Кузмин Михаил Алексеевич
Эдуард Багрицкий

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

М. Кузьмин

Эдуард Багрицкий*

   * Автору этой статьи Михаилу Алексеевичу Кузмину -- поэту и беллетристу -- сейчас 59 лет. В печати он выступил в 1905 г. Творчество свое, имеющее явные точки соприкосновения с главенствующей тогда дворянско-буржуазной школой символистов (изощренность, стилизаторство, "рафинированность" формы), он символизму противопоставлял. Отталкиваясь от упадочности, болезненности, мистичности символизма, он противопоставлял ему платформу так называемого кларизма (ясность, радостность), изложенную им в журнале "Аполлон". Он провозглашает искусство как "веселое ремесло", требует занимательности, фабульности вместо психологизма. В прозе и стихах он воспевает беспечность, радостность, бездумное наслажденчество. Насыщает свои произведения авантюрными похождениями лукавых любовников.
   М. А. Кузмин являлся одним из наиболее мастерских стилизаторов того времени.
   1 Подчеркнуто всюду мною. М. К.
   
   А век поджидает на мостовой,
   Сосредоточен, как часовой.
   Иди -- и не бойся с ним рядом встать.
   Твое одиночество веку подстать.
   Оглянешься -- а вокруг враги;
   Руки протянешь -- и нет друзей;
   Но если он скажет: "Солги", -- солги.
   Но если он скажет: "Убей",-- убей.
   ("Победители", "ТВС", стр. 33).
   
        Отзовитесь, где вы,
   Веселые люди моих стихов?
   Прошедшие с боем леса и воды,
   Всем ливням подставившие лицо,
   Чекисты, механики, рыбоводы,
   Взойдите на струганое крыльцо.
   . . . . . . . . . . . . . . .
   А мы постарели.-- И пылью мира
   Покрылись походные сапоги.
   Но все ж, по-охотничьи, каждый зорок.
   Ясна поседевшая голова,
   И песня просторна.
   И ветер дорог.
   И дружба вступает в свои права.
   ("Последняя ночь", "Человек предместья", стр. 27 и 28).
   
   Механики, чекисты, рыбоводы,
   Я ваш товарищ, мы одной породы,--
   Побоями нас няньчила страна!
   ("Победители", "Вмешательство поэта", стр. 29).
   
   Эти неотступные слова, до того неотступные, что строчка одного стихотворения буквально повторяется в другом, кажутся нашептанными в бессонные ночи, в минуты самоуглубления. Считать ли эти мысли за слабость и "искушение", видеть ли в них необычайное, пронзительное озарение сознания-- дело миропонимания каждого человека; промелькнет ли это чувство на одну коротенькую секундочку или загвоздится на всю жизнь -- дело темперамента. Но отрицать тождество чувства, выраженного Багрицким, с ощущением, свойственным человеку, пережившему эти годы, было бы явною недобросовестностью.
   Формулировка может быть разная, но суть та же самая. Может быть более ясная и рациональная, может быть более смутная и подспудная. Убедительность и неопровержимая искренность в стихах Багрицкого кроме их чисто поэтических достоинств (умение находить простые и значительные слова, доходчивые определения, волнующие и прямые ритмы) обусловлены тем, что убеждение и мышление у него переходят в эмоции и только тогда формируются произведением искусства. Казалось бы, самый естественный и законный, самый "натурный" ход поэзии,-- и между тем он очень редко у кого встречается.
   У Багрицкого нет стихотворений, написанных ради стихов или ради актуальности темы, -- за каждый свой стих, за каждое слово он отвечает, и отвечает не дискуссией, а жизнью. Оттуда их убедительность, оттуда этот верный и живой запах времени. В данном случае запах революционного времени. И это относится (что всего важнее) не только к периоду гражданской войны.
   Кого не привлекал романтизм и революционный под'ем гражданской войны? Написаны сотни стихотворений, поэм об этом времени, есть и хорошие, и средние, и превосходные, и халтурные, и беспомощные, и холодно-виртуозные. Но в их список никак не включишь военных стихов Багрицкого, -- до того они, оставаясь на высоких позициях поэзии, принадлежат в то же время к области теплой человеческой жизни.
   Природу он также горячо воспринимает не в плане пейзажном, а как теплую, утробную лабораторию творческих сил. Отсюда его влечение к какой-то биологии, доведенной до пределов, превышающих, думается, масштабы этой науки. И опять в этой искренней вере в роль науки в устройстве мира уловлена одна из важнейших нот настоящего периода действительности. На этом поприще он еще более не знает соперников не только качественно, но просто явочно. Показательно в данном отношении стихотворение "Весна, ветеринар и я" ("Победители"). Но в этой космической и научно-строительной поэме, где действительно как бы "с громадными звездами наедине семенем истекает земля",--вдруг советы этического свойства:
   
   "Надрывайся!
   Работай!
   Ругайся с женой!
   Напивайся!
   Но только не измени..."
   ("Победители", стр. 13).
   
   И тут -- что ни слово, то сомнение. И весь кусок кажется фальшивым именно с точки зрения нравственности. Я говорю не об общепринятой морали, а о каких-то этических взаимоотношениях, свойственных данному поэту, данному произведению. И слабое место в смысле морали несет ослабление поэтическое.
   Багрицкий в первой же книге своей "Юго-запад" завоевал себе право на "стеклянный дом поэта". С тех пор уже каждое движение поэтической мысли, каждое лирическое переживание, автобиографические признания -- являются достоянием всей читающей публики. Лестное и стеснительное преимущество! Но молчаливое дарование этого права есть большое завоевание, редко достигаемое первой же книгой. Причин к такой удаче у Багрицкого было более чем достаточно. Уже упомянутая выше убедительность, широкое дыхание, откровенные и теплые краски и, конечно, эпически песенный романтизм "Думы про Опанаса" сразу пробили брешь и в читательском слухе и в стене, которая всегда до известной поры, до известной стадии признания, отделяет поэта от современников. "Дума про Опанаса", конечно, главный козырь в книге Багрицкого, центральная вещь, затмившая собою -- не совсем справедливо -- "Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым" и "Папиросный коробок", находящиеся в той же книге. К природной теплоте Багрицкого присоединилась тут еще теплота и разымчивость степных вечеров и ночей.
   Покуда для большинства читателей имя Багрицкого связано с "Думой про Опанаса". Готовящаяся опера на ту же тему, вероятно, еще более укрепит эту идиосинкразию. Отрывки из либретто, помещенные в печати, показывают, что в своем подходе к поэме, как к оперному материалу, Багрицкий еще более подчеркнул народный характер будущего спектакля. Нужно сказать, что автор не скупится и в либретто не жалеет помещать такие жемчужины песенного жанра, как песни караульных.
   Да, пока что "Дума про Опанаса" плотно пристала к имени Багрицкого. В этой популярности есть; безусловная заманчивость, но есть и очевидное неудобство. "Дума" на долгое время отодвигает внимание читателя от последующих произведений Багрицкого, не только заслуживающих полнейшего внимания, но во многих отношениях и стоящих выше знаменитой "Думы". Построение подобных рассуждений читателя очень простое. Да, Багрицкий пробив брешь, завоевал себе право на стеклянный дом, может писать о чем угодно. Как же он воспользовался этим правом? Он отдыхает. Выпустил две маленькие книжки (как сборники стихов -- слушком случайные и мелкие, как самоценные книги -- недостаточно значительные), не покрывшие первой, вообще пользуется полным Кредитом, но не старается его оправдать. И вот, так-то рассуждая, ослепленный, хотя бы и благорасположенный к автору, читатель впадает в большую ошибку и, как говорится, "садится в лужу".
   И "Победители", и "Последняя ночь", конечно, огромные шаги вперед в творчестве Багрицкого по сравнению с "Юго-западом" и несмотря на небольшие свои размеры книги -- полноценные и еще не исследованного значения. Багрицкий вообще склонен из каждого стихотворения делать лирико-эпическую поэму, вернее, он поэзию не мыслит иначе как лиро-эпическое вскрытие некоего философски психологического комплекса. С течением времени он все более и более настаивает на этом отношении к поэзии, и "Победители" и "Последняя ночь" целиком наполнены образцами таких многопланных и многомерных поэм. Он освобождается от налета некоторой "богемности" и "декадентского бродяжничества", который еще находился в первой его книге, стих его делается строже и полновеснее, изысканнее и острее. Таких вещей, как "Происхождение", "ТВС", "Последняя ночь", "Смерть пионерки", конечно, нет, да и не могло быть в "Юго-западе". Каждое такое стихотворение весит тяжелее многих толстых книг. И теперь как-то странно встречать в той же книге перевод) "Веселых нищих". Баллада превосходная и переведена прекрасно, но ей не место рядом с задушевнейшими, глубокими и поражающими своей неожиданностью и свежестью вскрытиями самого Багрицкого. И эти небольшие поэмы мне кажутся более широкими, более углубленными, чем даже разливная "Дума про Опанаса".
   Но мне хочется сделать несколько формальных придирок.
   Во-первых, при горячем стихе Багрицкого, не всегда приятно встречать уподобления отвлеченные, не носящие конкретного образа, а понятные только умозрительно, как, например:
   
   "И пылью мира
   Покрылись походные сапоги".
   ("Человек предместья").
   
   "Кровь -- постылая обуза
   Мужицкому сыну".
   ("Дума про Опанаса").
   
   "Встречая цветенье дня..."
   ("Последняя ночь").
   
   Это все отвлеченно и было бы уместно при другой поэтике, скажем -- у Лермонтова ("светлая слеза -- жемчужина страданья"), но при кровяном жаре Багрицкого они расхолаживают. Должен признаться, что приведенные примеры я с трудом отыскал среди всех трех книг Багрицкого. Это -- первое.
   Затем. В книге "Победители", в "Cyprinus Carpio", мы читаем: "романс карпу", "ода", "стансы", "эпос". Хорошо еще, что нет "сонета" в двадцать пять строк. И романс, и ода, и стансы имеют некоторые формальные требования, даже приблизительно не выполненные автором. Названье же "эпос" и совсем непонятно. Словно термины "ода", стансы" и т. п. самыми звуками гипнотизировали поэта, независимо от их содержания, как на купчих Островского наводили панику слова "металл" и жупел".
   Затем совсем уже типографское замечание, относящееся не только к Багрицкому, но ко многим московским поэтам, которые печатают правильные стихи совершенно произвольной разбивкой. Так что на вид получается какой-то свободный стих,. которого на самом деле нет. Говорят, что это делается в виде декламационных указаний исполнителю, Но, во-первых, это насилие над читателем, не обусловленное метрической структурой, а, во-вторых, исполнители такой народ, что их не прошибешь никакими типографскими указаниями.
   Это, конечно, последние пустяки, но хотелось бы, чтобы даже внешне никакое старомодное и провинциальное любительство не примешивалось к облику серьезного, живого поэта -- Эдуарда Багрицкого.

*

   ОТ РЕДАКЦИИ: Статья М. Кузмина о Багрицком печатается нами как документ перестройки М. Кузмина.
   Считаем необходимым отметить, что в номере "Литгазеты" от 11 декабря 1932 года была напечатана статья т. Трощенко о Багрицком, в основном выражающая точку зрения редакции.

"Литературная газета", No 23, 1933

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru