Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна
К истокам

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Мать Мария (Скобцова; Кузьмина-Караваева, Е.Ю.)
   Россия и эмиграция: Жития святых; Религиозно-философские очерки; Ранняя публицистика; Письма и записные книжки
   Москва: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2019.
   

К ИСТОКАМ

   В наши дни очень характерны споры о различной степени новаторства и консерватизма отдельных общественных группировок. И в этих спорах часто наблюдается любопытная черта: люди, принадлежащие к одной и той же группировке, в зависимости от своего личного психического уклада то утверждают себя новаторами и клеймят своих противников званием безнадежных консерваторов, то, наоборот, считают новаторство пороком противников и гордо заявляют о своем консерватизме.
   Мне кажется, что вопрос о правильном сочетании новаторства с консерватизмом в любой общественной группировке -- есть вопрос о ее жизненности и дееспособности. И если она должна консервировать основные принципы своей общественной работы, то в учете новой обстановки, в стремлении услышать новые голоса жизни, -- необходимо проявлять максимальное новаторство.
   И надо сказать, что греха против бережения старых заветов, греха против должного консерватизма почти не заметно. Все общественные группировки, существующие более или менее продолжительное время, добросовестно и по мере сил "блюдут заветы". Поистине, против консерватизма грешников не видно, все могут быть оправданы.
   Не так благополучно обстоит дело с новаторством.
   Вот недавно мне пришлось слышать спор, в котором один из спорщиков заявил себя крайним новатором и в доказательство этого сказал, что настолько сильно воспринимает совершившиеся в историческом процессе сдвиги, что не сомневается в скором осуществлении всех идеалов социализма. Не пройдет и 50 лет, как социализм воплотится в жизнь. А кто, мол, думает иначе, тот страдает чрезмерным застоем мысли, тот не понял всего совершившегося, не учел его размеров, тот вообще пребывает в непростительном состоянии консервативного окостенения.
   Вот положение, над которым надо сильно задуматься. Боюсь я, что его автор грешит именно против новаторства и пребывает в положении только блюдения. Правда, он учел быстрый темп событий, правда, он чувствует себя в этом быстром темпе. Но учесть только это, -- слишком мало.
   Необходимо понять не только сокращение некоторых сроков. Необходимо учесть новые силы, выплывшие наружу и меняющие равнодействующую прежде существовавших сил. В данном случае это сделано не было.
   Какие же особые черты характеризуют новую эпоху?
   Последние десятилетия перед русской революцией, когда она только подготовлялась, только накапливала силы, -- было естественно отмечать различные социальные и политические противоречия в ходе русской истории. Весь процесс русской жизни изучался и наблюдался в горизонтальных разрезах одновременно действующих в нем сил, вычислялась взрывчатость отдельных больных вопросов: недовольство верховной властью, аграрный вопрос, национальный вопрос и т.д. Все учитывалось как будущие факторы революции. Общественность совершенно естественно стояла под знаком этого расслоения.
   Можно утверждать, что для этого периода характерным было некое марксистское психологическое окружение даже немарксистских общественных течений. Марксизм, наиболее четко поставивший вопрос о противоречивых интересах отдельных классов и вообще имеющий максимальную склонность к расчленению, к учету центробежных сил, -- заставил другие течения как бы отчитываться перед собою. Народники были поставлены в необходимость отрицать мелкобуржуазность крестьянства, либералы доказывали прогрессивность буржуазии и ее ценность в борьбе с самодержавием и т.д. Каждая общественная ячейка осознавала себя вне целого и определяла, до каких пределов ей по пути с революцией. Вся сложная конструкция русского общества бралась в статическом положении, вне связи с динамикой всего исторического процесса, и так определялась ее потенциальная сила, способная выявиться в момент революции.
   Война, революция, Гражданская война, голод, противостояние всего народа кучке коммунистических правителей, наконец, просто историческая непомерность происшедших со всем народом событий, -- совершенно изменили психологическую атмосферу, в которой придется действовать общественным силам.
   Объектом событий и в большой степени субъектом их оказался весь русский народ в цепом. Классовые подразделения оказались признаком вторичным. Первичным же признаком, -- национально-историческое единство всего народа. Народ очутился весь целиком в вихре одних и тех же событий, не переживаемых в данный момент никаким другим народом. Единый опыт десяти лет объединил народ в одно историческое целое. И чтобы сделать правильный вывод из всего происшедшего, необходимо ввести в свои построения известный историзм, необходимо искать корни всего происшедшего в прежнем историческом пути русского народа. История русской нации, -- единственный ключ к уразумению завтрашнего дня, к правильной ориентировке отдельных групп и классов, нацию представляющих.
   Если не доказательством правильности этой мысли, то во всяком случае очень показательным явлением надо считать то, что все вновь возникающие общественные течения, -- от евразийцев до устряловцев, -- построены на исключительном интересе к вопросам русской истории. В этом их несомненная правда и несомненная жизненность.
   Русская история, -- вот тот оселок, о который надо точить свои построения, вот тот барьер, который необходимо одолеть всем течениям, желающим жить.
   И в этом отношении особенно любопытно положение русского народничества. Являясь наиболее органически-национальным течением русской мысли, оно в течение десятилетий своего существования не удосужилось обосновать свой взгляд на русский исторический процесс в целом и найти в нем свое место как огромной и многоопределяющей силы, а занималось только самообоснованием на основе своего сходства или отталкивания по отношению к другим действующим силам.
   Народничеству наиболее легко обосновать себя исторически, почувствовать себя даже фокусом русского исторического процесса, оправдать свое существование не только в качестве представителя известных социальных интересов, но и в качестве выразителя основной линии русской истории.
   Само собою разумеется, что в период подготовки революции это было и ненужно, и невозможно, потому что значение имели лишь взрывчатые вещества, заключенные в народничестве, лишь центробежные силы, заложенные в нем.
   Теперь они прорвались наружу. Намечается новый период, в котором основное значение будет иметь историческая органичность того или иного направления и национально-творческие возможности, заложенные в нем.
   Ни на одном языке понятия "нация" и "народ" не несут в себе какого бы то ни было внутреннего противоречия. Nation и peuple, Nation и Volk {Nation (фр.) -- нация; peuple (фр.) -- народ; Nation (нем.) -- нация; Volk (нем.) -- народ.} -- слова, не являющиеся, конечно, синонимами, но во всяком случае связанные многими общими чертами. И все производные из них также не противоречат друг другу -- national, populaire {National (фр.) -- народный; populaire (фр.) -- народный.} и т.д.
   В русском языке в основных этих словах, -- "народ" и "нация", -- тоже нет, пожалуй, непримиримых противоречий. Может быть, они даже более синонимичны, так как до последнего времени русский язык вкладывал слишком мало содержания в слово "нация" и успешно заменял его словом "народ".
   И тем более разительна пропасть, получившаяся между словами, производными от этих слов: "национализм" и "народничество".
   И это не случайно. В этом сказалась роль предреволюционных центробежных сил, рассекавших все и раздувавших во всем черты противоречия, приглушая черты сходства.
   Национализм стал у нас выразителем национально-государственной мысли правого направления. Народничество выражало народно-социальную мысль левого лагеря. Национализм видел свой идеал в окончательном укреплении шовинистических и империалистических интересов нации, оформленной в государство, -- народничество стремилось к торжеству социальных интересов и к защите экономических и гражданских прав народа.
   Национализм, культивируя интересы народа, почти забывал о самом существовании народа. Народничество, утверждая интересы народа, почти забывало об оформляющем его государстве.
   Таковы теоретические противоречия в положении националистов и народников.
   Нечего говорить, что практические противоречия шли еще дальше. Националисты охраняли данную государственность, народники стремились взорвать ее революционным путем. Националисты были представителями угнетателей, народники, -- угнетаемых.
   Две центральные противоборствующие силы предреволюционного периода русской истории исходили, по существу, из очень близких филологически понятий и приходили к крайней противоположности.
   Если исторически объективно подойти к оценке их достоинств и ошибок, то, конечно, необходимо будет утверждать наличие и тех и других у обеих противостоящих сил.
   Думаю, что даже самое беглое перечисление их не вызовет ни у кого сомнений. Абсолютное и решающее преимущество народников заключается в том, что они все время обращены к самому субъекту исторического процесса, -- к народу, что во главе их целей стоит удовлетворение интересов этого субъекта, что живой дух творящей народной стихии никогда ими не забывается. Собственно, все остальное находится лишь в функциональной зависимости от народа как субъекта исторического процесса и является лишь отвердевшим проявлением народного творчества.
   И с точки зрения подлинного народничества классическое определение государства как сочетания народа, территории и власти грешит каким-то изначальным смешением разнозначащих величин и выдвижением на первый план величины второго порядка, -- государства. Правильнее было бы считать центральным понятием, -- народ, который осваивает данную территорию, утверждает данную власть, создает данный вид государственности. Все эти величины -- функции субъекта исторического процесса, -- народа. Все они ценны лишь как его проявление и подлежат оценке с точки зрения его творческой психологии и реальных интересов.
   Из этого утверждения вытекает, что основная ошибка народничества носила до некоторой степени вторичный характер: правильно оценив центральное понятие исторического процесса, -- народ, -- народничество неправильно недооценило производные понятия -- государственность, власть, даже культуру народа.
   В этой первичности его положительных утверждений и вторичности ошибочных кроется основное и непререкаемое значение народничества.
   По сравнению с ним ошибки национализма имеют гораздо более роковой характер. Они все первичны и потому не могут быть искуплены и уравновешены правильностями во вторичных положениях. Более того, -- эти правильности иногда также ведут к роковым результатам, так как совершенно непомерно раздувают вторичные ценности государства и власти.
   Есть у народничества и еще одна ошибка, чрезвычайно центральная. Она заключается в самом объеме понятия "народ".
   Философски и метафизически это понятие не было им до конца раскрыто, и народничество обыкновенно мыслило народ или как сумму трудовых элементов народа, или даже как коллектив всех российских граждан, живущих в данную эпоху, арифметический результат действия сложения, соединяющий в одно механическое целое многомиллионное количество слагаемых.
   На самом деле вопрос обстоит, конечно, гораздо сложнее. Об арифметически достигнутой сумме граждан не приходится здесь говорить.
   Понятие "народ", выросшее на целом комплексе исторических событий и навыков, бытовых особенностей, передающихся из поколения в поколение, религиозной направленности, формирующей сознание, -- несомненно не может быть ограничиваемо одним поколением. Данное историческое поколение есть только временный представитель народа. Только понимание органической связи и зависимости его и его отдельных членов со всем народом, ощущение народа как подлинного субъекта, подлинной личности, несущей определенные творческие задатки и имеющей в прошлом определенные творческие достижения, -- может исчерпать понятие "народ" и вывести из тупика случайных и временных целей построения народничества.
   Это в аспекте историческом.
   И причина ошибок, допущенных народничеством, может быть легко обнаружена. Она коренится целиком в антиисторизме эпохи, в которую народничество развивалось. Оно было подвержено действовавшему во всей русской жизни закону дифференциации, оно с неизбежностью проходило мимо черт, собирающих силы, и останавливалось на том, что эти силы разъединяет.
   Ненормальное время, предшествовавшее революции, время, уклонившееся от органического и постепенного развития исторических сил, -- само по себе предопределяло уклон народничества от органического развития скрытых в нем понятий. Некоторые из них получили полный рост и раскрытие, другие так и остались в зачаточном состоянии.
   Принципы народничества брались лишь в смысле их общественно-политической значимости: так толковалась община, так толковалось понятие личности, так определялось значение демократического начала и т.д.
   Но почти никогда и нигде не раскрывалось, с одной стороны, -- историческое значение этих принципов для русского народа, с другой, -- философское и метафизическое их содержание.
   Все понятия брались в одном измерении, они не проецировались в другие планы жизни и мысли и легче претворялись в конкретные пункты политических программ и лозунгов, чем в законченные системы миросозерцания, базирующегося на народной психике и на народной исторической практике.
   В процессе всемирной истории есть два примера различных понятий ее субъекта.
   Понимание исторического процесса как проявления жизнедеятельности народа наиболее сильно раскрывается в сознании иудаизма. Весь Ветхий Завет есть именно история народа и только народа, который в различные периоды существования обладает различной территорией или даже не обладает никакой, -- как в период египетского пленения или пленения вавилонского или в дальнейшем во времена рассеяния. Власть, создаваемая народом, также не носит все время одного и того же характера: то это власть патриархов, то это власть судей, потом царей и т.д. Единственной неизменной величиной, единственным постоянным субъектом исторического процесса иудаизм считает весь народ, Израиль. Его органическое единство остается неизменным на протяжении всего исторического времени. Условно можно утверждать, что в этом отношении еврейский народ осознает свою историю народнически.
   И есть другой исторический путь, осуществленный не менее ярко и имевший, может быть, гораздо больше влияния на исторические теории современности.
   Это путь Рима. Тут центром и главной движущей силой истории является понятие государства. Оно определяется как субъект исторического процесса. Отсюда ведет свое начало определение государства, -- центрального понятия, -- через понятия вторичные -- народ, территорию и власть.
   Исторически это вполне естественно, потому что наиболее устойчивой величиной в римской истории было именно государство. В нем менялся не только тип властвования, но менялась и территория, осваиваемая им, и даже народ, причисленный к римской гражданственности.
   От Рима такое понятие исторического процесса перешло к Византии.
   Если бы она вообще развивала эту мысль, то исторически она могла бы ввести в понятие государства еще один признак, -- общность религиозного начала.
   Но не в этом суть, а суть именно в том, что Византия была в этом отношении в таком же положении, как и Рим. Византийского народа, византийской нации не существовало. В национальном отношении она была империей лоскутной. Территория, занимаемая ею, была также неустойчива. Наиболее устойчивой была власть византийских императоров, которая, может быть, именно поэтому приобрела большее принципиальное значение, чем понятие власти в римском сознании. В Византии императорская власть, благодаря этой своей устойчивости, приблизилась и слилась с общим понятием государства. Для Византии субъектом исторического процесса оказалось государство, представляемое властью. А народ и территория были уже вторичными признаками, определяющими этот субъект.
   Русская история до XV-XVI века, до возникновения теории третьего Рима, конечно, не могла быть втянута в орбиту этого римского понимания исторического процесса. Единой русской государственности не существовало. Власть не только была разбита между удельными князьями, но и просто находилась в подчинении у иноземцев-татар. Благодаря удельной рассыпанности нельзя было определить даже территорию, занимаемую единым народом: многие части этой территории на более или менее продолжительное время входили в комплексы других государственных объединений и вели борьбу с центральными княжествами. Несмотря на это, национальное самосознание существовало. Единственной устойчивой величиной был народ, говорящий в различных княжествах на одном и том же языке, исповедующий одно и то же православие, одинаково определяющий себя "святою Русью" и противополагающий себя басурманским народам.
   Несомненно, что до самого освобождения от татарской зависимости древняя Русь по типу своего исторического сознания приближалась скорее к иудаистическому пониманию истории, а не к римскому.
   XV век подготовил, а XVI век осуществил коренную ломку этих взглядов.
   Любопытно сопоставить две разные оценки значения этой ломки: оценку В. Соловьева и оценку, произведенную в статье Карташева "Судьбы святой Руси", помещенной в сборнике "Православная мысль".
   Для Соловьева XVI век -- век срыва русской народной идеи.
   Великими усилиями освободившись от трудного монгольского ига, и укрепивши таким путем национальное самосознание, -- Россия с гибелью Византии почувствовала себя законной преемницей Восточной империи, -- третьим Римом, облеченным всемирно-историческим заданием и всемирно-историческим достоинством.
   Сочетание этого сознания с наследием принижающей татарщины выразилось в том, что в Московский период все стало подчиняться универсальному значению московской государственности. Римская идея победила и подчинила себе св<ятую> Русь.
   Духовные силы русского народа, представляемого церковью, были посвящены укреплению и созиданию государственного единовластия.
   В русском сознании третий Рим стал некой национальной святыней, затмив и исказив подлинный национальный идеал св<ятой> Руси.
   Таким образом, у Соловьева резко и точно выступает противоречие между изначальными свойствами русской национальной психологии и привнесенными свойствами византийского понимания исторического процесса, в котором центральную роль играет не народ, а государство.
   Отсюда и идеал византийской теократии, отсюда то, что за последнее время получило название Константиновского периода в христианстве.
   В очень интересной статье Карташева, снабженной ссылками на византийские и древнерусские тексты, определяющие национальное самосознание Византии и Руси, как-то совершенно необъяснимо не замечена эта грань, отделяющая русское сознание от привнесенного в него византинизма.
   Для него этот византинизм есть "облечение в плоть и в кровь культурными и книжными русскими людьми бесформенного национального чувства".
   Для него это "предельная высота и широта русского национально-религиозного и религиозно-национального сознания". Последующая его история была только практическим раскрытием и приложением все того же цикла идей. Ему кажется, что "на грани XV и XVI века величие и слава святой Руси сразу и ослепительно открылись русской душе и затем незабываемо залегли в ней навсегда", -- и нам остается совершенно непонятным, отчего византийская идея третьего Рима открыла величие и славу святой Руси.
   Для Карташева -- XV и XVI век -- органическая эпоха русского народа, создавшаяся на почве вдохновения, одного идеала, в расцвете сил народных. В эту эпоху русский народ воплотил свой дух только в одну свойственную ему форму и, так сказать, обречен прожить свой исторический век в ней, ее развивая, обогащая, видоизменяя, но не заменяя и ей не изменяя.
   Таким образом, для Карташева дух и форма, свойственная Византии и в предельной четкости раскрытая в ней, каким-то непонятным образом в интегральном своем виде оказались духом и формой русского народа.
   Поистине, -- явление, не имеющее исторического прецедента.
   И надо думать, что Соловьев в данном случае безмерно ближе к истине, когда, не отрицая и положительного влияния византийской культуры, он все же утверждает, что, по существу, оно деформировало русское национальное самосознание, подменив понятие народа понятием государства.
   Всякое "варяжское" начало, начало заимствования из источника сильной и оформившейся культуры, -- в данном случае из источника византийского, позднее, при Петре, -- из источника западноевропейского, -- несомненно, колоссально обогащая народ, несет в себе эту опасность известной деформации народного типа.
   Россия этой опасностью переболела не однажды и в полной мере. Может быть, даже именно в результате этого явились очень существенные трудности в определении подлинно русских органических струй русской мысли, -- до такой степени они приобретают характер искаженный и часто подпольный.
   Слабым и культурно-невооруженным протестом против византинизма надо почитать раскол, усмотревший настоящую сущность антихристова начала в обоготворении государства. Но, конечно, ему не по плечу была идейная борьба с многовековой византийской культурой, уже сильно укоренившейся на русской почве.
   И любопытно, что следующее идейное нашествие варягов, -- петровская реформа, -- в каких-то основных своих предпосылках имело нечто общее с византинизмом. Общим был римский корень превозношения государственности, в одном случае прошедший через византийское сознание, в другом, -- через сознание западное.
   Конечно, было бы нелепо выискивать зачаточные ростки не умершего русского органического миросозерцания, уцелевшего под толстыми пластами чуждых влияний от XV века и до наших дней. Оно не могло уцелеть в смысле традиции мысли.
   Но оно своеобразно уцелело в смысле каких-то органических свойств и дарований, не связанных чисто интеллектуальной традицией с прошлым, а возникших заново на одном и том же психологическом материале.
   И если мы хотим найти предшественников современного народничества, может быть, и не обладающих тщательно разработанными пунктами политических программ и не выявивших точные подробности своих взглядов ни в одной области, как это сделало революционное народничество последующего периода, но зато обладавших большой цельностью и органичностью во всех своих построениях, учитывавших как историческое прошлое своего народа, так и последний метафизический смысл тех понятий, с которыми имеют дело, -- то нам надо, оставив предреволюционную эпоху русской мысли, обратиться к периоду, предшествовавшему ей.
   В частности, необходимо обратиться к высказываниям ранних славянофилов. И первое, что нам бросится в глаза при изучении их построений, это то, что они совершенно еще не различают два понятия, -- "нация" и "народ", -- национальные интересы и народные интересы, -- национализм и народничество.
   Они как бы не знают того генерального и победоносного боя, который дал византийский национализм русскому народничеству в XVI веке, и они берут эту эпоху, -- как идеал торжества народнического начала.
   Смело можно утверждать, что славянофилы были одновременно и националистами, и народниками. Конечно, эти понятия приложимы к ним не в том смысле, какой они получили в последующую эпоху, но в своей основе они целиком коренятся в славянофилах.
   С точки зрения последующей, славянофилы для националистов были слишком плохими государственниками и слишком пропитались анархическим началом, -- для народников они не были достаточно социально-радикальны.
   Может быть, именно эта недифференцированность давала им возможность не ощущать противоречия между национализмом и народничеством. С другой же стороны, весьма вероятно, что более органическая эпоха, в которую они жили, и не выдвигала так резко этого противоречия.
   Некоторые их положения устарели и имеют чисто исторический интерес, но наряду с этим многое из славянофильской теории и сейчас совершенно приемлемо.
   И главное, что бросается в глаза у славянофилов, -- это умение провести любой принятый ими принцип через все плоскости жизни.
   Возьмем, например, хомяковский взгляд на сельскую общину, -- эту основную ячейку общества и народа по учению славянофилов. В плане земельно-экономических интересов она воплощает в себе не только голос арифметической суммы граждан, входящих в нее, -- она есть целостный организм, живущий своей особой жизнью, как отдельная общественно-экономическая индивидуальность, и сумма граждан, входящих в нее, не исчерпывает ее психологического содержания.
   Для Хомякова голос "мира", хоровое начало имеет всегда больше возможностей приблизиться к правильному разрешению вопроса, чем индивидуальная мысль отдельных людей.
   И не только в плоскости элементарных экономических интересов так значителен для него авторитет "мира".
   Основные национальные проблемы, руль исторического корабля видит он также в хоровом начале земщины.
   По существу, и эта более сложная функция, -- создание русской истории -- определяется наличностью такого сверхиндивидуального организма, -- народа, земщины. Не герой и не вождь, не законодатель и не святой определяют собой судьбы русского народа, а все то же самосознание всего народа, определяющего себя на своих исторических путях. Он, -- подлинный субъект истории.
   А герой, вождь, законодатель, царь, -- по существу, лишь воплотитель народной воли, -- административно-государственное воплощение одной из народных функций.
   Нет ничего парадоксальнее монархизма Хомякова. Для него русская самодержавная монархия есть лишь "государственность безгосударственного народа", какое-то выделение государственных функций из общей сложности народных функций и фиксация их на царе. Но наряду с патриархальным московским царем, так сказать, снявшим с народа бремя постылой государственности, -- должен существовать Земский собор -- выразитель мнения и психологии всего народного организма, всей земщины.
   Таким образом, и здесь принцип хорового начала, являющегося чем-то большим, чем сумма входящих в него голосов, -- выдержан.
   Наконец, этот же принцип целиком проведен им в его учении о Церкви. Последний метафизический смысл этого учения и предельная полнота его мистического содержания заключается в идее соборности, в том "свободном единстве любви", которое определяет собой понятие Церкви.
   Так доводит Хомяков принцип общинного, -- хорового, -- мирского, -- соборного начала до последних пределов его углубления. Или обратно, -- основную истину, в которую он верует, -- Церковь и ее соборность, -- он проецирует на все явления жизни духа и материи. Все является отображением этого центрального принципа, вся жизнь построена цельно и органически, ни в одной мелочи не противореча своим основным свойствам.
   Я не буду рассматривать взглядов Хомякова по существу. Предположим даже, что у него можно найти много ошибок и в оценке материала, который он разбирает, и в стройности логических выводов.
   Важно отметить его основное стремление гармонизировать все проявления жизни на одном и том же центральном положении. И думается, что такая задача совершенно неизбежно встает перед всяким учением, которое не хочет ограничиться лишь конкретными ответами на запросы злободневной и реальной политики. Как только злободневный вопрос переходит из плоскости целесообразности в плоскость его органической связанности с исторической жизнью народа, он с неизбежностью требует такого углубления.
   Если, например, в прошлом аграрный вопрос в его народническом разрешении мог укладываться в стройные и краткие положения партийных программ, то в минуту, когда грандиозный революционный сдвиг уже пережит и все нуждается не в актуализации, а в углублении, -- несомненно необходимо историко-принципиальное обоснование разрешения этого вопроса.
   Думаю также, что проблема народоправства и проблема права человеческой личности могли разрешаться в плоскости лозунгов и политических программ лишь в дореволюционный и непосредственно революционный период. Теперь же и то и другое нуждается в большем углублении и укоренении в общем смысле русского исторического процесса и русской народной психологии.
   Славянофильское народничество является во многих своих утверждениях первоначальным тезисом русского национального самосознания. Оно не дифференцировало понятий, часто сочетало несочетаемое, не знало нашего исторического опыта и имело свой бытовой опыт, совершенно чуждый нам.
   Самая значительная историческая ошибка его -- это все то же неразличение византинизма в русской истории и стремление взять этот византинизм за общую скобку русской народной психологии. Но ошибка эта чисто внешняя. Переходя к анализу народной психологии, внимание славянофилов главным образом задерживается на чертах, действительно ей свойственных.
   И собственно, если рассматривать многие противоречия позднейших русских мыслителей мнениям славянофилов, основная линия общего сходства довольно наглядно бросается в глаза: это выдвижение на первый план, в качестве исторического субъекта, самого русского народа. Этой общей линией могут быть объединены такие противоречивые мыслители, как Герцен и Соловьев, Достоевский и революционные народники, Бакунин и Данилевский и т.д.
   Теоретическая самостоятельная русская мысль главным образом шла по этому руслу. Русская мысль XIX века в значительной своей части оторвалась от римских корней в определении государства и самоопределилась на своих национальных корнях.
   И в наше время, когда эта огромная работа уже проделана, особенно странно звучат утверждения крайних националистов, базирующих все свои теории на примате государства и делающих государство центральной фигурой исторического процесса. Крайним и поучительным примером такой гипертрофированной варягомании может служить книга Салтыкова "Две России". В ней так-таки и написано, что русский народ сам по себе со своей историей не справлялся, а нуждался в организующем начале каких-либо варягов, -- будь это византийцы, будь это королевич Владислав в Смутное время, немцы при Петре, евреи при Ленине, -- лишь бы какая-нибудь интервенционная сила, выводящая русский народ из присущего ему хаоса. На такой психологии, конечно, русской дальнейшей истории не построить.
   "Народ" народничества несомненно никогда не был "вообще-народом", а всегда некоторым определенным, конкретным народом, -- русским народом. О "народе-вообще" трудно предположить какие-либо конкретные высказывания, трудно определять его психологический склад и жизненные интересы, так как "вообще-народ" является отвлеченным понятием, максимально лишенным каких бы то ни было признаков.
   Значит, дело шло всегда о русском народе.
   Какие же задачи стоят сейчас перед народничеством, считающим себя носителем психологии и интересов русского народа?
   Сознаюсь, что меня несколько смущает максимализм, заключенный в моем ответе на этот вопрос. Наше время заставляет людей быть очень умеренными. Своеобразность его может быть характеризована так: колоссальный масштаб событий и минимальный масштаб идей.
   Но все же, наперекор нашему времени, я думаю, что только в максимализме идейно-творческих заданий найдем мы выход из послереволюционного тупика. А потому смело пишу свой вывод.
   Вопреки Карташеву и многим другим, даже не единомысленным с ним, русский народ еще не оформил до конца, на всем протяжении истории, свою национальную идею, которая являлась бы единственной, определяющей его существование в вечности.
   Элементы этой идеи, раскрывавшиеся по частям в различные периоды истории, дают нам уже сейчас точные указания, где ее искать. А колоссальный размах недавних событий говорит о том, что, может быть, и время ее воплощения близко.
   И так как, на мой взгляд, искать ее надо на путях народничества, то этим самым надо думать, что на народниках лежит сейчас какая-то исключительная историческая ответственность, -- оказаться достойными тех задач, которые возложила на них история.
   Необходимо исторически обосновать утверждения народничества, восстановить свою историческую генеалогию, точно учесть все моменты наносные и подлинно-органические в русском историческом процессе, вобрать в себя и претворить в себе все первоначальные утверждения предна-роднического периода истории.
   С другой стороны, необходимо углубление народнических понятий до их последней религиозной и метафизической сущности.
   Только такое преодоление своей политико-социальной однобокости, такое подведение исторического и религиозного фундамента под свои постройки и увенчание своих идей религиозно-философским венцом даст им подлинную весомость и -- главное, -- даст людям, исповедующим эти идеи, недостающий им сейчас пафос и напряженность энтузиазма, на которые, судя по прошлому времени, народничество способно.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые: СЗ. 1929. No 38 (март). С. 488-500. Подпись: Е. Скобцова. Переизд.: ММ 2, 1992. С. 211-230. Фрагменты опубл.: Новое время. 1991. No 49 (дек.). С. 40-42 (публ. Р. Золотарева).
   Первоначальный вариант данной статьи, разводящей по разным полюсам понятия "национализм" и "народничество", рассматривая, как они раскрывались в истории России, назывался "Нечто о новаторстве и консерватизме" (см. текст в Приложении 1). Статья была послана в редакцию газеты "Дни", но так и не опубликована. Тогда Е.Ю. Скобцова значительно переработала и расширила первоначальный текст, и новый вариант статьи с новым заглавием "К истокам" был опубликован в журнале "Современные записки".
   ...все вновь возникающие общественные течения, -- от евразийцев до устряловцев, -- построены на исключительном интересе к вопросам русской истории. -- Устряловцами называли сторонников и последователей философа и политического деятеля Николая Васильевича Устрялова (1890-1937), одного из главных идеологов "сменовеховства" (см. примеч. на с. 666); он с 1920 г. жил в эмиграции (работал на Китайско-Восточной железной дороге, в Харбине), в 1935 г. вернулся в СССР, в 1937-м арестован и расстрелян.
   ...в статье Карташева "Судьбы святой Руси", помещенной в сборнике "Православная мысль". -- См.: Карташев A.B. Судьбы "Святой Руси" // Православная мысль. Париж: YMCA-Press, 1928. Вып. 1. С. 134-156.
   ...это выдвижение на первый план, в качестве исторического субъекта, самого русского народа. Этой общей линией могут быть объединены такие противоречивые мыслители, как Герцен и Соловьев, Достоевский и революционные народники, Бакунин и Данилевский... -- Мыслитель, теоретик анархизма и идеолог революционного народничества Михаил Александрович Бакунин (1814-1876) в книге "Государственность и анархия" рассматривает сам феномен государства как главного врага и поработителя рабочего движения, противопоставляя ему другой полюс -- социальную революцию, опирающуюся на веру в общенародный идеал. Социолог и культуролог Николай Яковлевич Данилевский (1822-1885) в книге "Россия и Европа" развивал теорию культурно-исторических типов, каждый из которых проходит в своем развитии от "этнографической стадии" через период государственности к периоду упадка и разложения. Считал, что в отличие от уже затронутой упадком Европы славянский тип еще имеет историческую перспективу.
   ...книга Салтыкова "Две России". -- Салтыков Александр Александрович, граф (1865 - ок. 1940) -- поэт, философ и историк русской культуры. Жил в Германии, печатался в журнале "Путь" в 1930-1935 гг. Его книга "Две России (Национально-психологические очерки)" вышла в 1922 г. (Мюнхен: Милавида). Автор критикует позицию славянофилов и пытается доказать, что отстаиваемая ими "самобытность" и есть та "скифская бездна", которая вылилась в анархию революции, тогда как подлинно национальное лицо России создавало иностранное, европейское влияние, начатое варягами и продолженное империей, ставшей хранительницей этого здорового начала. Салтыков противопоставляет имперскую "Россию" "темному этнизму" архаической "Руси".
   ...будь это королевич Владислав в Смутное время... -- Упоминается один из эпизодов Смутного времени, когда в 1610 г. боярское правительство отдало русский престол старшему сыну польского короля Сигизмунда III королевичу Владиславу (1595-1648), при условии, что тот примет православие. Однако он так и не был венчан на царство, и в 1613 г. царем был избран Михаил Федорович. В 1632-1648 гг. королевич стал польским королем Владиславом IV.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru