Мать Мария (Скобцова; Кузьмина-Караваева, Е.Ю.) Встречи с Блоком: Воспоминания. Проза. Письма и записные книжки
М.: "Русский путь": "Книжница"; Париж : YMCA-Press, 2012.
СОСЕДИ
Часто бывало со мной прежде, -- да и теперь бывает, -- что какими-то особыми своими чертами, -- иногда чужими и даже отвратительными, -- привлечет меня человек, и смотрю на него, смотрю жадным таким смотрением. И ничего мне от него не нужно, и никак он в мою жизнь не может вклиниться, и лежат между нами пропасти непроходимые, -- а вот между тем чувствую я, что надо мне в мыслях отобразить, запечатлеть этого человека, определить точно и внимательно, как книгу прочесть и на полях сделать заметки.
Иногда лишь малая черта человека так запечатлевается, штришок самый незначительный. И потом род и племя забудешь, -- ничего от человека не остается, -- только штришок этот, -- ухо какое-нибудь без мочки, или фраза случайная, или приговорочка: "ну-ти, ну-ти", или взгляд поверх очков, когда неправда говорится, -- что-нибудь такое незначительное от человека остается и в нужную минуту из хаоса памяти всплывает, как самое верное доказательство, как самая убедительная правда, -- и сразу почувствую, -- знаю, мол, -- на складах моих это знание точно подтвердить можно.
Часто под влиянием времени как-то сочетаются различные штрихи в памяти. Из случайных к общему переносятся. Много в моих воспоминаниях таких сделанных людей, у которых нет ни одной черты выдуманной, а вместе с тем никогда они на свете не существовали.
Но есть в памяти моей и люди, вошедшие целиком, -- разве только мелочь какую-нибудь забыть пришлось. Есть и такие, что целиком вошли, но слегка потом для верности изменены были.
Все это -- богатство, накопленное многими годами, Брокгауз и Эфрон, составленный собственным трудом и на основании собственного опыта, музейная тишь, объясняющая житейский шум, любовная умудренность, лаборатория будней, -- все это моя правда.
И так нужны, и так ценны иногда эти найденные черточки, что на многое можно часто пойти, в самые опасные научные экспедиции пуститься, чтобы только, -- у одного, -- на дне душевного моря выудить нужную затонувшую мелочь, -- у другого, -- под пустыми песками тягучих будней откопать забытый храм и угадать его Бога.
Есть в этом деле несколько ступеней. Вначале, -- радость накопления. Потом, -- некоторая изумленность перед тем, как часто в обычном прячется необычное. Потом, -- духота и тошнота от липкой сладости чужих жизней, от отсутствия ветра широких просторов в них, оттого что все тайны и непонятности наших дней вскрываются легко одною воровскою отмычкою, -- знанием мутного бессилия брата моего человека.
И, наконец, -- завершением, -- жалость и оправдание. Милые кри-вульки человеческие, если случайно врываюсь я в ваш размеренный путь, то не мне ли и надлежит искать последнего оправдания этого пути, -- исток которого, -- жалость, захлестывающая все, перекатывающаяся волною через все человеческие жизни.
И вот, раз начав собирание людей и поступков, черт и черточек, как-то помимо воли своей сталкиваешься с самым неожиданным и самым нужным. У обычного находишь такое, что всю необычайность нашей жизни легко подтверждает.
Были у нас, например, соседи. Крепкие, несмотря ни на что люди. Особенно сам Герасим Иванович. Не надо быть мудрецом, чтобы таким, как он, определение дать. "Ну-ти, ну-ти", -- как раз его присказка к каждому слову. Главное его, -- что богатеть и хотел и умел. Себя помнил, -- это, во-первых.
И пиджак крепкий, и сапоги крепкие, и плечи крепкие, и походка тяжелая, и скулы, как у гуся широкие, глаза чуть раскосые, волосы очень прямые и седеть начали, а нос до последней возможности курносый, -- будто кто ему тяжелым кулаком нос раз навсегда придавил.
Любил он: собственность (даже когда у самого не было собственного клочка земли, как к избранному существу относился ко всякому, кто землею владел, и совсем не понимал, в чем еще можно святость, кроме собственности, найти). Еще любил -- охоту, -- даже если и убить ничего не удавалось. Еще любил, чтобы на обед был борщ со сметаной и непременно мясное блюдо. Еще любил, чтобы его на общественные должности, -- вроде попечителя школы или чего там другого, -- избирали. И еще, наконец, чтобы жена его была не хуже других одета.
Не любил: революции, лентяев и бездельников, безденежья, недожаренного мяса и больных в доме.
"Ну-ти, ну-ти", Герасим Иванович, что еще о вас сказать можно? И так будто уж всякому, не знающему вас, ясно, какой вы, а знающий скажет:
-- Как же, это он, вот уж именно он самый и есть.
Тут бы, казалось, и точка. Мелкобуржуазная стихия и баста. Даже непонятно о чем разговор идет, раз всякий человек по десяти раз на день Герасима Ивановича или ему подобного встретить может.
А между тем есть в этом деле маленький зигзаг такой, тоже от общего существа Герасима Ивановича и не уводящий, но все же -- кое-что очень значительно меняющий.
Для начала сплетни одни только. Был у нас тоже сосед, сплетник очень талантливый. А от талантливого сплетника многое спрашивается: должен быть он, во-первых, человеком наблюдательным, чтобы если и сочинить что про кого-нибудь, так сочинить кстати, а не то, что совсем неподходящее. Кроме того, у хорошего сплетника фантазия должна просто лимонадом играть и пениться, потому что без фантазии настоящая сплетня выходит пресной и просто ни к чему. Талантливых сплетников на свете так же мало, как талантливых артистов и художников, а наш знаменитый сплетник по исключительным его достоинствам был то же, что среди певцов Шаляпин, что ли: самый он был первоклассный и непревзойденный.
И главное что хорошо. Посмотришь на него и заранее знаешь: сейчас вот творить начнет, -- и уж слушаешь дальнейшее с особым вниманием.
Верным признаком этого вскипающего творчества был взгляд такой особый, -- поверх очков, -- очки он синие носил. Взглянет вопросительно, -- будто спросит, -- готов ли собеседник к восприятию невероятного, -- а потом и начнет.
Все он насчет скупости Герасима Ивановича прохаживался, -- и так кстати всегда, что и не понять, где правда, а где творчество.
Была у Герасима Ивановича теща, -- старуха совершенно ослепшая.
И вот сплетник наш говорил, что однажды он по делу долго в столовой Герасима Ивановича поджидал, -- отлучился тот. От нечего делать начал газету просматривать и сидел очень тихо. И вошла тут в столовую теща эта слепая, его не учуяла, к буфету подобралась, стул подставила, сама на стул этот вскарабкалась, мешок бумажный с сахаром нашарила и давай сахар горстями есть.
-- Вот до чего он скупостью своею тещу довел, -- и взгляд вопрошающий поверх синих очков.
Правда там это или неправда, а похоже на правду. Сразу как-то слепую старуху на стуле, поедающую сахар горстями, все себе легко представили.
А через несколько времени еще один рассказ, который и подтвердился потом различными воспоминаниями детей Герасима Ивановича, -- Андрюшки и Ниночки, -- они из этих воспоминаний тайны не делали.
Заболел у него конь чем-то: надо было коня пристрелить.
Но Герасиму Ивановичу стало пули жалко, -- на что другое может пуля пригодиться. Долго и семейно обсуждали способ, коим лишить коня жизни.
Порешили.
Собрались все, -- и дети, -- у конюшни на дворе. Супруга Герасима Ивановича, Ольга Афанасьевна, хоть и заинтересована была, но Андрюшкины дырявые чулки штопать не перестала, -- с ними и во двор вышла.
Вывели коня из конюшни. Больной, понурый такой конь, да и возраст не маленький.
Герасим Иванович накинул ему петлю на шею и начал душить. Конь сначала попятился назад, потом заметался, ноги заплел от напряжения, глаза выкатил, -- длинные ресницы у конских глаз, -- зубы желтые оскалил.
А Герасим Иванович ногами в землю уперся и тянет, душит коня. От натуги лицо покраснело и жилы на лбу налились.
Дети смотрят с любопытством, но серьезно. Ниночка палец в рот засунула. Жена от штопки оторвалась, иголку даже в кофточку засунула, чтобы не потерять.
Конь боком пошел, зашатался, потом рухнул грузно на землю.
И все же Герасиму Ивановичу передохнуть нельзя, потому что конь и отойти опять может.
Так до конца и без перерыва потрудиться пришлось.
Потом собственноручно освежевал Герасим Иванович коня. Все по-хозяйски сделал. Жена пошла вечерний чай собирать, за ней и дети побежали.
Перед сном, -- конец месяца был, -- Герасим Иванович подсчитывал свою приходно-расходную книгу. Никак не мог припомнить, куда он три рубля пятьдесят копеек задевал.
Этот рассказ, хоть и подтвержденный многократно Андрюшкой, все же нам невероятным казался, пока уже от самой Ольги Афанасьевны не услыхали историю другого звериного удушения. А так как она сама виновницей всего дела была и рассказывала сразу после события, -- сгоряча и со многим волнением, то уж тут всяческие сомнения были неуместны, -- приходилось все на веру без всяких разговоров принимать.
Дело в том, что появился у нас к тому времени участковый землемер Павлов, -- непьющий человек, только в долг любил занимать, а другого ничего не замечено.
Очень ему Ольга Афанасьевна понравилась. И он ей тоже. Собственно, ничего в этом такого и не было, но раз их вместе кто-то за кладбищем увидал, а потом на гимназической вечеринке они особенно переговаривались, -- так что только им одним эти переговоры понятны были. С этого и пошло. Все сильно способствовали Герасиму Ивановичу в его чувствах укрепиться. А Ольга Афанасьевна этого всеобщего похода ни ждать не ждала и ни заметить не сумела, -- и таким образом своих мер не нашла нужным принимать.
Герасим Иванович притаился и ждал, когда самая достойная минута выпадет ему за честь свою вступиться.
И случилась эта минута как раз на Рождестве, когда взаимное хождение по гостям так оборачивалось, что три вечера подряд Ольга Афанасьевна рядом с землемером за ужином сидела.
После третьего вечера, вернувшись домой, Герасим Иванович решил приступить к полной ликвидации этого дела и вообще в настоящий азарт пришел.
Запер он дверь на замок и велел жене кончину больного коня хорошенько припомнить, потому что, мол, ее точно такая же участь ждет.
Она сначала не поверила, усмехнулась даже. Он же совершенно решительно приступил к ней и велел к немедленной смерти быстро готовиться.
Уже и веревку начал он в петлю ссучивать.
Полночи они в разных угрожательных разговорах провели. Как только Ольга Афанасьевна ни пыталась доказывать свою чистоту и полную невинность. Каких только страхов и туманов не наводил Герасим Иванович.
Трудно даже и приблизительно передать, что у них в эту половину ночи происходило и что они перечувствовали и передумали.
Однако все это перечувствованное и передуманное общего положения не меняло, а лишь оттягивало развязку, потому что был Герасим Иванович к рассвету так же тверд в своем решении, как и с самого начала.
И лампа начала потухать, -- керосину не хватило, -- и окна по-утреннему просерели, -- а он все с веревкой по комнате метался.
И случилось тут, что старый черный Марс с седеющей мордой, охотничий пес Герасима Ивановича и неизменный друг детей его, спавший на подстилке у печки, от шумного разговора проснулся и, подойдя к двери, стал проситься на двор.
Видно, к этому времени у Герасима Ивановича настоящая воля к умерщвлению жены своей уже отошла, а вместе с тем податься было уже некуда, как бы против воли приходилось на что-нибудь из ряду вон выходящее решаться.
И уж, наверное, все бы кончилось очень печально, если бы Марс не начал чрезмерно надоедать своим повизгиванием и не скреб дверей лапами.
Тут-то и обозначился выход для Герасима Ивановича, -- и вместе с тем смог он от первоначального плана без урона для самолюбия своего освободиться.
Отомкнул он дверь, дал ногой пинок Марсу и с веревкой в руках кинулся за ним сначала в столовую, потом в кухню, а затем во двор.
Как там дело произошло, Ольга Афанасьевна не знает. Только через четверть часа вернулся Герасим Иванович уже без веревки, -- хоть и угрюмый, но будто успокоенный, и молча начал раздеваться, молча лег в постель и укрылся одеялом.
А на следующее утро Ольга Афанасьевна обнаружила во дворе, на заборной перекладине повешенного Марса. Вместо нее отдала собака свою жизнь, по этому делу.
Вот и все, не совсем обычное, что мне удалось узнать о Герасиме Ивановиче. Но могу сказать, что без этого необычного все, что в его жизни обычно, только наполовину понятно было бы.
А уж раз пришлось узнать, значит, буду это знание в памяти беречь, хоть оно веселья не прибавляет.
ПРИМЕЧАНИЯ
СОКРАЩЕНИЯ
авт. -- автограф
Арх. о.С.Г. -- основной архив матери Марии, на хранении у о. Сергия Гаккеля (Льюис, Великобритания)
Арх. С.В.М. -- архив, собранный С.В. Медведевой, на хранении у Е.Д. Клепининой-Аржаковской (Париж)
БАР -- Бахметьевский архив Колумбийского университета (Нью-Йорк) (Columbia University, Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture)
ВСЮР -- Вооруженные силы на Юге России
ГАКК -- Государственный архив Краснодарского края
ГАРФ -- Государственный архив Российской Федерации (Москва)
ГОПБ -- Государственная общественно-политическая библиотека (Москва)
ГРМ -- Государственный русский музей (Санкт-Петербург).
ИРЛИ -- Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург)
ОР РГБ -- Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва).
РГАЛИ -- Российский государственный архив литературы и искусства (Москва)
РГБ -- Российская государственная библиотека (Москва)
РГИА -- Российский государственный исторический архив (Санкт-Петербург)
РНБ -- Российская национальная библиотека (Санкт-Петербург)
РСХД -- Русское студенческое христианское движение
РХД -- Русское христианское движение
РЦХИДНИ -- Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (Москва)
УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ
ММ 1 и 2, 1992 -- Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки: В 2 т. Париж: YMCA-Press, 1992.
ВК -- "Вольная Кубань". Орган Кубанского краевого правительства (Екатеринодар), 1918-1920. Издание возобновлено в наше время.
ВР -- "Воля России". Первоначально газета, затем ежемесячный журнал политики и культуры под ред. В.И. Лебедева, М.Л. Слонима, В.В. Сухомлина, выходивший с 1922 в Праге. С 1927 по 1932 издавался в Париже.
ГМ -- "Голос минувшего на чужой стороне: Журнал истории и истории литературы". Выходил с 1926 по 1928 в Париже под ред. СП. Мелыунова, В.А. Мякотина и Т.И. Полнера.
Д -- "Дни". Ежедневная берлинская газета. С сентября 1928 по июнь 1933 -- еженедельник, издаваемый в Париже под ред. А.Ф. Керенского.
ЗК -- Блок A.A. Записные книжки: 1901-1920. М.: Художественная литература, 1965.
К-К, 1991 -- Кузьмина-Караваева Е.Ю. Избранное / сост. и примеч. Н.В. Осьмакова. М.: Советская Россия, 1991.
К-К, 1996 -- Кузьмина-Караваева Е.Ю. Наше время еще не разгадано... / сост. и примеч. А.Н. Шустова. Томск: Водолей, 1996
К-К, ММ, 2001 -- Кузьмина-Караваева Е. Мать Мария. Равнина русская: (Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма) / сост. А.Н. Шустов. СПб.: Искусство - СПб., 2001.
ММ, 1947 -- Мать Мария. Стихотворения. Поэмы. Мистерии. Воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. Paris: La Presse Franèaise et Étrangère, 1947.
MM, K-K, 2004 -- Мать Мария (Кузьмина-Караваева Е.) Жатва духа: Религиозно-философские сочинения / сост. А.Н. Шустов. СПб.: Искусство -- СПб., 2004.
ОЛ -- "Одесский листок". Основатель В.В. Навроцкий, выходил в 1918-1920 в Одессе.
ПК -- "Приазовский край". Ежедневная политическая, экономическая и литературная газета, основана С.Х. Арутюновым, выходила в Ростове-на-Дону в 1917-1919.
ПН -- "Последние новости". Русская ежедневная газета, выходившая с 1920 по 1940 в Париже под ред. М.Л. Гольдштейна, с 1921 -- П.Н. Милюкова. Издание прервано в связи с немецкой оккупацией.
СЗ -- "Современные записки". Ежемесячный общественно-политический и литературный журнал под ред. И.И. Бунакова-Фондаминского, Н.Д. Авксентьева, М.В. Вишняка, В.В. Руднева и А.И. Гуковского. Издавался с 1920 по 1940 в Париже. Издание прервано в связи с немецкой оккупацией.
СС -- Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1960-1963.
Стихи, 1937 -- Мать Мария. Стихи. Берлин, 1937.
Стихи, 1949 -- Мать Мария. Стихи. Париж, 1949.
УЮ -- "Утро Юга". Ежедневная литературная и общественно-политическая газета, выходившая в 1918-1920 в Екатеринодаре.
СОСЕДИ. Рассказ очеркового типа.
Впервые: Д. 1926. 21 марта. No 960. С. 3. Подпись: Юрий Данилов. Публикуется по этому изданию. Не переиздавался.
Милые кривульки человеческие... -- Наиболее полное развитие образ человеческих "кривулек" получает в повести "Несколько правдивых жизнеописаний" (см. примеч. на с. 619).
И вошла тут в столовую теща эта слепая, его не учуяла, к буфету подобралась, стул подставила, сама на стул этот вскарабкалась, мешок бумажный с сахаром нашарила и давай сахар горстями есть. -- Сходный эпизод описан и в повести "Несколько правдивых жизнеописаний".