...Шла я замужъ не своей охотой. Мнѣ еще семнадцати годовъ не вышло, а ужъ стали меня сватать. Было то дѣло за два года до воли. Жила я въ родительскомъ домѣ безъ нужды. Дворъ нашъ быль середній -- не богатый, не бѣдный. Старшіе на барщину ходили, а я на барскомъ дворѣ птицу стерегла. И вольно, и хорошо жить было. Въ дѣвкахъ я веселая была, и пѣсенница, и плясунья, всюду первая была. Выйдутъ дѣвки на улицу -- всѣ-то, бывало, у меня подъ рукой. Стали мнѣ жениховъ сватать, а мнѣ не охота замужъ идти, потому что есть у меня на примѣтѣ человѣкъ, да его мнѣ не сватали.
Былъ дворовый человѣкъ на барскомъ дворѣ, Михайлой звать, и часто я его на барщинѣ видѣла, и полюбился онъ мнѣ. Да и я у него въ душѣ была. Какъ меня, бывало, завидитъ, со мною заговариваетъ. А разъ такъ и говоритъ: "Анисьюшка, обожди меня годъ,-- вольная будетъ, я тогда на тебѣ женюсь".-- "Какъ мнѣ тебя ждать-то? Въ ту пору, можетъ, какую другую за себя возьмешь. Будетъ ли вольная, нѣтъ ли черезъ два года, и то Богъ знаетъ".-- "Потужишь, говоритъ, Анисья, если меня не подождешь".-- И хотѣлось мнѣ за него идтить; а отъ жениховъ отказываться и его дожидаться -- тоже сумнительно было.
А тутъ вовсе ужъ стали ладить меня за Данилу изъ нашего же села. Данило изъ двора былъ бѣднаго, да не отцовскій сынъ, а пріемышъ.
Приняла его баба изъ нашей деревни, когда еще у ней своихъ дѣтей не было. А тутъ пошли у нея свои дѣти, и былъ у нихъ Данило -- сынъ не сынъ, работникъ не работникъ. И задумали они его женить, чтобы работница въ домѣ была. И приглядѣла меня Козлиха, Данилова мать названная, за него сосватать. Тогда въ чужую деревню дѣвокъ не отдавали.
Вотъ разъ вечеромъ, осенью, убрались ужъ съ поля, приходитъ Козлиха, а я въ чуланѣ сижу. Отецъ съ матерью въ избѣ. Идетъ она это прямо ко мнѣ. А я уже знаю зачѣмъ, мать мнѣ еще напередъ оказывала.
-- Здравствуй, дѣвка.
-- Здравствуй,-- говорю, сама и не гляжу на нее.
-- Что такъ сурово глядишь?-- говоритъ,-- я не съ худымъ пришла въ тебѣ.
А я себѣ:-- Какъ же еще глядѣть?
-- Анисья, а Анисья, согласна ты за мово сына Данилу идти?
-- Не пойду,-- говорю.
-- Что жъ такъ, аль плохъ?
А я себѣ опять:-- Не пойду.
А она-то смѣется.
-- А не пойдешь, и я тебя знать не хочу.-- И вышла она въ избу въ родителямъ и все сама шутками:-- Иванъ Семеновичъ,-- говоритъ родителю моему, въ поясъ кланяется,-- отдай ты свою Параньку за мово Гараньку.-- А отецъ смѣется:
-- Ее спрашивай.-- А Козлиха опять:-- Иванъ Семеновичъ, отдай свою дочку за мово сыночка.-- А родитель мой, тоже ей шутками:
-- Сказывалъ я ей, да она; какъ коза брянская, брыкается.
-- А если вы согласны, такъ нечего ее и спрашивать. Такъ завтра вечеромъ прійду съ хлѣбомъ-солью и могарыча запьемъ, а невѣстѣ гостинца принесу.
И ушла Козлиха. А отецъ меня призвалъ:
-- Анисья, говоритъ,-- ты за кого-жь идти думаешь? Можетъ, за барина нашего, за Петра Ѳедоровича?-- Самъ шутитъ:-- Я-бъ тебя отдалъ, да онъ-то тебя не возьметъ.
-- Не возьметъ,-- говорю,-- и не надотъ.
-- Ну, ну, толкуй тамъ, твое дѣло дѣвичье, замужъ идти надо, сама поразмысли, а то и безъ твоего согласія обойдемся.
Пошла это я въ чуланъ и плакать стала и себѣ думаю:-- Михайла дожидаться никакъ нельзя, и жениха другою, нѣтути, и какъ опять противъ родительской воли идти?-- И раздумываю я и сама плачу.
II.
На утро пошла я птицу стеречь, а тутъ Михайло.
-- Здравствуй,-- говоритъ.
-- Здравствуй,-- говорю.
Сѣли это мы на пригорокъ.
-- Михайло,-- говорю, Козлиха сегодня прійдетъ могарыча запиватъ.
-- Слышалъ.
-- Миша, не по ндраву мнѣ мой женихъ.
-- А зачѣмъ идешь?
-- Зачѣмъ?... Надоть замужъ идтить, и опять же изъ-подъ родительской воли я не выступлю.
Помолчали мы.
-- Анисьюшка,-- говоритъ,-- вотъ какъ тебя люблю! а коли не хочешь обождать, Богъ съ тобой.
-- Не бывать тому, Миша, брось это дѣло.
И покончили на томъ...
Въ тотъ же вечеръ приходитъ опять Козлиха, а я опять въ чуланъ ушла, на людей-то мнѣ тошно глядѣть стало. За кого меня сватаютъ-то? Не красовитъ, до людей малогласенъ, а я изъ себя видная и ловкая, не стоить онъ меня. Сижу это, а она входитъ и мнѣ въ занавѣски выкладываетъ два десятка яблокъ, съ фунтъ баранокъ и кругличекъ-ситничекъ на маслѣ замѣшанъ.
-- На вотъ тебѣ, женихъ послалъ.
А я не беру:-- Не надобно,-- говорю. На кровать все вывалила и опять сѣла.
-- Что больно спѣсива?-- говоритъ и вошла въ избу. Перекрестилась, поклонилась родителямъ моимъ.
-- Иванъ Семеновичъ,--говоритъ,-- что невѣста плохо пріймаетъ?
-- Ничего, она пойдетъ.
-- Гостинцы наши не милы, и принятъ не хочетъ.
-- Обойдется, дай время.
И родня тутъ собралась, и сваха, и отецъ Данилы. Матушка настольникъ разостлала и соль поставила, а Козлиха ставитъ на столъ водки осьмуху и харчу это, что съ собой взяла. Это не образованіе, а поглядѣшки, значитъ, были.
Сейчасъ меня вывели изъ чулана, и давай Богу молиться. Иду себѣ, плачу, а отецъ говорить:
-- Чего плачешь? Не ты первая, не ты послѣдняя. Не всѣмъ за хорошихъ выходить, Богъ дастъ и хорошо поживете.
Помолились. Отецъ мой налилъ стаканчикъ и подноситъ отцу Данилы.
-- Сватушка мой нареченной, кушай себѣ на здоровье, любовь да совѣтъ имъ.
Взялъ свекоръ стаканчикъ и говоритъ:-- Я ее въ стратъ (грязь) лицомъ не брошу.
-- Вы ее не бросите, а я ее не оставлю,-- отецъ мой говоритъ. Все это они, значитъ, меня веселятъ. А у меня какъ колъ въ душѣ стоялъ и слюней не проглочу. Выпили они, закусили и стали прощаться. Благословеніе черезъ двѣ недѣли будетъ,-- говоритъ свекоръ,-- всѣ угощены и упоены будутъ.-- На томъ и разстались.
III.
Видно, не моя воля, пропили меня. Хочешь не хочешь, думаю, надо идти. А тутъ отецъ продалъ днѣ четверти овса и закупилъ все. Съ матерью въ городъ ѣздили, и тутъ ужъ я себѣ обнаслѣдовалась замужъ идти -- вовсе рѣшилась. Стала я дары мои готовлять, какіе ни на есть, и на себя шить: два растягаи, двѣ занавѣски, шубку, двѣ рубахи, одну съ сѣдыми рукавами, двѣ панёвы и платокъ по бѣлой землѣ красными цвѣтами.
Понашила я полотенецъ: свекру послала, жениху послала, а свекрови платокъ черный шерстяной, и дарами ихъ обдарила.
Пришелъ день благословенія.. Изъ Мостовой деревни родня къ намъ понаѣхала.
Принесла Козлиха полведра; стюдень, баранину, ситниковъ, и пошелъ отецъ мой родню по селу собирать. А я себѣ въ пуньвѣ сижу и опять свое горе раздумываю и слушаю, что въ избѣ говорятъ и что дѣлаютъ. Сѣли всѣ за столъ, нарѣзали стюдню, огурцовъ. Свекоръ мой будущій началъ виномъ обносить и говоритъ:-- Богъ благословить добрыя дѣла творить,-- И вышли они съ отцомъ. Стали еще что-то говорить. Потомъ одинъ гость и говорить:
-- Желательно мнѣ вашъ товаръ посмотрѣть.
-- Что-жъ, можно.
Приходятъ ко мнѣ мать крестная, моя матушка и сваха и убираютъ меня, чтобъ въ акуратѣ была. И выходить мнѣ не охота. Вышла однако.
А я и не рада похваламъ-то: думается, товаръ-то хорошъ, да покупатель не по ндраву. Я поклонилась всѣмъ, и тутъ всѣ со стола встали. Стали благословлять. Я, какъ видала на свадьбахъ, матери и отцу въ ноги кинулась и завыла. Стала приговаривать, какъ отъ людей слышала, а что и сама прилагала.
-- Спасибо тебѣ, батюшка съ родимой матушкой за хлѣбъ за соль; пропилъ меня батюшка за винной рюмочкой, знать я вамъ не работница была, не хлопотница. Отдаете меня, молодехоньку, зеленехоньку, въ чужіе люди.
А отецъ, мать плачутъ, а свекоръ и свекровь уговариваютъ. Козлиха говоритъ:-- Дитятко, Анисьюшка, мы тебя не бросимъ; я съ тобой въ одну лукошечку на мычкѣ пряжу класть буду.-- И ладно такъ говорили. А потомъ пѣсни заиграли. И на томъ кончилось благословеніе. На утро и свадьбѣ быть.
IV.
Поѣздъ свадебный собрали. Подвязали бубенцы, убрали лошадямъ хвосты и гривы, подъѣхали во двору. А меня ужъ крестная убрала и, какъ собрался народъ, ввела къ небу, посадила за столъ, а кругомъ дѣвушки стали, мать и отецъ крестный.
Входятъ тогда дружко съ полудружью, и у нихъ подъ мышкой войлокъ и пусьма (такая мѣра) овса. Входятъ въ избу, помолились, поклонились и спрашиваютъ шутками у дѣвокъ:-- Что-де сидите?-- А онѣ ему:
-- Фатеру караулимъ, окупили ее.
-- А мы выкупать пріѣхали.
А дѣвки ему:-- Мы увидимъ, какъ будете выкупать. Мы 100 цѣлковыхъ, а то и 200 дали.
-- А мы можемъ 300, али 400 далъ.
И вынимаютъ 4 двугривенныхъ и кладутъ на кажный уголъ стола и становятъ по срединѣ бутылку съ водкой безъ пробки, баранину и хлѣбъ. А отецъ крестный говорить:
-- Вѣдь у насъ невѣста не разиня, а бутылка-то ваша горло отзинутое.
А они 15 копѣекъ на горло кладутъ:
-- Не разиня, такъ заткнемъ.
Только вышли опять дружко съ полудружью за женихомъ и ввели его, а я завѣшанная сижу и не вижу его; подлѣ меня сажаютъ. Стали опять закусывать, подносить и пѣсни заиграли, И весело мнѣ стало. Только вывели меня, стали по повозкамъ садиться. Сталъ меня Данило въ повозку подсаживать, да не можетъ -- малосиленъ онъ, и просить:-- Андрей,-- говоритъ,-- подсадь ее. А люди смѣются:-- Данилка, а Данлика -- надуешься, самъ подсадишь.-- А смотрю я на него, усмѣхается, а самъ плюгавый такой, ни цвѣта въ немъ, ни радости. И стыдно мнѣ стало и скучно. Не глядѣла бы на народъ. А сваха стала стоймя на повозку и тутъ хмѣль расшвыриваетъ по шапкамъ и приговариваетъ:
Выпадала пороша,
Мала не величка,
Стоитъ человѣкъ
По зимней порошѣ.
Ѣздили ловцы,
Даниловы братцы,
Словили куницу
Данилу на шубу
По Божьему суду
Къ честному вѣнчанію.
Дружко съ полудружью съ образомъ вокругъ повозокъ обошли, помолились всѣ на востокъ и поѣхали со двора. И все мнѣ не весело. Плачу я, а дѣвки мнѣ:-- Анисья, буде убиваться, неужели хуже твово мужа нѣтъ!-- А ничего я имъ не сказала. Тошно мнѣ. Думаю, нѣтъ-то видно мнѣ счастья ни въ домѣ, ни въ полѣ, ни въ большой-то головушкѣ.
Пріѣхали въ церковь, а священника нѣту. Ждали долго. Пришелъ священникъ, дьячки запѣли. Обвѣнчали насъ. Кончилась свадьба, а я какъ мертвая. "Только бы, думаю, скорѣе конецъ".
А какой конецъ, я и сама не знаю.
Пошли послѣ вѣнца къ попу на поклонъ. Пришли къ Алексѣю Ивановичу. Подносить онъ и дружку, и полудружью, и давай поздравлять. Намъ подноситъ и самъ пьетъ. "Горько", говоритъ. Я стою потупившись, а мужъ меня толкъ: давай, молъ, цѣловаться. Охъ, неохота мнѣ, а дѣлать нечего, оборотилась. Стоитъ мой-то такой-то мужичонка замухорчатый, не глядѣла бы на него, а тутъ и цѣловать его велятъ. Нечего дѣлать, поцѣловались, поклонились, какъ водится. И батюшка выпилъ.
-- Эхъ, Данило, не тебѣ бы такой дѣвкой владѣть, это бы мнѣ, старичку.
Шутникъ былъ нашъ батюшка. Тутъ мы ему поклонялись и пошли къ лошадямъ.
А дружко смѣется про себя, говорить:
-- Инъ зоркій попъ-то нашъ, сейчасъ разобралъ, что хороша баба!
Думаю себѣ! значитъ и впрямь я не плоха, моему-то не верста, коли и попъ позавидовалъ.
V.
Поѣхали мы домой прямо къ свекрови и свекру. Они выворотили шубы, на себя надѣли, а третью на земь постелили. Мы вошли, поклонились имъ въ ноги, они насъ опять благословлять стали.
Ему французскую булку и два яблока за пазуху, и мнѣ тоже.
Ввели насъ въ избу, за столъ посадили и бабы объигрывать стали. Мужъ мой имъ по десяти копѣекъ подаетъ, за то что величали.
Тутъ, какъ пообѣдали всѣ (мы, молодые-то, не ѣли со всѣми), насъ съ Данилой въ пуньку (чуланъ) свели, а тамъ столъ накрытъ и постель постлана.
Сваха и дружко сажаютъ насъ напередъ закусывать, даютъ и вино красное пить, а у меня душа ничего не принимаетъ. Меня мужъ поталкиваетъ, самъ шепчетъ:-- Ѣшь, поѣшь, Анисья.
Ничего ему не говорю и только губы о вино смочила.
Приняли все со стола, убрала сваха, въ узелочекъ посуду связала и стала меня раздѣвать, а дружко -- Данилу.
А тутъ на постелѣ на нашей сестра крестова съ мужемъ Микитой Дмитріевичемъ постель обогрѣваютъ, на постелѣ лежатъ. Сваха говоритъ: -- "Слѣзайте, мы тутъ квартирьяновъ иныхъ привели" -- "Нѣтъ, не пустимъ", говорить, "мы тутъ фатеру нагрѣли". А дружко говоритъ: "Не пора ли вамъ убираться?" А самъ вынимаетъ вино и подчуетъ ихъ. Они по стакану выпили, вышли и говорятъ: "Просимъ милости на нашу теплую на фатеру. Дай вамъ Богъ совѣть на цѣлый мясоѣдъ". И все-то мнѣ не весело. Одѣяло опрокинули, насъ положили, и сваха его руку на меня положила, а мою на него, дерюгой полосатой накрыла, а дружко татаркой потрепалъ насъ и говорить: "Ну спите, молодые, другъ друга не обижайте". Сказали и вышли всѣ и остались мы одни. Лежу я, страшно мнѣ, трясуся. Руки свои приняла, и онъ тоже. Сталъ, было, ко мнѣ Данило ласкаться, да я оттолкнула его. Сталъ онъ меня цѣловать, а я отъ него морду ворочу. Вздохнулъ онъ: "Ну, Анисьюшка, говоритъ, вижу, толку не будетъ". Отвернулся и легъ. Слышу лежитъ смирно, а не спитъ, и я все сплю. Пролежали мы такъ до полуночи. И слышу я, идетъ кто-то. Знаю, что дружко насъ провѣдать хочетъ. А я обернулась въ мужу, дружка боюсь. А мужъ на меня пожалился. Всю ночку, говоритъ, ко мнѣ не оборачивалась. А дружко стащилъ съ меня дерюгу и погрозился татаркой и шутитъ, говоритъ самъ: "А, моложавеньвая, я те проучу: не должно, законъ принявши, мужа обижать". А я лежу себѣ помалкиваю. И ушелъ опять, а мы опять также легли. И я не сплю, и онъ не спитъ, такъ всю ночь и пролежали. Ранимъ рано пришли насъ подымать. Сваха стала меня убирать, женскую оправу на меня надѣла, а мнѣ тошнехонько, и косу-то вередить жалко, на двое расплетать. Вывели насъ изъ пуньки въ избу. Въ избѣ родня собрана. И у входной: двери повѣсили они шерсть, и вотъ волну бьютъ, насъ не пропускаютъ, должны мѣсто окупать. Поднесли имъ вино, они и отперли дверь. Дальше сидитъ, табакъ трутъ. И имъ вино дружко поднесъ, и они, значитъ, отслонились. Старуха тутъ варежки вяжетъ, и ее откупили. А на печкѣ тетка Арина, чудородница такая была, другой бабѣ животъ правитъ, а та умираетъ будто; а Арина приговариваетъ: "Матушка, цыганушка, задери ножку на плетень, чтобы скорѣе отлетѣлъ!"
А тутъ смѣются. И имъ поднесли, и мѣсто на печкѣ выкупили. Ослобонили все. Насъ на печку посадили и куренка ѣсть дали. Мнѣ-то дужку, а ему гузку, чтобы любили другъ дружку. Я съѣла, хоть и не хочется, и онъ поглодалъ. Слѣзли мы съ печки, посадили насъ за столъ, и завтракъ тутъ начался и каравай дѣлили, и дары роднѣ раздавали. Такъ три дня гульба продолжалась, мнѣ все скучно -- не любъ мнѣ мужъ. На третій день въ вечеру убѣжала я въ чуланъ, заплакала. Сижу одна, глядь и Данило ко мнѣ пырь. Думаю себѣ: надо себя передѣлать, съ имъ мнѣ жить. "Что ты, говорить, ушла?" -- А я не хочу сказываться, да руками лицо схоронила, какъ будто повязку поправляю. "Хорошо, Данило, повязана я?" -- "А какъ же еще? отлично хорошо". А самъ радъ, что я съ имъ заговорила. И за руки меня взялъ, глядитъ. А я руки не отнимаю. Онъ съ меня не взыскивалъ, только бы мое сердце смягчилось. И хоть не къ душѣ онъ у меня, а жалко и его.
VI.
Послѣ трехъ день разъѣхались всѣ. Мужа моего на барщину взяли, а свекровь, какъ гости уѣхали, говорить мнѣ:
-- Анисья, у меня голова болитъ, разнеси ты посуду по людямъ, что взаймы брали, а я полежу.
-- Ну что-жъ, матушка.
А потомъ и понесла посуду. Какъ домой вернулась, она опять мнѣ:-- Анисья, а нука-съ печку затопи,-- а сама все лежитъ. И такъ кажный-то день пошло. Я хочу свое что-нибудь поправить, а она заставляетъ топить и тутъ же и стряпать. Я ей;-- Матушка, слѣзай, топи,-- а она мнѣ:-- Нѣтъ, доченька, голова моя разскочилась. Какъ хочешь, такъ съ печкой и справляйся, слава Богу, потопила на своемъ вѣку.-- А мнѣ прискорбно. У насъ годъ цѣлый, молодыхъ отъ барщины ослобоняютъ, а свекровь меня вмѣсто себя посылать стала, а сама пряжей своей занималась. Обижалась я, а мужу ничего не сказывала. Работой-то я не скучала, только бы по домашнему успѣть, справить; да ужъ всю работу бабью на меня одну навалила. И тяжело стало. И отъ мужа-то радости нѣтъ, не любъ онъ мнѣ, да и работой зануряютъ.
А тутъ еще бѣда. Въ самую мою свадьбу вернулся изъ службы солдатъ Иванъ, Козлихѣ братъ, сталъ у ней въ домѣ жить. Жилъ онъ больше дома. Мужъ-то все на барщинѣ, а Иванъ-то дома. Рѣдко когда за зятя, за старика, пойдетъ. Сначала жили хорошо, а потомъ ко мнѣ приставать началъ. Во всякой работѣ норовитъ, чтобъ со мной вмѣстѣ быть, да не такъ, какъ должно, а все шутки шутить, да все тайками. Разъ выгоняютъ на барщину копанъ копать. Собралась я идти, свекровь мнѣ и говорить:
-- Анисьюшка,-- говоритъ,-- уберись въ мою панёву и рубаху мою надѣнь. Подивилась я, что такъ раздобрилась ко мнѣ свекровь. Убралась я. А она я платокъ сама мнѣ повязала. Я дивлюсь, не пойму, что такъ помягчила свекровь. Пошла я. Отработали. Прихожу домой, мужиковъ дома не было. Свекровь одна, она и говоритъ:
-- Анисьюшка, какую я тебѣ штуку скажу.
-- Какую?
-- Вотъ какую: полюбилась ты дюже брату. Велѣлъ онъ тебѣ сказать: онъ для тебя все сдѣлаетъ, только полюби ты его.
Меня какъ жаромъ осыпало. Ушамъ своимъ не вѣрю, что свекровь меня на худыя дѣла склоняетъ.
-- Матушка, что ты это говоришь?
А она:
-- Согласись,-- говорить,-- я тебя не то, чтобы паневу да рубаху, во все свое хорошее наряжать стану.
-- Матушка,-- говорю,-- вы шутки что ли шутите со мной?
-- Глупая ты, желанный онъ, хорошій до тебя будетъ.
А я стою и какъ обухомъ меня пришибло.
-- Матушка, родимая, да что ты, это задумала? Не могу я на эти дѣла согласиться. А Данило-то?
-- Ахъ ты дура, ты дура, не въ твою высоту, я пятнадцать годовъ съ полюбовникомъ живу, и во всемъ-то онъ мнѣ помощь, и денегъ возьму, и куплю что надо себѣ, во всемъ онъ меня ублажаетъ, пуще законнаго.
-- Да развѣ-жь можно,-- говорю -- законъ нарушать?
-- Эхъ,-- говоритъ,-- глупая ты, погляжу я на тебя. Развѣ я тебѣ зла желаю?
-- Эхъ, матушка, матушка,-- говорю,-- старый ты человѣкъ, а чему учишь?-- И даже заплакала я.
-- Ну, ну ладно, какъ знаешь, такъ и живи.
Посняла я ея сряду: и паневу, и платокъ, все побросала. Осерчала она, изъ избы вышла. Ничего, никому я не сказала, все въ душѣ похоронила. А Данило, какъ и прежде, со мною желанный, и хоть я его не любила, а все же грѣшить противъ него не хотѣла.
Перестала Козлиха со мной про худыя эти дѣла говорить, а вижу я, что мыслей этихъ изъ головы не выкинула, и ладитъ свести меня съ братомъ. И Иванъ тоже пристаетъ.
Ушла разъ въ воскресенье свекровь къ ранней обѣднѣ. Батюшка съ Данилой молотить пошли. Осталась я одна, затопила печь, сажусь картошку чистить.
Входитъ Иванъ.
-- Анисьюшка, дай подсоблю.
-- Ну, что-жъ.
Сѣлъ возлѣ меня и ножичекъ взялъ и рѣжетъ картошку.
-- Анисыошка, какъ ты скоро картошку рѣжешь,-- а самъ ближе ко мнѣ пододвигается.
Я молчу, только дальше сторонюся.
-- Анисья, сегодня въ городъ иду, торговый день, я тебѣ гостинцевъ принесу.
-- Не надобно,-- говорю,-- и вовсе лишнее,-- а сама знаю, къ чему это онъ мнѣ гостинцы сулитъ.
-- Анисья,-- говоритъ,-- колечко серебряное принесу, и бусы, и серьги...
И пододвинулся онъ ко мнѣ и ухватилъ меня. Вскочила, отпихнула его.
-- Ахъ ты безстыжій! Ишь что выдумалъ!
-- Анисьюшка, аль я тебѣ ужъ такъ противенъ?
-- Что ты ко мнѣ лѣзешь! Этимъ ли тебѣ заниматься, песъ ты старый! Тебѣ-то 60 годовъ, а мнѣ 17.
Отсталъ онъ отъ меня, ушелъ въ городъ.
Обѣдня отошла, пришла Козлиха, пришли и свекоръ съ Данилой, собрала я имъ обѣдать. А сама-то отпросилась къ матушкѣ посидѣть; думаю себѣ: пойду хоть на какой-нибудь день, чтобы галда эта изъ моихъ ухъ вышла, и глаза мои не глядѣли на этотъ домъ.
Прихожу домой въ вечеру, а дома и свекоръ и свекровь, и Иванъ, вернулись изъ Тулы, и Иванъ сидитъ трубку куритъ. Вошелъ и Данило въ избу. Вижу Иванъ изъ кармана дары вынимаетъ и на столъ кладетъ.
-- Ну-ка, молодайка, на тебѣ гостинцы!
-- На что мнѣ?-- говорю.
А тутъ свекровь:-- Нешто чужой, чего отворачиваешься?
-- На,-- говоритъ Иванъ.
А я не беру, знаю, къ чему принесъ.
А мужъ говоритъ:-- Тебѣ, значитъ, вся семья наша не мила..
А свекоръ толкнулъ меня локтемъ.
-- Говорятъ, возьми, не отъ чужого берешь.
Взяла я, а на умѣ себѣ держу: дѣловъ этихъ не будетъ.
На утро привезъ свекоръ возъ капусты и приказалъ намъ въ чуланъ посвалить, а самъ на барщину съ Данилой пошелъ.
Вотъ таскаемъ мы: свекровь беремя, я беремя, а Иванъ третье, таскаю и въ головѣ себѣ не думаю о чемъ худомъ. Я кладу капусту, Иванъ кладетъ, а свекровь тѣмъ временемъ и запри чуланъ на цѣпочку. Бросила я капусту. Къ двери, онъ за мной; -- Анисьюшка, Анисья!-- кричитъ, и ко мнѣ.
Разсерчала я, такого ему раза дала, что отсталъ онъ отъ меня.
-- Эхъ, братецъ, когда не идетъ по согласію, ты ее какъ мыша (мышь) приколи.
Пододвинулся онъ опятъ ко мнѣ. Закричала я тутъ куда зря. Онъ пустилъ меня.
-- Ну, сеструха,-- говоритъ,-- отвори.
Отворила она дверь. Выбѣжала я едва дыхаю, себя не помню..
-- Безсовѣстные, озорники, изобей тя сто родимцевъ, старая чертовка! Что вы надо мною дѣлаете!-- кричу имъ.
-- Чтожъ надъ тобой дѣлали?-- говоритъ свекровь.-- Мало ли что бываетъ, а ты согласна бы была, и не такъ бы тебя еще одарила.
-- И даровъ мнѣ вашихъ не надоть; брошу всѣ, въ огнѣ сгорятъ!
-- Не горячись больно, остынь, да смотри, не обжалуйся свекору али мужу.
-- Какъ мнѣ не сказывать! вы тутъ надо мною безобразничаете, и силушки моей нѣтъ.
VII.
Ушла я отъ нихъ. Повязка съ головы соскочила у меня, рубаха помятая. Оправилась я, вышла на улицу; гляжу, свекровь за мной вышла; какъ увидѣла ее, еще тошнѣе стало. В она слѣдомъ за мной, боится, кому скажу что. Думаю я: мужу открыться не хочется, не въ душѣ онъ у меня былъ; матушкѣ сказать -- обидѣть ее не хотѣлось. Пошла къ крестовой сестрѣ. Отстала отъ меня Козлиха. Пришла къ сестрѣ крестовой и разсказала ей все. Она -- подругѣ, подруга -- другой бабѣ, а баба къ вечеру встрѣтила у колодца Козлиху и говоритъ ей:
-- Ты что-жъ это свою невѣстку съ Иваномъ сводишь?
-- Какъ свожу? да кто тебѣ сказывалъ?
-- Сама сказывала.
-- Слушай ты ее, голенастую шлюху.
Прихожу я домой, и давай она меня ругать всячески; я ей только сказала:
-- До ножа меня догнали, какъ не сказать!
Мужу я не говорила, да онъ самъ все отъ людей узналъ. Сталъ все распрашивать. Разсказала ему все какъ было.
-- Анисья,-- говоритъ,-- зачѣмъ раньше не сказывала мнѣ.
Обидѣлся онъ на Козлиху шибко, а сказать ей ничего не сказалъ. Боялся онъ ея.
Только разъ ей высказалъ:
-- Хороши вы, производите молодого человѣка къ худому дѣлу.
Не заробѣла Козлиха, стала еще его ругать:
-- Ахъ ты, праликь (параличъ) тя расшиби,-- говоритъ,-- я ее, вишь, худому научаю, ее къ работѣ приставляю!
-- Хороша ваша работа! слышалъ я!
-- Отъ кого?
-- Отъ людей.-- А самъ боится на меня указать, чтобы не серчала она на меня! Поняла Козлиха, что отъ меня онъ узналъ все; пуще на меня нападать стада. Грозить стала.
-- Я тебѣ,-- говоритъ,-- сдѣлаю, что мужъ тебя на двое разорветъ.
-- Околдуешь, что ли?
-- Нѣтъ, ты посмотришь тогда, какъ на меня наговоры дѣлать, попомнишь меня!
И что же придумала, змѣя подколодная! Прошло недѣли три. Прикинулась она доброй, стала ласкова во мнѣ и говоритъ мнѣ разъ:
-- Что,-- говоритъ Анисьюшка,-- развѣ нѣтъ у тебя чулокъ новыхъ?
-- Нѣту, матушка.
-- Я въ городъ пойду, хочешь тебѣ куплю?
-- Денегъ у меня еще нѣтъ, нешто въ батюшкѣ схожу, попрошу.
-- Ну что-жъ, иди, я тебя не дождусь, а ты тогда Матвѣю Базыкину отдай деньги, онъ слѣдъ за мной идетъ.
А Базыкинъ-то мужикъ, сосѣдъ нашъ, еще не женатый.
Побѣжала я въ батюшкѣ, даль онъ мнѣ 40 коп., отдала я Матвѣю и говорю:
-- Отдай, голубчикъ, деньги матушкѣ, мнѣ чулки купить, или самъ купи, коли разумѣешь.
-- А нешто не выберу!
Пошелъ онъ въ городъ, чулки купилъ и отдалъ ихъ свекрови.
Вечеромъ, собрала я ужинать, и Козлиха вернулась изъ города. Вывязываетъ чулки изъ узелка и мнѣ подаетъ.
Такъ я ошалѣла и слова сказать не могу. Мужъ, свекоръ, всѣ тутъ за столомъ.
А Козлиха пуще.
-- Вотъ она, честная-то молодаечка, безъ году недѣлю живетъ, а чулочки ей любовники покупаютъ.
-- Я тебѣ матушка деньги давала,-- только и сказать могла.
А она хохотала...
-- Ха, ха, ха! Сама деньги давала, что выдумаетъ! Пришелъ Митюшка на постоялый и говоритъ: на, моей милашкѣ снеси. Что прикидываешься? Степенна ужъ больно ты!
А свекоръ добрый до меня былъ, а тутъ глянулъ на меня и говоритъ:
-- Ай, ай, молодайка, худо дѣлаешь!
А Данило сидитъ, голову повѣсилъ, какъ и не слышитъ ничего.
Стала я клясться, всячески увѣрять.
-- Батюшка, право слово, деньги давала сама, и душа моя не знаетъ худыхъ дѣлъ съ Матюхой съ этимъ.
Вышла я, плачу, вышелъ и мужъ, сталъ мнѣ говорить.
-- Анисья,-- говоритъ,-- правда ли это?
-- Неправда,-- говорю,-- провалиться мнѣ. И въ мысляхъ не было.
-- Хоть ты бы сдѣлала,-- говоритъ,-- да никто бы этого не зналъ.
-- Да утаить,-- говорю, нечего;-- нѣтъ ничего! Не вѣрь, Данило, чернитъ она меня всячески.
Такъ не пронялась и этимъ злодѣйка. Еще придумала, чего и выдумать нельзя.
Было дѣло святками. Данило былъ на барскомъ дворѣ, караулилъ. А я на улицѣ съ бабами была, пѣсни играла. Пришла я домой. Старикъ ужъ на печи, а Козлиха еще у печи убираетъ. Пришла, раздѣлась, повѣсила свой нарядъ на станъ и спать легла. На утро беру растегай, прибрать въ сундукъ хочу, глядь, а онъ въ пятнахъ, желтый весь; тронула я, а онъ подъ рукой такъ и ползетъ. Глядь, стклянка, что съ кислотой была, тутъ пустая валяется. Поняла я. Завыла.
-- Матушка, что ты надѣлала? Господи Боже мой, что мнѣ таперича дѣлать, отравой все попортила.
-- Какой отравой? чего голосишь?
-- На что ты это,-- говорю,-- сдѣлала?
-- Тебя любовники трубками сожгли, а ты съ больной головы, да на здоровую воротишь.
Пришелъ Данило, я ему сказываю, сама плачу, а свекровь на меня тутъ наговариваетъ, что любовники трубками сожгли. Пересталъ ужъ и Данило мнѣ вѣрить. Махнулъ рукой.
-- Тебѣ ли вѣрить,-- говоритъ,-- или матери, ужъ и не знаю. По пустому не стала бы говорить.
Обидно мнѣ показалось это, ушла въ чуланъ и плачу тамъ. Не вижу себѣ покоя дома. Что день, то все хуже Козлиха обижаетъ.
VIII.
Такъ три года прожили. Худого за мною не было. А обижали меня и наговаривали, какъ про самую гулящую бабу. Пуще всего запало Данилу нь сердце, что я Матвѣя люблю.
Сдѣлалось тутъ надо мной мудреное дѣло. Дразнятъ меня Матюхой и свекровь, и мужъ. Стала и я сама на Матвѣя приглядываться. А онъ съ этихъ ли словъ, или такъ, самъ собой, сталъ тоже ко мнѣ приставать. Да боялась я законъ нарушить и держала самую себя крѣпко. Да, видно, силенъ врагъ и горами качаетъ. Сижу я разъ вечеромъ, шью, и вижу, кто-то подъ окно подглядываетъ. Я глядь, а это Матвѣй.
-- Чего? молъ, а сама знаю -- чего. Слышу, шепчетъ, изъ окна манитъ всячески, чтобы вышла. Сколько ни стоялъ подъ окномъ, не вышла къ нему. И сталъ такъ кажный вечеръ подъ окно ходить; и боюсь его, и жду, скоро ли прійдетъ. Чуть зашумитъ подъ окномъ, ужъ я слышу. Прежде не видала его, рѣдко когда увижу, а теперь, куда ни пойду, все вижу его, вездѣ онъ тутъ. И въ полѣ, и на улицѣ проходу вольнаго нѣтъ отъ него. Выхожу разъ рано поутру, а онъ тутъ.
-- Анисья,-- говоритъ,-- остановись.
-- На что я тебѣ нужна?
-- А я видѣлъ, что ты въ вечеру дѣлала.
-- А что дѣлала?
-- Вязала.
-- Что тебѣ мои дѣла нужны?
-- А сидишь ты подъ окномъ такая бѣленькая, нѣжненькая.
-- А тебѣ что за дѣло, бѣла ли, нѣжна ли?
-- А что я тебѣ сказать хочу.
-- Не знаю,-- говорю.
-- Не взыщешь, Анисьюшка?
-- Тутъ нельзя.
-- А что нельзя-то, авось ничего краденаго нѣтъ?
-- Ладно,-- говорю, и ушла.
Дня черезъ два пришла мнѣ очередь скотину стеречь. Пошла я съ пастухомъ въ поле. Выгнала скотину и сижу у пашни. Гляжу, откуда ни возьмись, идетъ Матвѣй. Подошелъ, подаетъ одинъ фунтъ баранокъ, одинъ фунтъ жамокъ (маковыхъ лепешевъ).