, и тебѣ будто и хочется и нѣтъ на нее лечь, да увидалъ, что я надъ тобою смѣюсь, и легъ....
   -- Матушка каждую ночь постель видѣла безъ васъ; съ лукавой улыбкой замѣтила Марѳа; ночью проснутся, дрожатъ, боятся, стали меня около себя на полу класть!
   -- Ну что, дура, врешь; въ жеманномъ конфузѣ говорила попадья:-- стану я бояться....
   -- А сами въ лицѣ сгорѣли, ей-Богу, сгорѣли! фамильярно дразнила Марѳа.
   -- Ступай ужъ, ступай за самоваромъ, перебивала Анна Васильевна съ притворной суровостью. На дѣлѣ ей чрезвычайно нравились подобныя шутки.
   -- Внеси-ка сюда чемоданъ, крикнулъ священникъ. Я тебѣ гостинецъ привезъ, Анюта, не знаю, понравится ли?
   Работникъ кряхтя, охая и снимая шапку, внесъ чемоданъ.
   Анна Васильевна гремѣла чашками и устанавливала подносъ на столъ. Довольная улыбка слегка кривила ея тонкія, сухія губы.
   -- А безъ тебя тутъ отецъ Андрей справлялъ требы, сказала она:-- доходъ изъ кармана, все вонъ да вонъ.
   -- Я говорилъ благочинному; онъ обѣщалъ половину дохода мнѣ возвратить, потому я не по своимъ дѣламъ отлучался, а меня начальство требовало, успокоительно объяснялъ отецъ Филиппъ, взваливая тяжелый чемоданъ на сундукъ и развязывая пряжка.
   -- Это что у тебя тутъ? Батюшки! холста-то сколько! На что это? куда?
   -- Это нужно! Это не наше, отвѣчалъ мужъ, откладывая разные толстые свертки въ сторону.
   -- Да чье же это? кому?
   -- Я тебѣ послѣ разскажу! А вотъ посмотри, вотъ это тебѣ на кацавейку, говорилъ онъ, развертывая передъ женой кусокъ синяго кашемира:-- вотъ тутъ и подкладка, и шелкъ, и вата. Къ празднику сошьешь.
   -- Доброта хороша! замѣтила жена, поднося покупку къ свѣту.-- Небось дорого; ты вѣдь не умѣешь торговаться.
   -- Я просилъ хозяйку постоялаго двора; такая добрая женщина попалась; она мнѣ все покупала; а вотъ этотъ ситецъ на занавѣску нашему маленькому....
   Анна Басильевна съ жадностью ухватилась за ситецъ.
   -- Какой славный, добротный, и не полиняетъ, съ похвалой говорила она: -- вотъ это ты умно догадался; а я-было уже хотѣла платье свое изрѣзать, да оно такое линючее; это не въ примѣръ лучше будетъ.
   -- Какже можно старое! Первому-то ребенку; у насъ кумомъ самъ благочинный будетъ.
   -- Что ты? Развѣ ты его просилъ?
   -- Какже!
   -- Ну оставь теперь раскладываться; садись пить чай; самоваръ вскипѣлъ.
   -- Дѣлай поскорѣе; я ужасно голоденъ. Вонъ калачи всѣ замерзли; разогрѣй ихъ на самоварѣ.
   -- Обновками своими я довольна, выговорила жена, выразительно сжавъ губы и съ заигрывающимъ выраженіемъ поглядывая на мужа.
   -- Что же не благодаришь? сказалъ онъ, съ улыбкой подходя въ ней и зная къ чему она ведетъ дѣло.
   Анна Васильевна нагнула голову къ сундуку, ухмыляясь.
   -- Какъ же еще?... проговорила она, такъ что-ли? и жеманясь протянула ему сухую и грубую руку.
   -- Вижу вѣдь чего хочется! шутя вымолвилъ отецъ Филиппъ; недѣлю цѣлую не цѣловались! Ну давай, давай!
   Она повернулась и впилась въ него сухими губами.
   -- Ну теперь давай чай пить, разсказывай, что тутъ у васъ безъ меня было? какъ поживали?
   -- Работникъ, Филиппъ Сергѣичъ, совсѣмъ отъ рукъ отбился; соломы цѣлыхъ два раза не приносилъ, скотину ужъ мы кое-какъ съ Марѳой сами кормили....
   -- Ну какая вамъ будетъ солома?... вдругъ вылетѣлъ изъ-за двери угрюмый мужикъ; мятель цѣлыхъ три дня была, у риги всѣ ворота забило, -- а я давай соломы? ну?... мятель, а я виноватъ!
   -- Вотъ видишь -- самъ свидѣтель, какъ грубитъ!
   -- Хорошо, хорошо! Я это дѣло разберу! Какъ бы тебѣ безъ жалованья не остаться! замѣтилъ отецъ Филиппъ, прихлебывая горячій чай.
   -- Нѣтъ, батюшка, я вамъ доложу, это все Марѳа! таинственно понизивъ голосъ, возразилъ работникъ.... Она все въ меня, поганая, матушкѣ наушничаетъ! Намеднись, кто свинью супоросную полѣномъ ударилъ? Это она, небось, стаила?... А свинья день цѣлый безъ заднихъ ногъ провалялась! То-то!
   -- Господи! вдругъ взвизгнула Марѳа, являясь на порогѣ:-- подлая твоя рожа! откуда у тебя, у подлаго, этакія слова берутся! Чтобъ я стала супоросную свинью бить?... Да за это бы тебя стоило, подлеца, самого по щекамъ отдуть!...
   -- Попробуй-ка, подойди, ну-ка! вызывалъ мужикъ.
   -- Зачѣмъ, Анюта, ты ихъ сюда пріучила шляться? замѣтилъ женѣ отецъ Филиппъ.
   -- Развѣ это я? вся вспыхнула негодованіемъ Анна Васильевна. Вонъ отсюда! съ крикомъ подступила она въ двумъ, бойцамъ: -- чтобъ духу вашего здѣсь не было!...
   Они всѣ трое вылетѣли за дверь, и долго раздавалась перепалка въ кухнѣ. Пронзительный голосъ Анны Васильевны покрывалъ всѣ голоса.
   -- Сволочь этакая! изступленная возвратилась она въ комнату....
   -- Отъ всѣхъ, отъ всѣхъ я обиды терплю!... вдругъ всхлипнула она и залившись слезами, повалилась на постель, неизмѣнное и всегдашнее прибѣжище во всѣхъ ея горестяхъ.
   Дѣло въ томъ, что работникъ сказалъ ей, что она вовсе на попадью и не похожа, а на самую послѣднюю, черную, злую бабу.
   -- Анюта, посмотри, кто это къ намъ? сказалъ священникъ нагибаясь къ окну.-- Подвода; вылѣзаетъ!... А, да это нашъ подлекарь Ѳедоръ Ивановичъ; ты ужъ приберись, встрѣть, нехорошо какъ такъ застанетъ!
   -- Охъ, нелегкая ихъ носитъ! проворчала попадья, шмыгая съ постели въ другую комнату.
   Вошелъ подлекарь, среднихъ лѣтъ человѣкъ, румяный, худощавый, съ улыбкою на лицѣ. Выраженіе пошлаго и беззаботнаго покоя, ограниченнаго самодовольства и тупоумнаго добродушія такъ и отпечатывалось на его правильныхъ и красивыхъ чертахъ.
   -- Здравствуйте, батюшка, какъ поживаете? Давно изъ города? обратился онъ къ священнику.
   -- Только сейчасъ. И разложиться еще не успѣлъ.... Садитесь, Ѳедоръ Ивановичъ! Анюта, подай еще стаканъ.
   Тотъ въ молчаніи усѣлся около хозяина.
   -- Морозъ какой! Я ѣхалъ чуть не замерзъ!... А вы все по больнымъ?
   -- Да, все ѣзжу! Ничего не подѣлаешь.... Студятся, другъ отъ друга заражаются! Толкую, толкую этимъ бабамъ; отдѣляйте вы больныхъ особенно; ничего не исполняютъ! Хоть рукой махнуть въ пору. -- Вотъ теперь больница будетъ; вы вѣдь слышали? выговорилъ значительно отецъ Филиппъ.
   -- Какже! вѣдь я вмѣстѣ съ вами былъ въ земскомъ собраніи. Да что, батюшка, тамъ-то вы горячо принялись, -- а здѣсь на дѣлѣ-то, я думаю, и къ веснѣ не устроится!
   -- Какъ къ веснѣ? возразилъ тотъ вставая и выпрямляясь во весь ростъ: -- да я это дѣло скоро поверну; -- помѣщеніе уже у насъ назначено; это бывшая изба волостного правленія; издержки на дрова, постели, пищу, уже у меня въ рукахъ; высчитывалъ онъ по пальцамъ: -- караульнаго я уже имѣю въ виду, -- теперь вотъ еще стряпуху, -- да я поденно обязую подпиской изъ каждаго семейства чтобъ приходила!...
   -- Хорошо. Ну, надо надъ ними попечительницу какую потолковѣе, какъ лекарство давать, когда ихъ кормить, когда что дѣлать.... Развѣ на этотъ народъ можно положиться?
   Щеки отца Филиппа покрылись густымъ румянцемъ. Онъ зналъ, кто будетъ попечительницей этой больницы, кто будетъ ея душою, жизнью и свѣтомъ....
   -- Опять лекарства? спросилъ въ раздумьи Ѳедоръ Ивановичъ.
   -- Лекарства уже ваши, отъ земства! отвѣтилъ священникъ. Вѣдь вамъ и самимъ, Ѳедоръ Ивановичъ, во сто разъ легче тогда будетъ! Чѣмъ по дворамъ-то ходить, вамъ только въ больницу прямо, -- и больше никуда!
   -- Да оно такъ-то такъ! Затрудненій-то очень много насчетъ самаго устройства этой больницы...
   -- Безъ труда ничего не бываетъ, Ѳедоръ Ивановичъ....
   Вошла Анна Васильевна. Она только смѣнила платокъ и вмѣсто грязнаго и линючаго, надѣла пестрый, шелковый, съ длинною, рѣдкою бахрамой. Платье ея было все также измято, волосы непричесаны: она прикрыла этимъ платкомъ и голову, заколовъ его булавкой у подбородка.
   Ѳедоръ Ивановичъ, завидѣвъ ее, еще благодушнѣе и пошлѣе заулыбался. Онъ имѣлъ привычку со всѣми женщинами обращаться съ шуточками, каламбурами и остротами, бывающими въ ходу въ лакейскихъ и кухняхъ.
   -- Мое почтеніе Аннѣ Васильевнѣ! протянулъ онъ, подавая ей руку. Какъ вы себя чувствуете? не надо ли васъ полечитъ? А вы-таки перемѣнились съ прошлаго раза....
   -- Чѣмъ же я перемѣнилась, Ѳедоръ Ивановичъ? отвѣчала попадья, краснѣя и явно выказывая на своемъ лицѣ пошлыя и стыдливыя двусмысленности, постоянно приходившія ей на умъ.
   -- Такъ! прибавленіе вижу! усмѣхаясь говорилъ Ѳедоръ Ивановичъ, пристально и безцеремонно ее оглядывая, -- чтожъ, давай Богъ!
   Анна Васильевна взглянула на мужа, какъ бы приглашая его принять участіе въ этомъ разговорѣ.
   Священника покоробило отъ этого безцеремоннаго взгляда.
   Онъ не понималъ, почему понятіе о беременности возбуждало въ этихъ людяхъ только одни стыдливые и пошлые инстинкты.
   -- Извольте кушать чай, довольная и слишкомъ замѣтно заминая разговоръ, перебила все еще пылающая попадья...-- Филиппъ Сергѣичъ, я твой стаканъ перенесу на окно.
   -- А вы спрашивали отчётъ у вашего супруга, отчего онъ такъ долго въ городѣ пробылъ? все также шутливо обращался къ ней Ѳедоръ Ивановичъ.
   -- Послушайте, спросилъ у него отецъ Филиппъ, желавшій повернуть разговоръ на болѣе удобную колею: когда докторъ сюда будетъ?
   -- Завтра его ждутъ. Я его видѣлъ дня три тому назадъ въ Степановскомъ волостномъ правленіи; онъ про васъ мнѣ все разсказывалъ, и про подписку и про все.
   -- Про что это? съ любопытствомъ вмѣшалась Анна Васильевна.
   -- Какъ! супругъ еще вамъ не разсказывалъ, какъ онъ тамъ дѣйствовалъ?
   -- Когда еще было! вымолвилъ отецъ Филиппъ.
   -- Въ земскомъ собраніи предводитель предложилъ проектъ о введеніи по селамъ больницъ; такъ сначала всѣ молчали, не соглашались, а потомъ нѣкоторые стали говорить... Ну, и тутъ вашъ супругъ тоже говорилъ, расписалъ, какъ много больныхъ, какъ трудно одному фельдшеру ихъ лечить; что на домахъ ихъ лечить труднѣе, и смертность отъ этого увеличивается; что больницъ нѣтъ. Предводитель одобрилъ, самъ съ нимъ началъ толковать, его совѣта спрашивать; ну, тутъ многіе на ихъ сторону перешли... Тутъ же вашего супруга и назначили попечителемъ будущей больницы, -- а онъ предложилъ составить подписку на первыя нужды, -- и именно вотъ на здѣшнее село, потому что здѣсь эпидемія,-- и точно, никто не отказался!
   -- Да какже и отказаться! смѣясь замѣтилъ отецъ Филиппъ, когда предводитель первый подписалъ двадцать пять рублей.
   -- Ну и всѣ отдали что подписались?
   -- Почти всѣ; я изъ двора во дворъ ходилъ; предводителя стыдно было, его предложеніе-то было!
   -- И попы отдали?
   -- Отдали! Они мнѣ-было начали говорить, что я ничего не жертвую, а я сказалъ, что жертвую болѣе ихъ всѣхъ, соглашаясь служить попечителемъ безъ жалованья и принимая на себя всѣ хлопоты.
   Анна Васильевна слушала эти рѣчи съ полнѣйшимъ удивленіемъ: углы рта ея начинали все болѣе и болѣе опускаться къ низу.
   -- Ну, однако мнѣ пора, сказалъ подлекарь вставая. Еще къ больнымъ надо завернуть.
   -- Куда же вы теперь? спросилъ священникъ, провожая его въ сѣни.
   -- Къ Снѣжинымъ. Лечу Варвары Ивановны племянницу.
   -- Что, какъ онѣ? не утерпѣлъ спросить отецъ Филиппъ.
   -- Ничего! Зинаида Павловна все разспрашивала объ дорогѣ, точно куда-то собирается. Про васъ спрашивала, воротились ли из^ города; я имъ все про васъ разсказалъ, батюшка, какъ вы въ городѣ были, всѣ ваши дѣйствія! Чтожъ, честь и слава! Всѣ это говорятъ... Прощайте! закричалъ онъ изъ саней,-- больницу-то, больницу-то, поскорѣй устройте, чтобъ мнѣ вотъ этакъ не шляться!
   Отецъ Филиппъ захлопнулъ дверь и вошелъ въ комнату.
   Глаза его странно горѣли подъ длинными рѣсницами; тысячи разнородныхъ мыслей пробѣгали по его лицу и обдавали его румянымъ, горячимъ блескомъ...
   Солнце сѣло. Зимній, короткій день клонился къ вечеру. Анна Васильевна молча и въ раздумьи сидѣла за самоваромъ, который потухалъ. Чай былъ отпитъ; сахаръ и калачи разбросаны по подносу, простывшій стаканъ чаю еще стоялъ на окнѣ.
   Онъ вошелъ и сѣлъ на сундукъ у печки; тутъ же лежалъ его чемоданъ, но онъ не дотрогивался до него, а сидѣлъ и предавался своимъ думамъ... Оба молчали.
   -- Нехорошее ты дѣло затѣялъ, Филиппъ Сергѣичъ, вдругъ прервала молчаніе жена; совсѣмъ неподходящее!
   -- А что?. встрепенулся тотъ, весь вздрогнувъ и не зная про что она говоритъ.
   -- Насчетъ этой больницы! Вѣдь я вижу, къ чему это дѣло клонится: для похвальбы для одной, на показъ! Ни жалованья не выхлопоталъ ты себѣ, ни другого чего! Хлопотъ только да непріятностей на шею себѣ накачалъ, больше ничего! Попробуйка, повозись съ начальствомъ-то, я вѣдь это все знаю, хоть и женщина.
   -- Надобно же чѣмъ-нибудь пожертвовать для блага общественнаго, сказалъ съ усмѣшкой отецъ Филиппъ: кто деньгами жертвуетъ, а я свободнымъ временемъ, трудами...
   -- И совсѣмъ это не священническое дѣло! качая головой прервала жена; вонъ папаша мой,-- до какихъ лѣтъ дожилъ, ни къ какія эти дѣла не вступался, ни, ни! А еще протопопъ! не то что ты...
   -- Чтожъ надо дѣлать? Блины собирать, да кутью съ медомъ, восковыми свѣчами ѣсть?
   -- Эхъ ты! качала на него головой жена, бросая взгляды негодованія и упрека. Зачѣмъ ты въ этакой санъ только шелъ!.. Опредѣлился бы себѣ въ писцы, въ приказныя крысы!... Папаша поумнѣе да постарше тебя, и то надъ своимъ саномъ не смѣется...
   Онъ пожалъ плечами и съ досадой замолчалъ. Онъ зналъ, что ей нельзя будетъ ничего растолковать, а растолковать хотѣлось, потому всегда молчать было очень тяжело.
   -- Жилъ бы ты мирно, тихо, зналъ бы ты свою божественную службу да храмъ Божій, и лучше бы это всего; а то что теперь будетъ? Ты и такъ-то дома не сидѣлъ, а теперь тебя и съ собаками не сыщешь... Была я одна и теперь все буду одна и одна; уныло заключила жена слезливымъ голосомъ...
   Въ это время послышался топотъ въ сѣняхъ, и кто-то ввалился въ переднюю.
   -- Кто еще тамъ? капризно окликнула попадья.
   Вошла Марѳа и таинственно приблизилась къ супругамъ.
   -- Отъ Снѣжиныхъ человѣкъ съ запиской! шепнула она.
   Анна Васильевна вскочила. Священникъ вышелъ къ посланному.
   -- Зинаида Павловна приказали кланяться и просятъ отвѣта, проговорилъ кучеръ, подавая священнику какую-то книгу и записку.
   -- Хорошо, сейчасъ.
   Онъ вошелъ въ комнату и торопливо сталъ искать сѣрныхъ спичекъ. Анна Васильевна увлекла его за перегородку.
   -- Два раза посылали безъ тебя узнавать, пріѣхалъ ли ты? зашептала она ему:-- И зачѣмъ только имъ. тебя нужно.
   -- Вѣрно какое-нибудь дѣло! въ смущеніи проговорилъ отецъ Филиппъ.
   Онъ зажегъ свѣчу, распечаталъ и сталъ читать. Жена стала напротивъ, жадно слѣдя за выраженіемъ его лица.
   Мужъ наскоро пробѣжалъ первую страницу и вдругъ взглянулъ на жену съ такимъ видомъ, что она отвернулась и стала что-то прибирать въ комнатѣ. Любопытство и страхъ снѣдали ее.
   Письмо заключалось словами:
   "...Наша больница!.. о, какое счастіе!.. я все знаю! Подлекарь только-что былъ у насъ; онъ мнѣ все разсказывалъ, что сдѣлали вы. Мнѣ нужно васъ видѣть непремѣнно... Я счастлива! Я благодарю Бога и васъ!"
   Не замѣчая злобныхъ, подозрительныхъ взглядовъ Анны Васильевны, онъ скомкалъ письмо Зины, положилъ въ карманъ и сѣлъ къ столу писать отвѣтъ.
   Жена кружилась около него какъ фортунъ; онъ ничего не замѣчалъ.
   "Многоуважаемая Зинаида Павловна,-- писалъ онъ,-- не знаю, какъ и благодарить васъ за ваше ко мнѣ расположеніе, которое я очень цѣню. Я вижу, что вы, въ вашемъ младенческомъ энтузіазмѣ, составили обо мнѣ не совсѣмъ вѣрное понятіе;-- я далеко не такое совершенство, какъ вы думаете. Въ одномъ вы только не ошибаетесь, -- что я искренно желаю быть вамъ полезнымъ и служить, чѣмъ только могу. Нашъ проектъ о больницѣ принятъ; остается только привести его въ исполненіе. Постараюсь завтра быть у васъ, переговорить о многомъ... Дай Богъ намъ обоимъ достигнуть того нравственнаго совершенства, о которомъ мечтаете вы!... Но и грѣшные люди могутъ быть также другъ другу полезны и помогать чѣмъ только въ силахъ... Простите... Да будетъ надъ вами благословеніе Божіе..."
   Письмо было смиренно и просто, но въ глубинѣ дупіи онъ вовсе не хотѣлъ разочаровывать ее въ себѣ; онъ всѣми силами старался держаться на томъ высокомъ уровнѣ, на который она поставила его въ своемъ мнѣніи.
   Онъ вышелъ, отдалъ посланному отвѣтъ и отослалъ его.
   -- Филиппъ Сергѣевичъ, что онѣ къ тебѣ пишутъ? встрѣтила его жена: -- по какому дѣлу?
   -- Я не знаю, просятъ пріѣхать, вѣрно что-нибудь нужно! небрежно отвѣтилъ тотъ.
   Она молчала стоя передъ нимъ.
   -- Совсѣмъ тебя хотятъ отбить у меня, проговорила она слезливо: -- не знаю отчего, какъ у меня сердце что-то щемитъ!
   -- Ты объ этомъ и не думай, проговорилъ онъ, рѣшаясь ее приласкать:-- вѣдь ты женщина умная; -- можешь сама разсудить...
   Онъ увлекъ ее на сундукъ, прижалъ къ печкѣ и сѣлъ самъ возлѣ, обнявъ ея понуренную голову.
   -- Не бойся, никто не можетъ насъ съ тобой разлучить! увѣщевалъ онъ ее, -- я всегда буду съ тобой и ты со мной, -- и ты меня только огорчаешь твоими намеками и подозрѣніями...
   Онъ былъ серьезно искрененъ въ своихъ словахъ. Онъ видѣлъ такую разницу въ своихъ супружескихъ отношеніяхъ, съ тѣмъ, что заставляла его испытывать жизнь, такъ широко отдѣляль эти двѣ вещи одну отъ другой, что отъ полноты сердца выговорилъ эти слова.
   -- Хорошо кабы такъ! вымолвила она, вздыхая; да пожалуй повѣришь тебѣ, да и останешься въ дурахъ! Кто васъ тамъ знаетъ!... Я сама въ дѣвкахъ была;-- бывало, только и на умѣ что объ эфтомъ...
   Отецъ Филиппъ ужаснулся циническому признанію жены... Онъ понималъ совсѣмъ другія чувства, отношенія и побужденія,-- онъ могъ мыслить свято и благоговѣйно о женщинѣ,-- и потому это его сильно покоробило...
   -- Не всѣ бываютъ такія, какъ ты! сказалъ онъ съ осужденіемъ.
   Анна Васильевна нисколько не обидѣлась, потому что втайнѣ она гордилась обладаніемъ подобныхъ свойствъ.
   -- Ну, послушай; начала она ласкаясь къ нему: -- дай мнѣ прочесть ея письмо!..
   -- Не дамъ я тебѣ этого письма! отвѣтилъ онъ, отстраняя ее съ грубою досадой.
   -- Отчего? вся вспыхнула и выпрямилась Анна Васильевна.
   -- Оттого, что ты вездѣ отыщешь одну только грязь и гадость?
   -- Чего же тебѣ бояться, если дѣло чисто? ядовито возражала жена.-- Къ чистому поганое не пристанетъ!
   -- Ужъ навѣрное пристанетъ, коли побываетъ только въ твоихъ рукахъ! съ горечью замѣтилъ мужъ, и живо всталъ, сжалъ письмо Зины въ комочекъ и бросилъ его въ широкое жерло полузаглохшаго самовара.
   Бумага, прикоснувшись къ угольямъ, медленно затлѣлась, вспыхнула; повалилъ синеватый дымокъ. Анна Васильевна, въ безмолвіи поруганной жертвы, отворила дверь въ сѣни и вышла.
   Священникъ остался одинъ. На душѣ его было неловко и смутно... Онъ сидѣлъ ошеломленный собственными сомнѣніями, противорѣчіями, колебаніями... Но вдругъ онъ всталъ и улыбнулся...
   

ГЛАВА XIV.

   Быстро пролетѣла хлопотливая, горячая недѣля. Десять кроватей были уже готовы, снабжены соломенными тюфяками, подушками, грубыми, но чистыми и теплыми одѣялами. Изба топилась; въ горшкахъ кипѣло мясо, молоко; на шесткѣ стояли глиняные кувшины съ настоями разныхъ травъ, липовымъ цвѣтомъ, анисомъ, мятой... Въ первый же день, какъ открылась больница, -- семь кроватей были замѣщены, больные уложены, напоены, накормлены въ мѣру легкою, питательною пищей. Денная и ночная сидѣлка отыскана, -- и что всего лучше, добровольно, по своей охотѣ. Дѣвушка Наталья, оправившись отъ болѣзни, сама вызвалась на эту должность. Желаніе замолить грѣхъ, а главное, гоненіе въ семвиной жизни, побудили ее на непривычный трудъ. Ея помощницей была старуха, у которой въ больницѣ лежало четверо внучатъ.
   Варвара Ивановна числилась попечительницею больницы, но разумѣется, всѣ дѣла и хлопоты лежали на Зинаидѣ Павловнѣ. Она натерла мозоли, день и ночь сидя за кройкой и шитьемъ тюфяковъ, подушекъ и одѣялъ; кромѣ того, на ней лежала обязанность посылать мясо, крупу, муку для больныхъ. Медицинскія познанія Дуняши тоже пригодились какъ нельзя больше; никто лучше ее не умѣлъ приготовить настоя какой-нибудь травы" или горчишника и шпанской мушки; кромѣ того, всѣ ея запасы съ травами пошли въ дѣло, въ величайшему ея удовольствію,-- и теперь она, какъ настоящій аптекарь, взяла на себя должность хранить и отпускать лекарства, оставляемыя на ея попеченіе Ѳедоромъ Ивановичемъ, наѣзжавшимъ въ больницу разъ или два въ недѣлю. Гордости ея по этому случаю не было предѣловъ. Шкафъ, отданный въ ея распоряженіе и наполненный всѣми сокровищами въ видѣ стклянокъ, пакетовъ и ярлыковъ, а также и лекарствъ, выданныхъ для больныхъ отъ земства, поглощалъ все ея вниманіе и составилъ для нея предметъ самыхъ усердныхъ заботъ. Подлекарь былъ въ восторгѣ отъ такого порядка дѣлъ, который оставлялъ ему столько свободнаго времени, сколько ему было нужно для карточной игры и донъ-жуанства, которые возрасли за это время до почтительныхъ размѣровъ,-- что не мѣшало его больницѣ процвѣтать, а ему самому получать отъ начальства самыя лестныя похвалы.
   Но посмотримъ, какъ это все устроилось съ самаго начала. Отецъ Филиппъ самъ съѣздилъ на базаръ и на деньги, собранныя имъ въ городѣ, закупилъ запасовъ, которые всѣ отдалъ въ распоряженіе Снѣжиныхъ. Онъ намекнулъ, что въ его собственномъ домѣ не можетъ отвѣчать за кухарку, а тутъ сама Зинаида Павловна будетъ за всѣмъ смотрѣть и онъ вполнѣ на цее полагается. Послѣ этихъ словъ, Зина, разумѣется, готова была на все, чтобъ оправдать его довѣріе.
   Она, раза три въ день, сама ходила, въ больницу, чтобы наблюдать за кушаньемъ и лекарствами и не разставалась съ ключами отъ кладовой ни на минуту.. При ней отсѣкали и вывѣшивали мясо, муку, крупу и другіе продукты. Она такъ свцклась и сроднилась съ этими хлопотами и безпрерывною дѣятельностью, такъ полюбила своихъ больныхъ, для которыхъ была радостью и утѣшеніемъ, -- что ее насилу могли заманить домой пить чай и обѣдать. Два раза въ день, рано утромъ и въ началѣ вечера, священникъ непремѣнно навѣщалъ больницу. Тамъ было двѣ комнаты: въ одной лежали больные, въ другой готовилось кушанье, обѣдали, спали и ужиналц караульный и сидѣлки. По вечерамъ топилась желѣзная печка. Въ извѣстный часъ приходила Зина или съ Дуняшей, или съ своей горничной. Священникъ выучился угадывать ея шаги... Она вносила съ собой атмосферу счастья, доброты, довольства, упоенія... Она цвѣла, сіяла, улыбалась, ея сердце было полно жара, которыц отбрасывалъ вокругъ нея какъ будто лучи...
   

ГЛАВА XV.

   -- Ларивонъ! Куда ты, куда? говорилъ отецъ Филиппъ, проѣзжая по улицѣ съ своимъ работникомъ, и съ изумленіемъ замѣтивъ, что они застряли въ оврагѣ.
   Было еще не поздно, но мятель крутилась съ возрастающей силой и обдавала и сани, и сѣдоковъ, и лошадь холодною снѣжною пылью.
   -- Вишь, проклятая! Угоразлилъ-те лѣшій, говорилъ Ларивонъ, выскакивая изъ саней и дергая лошадь, которая преспокойно лежала въ рыхломъ снѣгу и только потряхивала ушами.
   -- Никогда дороги не знаетъ; что хошь съ ней дѣлай! ворчалъ работникъ. Ну лѣзь что ли! Супротивная какая! Прямая кобыла.
   -- Да ты ее поверни правѣе, сани-то и вылѣзутъ! говорилъ, священникъ, кутая лицо отъ бурнаго вѣтра.
   -- Вишь, дорогу-то совсѣмъ заноситъ!-- Эти не видно!.. Такъ цѣликомъ и ѣдемъ, ворчалъ Ларивонъ, кое-какъ вытащивъ лошаденку, которая вдругъ понесла молодецки въ галопъ, такъ что онъ принужденъ былъ броситься въ сани и на лету уже поймать возжи, совершенно смявъ священника своею тяжестью.
   Вотъ наконецъ и больница... священникъ вышелъ, велѣлъ поставить лошадь подъ навѣсъ, и отряхая съ себя хлопья снѣга, отворилъ дверь въ избу и вошелъ.
   Его встрѣтила Наталья со свѣчей въ рукѣ. Другая сидѣлка ставила самоваръ, собираясь поить больныхъ чаемъ и травами. Караульный, дряхлый старикъ, курилъ махорку у окна. Отецъ Филиппъ сдѣлалъ ему выговоръ за куренье табаку около больныхъ, велѣлъ отворить форточки и пошелъ осматривать больныхъ, лежащихъ въ другой комнатѣ. Только три кровати были занятыя, и съ одной изъ нихъ раздавались тихіе жалобные стоны женщины съ груднымъ ребенкомъ, у которой была вывихнута нога.
   Воздухъ въ комнатѣ былъ слишкомъ жарокъ, и больные попросили отца Филиппа отворить форточку, но онъ не рѣшился, сказавъ имъ, что на дворѣ такая мятель, какой ужъ давно не запомнятъ.
   Вдругъ больная дѣвочка при этомъ извѣстіи залилась слезами.
   -- Барышня не придетъ! хныкала она, а она мнѣ клюквы обѣщалась принесть.
   Отецъ Филиппъ вышелъ въ другую комнату.
   -- Видно и Ѳедоръ Ивановичъ сегодня не будетъ! проговорилъ онъ, садясь на лавку и въ непонятномъ, тоскливомъ расположеніи духа оглядывая всѣ знакомые предметы, которые вдругъ показались ему мрачны, душны, печальны... Первый разъ, впродолженіи двухъ недѣль онъ былъ одинъ въ этотъ часъ, и самъ не могъ повѣрить, чтобъ это на него могло такъ дурно дѣйствовать. Онъ вспомнилъ, что дома его ожидаетъ ужинъ, общество жены, молитва и сонъ... въ первый разъ, на досугѣ, ему бросилась въ глаза вся безсодержательность его обыденной жизни... Онъ былъ священникомъ въодномъ изъ самыхъ глухихъ селъ, среди бѣднаго и невѣжественнаго народа, былъ женатъ на женщинѣ, которая стояла гораздо ниже его по развитію и образованію -- слѣдовательно, подъ вліяніемъ этихъ двухъ условій, долженъ былъ, неминуемо, въ концѣ концовъ, уйти по уши въ міръ самыхъ узкихъ, насущныхъ интересовъ, ѣсть и пить, наживать деньги и копить ихъ безъ цѣли, про черный день... Ему нѣтъ выбора, всѣ живутъ такъ...
   Блѣдность покрыла щеки отца Филиппа -- "Я не священникомъ рожденъ! думалось ему:-- а между тѣмъ карьера священника начертана съ перваго шага вступленія его въ жизнь, -- точно также онъ вдругъ очутился женатымъ, отпѣтымъ для всякой другой жизни! А человѣку нуженъ, выборъ, выборъ, выборъ!..
   Его вдругъ бросило въ жаръ. Онъ всталъ, чтобъ избавиться отъ странныхъ мыслей, осаждавшихъ его...
   -- Поздно, поздно, прошепталъ онъ съ ироніей надъ самимъ собой, взглядывая на свою рясу и длинные рукава.
   Было точно поздно во всѣхъ отношеніяхъ... Часы показывали половину седьмого, -- поздній часъ зимою для сельскихъ жителей; утихала дневная суматоха, подъ печкой визжалъ сверчокъ, а снаружи бушевала мятель.
   Отецъ Филиппъ еще разъ посмотрѣлъ въ окно и всталъ, чтобъ ѣхать домой...
   Но въ эту самую минуту, въ сѣнцахъ послышалась суматоха, отворилась дверь и среди шума и свиста мятели и воя вѣтра, въ бѣлыхъ отъ снѣга шубахъ, въ бѣлыхъ сапогахъ, съ бѣлыми платками, бровями и волосами, -- явились Зина и ея спутница Настя.
   -- Раздѣвайте барышню-то! слышался голосъ Насти: -- Онѣ чай совсѣмъ замерзли!.. Ужъ и холодъ!
   Наталья, помощница ея, караульный, бросились къ Зинѣ.
   -- Ну зачѣмъ вы шли въ такую мятель? обратился къ ней священникъ, напрасно сдерживая свою радость: -- вотъ уже не ожидалъ васъ сегодня, признаюсь, не ожидалъ! Какъ это вздумали?
   Зина молчала. Она была печальна, серьезна и робка. Она освобождалась отъ своихъ одеждъ съ потупленнымъ взоромъ, въ то время какъ священникъ пожималъ и согрѣвалъ въ своихъ горячихъ рукахъ ея холодныя, полузамерзшія руки:
   -- Я вѣдь думала, что совсѣмъ ужъ не дойду до больницы, до васъ, думала, не буду имѣть силы.... выговорила она, стараясь преодолѣть какое-то странное волненіе;-- у меня ботинки полны снѣгу... мы шли цѣликомъ!..
   -- Вамъ надобно перемѣнить чулки, непремѣнно! говорилъ съ живостью отецъ Филиппъ, выпуская ея руки и смотря на мокрое и обледѣнѣвпіее платье... Наталья! затопи поскорѣе желѣзную печку! распорядился онъ.
   Вскорѣ всѣ принялись отогрѣвать и обсушивать Зину. Стряпуха предложила ей свои чулки, -- караульный съ усердіемъ подбрасывалъ дровъ въ печку, а Наталья хлопотала уже о самоварѣ.
   -- Какъ это васъ, пустила Варвара Ивановна? обратился онъ къ ней:-- и такъ поздно!.. Вы бы просто могли сбиться съ дороги и замерзнуть!
   -- Когда что-нибудь нужно, тутъ и мятель не должна задерживать... сказала Зина.
   -- А вамъ нужно было идти сюда? съ мягкой усмѣшкой спрашивалъ онъ.
   -- Да! отвѣтила она, взглянувъ на него рѣшительнымъ и серьезнымъ взглядомъ.
   Наступило молчаніе.
   Зина встала и начала перебирать въ сумкѣ, переброшенной у нея черезъ плечо.
   -- Вотъ обѣщанная клюква Домашѣ!.. Я думаю, она заждалась ее... Пойти скорѣе отдать ей... А вотъ ваши проповѣди! прибавила она, подавая священнику его тетрадь; я списала послѣднюю!..
   Священникъ смутился. Она опустила глаза невольно... Съ этой послѣдней проповѣдью соединялось столько воспоминаній! Она была сказана на тему о милосердомъ самарянинѣ. Тема была плодотворная, богато подобранная къ обстоятельствамъ и лицамъ. Онъ широко набрасывалъ въ своей проповѣди картину человѣческихъ страданій, сравнивалъ міръ съ огромною больницею и приглашалъ все страждущее человѣчество къ единственному цѣлебному источнику: милосердію и взаимной, всепрощающей любви...
   Они вошли вмѣстѣ въ комнату больныхъ... Для него все снова возъимѣло значеніе, и польза больницы, и попеченіе о ней и ея улучшеніе... Нашлись и теплыя слова участія, зароились и благотворные планы на будущее.
   Зина сидѣла на постели у Домаши, озаренная тихимъ свѣтомъ ночнйна. Никогда еще она не была такъ хороша: глубокій, серьезный взглядъ ея глазъ какъ будто былъ погруженъ въ какую-то таинственную думу; она была хороша, какъ мадонна, какъ кающаяся Магдалина! По временамъ легкая дрожь пробѣгала по ея тѣлу, и затѣмъ, выраженіе лица ея становилось еще рѣшительнѣе, еще: сосредоточеннѣе!
   Онъ ходилъ по комнатѣ въ своей черной рясѣ, полный какого-то тревожнаго, непонятнаго ему самому ожиданія...
   Вдругъ Зина встала я подошла къ окну босыми ногами... Глаза ея съ Серьезнымъ и печальнымъ призывомъ обратились къ нему...
   -- Зинаида Павловна, вы простудитесь, вымолвилъ онъ наконецъ, и взявъ большой платокъ съ кровати, подошелъ и подкинулъ ей подъ ноги.
   -- Не надо! отвѣтила она съ дрожащими губами:-- я хочу каяться передъ вами съ босыми ногами, какъ настоящая грѣшница. -- Въ чемъ же вамъ каяться? спросилъ онъ чуть слышно, и опустивъ глаза, сталъ передъ нею, снисходительный, серьезный и достойный какъ всегда...
   -- Не будьте добры ко мнѣ... Я не заслуживаю этого, не стою!.. сурово вымолвила Зина, закрывъ лицо руками:-- душа моя полна суетныхъ мыслей...
   -- Ваша душа? переспросилъ онъ, какъ-бы не вѣря своимъ ушамъ.
   Не слушая его, устремивши глаза вдаль, вся сосредоточившись на одной мысли, она продолжала:
   -- Напрасно я молилась, пламенно, усердно молилась!.. Богъ не услышалъ моей мольбы: -- и мнѣ остается теперь карать себя передъ вами!..
   Она перевела духъ, замѣтно собираясь съ силами высказать ему свою душу... Ей было непривычно, тяжело, несносно въ эту минуту, но все умолкало передъ какимъ-то дикимъ, жаднымъ желаніемъ увидѣть, что онъ скажетъ ей, какъ взглянетъ, какъ отвѣтитъ на эту исповѣдь сердца. Передъ нею будто висѣла какая-то непроницаемая завѣса, которую она хотѣла сорвать во что бы то ни стало, хотя бы за нею была для нея смерть. Священникъ сдѣлалъ движеніе, будто хотѣлъ остановить ее, сказать ей что-то...
   -- О! выслушайте! перебила его Зина, съ тяжелымъ вздохомъ:-- я въ самомъ дѣлѣ виновата... въ самомъ дѣлѣ преступна...
   Она вдругъ устремила на него глаза: голосъ ея утратилъ и колебаніе и слабость: -- Я не боюсь и не благоговѣю уже передъ вами, сказала она, отчетливо произнося каждое слово.
   Губы священника сдѣлались бѣлы, какъ снѣгъ. Она съ ужасомъ увидѣла, что онъ былъ поразительно, страшно блѣденъ...
   -- Да! это преступленіе... вымолвилъ онъ наконецъ совершенно неузнаваемымъ голосомъ:-- но...
   Въ эту минуту отворилась дверь и вошелъ Ѳедоръ Ивановичъ.
   -- А! вотъ вы гдѣ? началъ онъ, здороваясь съ ними и добродушно улыбаясь, будто и вида не показывая, какъ онъ былъ удивленъ, заставъ ихъ обоихъ въ больницѣ въ такую мятель и непогоду.
   -- Здравствуйте, Ѳедоръ Ивановичъ, какъ вы доѣхали? Не сбились съ дороги, не плутали ни разу? говорилъ отецъ Филиппъ, отходя отъ Зины и живо вступая въ разговоръ съ подлекаремъ:-- вѣдь вы вѣрно здѣсь ночуете?.. Или поѣдемте со мной; я сейчасъ домой поѣду!
   -- Нѣтъ, слуга покорный! смѣясь возразилъ тотъ; я радъ, что сюда-то ужъ добрался; меня теперь и не вытащите до утра,-- а часа два въ Полянскомъ оврагѣ сидѣлъ! думалъ тамъ и душу положить...
   -- А вы, Зинаида Павловна, давно здѣсь? спросилъ Ѳедоръ Ивановичъ у Зины.
   -- Еще засвѣтло, отвѣтила она, принуждая себя опомниться и слѣдить за окружающимъ: -- я все пережидала мятель; тутъ впрочемъ недалеко...
   -- Ну, я думаю, вы и десяти шаговъ не сдѣлаете! Я вамъ говорю! Вамъ придется здѣсь заночевать.
   -- Да неужели Варвара Ивановна за вами не пришлетъ? сказалъ отецъ Филиппъ, въ глубокомъ раздумьи слѣдя за какою-то неотступною мыслью; не можетъ быть, чтобъ она за вами не прислала...
   Въ эту минуту подошелъ Ларивонъ.
   -- Батюшка, заговорилъ онъ мрачно: -- вы скоро, что ли? Кобыла-то вѣдь безъ корму стоитъ...
   -- Ступай, отвязывай, я сейчасъ одѣнусь! заспѣшилъ священникъ какъ-то нервно, и началъ отыскивать свою шапку и шарфъ. Зина вышла въ другую комнату и застала Настю чуть не въ слезахъ.
   -- Безъ проводника идти нельзя, -- объявила горничная: -- такіе сугробы нанесло, что ногъ не вытащишь; я сейчасъ выходила...
   -- За нами пришлютъ; подождемъ! отвѣтила Зина.
   -- Эхъ, барышня! Кого прислать-то? Всѣ работники въ лѣсъ уѣхали за дровами,-- остался одинъ Петровичъ,-- такъ его теперь и съ печи не стащишь...
   Дверь съ надзорья распахнулась и, весь бѣлый, вошелъ Ларивонъ.
   -- Готова лошадь-то!.. А его все нѣтъ?.. Эхъ-ма! заговорилъ онъ съ укоромъ, разводя руками и высматривая по угламъ.
   Вышелъ священникъ уже въ шубѣ и въ шапкѣ.
   -- Батюшка, вдругъ подлетѣла къ нему Настя: -- довезите насъ до двора.
   Зина молчала; она тихо одѣвалась съ помощію Натальи.
   -- Что это? вмѣшался подошедшій Ѳедоръ Ивановичъ: -- довезти до двора ихъ?.. Это и лучше всего будетъ!..
   -- Ларивонъ, ступай, держи лошадь... заторопился священникъ и не глядя ни на кого, вышелъ изъ избы.
   Настя увлекла въ ту же минуту Зинаиду Павловну, а Ѳедоръ Ивановичъ, оставшись одинъ посреди комнаты, значительно покачалъ головою, поднялъ брови и свистнулъ. Настя сѣла съ Ларивономъ; отецъ Филиппъ и Зина тоже рядомъ въ глубинѣ саней.
   Снѣгъ крутилъ, вылъ, слѣпилъ глаза, обдавалъ одежды густой бѣлой пеленою. Мятель, словно пьяная, изступленная женщина плясала среди дороги, загораживала имъ путь, метала въ глаза снѣгомъ, бѣшенымъ холодомъ пыталась заморозить все горячее, все молодое...
   -- Зинаида Павловна! вдругъ послышался ей тихій, чуть внятный голосъ отца Филиппа.
   Но въ это время, почти въ упоръ нашимъ путникамъ, стукнулась лошадиная голова... Кто-то невидимый ѣхалъ на встрѣчу.
   -- Стой! окликнули потьмахъ.
   -- Кто тамъ еще? крикнулъ Ларивонъ.
   -- Я! За барышней пріѣхалъ!.. Вы ее везете, что-ль?
   -- Веземъ! Мы тутъ въ оврагѣ застряли... Помоги, братъ!
   -- Петровичъ! это ты? вскрикнула Настя:-- ну, достанется же тебѣ отъ барышни!.. Она замерзла, окоченѣла совсѣмъ, тебя ждамши!
   -- Пожалуйте барышня! Извольте садиться... вотъ въ одѣяльце?.. струсивъ, заговорилъ Петровичъ, молодецки соскакивая съ облучка и подсаживая въ сани барышню и горничную...
   

ГЛАВА XVI.

   Отецъ Филиппъ жестоко простудился и слегъ въ постель; жена его, наслушавшись за это время сплетенъ отъ кухарки и старой попадьи Александры Ивановны, укатила въ отцу съ жалобой на мужа.
   Сцѣжный комъ чудовищныхъ размѣровъ докатился и бомбою упалъ на неосторожныхъ и слѣпыхъ.
   Черезъ два дня послѣ этого, у священника были гости: сидѣлъ его тесть, благообразный сѣдой старикъ съ кроткимъ и веселымъ лицомъ и сестра его, старая дѣва, худая, злая, больная, какъ всѣ старыя дѣвы.
   Весь семейный синклитъ былъ въ сборѣ. Отецъ Филиппъ сидѣлъ блѣдный и неподвижный, какъ каменное изваяніе, глаза его послѣ болѣзни сдѣлались еще огромнѣе, глубокія тѣни отъ черныхъ рѣсницъ и бровей покоились на его чистыхъ, похудѣвшихъ щекахъ. Онъ былъ похожъ на монаха, на отшельника, на труженика первыхъ христіанскихъ временъ. Анна Васильевна, немного красная и смущенная, стояла поодаль въ большомъ шелковомъ платкѣ, въ кринолинѣ и воротничкѣ, вышитомъ въ тамбуръ.
   -- Я испугался, разсказывалъ разводя руками отецъ Василій:-- пріѣзжаетъ, Анна, -- бухъ прямо въ ноги! плачетъ, кричитъ, голоситъ!.. Я въ толкъ ничего не возьму... проситъ: переведите насъ!.. Мужа нельзя оставить въ этомъ приходѣ, такъ и такъ!.. Я вижу, баба на сносяхъ, огорчена, долго-ли до бѣды?.. Надо по ея сдѣлать!.. Филиппъ Сергѣичъ, ты что скажешь?
   Тотъ молчалъ.
   -- Чѣмъ такъ-то мучаться, братецъ, вступилась тетка, вы ужъ сдѣлайте для вашего дѣтища, что она желаетъ, одна вѣдь только у васъ?..
   -- Я готовъ! добродушно отвѣчалъ тотъ:-- да вотъ Филиппъ Сергѣичъ ничего не говоритъ,-- я его сначала послушаю!.. можетъ это все бабьи сплетки...
   -- Какія бабьи сплетки! вспыхнула Анна Васильевна: -- я вамъ уже сказала, если онъ здѣсь останется, я уѣду, я съ нимъ жить не стану...
   -- Этого нельзя сдѣлать, наставительно замѣтилъ Отецъ, что Богъ сочеталъ, того человѣкъ да не разлучаетъ. Послушай, разскажи мнѣ толкомъ все дѣло,-- обратился онъ къ отцу Филиппу:-- Съ чего началось-то, ты говори?..
   -- Да чего говорить,-- извѣстно это какая? удалая, бойкая! замѣтила тетка.
   -- Батюшка, вдругъ сказалъ отецъ Филиппъ вставая, и быстро прерывая его рѣчь:-- я уже говорилъ вамъ, что это все сплетни, и вы, какъ умный человѣкъ, имъ не повѣрите...
   -- Да, да! отозвался польщенный папаша.
   -- А для спокойствія вашей дочери, а моей жены, я готовъ все сдѣлать... Если ее сплетни смущаютъ, ну перейдемъ въ другой приходъ, а мнѣ все равно, гдѣ ни служить.
   -- Это такъ, такъ! Умныя рѣчи ты говоришь! Но зачѣмъ же она сплетни слушаетъ?
   -- Нѣтъ, ужъ я выведу тебя на свѣжую воду! вскрикнула Анна Басильевна, вылетая на средину комнаты.
   -- Это все тебѣ Александра Ивановна сплетничаетъ, отозвался мужъ,-- ты зачѣмъ къ ней ходишь?
   -- Батюшки мои! Ей ужъ никуда и не ходить! крикнула тетка.
   -- А мнѣ? вспылилъ, не вытерпѣвъ молодой священникъ.
   Тутъ произошла сцена, которая кончилась истерикой со стороны Анны Васильевны и причитаньями надъ ней со стороны тетки.
   -- Ахъ, дѣти, дѣти! добродушно вздыхая, вымолвилъ отецъ Василій; видно мнѣ придется вамъ другое мѣсто искать!.. Вѣдь юна одна у меня! Будутъ у тебя, Филиппъ Сергѣичъ, свои дѣтки, ты тоже скажешь! Я вѣдь ее за тебя выдалъ, думалъ она счастливица будетъ,-- ты не мотъ, не гуляка, не пьяница! Анъ вонъ дѣло-то какое!..
   -- Какъ для васъ будетъ лучше, такъ вы и дѣлайте! съ покорной рѣшимостью отвѣчалъ зять,-- отъ меня задержекъ не будетъ.
   Черезъ недѣлю вѣсть о переходѣ священника въ другое село облетѣла уже всѣ закоулки деревни. Дошла она и до Зины, со всѣми безцеремонными комментаріями кумушекъ и злыхъ языковъ.
   Ѳедоръ Ивановичъ и Александра Ивановна торжествовали; начальство осадили просьбами на вновь открывшееся мѣсто, а волостной писарь со старшиной уже подали заявленіе мѣстному начальству объ учрежденіи въ зданіи бывшей временной больницы литейнаго дома.
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА I.

   Пребываніе Марьи Петровны и Нади у Невѣровыхъ приближалось къ концу. Былъ послѣдній день святокъ и готовила въ уѣздномъ собраніи торжественный балъ, долженствующій закончить зимній сезонъ. Липовка, деревня Невѣровыхъ, была всего въ семи верстахъ отъ города, и, само собою разумѣется, Снѣжины не пропустили ни одного бала. Марья Петровна ставила послѣднюю копѣйку ребромъ, чтобъ прилично вывозитъ Надю, у которой, о счастье! о восторгъ! наконецъ, послѣ столькихъ неусыпныхъ трудовъ, исканій и попытокъ, навернулся-таки одинъ претендентъ. Правда, дѣло было еще не слажено, рѣшительнаго слова не произнесено ни съ той, ни съ другой стороня, но шансы на успѣхъ были почти несомнѣнны.
   Саша, которую во все время замужества Невѣровъ не знакомилъ ни съ кѣмъ и никуда не вывозилъ, то же пользовалась присутствіемъ матери и сестры, чтобъ выѣзжать въ собранія и на вечера.... Впрочемъ,-- нельзя сказать, чтобъ она особенно любила выѣзды,-- она уже такъ привыкла сидѣть дома, что въ настоящее время ѣздила только потому, что ѣздили другіе, и изъ всѣхъ удовольствій въ клубахъ предпочитала карточную игру.... Онъ уже не была прежнею, робкою, тоненькой и застѣнчивой Сашей; фигура ея развилась, пополнѣла, -- походка сдѣлалась съ перевалкой, глаза утратили туманную наивность, цвѣтъ лица -- дѣвическую нѣжность; щеки расширились,-- около губъ образовалась складка, замѣчательная складка недовольныхъ, скучающихъ женщинъ.... Ее находили въ свѣтѣ попрежнему хорошенькою и ловкою, -- но наединѣ съ мужемъ, въ домашней, будничной обстановкѣ она быстро утрачивала и молодость и красоту.... Ока была одною изъ тѣхъ женщинъ, которыхъ удивительно украшаетъ нарядъ:-- никто бы не узналъ Александры Павловны Невѣровой въ короткомъ и узкомъ балахонѣ, съ распущенною, тальей, непричесанными волосами и уродливо согбенной спиной, въ той нарядной, молодой, бѣлой и стройной дамѣ, входящей въ корсетѣ, въ шумящемъ шелковомъ платьѣ, въ пышномъ шиньонѣ, въ просторную и свѣтлую залу собранія....
   Невѣровъ рѣдко сопровождалъ свое семейство въ городъ на вечера: онъ предпочиталъ оставаться дома въ безмолвной тишинѣ и уединеніи своего кабинета. Надобно сказать, что онъ не былъ счастливъ. Жизнь, несмотря на практическія занятія, на разныя успѣшныя предпріятія, на увеличеніе капитала и матеріальныхъ удобствъ, -- не удовлетворяла его. Онъ сталъ холоднѣе, безстрастнѣе, жостче и суровѣе сердцемъ, надѣясь этими внѣшними признаками замаскировать жажду горячихъ и энергическихъ ощущеній, свойственныхъ человѣческой природѣ, -- онъ думалъ въ холодномъ и практическомъ эгоизмѣ найти разгадку счастья,-- по несмотря ни на что, онъ не чувствовалъ даже призрака счастья, даже того, что мы называемъ довольствомъ, покоемъ, ну хоть хорошимъ пищевареніемъ, наконецъ. Причиной тому билъ странный, нравственный недугъ Невѣрова. Недугъ этотъ вкрался къ нему незамѣтно, тихо, неслышно, -- сначала, подъ видомъ общаго недовольства жизнью, потомъ началъ очерчиваться все яснѣе и яснѣе, -- наконецъ самовластно завладѣлъ всѣмъ его существомъ и поселился въ немъ полнымъ хозяиномъ... Недугъ этотъ былъ: непонятное отвращеніе къ женѣ, какъ въ нравственномъ, такъ и въ физическомъ отношеніи... Невѣровъ не могъ сказать, когда оно началось, но онъ видѣлъ, что оно возрастало, возобновляясь каждый день свѣжими запасами для существованія, возрастало и шло впередъ гигантскими шагами... Онъ женился на ней безъ любви; ей было семнадцать лѣтъ; она совсѣмъ не жила; ему отдали, такъ сказать, одно тѣло, молодое, красивое, граціозное, и онъ принялъ его, не ища, не требуя ничего другого, довольствуясь наружною формою красиваго на взглядъ цвѣтка... Но когда онъ хотѣлъ ознакомиться, проникнуть во-внутреннюю глубину этого цвѣтка, -- узнать его еще неизвѣстное содержаніе, -- цвѣтовъ вдругъ умеръ, заваль на его глазахъ, -- ароматные листья въ рукахъ осыпались и изъ-подъ нихъ выползло безобразное, неопредѣленное нѣчто, не то насѣкомое, не то животное -- скрывавшееся въ цвѣткѣ. Что же это было такое? Существовалъ ли когда цвѣтокъ и почему опалъ онъ при первомъ пристальномъ взглядѣ, при первомъ усердномъ прикосновеніи руки? Невѣровъ понялъ, что цвѣтка не было никогда, что была только куча ароматныхъ листьевъ, накиданныхъ чужими, искусными руками на безобразную личинку, долженствующую въ свое время взрости и развиться въ особь извѣстнаго вида, цвѣта и характера... Что же такое была эта особь, это неизвѣстное, безъимянное нѣчто? "Паразитъ!" сказалъ самъ себѣ Невѣровъ, вглядываясь въ нравственныя свойства дѣйствующаго и живущаго, на его глазахъ, существа. "Паразитъ!" повторялъ онъ еще упорнѣе послѣ долгихъ внимательныхъ наблюденій надъ этою живою загадкой, и чѣмъ дальше шло время, тѣмъ онъ сильнѣе, крѣпче, неотразимѣе убѣждался, что существо, съ которымъ онъ обреченъ быя жить,-- было не что иное какъ паразитъ, во всѣхъ его свойствахъ, нуждахъ, потребностяхъ и проявленіяхъ... Съ болѣзненнымъ ужасомъ, ярче и ярче съ каждымъ днемъ выступала передъ нимъ эта неумолимая и зловѣщая истина, и цѣлый рядъ подтверждающихъ ее сравненій постоянно рисовался въ его напряженномъ мозгу.
   Онъ думалъ слѣдующее: во-первыхъ, она жила имъ и насчетъ его; во-вторыхъ, она была тиха, вяла, неопредѣленна, не имѣла ни одного яркаго недостатка, но вся была какъ будто недостатокъ;-- въ-третьихъ,-- она никогда не язвила явно, ярко, она только трогала, будто невзначай, безсознательно, но всегда больную струну, хотя робкимъ, несмѣлымъ, но не менѣе того, чувствительнымъ образомъ... Для него это было то же самое, что отвратительный зудъ паразита, его ползаніе, его втайнѣ наносимые удары, его тихо-щекочущее жало, гдѣ-то въ потьмахъ, наугадъ, неуловимое, но больное, непріятное, невыносимое: Невѣровъ всѣми силами старался отбиваться отъ этого непріятнаго ощущенія, засѣвшаго въ его мозгу, -- онъ самъ себѣ не вѣрилъ,-- онъ рылся, онъ переворачивалъ на изнанку все нравственное существо своей жены, -- онъ дѣйствовалъ угрозой, крикомъ, лаской,-- ничто не помогало, ничто въ ней не выводило его изъ области ужаснаго для него сравненія... Если онъ кричалъ на нее, угрожалъ ей, -- она металась, цѣпенѣла, какъ настоящій паразитъ; "чуть онъ безсильно опускалъ руки и накладывалъ сдержанность и молчаніе на уста, -- она мгновенно оживала и заявляла свое существованіе неслышными, но чувствительными вторженіями въ его вкусы, привычки, занятія...
   Невѣровъ не зналъ что ему дѣлать: онъ вдругъ увѣрился, что никакихъ другихъ свойствъ нѣтъ въ его женѣ, -- и что этого вѣчнаго паразита онъ будетъ созерцать вѣчно: -- въ столовой, въ спальнѣ, въ гостинной, въ обществѣ и дома. Другихъ людей можно было обмануть платьемъ, улыбкой, удачнымъ замаскированіемъ лица,-- его никогда! Онъ зналъ, что за улыбкой, наряднымъ платьемъ, удачно вытверженнымъ разговоромъ,-- скрывается онъ, все тотъ же, одинъ, неизмѣнный, вѣчный паразитъ! Невѣровъ можетъ уѣзжать, запираться, не показываться по цѣлымъ днямъ, -- но вѣдь это средства пальятивныя, радикально не излечивающіе, и главное, нисколько не измѣняющіе сущности дѣла: -- когда-нибудь онъ долженъ же будетъ показаться, отпереться, пріѣхать, -- и, увидавши понять, что онъ живъ по прежнему и по прежнему жаждетъ его плоти и крови! Неужели онъ, человѣкъ, страдалъ, думалъ, любилъ и жилъ на землѣ только для того, чтобъ откармливать жирнаго и вреднаго паразита, который безсознательно поглощалъ, капля по каплѣ, всю его кровь?
   Горечь и ожесточеніе его доходили до послѣднихъ предѣловъ... Онъ послалъ приглашеніе къ Снѣжинымъ, чтобъ онѣ пріѣхали къ нимъ на всѣ святки... Онъ не зналъ за что взяться, какое средство приложить къ вѣчно-зіяющей ранѣ...
   Что же такое была Саша? Она была существо, слѣпо повинующееся своимъ инстинктамъ, -- и только... Но этого было довольно.

-----

   Десять часовъ утра. Надя Снѣжина, вся въ папильоткахъ и съ лицомъ, покрытымъ цѣлымъ облакомъ пудры, сидѣла у стола, заваленнаго принадлежностями бальнаго туалета. На ней била очень бѣлая и щеголеватая кофта съ прошивками и кружевами, такая же юбка, и все, начиная отъ бѣлоснѣжныхъ чулокъ и щегольскихъ ботинокъ до тоненькой цѣпочки, обвивавшей пухлую шею, дышало роскошью и свѣжестью. Сашу водили точно также, когда готовили въ невѣсты; теперь, -- о, посмотрите, какой контрастъ! Фланелевая темная блуза, безъ кринолина и воротничка, нечесанные волосы, лицо неосвѣженное умываньемъ, рискующее остаться такимъ до самого отъѣзда на балъ, -- все говоритъ, что она уже жена, женщина, достигшая пристани, Робинзонъ Крузе, выкинутый на необитаемый островъ, гдѣ можно ходить въ костюмѣ Адама. Она сидитъ за чайнымъ столомъ, мужъ напротивъ, весь закрытый огромными листами газетъ, Марья Петровна, съ очками на носу, усердно дѣлаетъ банты изъ атласу, лентъ и кружевъ, и, по временамъ, переговаривается съ портнихой, снимающей мѣрку съ Нади. Сама Надя не беретъ иголки въ руки, боится наколоть или испороть палецъ, или вообще оцарапаться, что могло бы сбросить съ нее, какъ невѣсты, процентовъ пять лишнихъ. Ей и такъ много дѣла до бала: осмотрѣть и привести въ надлежащій, красивый видъ, въ пропорцію и границы свой товаръ -- тѣло. И въ самомъ дѣлѣ, отличный, вполнѣ усовершенствованный видъ имѣлъ этотъ товаръ! Нигдѣ ни пятнышка, ни зазубринки, все такъ кругло, пышно, вылощено, выхолено... А какихъ это стоило усилій неусыпныхъ заботъ и стараній... Но наконецъ, какъ мы уже сказали выше, явился, явился одинъ покупатель, настоящій, не пустой обманщикъ какой-нибудь, а человѣкъ съ капиталомъ, съ вѣсомъ, именно такой, которому можно продать столь долго и бережно хранимый товаръ. Правда, претендентъ былъ старъ -- лѣтъ за пятьдесятъ, имѣлъ дочь и сына невѣстиныхъ лѣтъ, но за то былъ генералъ въ отставкѣ, имѣлъ въ губернскомъ городѣ домъ и достаточный капиталецъ на покупку имѣнія.
   Надя была на седьмомъ небѣ отъ восторга: ей было же равно, что у ея будущаго супруга носъ былъ изрубленъ саблей, какъ онъ говорилъ, что онъ былъ малъ, толстъ, багровъ и пилъ коньякъ какъ воду, что онъ пыхтѣлъ и сопѣлъ какъ паровая машина,-- но онъ былъ генералъ и бралъ ее замужъ! И наконецъ, она вздохнетъ свободно, можетъ отдохнуть отъ корсета, отъ тугихъ платьевъ, отъ тѣсныхъ башмаковъ, отъ мученій вскочившаго прыща, отъ хлопотъ и обязанности беречь и украшать столь прихотливый, какъ тѣло, товаръ... Но теперь какъ никогда, этотъ товаръ долженъ ее вывезти, -- и вотъ почему, мать и дочь, съ тревогой и замираніемъ сердца, примѣриваютъ украшенія и разные подборы, долженствующіе выставить ея въ самомъ благопріятномъ свѣтѣ.
   -- Надя, твой генералъ будетъ сегодня? спросилъ Невѣровъ, послѣ длинной зѣвоты, откладывая газеты и вставая со стула
   Замѣтимъ мимоходомъ, что Андрей Петровичъ достигъ нѣкотораго результата отъ своей тоски съ пріѣздомъ родныхъ; онъ выучился хоть просто скучать, не вкладывая въ эту скуку всей разъѣдающей истомы прежнихъ дней...
   -- Какъ вы всегда выражаетесь, Андрей Петровичъ! возразила ему мать по-французски, на его вопросъ о генералѣ: -- что подумаетъ эта женщина?... Еще ничего нѣтъ, что называется: ни коня, ни возу; а вы говорите: твой, твой!
   -- Ну что прикидываться, съ насмѣшкой отвѣтилъ Невѣровъ;-- вѣдь ужъ предложеніе ныньче сдѣлаетъ,-- вѣдь навѣрно, ужъ сами знаете, и Надя знаетъ...
   -- Почему же я-то знаю? обидчиво отозвалась Надя.
   -- Саша, renvoyez cette femme! приказала Марья Петровна дочери.
   -- Послушайте, обратилась она къ зятю по ея уходѣ: -- зачѣмъ вы компрометируете мою дочь?
   Онъ, не отвѣчая, усѣлся передъ Надей, положилъ локти на столъ и улыбаясь устремилъ на нее глаза... Ему очень хотѣлось подразнить, отъ скуки, этихъ двухъ женщинъ, высказать имъ что-нибудь обидное и отъ нихъ получить то же.
   Надя сидѣла не сморгнувъ, съ тонко выведенными бровями, съ алыми губами, подпирая бѣлой и надушенной рукой, украшенной кольцами, свой круглый, аппётитный подбородокъ.
   -- Вотъ, еслибы твой генералъ теперь тебя увидѣлъ, замѣтилъ Невѣровъ съ усмѣшкой:-- ну просто бы проглотилъ цѣликомъ... такой ты лакомый кусочекъ, Надя!
   Она равнодушно и холодно отвела отъ него глаза.
   -- Только знаешь, одинъ тебѣ мой совѣтъ, продолжалъ онъ не покидая ироническаго тона:-- сегодня вѣдь рѣшительный день: jour de bataille, Надя!.. Ты бы устроила себѣ особенный костюмъ въ родѣ костюма Сусанны, когда ею прельстились два іудейскіе старца. Вѣдь это, я тебѣ скажу, средство великолѣпное!...
   -- Я вашихъ насмѣшекъ не понимаю! отвѣтила Надя, разсматривая свои ногти и вытирая ихъ платкомъ.
   -- Что за вранье! съ укоромъ замѣтила мать.
   -- Помилуйте! перебилъ Невѣровъ: -- я говорю совсѣмъ не шутя; я, напротивъ, со всѣмъ родственнымъ участіемъ содѣйствую вашимъ планамъ... Вѣдь мы всѣ знаемъ, на какую приманку онъ пошелъ; -- мы всѣ общими силами объ этомъ старались, и вы первая, одѣвая Наденьку на балъ, растолковали ей такъ хорошо ея роль, что она открыла свои плечики взорамъ генерала именно настолько, чтобъ старецъ ахнулъ, растаялъ и облизнулся!... Чтожъ, это препохвально!... Это искусство, также какъ и всякое другое... Артистамъ во всякомъ искусствѣ честь и слава!..
   Марья Петровна пристально взглянула на зятя.
   -- Мнѣ кажется, вы сами стали похожи на іудейскаго старца, придумывая такія рѣчи! вымолвила она.
   -- Я, напротивъ, выбралъ предметъ, который вполнѣ долженъ занимать ваши мысли... Хозяинъ обязанъ сочувствовать своимъ гостямъ!...
   -- Но не оскорблять ихъ!... замѣтила, уже дрожащимъ голосомъ, Марья Петровна.
   -- Вотъ видите! вставая со стула и пожимая плечами возражалъ Невѣровъ... Я тутъ со всѣмъ родственнымъ участіемъ, а мнѣ говорятъ: "оскорбляешь"! Чѣмъ же, позвольте узнать, я васъ оскорбляю? кончилъ онъ вызывающимъ тономъ.
   -- Надя, поди, моя душа, приготовь мнѣ содовый порошокъ, сказала мать кроткимъ тономъ и продолжая работать, но у нея уже заныла спина и къ головѣ приливала кровь.
   Надя вышла. Настало молчаніе.
   -- На горькомъ опытѣ теперь вижу, начала мать патетическимъ тономъ:-- каково выдавать дочь за молодого!..
   Невѣровъ насмѣшливо молчалъ.
   -- Хорошо еще, что моя Саша такого ангельскаго характера и такъ ко мнѣ привязана, что никогда не жалуется,-- а другая развѣ бы это вынесла...
   -- Что это? спросилъ зять.
   -- Вы сами знаете что!
   Невѣровъ всталъ, стиснувъ зубы... Онъ понялъ, что она хотѣла сказать. Но никто не могъ бы понять его чувствъ: для матери, для сестры, для домашнихъ, -- жена его была обыкновеннымъ, пожалуй, красивымъ существомъ.
   -- Небось ужъ завели какую-нибудь Дульцинею? промолвила вполголоса Снѣжина.
   -- Оставьте меня въ покоѣ! раздражительно вскричалъ онъ:-- довольно того, что вы ведете торговлю вашими дочерьми,-- вотъ одну дочь продали... теперь другую продаете, -- такъ и жаловаться нечего... Больно хорошо ремесло-то! Вѣдь это выставка тѣла все равно, что продажа съ публичнаго торга! договорилъ онъ, быстро выходя и сильно хлопая дверью.
   -- Господи! Да будетъ ли этому конецъ? вскричала-было Марья Петровна, порываясь бѣжать за зятемъ, но во-время вспомнила, что домъ, слуги, лошади, экипажи, -- все принадлежитъ Невѣрову; а что ей сегодня дочь надобно везти на балъ, а завтра, можетъ быть, просить денегъ взаймы.
   Вошла Надя съ двумя стаканами, въ которыхъ была готовы сода и кислота.
   Мать выпила съ жадностью освѣжающій напитокъ и прилегла на диванъ въ изнеможеніи отъ недавней сцены.
   -- Послушай, Надя! позвала она въ себѣ дочь; я вчера замѣтила, мнѣ показалось, что генералъ въ кадрили тебя трогалъ колѣномъ; а?... правда это?
   -- Правда, мама! надувъ губы отвѣтила та; ты же сама не велѣла мнѣ отъ него отодвигаться!...
   -- Ну, если и ныньче онъ будетъ продолжать то же самое, прежде чѣмъ сдѣлаетъ предложеніе, то ты покажи видъ, что на него сердишься и отойди ко мнѣ.
   -- Слушаю мама; -- а послѣ предложенія?
   -- Послѣ предложенія? въ раздумьи повторила мать: что же? ты ужъ тогда будешь его невѣста, -- почти половина вѣнца! Только, Наденька! помни, что кругомъ сплетниковъ и злыхъ людей много!
   -- Я боюсь, что онъ, того и гляди, меня обниметъ! замѣтила флегматично Надя: когда мы остаемся одни, если хоть на одну минуту,-- то онъ словно съѣсть хочетъ!
   -- Знай, что я всегда тутъ, -- когда нужно, я сейчасъ и явлюсь.
   -- Вчера просилъ у меня колечко на память!
   -- Ну, а ты что же?
   -- Развѣ я не знаю что отвѣчать? сказала, что это твой подарокъ и что онъ для меня дороже всего на свѣтѣ... Онъ спросилъ: кто мнѣ изъ здѣшнихъ молодыхъ людей нравится? Я отвѣтила: никто, потому что мама мнѣ этого не позволяетъ, -- а кого она выберетъ, того я и полюблю! "Ваша маменька, говоритъ, отличная женщина"! А самъ усмѣхается: видно, что доволенъ, предоволенъ!
   -- Молодецъ ты у меня, Надя! Ну, а какъ же онъ намекнулъ на счетъ предложенія, -- съ чего это у васъ началось?
   -- Онъ все разсказывалъ о своемъ богатствѣ, какой у него домъ отличный, сады, оранжереи... Хозяйки только молодой нѣтъ!-- и вздохнулъ. Потомъ прибавилъ: "хочу я, собственно для себя, хозяйку и госпожу имѣть, чтобъ она мной и всѣмъ моимъ добромъ владѣла, -- еслибы такая нашлась, которая бы меня полюбила, -- я бы, кажется, такъ подъ ножки и легъ и все бы цѣловалъ, да миловалъ"! Тутъ онъ началъ бормотать что-то непонятное и головой кивать... мнѣ кажется, онъ сильно былъ подкутивши. Потомъ вдругъ говоритъ: "я завтра къ балу пришлю вамъ букетъ цвѣтовъ изъ моей оранжереи; завтра думаю рѣшить свою судьбу,-- передайте мамашѣ, что у меня есть большое до нея дѣло"!
   -- Ахъ, Надя! крестясь и съ улыбкой вымолвила мать: дай-то Господи мнѣ тебя увидѣть генеральшей!..
   Надя отошла къ большому зеркалу и начала смотрѣть на свои пышныя губы, и розовыя щеки.
   -- Наконецъ, я буду замужемъ! вырвалось у нея: замужемъ прежде Зины, прежде всѣхъ моихъ подругъ! Замужемъ за генераломъ!.. Я попрошу его держать карету, повара, пропасть прислуги... У меня будутъ шали, брилліанты, рысаки!.. Ахъ! мама!.. Да я изъ этого, не только бы за старика, -- я бы за медвѣдя пошла...
   -- Старики ревнивы! выговорила со вздохомъ Снѣжина.
   -- А жены осторожны! съ значительной улыбкой отвѣтила Надя. Не даромъ мы, дѣвушки, съ пятнадцати лѣтъ эту науку изучаемъ; насъ нигдѣ не подцѣпишь,-- вездѣ шито и крыто!..
   И будущая невѣста съ торжествомъ повернулась на одной ножкѣ передъ зеркаломъ. Мать заботливо оглядывала ея пышную, приготовленную будто на выставку, фигуру.
   -- Поди-ка, поди-ка сюда, вдругъ перебила она ее съ безпокойствомъ: что это у тебя на спинѣ?.. Повернись, сними кофту...
   -- Гдѣ? съ испугомъ произнесла Надя, раздѣваясь.
   -- На самомъ видномъ мѣстѣ! и кружевомъ даже прикрыть нельзя... ахъ, Наденька, какъ же это ты такъ?.. Видишь, прыщикъ величиною съ конопляное зерно!
   Надя стояла красная, ошеломленная...
   -- Увѣряю тебя, что поутру этого еще не было! Честное слово, я осматривала... Каково?
   -- Ну, да ужъ не краснѣй такъ, не волнуйся! съ досадой заговорила мать. Пойдемъ, я попробую пудрой или кисточкой забѣлить!.. Не забывай только на балѣ, что онъ на правой лопаткѣ;-- не вертись ты передъ нимъ этимъ бокомъ...
   Въ переполохѣ онѣ обѣ исчезли за дверью.

-----

   Два часа до бала. Карета приготовлена; фонари вычищена; кормъ лошадямъ засыпанъ; по дому двигаются огни; великое дѣло одѣванія на балъ началось.
   Передъ большимъ зеркаломъ, въ пышномъ бальномъ нарядѣ стоитъ Надя, неподвижная какъ статуя; мать ползаетъ на полу у ея ногъ, ушивая и прилаживая широкую, бѣлую, газовую юбку, всю вышитую и выложенную бѣлыми толковыми шнурками и жемчужными бусами. Жемчужное ожерелье, сомкнутое брилліантовымъ фермуаромъ, мягкимъ блескомъ сіяетъ на ея обнаженной шеѣ и словно живое дышетъ и поднимается на высоко вздымающейся груди, съ небывалою расточительностью выступающею изъ береговъ короткаго бальнаго лифа. Прыщикъ на правой лопаткѣ удачно закрашенъ бѣлилами, шиньонъ надѣтъ какъ слѣдуетъ, мелкія какъ пухъ, надушенныя и напомаженныя букли легкимъ облакомъ окружаютъ лобъ и виски будущей невѣсты; жемчужныя серьги висятъ въ ушахъ; вѣеръ, перчатки, флаконъ,-- ничто не забыто,-- все осмотрѣно, улажено, примѣрено передъ зеркаломъ въ тысячѣ видахъ. Надѣ запрещено говорить, думать, волноваться, пугаться, заботиться или находить что-нибудь дурнымъ вр время туалета. Двѣ или три горничныхъ, съ булавками, иголками и свѣчами стоятъ со всѣхъ сторонъ въ напряженномъ вниманіи, спѣша исполнять требованія... Марья Петровна внѣ себя: съ нее градомъ льется потъ; она, какъ мученица, какъ фанатичка въ порывѣ религіознаго культа, предана своему занятію: двадцать разъ она бросается на полъ переколоть бантъ, поднять или опустить тюнику, заложить или распустить складку,-- лицо ея все въ пятнахъ, сухія губы дрожатъ, искажены;-- она бранится безпрестанно на дѣвушекъ, на Надю, на весь міръ;-- она всплескиваетъ руками, теряетъ иголки, роняетъ на полъ брошки и серьги, швыряетъ ножницы, требуетъ ихъ снова, топая ногами, плачетъ, стонетъ, ругается, -- еще немного, и ей грозитъ нервный припадокъ.
   -- Мама, да хорошо ужъ, оставь; рѣшается выговорить Надя, у которой ноги отекли отъ двухчасовой, неподвижной стоянки.
   -- Молчать! въ изступленіи и вахлебываясь кричитъ на нее мать, перекалывая въ двадцатый разъ ея поясъ.
   -- Барыня, да вы булавочки-то выньте изъ ротика, неравенъ часъ! въ невольномъ испугѣ замѣчаетъ горничная, видя, что ротъ Марьи Петровны набитъ булавками.
   Та, вмѣсто отвѣта, швыряетъ ей десятокъ булавокъ прямо въ лицо... Картина начинаетъ дѣлаться страшной...
   -- Мама, девять часовъ, входя объявляетъ Саша: когда же ты сама успѣешь одѣться?
   -- Что, убить что ли вы меня хотите? кричитъ Марья Петровна, не помня уже что дѣлаетъ, и вмѣсто того, чтобъ зашивать рубецъ, рветъ его дрожащими отъ изступленія пальцами.
   -- Ахъ! кричитъ Надя; не въ состояніи болѣе выносить подобнаго бѣдствія, она спасается отъ губительныхъ рукъ матери, распахиваетъ двери и выбѣгаетъ вонъ.
   Марья Петровна съ воплемъ ползетъ за своей жертвой, таща за собой столовую скатерть, нитки, свѣчи, зеркало, булавки, духи к драгоцѣнности.
   Саша въ ужасѣ то же спасается въ другую дверь.
   Снѣжина остается одна и начинаетъ понемногу приходить въ себя. Ее поятъ водой, сажаютъ на стулъ и начинаютъ причесывать и одѣвать. Она утомлена и разбита какъ надорванная лошадь.
   Надя ходитъ по валѣ, освѣщенной одной свѣчей, то же въ какомъ-то туманѣ и одурещи. Она боится снова попасть въ когти матери.
   Въ передней слышна суматоха; отворяются и затворяются двери: входитъ человѣкъ съ большимъ сверткомъ.
   -- Отъ генерала... цвѣты! объявляетъ онъ, вручая свертокъ Надѣ. Та, не помня себя отъ восторга, развязываетъ розовыя ленты и серебрянные шнурочки старичкова подарка, и взорамъ ея открывается великолѣпный букетъ живыхъ, бѣлыхъ камелій съ пышною темною зеленью...
   Человѣку вручена трехрублевая; кучерамъ отданъ поспѣшный приказъ подавать карету.
   -- Мама, генералъ уже уѣхалъ, дожидается! сообщила Надя, влетая къ матери съ букетомъ.
   -- Ну что же, одѣвайся скорѣе! торопитъ та.
   -- Ботинки, перчатки, шаль, башлыкъ! кричитъ будущая невѣста на растерянныхъ горничныхъ.
   Въ суматохѣ ничего не могутъ найти. Саша уже готова и давно ждетъ въ каретѣ Вопли и стоны раздаются въ корридорахъ... Надя топаетъ ногой въ атласномъ башмакѣ; лицо ея, несмотря на усилія, багровѣетъ отъ злобы... Наконецъ изъ корридора, вытолкнутая кѣмъ-то, влетаетъ, какъ бомба, ея горничная съ ботинками и опускается надѣть ей на ноги. Атласный башмачекъ съ бѣшенствомъ тычется въ носъ запоздавшей и опрокидываетъ ее навзничь... Завтра горничная попроситъ разсчетъ за пинокъ, но развѣ возможно владѣть собой въ такія минуты, когда рѣшается, можетъ быть, вся судьба?
   

ГЛАВА II.

   -- Баринъ всталъ? спрашивала на другое утро Марья Петровна у лакея, топившаго печку въ залѣ.
   -- Никакъ нѣтъ-съ, еще не звонили...
   Было только восемь часовъ утра,-- онѣ недавно пріѣхали съ балу и не ложились всю ночь,-- событіе совершилось, предложеніе со стороны генерала было сдѣлано; оставалось закрѣпить его обрученіемъ, оглаской, издержками,-- однимъ словомъ выковать цѣпь, которую расковать было бы не такъ-то легко.
   Мать, тихо и осторожно, вошла въ кабинетъ къ Невѣрову. Въ окно пробивался туманный отблескъ разсвѣтающаго зимняго дня. Онъ лежалъ на подушкахъ, закинувъ руки за голову и не спалъ. Догорѣвшая свѣча стояла на его ночномъ столикѣ, книга валялась въ ногахъ постели. Любопытство и интересъ мелькнули на его скучающемъ лицѣ, когда онъ повернулъ голову и увидѣлъ вошедшую тещу. Онъ однако ничего не спросилъ, и сталъ выжидать новостей съ притворно равнодушнымъ видомъ.
   -- Ну, Надя невѣста;-- начала она, садясь на его постель:-- вчера генералъ сказалъ сначала мнѣ, потомъ ей!
   -- А!.. выговорилъ Невѣровъ; когда же свадьба?
   -- Вотъ въ томъ-то и запятая, -- сказала Марья Петровна.-- Генералъ говоритъ, когда купитъ имѣніе, хочетъ прежде все устроить, чтобъ зажить съ Надей вдвоемъ, въ новомъ домѣ, -- а имѣніе у него еще не пріискано и не сторговано, -- вѣдь это ужасно длинная оттяжка!
   -- Какія же причины онъ приводитъ для этой оттяжки?
   -- Конечно, самыя благородныя! Говоритъ: хочу, чтобъ Надежда Павловна была единственной госпожей въ домѣ, и чтобъ она ни минуты возлѣ себя не видала другой хозяйки; à теперь этого нельзя сдѣлать; у него взрослая дочь, -- ну тамъ, привыкла распоряжаться. Наденькѣ, говоритъ, это будетъ обидно; столкновенія разныя могутъ быть...
   -- Вы ему, разумѣется, говорили, что Наденька на это не претендуетъ и очень желаетъ жить съ дочерью своего будущаго благовѣрнаго? спрашивалъ Невѣровъ своимъ обычнымъ, слегка ироническимъ тономъ.
   -- Еще бы! все говорила, -- а онъ свое: "я дочку отвезу къ теткѣ, домъ отдамъ въ наймы, а самъ куплю имѣніе и тогда женюсь!"
   Они оба помолчали.
   -- Теперь я понимаю, сказалъ Невѣровъ: -- вся сила въ томъ, чтобъ заставить его прежде всего обвѣнчаться, а потомъ продѣлывать всѣ остальныя свои дѣла... Такъ ли?
   -- Если дѣло въ оттяжку пойдетъ, задумчиво подхватила мать, и мы съ Надей уѣдемъ и никакихъ сношеній между нами не будетъ...
   -- Онъ вырвется какъ разъ! докончилъ Невѣровъ.
   -- Послушайте, сказала Снѣжина, взявъ руку зятя, лежавшую неподвижно на одѣялѣ,-- я хочу спросить вашего мнѣнія: одобрите ли вы мой планъ?.. Я хочу рекомендовать ему имѣніе, продающееся въ вашихъ краяхъ, верстъ за семь отъ моей усадьбы, -- и для личнаго осмотра и хлопотъ, по случаю этой покупки -- предложу ему мой домъ... на неопредѣленное время... Понимаете?
   -- Понимаю; тамъ конечно удобнѣе его окрутить. Деревенская свобода, частыя сближенія, сцены разныя можно устроить... старички вообще на это падки...
   -- Я даже думаю съ собой взять его... проговорила, колеблясь, Марья Петровна.
   Невѣровъ усмѣхался очень значительно.
   -- Голубчикъ, Андрей Петровичъ, одолжите мнѣ взайми рублей триста, просящимъ тономъ высказала мать, поглаживая его руку въ своихъ: -- я совсѣмъ прожилась съ этими выѣздами, -- посудите сами, -- теперь надобно послать нарочнаго домой, весь домъ велѣть отопить, приготовить генералу удобное помѣщеніе, повара нанять, человѣка...
   Невѣровъ молчать.
   -- У васъ свои дѣти будутъ, -- продолжала та, и губы ея нервно задрожали: -- вы поймете тогда, каково быть на мѣстѣ родителей. Ну, да! я сознаю, что это торговля, что это сдѣлка, безчестная, пошлая сдѣлка; но что же дѣлать, когда общество у насъ такъ устроено, что оно смотритъ на позднее дѣвичество, какъ на что-то унизительное и презрѣнное... Для матери, Андрей Петровичъ, трудно видѣть это на своемъ родномъ дѣтищѣ...
   Губы Невѣрова сложились въ горькую усмѣшку.
   "Вотъ эта женщина, подумалось ему: -- унижается передо мною, готова на подлости, на самоосужденіе, чтобъ угодить мнѣ и получить триста рублей; она въ эти минуты готова быть умной, сдѣлать мнѣ жизнь пріятною, согласиться на всѣ условія, какія бы я ни предложилъ! А что бы мнѣ предложить ей? Чего я хочу въ самомъ дѣлѣ?"
   Вдругъ глаза Невѣрова блеснули: -- его сердце своимъ скорымъ біеніемъ внезапно подсказало ему отвѣтъ... Неужели старыя раны раскрылись, старыя желанія ожили?
   Онъ приподнялся на постели быстро, стремительно, какъ электрическая пружина... На однообразной и темной дорогѣ его жизни, застрахованной, казалось, отъ всѣхъ случайностей и неожиданностей, выпадалъ вдругъ, самъ собой, неожиданный шансъ на счастье, на спасенье, на выходъ...-- "Я уговорю ее отдать къ намъ на житье Зину!" сказалъ онъ самъ себѣ. У него чуть не закружилась голова -- отъ риску, опасности, сопряженныхъ съ этой необычайной просьбой.
   -- Я сейчасъ встану, сказалъ онъ, обращаясь къ тещѣ: -- поговорю съ управляющимъ и дамъ вамъ отвѣтъ часа черезъ два.
   Онъ торопливо позвонилъ.
   Марья Петревна вышла. Въ передней ей подали письмо отъ сына изъ отдаленнаго города, гдѣ онъ стоялъ съ полкомъ. Опять куча долговъ, опять безконечная, неумолкаемая просьба о деньгахъ! А тутъ свадьба, приданое, расходы!..
   Мать, какъ прочла письмо, такъ и опустилась на стулъ, совершенно истерзанная всѣми этими соображеніями... Она сидѣла около передней и вся вздрогнула, когда дверь изъ сѣней съ шумомъ хлопнула и вошла баба съ вѣникомъ въ рукѣ, очевидно намѣревавшаяся убирать комнаты... Въ эту минуту, хозяйскій глазъ Марьи Петровны подмѣтилъ, что въ прихожей, открытой для всѣхъ приходящихъ, валяется на столахъ и стульяхъ столовое и чайное серебро, великолѣпная сахарница Невѣровыхъ, фунты чаю, разложенные и неприбранцые, -- и Снѣжина, думая о виновникѣ такого возмутительнаго безпорядка, нѣсколько забыла свои горести и заботы. Когда же баба, добравшись до чаю, долго не думая, начала запихивать его подъ лавку и покрывать шубой, -- Марья Петровна не выдержала, и отчаянный, безпокойный зовъ ея раздался по комнатамъ.
   -- Маша, Маша! кричала она, вызывая изъ внутреннихъ комнатъ горничную дочери: -- поди сюда, объясни, что все это значитъ?
   Маша явилась, вырвала изъ рукъ у бабы чай, собрала серебро и сложила все это въ залѣ грудою...
   -- Отчего же ты не убираешь въ шкафы, въ коммоды? съ удивленіемъ спрашивала Снѣжина.
   -- Барыня ключи потеряли! спокойно отвѣтила та.
   -- Когда же она потеряла?
   -- Дня съ три; такъ теперь все и валяется!.. Сказывать барину не велѣли,-- ломать не ломаютъ... Не знаю, что теперь будетъ.
   -- Отчего же барыня сама серебро не убираетъ къ себѣ? спросила мать съ возраставшимъ удивленіемъ.
   Маша усмѣхнулась. Она жила въ семействѣ Снѣжиныхъ и Невѣровыхъ уже нѣсколько лѣтъ, и потому была у нихъ въ нѣкоторомъ родѣ довѣреннымъ лицомъ.
   -- Ахъ, матушка-барыня, сказала она, съ соболѣзнованіемъ качая головой: -- не знаете вы видно, какіе у нихъ порядки! Ветчину какую вамъ вчера подали?.. Гнилую! Отъ такого-то богатства!.. Жалость одна...
   -- Отчего же это?
   -- Присмотру нѣтъ; хозяйки нѣтъ!.. Еслибъ онѣ ужъ хоть мнѣ повѣрили хозяйство, ключи бы ужъ мнѣ всѣ на руки сдали, по крайней мѣрѣ, я бы ужъ въ отвѣтѣ была...
   -- Да что же сама-то Александра Павловна дѣлаетъ цѣлый день?
   -- Ничего; или ходятъ, или лежатъ у себя въ комнатѣ... Хоть трава не рости... Не повѣрите, матушка-барыня, какъ мнѣ тошно видѣть ихніе порядки... Совсѣмъ онѣ какъ не человѣкъ стали! зашептала она, наклоняясь къ уху Марьи Петровны: до того облѣнились, что утромъ лягутъ, да такъ иной разъ до другого утра... Въ постелѣ и кушаютъ, и чай пьютъ, да добро бы еще въ своей комнатѣ; а то гдѣ придется, въ залѣ такъ въ залѣ, въ гостинной такъ въ гостинной, принесутъ подушки и лежатъ...
   -- Ну, Андрей-то Петровичъ чего смотритъ? Я чаю, порядкомъ покрикиваетъ?
   -- Баринъ? произнесла Маша. Ни одного слова никогда имъ не скажетъ. Александра Павловна-то зачастую накушается сама до обѣда, -- а барину ничего не оставитъ. Онъ ничего, -- ни слова. Встанетъ и пойдетъ. А то сядутъ вмѣстѣ иной разъ обѣдать: барыня выдутъ непричесанныя, неумытыя,-- онъ взглянетъ на нее и молчитъ, все молчитъ. Кушать начнетъ барыня, порядкомъ куска не разрѣжетъ, лѣнь что-ли, прости Господи! салфетки себѣ не спроситъ... Одинъ разъ вздумали ноги мыть въ гостинной,-- а баринъ этого страсть какъ не любитъ; я думаю: -- погоди, что отъ него будетъ?.. Что-жъ, ни словечка не вымолвилъ, всталъ и пошелъ!..
   -- Да она ему мститъ за что-нибудь? вскричала мать. Быть не можетъ, чтобъ спросту... Маша, ты знаешь -- неводятся ли за бариномъ грѣшки какіе?.. Не чувствуетъ ли онъ себя виноватымъ передъ ней.
   -- То-то и есть что нѣту-съ! значительно замѣтила Маша. Ужъ намъ-то бы не знать! А думаю я такъ, по простому моему разсужденію, что хочетъ Андрей Петровичъ вызнать, что отъ нея дальше будетъ,-- и тогда ужъ и натѣшиться надъ нею! прибавила Маша съ затаеннымъ злорадствомъ.
   -- А я вижу, перебила мать: -- что молодые люди просто поссорились и ихъ надобно примирить...
   -- Нѣтъ, они не ссорились, отвѣтила Маша; вѣдь это давно тянется, -- а теперь все дальше, да больше! Не хочетъ баринъ кричать, это видно!.. Потому крикни онъ только на Александру Павловну, такъ сейчасъ все какъ рукой бы сняло... А онъ не кричитъ, не хочетъ, надоѣло что ли? Ждетъ что ли чего отъ нихъ,-- авось, можетъ, сами опомнятся... Богъ ихъ знаетъ! А однимъ страхомъ ихъ бы только и взялъ. Намедни прорвались: барыня ихъ гребень взяли, да такъ и бросили опять не вычищенный... такъ Андрей Петровичъ какъ взглянетъ на нее,-- инда весь помертвѣлъ!-- "Не смѣй моихъ вещей трогать; -- чтобъ духу твоего здѣсь не было"! словно громъ какой проревѣлъ... Ну Александра Павловна заметались, не знаютъ куда дѣваться!-- "Не я, не я!" говорятъ. Я думала, онъ ее тутъ убьетъ;-- нѣтъ! хлопнулъ дверью и пошелъ. Послѣ того, два дни цѣлыхъ барыня дрожкой дрожали, а тамъ опять за старое...
   -- А! такъ я же ей внушу, заволновалась Марья Петровна, направляясь къ спальнѣ дочери: -- погоди, она у меня будетъ шелковая... Андрей Петровичъ мнѣ большое спасибо скажетъ!..
   Теперь, когда она надѣялась вытянуть изъ зятя тысченку, другую, на свои нужды, она всей душой рѣшилась быть на его сторонѣ.
   -- Вы, барыня, прикажите имъ слесаря-то позвать,-- подговаривала Маша:-- вѣдь у насъ все заперто, и бѣлье, и платье и посуда...
   Марья Петровна влетѣла въ спальню дочери, въ сопровожденіи горничной, видимо желавшей присутствовать при погромѣ. Мать была въ такомъ настроеніи духа -- что нельзя было ждать отъ нея спуску.
   Она рѣшительно растолкала храпѣвшую Сашу.
   -- Чего еще?.. проговорила та, полуоткрывая оплывшіе отъ сна глаза.
   -- Вставай сейчасъ! закричала мать. Давай ключи! Куда ты ихъ потеряла?.. Сейчасъ давай!.. Да ну же!
   Она ее толкала и тормошила. Дрожа отъ страха, выговорила наконецъ Саша:-- Что такое я сдѣлала?
   -- Какъ что?.. Ты потеряла ключи,-- давай ихъ сейчасъ, откуда хочешь... Я знать ничего не хочу!..
   -- Ихъ у меня украли, попробовала-было Саша спастись обычной свой уловкой: ложью.
   -- Лжешь; ты потеряла ихъ! Но дѣло не въ этомъ: прошло ваше время, Александра Павловна, и вамъ теперь не сдобровать. Саша, при этихъ словахъ, слѣзла съ постели, кидая отчаянные взгляды на дверь, какъ будто ища выхода...
   -- И ты смѣла жаловаться на мужа? громила ее Марья Петровна; да это ангельское терпѣніе Андрея Петровича, что онъ не бьетъ тебя до полусмерти!.. Я тебѣ послѣдній разъ говорю, если ты не оставишь твоей небрежности и лѣни, я съ тобой расправлюсь по старому, несмотря на то, что ты замужняя женщина. Слезы такъ и текли по испуганному лицу Саши.
   -- Отчего ты бросила все хозяйство?.. Отчего ты ни за домомъ, ни за людьми не смотришь?.. Отчего не одѣваешься, не чешешь головы,-- не велишь убирать своей комнаты? А? Отчего все это?.. Оттого, что тебя не бьютъ, не стоятъ надъ тобой съ палкой!.. Но погоди, матушка!.. пугала ее мать:-- если мужъ твой палку изъ рукъ выпустилъ, -- такъ я же ее возьму въ свои руки, -- а ты знаешь, что она у меня бьетъ больно! Одѣвайся сейчасъ, и приходи просить прощенья у Андрея Петровича... Слышишь?.. безъ прекословія!..
   Матери болѣе всего хотѣлось сблизить ее снова съ мужемъ и для этого она рѣшилась снова возсоздать ту Сашу, надъ произведеніемъ которой она такъ трудилась до ея замужства... Саша рѣшительно не понимала, за что обрушивалась на нее такая напасть... Первый разъ въ жизни ей предоставили свободу поступать по-своему, первый разъ въ жизни она предалась на волѣ своимъ привычкамъ и вкусамъ,-- и вдругъ ее застигла такая печальная развязка. Она старалась пропускать мимо ушей всѣ материны слова, трясясь отъ страха, но не испытывая ни досады, ни озлобленія...
   -- Взгляни на что ты похожа?.. язвила мать, подводя ее къ зеркалу;-- ты можешь внушать только одно отвращеніе мужу,-- и я вполнѣ понимаю, что онъ тебя оставилъ!..
   -- Онъ меня не оставилъ... что ты, мама?.. лепетала Саша, надѣясь ложнымъ фактомъ поднять себя въ мнѣніи матери.
   -- Лжешь!.. Молчи ужъ лучше! И какъ могла родиться у меня подобная идіотка?.. всплескивала руками Марья Петровна. Другая жена вліяніе бы имѣла на мужа, могла бы хоть деньгами его располагать... роднымъ иногда помочь:-- а эта!.. Наѣлась, выспалась, и трава не рости! Посмотри-ка на Надю, какъ она понимаетъ свое положеніе; я голову прозакладую, если она не съумѣетъ всякаго мужа себѣ покорить и заставитъ себя уважать...
   Надя то же проснулась и потягиваясь въ постелѣ, повелительно звала горничную подавать ей умываться.... На бѣлоснѣжной подушкѣ, подъ тонкою простыней,-- она снова казалось убранною будто на показъ, такъ бѣла, чиста и прозрачна была она вся...
   Позвали наконецъ слесаря, который принужденъ былъ сломать замки у всѣхъ коммодовъ и шкафовъ. Саша разливалась горькими слезами, говоря, что у нея теперь все поворуютъ и что ключи навѣрное найдутся когда-нибудь... Тутъ снова не обошлось безъ бурной сцены при видѣ страшнѣйшаго хаоса и безпорядка, царствовавшаго въ коммодахъ Александры Павловны. Наконецъ, выбравъ платье для сегодняшняго туалета дочери, ботинки, воротничекъ, кружевной чепчикъ и даже атласный бантъ на поясъ,-- роскошь невиданную въ домашнемъ костюмѣ жены, Марья Петровна оставила ее одну, поклявшись, что она заставитъ ее быть хорошей хозяйкой во что бы то ни стало. Саша, сидя передъ зеркаломъ и спѣша расчесывать волосы, съ удовольствіемъ думала о той минутѣ, когда мать уѣдетъ и она снова останется одна на свободѣ въ тишинѣ и покоѣ своей теплой спальни, за чашкой вкуснаго кофе или кускомъ жирнаго пирога и горячихъ блиновъ, которые она можетъ ѣсть безъ помѣхи, на постели, на окнахъ, на сундукѣ, гдѣ только ей захочется... Почему же, въ самомъ дѣлѣ, ей не жить такъ, какъ хочется? Кому она мѣшаетъ своими привычками? Мужъ молчитъ, стало быть доволенъ; тутъ все дѣло въ обоюдномъ согласіи. Но Саша понимала инстинктомъ, что не было согласія со стороны ея мужа на такую жизнь, какую она вздумала вести; она видѣла, что его всего передергивало, когда она, напримѣръ, зѣвала на весь домъ, или пѣла фальшивымъ голосомъ, или ложилась на его диванъ и подушки, -- но онъ молчалъ, будто одержимый какимъ-то безсиліемъ, -- его крикъ не леденилъ болѣе ея кровь,-- и вотъ она съ тайнымъ злорадствомъ изучала все, что было ему непріятно и постепенно вводила въ жизнь. Это было не мщеніе, не вражда, не угроза,-- это была извѣстная черта характера, выказывавшаяся при всѣхъ условіяхъ, во всякой обстановкѣ. Она сидѣла трусливая и отважная, злопамятная и уступчивая, покорная и нападающая, выражая на своемъ незначительномъ лицѣ, въ складкѣ недовольныхъ губъ, въ ширинѣ щекъ, въ глубинѣ съуэившихся глазъ, всѣ эти разнородные элементы, затемняющіе и подавляющіе свѣжесть ея одежды, лоскъ волосъ и румянецъ щекъ.

-----

   Морозное, святочное утро свѣтило прямо въ окна большой старинной залы Невѣровыхъ. Марья Петровна обдергивала скатерть у чайнаго стола, поджидая Андрея Петровича, еще не возвратившагося изъ конторы; сама подвигала для него кресло, спускала стору, готовила ему чай. Вмѣсто неряшливой и нечесаной Саши, за самоваромъ сидѣла Надя, въ щегольскомъ отлично сшитомъ платьѣ, бѣлая, аппетитная, румяная какъ сдобная булка. Наконецъ, вошелъ Невѣровъ. Онъ былъ противъ обыкновенія въ духѣ, оживленъ, казался здоровымъ и свѣжимъ.
   -- Поздравляю тебя, Надя! весело сказалъ онъ, подходя къ дѣвушкѣ и цѣлуя ее:-- молодецъ! съумѣла подцѣпить генерала; честь и слава тебѣ....
   -- Все благодаря вамъ, замѣтила Марья Петровна со слезами на глазахъ:-- не пригласи вы насъ къ себѣ на святки,-- никогда бы этого не случилось!... Вы словно наше провидѣніе, Андрей Петровичъ!
   -- Мамочка, пожалуйте-ка сюда! отозвалъ Невѣровъ тещу къ окну:-- я переговорилъ съ управляющимъ; вамъ достаточно будетъ покуда пятисотъ рублей?
   Марья Петровна отъ радости и признательности совсѣмъ растерялась: слезы текли по ея лицу; она готова была цѣловать руки у зятя.
   -- Вы мнѣ жизнь возвращаете, выговорила она: знаете ли, что часъ тому назадъ я была въ такомъ состояніи, что хоть руки на себя наложить. Вѣдь отъ Гриши опять письмо!
   -- Что? денегъ проситъ? весело освѣдомился Невѣровъ.
   -- Ну да! Вы знаете наши дѣла, мнѣ вотъ до какихъ поръ пришлось.
   Марья Петровна указала на горло. Потомъ она позвала Надю.
   -- Благодари, Надя, -- указала она ей съ умиленной улыбкой на Невѣрова: -- по милости его и свадьбу скоро сыграемъ!... Это не зять мнѣ, а милый, родной сыночекъ....
   И она заплакала. Надя съ порывомъ бросилась на шею къ Невѣрову. Онъ заключилъ ее въ объятія и поцѣловалъ. Марья Петровна, отирая слезы радости, съ другой стороны силилась то же обнять зятя и съ минуту продолжалась нѣмая, трогательная сцена взаимныхъ объятій.
   Хотя Невѣровъ и понималъ, что все это было изъ-за денегъ, но даже и такія искусственно-дружелюбныя отношенія были ему пріятны, въ противоположность тому, что онъ испытывалъ дома, наединѣ съ женой.
   Въ это мгновеніе вошла и жена. Окинувъ изумленнымъ окомъ трогательную сцену, она поскорѣе и насупившись отошла къ чайному столу, подумавъ, что теперь, когда мать и мужъ въ такой дружбѣ, то ей вѣрно не сдобровать. Но видъ сдобныхъ булокъ и сухарей отвлекъ ее отъ непріятныхъ мыслей и она вся отдалась требованіямъ отощавшаго желудка, принялась накладывать сахаръ въ свою чашку и наливать себѣ чай.
   Невѣровъ въ это время ходилъ съ Надей по залѣ и въ немаломъ изумленіи поглядѣлъ на жену, на ея нарядное платье, на воротничекъ, на кружевной чепчикъ.... Разъ ихъ взгляды встрѣтились, мужъ почувствовалъ снова съ небывалою силою всѣ приступы злого недуга, терзавшаго его: выраженіе ея взгляда, трусливаго, недовѣрчиваго и полнаго холодной непріязни, -- показалось ему отвратительнымъ.
   -- А вѣдь она хороша, сказалъ онъ сама себѣ: -- въ ней нѣтъ ничего уродливаго или безобразнаго; это душа ея, которую знаю только я одинъ, которую я вижу изъ каждой поры ея тѣла, изъ каждой складки ея одежды, душа паразита, -- которая такъ претитъ мнѣ!
   -- Саша, Саша! вскричала мать: -- никто еще не начиналъ пить чай, а ты уже себѣ наливаешь; Андрей Петровичъ еще не пилъ, развѣ это можно!
   -- Я привыкъ самъ себѣ наливать, отвѣчалъ Невѣровъ, подходя къ чайному столу и взявъ чайникъ.
   -- Онъ всегда самъ! повторила и Саша, не покидая недовольной мины. Невѣровъ усадилъ Надю около себя и, чтобъ прекратить щекотливые разговоры, началъ болтать съ нею всякій вздоръ, шутить, смѣяться, строить планы на будущее.
   Мать замѣтила, что онъ отдаляется отъ жены и зорко стала слѣдить за взаимными отношеніями супруговъ.
   -- Ты что это сегодня такая надутая? вдругъ строго спросила она у Саши.
   Та вмѣсто отвѣта перестала пить чай и, вспыхнувъ, собиралась заплакать.
   -- Отчего ты сегодня такая надутая? повторила мать, начиная выходить изъ себя.
   Саша считала страшной несправедливостью со стороны матери подобные вопросы: она сдѣлала все, что отъ нея требовали, безпрекословно пожертвовала своей лѣнью, вкусами и привычками и все-таки не могла избѣжать выговора.
   -- На васъ ничѣмъ не угодишь! выговорила она вполголоса, желая оборониться и замирая въ тоже время отъ страха.
   -- Ну, Андрей Петровичъ, вскричала Снѣжина: -- я дольше молчать не могу! Вы такъ избаловали Сашу, что ее узнать нельзя!... Помилуйте, она совершенно невыносима! Хозяйствомъ не занимается, -- ключи всѣ растеряла, -- всѣ у васъ тащутъ, воруютъ изъ-подъ рукъ, и никто изъ васъ этимъ не займется!
   -- Что же мнѣ-то дѣлать въ такомъ случаѣ? насмѣшливо спросилъ Невѣровъ.
   -- Вы должны отъ нея требовать, чтобъ она смотрѣла за всѣмъ хозяйствомъ! Это чисто ея обязанность. Послушайте, мнѣ Саша часто писала, что вы хотѣли, чтобъ все было у нея на рукахъ, -- что вы требовали отъ нея порядка и въ самомъ дѣлѣ отлично его устроили: что же случилось теперь? Домъ заброшенъ, -- жена живетъ какъ чужая, только ѣстъ, пьетъ и наряжается, -- а мужъ это терпитъ и не дѣлаетъ никакихъ возраженій?
   Невѣрова бросило въ краску. Для него былъ чрезвычайно непріятенъ этотъ разговоръ, -- это троганье и щекотанье его больной, разъѣдающей раны. Надя, увидавъ по признакамъ, что должна произойти сцена, ловко вывернулась отъ Андрея Петровича и исчезла изъ комнаты. Онъ тоже всталъ и началъ ходить по залѣ. Ему чрезвычайно хотѣлось высказать матери, что жена, по его мнѣнію, идіотка, животное, нравственный уродъ, надъ которымъ постоянно нужно стоять съ палкой, но что даже эта палка наскучила ему до такого безобразія, что онъ бросилъ ее,-- и вотъ результаты; Но онъ молчалъ, потому что чувствовалъ себя слишкомъ неравнодушнымъ для этого разговора.
   Марья Петровна была не такая женщина, чтобъ оставить сцену безъ конца. Кто-нибудь долженъ былъ быть жертвой. Саша съ трепетомъ видѣла, что еб не отвертѣться на этотъ разъ и въ ея напуганномъ, недалекомъ умѣ уже мелькала мысль о побояхъ, которыми мать грозила поутру.
   -- Я въ первый разъ отъ роду вижу такое хозяйство, продолжала Марья Петровна: -- ну вотъ, мы теперь безъ постороннихъ, на-единѣ; скажите мнѣ, Андрей Петровичъ, почему ни, человѣкъ вообще строгій, требовательный и взыскательный, почему вы позволяете вашей женѣ ничего не дѣлать, жить даромъ, жить у васъ на хлѣбахъ, позволяете быть надутой, не подходить, не угождать, не бояться и не любить васъ?
   -- Оставимъ этотъ разговоръ, въ волненіи возразилъ Невѣровъ, подходя къ ней: -- я ни на что не жалуюсь и она вѣроятно тоже довольна; повѣрьте, Марья Петровна, мы хорошо знаемъ другъ друга!...
   -- Но это неблагородно, это низко! вскричала Снѣжина: -- развѣ такъ живутъ хозяйки и жены?... Ты себя губишь, губишь! напала она на Сашу: -- помяни мое слово, что тебя мужъ изъ дому выгонитъ, если ты не перемѣнишься! И тогда, матушка, не прогнѣвайся, я тебя не приму, живи гдѣ хочешь.... Проси сейчасъ прощенья у Андрея Петровича! Слышишь? чтобъ я не видала этого надутаго вида...
   Мать думала сломить капризы молодой женщины и сблизить ее съ мужемъ; она не знала вполнѣ своей дочери: она думала, что иниціатива охлажденія была съ ея стороны, что она отдалилась отъ него сама, а что Невѣровъ, изъ гордости и самолюбія, не хочетъ сдѣлать шагу первый и потакаетъ ея причудамъ и отчужденію, но въ сущности ему, какъ всякому мужу, должно быть тяжело и больно лишиться сожительства хорошенькой и молодой женщины. Она не знала, какого рода язва терзала недужное сердце Андрея Петровича.
   -- Проси прощенья! раздался снова нервный и пронзительный голосъ матери надъ ухомъ Саши:-- а не то...
   Саша вдругъ встала: паническій страхъ, какъ у безсловеснаго животнаго, заполонилъ ея душу и наложилъ свое клеймо на лицо.
   Невѣровъ смотрѣлъ на нее не сводя глазъ: ему хотѣлось, осязать, такъ сказать, еще разъ всю нравственную безнадежность существа, съ которымъ обреченъ былъ онъ жить.
   Она подошла къ нему. Слезы подступили къ ея глазамъ. Онъ стоялъ неподвижно, заложивъ руки въ карманы.
   -- Простите меня... выговорила она униженно.
   -- Въ чемъ же ты просишь у меня прощенья? вымолвилъ онъ, мѣряя ее взглядомъ съ головы до ногъ.
   -- Во всемъ, пролепетала она дрожащимъ голосомъ: -- теперь ужъ я точно вижу, что виновата...
   "Нѣтъ, ты боишься палки!" отчетливо подумалось ему.
   Мать сталкивала ихъ потихоньку съ обѣихъ сторонъ, и Невѣровъ вдругъ увидѣлъ прямо передъ своимъ лицомъ лицо жены, лицо, искаженное всѣми ужасами самаго низкаго, самаго раболѣпнаго страха... А давно ли отражало оно злое торжество и безнаказанность побѣды надъ нимъ? Ему хотѣлось бы смять это лицо и уничтожить даже слѣдъ его съ лица земли; -- но вдругъ внезапная мысль озарила его голову: -- "Можетъ быть, еще не все открыто мнѣ въ ней: она знала палку, знала окрикъ, знала снисходительно бросаемыя ласки, -- она еще не знала поцѣлуя,-- заискивающаго поцѣлуя примиренія со стороны того, кого она считала своимъ врагомъ, владыкой, палачомъ и властелиномъ... Испытаемъ"!
   Онъ съ любопытствомъ нагнулся и поцѣловалъ ее въ губы.
   Саша оторопѣла сначала; потомъ вдругъ, мгновенно, исчезло всякое выраженіе страха съ ея лица и на немъ мелькнула глупо-лукавая улыбка, улыбка нахальнаго торжества, которую она обратила къ матери; потомъ все смѣнилось обычнымъ холодомъ, молчаніемъ и высокомѣрнымъ поднятіемъ головы... Она вышла.
   Душевныя раны Невѣрова раскрылись еще болѣе, будто въ нихъ подлили яду... Отвращеніе и презрѣніе къ женѣ достигало до послѣднихъ предѣловъ... Онъ чувствовалъ, что готовъ заболѣть, что настроеніе духа его становилось ненормальнымъ...
   Марья Петровна, радуясь, что примирила супруговъ, торжествовала. Она выпросила у зятя лошадей и поѣхала въ городъ съ Наденькой, дѣлать покупки и собирать свѣдѣнія о генералѣ, который не пріѣхалъ поутру, какъ обѣщалъ.
   

ГЛАВА III.

   Саша съ мужемъ остались одни. Въ этотъ день онъ не трогался съ мѣста и все сидѣлъ на диванѣ въ гостинной. Жена часто всовывала туда свою голову, зорко и украдкой высматривая положеніе дѣлъ: она все еще ожидала вспышки, нападенія, требованій и посыланій на работу. Она не смѣла снять корсета, хорошаго платья и шиньона и ходила на цыпочкахъ, перетирая и осматривая посуду въ шкафахъ и осторожно гремя ключами.
   Но Андрей Петровичъ молчалъ, и она видѣла его взглядъ, неутомимо устремленный на нее. Этотъ взглядъ былъ очень странный. Въ немъ не было уже ни досады, ни непріязни, и гнѣва;-- онъ былъ болѣзненно упоренъ, ненормально присталенъ. Въ его умѣ родилось неотразимое, болѣзненное желаніе выслѣдить это созданіе до самой глубины, осязать его негодности, выискать, открыть, можетъ быть, еще сокровенныя безобразія и упиться отвращеніемъ. Онъ уже не отвертывался, не уходилъ, не закрывалъ глаза, не зажималъ уши, -- онъ сидѣлъ и смотрѣлъ.
   Онъ сталъ видѣть странныя, необыкновенныя вещи: въ простыхъ, повидимому, поступкахъ жены онъ, основываясь на знаніи ея души и характера, усматривалъ намѣренія; видѣлъ отвсюду выступающее грозное жало, и вскорѣ она вся, т.-е. вся нравственная сторона ея, со всѣми ея безотчетными стремленіями, намѣреніями, побужденіями, представилась его умственнымъ взорамъ въ видѣ холоднаго, могильнаго червя, который, убѣдившись въ тишинѣ и неподвижности своего мертваго врага, неслышно выступаетъ изъ своей норы и постепеннымъ, неспѣшнымъ ходомъ, будто ощупью, будто ползя наугадъ, но двигаясь все ближе и ближе къ цѣли -- впивается наконецъ своимъ пронзительнымъ жаломъ въ неподвижно распростертые члены и губитъ ихъ съ безсмысленнымъ злорадствомъ и жадностью пресмыкающагося.
   Она начала съ того, что разоблачилась отъ всѣхъ свою одеждъ, и Невѣровъ увидѣлъ на ней поношенный, темный ваточный капотъ, недоходившій до полу и открывавшій ноги въ теплыхъ, стоптанныхъ плисовыхъ сапогахъ; кофта съ распахнутой грудью довершала ея непривлекательный нарядъ, въ такомъ видѣ она явилась въ гостинную. Она сѣла въ кресла у стола, прямо лицомъ къ Невѣрову и начала разсматривать свои красноватыя, большія руки, палецъ за пальцемъ, ноготь за ногтемъ. Выраженіе лица ея было холодное, бездушно эгоистическое. Видно было, что она въ эту минуту совершенно стираетъ своего мужа съ лица земли и забываетъ, что онъ живой, чувствующій человѣкъ. Въ этомъ случаѣ она была совершенно послѣдовательна въ своихъ ощущеніяхъ: она не любила мужа, она испытывала къ нему всегда только одинъ раболѣпный страхъ. Желаніе вредить въ ней сохранялось, но оно, какъ и все прочее въ ней, было такъ инстинктивно, безотчетно, неопредѣленно, что всѣ ея поступки приписать можно было точно также случайности, нечаянности, какъ и сознательному произволу. По крайней мѣрѣ, она сама и всѣ другіе находили, что эта женщина не можетъ обидѣть и мухи. Одинъ Невѣровъ думалъ, что умѣетъ читать между строками и разумѣть настоящій смыслъ.
   Потомъ она встала и начала слоняться по комнатѣ изъ угла въ уголъ, подходя по временамъ къ столу и отодвигая его ящикъ передъ самымъ носомъ Невѣрова, брала оттуда или коробку спичекъ, или кусокъ бумажки, и перекладывая ихъ, безъ нужды, на окно или каминъ, снова продолжала свою прогулку. Тишина была мертвая. Невѣровъ слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ, безмолвный, неподвижный, какъ каріатида. Потомъ она вдругъ исчезла и въ буфетѣ послышался шумъ тарелки и ножа; онъ только-что было-хотѣлъ встать и посмотрѣть, что она дѣлаетъ, какъ она явилась съ тарелкой, на которой лежало крыло индѣйки, и снова сѣвъ въ кресла, начала ѣсть. Она вся погрузилась въ свое занятіе; шея ея вытянулась, глаза опустились на пищу, руки медленно клали въ ротъ куски, челюсти жевали упорно и безобразно медленно... Невѣровъ снова увлекся: ему показалось, что это не аппетитъ, не жадность, не чревоугодіе; во всемъ этомъ, все-таки, проглядывалъ бы порывъ, страсть,-- это было, на его взглядъ, что-то холодное, безплодно и безсознательно жующее, и сравненіе съ плотояднымъ, могильнымъ червемъ снова и невольно пришло ему на умъ... Онъ опять смотрѣлъ и наблюдалъ. Она отнесла тарелку на мѣсто, и отирая сальнымъ рукавомъ сальныя губы, снова вернулась въ гостинную и остановилась какъ столбъ, среди комнаты, грудью впередъ, смотря прямо въ лицо Невѣрову, но совершенно не видя его, и ковыряя при этомъ булавкою въ зубахъ.
   Пробило пять часовъ. Въ комнату начинали прокрадываться умерки. Горничная Маша заглянула въ гостинную.
   -- Кушать будете сегодня? тихо спросила она у супруговъ.
   Они молчали. Горничная опять скрылась.
   Вдругъ жена положила зубочистку въ карманъ и подошедши къ окну, забарабанила по стеклу и запѣла арію изъ "Марты".
   Невѣрова всего передернуло,-- но онъ хотѣлъ выдержать испытаніе до конца. Она взглянула на него украдкой,-- трусливое колебанье мелькнуло въ ея взорѣ,-- но голосъ ея вскорѣ окрѣпъ, утвердился и рѣзкіе, фальшивые звуки смѣло нарушили мертвую тишину, отдаваясь на нервахъ Невѣрова словно визгъ пилы, точенье ножа или свистъ змѣи... Онъ сидѣлъ на диванѣ и пристально смотрѣлъ на жену, не проронивъ ни слова, ни звука. Эти звуки посреди безмолвной гостинной, спѣтыя ея устами и въ ея одеждѣ, казалось ему верхомъ, апогеемъ ужаса...
   На порогѣ появился прикащикъ.
   -- Что тебѣ? окликнулъ его Невѣровъ, совершенно глухимъ, отъ долгаго молчанія, голосомъ.
   -- Къ вашей милости; новѣйшій рапортъ принесъ: опись работамъ, какія производились на заводѣ!
   И онъ подалъ ему сложенный листокъ.
   Ужасное пѣніе не прекращалось. Невѣровъ поблѣднѣлъ и, стиснувъ зубы, смотрѣлъ на поданный ему листокъ. Онъ не видѣлъ и не понималъ ни одного написаннаго слова; пѣніе давило его мозгъ, доводило до одуренія.
   Онъ схватилъ со стола колокольчикъ и отчаянный звонъ его прокатился по всѣмъ комнатамъ. Вбѣжала Маша и лакей изъ передней.
   -- Самоваръ! рѣзко крикнулъ Невѣровъ и всталъ съ дивана.
   Были полныя'.сумерки. Лакей началъ готовить чайный приборъ, выдвинулъ на средину круглый столъ, зажегъ лампу.
   То былъ красивый, хорошо одѣтый молодецъ, смотрѣвшій весело, бойко, здорово, -- румянецъ игралъ на его щекахъ; онъ только-что воротился изъ молотильнаго сарая, гдѣ работалъ съ народомъ. Невѣрову онъ показался какимъ-то Антиноемъ; онъ смотрѣлъ на него какъ на свѣтлое видѣніе, вырывавшее его изъ дѣйствительности,-- дѣйствительности, олицетворявшейся въ видѣ жены, стоящей у окна въ стоптанныхъ мѣховыхъ туфляхъ, покачивающейся и завывающей что-то дикое, нескладное, фальшивое.
   Супруги сѣли пить чай... Какая мирная картина! Какой, казалось, комфортъ кругомъ, какой свѣтъ, тепло, вкусный чай, сливки, ромъ! Самоваръ шипитъ, звенятъ ложечки, стучатъ стаканы и два молодыя лица другъ противъ друга!.. Богатый сюжетъ для поэта и живописца.
   -- Маша, принеси мнѣ два яйца изъ моей комнаты! кричитъ Саша, выпивъ двѣ или три чашки чаю и въ безмолвномъ удовлетвореніи начиная вертѣть ногами и стаскивать и снова натаскивать сапоги.
   -- Они, кажется, не годятся, говоритъ Маша, принося на бнодочкѣ два грязнѣйшихъ яйца:-- вы ихъ, барыня, откуда достали?
   -- Они давно у меня,-- да я все забываю ихъ сварить, говоритъ Саша, открывая крышку самовара и опуская въ него чрезвычайно подозрительныя яйца....
   Она стала замѣтно безцеремоннѣе и наглѣе къ концу вечера, безотвѣтность Невѣрова поощряла ее все сильнѣе и сильнѣе.
   За ужиномъ, къ которому ждали-было Марью Петровну и Наденьку, получается отъ нихъ записка. Невѣровъ, куря сигару и почти не притрогиваясь къ кушаньямъ, придвигаетъ къ себѣ свѣчу и начинаетъ читать... Жена его въ это время доѣдала окрошку и съѣвъ все съ тарелки, машинально протягивала руку къ ветчинѣ, стоявшей возлѣ мужа... Онъ видѣлъ и понималъ, что ей вовсе не хочется ѣсть, и эти машинальныя, безсмысленныя движенія выводили его изъ себя. Но она вдругъ встала, и онъ почувствовалъ прямо за своимъ плечомъ, совсѣмъ возлѣ, очень, очень близко, тяжелое дыханіе, чавканье жующихъ челюстей, шелестъ запахиваемой одежды и глухое, мычащее бормотанье...
   Она читала вслухъ записку матери, насколько позволялъ ей ротъ, набитый ветчиною.
   Онъ долженъ былъ встать, чтобъ освободиться отъ этой непрошенной ноши, повисшей на его плечѣ... Долго мѣрилъ онъ комнату скорыми, нервными, безпокойными шагами... Саша, зѣвая и ковыряя въ зубахъ, начала расплетать волосы, вынимать шпильки, потомъ достала свѣчу, почерпнула на палецъ сала и начала мазать лицо и брови. Потомъ, постоявъ снова какъ столбъ, посреди комнаты, -- она исчезла со свѣчою въ рукѣ, шмыгая по корридору туфлями. Въ гостинной насталъ глубокій мракъ и тишина. Но они продолжались не долго: Невѣровъ вдругъ всталъ, зажегъ свѣчу и пошелъ въ кабинетъ. На лицѣ его виднѣлась рѣшимость, крайнее раздраженіе наболѣвшей воли, когда эта воля заглушаетъ всѣ прочія силы и способности человѣка и становится цъ немъ на мѣсто разума. На Невѣрова налетѣлъ шквалъ именно такой разнузданной воли; всѣ снасти его существа дрожали отъ внутренней бури, закипѣвшей въ его груди... Снявъ со стѣны хлыстъ, несчастный заложилъ его подъ мышку и машинально отправился въ корридоръ, прямо въ спальню въ женѣ. Она не спала еще,-- она лежала на постели уже раздѣвшись, но еще перенимая туфлей, которыми она вертѣла, подбрасывая ихъ и снова ловя ихъ ногами.
   На ночномъ столикѣ горѣла свѣча, освѣщая полнымъ свѣтомъ ея бездушное, холодное, лоснящееся отъ сала лицо.
   Дверь отворилась и Невѣровъ вошелъ. Подойдя прямо къ постели, онъ остановился. Она не сморгнула, не испугалась, не перемѣнила позы; но лишь только взглядъ ея случайно столкнулся съ дикимъ взглядомъ Невѣрова, она вдругъ вспрыгнула на постели какъ ужаленная.
   -- Ай! ай! рѣжутъ! бьютъ! раздался отчаянный вопль Саши, заметавшейся въ безсильномъ страхѣ, и она почти кубаремъ скатилась съ постели.
   Когда Невѣровъ очнулся, онъ увидалъ ее уже на полу, на колѣняхъ передъ собою; она дрожала, извивалась и ползла къ его ногамъ, трясясь отъ страха, простирая руки, бормоча невнятныя слова, жалобные вопли.... Невѣрову стало гадко, и этого чувства было уже довольно, чтобы разсѣять первыя чары возмущенной воли. Онъ ждалъ борьбы, протеста, сопротивленія! А вмѣсто того!? Онъ бросилъ хлыстъ и въ бѣшенствѣ затопталъ его ногами. Ему было больно и горько видѣть у своихъ ногъ ту, которая называлась его женою, и которая прежде всего была женщиной. Невѣровъ былъ, такимъ образомъ, въ эту минуту вмѣстѣ и страдающее лицо трагедіи и посторонній зритель... Состраданіе посторонняго и вмѣстѣ стыдъ за себя незамѣтно вкралось въ его ненавидящую душу мужа; жалость сначала перемѣшалась съ презрѣніемъ, а потомъ стала одолѣвать его. Онъ поднялъ жену и тихо опустилъ ее на софу; снова ласка невольно сорвалась какъ-то съ его языка...
   Рано утромъ, когда прислуга еще спала, Невѣровъ вернулся въ свой кабинетъ.
   

ГЛАВА IV.

   Саша ничего не сказала матери на другое утро. Послѣ вынесенной бури, она будто совсѣмъ переродилась; поднятый хлыстъ и страшное лицо Невѣрова не выходили у нея изъ памяти; она постаралась одѣться какъ можно порядочнѣе и бросила совершенно капризную и надутую мину. Выраженіе лица ея какъ будто осмыслялось, сдѣлалось даже мягче, добрѣе... прическа, походка, руки, ноги, губа, все будто возымѣло другую форму, другой складъ, другое значеніе... Становилось понятно, что теперь она уже и не запоетъ, не принесетъ въ гостинную кусокъ обглоданной индѣйки, не станетъ сучить ногами и подбрасывать свои теплыя туфли кверху. Невѣровъ тотчасъ же замѣтилъ эту перемѣну и на недобрыя мысли навела его она. "Неужели же единственное назначеніе его жизни быть вѣчнымъ палачомъ или вѣчной жертвой? Неужели нѣтъ исхода, нѣтъ освобожденія?" Онъ только-что отпустилъ тещу, приходившую къ нему въ кабинетъ за деньгами, и та шла оттуда съ сіяющимъ и взволнованнымъ лицомъ, сжимая въ ладони толстую пачку ассигнацій. По дорогѣ она встрѣтила Сашу и съ значительной улыбкой потрепала ее по щекѣ, шепнувъ ей желаніе поняньчить поскорѣе внучатъ... "Сказать, что онъ хотѣлъ меня прибить?" мелькнуло въ головѣ у Саши, но мысль о послѣдствіяхъ, могущихъ за это обрушиться снова на ея голову со стороны озлобленнаго за что-то мужа, заставила ее прикусить языкъ, и на слова матери она только безсмысленно и утвердительно улыбнулась.
   А мужъ заперся въ кабинетѣ съ суровымъ и жолчнымъ лицомъ, какъ послѣ тяжкой болѣзни, и не могъ рѣшиться выдти къ людямъ, показаться на бѣлый свѣтъ. Онъ былъ совершенно разбитъ, сломленъ, подавленъ ощущеніями вчерашняго дня. Ему казалось немыслимо повтореніе такого рода жизни, такихъ отвратительно-безобразныхъ впечатлѣній. Онъ рѣшилъ вырваться изъ этого омута, и утомленный умъ его искалъ хоть какого-нибудь выхода, готовый, какъ утопающій за соломинку, схватиться за всякое, хоть сколько-нибудь подходящее средство спасенія.
   Выздоровѣвъ отъ горячки, случившейся съ нимъ въ день самой свадьбы, и оставшись наконецъ наединѣ съ женою въ своей наслѣдственной деревнѣ Липовкѣ, Невѣровъ увидѣлъ, что сдѣлалъ рѣшительный, и невозвратимый шагъ, который, противъ всякаго чаянія, повліяетъ на всю остальную его жизнь. Какъ человѣкъ самолюбивый и гордый, онъ глубоко затаилъ въ душѣ сознаніе всей нелѣпости и, несообразности этой злосчастной женитьбы, и рѣшилъ, что онъ можетъ и долженъ быть счастливъ. Онъ рѣшилъ разорвать всѣ связи съ прошедшимъ и ограничиться выработкою себѣ семейнаго счастья, семейнаго комфорта и увеличенія состоянія... Онъ замкнулся въ холодномъ, суровомъ эгоизмѣ, не допускалъ до себя ни одного желанія, ни одного волненія, наложилъ на себя полное отчужденіе отъ общества, стараясь по уши погрузиться въ практическій міръ торговыхъ сдѣлокъ и мелкихъ, домашнихъ интересовъ. Мы видѣли, къ какимъ результатамъ это его привело. Мы видѣли, до какого уродливаго безобразія довелъ его этотъ узкій мірокъ, въ которомъ онъ вращался, и какіе гады и чудовища закопошились вдругъ въ его стоячей глубинѣ. Но и для него настала критическая минута, и онъ тоже наконецъ воспрянулъ. Душа его возжаждала иной жизни, иныхъ интересовъ. Онъ помнилъ Зину, онъ ее зналъ: онъ перечитывалъ всѣ письма Марьи Петровны, и во всѣхъ описаніяхъ характера Зины рѣзкою чертою просвѣчивала одна особенность: постоянный протестъ, постоянная непокорность, постоянное сопротивленіе.... Ради этой одной черты онъ готовъ былъ простить ей все: его до истомы душила хваленая покорность и уживчивость большей части женъ, этой породы самокъ, удовлетворявшихся всякой жизнью, всякой, выпадавшей на ихъ долю, обстановкой.... Онъ жаждалъ видѣть борьбу, неудовлетворенность, какія бы то ни было стремленія, какія бы то ни было желанія и страсти... Онъ прощалъ капризы, дурной характеръ, своенравіе, насмѣшливость, обманъ, -- лишь бы это было что-нибудь осязаемое, сознательное, яркое, что можно было бы схватить, разсмотрѣть, распознать; отъ чего было бы больно, что наносило бы, пожалуй, рады, и раны глубокія и жгучія, но отъ которыхъ можно лечиться, за которыя можно мстить. Его, какъ безобразный кошмаръ, преслѣдовали эти общіе, неясные инстинкты, неуловимыя черты характера, зловѣщіе намеки, постоянно парившіе въ воздухѣ, невидимые удары, тупая боль, хаосъ, ничтожество, -- все, съ чѣмъ онъ имѣлъ дѣло до сихъ поръ.
   Онъ ходилъ по комнатѣ, упорно занятый всѣми этими мыслями и соображеніями, и планъ его будущей жизни и дѣйствій обозначался все яснѣе и яснѣе... Онъ сталъ видѣть въ перспективѣ своей жизни перемѣну, и отъ одной мысли, отъ одной надежды на эту возможную перемѣну, онъ уже сталъ бодрѣе, свѣжѣе, умнѣе, глаза его посвѣтлѣли, мысли стали нормальнѣе, чувства и отношенія къ домашнимъ безпристрастнѣе, проще.
   Одѣвшись съ особеннымъ тщаніемъ, онъ вошелъ въ комнату Нади и Марьи Петровны и усѣлся на мягкій диванъ въ возбужденномъ и отличномъ расположеніи духа, готовый пустить въ ходъ всѣ свои рессурсы и не скупиться на умственный капиталъ.
   Притомъ же, несмотря на года, раздражительность и часто отвратительное расположеніе духа своей тещи,-- онъ охотно бесѣдовалъ съ нею; такъ жаждалъ онъ подѣлиться мыслями и словами хоть съ кѣмъ-нибудь, кто могъ бы думать и говорить.
   Мать и дочь встрѣтили его съ сіяющими лицами.
   -- Надя, ты знаешь, что Андрей Петровичъ далъ мнѣ взаймы пятьсотъ рублей? съ улыбкой заговорила Снѣжина, придвигаясь съ кресломъ къ усѣвшемуся на диванѣ зятю и въ буквальномъ смыслѣ слова преклоняясь передъ нимъ.
   -- Я всегда знала, что онъ добрый, отвѣтила дочь съ пріятною улыбкой:-- и всегда умѣла его цѣнить.
   Она отерла пудру съ лица, привстала на диванѣ и прижалась къ его плечу. Онъ ее обнялъ и особенно нѣжно поцѣловалъ. Ему, болѣе чѣмъ когда-нибудь, показалась привлекательна ея бѣлизна, свѣжесть, ароматъ волосъ, изящество одежды...
   -- Какова, однакожъ, наша Надя! вымолвилъ онъ, лаская ее: -- генеральша будетъ скоро!.. важное лицо!.. Ты не знаешь, что я намѣренъ заранѣе подъѣхать къ тебѣ въ милость, чтобъ на случай ты мнѣ мѣстечко, или другую какую протекцію оказала... Мамочка, такъ вѣдь; Надя у насъ важное лицо будетъ? продолжалъ Невѣровъ, протягивая руку матери.
   Марья Петровна поспѣшно пересѣла возлѣ него на диванъ.
   -- Дѣти мои, я вполнѣ счастлива, заговорила она разнѣженнымъ голосомъ -- и должна благодарить Бога за васъ! Что-жъ? конечно, за сиротами Богъ! Хоть бы моя Саша, дѣвчонка вовсе была, -- а какую партію сдѣлала! съ гордостью прибавила она, забывая сцену, какую дѣлала зятю по этому поводу еще наканунѣ.
   -- Что же я, въ сравненіи съ генераломъ? Нѣтъ, честь и слава Наденькѣ!.. Тутъ надобно много кое-чего имѣть, чтобъ довести дѣло до конца. Помилуйте; -- я его давно знаю,-- тонъ десять лѣтъ вдовѣетъ, и десять лѣтъ всѣ невѣсты его ловили и никакъ не могли поймать... А эта,-- сразу! пришла, увидѣла, побѣдила! Ну теперь ужъ и держись, не выпускай!.. Скорѣе бы честнымъ пиркомъ, да и за свадебку; а то неравенъ часъ: чѣмъ чортъ не шутитъ!.. Падокъ онъ очень на смазливенькія лица, попадется какое, такъ и растаетъ, какъ сахаръ! Вези его въ деревню!-- и будемъ всѣ мы покойны!
   -- О, на этотъ счетъ я не тревожусь, -- самоувѣренно замѣтила Надя: -- я буду, буду генеральшей!.. Мнѣ всѣ оракулы, гадальщики и гадальщицы предрекли, что я выйду замужъ за генерала.
   Вошла портниха мѣрить дорожную шубу для будущей генеральши.
   -- Съ женихомъ ѣхать не въ старой же, объяснила мать на вопросительные взгляды Невѣрова: -- надо ужъ товаръ лицомъ показывать! Поѣдемъ вмѣстѣ,-- такъ чтобъ все прилично было.
   -- Да! заговорилъ Невѣровъ обдуманно, обращаясь въ матери, по уходѣ портнихи съ Надей: -- это великолѣпная мысль заманить его къ себѣ въ деревню; но, -- я тутъ усматриваю только одно препятствіе, -- одну слабую сторону этого плана...
   -- Какую же? что же? спросила мать.
   -- Тамъ у васъ Зина, проговорилъ онъ совершенно спокойнымъ и твердымъ голосомъ: -- вѣдь согласитесь, что она несравненно лучше сестры, -- и къ тому же скучаетъ, общества нѣтъ, а она кокетка; -- ну, пожалуй, что и взбредетъ на умъ,-- а генералъ слабъ! Я бы вамъ совѣтовалъ, чтобъ онъ вовсе не видалъ и не зналъ Зины!
   Марья Петровна сидѣла совсѣмъ ошеломленная. Она забыла совершенно о существованіи такой опасной соперницы, притомъ же была нервна, впечатлительна всегда готова потерять покой...
   -- Какъ же быть? Куда же мнѣ ее дѣвать? Вѣдь не могу же я ее вовсе не показывать? проговорила она въ глубокомъ раздумьи. Да и притомъ же, почему вамъ кажется, что она лучше Нади; послѣ болѣзни она совсѣмъ увяла,-- не имѣетъ ни свѣжести, ни полноты, ни роскоши Нади...
   -- Тѣмъ хуже, перебилъ Невѣровъ: -- тѣмъ болѣе она будетъ стараться завлекать генерала и кружить ему голову...
   -- Это такъ; характеръ ея чрезвычайно безпокойный и завистливый...
   -- Вы хорошенько подумайте объ этомъ.
   -- Что же мнѣ дѣлать?
   -- Пришлите ее къ намъ... выговорилъ Невѣровъ: -- я готовъ сдѣлать это для Нади.
   Марья Петровна взглянула на зятя во всѣ глаза. Она долго обдумывала трудную дилемму: оставаясь дома, Зина могла разстроить замужство Нади, -- пріѣхавъ къ Невѣровымъ, разстроить счастье Саши...
   -- Какая мука имѣть такую дочь! проговорила она въ волненіи... Хоть бы ужъ умерла она, что ли, она связала меня,-- я ее ненавижу!
   -- Уморить ее вѣдь ужъ никакъ нельзя!.. замѣтилъ спокойно Невѣровъ, -- а избавиться отъ нея на время не трудно! Пришлите ее сюда; можетъ быть, мы поищемъ ей жениха!
   -- Не знаю, не знаю... въ сильномъ раздумьи говорила мать: -- да неужели же я не могу поставить моихъ дочерей, какъ хочу? вѣдь я глава въ домѣ, -- я просто могу запретить ей выставляться на показъ или стараться обращать на себя вниманіе!
   -- Трудненько будетъ! съ усмѣшкой сказалъ Невѣровъ, у котораго сердце сильно стучало при мысли о возможно-неудачномъ исходѣ этого разговора.-- Что же вы, въ кухню что ли ее пошлете, или одѣнете крестьянкой...
   Марья Петровна глубоко задумалась.
   -- Да; Зину надо сбыть куда-нибудь!.. сказала она наконецъ.-- Постойте, я спрошу мнѣнія Нади: какъ она рѣшитъ, такъ пусть и будетъ!
   Глаза Невѣрова блеснули: онъ почти былъ увѣренъ, какого объ этомъ мнѣнія Надя,-- и душевно ликовалъ.
   Дѣйствительно, послѣ долгаго переговора съ Надей, рѣшено было въ тотъ же день послать за Зиной лошадей, и Марья Петровна убѣдилась, наконецъ, что Невѣровъ говоритъ отъ души и въ самомъ дѣлѣ заботится объ устройствѣ судьбы своихъ родныхъ.
   

ГЛАВА VI.

   Въ одно ясное свѣтлое утро, Невѣровъ въ шапкѣ и шарфѣ вошелъ въ гостинную.
   -- Должно быть, Зина ѣдетъ, объявилъ онъ, снимая шарфъ,-- я узналъ своихъ лошадей и кучера... они уже спускаются на мостъ.
   Всѣ встали и подошли къ "окнамъ. Саша не видала сестру два года, и при вѣсти о ея пріѣздѣ, не ощутила ничего, но тщательно всматривалась въ лица всей семьи для того, чтобъ настроить и лицо и душу свою на тотъ ладъ, какъ у всѣхъ.
   Невѣровъ поблѣднѣлъ, заслышавъ голосъ и шаги Зины. Напрасно онъ увѣрялъ себя, что былъ ей чуждъ и успѣлъ уже забыть ее; правда, что онъ рѣдко думалъ о ней, правда и то, что онъ смѣялся надъ своимъ минувшимъ чувствомъ и взвѣшивалъ безпристрастно всѣ ея недостатки и слабости; но при первомъ звукѣ ея голоса, при первомъ взглядѣ на нее онъ понялъ, что она будетъ вѣчно царить въ его сердцѣ. Она показалась ему божественной красоты, и онъ отвергъ прежній свой идеалъ шаловливой, рѣзвой, кокетливой дѣвочки,-- а потянулся всей душой своей къ этому лицу, полному значенія, думъ, жизни и желаній... Зина много выстрадала за это послѣднее время, и слѣдъ этихъ страданій серьезною тѣнью лежалъ на ея нѣжномъ, цвѣтущемъ лицѣ...
   Мать и сестры приняли ее холодно, почти враждебно; весь этотъ день она не знала куда дѣваться, за что взяться; всѣ смотрѣли на нее, какъ на какую-то лишнюю мебель: она не участвовала ни въ ихъ прошедшемъ, не знала ни ихъ плановъ на будущее,-- въ ушахъ ея звучали незнакомыя фамиліи, незнакомыя имена -- ей ничего не разсказывали, ничего не объясняли. Невѣровъ все время исчезалъ на заводѣ и не приходилъ даже къ ужину.
   Такъ прошло нѣсколько дней. Тяжело было Зинѣ. Невѣровъ видѣлъ, какъ ее старались отстранить отъ всѣхъ общихъ интересовъ, видѣлъ, какъ щеки и губы ея часто блѣднѣли, слышалъ, какъ она вздыхала глубоко и тяжело, когда думала, что никто не наблюдаетъ за нею; потомъ иногда, очень, очень рѣдко видѣлъ ея взглядъ, устремленный на его собственное лицо. Въ этомъ взглядѣ была какая-то странная,, глубокая дума,-- любопытство, смѣшанное съ презрѣніемъ, -- критическій анализъ и холодъ. Этотъ взглядъ сводилъ его съ ума. Онъ никогда не видалъ его прежде на лицѣ Зины;-- онъ самъ казался себѣ презрѣненъ и мелокъ передъ глубокимъ смысломъ этого упорнаго наблюдательнаго взгляда и чувствовалъ неодолимое, пылкое желаніе измѣнить въ свою пользу выраженіе этого взгляда.
   Зина замѣтила, что съ самаго ея пріѣзда мать съ нетерпѣніемъ ждетъ какого-то Елинскаго; по разнымъ словамъ и намекамъ вырывавшимся у нея, Зина знала, что этотъ Елинскій готовится ей въ женихи; она видѣла, съ какой безцеремонностью, не спрашивая ея согласія, распоряжаются ея судьбой; она хотѣла протестовать, защищаться, но удары готовились во мракѣ, изъ-за угла, въ тишинѣ! Она слышала постоянные намеки, что она, какъ бѣдная дѣвушка, въ тягость всѣмъ, что Андрей Петровичъ терпитъ ее только по необходимости, что она должна помнить, что живетъ въ чужомъ домѣ. Все это ложилось и пускало корни въ самолюбивой душѣ Зины, и тайнымъ и зловѣщимъ образомъ дѣйствовало на расположеніе ея духа, отнимало ея живость, сковывало молчаньемъ уста, и наводило на тяжелыя и печальныя думы.
   Вдругъ, будто какой-то благодѣтельный геній окружилъ съ нѣкоторыхъ поръ дни и ночи Зины. Во-первыхъ, помѣщеніе ея въ домѣ было радикально измѣнено... Ни съ того ни съ сего, начали поправлять вездѣ печи, а опредѣлили помѣстить Зину въ маленькой холодной комнаткѣ, примыкавшей въ спальнѣ. Комната казалась такъ темна и неудобна, что никто не подумалъ оспаривать ее у нея. Но тутъ-то и начали происходить съ Зиной разныя необычайныя и волшебныя вещи, которыя измѣнили совершенно тоскливое направленіе ея жизни. Каждый вечеръ, на ея туалетномъ столикѣ являлся какой-нибудь сюрпризъ: или книги, которыя она давно желала прочесть, или гравюры, или цвѣты изъ какой-то таинственной оранжереи, или корзинка съ плодами, или любимое кушанье; словомъ, куча самыхъ деликатныхъ, самыхъ обдуманныхъ вниманій такъ и посыпалась на нее. Напрасно Зина, уходя въ сумеркахъ въ залу, чтобъ участвовать въ шитьѣ Надинаго приданаго, запирала свою комнату на ключъ: она неизмѣнно находила каминъ затопленнымъ, гардины спущенными, на столикѣ уютно горѣвшую лампу и мягкое кресло придвинутое къ столу, на которомъ всегда поражалъ ее какой-нибудь утонченный знакъ вниманія. Всѣ эти странныя, непостижимыя сещи чрезвычайно занимали Зину. Она думала, думала, и наконецъ пришла къ заключенію, что это Невѣровъ. Больше некому: это Невѣровъ.
   Но тогда почему же онъ такъ странно холоденъ и суровъ къ ней, такъ избѣгаетъ съ ней встрѣчи, такъ кажется всегда за одно съ матерью... Да полно! Онъ ли это? Могъ ли этотъ сибаритъ съ барскими привычками и лѣнью доходить до такой мелочной, утонченной внимательности. Развѣ предположить, что онъ жалѣетъ Зину, видя ея одиночество, тоскливое и мрачное расположеніе духа, дурное, ничѣмъ незаслуженное обращеніе съ нею домашнихъ и окружающихъ?.. Но зачѣмъ же тогда не дастъ онъ поблагодарить себя, зачѣмъ не позволитъ высказать, какъ ей дорого это дружеское, нежданное участіе, какъ вся жизнь ея украсилась имъ, какъ полно ея сердце благодарности, симпатіи и ласки?.. Зачѣмъ не допускаетъ ее до себя? Зачѣмъ беретъ съ ней личину такого суроваго и вовсе незаслуженнаго холода, который невольно заставляетъ дурно думать о немъ и предполагать въ немъ несуществующіе, можетъ быть, пороки и недостатки.
   Чаще и чаще покоится взоръ Зины на Невѣровѣ съ тревогой, интересомъ, недоумѣніемъ: -- "Онъ или не онъ"? видится въ ея глазахъ одинъ постоянный, неугомонный вопросъ.
   А Невѣровъ сидитъ, притаившись и смущенный отъ возникающаго счастія и пьетъ полную чашу непривычныхъ, свѣжихъ, нежданныхъ и негаданныхъ ощущеній... Наконецъ Зина бросаетъ всѣ пытливыя изслѣдованія, бросаетъ критическій анализъ, и, полная довѣрчиваго счастья, слѣпо предается во власть невидимаго генія, окружающаго ея дни, и сладко ей жить подъ тихимъ покровомъ чьихъ-то невидимыхъ, ласкающихъ крыльевъ, подъ ихъ заботливымъ, примиряющимъ вѣяніемъ... Ей любо думать, что это онъ, ея Невѣровъ, и эта мысль баюкаетъ ее отъ разсвѣта и до заката солнца... Напрасно вторгаются въ ихъ жизнь и мать съ своими придирками и вѣчными подозрѣніями, и Наденька, и Саша, и всѣ домашніе со всѣми мелочами и дрязгами семейными -- никто не можетъ переступить за порогъ того волшебнаго, заколдованнаго міра, въ которомъ живутъ Невѣровъ и Зина, отдѣльно и недоброжелательно повидимому, но такъ едино, такъ всецѣло связанные другъ съ другомъ, хотя и невѣдомо, незнаемо другъ для друга...
   Между тѣмъ, генерала ждутъ съ часу на часъ, а съ нимъ и отъѣзда Марьи Петровны.
   

ГЛАВА VII.

   -- Сегодня пріѣдетъ Елинскій! объявляетъ торжественно въ одно утро мать, сидя за чайнымъ столомъ въ обычномъ домашнемъ кружкѣ.
   Это объявленіе облило Зину какъ холодной водой и вызвало ее изъ міра золотыхъ грезъ и фантазій въ печальной, грозной дѣйствительности... Всѣ молчали; никто не сказалъ въ отвѣтъ ни слова; Надя ѣла сухари и думала о томъ, какъ бы скрыть пятно на новомъ шелковомъ платьѣ; Саша ни о чемъ не думала, а Невѣровъ вздохнулъ, тихо поднялся со стула и вышелъ.
   -- Надѣньте обѣ ваши голубыя платья, обратилась снова мать къ дочерямъ: -- а ты, Зина, принеси сейчасъ ножницы и гребень, я подстригу тебѣ немного волосы; -- терпѣть не могу, когда у тебя отростаетъ такая грива!
   Зина не трогалась съ мѣста съ убитымъ видомъ. Наступило глубокое молчаніе.
   -- Принеси же ножницы!.. вдругъ визгливо крикнула мать на Зину:-- не тебѣ я сказала!..
   Тутъ Зина встала и твердо подошла къ матери:
   -- Я пожалуй одѣнусь, и позволю вамъ себя обстричь, вымолвила она, вся дрожа отъ волненія: -- но предупреждаю васъ, что я не стану, по вашему указанію, ловить какого бы то ни было жениха и никогда не выйду замужъ по принужденію или разсчету!
   -- Ахъ ты негодная дѣвчонка! Да возьметъ ли еще онъ тебя, вотъ вся штука-то въ чемъ! съ бѣшеной ироніей кричала мать... "Не пойду! не пойду!" А ты думаешь, легко тебя на шеѣ-то держать? Поить, кормить, обувать, одѣвать?
   -- Отпустите меня, съ силой проговорила Зина: дайте мнѣ свободу; я найду себѣ мѣсто гувернантки или экономки и никому въ тягость не буду!
   Глаза Марьи Петровны засверкали.
   -- А! на волю тебя! хрипѣла она: -- договорилась, наконецъ, чего тебѣ хочется... Тяжело видно, что не даютъ дѣлать гадостей, подлостей, распутства и тайнаго разврата!.. Нѣтъ, погоди еще, что я съ тобой сдѣлаю!.. Ты отъ меня никуда не уйдешь!
   Мать была внѣ себя: нельзя было продолжать разговора съ нею, и всякій благоразумный человѣкъ молчалъ бы во время ея неистовствъ; но Зину это слишкомъ затрогивало за живое, она была слишкомъ увлечена и потерявъ всякое хладнокровіе и власть надъ собой,-- сказала смѣло:
   -- Нѣтъ, я всегда могу уйти!
   -- Тебя воротятъ, матушка! Какъ бродягу по этапу протопятъ опять ко мнѣ! задыхаясь кричала мать.
   -- Я такъ сдѣлаю, чтобъ меня нельзя было воротить! вся пылая, твердила Зина, выпрямившись какъ стальная пружина и не мигая ни однимъ глазомъ передъ матерью.
   Мать подошла къ ней съ искаженнымъ лицомъ и пѣной у рта.
   -- Вотъ, вотъ тебѣ за грубость и дерзость! насилу вымолвила она, и двѣ пощечины съ сухимъ трескомъ худыхъ рукъ упали на блѣдныя щеки Зины.
   Невѣровъ, сидѣвшій за книгою въ сосѣдней комнатѣ и неподававшій до сихъ поръ признака жизни, вскочилъ и, весь блѣдный, остановился у двери, замирая и дрожа отъ смятенія. Еще минута, и онъ какъ шальной ворвался въ комнату, схватилъ Марью Петровну на руки и понесъ ее вонъ, прямо по лѣстницѣ, въ спальню... Она была въ сильномъ истерическомъ припадкѣ.
   Зину оставили одну до самаго обѣда... Ни слуху, ни духу не слышно было. Ни о комъ и ни о чемъ... Что было со всѣми, что думали и дѣлали всѣ? Какъ она была оставлена, одинока, унижена!.. Ее били, ее оскорбляли, ее ругали, ее выводили изъ терпѣнія,-- и потомъ всѣ косились на нее же и считали ее же виноватой!.. Что же такое Невѣровъ?.. что же онъ думалъ теперь объ ней?.. Что онъ говоритъ съ матерью? За кого стоитъ онъ? чью сторону держитъ? О, еслибъ можно было узнать, остановиться хоть на чемъ-нибудь!..
   Она стояла у окна и съ тоскою глядѣла на бѣлую, снѣжную равнину, однообразно и безконечно разстилавшуюся передъ ней... Что, если все что съ ней случалось, что украшало ея жизнь, не отъ него, не отъ Невѣрова?.. Если его предполагаемое участіе -- миѳъ и фантазія ея собственнаго воображенія?.. Если онъ тутъ въ сторонѣ? Если онъ то же противъ нея?.. Что тогда? Какъ она будетъ жить? Можетъ ли она жить, не высказываясь, не объясняя себя, и покорно и безропотно склонять свою голову подъ тяжелое ярмо незаслуженнаго холода и отчужденія?..
   Ея душа ныла, болѣла, стараясь напрасно разрѣшить неотступные вопросы, какіе предлагала ей жизнь: она не находила отвѣта, и темный мракъ неизвѣстности и отчаянія сгущался надъ нею все сильнѣе и сильнѣе.
   Она пошла въ свою комнату, еще разъ оглядѣлась кругомъ и ей стало невыносимо тяжело отъ груза неразрѣшенной тайны, лежащей, какъ камень, на ея душѣ... Пусть бы самое плохое, самое огорчительное, самое безнадежное открытіе, -- но только бы открытіе, -- только бы не эта томительная мука неизвѣстности! Ей приходило минутами желаніе разбить, растоптать эти зеркала, лампу, ковры и вазочки, чтобъ открыть неизвѣстнаго, непрошенаго благодѣтеля, за которымъ, можетъ быть, скрывается личина врага... Гораздо лучше открытый, рукопашный бой...
   Вдругъ на лѣстницѣ послышались шаги... ближе, ближе... Она сразу и тотчасъ же угадала въ. нихъ шаги Невѣрова.
   Онъ быстро распахнулъ дверь, быстро вошелъ въ комнату.
   -- Отъ генерала письмо,-- торопливо объявилъ онъ:-- завтра выѣзжаютъ; слышишь, Зиночка, твои уѣзжаютъ завтра!
   Она глядѣла на него не мигая, пристально, будто остолбенѣвъ, съ невысохшими еще отъ слезъ глазами... Она чувствовала, что приближается разгадка, -- что разгадка уже тутъ, лицомъ къ лицу! Она не понимала, что онъ сказалъ ей, какой смыслъ заключался въ его словахъ, -- она ощущала только его приходъ, его обращеніе къ ней, слышала только свое имя, произнесенное имъ въ первый разъ, въ первый разъ, какъ она въ его домѣ,-- и въ минуту полнѣйшаго одиночества, сиротливости и невыносимо гнетущей тоски...
   Онъ пожиралъ ее глазами, онъ чувствовалъ какъ симпатично и отвѣтно билось его сердце на встрѣчу этому бѣдному, наболѣвшему сердцу.
   -- Андрей Петровичъ, вдругъ робко и застѣнчиво сказала она, дѣлая къ нему шагъ:-- я должна у васъ спросить, кто все это дѣлалъ для меня въ этой комнатѣ?.. Я мучаюсь неизвѣстностью;-- мнѣ совсѣмъ непріятны всѣ эти сюрпризы, неизвѣстно кѣмъ и отъ кого сдѣланные...
   -- Какъ! ты еще не догадалась, что это все я? въ сіяющемъ волненіи перебилъ Невѣровъ... И это, и это; ходилъ онъ по комнатѣ, трогая и передвигая всѣ вещицы:-- и цвѣты, и книги, и картины, и лампа, и затопленный каминъ, и коверъ у твоей постели,-- и драпировки на окнахъ, все я, все я одинъ!
   Она слѣдила за нимъ глазами.
   -- Отчего же вы скрывали это отъ меня?.. Отчего такъ были суровы ко мнѣ? вымолвила она, и закрывъ лицо руками, старалась стаить вдругъ хлынувшія слезы, потокомъ сорвавшіяся съ ея глазъ.-- Меня били, меня оскорбляли въ вашемъ домѣ!.. я была такъ унижена, такъ несчастна!..
   Договаривая эти слова и продолжая стоять съ закрытымъ руками лицомъ, она почувствовала, что Невѣровъ ее обнялъ и прижалъ къ своему сердцу такъ стремительно крѣпко, что у нея задержало дыханіе...
   -- Все а! все я одинъ! твердилъ онъ въ какомъ-то дѣтскомъ восторгѣ:-- я думалъ о тебѣ, я заботился о тебѣ и день и ночь; не зналъ какъ тебя утѣшить, развлечь!.. Моя Зина, моя голубка! простишь ли ты мнѣ все, что было съ тобой въ моемъ домѣ?.. Простишь ли, что я позволялъ тебя обижать, не заступался за тебя?.. Былъ самъ такъ невѣроятно жестокъ и несправедливъ къ тебѣ?..
   Онъ говорилъ въ волненія, полушопотомъ, задыхаясь, несвязно.
   -- Зина, Зина! ты и не знаешь, что я ждалъ тебя два года, что я тосковалъ и томился по тебѣ!.. А ты, Зина? Зачѣмъ смотрѣла ты на меня такъ, въ первые дни твоего пріѣзда сюда? Я не заслуживалъ твоего холоднаго взгляда, -- и онъ убивалъ меня до глубины души!..
   -- Зачѣмъ вы прежде не высказали мнѣ себя? Зачѣмъ не дали заглянуть хоть немножко, хоть тайкомъ въ вашу душу? тихо упрекая, говорила Зина.
   -- Затѣмъ, что я не могъ бы тогда уже сдержать своего счастія и радости... Развѣ я смѣлъ, развѣ я могъ бы придти къ тебѣ, еслибъ не зналъ, что они уѣзжаютъ завтра?.. въ восторгѣ твердилъ онъ, толкуя ей свои ощущенія.
   -- Я боюсь, что они возьмутъ меня съ собой!.. проговорила Зина печально:-- я уже не вѣрю ни въ какое счастье...
   Онъ взялъ ее за руки, посмотрѣлъ въ глаза, влажные и сіяющіе отъ слезъ...
   -- Ты остаешься!.. Я это счастье вымолилъ у судьбы двумя годами страданій... Послушай Зина,-- ти будешь лечить, ухаживать, утѣшать, ходить за мной какъ за несчастномъ больнымъ, который два года не выздоравливалъ, съ тѣхъ поръ какъ заболѣлъ отъ любви къ тебѣ... Мы оба будемъ лечиться, Зина, потому что оба страдали, -- и теперь пріобрѣли право на взаимное, свѣтлое счастье!
   Внизу послышалась суматоха, бѣготня прислуги, веселые, хлопотливые возгласы....
   -- Это вносятъ посылки отъ генерала, объяснилъ Невѣровъ: -- теперь и мать, и сестра на седьмомъ небѣ отъ восторга.... Я бѣгу туда, -- приходи и ты скорѣе....
   Онъ побѣжалъ-было съ лѣстницы, потомъ снова вернулся, снова заключилъ ее въ свои объятія: -- Простила ли ты меня, Зина? Отъ души, отъ сердца простила ли?
   -- О, да! отвѣтила та, чувствуя, что готова разрыдаться.
   Онъ исчезъ, -- а она словно въ чаду стояла среди комнаты; наконецъ, оправившись и овладѣвъ собой, неслышно и спокойно явилась въ гостинную, гдѣ у круглаго стола столпились всѣ и разсматривали что-то, при свѣтѣ только-что зажженной лампы.
   -- Зина, мы завтра ѣдемъ! встрѣтила ее мать, какъ ни въ чемъ не бывало:-- посмотри, какой пеньюаръ прислали Надѣ!... Ступай и приготовь твой сакъ-вояжъ; онъ мнѣ понадобится;-- а ты положишь свое бѣлье въ комодъ къ Сашѣ!...
   Зина не могла повѣрить, чтобъ эта самая женщина, которая била ее поутру, могла говорить съ нею такимъ простымъ тономъ, при первой же встрѣчѣ послѣ побоевъ.
   Она была еще слишкомъ молода, чтобъ понимать ощущенія нервныхъ женщинъ, которыя, отъ долговременной привычки къ распущенности, уже не считаютъ эту распущенность стыдомъ и находятъ ее, напротивъ, въ полномъ порядкѣ вещей....
   Прошло три мѣсяца. Зина продолжала жить у Невѣровыхъ, изрѣдка получая извѣстія изъ дома. Было два, три запроса со стороны Марьи Петровны о поведеніи Зины, но отвѣты всѣ были благопріятны, и особенно послѣдній, утвердившій ее въ тихомъ покоѣ.
   "Не бери отъ меня Зину, писала Саша; -- она мнѣ необходима. Представь себѣ, что я беременна.... Акушерка не велитъ мнѣ заниматься хозяйствомъ и какъ можно беречь себя...." Далѣе шли разныя подробности о состояніи ея здоровья.
   -- Забавны мнѣ, право, эти молодыя бабенки! обращалась съ снисходительной усмѣшкой мать къ подвернувшейся тутъ Глафирѣ Ивановнѣ: я ее спрашиваю о Клинскомъ, объ Андреѣ Петровичѣ, а она мнѣ совсѣмъ не отвѣчаетъ ни на одинъ изъ моихъ вопросовъ.
   -- И вы то же требуете, Марья Петровна! возражаетъ Глафира, принимаясь кроить свивальники и рубашечки для будущаго внука или внучки Марьи Петровны.
   

ГЛАВА VIII.

   Начало мая. Тихо въ домѣ Невѣровыхъ; весь домъ будто предался сну.... Рамы выставлены и окна открыты: въ комнатахъ пахнетъ весеннимъ воздухомъ; на новой рояли, помѣщенной въ залѣ, съ грудой нотъ на этажеркѣ, нѣтъ ни пылинки; кисейныя шторы тихо волнуются; двери на террассу отворены, тѣнистыя аллеи усыпаны пескомъ, бесѣдки и купальни обтянуты парусиной; на скатѣ горы высится сахарный заводъ, и изъ безчисленныхъ трубъ его струится синеватый дымокъ прямо въ прозрачныя майскія облака.
   Хорошо теперь въ Липовкѣ, хорошо на заводѣ, хорошо въ просторной залѣ съ мелодическими звуками пѣнія или игры по вечерамъ; но лучше, но удивительнѣе всего, въ комнатѣ, гдѣ теперь находится Зина, лучше всего въ ея сердцѣ, въ ея головѣ, въ ея душѣ....
   Она въ кабинетѣ у Невѣрова, за высокой конторкой, заваленной шнуровыми книгами, бумагами, росписками и отчетами. Она его кассиръ, его конторщикъ, его правая рука по всѣмъ отраслямъ завода и имѣнія. Она добилась наконецъ давно желаннаго, полезнаго труда! Она жадно слѣдитъ за дѣйствіями прикащиковъ, смотрителей, сахароваровъ, боится допустить малѣйшую несправедливость, злоупотребленіе, и держитъ постоянный, осмысленный контроль надъ всѣмъ заводскимъ механизмомъ. Ея инстинкты, всегда стремящіеся къ добру и справедливости, научили ее видѣть въ заводѣ не одинъ только механическій рычагъ для наживанья капитала, но собраніе бѣдныхъ и неимущихъ людей, нуждающихся въ кускѣ хлѣба. Она увлекала Невѣрова въ вихрь своихъ плановъ и соображеній, заставляла его снисходить до рабочихъ, видѣть ихъ человѣческія нужды, интересы, желанія, и эти забитые люди становились ему близки также какъ и ей, и онъ, какъ она, сталъ мечтать о новомъ порядкѣ вещей. Они жадно принялись за чтеніе книгъ, ища въ нихъ указаній, находили ихъ, и нѣкоторые приступы къ нововведеніямъ. начинали уже слегка выступать на свѣтъ божій изъ тишины ихъ кабинетовъ.
   У Зины пропасть плановъ, завѣтныхъ думъ и намѣреній, и Невѣровъ знаетъ ихъ всѣ: онъ располагаетъ всѣмъ богатствомъ ея души и отдаетъ ей взамѣнъ свои душевные недуги, свою больную тоску и горькія сожалѣнія въ прошедшемъ.... Ей любъ подобный обмѣнъ, любо быть его врачемъ, провидѣніемъ, его живительнымъ солнечнымъ лучемъ!
   На Невѣровѣ лежитъ исполненіе практической стороны дѣла, онъ обязанъ слѣдить за отправкой товара, дѣлать подряды, ѣздить скупать лѣсъ, а главное, воздвигать постройки по планамъ Зины, которые они вмѣстѣ обдумываютъ и рисуютъ, погружаясь въ это занятіе по цѣлымъ часамъ....
   Его и теперь нѣтъ дома; онъ вернется только къ чаю, къ семи часамъ вечера.
   Наконецъ Зина свободна; запираетъ кассу, убираетъ всѣ конторскія принадлежности, -- и вся запыленная и усталая отъ сухого труда, -- бѣжитъ освѣжиться въ садъ, въ купальню. По дорогѣ она наталкивается на процессію: Саша выходитъ гулять послѣ обычнаго, послѣобѣденнаго сна. Она, разумѣется, въ широкой, преширокой блузѣ и очень короткой, изъ страха какъ-нибудь запутаться и упасть; волосы ея всѣ причесаны въ одну косу, которая виситъ за плечами, ноги въ туфляхъ; за ней идетъ старуха, неотлучно проживающая при ней, на случай: "неравенъ часъ"; съ боку идетъ дѣвчонка, неся даже въ самый сильный жаръ калоши и бурнусъ для барыни, имѣя въ рукахъ палку для отбрасыванья камушковъ, сучковъ и т. п. препятствій, могущихъ встрѣтиться на дорогѣ барыни, и наконецъ, сзади еще приживалка, такъ уже, для развлеченія и отвѣтовъ на барынины вопросы, которые всѣ почти вертятся на одну и ту же тему. Процессія двигается по направленію къ пруду въ одну изъ бесѣдокъ, гдѣ и усаживается со всѣми предварительными приготовленіями.
   Веселая, счастливая и румяная Зина пробѣгаетъ въ купальню и останавливается на минуту передъ сестрой.... Одутловатый и сонливый видъ Саши въ этотъ майскій вечеръ, полный живительныхъ, благотворныхъ испареній, поражаетъ ея свѣтлые глаза, привыкшіе видѣть и отражать внутри и внѣ себя Одни лишь здоровые, пышные, блестящіе образы.
   -- Саша, пойдемъ купаться! обращается она въ ней: -- ты увидишь какъ хорошо тебѣ будетъ послѣ купанья!... Пойдемъ!... Та съ испугомъ смотритъ на нее.
   -- Мнѣ?... купаться? произноситъ она: -- когда я вчера только-что была въ банѣ?... Когда я и теперь еще въ шерстяныхъ чулкахъ и теплой юбкѣ?
   -- Э! ужъ чего Зинаида Павловна не вздумаетъ? перебиваетъ приживалка, проворно вяжа чулокъ: вотъ завтра Богъ дастъ, тепленькой водицы согрѣемъ и опять въ своей комнаткѣ и вымоемся....
   -- Неужто опять топить будемъ? въ ужасѣ спрашиваетъ дѣвчонка: Господи! Жаръ-то какой!
   -- Это тебѣ жарко! съ капризнымъ укоромъ перебиваетъ Саша, а мнѣ только и тепло, когда я въ постелѣ.... Петровна! посмотри, не дуетъ ли мнѣ съ этого боку?
   Приживалки принялись осматривать и укрывать неподвижную, какъ истуканъ, Сашу, которая всю свою сонливость, вялость, одутловатость и блѣдность лица, происходящіе отъ излишняго сна, объяденія и теплой одежды, -- свято и благоговѣйно приписывала своему положенію, которое, въ отношеніи къ себѣ, считала совершенно небывалымъ и исключительнымъ явленіемъ.
   Пробило въ домѣ семь часовъ. Процессія тѣмъ же порядкомъ начала подвигаться къ дому для чаепитія.... Вдругъ на одномъ поворотѣ дорожки столкнулся съ нею Невѣровъ, верхомъ на лошади. Онъ проѣхалъ садомъ, перескочивъ, черезъ заборъ, чтобъ быть скорѣе дома.
   -- Ай, ай! закричала Саша, въ смертельномъ испугѣ при появленіи вдалекѣ скачущей лошади:-- Петровна, Грушка!
   Переступая дрожащими отъ страха ногами, Саша бросилась въ траву и разумѣется припала.
   Группа наперсницъ окружила ее съ шумными изъявленіями испуга.
   Невѣровъ вовсе не желалъ быть свидѣтелемъ подобныхъ сценъ... Онъ совсѣмъ изженилъ и отстранилъ отъ своей жизни Сашу, но его болѣзненное, ненормальное отвращеніе въ ней совершенно исчезло.... Съ тѣхъ поръ, какъ Зина поселилась въ его домѣ и жизнь его обставилась иными, лучшими условіями, -- жена перестала мѣшать ему и ему уже не хотѣлось болѣе ни преслѣдовать, ни огорчать, ни оскорблять ее. Онъ переносилъ равнодушно и стойко теперь все, что его раздражало и мучило въ прежнее время,-- потому что теперь онъ былъ счастливъ, былъ занятъ, былъ заинтересованъ чѣмъ-то другимъ.... Онъ былъ такъ долго лишенъ умственныхъ и нравственныхъ наслажденій, такъ долго прозябалъ въ сферѣ чисто животныхъ отношеній къ женщинѣ, что ему отрадно и любо было чувствовать въ Зинѣ только дружеское чувство пріязни, черпать въ ея бесѣдахъ, въ ея планахъ, въ ея свободно высказываемыхъ мнѣніяхъ и взглядахъ невѣдомый источникъ пищи и наслажденія;-- умѣть, однимъ словомъ, созерцать умъ и душу женщины, помимо ея красоты и молодости, помимо всѣхъ ея внѣшнихъ достоинствъ.... Между ними было полное и несокрушимое довѣріе; Невѣровъ повѣрилъ ей всё; онъ разсказалъ ей всю свою жизнь, всѣ свои ощущенія съ того времени, какъ разстались, до настоящей минуты....
   Невѣровъ выписалъ рояль и снова сталъ заниматься музыкой и пѣніемъ; онъ возобновилъ мебель въ гостинной и въ валѣ, и по гладко выкрашеннымъ поламъ скользили уже не стоптанные сапоги или туфли обрюзглой и непричесанной Саши, но бѣгали быстрыя ножки Зины, отражались въ зеркалахъ ея свѣтлые глаза, въ дверяхъ зацѣплялось ея, непоспѣвавшее за ней платье, звучалъ по вечерамъ у рояля, подъ акомпаниментъ Невѣрова, ея свѣжій гармоническій голосъ....
   Всегда холодный и недовѣрчивый, онъ сдѣлался нѣженъ и деликатенъ до крайности.
   Разъ, когда онъ наигрывалъ какой-то веселый, бѣшеной вальсъ, и Зина, увлекшись имъ, принялась носиться подъ звуки его по залѣ, руки Невѣрова вдругъ задрожали и что-то кольнуло его въ самое сердце.
   "Я эгоистъ"! сказалъ онъ самъ себѣ; и тотчасъ же ему пришла въ голову мысль, что какъ онъ могъ забыть, что Зина еще такъ молода и что для молодости необходимы развлеченія, балы, танцы, общество....
   "Да! я эгоистъ!" повторилъ онъ и потомъ прибавилъ, скрѣпя сердце и съ дрожаніемъ въ голосѣ:
   -- Зина, поѣдемъ завтра въ городъ: праздникъ завтра, свободный день! въ вокзалѣ побываемъ.... Ты тамъ потанцуешь.... Хочешь? Зина мигомъ поняла все, что происходило въ его душѣ, и съ улыбкой, значеніе которой нельзя передать словами, бросила свои упругія, красивыя руки на плечи Невѣрову и долго смотрѣла ему въ глаза.
   "Вотъ гдѣ мой праздникъ, музыка, балъ, веселье и жизнь!" прочелъ онъ въ этомъ выразительномъ взглядѣ.
   Потомъ съ порывомъ какой-то безсознательной, но дикой нѣги она сжала его голову въ своихъ рукахъ, будто хотѣла оторвать, отовладѣть ее отъ кого-то на вѣки, и, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, -- исчезла вдругъ изъ комнаты.
   Невѣровъ вспыхнулъ какъ порохъ: никогда Зина ему не являлась въ такой ослѣпляющей красотѣ. Онъ остался на мѣстѣ съ часъ, погруженный въ задумчивость.... "Боже мой! какъ непрочно, шатко, невѣрно мое неуловимое, скользящее счастье... думалось ему.... Какъ я буду жить безъ нея, если у меня ее отнимутъ?... Какъ и чѣмъ закрѣпить мнѣ ее?"
   Въ этотъ вечеръ Невѣровъ и Зина возвращались домой съ завода, гдѣ осматривали вновь полученную машину, на которую возлагались большія надежды.
   Были густыя сумерки, -- имъ надобно было перейти оврагъ и мостикъ, чтобъ попасть домой, но Невѣровъ повернулъ въ сторону на большую дорогу, усаженную густыми березами и направилъ путь къ мельницѣ, куда они часто ходили гулять.
   -- Погуляемъ еще немножко, вѣдь ты не озябла? спросилъ онъ свою спутницу.
   -- Какое озябла! Мнѣ жарко.... Посмотрите, Андрей Петровичъ, какая теперь темнота! Вы и не увидите меня, если я отбѣгу отъ васъ шаговъ на десять... Смотрите!...
   И веселая Зина бросилась бѣжать по дорогѣ, черезъ минуту скрывшись въ ночномъ туманѣ изъ глазъ Невѣрова.
   -- Зина, полно!... Поди ко мнѣ.... выходи! куда ты тамъ прячешься?... говорилъ Невѣровъ, ускоряя шаги и спѣша настигнуть бѣглянку. Черезъ нѣсколько времени онъ весь былъ поглощенъ поисками. Зина исчезла, ее не было нигдѣ.... Запыхавшись, обѣгая каждый кустъ, засматривая за каждое дерево, Невѣровъ искалъ ее съ жаромъ и волненіемъ пятнадцатилѣтняго мальчика.... Наконецъ, онъ увидѣлъ конецъ ея платья за деревомъ....
   -- Куда ни прячься, вездѣ найду! проговорила Невѣровъ, вытаскивая ее за руки и выводя на дорогу.... Ну, будетъ шалить, пойдемъ!... Поди сюда, Зиночка,-- поговоримъ съ тобой немножко, моя душа!
   -- Ты счастлива, Зина? вдругъ спросилъ онъ, съ безпокойною нѣжностью заглядывая ей въ глаза.
   -- Да! отвѣтила она съ сознательнымъ восторгомъ.
   -- И у тебя нѣтъ никакихъ желаній?... ничего, что бы дѣлало твою жизнь неполною, лишенною, можетъ быть, какихъ-нибудь желанныхъ, но неудовлетворенныхъ радостей? Отвѣчай мнѣ, Зина!
   -- Ничего! отвѣтила Зина, закинувъ голову съ улыбкой счастья и глядя въ темное небо:-- не желаю ничего кромѣ того, чтобъ эта ночь и дорога длились вѣчно, и чтобъ въ перспективѣ вѣчно ожидали меня тѣ же огни, которые свѣтятся въ нашемъ домѣ, то же небо, тѣ же ваши пѣсни послѣ ужина,-- все, чѣмъ я наслаждаюсь и за что благодарю вѣчно, вѣчно... Провидѣніе и васъ!..
   Настало глубокое, выразительное молчаніе.
   -- Зина! вдругъ окликнулъ онъ.
   -- Ну? спросила она, голосомъ полнымъ ожиданія.
   -- Ты не раскаяваешься, что не сдѣлалась моей женой? послѣдовалъ странный вопросъ Невѣрова,
   Зина съ удивленіемъ подняла на него глаза и пожала плечами.
   -- Нѣтъ, пожалуйста, я прошу тебя, отвѣчай мнѣ безъ смѣха и безъ шутокъ, серьезно настаивалъ Невѣровъ:-- тебѣ приходитъ иногда въ голову, что хорошо было бы никогда не разставаться, жить всегда вмѣстѣ, строить планы на будущее, на долгое, на безконечное число лѣтъ?
   -- Нѣтъ! отчетливо отвѣтила Зина:-- я никогда не дума" объ этомъ; и притомъ же, прибавила она съ восторгомъ:-- не живемъ ли мы одними и тѣми же интересами, не вполнѣ ли откровенны и довѣряемъ другъ другу, -- не дѣлитесь ли вы со мной всѣмъ, что ваше, и я также?... Не у меня ли ваши деньги, -- не вамъ ли я отдаю свои труды, свои проекты, свое время и мысли; -- я полная хозяйка въ вашемъ домѣ, -- я черпаю полной рукой вашу дружбу, довѣріе, уваженіе всѣхъ и каждаго.... Ахъ, Андрей Петровичъ! пусть все это не на вѣчно, пусть кончается когда-нибудь, -- но хорошо и то, что я поживу, поживу хоть немного такъ полно и счастливо, какъ теперь!
   -- И тебѣ еще не надоѣло слышать отъ меня денно и нощно, что ты воскресила меня, исцѣлила, сдѣлала человѣкомъ, что я, благодаря тебѣ, пересталъ тиранить всѣхъ окружающихъ и сталъ смотрѣть на весь міръ съ болѣе туманной и простой точки зрѣнія?
   -- Развѣ можетъ это счастье когда-нибудь надоѣсть? спросила Зина, ускоряя шаги.
   -- А я недоволенъ! вдругъ тихо и какъ-бы про себя выговорилъ Невѣровъ; ты не знаешь, что я жажду вѣчно быть съ тобой и до тѣхъ поръ не успокоюсь, -- пока не выхлопочу себѣ права, неотъемлемаго права владѣть тобою до самой смерти.
   -- Нѣтъ, рѣзко отвѣтила Зина: -- никогда!
   Онъ молчалъ, совсѣмъ подавленный ея жестокимъ словомъ.
   Она продолжала съ замѣтнымъ волненіемъ, ироніей и горечью:
   -- Какъ свѣжъ, какъ живъ въ моей памяти вашъ собственный разсказъ, единственный въ своемъ родѣ, про тотъ интересный день, который вы провели здѣсь въ Липовкѣ, наединѣ:
   -- Молчи; не сравнивай!... перебилъ Невѣровъ строго.... Молчи, если не хочешь и не можешь понять.... Но нѣтъ, я добьюсь, чтобъ ты, повяла мою мысль! вскричалъ онъ порывасто и крѣпко сжалъ ее въ объятіяхъ; она вырвалась отъ него, безмолвная, серьезная, почти грустная.
   Онъ не сказалъ болѣе ни слова, и они вошли въ домъ такъ тихо и медленно, какъ давно уже не входили... На сердцѣ у Зины зашевелилось не то сомнѣніе, не то досада, но болѣе всего -- грусть!
   

ГЛАВА IX.

   Всю ночь ее осаждали грезы, видѣнія, плодъ фантазіи... Она видѣла во снѣ рѣку, будто она плыветъ, плыветъ по ней, борется съ волнами, не можетъ одолѣть ихъ и наконецъ, въ двухъ шагахъ отъ берега, волны съ ревомъ и шумомъ обрушиваются на ея голову и покрываютъ ее ледяной струей; вода бѣжитъ въ ротъ, въ уши, въ глаза, наливается всюду, душитъ и давитъ ее...
   Она проснулась съ крикомъ, и долго не могла увѣриться, что это лишь сонъ. Наконецъ она вскочила, одѣлась, и вспомнивъ, что у нея есть дѣло къ Невѣрову, отправилась отыскивать его.
   Она нашла Невѣрова на постройкахъ, производящихся около завода... Зданіе сельской школы и больницы воздвигалось на берегу великолѣпнаго пруда, осѣненнаго густыми ивами и березами... Былъ обѣденный часъ; рабочихъ не было, ихъ плотничьи доспѣхи и инструменты лежали тамъ, гдѣ были брошены... Запахъ смолы, срубленаго и пиленаго лѣса разносился далеко вокругъ... Андрей Петровичъ сидѣлъ на подмосткахъ и усердно рисовалъ что-то... Зина, шагая черезъ груды щепокъ, балокъ и бревенъ, очутилась около него.
   -- Что это вы здѣсь дѣлаете? вдругъ окликнула она его, заглядывая ему черезъ плечо...
   По самой срединѣ плана, тщательно нарисованнаго и измѣреннаго архитекторомъ для производящихся построекъ, красовались черты женской головы и профиля, слишкомъ знакомаго Зинѣ...
   Она быстро зачеркнула рисунокъ, вспыхнула и выразительно покачала ему головой...
   -- Нашли чѣмъ заниматься! вымолвила она съ упрекомъ:-- когда у насъ полны руки дѣла, -- и ничто еще не приведено въ порядокъ...
   Невѣровъ сидѣлъ опершись руками въ колѣни и молчалъ... Онъ былъ въ бѣломъ пальто, въ такой же фуражкѣ и безъ галстуха; его сигарочница и трость валялись на одной изъ досокъ, загромождавшихъ срубъ.
   -- Хандра напала! выговорилъ онъ мрачно... И купался-то я, и работалъ:-- не помогаетъ... Руки падаютъ,-- не вижу цѣли, прочности; будто все строю на пескѣ... на краю бездны...
   Зина затрепетала.
   -- Отчего же вы прежде этого не находили? какъ-то смущенно спросила она... Чего вамъ, кажется, недостаетъ?... Взгляните кругомъ, -- какъ хорошо! какія богатыя начинанія!... Мы бросаемъ хорошія сѣмена и въ плодотворную землю, Андрей Петровичъ! подумайте, какая можетъ быть жатва! Какъ кругомъ насъ могутъ быть довольны и счастливы!...
   Онъ вздохнулъ и началъ жаловаться на безпокойную ночь и мучительные сны и грёзы.
   Невѣровъ чувствовалъ сердцемъ, что возлѣ него сидитъ не прежняя, дѣтски-спокойная и свободная Зина, но Зина другая, смутная, безпокойная, мятежная какъ и онъ.
   -- Вы стали грезить? давно ли? произнесла она, однако такъ весело и непринужденно, что никто бы не догадался о ея внутреннемъ волненіи:-- вотъ это уже не годится для женатаго человѣка... Сами же смѣялись, что это свойство только юношей и дѣвицъ!...
   -- А я теперь только становлюсь юношей, мечтателенъ и идеалистомъ!... отвѣтилъ Невѣровъ: -- самъ не знаю чего хочу, чего мнѣ надо, чего мнѣ недостаетъ!... Нѣтъ! прибавилъ онъ вдругъ съ силою: -- я знаю чего мнѣ надо; я знаю отчего несчастливъ; -- я похожъ на эту недоконченную постройку, которая не защищена ни отъ бури, ни отъ непогоды; -- у нея нѣтъ фундамента, стѣны ея не сплочены, надъ нею нѣтъ крыши.-- и отъ какой-нибудь бури, ее всю можетъ разнести по бревну, и слѣда отъ нея не останется!... Я то же нежилое строеніе, Зина, и мнѣ нужна рука, которая бы меня докончила и пріютилась въ моихъ стѣнахъ навсегда!...
   Она молчала, стараясь скрыть румянецъ, разливавшійся на ея щекахъ...
   -- Загадки, аллегоріи, романтизмъ! съ усмѣшкой выговорила она наконецъ, поднимая опущенную голову; -- настоящее такъ хорошо, зачѣмъ его портить дурными предсказаніями будущаго?...
   -- Нѣтъ, Зина, нехорошо,-- потому что мнѣ тяжело дышать въ немъ, мнѣ воздуху не хватаетъ.... Я боленъ, Зина...
   Веселый и роскошный май глядѣлъ на нихъ во всѣ свои разукрашенныя и разубранныя очи: нѣга, тишина, свобода и покой словно охватывали всю природу мощнымъ объятіемъ.
   Грудь Невѣрова порывисто и нервозно дышала.
   -- Говорятъ, что весенній воздухъ цѣлебенъ и благотворенъ для человѣка! произнесъ онъ вдругъ среди разговора: -- я съ каждымъ глоткомъ пью будто отраву!... а ты, Зина?
   -- Нѣтъ, я не чувствую ничего подобнаго! твердо и холодно отвѣчала она.
   Но отрава, о которой говорилъ Невѣровъ, давно, давно уже въ ней зрѣла и наливалась, и погружая внутренній взоръ въ глубину своей души, она отступала въ безмолвномъ негодованіи и изумленіи надъ самой собой, рѣшаясь во что бы то ни стало одержать побѣду надъ страстью и не давать ей доступа къ сердцу.
   Но жить въ одномъ домѣ, имѣть постоянныя сношенія и не видаться, -- задача невозможная. Какъ Зина ни старалась, по крайней мѣрѣ, отдѣлиться отъ него и найти интересъ внѣ, помимо его, -- это ей не удавалось. Они часто видѣли другъ друга, вездѣ, постоянно, неизбѣжно... Невѣровъ охладѣлъ ко всему, но онъ не казался ни апатичнымъ, ни вялымъ; напротивъ, блескъ здоровья и молодости отражался на его энергическихъ чертахъ; но онъ былъ грустенъ, безпокоенъ, раздражителенъ, недоволенъ, то слишкомъ нѣженъ, то безъ причины строгъ. Оставаясь вдвоемъ, наединѣ, они чувствовали, что между ними стоитъ что-то пьяное, безумное, влекущее, какой-то дымъ, угаръ, туманъ...
   Зина пугалась и бѣжала какъ колодникъ отъ цѣпи, какъ серна отъ охотника.
   На свободѣ, въ тиши ночной она думала, думала, думала -- и приходила опять въ заключенію, что все возможно, что! побѣда легка.
   

ГЛАВА X.

   Дѣла, между тѣмъ, стали принимать тяжелый оборотъ...
   Невѣровъ оставилъ присмотръ за заводомъ, онъ убѣгалъ отъ всякаго дѣла, и мрачный, какъ черная туча, съ утра садился на лошадь и исчезалъ неизвѣстно куда.
   Зина была въ отчаяніи. Она перепробовала всѣ средства, чтобъ снова привлечь его къ занятіямъ,-- напрасно!
   -- Послушайте, Андрей Петровичъ, заговорила она наконецъ сурово, -- вѣдь это не честно проводить жизнь въ какихъ-то пустыхъ и безплодныхъ мечтахъ; надобно черпать изъ болѣе прочнаго источника... по крайней мѣрѣ я не могу вамъ сочувствовать въ этомъ направленіи... Опомнитесь! Придите въ себя!
   Невѣровъ былъ блѣденъ и молчалъ. Его исхудалое, мрачное лицо невольно говорило о состраданіи.
   -- Что съ вами? вскричала она въ смятеніи.
   -- Ты сама этого хотѣла, заговорилъ онъ съ порывомъ, ты этого требовала; я все время пріучался жить безъ тебя, ломалъ, давилъ, умерщвлялъ свою страсть,-- и вотъ результатъ. Думай, что хочешь! Ты этого хотѣла, ты объ этомъ мечтай Это все дѣло твоихъ рукъ!
   Зина, блѣдная и неподвижная, словно пораженная громомъ, опустилась на стулъ.
   -- Знаешь ли, продолжалъ онъ, въ томъ же тонѣ: -- Мнѣ пришла на память одна исторія, читанная въ дѣтствѣ... У одного доктора была жена съ родимымъ пятномъ на щекѣ; онъ вздумала его истребить, и дѣйствительно, послѣ невѣроятныхъ усилій пятно начало блѣднѣть и исчезать, но вмѣстѣ съ нимъ, въ самую минуту его исчезновенія,-- исчезла и самая жизнь... Ты похожа на этого доктора, Зина... Ты хочешь согнать родимое пятно, которое составляетъ одно изъ условій моего существованія... повинуюсь тебѣ точно также, какъ повиновалась и та женщина. Но предоставь мнѣ, по крайней мѣрѣ, свободу умирать!
   Ноздри его расширялись невольно... какая-то скрытая, идо монная страсть, болѣзненный сарказмъ и раздраженіе звучи въ тонѣ его рѣчи.
   -- О, какъ я страдаю! вскричала Зина, ломая руки... Сжалься,сжалься! Пощади меня!!
   -- Тебѣ страдать не отчего, прервалъ Невѣровъ; у тебя есть въ жизни нѣчто, ну, принципъ, приличія, что ли? одинъ словомъ божокъ, которому ты поклоняешься, приносишь жертву и довольна себѣ, предовольна этими поклоненіями и жертвою. Но у меня нѣтъ этого божка, нѣтъ ни одной точки, вой которой бы я думалъ, что имѣю основаніе такъ поступать; повинуюсь только тебѣ одной, руководствуюсь только одними твоими желаніями; для тебя, изъ-за тебя я страдаю такъ, вы ты никогда не можешь и не будешь страдать!...
   Она съ горестнымъ сомнѣніемъ сдѣлала отрицательный знакъ.
   -- Зина, Зина! что-жъ ты молчишь? Откликнись!
   Она сидѣла блѣдная, чгь понуренной головой.
   -- У меня то же свои страданія и муки! выговорила она наконецъ...
   Онъ слушалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ.
   -- Бездна, водоворотъ,-- вотъ чѣмъ мнѣ кажется ваша любовь,-- и мнѣ жаль берега! тихо докончила Зина.
   -- Ну что же еще?... пытливо и безпокойно допрашивалъ онъ.
   -- Такъ жить нельзя! вдругъ вымолвила она съ отчаянной рѣшимостью: -- Надо кончить! Дайте мнѣ лошадей... я уѣду! Сжальтесь! Дайте мнѣ лошадей!
   Онъ ничего не понималъ. Глядя на нее во всѣ глаза, испуганный, онъ не смѣлъ тронуться съ мѣста.
   Она поспѣшно выбѣжала вонъ.
   Черезъ часъ онъ бросилъ записку въ окно ея комнаты, гдѣ она сидѣла, запершись на ключъ.
   "Зина!-- писалъ онъ, -- если мое присутствіе тяготитъ, тебя, то позволь лучше мнѣ уѣхать на время и исполнить такимъ образомъ твое желаніе". Зина написала на оборотѣ только одно слово: "Уѣзжайте!" и бросила записку въ садъ.
   Андрей Петровичъ нарочно старался закрѣпить и удержать Зину въ Липовкѣ; больше всего онъ боялся, какъ-бы Зина не вздумала уѣхать домой... Но для нея было невозможно уѣхать теперь, все равно какъ невозможно сорвавшемуся нечаянно въ пропасть, благополучно возвратиться вспять и ступить твердою ногою на берегъ... Земля подъ нею незамѣтно и постепенно обрушивалась, безсознательно для нея самой!...
   

ГЛАВА ХІ.

   "Уѣхалъ!" говорила себѣ Зина на другой день, ходя по опустѣвшему саду и дому, и напрасно стараясь быть покойной и довольной настоящимъ положеніемъ дѣлъ.
   "Я постараюсь отвыкнуть отъ него въ эти дни; думала она постоянно, -- постараюсь отрезвиться, укрѣпить себя, стать на ноги!"
   Но трудно и больно насильственное отрезвленіе. И вмѣсто желаннаго покоя происходитъ въ Зинѣ лишь одна до истомы, доводящая борьба...
   Жгучія слезы подступаютъ къ глазамъ Зины: она жалѣетъ о прошедшемъ. Одинокіе дни казались ей вѣками; -- изъ всѣхъ угловъ сада, дома, террассы глядѣли на нее воспоминанія прошедшаго...
   Она бѣжитъ изъ дома и сада, ища новыхъ мѣстъ, и наконецъ находитъ дикое, невзрачное и незнакомое еще мѣсто: взброшенную купальню на берегу темнаго глубокаго пруда, покрытаго по краямъ плѣсенью отъ вѣчной тѣни огромныхъ деревьевъ. Между холмовъ и кустарниковъ, она совершенно скрыта подъ безконечно густою массою зелени, обступившей ее со всѣхъ сторонъ...
   Туда удалялась Зина, во всякую свободную минуту. Ни одинъ звукъ не долеталъ до купальни, никто не ходилъ мимо, никто не искалъ ее тамъ, никто не приходилъ купаться въ пруду. На днѣ его были родники, и вода была холодная въ самые сильные жары; но тамъ, нѣсколько лѣтъ назадъ, утонулъ человѣкъ и прудъ потерялъ репутацію хорошаго купанья... Невѣровъ, переѣхавъ въ Липовку, выстроилъ тамъ купальню и съ тѣхъ поръ одинъ купался тамъ...
   Прошло шесть дней съ его отъѣзда.
   Зина трудилась впродолженіе дня: она аккуратно ходила на заводъ, повѣряла счеты прикащиковъ, сводила итоги, повѣряла книги, записывала, -- но все это былъ только остовъ, скелетъ того живого труда, который давалъ пищу ея уму, набрасывалъ такой прелестный отблескъ на все ея существованіе... Не было уже тѣхъ свѣтлыхъ мыслей, предвидѣнія, проницательности, вдохновенія, можно сказать,-- присущихъ каждому живому труду, не было уже догадокъ, не было неусыпныхъ стараній открыть фальшь, преслѣдовать злоупотребленія, заботиться о справедливости, о правахъ всѣхъ и каждаго... Она была похожа и игрока, который вдругъ ослѣпъ бы посреди игры: интересъ ир конченъ, лихорадка выигрыша исчезаетъ... Всѣ радости природа, ея убранство, роскошь и нѣга исчезли для Зины; она почувствовала, что ослѣпла, оглохла, потеряла чуткость удовольствій и борьба все становилась слабѣе и слабѣе.
   Невѣровъ не возвращался. Прошло еще два дня. На лицѣ Зины вдругъ появилось зловѣщее и недоброе выраженіе скучающихъ и томящихся женщинъ, и въ отношеніяхъ съ окружающими впервые проглянула преднамѣренная злоба... Она жаднымъ, злымъ инстинктомъ стала выискивать больную струну въ своихъ ближнихъ и бить по ней... Нѣсколько нѣмыхъ взглядовъ упрека со стороны ея жертвъ уже успѣли отдать ей свою тяжелую дань. На душѣ ея становилось все чернѣе и чернѣе... Трудно было сладить съ Сашей, -- но она съумѣла найти и въ ней больную струну: пугая ее насчетъ родовъ, довела до искреннихъ, непритворныхъ слезъ и потомъ дошла до того, что лишивъ ее, деспотически, любимыхъ кушаньевъ и заставила выслушать до конца ядовитую рѣчь о ея жадности и лѣни, и только когда голодная и больная Саша, утирая украдкой несмѣлыя слезы, жевала куски черстваго хлѣба, что-то проснулось въ Зинѣ и больно кольнуло ее. Она прошла мимо зеркала и невольно остановилась... Собственное ея лицо поразило ее. Она узнала въ немъ то выраженіе, которое возмущало ее въ матери, въ Надѣ, во всѣхъ своихъ преслѣдовательницахъ: -- вотъ и складка около губъ, вотъ красныя пятна на щекахъ, стиснутыя зубы, торжество злой побѣды на лбу и въ глазахъ! Она ли это?... Какъ низко она упала!... До чего дошла она?... Боже, Боже мой!...
   На этотъ разъ, въ одинокой, безмолвной и холодной купальнѣ раздались впервые ея больныя, судорожныя, никѣмъ незримыя и никѣмъ неутѣшенныя рыданія...
   Она скиталась и плавала, не зная куда дѣваться отъ тоски и одиночества, надрывавшаго всю ея грудь.

-----

   Было воскресенье. Солнце палило нестерпимымъ зноемъ; растенія и листья цвѣтовъ повисли какъ ошпаренныя кипяткомъ, и безнадежно ярко сверкалъ повсюду лѣтній день. Все что могло спрятаться и укрыться отъ зноя, пряталось и бѣжало; неподвижность и тишина царили въ воздухѣ; люди, въ однѣхъ рубахахъ, лежали въ сараяхъ, на сѣновалѣ, въ комнатахъ, закрытыхъ ставнями. Зина, кое-какъ дотащившись домой съ купанья, бросилась на диванъ въ гостинной. Она была полураздѣта: бѣлый, легкій капотъ, распахнувшись, едва прикрывалъ ее. Невыразимая тоска по отсутствующемъ Невѣровѣ и какая-то дикая жажда свиданія щемила ея сердце и ключемъ клокотала въ груди.
   -- "Когда, когда же онъ воротится?... Шесть дней! Что" еслибъ онъ сейчасъ пріѣхалъ? Я бы ему все сказала! Я бы задохлась отъ счастья!"
   Тутъ снова послышался обычный, докучливый голосъ разсудка: "Опомнись, Зина! Стыдно, нехорошо!"
   Этотъ разладъ приводилъ ее въ отчаяніе.
   -- "Зачѣмъ я родилась женщиной? внутренно вскрикивала она, женщина,-- это что-то шаткое, несчастное!... Ну, я люблю его, люблю безумно, и онъ это знаетъ, и что же? Я молчу я колеблюсь, я не вѣдаю сама, что со мною и чего я хочу... Что такое преступленіе? Не знаю! Что хорошо и дурно? Не знаю! Зачѣмъ я дѣлаю то, что я дѣлаю, и чувствую то, что я чувствую? Не знаю! Я ничего не знаю! Но мнѣ надо только взглянуть на него, и я все увижу, все узнаю, все пойму!"
   Вдругъ за дверью послышалось шмыганье стоптанныхъ туфлей и капризно-вялый голосъ Саши прокричалъ: -- Зина! а, Зина! гдѣ ты?
   Зина сдѣлала нетерпѣливое восклицаніе.
   Саша явилась прямо съ постели, гдѣ укрывалась отъ жары, закутанная сверхъ рубашки въ простыню и держа въ рукахъ какое-то письмо.
   Она была впрочемъ хороша. Лицо ея приняло то безмятежна спокойное выраженіе беременныхъ женщинъ, которыя, вполнѣ привыкнувъ къ своей ношѣ, почти не замѣчаютъ ее. У нея быя отличный аппетитъ, великолѣпный сонъ, и всей ея особой владѣли сладкая лѣнь, бездѣлье и постоянный отдыхъ. Она наслаждалась какимъ-то животнымъ, растительнымъ счастьемъ, и хотя это счастье было не высокаго разбора, но какъ и всякое счастье, юно улучшало ее... Ея положеніе такъ поглощало и наполняло всю ея жизнь, что прежнее ея холодное недоброжелательство ко всѣмъ исчезло и безвредное равнодушіе замѣнило мѣсто всѣхъ ея прежнихъ порывовъ и подозрѣній. Лицо ея осунулось, поблѣднѣло, цвѣтъ лица сталъ чище, яснѣе, руки были сухи и блѣдны...
   -- Зина! прочти, вотъ письмо отъ мамы! проговорила она подавая ей конвертъ. Ты прочти громко, а то я съ разу не поняла,-- такъ жарко! Ты здѣсь лежишь? А я думала, ты въ саду!
   Зина съ замираніемъ сердца взяла письмо матери и начала читать.
   Въ немъ описывались разныя неудачи по хозяйству; отъѣздъ Варвары Ивановны на другое мѣсто, боль въ рукѣ, которая мучила Марью Петровну день и ночь, и наконецъ, приказъ выслать къ ней Зину, не позже двухъ недѣль, прямо къ рабочей порѣ. Въ поскриптумѣ значилось, что у Марьи Петровны есть для Зины женихъ на примѣтѣ, нѣкто Бобровъ, вдовецъ съ тремя дѣтьми, человѣкъ необразованный, но съ состояніемъ... Въ углу конверта была вложена незапечатанная приписка, написанная торопливой незнакомой рукой:
   "Зинаида Павловна, пріѣзжайте! Мамаша ваша такъ тоскуетъ, что страсть! Надежда Павловна отъ нихъ все бѣгаютъ, такъ что онѣ ищутъ, ищутъ ихъ, да такъ и бросятъ. Имъ теперь подъ руку не попадайся; ко мнѣ ужъ столько разъ придирались: то не такъ прошла, не такъ сказала, не то сдѣлала,-- то голосу моего слышать не могутъ,-- то походка у меня тяжела! Просто мука! Я бы давно отъ нея удрала, да тятенька не приказываетъ, онъ за меня деньги взялъ впередъ и велитъ заживать. Распечатала письмо и вкладываю туда эту записку, а сама дрожкой дрожу, какъ бы меня не захватили. Здѣсь такая тоска, что хоть удавиться впору. Прощайте!"
   -- Прочла? спросила Саша, успѣвшая устроить себѣ въ это время покойное лежанье на кушеткѣ и двухъ креслахъ. Зина молчала. Она встала и выпрямилась на диванѣ, держа роковое письмо въ рукахъ.
   -- Какъ! черезъ двѣ недѣли выслать ее,-- Зину,-- въ рабочей порѣ!... Къ матери, которая кричитъ отъ хирагры! Отъ которой Дуня сбѣжала,-- Варвара Ивановна ушла, дьяконова дочь хочетъ удавиться?... Возможно ли? Ее? Туда? Въ эту могилу?
   -- Что же написать? опять спросила Саша, лѣниво зѣвая.
   Зина стремительно бросилась къ ней.
   -- Душечка Саша, не отвѣчай ничего! Ничего! Я прошу тебя!... Можно тогда сказать, что письмо пропало, не дошло!... твердила Зина, сама не зная что говоритъ.
   -- Дурочка! Да развѣ тутъ далеко? она возьметъ да и пришлетъ сама лошадей! возразила Саша.
   Зина всплеснула руками въ отчаяніи.
   -- Господи, что мнѣ дѣлать! вскричала она; я не хочу отсюда уѣхать къ матери! Мнѣ здѣсь хорошо; меня никто, не трогаетъ, а тамъ меня измучаютъ, меня зарѣжутъ безъ ножа!... Голубушка Саша! напиши, что я больна, что я сломила ногу, что мнѣ не велятъ двигаться съ мѣста, что я не могу пріѣхать!
   -- Тогда-то ужъ она непремѣнно пріѣдетъ сама посмотрѣть на тебя!
   -- Ну, да научи же, не будь такъ жестока! молила Зила:-- придумай, чтобъ меня отъ васъ не брали!...
   Сашѣ, несмотря на апатію, было лестно, что Зина взываетъ въ ея уму, и притомъ же пребываніе въ домѣ этой послѣдней приносило много личной пользы собственно ей, Сашѣ, относительно ея комфорта, привычекъ, лѣни. Кромѣ того, что Зина держала на рукахъ все домашнее хозяйство, она была посредницею между мужемъ и ею. При Зинѣ, Саша знала, что получитъ все, даже самое несбыточное; безъ Зины, оставшись одна съ Невѣровымъ, она не могла ручаться ни за что. Въ теперешнемъ положеніи Саши, для нея было очень важно имѣть подъ рукою такое лицо.
   -- Я напишу, чтобъ она тебя оставила до моихъ родовъ;-- рѣшительно сказала она, сообразивъ наконецъ настоящее положеніе дѣлъ,-- еще на три мѣсяца.
   -- Ну какъ же ты напишешь?
   -- Просто напишу, что я такъ хочу! отвѣтила Саша, выговаривая это слово съ смѣшной интонаціей беременныхъ женщинъ.
   -- А что, если она соскучится ждать и пріѣдетъ къ вамъ гостить съ Надей гораздо прежде?... возразила Зина, не вѣря своему легкому избавленію.
   Саша молчала. Она, собственно для себя, нисколько не боялась этого. Чѣмъ болѣе около нея будетъ народу въ ея положеніи, тѣмъ лучше.
   -- Не написать ли, что у меня здѣсь женихъ?
   -- Какъ можно! Узнаетъ что неправда, такъ все на меня обрушится...
   -- Ну, сказать, что меня здѣсь нѣтъ, что я уѣхала гостить куда-нибудь... къ знакомымъ.
   -- Безъ ея спроса-то? пожавъ плечами, возразила Саша.
   Печаль и отчаяніе яркими чертами выразились на блѣдномъ лицѣ Зины.
   Въ эту минуту дверь отворилась и одна изъ приживалокъ вошла съ сѣдою непокрытою головою и босыми ногами.
   -- Вы тутъ? заговорила она, тяжело опускаясь на диванъ возлѣ Саши. Ну что, какъ дѣла?
   Этими словами она обыкновенно приступала въ неистощимой для нихъ обѣихъ темѣ: беременности Саши.
   -- Ничего еще пока!... отвѣтила Саша съ тупой улыбкой.
   Зина, при наступленіи извѣстнаго ей наизусть разговора, мгновенно исчезла.
   Она спѣшила по саду, спѣшила укрыться куда-нибудь. Что ей дѣлать?
   Насталъ вечеръ.
   Природа начала мало по малу пробуждаться, возставать отъ знойнаго сна; пчелы жужжа принялись за работу, чашечки цвѣтовъ открылись въ томномъ и трепетномъ ожиданіи, повисшіе листья выпрямились; соловей бралъ робкія трели, приготовляясь къ ночному концерту; по всему растущему и живущему прошелъ тихій трепетъ прохлады и пробужденья.
   Лабораторія природы была открыта: ея цѣли бросались въ глаза. Стая веселыхъ насѣкомыхъ, тамъ и сямъ снующія пары, воркующіе голуби, переплетенныя головки цвѣтовъ; всюду взаимный обмѣнъ силъ, жизней, любви; всюду ликованье жизненнаго пира; всюду трепетъ страсти на роскошномъ ложѣ свобода безграничнаго выбора. Все кружилось, разоблачалось, стремилось, спѣшило, увлекалось; не было нигдѣ ни увядшихъ листьевъ, и тяжелыхъ зрѣющихъ плодовъ,-- вездѣ былъ только пухъ, цвѣтъ, мелодія, нѣга. Въ подобной обстановкѣ одинокому человѣку становится жутко, душно, невыносимо, и онъ чувствуетъ себя какъ будто нестройнымъ звеномъ въ этомъ цѣломъ, словно фальшивой нотой въ оркестрѣ...
   

ГЛАВА XII.

   На террассѣ стучали ложечками, чайнымъ приборомъ... Зина отправилась туда, застала на балконѣ Сашу съ приживалками и еще разряженную въ пухъ и въ прахъ попадью, пріѣхавшую въ гости... Врѣ жаловались на жаръ... пили чай, ѣли варенье, отмахиваясь платками отъ мухъ. Зина извинилась въ своемъ костюмѣ и пошла переодѣться къ себѣ въ комнату. Прислуживавшая ей дѣвчонка пришла въ восторгъ отъ этой идеи Зины, и потому что сама разрядилась для кучера, пріѣхавшаго съ попадьей. Она растворила шкафъ съ платьемъ настежь и подала Зинѣ новое, только-что сшитое кисейное платье, которое ей недавно подарилъ Невѣровъ.
   -- Ахъ, оно мнѣ туго, неловко! вскричала Зина. Въ такой жаръ застегивать крючки, надѣвать поясъ!...
   Но дѣвочка такъ умоляла ее надѣть обновку, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь передъ попадьей, такъ заманчиво расправляла пышныя складки передъ глазами Зины, что та нехотя согласилась.
   Туалетъ скоро былъ оконченъ, и приколовъ послѣднюю булавку къ поясу, Зина собиралась выйдти.
   -- А чулки-то, Зинаида Павловна, у васъ всѣ ноги видно... На попадьѣ узорчатые! И я вамъ подамъ самые лучшіе...
   Дѣвчонка бросилась въ комодъ и достала чулки и новые башмаки съ розетками.
   -- Ты одѣваешь меня какъ невѣсту! вымолвила Зина, садясь на табуретъ и протягивая ногу горничной.
   Та съ восторгомъ натянула чулокъ, башмакъ съ пунцовой розеткой, и наконецъ отпустила на террасу къ гостямъ.
   -- Отчего ты не пьешь и не ѣшь ничего? спрашивала у нея Саша.
   -- Я не хочу! должно быть очень жарко! отвѣтила Зина, въ волненіи смотря на косвенные лучи солнца, золотившаго верхушки деревъ... Ее снѣдала и грызла невѣдомая и непонятная тоска, глаза ея темнѣли отъ непролитыхъ слезъ, за спиной пробѣгали мурашки, дрожь, какъ будто отъ озноба.
   -- Сейчасъ солнце сядетъ! замѣтила попадья, допивая чашку и отодвигая стулъ.
   -- Солнце садится въ восемь часовъ! сказала Зина, взглянувъ на часы.
   -- Который часъ теперь?
   -- Семь!
   -- Ну, такъ мнѣ пора! поднялась попадья съ мѣста.
   -- Погодите, удерживали ее приживалки:-- теперь только к дышать!... А вотъ послѣ заката солнца,-- тогда самый настоящій вечеръ и начнется!
   -- Да оно ужъ сѣло... смотрите! часы вѣрно врутъ!
   -- Это облако! сказала Зина, вставая: -- еслибъ теперь съ горы смотрѣть, такъ оно навѣрно еще видно!
   -- Что же стало такъ темно? оглянулись вокругъ присутствующіе:-- и не палитъ и не жжетъ!... Ахъ, какъ стало хорошо!
   Зина сбѣжала съ террассы, ударилась въ глубину потемнѣвшаго сада, поднялась на утесъ къ пруду, и стала... Все въ ней ныло и замирало какъ передъ бѣдой; колѣни подгибались: солнца уже не было.
   Вдругъ она вскрикнула. Въ эту самую минуту, по другую сторону утеса, передъ Зиной, словно изъ земли, выросъ -- Невѣровъ.
   -- Зина, что съ тобой? бросился онъ въ ней:-- ты блѣднѣешь, дрожишь?... Неужели я могъ такъ напугать тебя?
   Зина не могла вымолвить слова... У нея такъ билось сердце, такъ подкашивались ноги, что она чуть не упала.
   -- Ты нездорова, Зина?... съ испугомъ вскричалъ Невѣровъ, кидаясь и поддерживая ее: -- отчего ты мнѣ не писала объ этомъ? Семь дней я мучился безъ всякаго извѣстія о тебѣ!... Я съ ума сходилъ, Зина, и не даромъ! Ты нездорова? Какъ ти похудѣла? Отчего такая печальная?... Что случилось тутъ съ вами безъ меня?...
   -- Ничего!... вымолвила Зина, дрожа въ его объятіяхъ.
   -- Да что же съ тобой?... Зина, Зида! отвѣчай!
   -- Ничего, я рада... вымолвила она съ робкою, духъ захватывающей радостью... и глянула ему въ глаза.
   Онъ близко наклонился къ ней, онъ охватывалъ ее рукою.
   -- Я рада! повторила оча смѣлѣе...-- Я рада! вскрикнула она вдругъ, и онъ самъ онѣмѣлъ и замеръ отъ ея широтого, пролившагося, нахлынувшаго на него какъ буря, объятія и поцѣлуя... Она была похожа на птицу, вырвавшуюся вдругъ изъ душной и тяжкой неволи на свободу, на темную ночь, на вѣтеръ, зелень, деревья, облака... Сначала бѣдная птица прислушивается, порхнетъ разъ, другой, -- остановится, потомъ порхнетъ смѣлѣе, опять остановится, наконецъ, удивительнымъ, невѣроятнымъ взмахомъ врыла взмахнетъ подъ самыя облака, купается въ нихъ, рѣетъ крыльями и туда и сюда, и наконецъ -- въ смѣющемся покоѣ, слетаетъ на верхушку самаго высокаго дерева, -- и замираетъ тамъ безопасно и недвижно.
   Зина замерла точно также на его груди.
   -- Отчего не писала ко мнѣ? бормоталъ Невѣровъ съ робостью, не смѣя шелохнуться, чтобъ не спугнуть, не стронуть какъ-нибудь довѣрчиво къ нему прильнувшую Зину. Онъ помнилъ ихъ послѣдній разговоръ и страхъ къ нему, о которомъ высказывала Зина.
   -- Пойдемъ, сядемъ куда-нибудь!... вымолвилъ онъ, обнявши ее за талью и дѣлая нѣсколько шаговъ внизъ... Ты ничего еще не говоришь мнѣ, но я чувствую, что ты нездорова!...
   Онъ поднялъ ее, снесъ съ горы и они сѣли въ дикую, заросшую бесѣдку изъ хмѣля, валины и шиповника...
   Солнце сѣло; прозрачные сумерки покрыли, какъ легкимъ флеромъ, красы природы... Зина, тяжело дыша, сѣла на развалившуюся лавочку, Невѣровъ около нея, не помня себя, въ какомъ-то круженіи, вихрѣ счастья и страсти.
   -- Ты не боишься меня теперь? вымолвилъ онъ, не сводя съ нея глазъ и взявъ за обѣ руки.
   Она, вмѣсто отвѣта, упала лицомъ въ траву, и заплакала... Но это были слезы радости... Счастье сказалось слезами...
   -- Не бойтесь... это я отъ радости... что вижу васъ! прошептала она наконецъ, стараясь смѣяться, и потомъ прибавила:-- Меня хотятъ взять отсюда!... Я такъ огорчилась, не знала что придумать! Мама пишетъ, чтобы черезъ двѣ недѣли меня отсюда выслать...
   -- Какъ, вспыхнулъ Невѣровъ, не вѣря своимъ ушамъ, бросившись къ ней и съ порывомъ охвативъ ее руками...-- Тебя отъ меня взять?.. Тебя? черезъ двѣ недѣли? выслать отсюда?.. Да развѣ я отдамъ?
   Онъ схватилъ ее, посадилъ на колѣни, прижалъ къ груди такъ крѣпко, что она чуть не задохнулась.
   -- Ты любишь меня? лепеталъ онъ, не помня себя.
   Зина больше не отвѣчала...
   -- Барышня, а, барышня! вдругъ раздалось по саду:-- барышня, гдѣ вы? сюда пожалуйте?...
   Голосъ все ближе, ближе... Зина вырвалась съ его колѣнъ; въ сумеркахъ, изъ тѣнистой аллеи, показалась ея горничная, держа въ рукахъ блузу.
   -- Барышня! Извольте смѣнить платье, роса теперь, вы весь подолъ захлюстаете! рѣшительнымъ голосомъ заговорила подошедшая Настя, но вдругъ увидѣвъ Невѣрова, оторопѣла и хотѣла бѣжать. Въ послѣднее время онъ наводилъ страхъ на всѣхъ въ домѣ.
   -- Баринъ пріѣхалъ! проговорила она въ ужасѣ и повернула-было назадъ.
   Но Невѣровъ остановилъ ее. Онъ надавалъ ей множество порученій, велѣлъ разложить свой чемоданъ, разобрать бѣлье.

-----

   На слѣдующій день была годовщина закладки завода и рѣшено было устроить давно обѣщанный праздникъ для крестьянъ. Саша, боявшаяся шуму и крику народа, собиралась со всей своей свитой ѣхать на рыбную ловлю; Невѣровъ и Зина оставались хлопотать и распоряжаться на праздникѣ. Ни въ тонѣ, ни въ выраженіи лица ихъ ничто не выдавало ихъ тайны.
   Послѣ обѣда подали тройку лошадей, и маленькое общество отправилось усаживаться на дроги въ сопровожденіи Невѣрова и Зины.
   -- Охъ! я устану! говорила Саша подходя къ подножкѣ дрогъ; не воротиться ли лучше? Надежда Васильевна, какъ вы думаете?
   -- Пустяки, матушка, проѣдетесь,-- лучше покушаете, уснете лучше...
   -- Хорошо; такъ смотри же Зина, чтобъ мнѣ къ ужину готова была баранья котлетка! приказывала Саша, усаживаясь на дроги.
   -- Будетъ готова! вотъ тутъ у Агаши чай, сахаръ, варенье, сливки въ бутылкѣ; напоминала Зина: -- угли, самоваръ у Василья подъ козлами, бѣлый хлѣбъ, сухари, чайная посуда,-- все тутъ; смотрите не потеряйте; Агаша, въ цѣлости все привези!
   -- Слушаю-съ!
   -- Ну прощайте? Смотрите за Сашей?
   Дроги тронулись шагомъ; Зина побѣжала за ними, закутывая ноги Саши платкомъ.
   Между тѣмъ на дворѣ шумѣла довольно многолюдная, нарядная и веселая толпа. Красные платки, цвѣтныя ленты и сарафаны пестрѣли около качелей и развѣвались въ тихомъ, нежаркомъ воздухѣ, при взвизгиваньи и смѣхѣ качающихся бабъ и дѣвокъ.
   -- Идутъ, идутъ! зашумѣла толпа и ближе подвинулась къ крыльцу, на которое всходилъ Невѣровъ изъ саду... Взоры всѣхъ были устремлены на столы, полные всякихъ явствъ, закусокъ и деревенскихъ гостинцевъ; кое-гдѣ изъ толпы уже вырывались залихватскіе звуки гармоникъ и балалаекъ и веселыя, молодыя лица парней и дѣвокъ, ожидающихъ своей очереди веселиться, набрасывали словно солнечные лучи на картину... Весь дворовый и домашній людъ: кучера, слуги, прикащики съ женами и дѣтьми, горничныя и няньки, въ нарядныхъ платьяхъ и съ любопытными лицами,-- стекались со всѣхъ сторонъ къ центру, широкому барскому крыльцу, разукрашенному цвѣтами и разноцвѣтными лентами, тесьмами, сережками, бусами и кольцами, обвивавшими высокія колонны и притягивавшими какъ магнитомъ взоры присутствующихъ...
   Невѣровъ явился на этомъ крыльцѣ и поклонился народу; раздался довольный гулъ голосовъ; всѣ сняли шапки и подступили ближе, потомъ все притихло въ знакъ почета и уваженія къ хозяину... Всѣ знали значеніе настоящаго празднества, знали зачѣмъ ихъ сюда созвали, слѣдовательно, Андрей Петровичъ счелъ лишнимъ обращаться къ нимъ съ объяснительными спичами, а прямо приступилъ къ цѣли, -- къ угощенью. Наливъ стаканъ водки, онъ поднесъ маститому старику, подрядчику и главному мастеру всѣхъ его построекъ и починокъ, стоявшему впереди и пользовавшемуся замѣтнымъ почетомъ и уваженіемъ...
   -- Ну, здравствуйте! сказалъ тотъ, взявъ стаканъ и кланяясь по обычаю во всѣ стороны... Проздравляемъ мы васъ... и дай вамъ Богъ!.. Значитъ, все чтобъ шло благополучно и никакихъ! сумлѣній бы не было!.. вы божьи, и мы божьи, и всѣмъ надо; жить по-божьи!..
   -- Знамо дѣло! послышались сочувственные и одобрительные голоса въ толпѣ... Извѣстно, по-божьи!.. Не обманомъ жё? Чудны вы право... Богъ-отъ-батюшка, Онъ повыше всѣхъ... Такъ-то!.. Дѣлай по-божьи, не будетъ ложно!..
   Всѣ отлично понимали другъ друга, произнося такія рѣчи, радовались, поздравляли, благодушествовали и чинно истребляли водку и припасы, которые раздавали имъ лакеи и горничныя.
   -- А гдѣ же твоя хозяюшка-то? спросилъ одинъ изъ почетныхъ лицъ, принимая отъ барина чарку и оглядываясь на домъ.
   -- Хозяйка моя кататься уѣхала, съ небольшимъ смущеніемъ отвѣтилъ Невѣровъ.
   -- Это мы видѣли: нѣтъ, намъ хозяюшку-то бы проздравить! Помощницу-то твою; нашу-то, нашу, Зинаиду Павловну!
   -- Она здѣсь; она сейчасъ выйдетъ...
   Зина явилась изъ дома и стала рядомъ съ Невѣровымъ... Всѣ еще больше налѣзли къ крыльцу, ближніе заговаривали съ ней, всѣ наперерывъ "проздравляли" и "желали здравствовать". Зину это смутило... Ей показалось, что всѣ эти люди читаютъ тайну на ихъ лицахъ.
   Она поспѣшила сбѣжать съ крыльца и вмѣшаться въ группу дѣвушекъ, толпившихся у качель. Тѣ ее окружили, заговорили съ нею, разсказывая кто о чемъ: о нуждахъ, о новостяхъ, о нарядахъ... Прошло добрыхъ полчаса... Начала раздаваться веселая пѣсня, но еще тихая, несмѣлая...
   Невѣровъ отозвалъ въ сторону своего камнердинера Николая и ключницу Машу, и возложилъ на нихъ всѣ хлопоты и заботы о праздникѣ.
   -- Смотрите же, я васъ прошу, не отлучаться никуда и слѣдить за всѣмъ, особенно ты, Маша, я на тебя надѣюсь; просилъ Невѣровъ какимъ-то мягкимъ, непривычнымъ тономъ.
   -- Ужъ будьте, баринъ, покойны! ободряла его Маша:-- всѣхъ угощу,-- всѣмъ хорошо будетъ!
   -- Николай, коли недостанетъ вина, браги, пива,-- посылай! все выплачу завтра... А теперь я ухожу: -- надо дать людямъ просторъ!
   -- Ребята! обратился онъ къ крестьянамъ: спасибо вамъ за вату работу!.. Гуляйте на здоровье хоть до разсвѣта!-- Все что вы здѣсь видите, -- ваше! указалъ онъ на крыльцо. Подѣлитесь по-братски, безъ драки...
   -- Зачѣмъ драка?.. Нешто мы полоумные какіе?.. Мы все. въ своемъ видѣ будемъ!.. бодро увѣщевали голоса.
   -- Куда же ты самъ-то, баринъ? а? вмѣстѣ работали, вмѣстѣ погуляемъ!..
   -- Оставайся, что тебѣ? приставали къ Зинѣ дѣвки: -- въ горѣлушки поиграемъ;-- орѣшковъ-то тебѣ дать что-ли?
   И онѣ сыпали ей изъ фартуковъ пригоршни орѣховъ и пряниковъ.
   Невѣровъ ушелъ, и въ ожиданіи Зины стоялъ на широкой террассѣ, у подножія которой разстилался громадный цвѣтникъ, обнесенный, словно колоннами, рѣдкими, но могучими, широколиственными столѣтними дубами, кленами и елями.
   Явственно долетали на террассу веселые клики народа...
   -- Какъ веселятся! сказалъ онъ, завидѣвъ приближавшуюся къ нему Зину:-- слышишь, Зина?..
   Зина не отвѣчала, сошла въ садъ, пробѣжала по цвѣтнику; потомъ, окинувъ взоромъ все ея окружающее и остановившись прямо передъ домомъ, она протянула широкія признательныя объятья деревьямъ, небу, цвѣтамъ и облакамъ, -- и изъ груда ея вырвался смѣющійся, восторженный крикъ...
   

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА I.

   Въ послѣднее время Зина рѣшительно не узнавала себя; прежде она боялась и трепетала какого-нибудь суроваго взгляда или слова Невѣрова, волновалась, стараясь, иногда безуспѣшно, его занять или развеселить, безпокоилась, когда онъ раздражительно хандрилъ, придираясь то въ ней, то къ другимъ... Теперь било не то. Онъ положительно блѣднѣлъ, когда у Зины случайно вырывался вздохъ, или облаво грусти туманило ея цвѣтущее лицо; онъ весь остывалъ и смотрѣлъ на нее со страхомъ, будто ожидая бѣды. Если она улыбалась ему,-- онъ сіялъ; если она говорила, что ей весело и хорошо съ нимъ, -- онъ былъ на седьмомъ небѣ; онъ угадывалъ шаги за три, за четыре комнаты;-- онъ бросался по первому ея зову, какъ сумасшедшій: съ лѣстницы, такъ съ лѣстницы, съ горы, такъ съ горы, по грядкамъ, по клумбамъ цвѣтовъ, не разбирая преградъ...
   Зина быстро развернулась; она стала смѣлѣе, сужденія ея сдѣлались опредѣленнѣе, ярче, многостороннѣе. Она жаждала знаній, допытывалась ихъ, и все безконечнѣе, разнообразнѣе становились ея бесѣды съ нимъ... Онъ никогда не скучалъ съ нею; онъ удивлялся ей, боготворилъ, былъ отъ нея безъ ума.
   Разъ они сидѣли всѣ трое на террассѣ и занимались каждый дѣломъ особаго рода. Саша плакала, потому что у нех сдѣлался отекъ въ ногахъ, Невѣровъ отправлялъ письма и бумаги на почту, а Зина искала по саду только-что потерянную книгу, и шла, шагъ на шагомъ раздвигая кусты. Но подойдя и взобравшись на высокую насыпь канавы, отдѣлявшую садъ отъ улицы, она вдругъ, будто услыхавъ что-то, остановилась и замерла какъ вкопанная.
   Черезъ минуту послышался ея испуганный голосъ.
   -- Андрей Петровичъ.... Подите-на сюда!...
   Невѣровъ оттолкнулъ прочь письма, перья и чернила, спрыгнувъ со ступеней, быстро подбѣжалъ къ ней....
   -- Смотри! шептала Зина, блѣднѣя и указывая вдали на какой-то приближающійся предметъ.
   Невѣровъ взглянулъ и обмеръ: по дорогѣ катилъ тарантасъ, запряженный тройкой знакомыхъ свѣтло-сѣрыхъ лошадей Марьи Петровны Снѣжиной.
   -- Это она, за мной! сказала Зина, дрожа всѣмъ тѣломъ:-- не отдавай меня ей такъ скоро!... Я не хочу! я не могу теперь уѣхать отъ тебя.... Совсѣмъ не могу!... Лучше въ гробъ живой лечь.... Слышишь ты?... Я вѣдь правду говорю!...
   Она съ отчаяніемъ закинула руки за его шею.
   Невѣровъ самъ былъ очень блѣденъ.
   -- Слушай, Зина!-- вдругъ рѣшительно и торопливо заговорилъ онъ,-- будь готова на всякую борьбу, я дешево тебя не отдамъ, и если она пріѣхала брать тебя отъ меня, то жестоко ошибется; мы будемъ бороться до послѣдней капли силъ. Сначала посмотримъ, чего она будетъ требовать и зачѣмъ именно пріѣхала.
   Зина стояла испуганная, нѣмая, тревожная.
   Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ.
   Черезъ минуту тарантасъ съ звономъ, громомъ и грохотомъ подкатилъ къ крыльцу, и кучеръ осадилъ лошадей.... Невѣровъ поспѣшно вошелъ въ гостинную, поздоровался съ тещей и узналъ, что она привезла къ нему больного Гришу. Изъ его полка ей дали знать эстафетой, что онъ упалъ съ лошади и разбилъ ногу и грудь; теперь она везла его въ свое имѣнье и думала пробыть въ Липовкѣ не болѣе трехъ дней.
   Судьба, однако, рѣшила иначе. Въ ту же ночь сдѣлалось воспаленіе и на долго приковало Гришу къ постели.
   Вслѣдствіе этого, Снѣжина цѣлыхъ три недѣли безвыходно пробыла на своей половинѣ съ Гришей, не вмѣшиваясь и не обращая вниманія ни на что окружающее: она была совершена но поглощена болѣзнью сына и не могла думать ни о чемъ другомъ. Иногда, вмѣстѣ съ докторомъ, заходилъ въ ней Невѣровъ навѣстить больного, заглядывала въ комнаты и Зина съ Сашей, но мать такъ ревниво отстаивала свое мѣсто у постели Гриши, такъ увѣряла, что его безпокоитъ шумъ и присутствіе лишнихъ людей, -- что всѣ спѣшили удаляться и предоставлять ихъ судьбѣ....
   Жизнь и провожденіе времени Зины въ эти дни такъ отличались отъ жизни ея окружающихъ, она была такъ несоразмѣрно счастлива въ сравненіи съ ними, что ей было совѣстно за свои радости, и въ ея характеръ и обращеніе съ другими вкралась такая доля доброты и участія ко всѣмъ ихъ нуждамъ, что окружающіе ее невольно чувствовали въ образѣ Зины присутствіе какого-то благодѣтельнаго генія, озарявшаго ихъ лучами солнечнаго свѣта.
   Поправлявшійся отъ болѣзни Гриша особенно сильно почувствовалъ доброту Зины; мать съ ужасомъ увидѣла, что онъ ищетъ общества сестры и постаралась всѣми хитростями, всѣми правдами и неправдами удалить ее изъ семейнаго кружка. Придиркамъ и преслѣдованіямъ не было конца; то посылала она ее набирать траву для Гриши, то находила что бульонъ нехорошъ, что жаркое пригорѣло.... Невѣровъ былъ въ восторгѣ отъ такого положенія дѣлъ: онъ съ утра объявлялъ, что идетъ на охоту или на заводъ и пропадалъ на цѣлый день. Заранѣе просилъ онъ Зину передать разъ навсегда всѣ ключи ключницѣ и помру и самъ отдалъ имъ приказъ исполнять всѣ распоряженія Зинаиды Павловны и никогда не приходить тревожить или спрашивать ее о чемъ-нибудь.... И такъ время шло да шло; Гриша уже бросилъ костыли, лѣтніе дни манили его на воздухъ; Невѣровъ считался на охотѣ; наступали сумерки, приходила и Зина, показывалась матери, цѣловала брата, отбирала приказанія объ ужинѣ и уходила будто на кухню.
   Мать не подозрѣвала отношеній Зины къ Невѣрову; напротивъ, частыя посѣщенія Елинскаго сбивали ее съ толку, и она начинала предполагать, что Зина кокетничаетъ съ нимъ; но и это ей не нравилось, потому что дѣлалось безъ ея согласія и вѣдома,-- и такъ какъ Гриша выздоравливалъ, то праздная душа ея снова возжаждала вмѣшательства въ жизнь окружающихъ ее существъ, и снова потребовала проявленій обычнаго деспотизма.
   Но на этотъ разъ, она не торжествовала по прежнему: она должна была даже сознаться, что дочь ея сострадательна, добра, уважительна къ ней, что въ ея глазахъ часто свѣтится будто мягкость, будто снисхожденіе къ ней, къ матери!? Что же такое съ Зиной, и почему ей быть особенно счастливой, въ самомъ дѣлѣ, думала мать. Она дѣвушка незамужняя, проводящая день за день какъ и всѣ, живетъ она въ домѣ у старшей сестры и у зятя, на глазахъ строгой матери; не можетъ располагать своей жизнью, не имѣетъ никакихъ развлеченій, завалена скучными мелочами по хозяйству.... И въ то же время Марья Петровна чувствовала, что жизнь Зины не вяла, не безцвѣтна, не одинока, что есть какая-то непонятная сила, которая проливаетъ и свѣтъ, и жизнь, и радость, и даетъ смыслъ всему ея существованію....
   -- "Что же это такое?... Откуда у нея все это?-- думая Марья Петровна:-- да вѣдь она живетъ какъ всѣ, ѣстъ, пьетъ, обѣдаетъ съ нами, ложится спать при мнѣ!... Развѣ надежда на замужество? Любовь къ Клинскому?..."
   Безпокойна Марья Петровна, раздражительна, будто что потеряла.
   -- "Какъ! она сама жила при родителяхъ и умирала съ тоски отъ неволи;-- и всѣ дѣти ея тяготились всегда родительской властью, какъ и быть должно, да и сама Зина болѣе и сильнѣе всѣхъ!... А теперь?... Что же сталось съ нею теперь?..
   И она сходитъ съ ума, напрасно ломая голову, чтобъ угадать таинственную загадку:-- откуда у Зины счастье?
   -- "Тутъ что-то кроется! продолжала она размышлять: -- А что, если увезти ее домой! Тогда мы увидимъ, пожалуй, въ чей дѣло".
   Между тѣмъ, болѣе тонкій и наблюдательный глазъ могъ бы подмѣтить въ расположеніи духа Зины, въ теченіи послѣднихъ двухъ или трехъ недѣль, замѣтную перемѣну. Она стала безпокойна, озабочена, задумчива.... То она была неестественно весела, пѣла, смѣялась, шутила, то вдругъ глаза ея подернулись туманомъ, и она вся остывала, будто передъ ея взорами проносился страшный призракъ. Оставаясь наединѣ съ Невѣровымъ, она уже не могла такъ всецѣло и энергично, какъ прежде увлекать его своимъ разговоромъ, занимать неисчерпаемыми остротами, веселостью, доводить до восторга необузданной радости своихъ ласкъ, рѣчей.... Бесѣды и свиданія ихъ понесли характеръ сдержанности, тайной грусти со стороны Зины,-- удивительнаго молчанія съ его стороны. Она видѣла это, но иначе не могло быть. На душѣ ея лежала тяжелымъ камнемъ тайна, которую она не смѣла повѣрить даже своему другу.
   -- Зина, я вовсе не вижу тебя! Куда ты все пропадаешь? замѣтилъ ей разъ Невѣровъ, встрѣтившись съ нею въ саду. Вѣдь никто ничего не знаетъ, Зина? доспрашивался Невѣровъ
   -- О, никто! уныло отвѣтила Зина.
   -- Ну полно, началъ онъ: -- ты меня просто мучаешь; у тебя есть горе, и ты со мной не хочешь дѣлиться!... Горе должно быть то же пополамъ....
   -- "Дѣлить горе! думала она:-- и горе пришло такъ скоро!" Зина кончила тѣмъ, что высказала Невѣрову все, чего она имѣла основаніе бояться.... Признаніе оказалось не такъ страшно, какъ она сначала предполагала. Невѣровъ сталъ еще нѣжнѣе,! мягче, ласковѣе.... Въ любовь его закралось чувство жалости, и такое сильное, что оно глубоко тронуло Зину. Онъ посовѣтовалъ ей, главное, не унывать, что бѣда совсѣмъ не велика,-- что можно еще надѣяться на благополучный исходъ, -- а если опасенія ея и окажутся справедливы, то онъ всегда съ нею, и будетъ помогать и руководствовать ее во всемъ.
   Зина плакала на груди Невѣрова горькими слезами....
   -- Отчего ты мнѣ прежде всего не сказала? ласково журилъ онъ ее. Знай одно, что я съ тобою всегда, договорилъ онъ въ волненіи, стараясь ее ободрить, хотя сердце его сжималось отъ суровыхъ предчувствій, глядѣвшихъ на него во всѣ глаза.... Не унывай, прощай, будь покойна и говори мнѣ все! прошепталъ онъ, разставшись съ ней у входа въ цвѣтники.. Я войду въ домъ прежде, -- ты послѣ!
   

ГЛАВА II.

   -- Ну что, много настрѣляли? спросила Марья Петровна, когда Невѣровъ явился въ гостинную съ сумкою черезъ плечо и съ ружьемъ въ рукахъ.
   -- Немножко!.. одну кажется, отвѣтилъ онъ, открывая сумку, въ которой лежала давно уже заготовленная утка.
   -- Вотъ охота пуще неволи! продолжала Марья Петровна....
   -- А Гриша вмѣсто васъ на заводѣ; я за нимъ послала въ ужину! Что, небось, устали?
   Невѣровъ прилегъ въ молчаніи возлѣ нея на диванѣ. Онъ зналъ теперь горе, которое преслѣдовало и томило его Зину, и не на шутку задумывался надъ нимъ, также какъ и она.
   -- Саша, не надо тебѣ пускать мужа на охоту! шутила Марья Петровна:-- онъ сталъ никуда негоденъ! Можно ли такъ утомляться?
   Невѣрова передернуло; что это -- шутка или намекъ? Не знаетъ ли она чего?
   -- Марья Петровна, сказалъ онъ вдругъ: я бы желалъ знать ваше искреннее мнѣніе обо мнѣ.... Вотъ вы уже меня пять лѣтъ знаете: въ теченіе этихъ пяти лѣтъ, въ худшему или лучше я измѣнился?
   Марья Петровна видимо встрепенулась.
   Надобно сказать, что въ послѣднее время Невѣровъ рѣзко отдалился отъ нея и давно не принималъ съ нею такого откровеннаго и ласковаго тона.
   -- Вы хотите знать мое искреннее мнѣніе о васъ, начала она съ удовольствіемъ:-- ну такъ я скажу вамъ, что въ хозяйственномъ и житейскомъ отношеніи вы измѣнились къ лучшему; вы стали какъ то старше, серьезнѣе, меньше вспыльчивы, нежели прежде; болѣе похожи на семьянина, на будущаго отца семейства....
   -- Ну, давай Богъ, чтобъ вы и всегда обо мнѣ такъ думали! сказалъ Невѣровъ, нѣсколько смущенный такимъ опредѣленіемъ себя, и въ то же время радуясь, что мать была такъ далека отъ истины!-- а именно это ему и хотѣлось извѣдать.
   -- Мы посидимъ послѣ ужина подольше, продолжала Марья Петровна:-- и я съ вами посовѣтуюсь и поговорю о нѣкоторыхъ вещахъ, которыя меня разстроиваютъ и смущаютъ....
   Невѣровъ навострилъ уши.
   -- Касательно чего? спросилъ онъ.
   -- Вотъ увидите!... Вы умный человѣкъ;-- потолкуемъ вмѣстѣ и разъяснимъ, можетъ быть, кое-что!... А теперь нельзя, всѣ сейчасъ придутъ, и притомъ же я хочу ужинать! Саша, да скоро ли ужинъ будетъ! Вели послать Зину изъ кухни!... Что она тамъ мѣшкаетъ?...
   Въ эту минуту послышался изъ залы шумъ шаговъ и голосовъ.
   -- Кто это еще тамъ? Кого Богъ даетъ? вымолвила Снѣжина, идетъ Гриша и съ нимъ еще двое... Голосъ Клинскаго, Михаила Львовича, -- а еще-то кто?
   -- Ахъ, это Власьевъ!... Здравствуйте! произнесъ Невѣровъ вставая на встрѣчу гостямъ.... Наконецъ-то, Александръ Ивановичъ!
   Власьевъ былъ пріятель Невѣрова, человѣкъ очень неглупый, но съ "слабостью" и высланный за что-то изъ Петербурга на родину. Онъ зналъ всѣ хозяйственныя дѣла и планы Невѣрова и Зины и былъ преданъ имъ всей душой.
   Власьевъ вошелъ, снимая на ходу шапку; за нимъ показались Гриша и Елинскій, который съ недѣлю уже не былъ Невѣровыхъ.
   Оба гостя, очевидно, вернулись съ пріятельской пирушки впрочемъ, у Власьева это выражалось всегда избыткомъ веселья.
   -- Здравствуйте! говорилъ онъ, -- мы несемъ вамъ цѣлую кучу новостей!-- Знаете ли вы, милостивый государь, что вы революціонеръ, продолжалъ онъ, обращаясь въ Невѣрову и бросая шапку на столъ.-- Я сейчасъ отъ Кондратьевыхъ, и порядочный штурмъ выдержалъ за васъ; меня обозвали нищимъ, разбойникомъ, ссыльнымъ, да кажется еще воромъ, но настоящее мое званіе, въ силу котораго я наливаю вотъ эту рюмку и пью ее за здоровье Зинаиды Павловны,-- какъ водится, пощадили!
   Снѣжина посмотрѣла на него съ негодованіемъ и пересѣла на дальній конецъ стола, но никто не обратилъ на нее вниманія, и всѣ продолжали группироваться около Власьева.
   -- Ну-съ, я былъ у Кондратьевыхъ; тамъ были въ сборѣ всѣ наши землевладѣльцы и крупные тузы....
   Онъ назвалъ нѣсколько знакомыхъ фамилій.
   -- Словомъ, весь синклитъ былъ въ сборѣ.... хоръ былъ отлично подобранъ; говорили, о васъ, и о васъ! обращался онъ поперемѣнно къ Невѣрову и Зинѣ, только-что вошедшей въ залу;-- что вы умышленно подкопались подъ ихъ интересы и обдѣлали извѣстное вамъ дѣло съ мужиками, въ надеждѣ на ихъ, вашихъ сосѣдей, погибель.... А и и говорю:-- Коли была на это надежда, такъ она, кажется, осуществилась!... Не повѣрите, какъ они на меня всѣ взъѣлись за это слово.-- "Не бывать этому! кричатъ всѣ хоромъ, -- мы не допустимъ!"
   -- Не бывать? вскричала вдругъ Зина, забывшись и съ сверкающими глазами поднимаясь со стула.
   -- Да! сочувственно отнесся къ ней Власьевъ,-- каково вамъ? вамъ это дѣло близко къ сердцу, какъ и Андрею Петровичу.... вы сами писали условія, сами выдавали мужикамъ деньги.... Зина утвердительно кивала головой, къ негодованію и удивленію матери.
   -- Да! вы хорошо знаете, оба, положеніе нашего мужика и его заработки, продолжалъ Власьевъ, и додумались до самыхъ благодѣтельныхъ....
   -- Да объясните мнѣ на милость, что такое случилось? прервала его наконецъ Снѣжина; Зину-то что же тутъ мѣшаютъ? Развѣ и про нее говорятъ, что она народъ бунтуетъ?... въ ужасѣ доспрашивалась Марья Петровна, и забывъ объ ужинѣ, подошла въ Невѣрову и начала отъ него добиваться толку.
   -- Дѣло-то самое простое, переставъ смѣяться, началъ онъ,-- прошедшій годъ вѣдь былъ неурожайный: вотъ мои пріятели и вздумали оказать благодѣяніе, дать мужику хлѣба взаймы на срокъ, а къ веснѣ чтобъ онъ отдалъ или хлѣбъ или деньги.... Ну, разумѣется заранѣе знали, что мужикъ не справится. Пришла весна, мужику заплатить нечѣмъ. Какъ быть? Вотъ и составили эти благодѣтели въ волостномъ правленіи такого рода безбожное условіе: "буде къ рабочей порѣ денегъ или хлѣба мужикъ не представитъ, убрать ему весь хлѣбъ помѣщику даромъ, а помѣщикъ согласится подождать уплаты до Покрова.") Поняли? Каковъ капканъ? Какова штука?... Какъ на грѣхъ, весна приди, да хлѣбъ и покажи обломный. Мужикъ-то взвылъ, а баринъ чуть не на головѣ отъ, радости ходитъ.... Ему и горя мало, и хлопотать заранѣе о наймѣ рабочихъ не надо! Его дѣла въ шляпѣ; но не рой яму своему ближнему, самъ въ нее попадешь! Нежданно, негаданно, мужикъ, вдругъ, въ одно прекрасное утро, а именно на дняхъ, -- приноситъ помѣщику въ срокъ деньги за взятый имъ у него взаймы хлѣбъ,-- и такимъ образомъ освобождается отъ всякихъ крѣпостныхъ условій и сдѣлокъ насчетъ даровой уборки хлѣба. Вотъ мои любезные сосѣди взвыли. Сами можете понять; мужики бросились убирать собственныя свои поля, а къ помѣщикамъ не идутъ убирать ихъ хлѣбъ ни за какую цѣну. "Погоди, говорятъ, уберемъ свой, тогда и къ вашему поспѣемъ!"
   -- Ну да вы-то тутъ собственно при чемъ? добивалась Мари Петровна:-- васъ-то какъ сюда вмѣшали?
   -- Какъ? отвѣтилъ Невѣровъ:-- да вѣдь я же мужиковъ ссудилъ деньгами на расплату съ помѣщиками за выданный ими взаймы хлѣбъ!
   -- Вы? вскричала Снѣжина.
   -- Да!
   -- Вотъ какъ!... Ну такъ я вамъ скажу, что это точно вы по-сосѣдски! Чѣмъ они вамъ мѣшали?
   -- А тѣмъ, перебилъ ее Власьевъ:-- что они, по моему, затѣяли грабежъ на большой дорогѣ, и потворствовать этому грабежу было бы гадко!...
   -- Благородство-то ваше, я вижу, откуда идетъ! язвительно возразила ему Марья Петровна: -- у васъ самихъ ни кола, ни двора, да никогда его и не будетъ, вамъ и съ пола-горя весь хозяйственный порядокъ и обычаи вверхъ дномъ ставить, а Андрей Петровичъ -- помѣщикъ, членъ общества; его собственный интересы могутъ пострадать, если всѣ сосѣди на него возстанутъ!...
   На эту запальчивую рѣчь Власьевъ только усмѣхался, поглаживая усы; Невѣровъ глядѣлъ на него, и собирался отвѣтить, но Зина внезапно замѣтила съ горяча:
   -- Не боятся они оба этого возстанія!...
   -- Э-т-о ч-т-о е-щ-е т-а-к-о-е? протянула въ изумленіи Марья Петровна:-- кто это говоритъ? Кому?... А!... Зинаида Павловна! И вашъ голосовъ раздался? Не къ добру!... Забыли вы, какъ съ вашей братьею справляются? Такъ я вамъ напомню!
   -- О! да какая же ты горячая, Зина! поджигалъ ее съ своей стороны Гриша:-- что это ты въ самомъ дѣлѣ надѣлала?... Хорошенько, хорошенько еще! шепталъ онъ, подталкивая ее локтемъ.
   Зина молчала; глаза ея блестѣли.
   -- Спасибо вамъ отъ меня, Зинаида Павловна! вдругъ явственно раздался голосъ Власьева.
   -- И отъ меня также! въ волненіи подтвердилъ Невѣровъ.
   -- О, недолго, недолго играть вамъ эту роль, Зинаида Павловна! зашипѣла Марья Петровна, будучи не въ состояніи сдерживать себя:-- какъ эта роль вамъ ни нравится,-- но къ сожалѣнію всему бываетъ конецъ!"
   -- Что за нужда? съ усмѣшкою замѣтилъ Власьевъ, пожавъ плечами:-- знаете ли, какъ насчетъ этого выразился одинъ знаменитый философъ, чуть ли еще не Спиноза: я вамъ сейчасъ приведу его изреченіе; оно хоть и слишкомъ красно выражено, но въ данную минуту годится.... Слушайте, прибавилъ Власьевъ, приставивъ руку во лбу: -- онъ сказалъ: минута существованія молніи завиднѣе столѣтій жизни червяка!...
   -- Такъ, такъ! твердилъ Гриша, въ восторгѣ потирая руки. Невѣровъ улыбался.
   -- Кромѣ нелѣпости и краснобайства, я въ этой остротѣ ничего не вижу! отвѣтила язвительно Марья Петровна:-- а вотъ дерзость вашу такъ я тутъ точно вижу: это вы не меня ли сравнили съ червякомъ?
   -- Дѣло ясное! замѣтилъ смѣясь Власьевъ.
   -- Нѣтъ-съ, я не червякъ, милостивый государь, слегка задыхаясь накинулась на него Снѣжина, и докажу вамъ, что я не червякъ! Не позволю я вамъ возстановлять родную дочь противъ матери.
   -- Ну и доказывайте, и не позволяйте! вспыхнулъ-было Невѣровъ, но Зина, сидѣвшая около, умоляющимъ жестомъ схватила его за руку, краснорѣчиво моля о молчаніи.
   Настала внезапная и тяжелая тишина.
   Власьевъ собирался въ себѣ во флигель, но Невѣровъ просилъ его остаться ночевать въ домѣ, и тотъ, засвѣтивъ свѣчу у лампы,: отправился въ кабинетъ Андрея Петровича, чтобъ запастись на ночь чтеніемъ.
   Семейство осталось въ сборѣ на балконѣ у чайнаго стола.
   -- Андрей Петровичъ, вдругъ сказала мать, возвышая голосъ посреди всеобщаго молчанія: -- вы знаете, что я послѣзавтра уѣзжаю къ себѣ въ Марьино?
   -- Нѣтъ, не знаю! отвѣтилъ Невѣровъ, окинувъ ее удивленнымъ и вопросительнымъ взглядомъ.
   -- Ну, такъ знайте теперь! Зина, обратилась она къ дочери:-- собирайся и ты; ты то же поѣдешь со мной!
   -- Зачѣмъ это? спросилъ Невѣровъ нетвердымъ и измѣнившимся голосомъ.
   -- Какъ?... Ты Зину берешь? Ты Зину увозишь отъ меня? вступилась и Саша, выведенная изъ сладкаго забытья такою неожиданною перемѣною декорацій.
   -- Да! я Зину увожу отсюда! съ силою перебила мать:-- потому что я вижу, ее здѣсь оставлять нельзя!... Ея нравственность портится въ этой обстановкѣ, которую вы ей здѣсь устроили!... Ея репутація страдаетъ отъ участія во всѣхъ этихъ дѣлахъ, въ которыя она бросается, очертя голову! О, да! Вы съ Власьевымъ внушили ей, что материнскія права ничего не значатъ, что роль матери -- ничтожное безсиліе, на которое не стоитъ и обращать вниманія,-- но я докажу вамъ, что я имѣю права ца свою дочь!... Скажите пожалуйста! У дѣвушки есть свой домъ, свое семейство и она можетъ противиться возвратиться туда, по требованію матери! Да развѣ ей дома мало дѣла, что ли? И наконецъ, что же можетъ задерживать ее здѣсь? Зина! Я требую, чтобъ ты отвѣчала, что можетъ задерживать тебя здѣсь?
   Зина молчала. Она была, во время этой рѣчи, блѣднѣе полотна, неподвижнѣе, безгласнѣе каменной статуи. Невѣровъ порывался встать, подойти къ ней, но прикованный проницательными взглядами матери, сидѣлъ, какъ пригвожденный къ мѣсту пытки.
   -- Какое трагическое молчаніе! язвительно продолжала Снѣжина. Какъ будто невѣсть что дѣлаютъ съ ней!... Зина!... Я вѣдь не отстану: говори, что тебя здѣсь задерживаетъ?... Жениха у тебя нѣтъ, и надежды на жениха никакой!... Даже Клинскій предпочелъ другую!... Даже и онъ не поддался на удочку!
   -- Ну, прервалъ Гриша, вставая:-- теперь я понимаю, отчего она хочетъ остаться здѣсь!... Съ вами жить нельзя, и я первый на ея мѣстѣ удавился бы....
   Марья Петровна, при этихъ словахъ сына, побагровѣла;-- но увы! что тутъ станешь дѣлать?! вѣдь это не дочь!
   -- А вопросъ-то однако самый простой, продолжала она, избитая вся въ красныя пятна, но дѣлая видъ, что не замѣтила возгласа Гриши: -- что можетъ здѣсь задерживать Зину? Зина! то можетъ тебя здѣсь задерживать?
   О! еслибъ ужасный призракъ не стоялъ теперь передъ глазами Зины! Но призракъ былъ тутъ, ужасный, осязаемый, несокрушимый.... Онъ подламывалъ ея ноги, трепетомъ охванвалъ ея сердце, смыкалъ уста....
   -- Ничего! наконецъ отвѣтила она съ усиліемъ.
   -- А!... ну такъ и отлично! И собирайся! И поѣдемъ!... И ѣдемъ! ликовала мать, беря дрожащими руками свѣчу и дѣлая шагъ съ балкона.
   Невѣровъ то же всталъ, тяжело оперся на перила и постоявъ немного, вышелъ въ залу, потомъ въ корридоръ и шаги его замерли въ кабинетѣ. Всѣ разошлись, не простясь, по своимъ комнатамъ, и вскорѣ вездѣ засвѣтились огни, потомъ вездѣ погасли, -- но не всѣ спали въ эту ночь.
   Невѣровъ вышелъ утромъ изъ кабинета съ совершенно успокоеннымъ видомъ: ему казалось, что онѣ наконецъ придумалъ отличный планъ, который и, былъ немедленно имъ сообщенъ Зинѣ. Онъ вознамѣрился перевезти все семейство въ Москву задолго до рокового срока, -- нанять тамъ два дома, жить въ одномъ съ Сашей, въ другомъ помѣстить мать съ Зиной и Надей, если та еще не выйдетъ замужъ, установить ежедневныя сношенія между обоими домами, брать гостить дѣвушекъ поперемѣнно себѣ.... А разъ въ большомъ городѣ, онъ ручается за все.... Невѣровъ съ увлеченіемъ разработывалъ этотъ планъ: поѣздка въ Москву на его счетъ должна имѣть надлежащій успѣхъ; онъ будетъ поддерживать дружескія отношенія съ матерью, самъ пріѣдетъ къ нимъ въ Марьино черезъ мѣсяцъ....
   -- Не унывай! не бойся! твердилъ съ упованіемъ Невѣровъ. Смотри! указывалъ онъ Зинѣ на сіяющій ландшафтъ, на трубы завода, на поля, на рощи, луга, пруды и мельницы -- все это наше! Я всѣмъ пожертвую, все обращу въ деньги, лишь бы устроить это дѣло и выкупить тебя у судьбы!
   Зина качала головой съ печальной улыбкой, и не отвѣчала почти ничего. Въ самомъ дѣлѣ, все оказывалось очень просто въ глазахъ Невѣрова; а можетъ быть такъ было и на самомъ Зина и не осуждала его.
   

ГЛАВА III.

   Тарантасъ Марьи Петровны, послѣ двухдневнаго пути, въ сумеркахъ теплаго августовскаго дни, остановился у воротъ ихъ дома.
   -- Вотъ и Надя! вскрикнулъ Гриша, завидѣвъ молодую, полную и бѣлую барышню, стоящую на ступеняхъ крыльца съ зонтикомъ, перчатками и шляпою въ рукахъ.... Возлѣ нея стояли до субъекта, въ видѣ охранительной стражи: одна, знакомая уже намъ Глафира Ивановна Ницкая, другая, почтмейстерша изъ города, сухая и длинная m-me Гусева....
   -- Надя, здравствуй! Здравствуй, Наденька!-- Мы васъ совсѣмъ заждались!-- Ну какъ поживала? Здравствуйте, mesdames!-- Здравствуй, бѣглянка.... Дай тебя расцѣловать!-- Вотъ и Зинаида Павловна! Ну, теперь опять полонъ домъ!" слышались восклицанія съ обѣихъ сторонъ, обмѣнъ поцѣлуевъ, объятій, высаживаній и шествія по лѣстницѣ въ домъ.
   -- Самоваръ скорѣе! А мы только-что пришли съ гулянья.... Какъ будто знали!...
   -- Я вѣдь тебѣ писала, Надя, что пріѣду скоро?
   -- Я письма этого не получала, отвѣтила та, спѣша проводить мать въ спальню.
   -- Знаешь, мама, представь себѣ, начала она, быстро захлопывая дверь и становясь напротивъ матери:-- вѣдь генералъ на дняхъ здѣсь у меня былъ!... три дня прожилъ!...
   -- Что ты?... Ну что? какъ же? съ живѣйшимъ любопытствомъ спросила мать.
   -- Ничего; какъ онъ только пріѣхалъ,-- я сейчасъ, въ это же утро, послала нарочнаго къ Глафирѣ Ивановнѣ, чтобы она ко мнѣ пріѣхала, -- да потомъ, полюбуйся, мама, какая глупая! какъ послала, тутъ и вспомнила, что вѣдь она дѣвушка, незамужняя, такъ это все равно что ничто, скажутъ еще: къ двумъ дѣвушкамъ холостые мужчины ѣздятъ!... Я сейчасъ тройку -- и отчаянную записку къ Катеринѣ Семеновнѣ, разсказывала Надя съ восторженнымъ смѣхомъ надъ своимъ умомъ, находчивостью и удачными дѣйствіями:-- она въ этотъ же вечеръ пріѣхала,-- и вотъ, ты видишь, до сихъ поръ еще здѣсь!
   -- Ахъ, полно объ этихъ глупостяхъ!... Я тебя о дѣлѣ спрашиваю, съ нетерпѣніемъ перебила мать: -- какъ онъ? чта онъ о свадьбѣ-то говорилъ?
   -- Свадьба въ октябрѣ, уже нѣсколько надувшись отвѣтила
   Надя; -- его имянины, кажется, восьмого октября, такъ онъ къ этотъ день хочетъ!
   -- Въ октябрѣ?... Охъ, Надя, что-то скоро это, а у насъ еще не все готово!...
   -- У меня все готово, снова высчитывала Надя: -- бѣлье кончено, постель то же, весь приборъ къ вѣнчальному платью уже лежитъ у меня въ коммодѣ....
   -- Ну, привезъ, подарилъ онъ тебѣ чего-нибудь?
   -- Ахъ, мама!... Не только подарить, отъ насъ требуетъ подарковъ!... Мнѣ-то ничего не говорилъ, а Глафирѣ Ивановнѣ высказывалъ:-- "Они должны совѣсть, говоритъ, знать: люби брать, люби и давать!" Я просто со стыда горѣла, какъ она мнѣ это передавала....
   -- Да что онъ, пьянъ что ли былъ?
   -- Ужъ конечно! Только далъ бы Богъ кончить поскорѣе, а то ужъ я ему задамъ, старичишкѣ противному....
   -- Ну, ступай, Надя, къ гостямъ; ты еще съ братомъ не повидалась порядкомъ,-- онъ нарочно для тебя пріѣхалъ!
   Надя поспѣшно вышла и отправилась въ гостинную.
   Глафира Ивановна сидѣла возлѣ Зины и что-то таинственно и внушительно ей шептала.
   -- Человѣкъ хорошій, не пьяница, не мотъ! Тарантасъ, свои лошади, домикъ хоть небольшой.... а есть!... Чего же тебѣ еще?
   -- Ну-ка, подойди ко мнѣ, Надя, я тебя невѣстой-то вѣдь еще не видалъ! говорилъ Гриша сестрѣ, обнимая ее за талью и подводя къ окну:-- покажись, покажись-ка!... Ухъ! раздобрѣла и отяжелѣла же ты, что твой папошникъ!... Что значитъ деревенская жизнь-то!... Чай все нѣжишься да утопаешь въ пуховикахъ?... Пора, пора замужъ, а то годика черезъ два расползешься такъ, что и вѣнчальное платье не скраситъ!...
   -- Что же мнѣ не полнѣть, братъ? замѣтила Надя, задѣтая на живое безцеремонными комплиментами брата; -- совѣсть у меня чиста, въ домѣ раздору никакого не дѣлаю, въ семейство убытковъ не приношу....
   -- Да!... а вотъ мы грѣшные, все сохнемъ, да сохнемъ!
   -- Я слышала, братъ, что ты былъ очень боленъ?
   -- Какая ты смѣшная, Надя! Братъ, братъ! Это такъ для меня смѣшно звучитъ!
   Гриша былъ не въ духѣ и до-сыта позволялъ себѣ трунить надъ Надей, къ которой никогда не имѣлъ особенной симпатіи.
   Зина, между тѣмъ, избавившись кое-какъ отъ Глафиры Ивановны, пользуясь сумерками, прошла по всему дому, саду, пробралась, одинокая, на верхъ, очутилась въ своей комнаткѣ, гдѣ она прежде жила, мечтала, была счастлива, любила Невѣрова дѣтской любовью, плакала дѣтскими слезами, страдала дѣтскимъ страданіемъ.... Какъ много ощущеній пронеслось съ тѣхъ поръ надъ ея головой, какъ много утекло жизни, этой воды, неизбѣжно текущей въ темный океанъ будущаго!... Она снова смотрѣлась въ то зеркало, которое отражало въ то время ея дѣтски-счастливое и ясное личико, которое ей казалось тогда такимъ опытнымъ, способнымъ понимать жизнь, страсти и страданія большихъ людей!... Невинная дѣвочка!... Какое она была тогда дитя!... Да вѣдь это было такъ недавно!... Неужели такъ много пережито нешуточнаго, серьезнаго!... О да! Теперь уже совсѣмъ не шутка, жизнь ее затронула, и даже уложила подъ колесо, которое вертитъ и давитъ ее съ каждой минутой быстрѣе и быстрѣе... Надо думать, надо дѣйствовать; жить фантазіями уже нельзя, гнать дѣйствительность уже невозможно!... Вѣдь это уже осязаемое, видимое несчастіе, съ которымъ не раздѣлаешься, какъ-нибудь такъ на авось или можетъ быть; -- исходъ неизбѣженъ, ужасенъ, катастрофа не можетъ не совершиться.
   Зина вскочила и въ порывѣ никогда неугасающихъ сомнѣній и надежды, встала передъ зеркаломъ, выпрямилась во весь ростъ и впилась глазами.... Она была хороша; на щекахъ игралъ легкій и пушистый румянецъ, сквозь алыя губы сквозила полнота жизни и здоровья, очертанія легкаго стана нисколько не измѣнили своихъ дѣвственныхъ линій, -- только плечи стали круглѣе, шея и грудь тѣснилась въ покровахъ плотнаго платья,-- она откинула густые волосы съ жаркаго лба, -- и закрывъ лицо руками, поникла головою въ тяжеломъ раздумьи.... Она не плакала; она была одинока: подлѣ нея не было никого, чтобъ облегчить и помочь ей въ борьбѣ, въ страшной борьбѣ съ отчаяніемъ, муками неизвѣстности, безпрестанно грозящей опасностью болѣзненныхъ явленій, страданій, можетъ быть скандала, можетъ быть смерти, безвѣстной смерти гдѣ-нибудь на краю оврага, на днѣ колодца или пруда!... Увы! Бѣдная, жалкая, одинокая, нищая!... Давно ли она была такъ богата, осыпана всѣми дарами, любовью, счастьемъ, полезною и желанною дѣятельностью, вѣрою въ будущее, смѣлостью и силой?... Все исчезло какъ будто по злому манію волшебнаго жезла!... И всему причиной, -- это....
   -- Зина, мама тебя зоветъ! послышался въ дверяхъ голосъ Нади, и Зина, вздрогнувъ и быстро оправивъ платье, сбѣжала съ лѣстници.
   Марья Петровна сидѣла въ своемъ кабинетѣ за письменнымъ столомъ, на которомъ валялись счеты и различные дѣловыя бумаги.... Обстановка была все та же, какою знала ее Зина; знакомые предметы, съ которыми она такъ давно разсталась, глядѣли на нее со всѣхъ сторонъ, все также какъ и прежде, какъ будто ничего не случилось и все прошедшее было сномъ, кабинетъ былъ убранъ вышиваньями обѣихъ сестеръ; было тутъ нѣсколько эстамповъ работы самой Зины; все это толпой далекихъ воспоминаній нахлынуло на нее и перенесло въ прежній, давно забытый міръ.... Вездѣ прошедшее загораживало настоящее, опутывало и будто приказывало ей забыться предательскимъ сномъ.
   У другого стола, при свѣтѣ лампы, сидѣлъ Гриша съ Глафирой Ивановной въ молчаніи; онъ очевидно все уже переговорилъ съ нею, и былъ не въ духѣ, предчувствуя, что получитъ отъ матери отказъ въ деньгахъ, потому что она сидѣла со счетами въ рукахъ и, казалось, была погружена въ самыя непріятныя мысли, -- словомъ, обстановка въ комнатѣ была не праздичная, когда Зина переступила ея порогъ.
   -- Зина, обратилась къ ней мать: -- мнѣ надо съ тобой серьезно поговорить. Ты слышала отъ Глафиры Ивановны, что тебя сватается Бобровъ. Тебѣ скоро девятнадцать лѣтъ, пора замужъ!
   -- За Боброва я не пойду! отвѣтила Зина тихо, но рѣшительно.
   -- А за кого же? за Власьева что ли? обернулась на нее Марья Петровна насмѣшливо.
   Зина молчала.
   -- Отчего же ты за Боброва не хочешь идти? Чѣмъ же онъ тебѣ не пара?
   -- Не пойду! еще рѣшительнѣе отвѣтила Зина.
   -- Такъ, значитъ, ты вѣчно хочешь на моей шеѣ посѣсть? закричала мать. Ни туда, ни сюда; ни въ коробъ, ни изъ короба!... Въ домѣ скучаешь, за Боброва не хочешь идти!... Ну такъ знай же, матушка, что я то съ тобой сдѣлаю, что ты у меня толковая будешь.... Я тебя уломаю!... Вѣдь это не въ Нѣверовскомъ домѣ тебѣ мудрить-то!... Защитникъ-то твой далеко!...
   Она наконецъ тронула больную струну: слезы градомъ хлынули, брызнули изъ глазъ Зины при этомъ горькомъ напоминаніи: она зашаталась и опустилась на стулъ.
   -- А! Тебѣ не легко со мною, но вѣдь и мнѣ то же не легко!... Опомнилась, разсудила что ли?
   -- Я не пойду за Боброва, беззвучнымъ и измѣнившимся голосомъ произнесла Зина, и отирая ручьемъ бѣжавшія слезы, вышла изъ комнаты. Настало долгое молчаніе.
   -- Нѣтъ, я уѣзжаю завтра же, я этого не выношу!... вдругъ сказалъ Гриша, быстро вставая: -- это, наконецъ, возмутительно! Какъ! принуждать взрослую дѣвушку выходить замужъ насильно, когда она, слава Богу, свой умъ въ головѣ имѣетъ, свои понятія, свои вкусы, желанія....
   -- Она не взрослая дѣвушка, она моя дочь; -- я могу говорить и дѣлать съ ней все что хочу! хрипѣла Марья Петровна. Я знаю что дѣлаю! Ей не сносить головы; ее надо замужъ поскорѣе....
   -- Ахъ, Григорій Павловичъ, вы еще не знаете, каково быть на мѣстѣ матери! патетически замѣтила Глафира Ивановна.
   -- А каково быть на мѣстѣ дочери или сына, вотъ это я знаю! съ яростью возразилъ Гриша. Когда мнѣ нужно до зарѣзу деньги, а ихъ тратятъ неизвѣстно куда!... Имѣніе все въ долгахъ, присмотру никакого, всѣ воруютъ, тащатъ изъ-подъ носа, никто ни за чѣмъ не смотритъ...
   Чаша была переполнена. Марья Петровна зарыдала, закрывъ лицо руками....
   -- Я ли, я ли.... напрасно старалась она выговорить сквозь рыданія:-- я ли его не любила, я ли для него не старалась....
   -- Скверность какая!... Тьфу! плюнулъ Гриша, выходя въ дверь.
   -- Ты что это? накинулся онъ въ другой комнатѣ на Надю, съ самодовольной улыбкой охорашивавшуюся передъ зеркаломъ,-- ты тутъ лошадей нанимаешь, знакомыхъ привозишь и развозишь, -- а у насъ на гумнѣ хлѣбъ не обмолоченъ и скирды не покрыты, -- и староста, говорятъ, каждый день пьянъ!...
   -- А мнѣ что за дѣло? нахально и задорно возразила Надя: я въ октябрѣ выхожу замужъ и знать ничего не хочу!.. Мое дѣло въ шляпѣ, а вы тутъ живите какъ знаете!
   Она повернулась и вышла. Гриша опрокинулъ два стула, сломалъ аршинъ, и пошелъ наконецъ на деревню къ старостѣ.
   А Зина, вышедши отъ матери, съ тоскою добрела до своей постели и упала на нее....
   

ГЛАВА IV.

   Прошло нѣсколько недѣль.... Зина не могла больше убаюкивать себя нелѣпыми надеждами.... Ея положеніе для нея самой сдѣлалось уже несомнѣннымъ.... Но сохранять ужасную тайну отъ другихъ можно было только цѣною тяжелыхъ принужденій, она не смѣла отговариваться отъ поѣздокъ, не смѣла носить <испорчено>узы, хотя прежде и ходила къ ней; не смѣла ложиться, когда ей хотѣлось лечь, -- не смѣла отказываться отъ прогулокъ, катаній, выѣздовъ, которые ее не веселили, не занимали и не развлекали.... Она была вся поглощена одной мыслью о близкомъ будущемъ. Случалось ли ей забыться на минуту за книгой или въ разговорѣ: я погибла! вдругъ говорила она себѣ, отвѣчая въ то же время громко на вопросъ собесѣдника, или продолжая слѣдить за содержаніемъ книги; ѣла ли, пила, работала ли она, -- всюду и всегда раздавался въ ней этотъ неумолчный голосъ, словно пароль печали и стыда: "я погибла, погибла, погибла"! Это слово было будто вырѣзано на полу, въ бревнахъ, куда ни направлялся ея взоръ; она жила, говорила, слушала сквозь какую-то призму, -- тѣ слова отравляли каждое свободное движеніе ея души, звучали для нея будто смертный приговоръ.... Но въ наружности ея не произошла никакой замѣтной перемѣны; походка ея была легка, сонъ крѣпокъ, аппетитъ хорошъ, -- румянецъ игралъ во всю щеку, глаза горѣли дикимъ и влажнымъ блескомъ; силы не убывали, напротивъ, для нея не было ничего ни труднаго, ни тяжелаго.... Ей часто ходилось работать въ саду: она помогала пересаживать яблони, копала заступомъ землю, таскала воду изъ колодца, а мать смотрѣла въ окно на ея работу, смотрѣли и другіе, и кто бы могъ повѣрить, чтобъ она въ то же время страдала, имѣла нужду въ отдыхѣ?
   Но чѣмъ дальше шло время, тѣмъ нравственное состояніе души ея становилось все озабоченнѣе, все темнѣе и страшнѣе.... Она лежала, часто не смыкая глазъ по цѣлымъ ночамъ, думая, <испорчено>ь и какъ она будетъ обманывать прислугу, все семейство. Она мысленно изощрялась во лжи, хитрости и обманѣ; -- темнело чистое зеркало ея души и ума.... Письма ея къ Невѣрову были коротки, сдержанны, она намеками сообщала ему нѣкоторыя подробности о своемъ положеніи; -- ей было больно, горько до отчаянія называть вещь въ письмѣ по ея имени.... Казалось ей также не разъ, какое она имѣетъ право заставить нести всѣхъ тягостные плоды ея личныхъ увлеченій....
   Подъ вліяніемъ такихъ мыслей, она стала покорна, почти подобострастна; въ улыбкѣ ея появилась какая-то заискивающая мольба; въ движеніяхъ стала замѣтно прокрадываться печальная робость и желаніе стушеваться.... но не выѣзжать, не являться въ обществѣ, -- было немыслимо.
   Марья Петровна ожидала каждый день Боброва, который послѣ предложенія еще вовсе не являлся, -- и проводила время въ намекахъ на предполагаемую свадьбу и на всѣ выгоды и шансы счастья предполагаемаго брака. Зина вздыхала, молчала и не прекословила ей ни въ чемъ. Мать начала думать, что Зина втайнѣ желаетъ согласиться на этотъ бракъ, потому что, думалось ей, какъ можно въ самомъ дѣлѣ не желать выдти замужъ, когда минуло восемнадцать лѣтъ и когда всѣ кругомъ ея выходятъ замужъ? Заручившись этой догадкой, она отстала отъ нея какъ насыщенная піявка. Надобно было ѣхать въ городъ.
   Это было въ концѣ сентября. Снѣжины всегда ѣздили къ Наумовымъ на нмянины самого хозяина и оставались тамъ нѣсколько дней. Была очень бойкая дорога, но Марья Петровна и Надя, засидѣвшись въ деревнѣ, жаждали выѣхать куда-нибудь, и наканунѣ отъѣзда весь домъ поднялся на ноги, готовя господъ въ поѣздкѣ. Началась стирка, крахмаленье, глаженье, капризы и требованія съ одной стороны, грубость или трусость съ другой.... У Нади было множество нарядовъ, которыхъ еще не видали ея городскія подруги, и она везла съ собою все, чѣмъ только можно было ихъ поразить.... Туалетъ Зины былъ гораздо проще: у Невѣровыхъ она привыкла одѣваться хорошо, по домашнему, но ея простыя, изящныя платья не удовлетворяли требованіямъ городской моды. На имянины къ Наумовымъ у нея не было рѣшительно подходящаго туалета. Она начала-было уже втайнѣ надѣяться, что ее не возьмутъ въ городъ, и съ ужасомъ думала о возможныхъ послѣдствіяхъ этой поѣздки. Наканунѣ отъѣзда въ городъ, она сидѣла ни жива, ни мертва, закрывъ лицо руками и выжидая рѣшенія своей участи, которую держала въ своихъ рукахъ мать, перебиравшая, съ помощью няньки, въ сосѣдней комнатѣ весь туалетъ Зины.
   -- Ни одно изъ этихъ платьевъ не годится, говорила Марья Петровна: надо сшить новое; какъ ты думаешь, Варвара, поспѣетъ къ завтрашнему дню?
   -- Поспѣть можно! слышится неохотный отвѣтъ.
   -- Ну такъ пошли скорѣе за портнихой снять мѣрку; -- я сдѣлаю ей то, которое было-готовила къ Надиной свадьбѣ; ты знаешь, Варвара, товаръ-то лицомъ надо показывать; слава Богу, невѣста! такіе года!... Не Бобровъ, такъ другой.... Пора, пора!
   -- Да такъ-то пора что и сказать нельзя! съ значительнымъ вздохомъ отвѣтила нянька.
   Холодный потъ выступилъ на лбу Зины, -- ей показалось, что эта женщина, клевретъ и довѣренное лицо матери, можетъ быть догадывается, можетъ быть проникла въ ея тайну. Она прислушалась еще нѣсколько секундъ,-- нѣтъ! ничего больше; ни звука, ни движенія....
   -- Варвара, сходи за портнихой да позови Зинаиду Павловну сюда, мѣрку снимать! спокойнымъ тономъ приказывала Марья Петровна.
   При послѣднихъ звукахъ этихъ словъ Зина уже исчезла; она была наверху, торопливо сбросила теплую шубку, которую было-надѣла отъ холоду, -- достала корсетъ, дрожа отъ волненія и страха; шнурки врѣзались безъ милосердія; прерывистое дыханіе съ трудомъ выходило изъ бѣдныхъ, сдавленныхъ легкихъ.... Но подойдя къ зеркалу, она сама была поражена счастливымъ результатомъ и тотчасъ сбѣжала внизъ.
   Въ корридорѣ ее встрѣтила мать и повела за собой въ спальню. Тамъ уже сидѣла нянька Варвара, вѣчно шившая что-то, а съ нею молодая, румяная женщина, изъ бывшихъ дворовыхъ, проживающая тутъ же съ мужемъ въ сельскомъ кабакѣ, и по старой памяти, не отказывающая бывшимъ господамъ въ услугахъ. Она была ремесломъ портниха; ея веселое, румяное лицо улыбалось широкой улыбкой самодовольства и покоя; -- молодой ея станъ замѣтно пополнѣлъ и выгнулся впередъ, походка была перевалистая, неровная.
   -- Здравствуй, Любаша, какъ поживаешь! привѣтливо освѣдомилась Марья Петровна, отвѣчая на ея вѣжливый поклонъ.
   -- По немножку-съ! улыбаясь и охорашиваясь говорила Любаша.
   -- Что это?! Никакъ тебя и поздравить можно? смѣялась, оглядывая ее, Снѣжина: -- молодецъ!... Ужъ и готово!
   -- Что-жъ дѣлать?... стыдливо смѣялась и та. Носи, коли Богъ велитъ?
   -- А скоро?
   -- Да скоро-съ!... Вотъ послѣ Михайлова дня... Меня и то уже Агаѳонъ было и къ вамъ не пускалъ: -- "бойко, говоритъ, смотри, не расшибись!..." И Любаша смѣялась довольнымъ смѣхомъ счастливой, охраняемой и любимой женщины.
   А Зина стояла, сжавшись у стола, съ стянутой грудью, прерывистымъ дыханіемъ и заискивающею, жалкою улыбкою на робкихъ, трепетно дрожащихъ губахъ....
   Сняли мѣрку. Мать сама распустила ей корсетъ, говори, что нельзя такъ стягиваться.
   -- Однако ты пополнѣла! замѣтила она, пробуя застегнуть одно изъ ея прежнихъ платьевъ; носи корсетъ каждый день; -- я вижу, что ты безъ меня тамъ, у Невѣровыхъ, распустила себя, вотъ и испортила талью.... Талья въ дѣвушкѣ главное!... Лучше въ лицѣ полнѣй, да не въ тальи!...
   -- Да что вы, право, барыня? вступилась Любаша: -- имъ всего только подтянуться немного, вотъ и опять тоненькія!... Это не нашему брату, мужнимъ женамъ, чета!
   Зина съ какой-то торопливой, смущенной улыбкой надѣвала свое платье: руки ея дрожали; на щекахъ то вспыхивалъ, то погасалъ яркій румянецъ....
   -- Слышишь, носи корсетъ каждый день! приказывала мать. Варвара, подавай Зинаидѣ Павловнѣ корсетъ каждый день; я ей выправлю талью....
   Варвара, вмѣсто отвѣта, глубоко и значительно вздохнула.
   Никто не замѣтилъ ея вздоха; одна Зина украдкой взглянула на суровое, неподвижное лицо, показавшееся ей какимъ-то злорадно насмѣшливымъ и неумолимымъ... Она обмерла. Въ глазахъ у нея потемнѣло, ноги подломились;-- ей вдругъ представился, въ лицѣ старой няньки, отвратительный паукъ, вытягивающій свои тонкія лапы и готовый съ наслажденіемъ запустить ихъ въ свою жертву.... Въ головѣ у Зины все перевернулось вверхъ дномъ: ей представилось, что будто вся комната наполнилась пауками и будто всѣ они протянулись въ ней и окутали сѣрой паутиной и лицо, и руки, и грудь, и талью.... Глаза ея полузакрылись невольно и она поблѣднѣла такъ, что Марья Петровна вскричала:
   -- Ахъ! да что же это съ ней?... Она падаетъ!
   Но Зина удержалась, опомнилась и съ страшнымъ усиліемъ воли проговорила безпечно:
   -- Ахъ! Я такъ угорѣла.... Да и не я одна! Вѣдь ныньче первый разъ топили...
   -- Оттого что все сидишь у печки! накинулась на нее мать.
   Зина повернулась, чтобъ идти въ дверь.
   -- "Боже мой! Да зачѣмъ же Варвара вздыхаетъ"! говорила она мысленно, прислушиваясь къ ей одной слышнымъ вздохамъ няньки:-- "зачѣмъ, зачѣмъ она вздыхаетъ?"
   Воображеніе Зины было постоянно напряжено горькими и безотрадными мыслями, оно было уже ненормально, странно настроено: отъ горя разсудокъ ея мутился; она часто видѣла на яву видѣнія, слышала голоса, чувствовала, что за плечами ея будто кто-то стоитъ; -- воспоминанія прошлаго въ цѣлыхъ картинахъ такъ живо проходили въ ея глазахъ, что она часто забывалась, готовая принять ихъ за дѣйствительность; постоянно преданная въ жертву самыхъ печальныхъ и отчаянныхъ мыслей, она, несмотря на свое желаніе, часто не могла прервать или измѣнить потовъ и направленіе этихъ мыслей, и эта мозговая, безполезная работа разстроивала и искажала въ конецъ ея доселѣ гармоническій и ясный умъ....
   

ГЛАВА V.

   Первый человѣкъ, котораго Снѣжины встрѣтили, переодѣвшись и вышедши въ залу наумовскаго дома -- былъ Бобровъ. Онъ поспѣшилъ прибыть съ сестрою, чтобъ узнать какъ идутъ дѣла, и лично осмотрѣть товаръ, который ему требовался.
   Марья Петровна чрезвычайно обрадовалась, и тотчасъ же завладѣла имъ и его сестрою, въ надеждѣ въ тотъ же вечеръ обдѣлать все дѣло, и пустивъ въ ходъ неожиданность и огласку, заставить Зину согласиться на предполагаемый бракъ. Въ этомъ случаѣ она дѣйствовала со страстью, руководясь главнымъ образомъ чувствомъ вѣчной и неустанной борьбы противъ самобытности и оригинальности Зины. Ей хотѣлось имѣть наслажденіе сказать ей разъ въ жизни:-- "Что-де, молъ, много взяла? кончила какъ и всѣ!..."
   Къ вечеру начались танцы. Паркъ кружились до упаду; Зина, въ бѣломъ платьѣ, съ легкой кружевной пелеринкой на плечахъ, должна была быть изъ первыхъ, танцовать съ увлеченіемъ, съ улыбкой на губахъ, переходить изъ рукъ въ руки, не смѣя отговориться ни усталостью, ни болѣзнью... Но урвавшись изъ бальной залы, она въ полномъ изнеможеніи упала на диванъ въ маленькой гостинной, гдѣ никого не было въ эту минуту, и блѣдная, едва переводя духъ, схватившись рукою за грудь, осиливала непривычныя, нежданныя и невѣдомыя страданія...-- "Что это со мною, Господи Боже мой!" въ ужасѣ твердила она: -- "вѣдь я не падала, не ушибалась, что же это такое?... Какъ тѣсно, какъ душно!... Я точно въ оковахъ, точно въ тюрьмѣ!..." Отъ напора дыханія лопнуло два крючка вверху ея лифа: Зина поспѣшила разстегнуть еще крючекъ и воскресла: стѣсненная грудь вздохнула свободнѣе, тѣломъ овладѣла пріятная истома отдохновенія, и нѣсколько минутъ она, несмотря на нравственную пытку и страданія, -- испытала блаженное и неизъяснимое ощущеніе.... Въ эту минуту къ ней подходилъ Ахматовъ.
   -- Куда это вы удалились, Зинаида Павловна?... заиграли вальсъ; я искалъ, искалъ васъ!... Пойдемте!
   -- Не могу, вымолвила Зина, натягивая пелеринку и скрывая по возможности безпорядокъ одежды:-- платье изорвала, иду зашивать...
   Она скользнула въ корридоръ, потомъ въ спальню, гдѣ двѣ или три барышни заняты были стягиваніемъ, для танцевъ, своихъ и безъ того уже тонкихъ талій... Зина нарочно медлила исправленіемъ своего туалета, чтобъ отдохнуть и избавиться отъ танцевъ.
   -- Зина! сейчасъ заиграютъ мазурку, мама велѣла тебя насильно тащить въ залу, если ты охотой не пойдешь! объявила Надя, являясь на порогѣ комнаты.
   -- Ты танцуешь, танцуешь? посыпались на вошедшую вопросы подругъ... Съ кѣмъ?
   -- Я?... Мазурку съ Соболевымъ; седьмую кадриль съ Д*, восьмую съ Ф*, lancier съ Б. и гросъ-фатеръ съ И*; -- пересчитывала Надя съ важностью.
   -- А Гусевъ съ кѣмъ?... А Ахматовъ?
   -- Не имѣла нужды освѣдомляться! гордо отвѣтила Надя.
   Мазурку Ахматовъ танцовалъ именно съ Зиной, возбудивъ при этомъ много желчи въ женскомъ поколѣніи...
   Молодой докторъ былъ всегда внимателенъ къ Зинѣ; онъ былъ съ ней коротокъ, въ былое время, какъ съ ребенкомъ; она въ ту пору сама всегда платила ему дѣтскою довѣрчивостью,-- и все это не угасло безслѣдно въ душѣ доктора, а сохранялось въ ней дорогимъ и свѣтлымъ воспоминаніемъ... Гулъ о сватовствѣ Боброва и предполагаемой свадьбѣ его съ Зиной,-- расшевелилъ, раздулъ въ немъ спокойно тлѣющія искры. Желаніе лично разъяснить слухи и какое-то безпокойное, ревнивое чувство громко и вдругъ заговорило въ немъ. Онъ самъ не отдавалъ себѣ отчета;-- но достовѣрно то, что, пригласивъ Зину на мазурку и усѣвшись въ дальній уголокъ, онъ былъ въ волненіи и пристально смотрѣлъ на нее, подбирая въ умѣ слова и рѣчи для предстоящаго разговора...
   Она была блѣдна той томительной, матовой блѣдностью, которую набрасываетъ непрошеная усталость на молодыя и свѣжія лица: эта блѣдность, рѣдкая гостья на лицѣ Зины, облекала ее тихою прелестью и какимъ-то ореоломъ смиренія и кротости.
   -- Зинаида Павловна, началъ Ахматовъ: -- что думать объ этихъ слухахъ о Бобровѣ и о васъ?... Я въ этомъ случаѣ Ѳома невѣрующій, продолжалъ онъ шутя и съ невольною нѣжностью смотря на Зину.
   -- Вы правы! отвѣтила она искренно:-- этого никогда не случится;-- вѣдь не поведутъ же меня насильно въ церковь, -- да мать этого и не хочетъ; она просто желаетъ потѣшиться, поразнообразить чѣмъ-нибудь свою жизнь...
   -- Но вамъ-то эта потѣха можетъ дорого стоить!...
   -- Мнѣ? произнесла Зина съ такой горькой нотой въ голосѣ, что Ахматовъ встрепенулся:-- я знаю одно, что этого никогда, никогда не можетъ случиться, -- значитъ, я и не безпокоюсь много... Притомъ же, продолжала она, невольно увлекаясь желаніемъ хоть сколько-нибудь подѣлиться горемъ, снѣдающимъ всю ея одинокую жизнь: -- притомъ, Иванъ Николаевичъ, мнѣ такъ много приходится думать о своей судьбѣ и переживать такія горькія минуты, что все остальное кажется такъ мелко, такъ ничтожно, такъ далеко отъ меня...
   -- У васъ есть горе!... Это, впрочемъ, видно, замѣтилъ онъ со вниманіемъ.
   Зина тотчасъ же оробѣла: тонъ ея сдѣлался какъ-то сдержанъ, шутливъ; но Ахматова трудно было остановить и успокоить: любопытство, участіе, неясная, безсознательная мысль, что любовь, можетъ быть, снѣдаетъ ея молодую жизнь... И къ кому?... Не къ нему ли?... Что же тутъ невѣроятнаго?... Такъ много странныхъ признаковъ, намековъ?
   Вся эта фантасмагорія носилась въ головѣ доктора; онъ дознавался тайны Зины, пыталъ ее, былъ нѣженъ, смотрѣлъ на нее пристально,-- не замѣчалъ ничего окружающаго, путалъ фразы... Она всячески отвлекала мысль его отъ настоящей причины своего горя и разговоръ, становясь все темнѣе, запутаннѣе и отвлеченнѣе, началъ раздражать ихъ обоихъ сильнѣе и сильнѣе...
   Къ концу мазурки, всѣ глаза въ залѣ устремились на эту уединившуюся пару, и ропотъ сплетень начиналъ проноситься по дому.
   Одна Марья Петровна упивалась устройствомъ капкана, котрый она готовила въ этотъ вечеръ, въ концѣ ужина, Зинѣ, условившись впередъ съ хозяиномъ дома.
   -- Ужинать! милости просимъ! Садитесь, пожалуйста! говорили хозяева, приглашая гостей къ ужину.
   Были накрыты два стола, большой и маленькой... За маленькой столъ отхлынула молодежь; Надя же предпочла мѣсто около матери, дѣлая знаки Зинѣ послѣдовать ея примѣру, но та, по просьбѣ Ахматова и по собственному побужденію усѣлась за маленькій, гдѣ старшихъ было меньше... Все шло своимъ чередомъ: слышались чинные разговоры во всеуслышаніе и нескромный шопотъ на ухо другъ другу какъ мужчинъ, такъ к женщинъ; раздавались по временамъ взрывы хохота, плоскія шутки, слова безъ смысла и значенія, споръ для спора и смѣхъ для смѣха, совершенно такъ, зря, чтобы чѣмъ-нибудь убить время и занять праздные языки и головы...
   Одинъ Ахматовъ очутился вдругъ въ совершенно новой и непривычной для него сферѣ разговора: Зина разсказывала ему объ устройствѣ завода и о своей прошедшей жизни и дѣятельности тамъ, въ Липовкѣ, подъ руководствомъ и при содѣйствіи Невѣрова, и присоединяла къ этому свои взгляды и убѣжденія, вынесенныя ею изъ этой жизни и дѣятельности.... Ахматовъ жадно откликнулся на ея рѣчи, и забывъ обо всемъ окружающемъ, упивался давно неиспытаннымъ наслажденіемъ симпатичной бесѣды; глаза его горѣли; лицо сіяло одушевленіемъ; трудно было узнать въ немъ прежняго молчаливаго и вялаго доктора...
   Вдругъ, въ концѣ ужина полетѣла къ потолку пробка изъ бутылки шампанскаго, налили всѣмъ бокалы и хозяинъ дома, вставъ, громко провозгласилъ тостъ:
   -- Здоровье жениха и невѣсты!
   Все заволновалось, зашумѣло; поднялся Бобровъ, сестра его поднялась и Марья Петровна, раздался гулъ поздравленій, и вдругъ все это двинулось, направилось въ Зинѣ... Она сначала ничего не могла понять: оба они съ Ахматовымъ сидѣли совсѣмъ ошеломленные. Наконецъ, когда Боброва вытолкнули къ ней съ бокаломъ,-- она сразу поняла въ чемъ дѣло и взрывъ негодованія, поднявшійся въ душѣ, залилъ все ея лицо краской; -- въ первый разъ она забыла все; выпрямилась, встала, подошла прямо къ Боброву,и сказала ему твердо и спокойно:
   -- Я за васъ замужъ не пойду!...
   Потомъ Зина обратилась къ матери съ словами:
   -- Это -- комедія!
   Марья Петровна никакъ не ожидала отъ Зины такой выходки: она разсчитывала на сцену, но дома, наединѣ... А наединѣ, она навѣрное бы восторжествовала. Теперь же, она растерялась и съ трудомъ собирала свои мысли...
   Общество было чрезвычайно довольно скандаломъ... Шопотъ и хохотъ раздавались довольно безцеремонно.
   Ахматовъ, вовремя этой сцены, быстро перебиралъ въ умѣ средства вывести Зину изъ отчаяннаго положенія и вмѣстѣ наказать всѣхъ за преждевременное торжество... У него было на то одно средство, и намѣреніе пустить въ ходъ это средство быстро зрѣло въ его умѣ... Онъ при всѣхъ подошелъ къ Зинѣ, и наклонившись къ ней, сказалъ однако такъ, что всѣ его слышали:
   -- Зинаида Павловна, мнѣ надобно послѣ переговорить съ вами наединѣ!
   И всѣ слышали также отвѣтъ Зины, произнесенный серьезно, безъ малѣйшаго колебанія:
   -- "Не надо!... нельзя!... не хочу!..."
   

ГЛАВА VI.

   Дома Зину ожидала записка отъ Невѣрова.
   "Зиночка, не обращай вниманія на письмо, которое я посылаю съ моимъ вѣрнымъ Архипомъ къ твоей матери. Третьяго дня у Саши родился сынъ. Я не пишу ей объ этомъ, чтобъ она не пріѣхала сюда сама. Черезъ недѣлю я буду у васъ въ Марьинѣ. Мнѣ удалось наконецъ найти арендатора. Я сдаю все на аренду: луга, землю, домъ, садъ и заводъ, только бы получить какъ можно больше денегъ. Остается закрѣпить все это формальнымъ порядкомъ, и тогда, въ Москву, Зина!..."
   Зина читала и перечитывала эту записку; снова въ ней закопошилась надежда на что-то; скандалъ у Наумовыхъ остался скандаломъ: Марьѣ Петровнѣ было не до Зины, она получила письмо отъ генерала, который объявилъ, что онъ ѣдетъ съ музыкантами, шаферами, гостями и родными въ Марьино справлять свадьбу и желаетъ видѣть свою невѣсту въ вокзалѣ желѣзной дороги.
   Зина была оставлена дома, для приведенія въ порядокъ всего хозяйства и для приготовленія къ принятію гостей. Къ концу дня она легла въ диванной отдохнуть и радовалась, что она вконецъ одна, свободна, и можетъ хоть часъ провести безъ постоянной, томительной лжи...
   Ей было хорошо. Ей казалось, что она уже была близка къ пристани,-- еще немного потерпѣть,-- а тамъ, Москва...
   -- Что же это такое, онъ не ѣдетъ?... думалось ей съ тоской. Неужели и сегодня онъ не пріѣдетъ?
   Изъ окна ея комнаты было видно, какъ вилась лентой черная, мѣстами, точно сѣдиной, покрытая морознымъ инеемъ, дорога, и ни души не было видно на ней... Осенній, сумеречный свѣтъ проникалъ въ комнату. Глаза Зины съ напряженнымъ вниманіемъ устремились на дорогу, -- потомъ стали задумчивы, опустились... Она притихла, погрузившись въ свой внутренній міръ.
   Вдругъ дверь скрипнула и отворилась. На порогѣ показались старуха нянька Варвара, въ бѣломъ чепчикѣ, въ черномъ фартукѣ, суровая, съ сомкнутыми, какъ всегда, устами, съ хитростью и непріязнью въ глазахъ.
   Она вошла, притворивъ за собой дверь, потомъ подошла къ другой двери и то же тщательно затворила ее...
   У Зины такъ сердце и упало во время этихъ приготовленій; она почувствовала, что холодный потъ выступилъ на лбу, и ей нельзя ни бѣжать, ни пошевельнуться.
   Варвара торопливо подошла къ Зинѣ, крѣпко сжала губы и начала качать головой, не спуская съ нея глазъ.
   -- Что это ты, сударыня, надѣлала? выговорила она наконецъ, такимъ тономъ, отъ котораго у Зины затряслись колѣни.
   -- И душу и тѣло свое сгубила!... Старую няньку не обманешь!... Я, какъ ты пріѣхала, тебя сейчасъ замѣтила...
   Зина была блѣднѣе мертвеца и зубы ея колотились каи въ лихорадкѣ.
   -- Мнѣ ужъ и Маланья намедни говоритъ:-- "Варвара Ѳедоровна, наша-то барышня!" Я говорю:-- молчи, не вступайся!... Не наше дѣло! У нея мать есть, родные! Ну да развѣ закажешь говорить-то?... Чужой ротъ не огородъ... Что же ты ни словечка не проронишь, Зинаида Павловна?...
   Она видимо ждала отъ Зины словечка, но та молчала, какъ приговоренная къ смерти.
   -- Мало ли бѣдъ бываетъ на свѣтѣ, да кабы добрые люди не выручали и жить бы нельзя было, продолжала нянька, таинственно понизивъ голосъ.-- Теперь благо еще никто не знаетъ! Все можно... Тоіько бы деньги были... А ужъ я трудовъ не пожалѣю, тебѣ это дѣльцо обдѣлаю!...
   Ужасно было въ эту минуту на душѣ у Зины!... Ее словно погружали въ топкую, гнилую грязь; у нея захватывало дыханіе отъ смрада, стыда, отчаянія, въ которое повергали ее слова старой няньки... Какъ!... ея тайна, -- на устахъ у прислуги, -- на устахъ у женщины, которая нахально роется въ тайникѣ ея души...
   -- Давно бы сказала мнѣ, продолжала назидательно Варвара, я бы тебя всему научила;-- ихняго брата, мужчину, щадить нечего; ну, да теперь мы поправимся!... только бы деньжонки водились!.. Хе, хе, хе!..
   Нянька давно уже рѣшилась молчать и наблюдать стороной; опасно было вмѣшиваться и говорить матери о своихъ подозрѣніяхъ; кто ихъ тамъ знаетъ, господскія дѣла!
   -- Мы и бракъ можемъ состроить, заговорила, она уже совершенно медовымъ голосомъ:-- ты, можетъ быть, сударыня, боишься замужъ, этакъ, итить?.... ничего! обойдется.... Оно вѣдь только одинъ разъ проморгать, -- а тамъ ужъ какъ съ гуся вода!.. Дастъ полюбовникъ приданое хорошее, такъ я тебѣ такого муженька найду, что пальчики оближешь!.. Хоть бы тотъ же Бобровъ, али вотъ землемѣръ еще,-- и слова не скажутъ!.. Хочешь, няня высватаетъ?
   Зина, за этимъ потокомъ грязи, не находила сначала ни одного слова въ отвѣтъ. Наконецъ, она опомнилась и растегнула поясъ. Нянька видѣла только, какъ она вынула изъ пояса, не глядя, пачку ассигнацій и подала ей, пробормотавъ сквозь стиснутые зубы:
   -- Молчи до тѣхъ поръ, пока мы не поѣдемъ въ Москву!
   Потомъ она подошла къ двери, толкнула ее плечомъ и исчезла.
   -- Гордянка! прошипѣла ей нянька вслѣдъ и подошла къ окну разсмотрѣть деньги.
   -- Двадцать пять рублей... только!.. Нѣтъ!.. тутъ тысячами пахнетъ... Эка невидаль, двадцать пять рублей! Ну, матушка, мы еще съ тобой поторгуемся!..
   Зина, между тѣмъ, безсознательно пробиралась по анфиладѣ комнатъ и, кутаясь въ бурнусъ, вошла въ сѣни и стала подъ рѣзкими порывами осенняго вѣтра, на ступеняхъ крыльца. Щеки ея пылали, глаза блуждали безъ цѣли, не останавливаясь ни на чемъ...
   -- "Что же теперь остается дѣлать?..."
   Вотъ одинъ непрерывный, неотступный вопросъ, стоящій передъ нею.
   -- "Надо же на что-нибудь рѣшиться!.. Вотъ что... Подождать, подождать дня два, да хоть пѣшкомъ, но уйти, ночью... въ темнотѣ уйти, когда всѣ спать будутъ!.."
   Зина рѣшительно сбѣжала со ступеней и попробовала ногами мерзлую землю. Она едва могла сдѣлать нѣсколько шаговъ, поскользнулась на гололедицѣ, чуть не упала и опять воротилась на крыльцо...
   Проскользнувъ неслышно въ свою комнату, она раздѣлась и легла. Ложась, она слышала шорохъ около двери: это была Варвара; -- она слѣдила за своей жертвой и караулила ее, подозрѣвая въ ней покушенія на свободу.
   Половину ночи Зина не спала. Наконецъ, она погрузилась въ тяжелый, непробудный, давящій сонъ... Варвара подкралась осмотрѣть ее ночью. Губы Зины пересохли, щеки ввалились, лицо выражало страданіе.
   -- За одну ночь какъ перепала! выговорила она и неслышно вышла изъ комнаты...
   

ГЛАВА VII

   На другое утро въ Снѣжинскую залу ввалился, веселый донельзя, женихъ-генералъ подъ руку съ Надей и матерью, которая, съ угрюмымъ видомъ и едва сдерживаясь отъ раздраженія, переносила развязныя манеры генерала... За этой группою слѣдовали два офицера, въ новенькихъ мундирахъ, очевидно приглашенные для танцевъ, потомъ сестра генерала,-- богатая старуха-вдова, которой оказывался всѣми родными особый почетъ въ видахъ будущаго наслѣдства,-- ея компаньонка, старая дѣва, и еще нѣсколько гостей обоего пола, родныхъ и знакомыхъ жениха... Все это хлынуло въ домъ, озябшее и голодное и начало дѣлать опустошенія въ буфетѣ и на кухнѣ.
   Безпрестанно слышались требованія самовара и завтрака, водки и пирога, соленыхъ огурцовъ и варенья,-- и все это обрушивалось на терпѣливыя и выносливыя плечи Зины... Но она рада была всему этому; она рада была исчезать изъ глазъ и не сидѣть съ гостями, которыхъ совсѣмъ не желала видѣть. Надя, по праву невѣсты, ни къ чему не хотѣла приступиться и только кричала на всѣхъ, что не скоро подаютъ и не въ одну секунду исполняютъ ея приказанія... Марья Петровна, измученная въ конецъ всѣмъ, что происходило въ вокзалѣ и въ гостинницѣ желѣзной дороги, расходами, произведенными на ея счетъ, наглыми требованіями жениха, который велъ себя какъ наемный рекрутъ, не щадящій хозяйскаго добра -- рвалась и металась. Свадьба должна была быть черезъ три дня; къ тому времени еще подъѣдетъ Гриша съ партіей офицеровъ и музыкой для свадебнаго бала: -- вездѣ надо деньги, деньги и деньги!
   Она, какъ угорѣлая, послала гонцовъ въ купцамъ запродать еще необмолоченный хлѣбъ -- скирдами, какъ стоитъ на гумнѣ, за безцѣнокъ, лишь бы деньги впередъ!
   -- Господи, вездѣ-то я одна! хваталась она въ отчаяніи на волосы: -- дѣтямъ и горя мало!.. Надя! ловила она въ дверяхъ будущую невѣсту: -- ты знаешь, что я хлѣбъ послала продать за безцѣнокъ? Чувствуешь ты, понимаешь, что твоя свадьба мнѣ стоитъ?..
   -- Я чувствую и понимаю только вотъ что, нагло отвѣтила
   Надя, что выхожу замужъ и имѣю въ-рукахъ дарственную запись отъ жениха на одно изъ его имѣній...
   -- Да вѣдь это только тебѣ!.... Мнѣ изъ этого ничего не достанется!..
   -- А моя часть въ имѣньи? возразила Надя такимъ тономъ, который ясно говорилъ, что ариѳметика была ей хороша извѣстна. И она выбѣжала, хлопнувъ дверью.
   Марья Петровна въ отчаяніи накинулась на Зину.
   -- Ступай сейчасъ въ кухню, кричала она, и присмотри тамъ за всѣмъ... А потомъ приходи въ диванную и садись тамъ за пяльцы. Хоть до поздней ночи проработай, а кончи!
   "Ни слова въ отвѣтъ ни промолвила",-- вдругъ подумалось ей" и странное чувство зашевелилось въ душѣ этой женщины... Ей блеснула, какъ въ панорамѣ, жизнь ея меньшой дочери: труды, лишенія, одиночество и травля съ утра до вечера!.... За что травля?..
   Марья Петровна оглянулась кругомъ... Она припомнила все, что заставила ее выстрадать напрасно! Покорность, безотвѣтность и непоколебимая доброта, замѣченныя ею за послѣднее время въ поведеніи Зины -- быстро перетянули вѣсы на сторону этой послѣдней и породили неясный, но чувствуемый укоръ въ впечатлительномъ сердцѣ ея матери. Впрочемъ, сознаніе вины для разнузданныхъ и совершенно распустившихъ себя людей -- все равно, что мученіе рыбы безъ воды; они мечутся, тяжело дышатъ на сухомъ берегу, но тутъ же всѣми правдами и неправдами, хитростями и изворотами, стремятся прыгнуть въ родную стихію, въ стихію произвола.
   

ГЛАВА VIII.

   Стемнѣло. Пасмурный октябрьскій день глядѣлъ изъ оконъ: гости и хозяева собрались въ диванной, большой угловой комнатѣ, любимомъ пристанищѣ семьи, и грѣлись у затопленнаго камина, ярко пылавшаго и освѣщавшаго всѣ закоулки комнаты. Женихъ потребовалъ, чтобъ диванъ выдвинули на середину комнаты, поближе къ камину, и дремалъ возлѣ невѣсты. Мать сидѣла тутъ же, для соблюденія приличій, и занималась вязаніемъ чулка. Сестра генерала, сидя прямо на широкой и низкой козеткѣ, разсказывала одинъ анекдотъ за другимъ, на тему о частомъ разстройствѣ свадебъ почти наканунѣ брака. Два помѣщика и офицеры, превративъ игру въ шашки по случаю темноты, то же соблазнились ея примѣромъ, и всѣ начали разсказывать другъ другу анекдоты на перебой.
   -- Нѣтъ, вотъ я вамъ разскажу, вы умрете со смѣху, порывался одинъ.
   -- Позвольте, ваша рѣчь впереди... Я еще не кончилъ!
   -- Да вы послушайте, вѣдь это недавно было!..
   Говорившій былъ будущій шаферъ невѣсты и крестникъ жениха.
   -- Молчи ты! хрипло крикнулъ на него крестный... Я самъ разскажу.
   -- Подите-ка сюда, Иванъ Павловичъ.
   Порядокъ водворился. Генералъ, охая и кряхтя, поднялся и началъ откашливаться. Но его пересохшій языкъ плохо повиновался ему.
   Въ эту самую минуту, почти у самаго крыльца, звякнулъ колокольчикъ, послышался грохотъ экипажа по замерзлой землѣ и покрикиванье кучера.
   -- Кто-то пріѣхалъ! сказали присутствующіе.
   Зина знала кто. Но она не могла тронуться съ мѣста. Сердце ея судорожно билось и волненіе совсѣмъ захватило ей духъ... Ей казалось, что она плаваетъ по воздуху и земля уходитъ изъ-подъ ея ногъ. Въ комнатахъ послышалось хлопанье дверей, шаги, визгъ ребенка, и прежде чѣмъ мать успѣла довязать спичку и встать съ дивана, дверь внезапно отворилась и въ комнату почти вбѣжала Саша Невѣрова, разстроенная, въ безпорядочно измятой одеждѣ, и какъ была, съ ребенкомъ на рукахъ, бросилась къ матери, влача, рыдая и бормоча какія-то несвязныя восклицанія.
   Мать совершенно растерялась, думая, что дочь ея сошла съ ума, и никто не понималъ въ чемъ дѣло.
   -- Да что ты?.. Что съ тобою сдѣлалось?.. Уложите ее на диванъ!.. Охъ, что это еще случилось?..
   -- Несчастіе! вопила Саша:-- мы сгорѣли! совсѣмъ сгорѣли! все сгорѣло!.. И домъ, и оба завода! Все сгорѣло... Недѣлю назадъ... Выѣхать не знали съ чѣмъ!.. Нищіе мы... нищіе!..
   -- Боже мой! А Андрей Петровичъ?
   -- Онъ расплачивается съ ямщикомъ! уже спокойно продолжала Саша, располагаясь на диванѣ и укладывая ребенка къ себѣ на колѣни.
   Всѣ обступили ее, пораженные новостью.
   -- Ты родила?.... Когда? воскликнула мать, овладѣвъ внучкомъ.
   -- Каково же мнѣ было черезъ двѣ недѣли-то послѣ родовъ этакое несчастіе пережить! слезливо начала Саша:-- впрочемъ, я знала, что этимъ кончится!.. Потому, какъ же не поджечь послѣ всѣхъ пассажей моего муженька!
   -- Ничего не осталось?.... съ покорнымъ ужасомъ спрашивали всѣ.
   -- Ничего! съ унылою увѣренностью отвѣчала Саша.
   Настала минутная тишина. Среди этой тишины раздѣлись вдругъ два, три взрыда... не больше... но ихъ печальный звукъ болѣзненно потрясъ всѣхъ... Несмотря на всѣ усилія надъ собою, на всю обычную сдержанность Зины эти звуки вырвались изъ стѣсненной ея груди, вырвались -- и замолкли, будто подавленные, словно убитые въ зародышѣ... Она стала, прислонясь къ косяку двери, не понимая, что творилось съ нею. Въ ней начиналось что-то странное; какое,-то блужданіе мыслей, какая-то временная потеря сбзнанія; она не могла ни сообразить, ни измѣрить всего глубокаго, внезапно поразившаго ее несчастія. Отъ всеобщаго вниманія ее спасъ новый пріѣздъ -- Гриши съ четырьмя офицерами, Зина незамѣтно ускользнула въ корридоръ и скрылась къ себѣ въ комнату.
   Организмъ ея не выдержалъ; сила воли не помогала; у нея начались рыданія, глухія, беззвучныя, которыя съ силою поднимали всю ея внутренность. Она не могла остановить ихъ; это было что-то болѣзненное, непроизвольное, чего она никогда не испытывала; напрасно она кусала подушку: спазмодическія поднятія груди ея не прекращались; они овладѣли ею со всею силою припадка...
   -- Вотъ сюда, вотъ сюда, послышались голоса въ корридорѣ, и Зина замерла отъ страха на постели.
   Мать вела Сашу отдохнуть въ свою комнату, сосѣднюю съ комнатою Зины и Нади. Послышались легкіе стоны, кряхтѣнье, скрипѣнье постели, передвиганье мебели. Сашу укладывали на пуховикъ; съ нею была мать, нянька и горничная... Двери были полуоткрыты и до Зины долетало каждое слово.
   -- Ты не хочешь ли покушать? слышался озабоченный голосъ матери.
   -- Да! я поужинаю съ вами.
   -- Ну, теперь ты у насъ отдохнешь!.. продолжала мать:-- я тебѣ уступлю свою постель, ребёнка мы въ дѣтскую,-- домъ у насъ большой -- всѣ размѣстимся!.. Андрей Петровичъ теперь вѣрно начнетъ хлопотать о постройкѣ новаго дома... Какъ жаль, что поѣздка-то въ Москву разстроится: мои финансы плохи; ваши теперь еще плоше... А какъ подумаешь, кто виноватъ?.. Самъ!.. во всемъ самъ виноватъ!.. Говорила я: не доведутъ до добра эти новые порядки!... Вотъ и подожгли! И вышла моя правда!
   -- Ну, будетъ объ этомъ! капризно перебила Саша:-- позови сюда кормилицу съ ребенкомъ; я при себѣ хочу сдѣлать ему ванну, -- я ужъ такъ привыкла дома лежать и смотрѣть какъ его моютъ!..
   -- Сейчасъ, сейчасъ! захлопотала мать.-- Агаѳья, Дуняша! подите, пошлите сюда Зинаиду Павловну; скажите ей, чтобъ ванну для ребенка готовить пришла; чтобъ и бѣлья, и мыла, и полотенецъ, всего бы достала... Все у нея; ключи я ей сама ныньче отъ всего отдала!..
   -- Слушаю-съ! Да ихъ въ гостинной нѣту; не вышли ли куда?
   -- Она вѣрно на кухнѣ!.. Бѣги за ней скорѣе... Да пойду и я сама.
   -- Мнѣ котлету горячую..., прокричала Саша вслѣдъ удалявшейся горничной. Зина слышала все до послѣдняго слова и привстала съ своей постели; но она въ то же мгновеніе опять опустилась на кровать, пораженная страшнымъ недугомъ.
   Волосы встали дыбомъ на ея головѣ; она растерялась;-- не хотѣла вѣрить; глаза ея блуждали, руки тряслись, какъ въ лихорадкѣ...
   Подойдя къ коммоду, она выдвинула ящики, выгрузила оттуда все, что тамъ было, торопливо искала чего-то, опять бросала поиски, прислушиваясь къ тому, что происходило въ домѣ, прислушиваясь къ тому, что происходило въ ней самой. Она опять торопливо схватывала все, что ей попадалось подъ руку" комкала, роняла, прятала, и вдругъ замирала неподвижно, чувствуя себя снова во власти невѣдомой, недремлющей силы...
   Шаги въ корридорѣ, хлопанье дверей раздавались все громче и громче, ближе и ближе...
   -- Скажите пожалуйста, гдѣ Зинаида Павловна? слышался голосъ матери:-- что она, больна что ли?..
   Зина хочетъ бѣжать, безумно обнадеживая себя, что это простое колотье;-- но шаги ея связаны, -- она чувствуетъ, что не можетъ идти...
   -- Боже мой!.. да неужели это правда, прошептала она съ отчаяніемъ.
   Она распахнула дверь своей комнаты и очутилась въ освѣщенномъ корридорѣ. Ни души.
   Она осторожно заглянула въ залу: тамъ и сямъ мелькали лица, раздавались голоса, звяканье тарелокъ, ножей и вилокъ. Готовили закуску. Нѣсколько человѣкъ мужчинъ и дамъ ходило по залѣ, но Невѣрова не было между ними. Мать сновала около стола съ закуской, смотря на приготовленія и безпрестанно ворча ни прислугу. Она будто ждала кого-то, смотря въ ту дверь, за которой пряталась Зина.
   -- "Гдѣ же можетъ быть Андрей Петровичъ?" съ возрастающимъ ужасомъ спрашивала себя Зина... Ей пришлось бы пройти черезъ всю залу, чтобы отыскать его въ кабинетѣ или въ диванной, но она медлила, стараясь привести въ порядокъ черты лица и унять дрожь, пробѣгавшую по всѣмъ ея членамъ... Страданія ея въ эту минуту возобновились, и она принуждена была опереться о притолку двери, кусая губы до крови.
   Вдругъ мать направила шаги къ этой двери. Зина, ни жива ни мертва, притаилась тутъ же, въ темномъ углу.
   -- Ну что, ушли они въ баню? спросила мать у горничной, спѣшившей съ грудой тарелокъ изъ буфета.
   -- Ушли-съ! отвѣтила та; Андрей Петровичъ прислали за мыломъ!
   -- Спроси у Зинаиды Павловны... Да самоваръ чтобъ былъ готовъ: онъ всегда послѣ бани чай пьетъ!
   Зина не вѣрила своимъ ушамъ...
   -- Кстати, быстро опять спросила мать: -- нашли Зинаиду Павловну?
   -- Нѣтъ-съ; ихъ нигдѣ нѣтъ! послышался отвѣтъ.
   -- Что же это такое? уже тревожно замѣтила мать,-- куда она могла дѣваться?.. Да гдѣ Варвара?
   -- Варвара, ты видѣла Зинаиду Павловну? обратилась къ ней Марья Петровна вполголоса.
   -- Видѣла-съ! онѣ лежали на своей постели и на взрыдъ о чемъ-то плакали...
   -- Что же это такое?.. Больна что ли она?
   -- О, о, охъ, охъ, охъ! вмѣсто отвѣта вымолвила нянька и замотала головой. Голосъ ея былъ такъ таинственъ, что Марья Петровна не на шутку перетревожилась.
   -- Варвара, ты что-то знаешь, говори, что сдѣлалось съ Зиной?
   -- Какъ говорить-то? Служила я вамъ вѣрой и правдой тридцать лѣтъ, не робѣла, а теперь робость одолѣла... Не скажу!.. Сами догадаетесь!
   Марья Петровна, трясясь всѣмъ тѣломъ, втащила Варвару въ одну изъ комнатъ, выходящихъ въ корридоръ и дверь захлопнулась за ними обѣими...
   Зина поняла, что для нея все кончилось. Мысль о смерти, давно зрѣвшая въ ея головѣ, явилась теперь у ней съ непреодолимою, несокрушимою силой и завладѣла всѣмъ ея существомъ...
   Поспѣшными и рѣшительными шагами она бросилась въ комнату матери, вынула изъ кармана ключи, подошла къ шкапу, гдѣ хранились лекарства и достала пакетъ. На столѣ стоялъ стаканъ и графинъ съ водою; комната освѣщалась лампадкою... Саша уснула на материной постели, кормилица сидѣла у ея ногъ и кормила грудью ребенка; движенія Зины были такъ беззвучны, обдуманны, рѣшительны, что никто не обратилъ на нее особеннаго вниманія.
   Она налила воды въ стаканъ, всыпала туда мышьяку изъ пакета,-- потомъ размѣшала ложечкой и -- выпила.
   Кормилица, незнакомая женщина, равнодушно смотрѣла на все это и даже нѣсколько разъ въ это время зѣвнула, крестя ротъ. Какая-то радость какъ будто пробѣжала по всему организму Зины. Кончено!.. ея больше нѣтъ: сзади нея пропасть и никакая погоня не возможна! А тутъ опять мучительная мысль: а что, если она не успѣетъ умереть во время, когда нужно!..
   Зина прислушивалась къ своей внутренней жизни:-- ничего!.. Она съ ужасомъ взглянула на пакетъ; ядъ ли это? нѣтъ! глаза не обманываютъ ее: надпись ясная.
   Но черезъ нѣсколько минутъ злая тоска и небывалый холодъ ясно показали ей, что она не ошиблась, что начиналось что-то ужасное... Она услышала опять шаги матери, и, выбѣжавъ изъ корридора, быстро обошла кругомъ домъ и вернулась въ диванную, гдѣ никого не было. Силы покидали ее: холодный потъ выступилъ на вискахъ; щеки покрылись смертною блѣдностью; что-то съ невыразимою силою поднималось все выше и выше...
   Зина не знала мѣры: она думала сдѣлать лучше, выпивъ больше, и ошиблась.
   

ГЛАВА IX.

   Марья Петровна, запершись между тѣмъ съ Варварой, выслушивала донесенія старой няньки, которая разсчитывала продать матери свое молчаніе подороже и потому не вдругъ высказала ей свои подозрѣнія насчетъ Зины.
   У Марьи Петровны вся кровь бросилась въ голову при словахъ няньки: это извѣстіе было для нея чудовищно; она ему не повѣрила.
   -- Ты врешь, врешь! Это подлая клевета! запальчиво вскричала она, трясясь отъ гнѣва.
   -- Извольте спросить ихъ самихъ!.. Онѣ мнѣ сами повинились:-- "не сказывай, говоритъ, няня, никому!.." Конечно, другая бы стала болтать и съ дворней, и съ прислугой, ну, я же никому ни полслова!.. А передъ вами, родной матерью, мнѣ ужъ грѣхъ и стыдно умолчать.
   Въ душѣ Марьи Петровны Снѣжиной разыгрывалась буря. Она èce больше и больше блѣднѣла и впивалась въ Варвару пристальнымъ, но тупымъ взглядомъ...
   Какъ!.... Неужели это вѣрно..... въ ея собственномъ домѣ, подъ ея присмотромъ... ея собственная дочь...
   И руки ея въ бѣшенствѣ сжимались въ кулаки.
   -- Напрасно вы, сударыня, такъ убиваетесь!-- вкрадчиво замѣтила нянька:-- все это дѣло можно обдѣлать за милую душу; и ни котъ, ни кошка не узнаютъ! Первымъ дѣломъ отпуститъ барышню со мной на богомолье... Э! съ деньгами, да съ умомъ все можно!..
   -- Съ кѣмъ это? процѣживала сквозь зубы Марья Петровна.. Ну, да я вытяну у цея языкъ!...... Погоди, Зинаида Павловна, отольются тебѣ мои слезы!.... Воздамъ я тебѣ сторицею за все, что ты заставила меня выстрадать..... Я ее вотъ какъ согну... вотъ какъ теперь согну!
   Марья Петровна, задыхаясь, ломала при этомъ все, что было на столѣ, сургучи, гребни, перья; обломки отлетали въ сторону, съ трескомъ падали на полъ, на окна, на стулья...
   Эти эволюціи какъ будто успокоили Снѣжину.
   -- Я ее теперь выручу, проговорила она наконецъ:-- ну да ужъ и поклонится она мнѣ; вотъ какъ! до самой земли поклонится!.. Захочу -- прощу, захочу -- въ монастырь на покаяніе отдамъ! Полная моя надъ ней теперь воля!
   -- Гдѣ гнѣвъ, тамъ и милость, извѣстное ужъ дѣло! произнесла нравоучительно Варвара.
   -- Послушай, перебила Марья Петровна; никому обр всемъ этомъ ни гугу!.... Я тебя озолочу!... Ты давно просила у меня кабакъ на аренду для зятя: онъ твой!
   -- Покорно благодарю-съ! Дайте ручку поцѣловать!
   Варвара ловила руку Снѣжиной, внутренно радуясь своимъ искусно подведеннымъ и выиграннымъ маневрамъ.
   -- Позови ее теперь сюда или нѣтъ! Постой, я лучше сама... Я сама пойду, сама, сама!..
   Она рванулась въ дверь, испытывая нервный трепетъ во всемъ тѣлѣ. Ноздри ея раздувались; губы вздрагивали, едва она владѣла собой...
   Вдругъ ее поразили крики, суматоха...
   Люди забѣгали взадъ и впередъ; на лицахъ гостей написанъ былъ ужасъ, смятеніе...
   -- Что, что случилось? внѣ себя спрашивала Марья Петровна.
   -- Зинаида Павловна...
   -- Ну, что Зинаида Павловна? Да говорите же?
   -- Отравилась!
   Марья Петровна прижала обѣ руки въ груди, будто силясь удержать колотившееся въ ней сердце.
   Она вбѣжала въ диванную, гдѣ, распростертая на рукахъ Невѣрова, лежала Зина. Лицо его было искажено ужасомъ и отчаяніемъ: онъ видѣлъ, какъ напрягались всѣ жилы больной, чувствовалъ, какъ она билась въ его рукахъ, словно ее обвивали и жалили тысячу змѣй.
   -- Откуда она взяла яду?.... Кто далъ ей яду?.... внѣ себя спрашивала мать.
   -- Вы!.. рѣзко бросилъ ей Невѣровъ отвѣтъ свой въ лицо.
   Мать хотѣла что-то сказать, но зашаталась и безъ чувствъ повалилась на руки сына.
   Но было не до нея: всѣ суетились около Зины, предлагая разныя лекарства, совѣты, наставленія Слабонервныя дамы изъ гостей убѣжали и заперлись по спальнямъ, остальныя совсѣмъ растерялись и смотрѣли какъ-то дико и испуганно; на всѣхъ лицахъ были слезы.... только сестра жениха сохраняла полное присутствіе духа, распоряжалась, посылая прислугу за разными домашними средствами, болѣе или менѣе всѣмъ извѣстными, но которыя то же не скоро приходили въ голову.
   -- Доктора, доктора! кричалъ Невѣровъ, весь блѣдный и дрожа при видѣ конвульсій, которыя искажали молодое, посинѣвшее лицо, судорожно запрокинутое на его рукахъ.
   -- Доктора своимъ чередомъ!.. вступался генералъ:-- да покуда-то ловите каждую минуту; надо помѣшать яду идти дальше; надо его выгонять....
   -- Не сложа же руки сидѣть! говорили всѣ:-- тутъ надо всѣ средства употреблять...
   -- Скорѣе!.. чего-нибудь! молилъ Невѣровъ.
   -- Я самъ поѣду! кричалъ Гриша.
   -- Мои лошади къ вашимъ услугамъ! прибавилъ генералъ.
   -- Одну тройку въ городъ, за Ахматовымъ, другую въ уѣздъ за Броннеромъ, -- третью въ Дубасово -- къ заводскому подлекарю, судорожно процѣживая слова, говорилъ Невѣровъ... скорѣе! скорѣе!
   -- Дорога-то дурна! не поскачешь!.... возразилъ одинъ изъ гостей.
   -- Ахъ, ступайте! торопилъ Невѣровъ, хватаясь за голову.
   Гриша мигомъ выскочилъ въ переднюю. Черезъ десять минутъ послышался грохотъ перваго экипажа по замерзшей землѣ, потомъ другого, третьяго...
   Принесли и парное молоко; но ничто не помогало.
   Глаза Невѣрова сдѣлались сухи, безъ взгляда, совсѣмъ какъ у лунатика, лицо окаменѣло.
   За дверью опять послышался голосъ матери, очнувшейся въ сосѣдней комнатѣ:
   -- Пустите, пустите! Дайте войти!
   Невѣровъ самъ отворилъ ей дверь.
   -- Не безпокойте больную; сидите смирно! рѣзалъ онъ ее своимъ голосомъ, какъ ножомъ.
   Она съ мольбой протянула ему руки.
   -- Сжальтесь! вы не то хотѣли сказать?... Не я ея убійца?... Нѣтъ? Нѣтъ? Не я?.. Не я?..
   Она смотрѣла на него совершенно помѣшаннымъ взглядомъ; тѣло ея дрожало какъ въ лихорадкѣ; она пряталась отъ умирающей дочери, не смѣла выступить на средину комнаты, не смѣла сдѣлать шагу далѣе двери, куда ее впустили...
   Невѣровъ быстро взглянулъ на Марью Петровну, подбѣжалъ въ ней и крѣпко сжалъ ея руку.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Не вы! Простите! Объ этомъ послѣ! Спасемъ ее!.. вотъ главное! вотъ что нужно!...
   Мать, рыдая, захлебнулась слезами и выбѣжала изъ комнаты....
   Зина на этотъ разъ слышала крикъ матери, дико посмотрѣла на всѣхъ и остановила свой взглядъ на Невѣровѣ.
   Невѣровъ понялъ и подбѣжалъ къ ней.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!.. Она ничего не знаетъ, шепталъ онъ ей, она любитъ тебя... Прости ее, прости!..
   -- Все равно теперь!.. Не спасете...
   Она приподнялась на локтѣ и снова упала въ конвульсіяхъ...
   Къ полночи послышались бубенчики, стукъ экипажа... Гриша Вбѣжалъ въ комнату, за нимъ подлекарь и докторъ.... Сейчасъ пріѣдетъ еще третій...
   -- Мы все привезли съ собой... Еще есть надежда, говорилъ докторъ, осмотрѣвъ больную. За дѣло, за дѣло!..
   Всю ночь никто не спадъ; всю ночь кишѣла суматоха и движеніе около больной... Въ аптекѣ, въ которую заѣхалъ докторъ по пути своемъ изъ города, -- нашелся, по счастью, свѣжій препаратъ водной окиси желѣза, и всѣ приступили къ противоядію съ трепещущей надеждой.
   На разсвѣтѣ пріѣхалъ Броннеръ, уѣздный врачъ, за которымъ посылалъ Невѣровъ...
   Ядъ былъ изгнанъ, но у смерти вырвали какихъ-нибудь двѣ-три недѣли. Только на смертномъ одрѣ Зина увидѣла себя окруженною безграничнымъ самоотверженіемъ; несмотря на физическія страданія, она, согрѣтая участіемъ всѣхъ окружавшихъ хотѣла жить, просила жить, надѣялась жить!
   -- О, какъ мнѣ хорошо! въ умиленіи повторяла она:-- я хочу, хочу жить; сдѣлайте, докторъ, чтобъ я жила!
   -- Пусть хилая, хоть болѣзненная, но только бы жила! взывала мать, бѣгая по церквамъ, простаивая на колѣняхъ у образовъ, заказывая молебны, моля неотступно о жизни дочери...
   А дочь становилась все слабѣе и слабѣе, перестала наконецъ жаловаться на боль и не говорила больше о выздоровленіи....
   

ГЛАВА X.

   Вечеръ. Въ гостинной наумовскаго дома ярко горятъ огц тамъ гости и карточная игра. Барышни не играютъ, ходятъ во комнатѣ рука съ рукою, не находя никакого разговора и то мясь безвыходною скукой....
   -- Что это, Глафиры Ивановны нѣтъ; гдѣ это Глафира Ивановна? спросилъ кто-то въ свободное отъ сдачи картъ время.
   -- Она у Снѣжиныхъ, отозвался другой.
   -- Дѣла-съ, дѣла-съ!.. повторилъ третій, при этомъ имени намекая на истощенный сплетнями сюжетъ болѣзни Зины.
   Въ эту минуту вошла, съ узелкомъ въ рукѣ, сама Глафира Ивановна, а за нею и хозяинъ, почуявшій новость.
   -- Ну, что, откуда васъ Богъ несетъ, драгоцѣнная наша, Глафира Ивановна? обратились къ ней всѣ.
   -- Отъ Снѣжиныхъ... Зина скончалась сегодня въ три чай утра.
   Всѣ нѣсколько помолчали, нѣкоторыя дамы перекрестились, потомъ вдругъ всѣ затараторили въ одинъ голосъ:
   -- Пора, пора, матушка! Сокрушила она вѣдь совсѣмъ домашнихъ-то!.. Ни дня, ни ночи не знали... Всѣ, какъ есть, извелись!..
   -- Ну подите, возразила Глафира Ивановна:-- мать и слышать не хотѣла объ ея смерти,-- и теперь такъ убивается, что не приведи Богъ!..
   -- А ей бы надо сказать, поучительно замѣтила одна старуха:-- что объ этакихъ еще грѣхъ и плакать-то! Самоубійца,-- и больше ничего!..
   -- Зачѣмъ пошла, то и нашла! безжалостно подтвердили другія.
   -- Я въ ней никогда проку не чаяла... замѣтила третья,-- бывало, все говорю своимъ: Люба, Маша, подальше отъ нея...
   -- Ну, какъ хотите, а вѣдь все дочь, родное дѣтище!.. проговорила слезливо Глафира Ивановна.
   -- Да, сказалъ вдругъ одинъ изъ игроковъ, мѣстный франтъ, часто танцевавшій съ Зиной на балахъ:-- значитъ теперь баста!.. Наша Зинаида Павловна покойница!.... Ну, я теперь слуга покорный! Я покойницъ до смерти не люблю...
   -- Что, когда хоронить-то ее будутъ? посыпались снова холодно-любопытные вопросы.
   -- Послѣ завтра. Мнѣ что-то очень ее жалко! лицемѣрно проговорила Глафира Ивановна, отирая предполагаемую слезу...
   -- И, полноте!.. замѣтила рѣзко одна изъ кумушекъ, имѣвшая двухъ взрослыхъ дочерей:-- больше ничего, какъ дурной примѣръ,.
   -- Кого мнѣ больше всего жаль въ этой исторіи, глубокомысленно прервала m-те Наумова:-- такъ это Надю!.. Какъ это должно отозваться на ея репутаціи!.. Вѣдь можетъ же генералъ подумать, что если одна сестра такая....
   -- Совершенно вѣрно! отозвался изъ угла какой-то шамкающій старикашка.
   -- Лежитъ, такая молодая, хорошенькая! снова сообщила Глафира Ивановна.
   -- А Невѣровъ что?
   -- Стоитъ передъ ней и не говоритъ ни слова...
   -- А Надя?..
   -- Надя съ генераломъ!.. Какъ шесть недѣль выйдетъ, такъ свадьбу сыграютъ!.. Задолжали они пропасть!..
   -- Вольно же имъ!..
   -- А это что у васъ за узелокъ, Глафира Ивановна? спросили подходя дѣвицы, уже успѣвшія вдоволь порядить и посудить между собою о свершившемся событіи.
   -- Это "приданое" Зинаиды Павловны, башмачки въ чемъ хоронить будутъ, отвѣтила та и начала развертывать.
   -- И башмаки-то какіе! разсуждали дамы:-- простые кожаные!.. Тутъ бы атласные надо...
   -- Такіе велѣли! отвѣтила Глафира и поставила на столъ маленькія туфли съ голубыми розетками.
   -- Ой, Глафира Ивановна, что это вы дѣлаете?.. смѣясь и съ суевѣрнымъ страхомъ проговорилъ франтъ, отодвигаясь отъ стола. Покойницыну обувь на нашъ столъ!..
   -- На меня то же вотъ всѣ эти вещи такое дурное впечатлѣніе производятъ! произнесла Наумова:-- не то, чтобъ отвращеніе,-- а такъ какія-то мурашки по кожѣ...
   И она брюзгливо отодвинула башмаки колодою картъ.
   -- Пожалуй еще покойница придетъ сюда за ними!... острилъ франтъ: -- скажетъ "подавай башмаки!"
   -- Возьмите, возьмите ихъ скорѣе отъ насъ, Глафира Ивановна, вступились всѣ:-- намъ это не нужно!..
   -- А и то сказать!... вздохнувъ сказала Глафира:-- мертвое мертвымъ, а живое живымъ!..
   -- Да! подхватили всѣ: -- вотъ давайте-ка закусимъ да и рамсъ!.. Что золотое время попусту терять!.. Такъ, что ли, Глафира Ивановна?.. Садитесь-ка...
   -- Нечего дѣлать; сяду!.. лицемѣрно вздыхая, отвѣтила та.
   И все пошло обычнымъ порядкомъ: и снова общество перешло отъ пустыхъ разговоровъ къ серьезнымъ занятіямъ.

Ближневъ.

Конецъ.

"Вѣстникъ Европы", NoNo 9--12, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru