-- Я всегда ставлю на седьмых. Потом смотрю лошадь и жокея.
-- И что же выходит?
-- Выходит то, что я в выигрыше. Вот сегодня вы и Сережа все свои деньги проиграли и злитесь поэтому... Нечего, нечего, я вижу, что вы злитесь: Сережа сдвинул фуражку на затылок, и вы тоже несколько взволнованы, а у меня, кроме своих, еще тридцать рублей прибавилось, так что я могла бы даже угостить вас скромным обедом, если б дома папа не ждал нас. И вы, Андрей Семенович, поезжайте к нам, папа вас тоже ждет.
-- Я в вашем распоряжении, Екатерина Павловна, -- отвечал безусый офицер, щелкая каблуками.
Автомобиль катил уж но Троицкому мосту, а Екатерина Павловна всё продолжала говорить, -- так ни о чём, будто ей доставляло удовольствие просто наполнять воздух звуками своего голоса и смотреть направо и налево из-под широкой с трауром шляпы своими карими с малиновым оттенком глазами. Она была похожа на брата круглым, несколько полным лицом с ямочками на щеках, прямым, приподнятым носом, густыми темными волосами и бровями расширенными к вискам, как хвосты кометы. Ничто казалось, но омрачало её, и только войдя в переднюю и сбросив пальто на руки лакею, она, вздохнув, произнесла:
-- Бедная мама: всё устроить, как хотела, и умереть! Я не могу об этом подумать.
Студент взял ее под руку и сказал:
-- Не говори только этого при отце, Катя, не расстраивай его.
-- За кого ты меня считаешь? -- ответила сестра и повела на него малиновым глазом.
-- Я так сказал. Я знаю, что ты молодец!
-- Катерина Павловна не только молодец, но у неё вообще твердый и завидный характер, -- произнес молодой офицер с убежденностью.
-- Все мы тверды до поры, до времени, -- заметила Катенька, улыбаясь, и прибавила, будто чтобы переменить разговор: -- К нам скоро приедут тети Софи и Елена из Берлина. Ведь вы знаете, что мама была отчасти немка, хотя и носила французскую фамилию Ламбер.
-- Да, да, я знаю. Что же, ваши тетушки -- замужние, или вдовы?
-- Не знаю. Кажется, обе старые девы. Я не имею о них никакого представления. Отец получил вскоре после похорон письмо от одной из них, которого он мне не показывал, но которое считает удивительным но возвышенности чувств и христианской настроенности. А потом объявил, что они сюда приедут. Вот и всё, что я знаю. Конечно, если они хоть отчасти похожи на маму, они должны быть ангельскими душами.
-- Ваша матушка была удивительная женщина, которая при всей возвышенности характера обладала большою жизненностью и настоящею любовью к земле, что перешло и к вам, мне кажется.
Катенька, указывая на плотно затворенные двери рукою, с которой она еще не сняла черной с белыми швами перчатки, сказала:
-- Вы знаете, в комнате мамы всё, всё осталось без перемены с того дня, как она заболела. Открыто пианино, на котором она играла но вечерам, открыта книга, которую она читала, и на рабочем столике всё еще лежит голубая материя её последнего шитья. Я не люблю, когда отец туда ходит.
Разговор прервался, потому что в комнату вошел Павел Ильич Прозоров -- отец Кати и Сережи, высокий человек, приближавшийся к пятому десятку: седина смягчала рыжевато-золотой цвет его довольно длинных волос и делала еле заметной небольшую бороду; голубые глаза на свежем розовом лице, нерешительная походка и движения очень отличали его от детей, похожих, вероятно, на покойную мать; лишь звонкий, несколько картавый голос, да манера откидывать голову назад, выставляя шею, напоминали, что все трое носили фамилию Прозоровых. В длинном сюртуке, закрытом жилете и низком отложном воротнике он был похож на английского проповедника или старинного доктора, более чем на писателя, чьи острые, элегантные и парадоксальные статьи пленяли тех немногих, которые их читали. Получив за год перед этим большое и неожиданное наследство, он мог спокойно и с любовью заниматься излюбленными им наукой и чтением, окруженный тем достатком, которого, конечно, ему не дало бы положение оригинального и уединенного мыслителя. Но здесь постигло его испытание в виде смерти жены, Ирины Артуровны, урожденной Ламбер, на которой он женился по страсти во время своих заграничных скитаний, которые он предпринял, как каждый передовой русский его времени. Направив жизнь, Ирина Ламбер неожиданно умерла, оставив неутешным вдовца и достаточно определившимися детей.
И эти два месяца, что они жили втроем, были грустным, но довольно спокойным и как-то еще более любовным временем. Как цветы в букете, из которого вынут средний цветок, сами крепче сжимаются, чтобы наполнить лепестками и листьями образовавшуюся пустоту, так и эти трое людей, казалось, еще теснее привязались друг к другу после того, как ушла от них та, которую они по-разному, но одинаково сильно любили.
За столом велись негромкие беседы о вещах посторонних, так как дети и гость считали Павла Ильича, может быть, и справедливо, наиболее слабым и удрученным недавней потерей. Они разговаривали с ним, как с больным, хотя он, по-видимому, тоже крепился, и не только проговорил весь обед, но даже перешел со всеми в гостиную пить кофе.
Но всё-таки, когда он удалился к себе, молодые люди вздохнули с облегчением, и разговор принял более живой и свободный характер.
Стоя у окна, через которое виден был янтарь побледневшего неба, Сережа сказал:
-- Поедемте, господа, кататься! Такой чудный вечер.
-- Мало мы еще сегодня трепались? Я и от скачек не отдохнула, и потом теперь поздно. Во всяком случае, если Андрей Семенович поедет, поезжайте вдвоем: я останусь.
-- Без вас нам будет скучно, -- сказал офицер.
А Сережа от окна продолжал:
-- Я не знаю, когда я вижу весною это бледное небо, чувствую ветер с моря, на меня находит какая-то расслабленность и беспокойство. По-моему все путешествия, все романы должны начинаться весною. Это одна из тех немногих обще-принятых истин, которые верны. Потому что по вечерам весной чувства неопределенны и смешаны, составлены из желания любить, из безнадежности, из чувства близкой смерти и из страсти к перемене мест.
-- Всё это очень хорошо, но я никакого желания переменять место не имею.
-- Подумай, Катя, как будет очаровательно, когда янтарь небес отразится в твоих прелестных малиновых глазах!
-- Сережа сказал очень верно. Это было бы действительно очаровательно, -- заметил серьезно офицер.
Но Катенька, взглянув на него, с улыбкой заметила.
-- Я вам, пожалуй, доставлю это удовольствие. Поеду с вами, чтобы "янтарь небес очаровательно отразился в моих чудных малиновых глазах", но вы напрасно верите Сереже: он -- страшный плут и хвалит мои глаза только потому, что они похожи на его собственные.
II.
Через пять больших окон майское солнце так освещало комнату, по которой ходил под руку Павел Ильич с дочерью, что было похоже, будто они гуляют по палубе большого парохода. Это сходство усиливалось еще тем, что они ходили уже больше часа, как будто никаких дел у них не было, -- не существовало ни письменного стола в кабинете, ни автомобиля у подъезда, ни писаний, ни прогулок, а были они заброшены радостно и одиноко на средину чужого светлого моря. И как это ни странно, Катенька всё время говорила с отцом о покойной матери, вспоминая заграничные поездки, её слова, шутки, платья, которые она любила, густые брови, расширявшиеся к вискам, как хвосты от кометы, и ямочки на щеках. Казалось, растравляя раны, она хотела вывести отца из некоторой апатии, душевной подавленности, которая ей представлялась опаснее ясно выраженной скорби.
-- Ты помнишь, отец, тех чаек, на которых мы с мамой любили смотреть, когда жили в устьях Арно? Мама вовсе не была грустна, но вдруг сказала: "Кто знает? Может быть, это души рыбаков, погибшим в море, вьются около милых мест?" В этих словах нет ничего особенного; я думаю, они тысячу раз написаны, и мысль избита даже, но мне никогда не забыть того голоса, той интонации и взгляда, ах! взгляда, с которым мама это сказала... Мама была в белом платье, с узкими зелеными ленточками и в широкой соломенной шляпе от загара, которую она завязывала под подбородком, словно капор сороковых годов. Я так всё помню, пана, хотя, ты знаешь, это было давно.
-- Тебе тогда было лет десять, по-моему. Меня с вами не было. Вы жили там втроем.
-- А мисс Эч, англичанка, у которой всегда были коробочки с имбирем и бутылочки с лавандой? Разве ты ее позабыл? Она тогда жила с нами.
-- Мисс Эч была достойная женщина.
-- Теперь я понимаю, что-она была достойная женщина, но тогда она мне казалась бесконечно смешной, а Сережа всегда с ней воевал и был очень доволен, когда однажды она упала в море.
-- Да, да, Ирина мне и об этом рассказывала. Но он не был злым мальчиком.
-- Ах, нет, притом ему было только двенадцать лет, все в этом возрасте безжалостны, а теперь посмотри, какой он стал душечка. Вообще, папа, у тебя прелестные дети и тебе было бы грешно жаловаться. Не правда ли?
Отец прижал рукой к себе Катин локоть и повторил после некоторого молчания:
-- Конечно, у меня прелестные дети, и жаловаться мне было бы грешно.
Но Катеньке послышались будто другие слова, в ответ на которые, подняв глаза, она сказала тихо:
-- Теперь мы тебя будем любить еще больше, потому что мы любим ее.
-- Это пока не пришла настоящая любовь. Катенька покраснела и сказала с запинкой:
-- Это дело совсем другое, и одно другому нисколько не мешает. -- Помолчав, она еще добавила: -- Я это знаю.
-- Разве уже?
В ответ та только кивнула головой, не останавливая прогулки и с лицом, всё так же залитым румянцем. Положим, Катерина Павловна, равно как и её брат, при нежности кожи краснели очень быстро, при чём краска заливала не только щеки, но шею, уши и даже лоб. Но на этот раз Павел Ильич понял, кажется, верно причину внезапного румянца, потому что, сделав еще шагов десять, дочь снова начала:
-- Ты меня прости, папа, что я тебе раньше ничего не говорила, но дело в том, что мне самой было неясно. Да и теперь, хотя мое чувство выяснилось, я совсем не знаю, какую оно найдет встречу.
-- Это Зотов?
-- Да, Андрей Семенович.
-- Что же, он, кажется, хороший и порядочный человек.
-- Ах, ты рассуждаешь совсем не так. Разве нужно для любви знать, порядочный ли это человек, и разве, полюбя, я разлюбила бы, даже узнав, что любимый -- шулер, вор и изменник? Во мне мамина кровь, а может быть, и твоя.
-- Может быть, и моя, -- ответил медленно Павел Ильич.
Тогда Катенька внезапно остановилась и, положив обе руки на плечи тоже остановившемуся отцу, посмотрела прямо ему в глаза. Солнце делало прозрачными её малиноватые глаза, когда она, поднеся совсем близко свое лицо к лицу отца, еле слышно прошептала:
-- Мы тебе не простим, если ты забудешь маму.
III.
Сережа хлопнул книгой о книгу, и едкий запах ныли и старой бумаги усилился в темной каморке, сплошь заваленной большими книгами в свиной коже, изданиями классиков в пергаменте, маленькими книжками XVIII века, на корешках которых весело виднелись еще и теперь не поблекшие красные, синия и зеленые наклейки из цветной кожи, не переплетенные груды разрозненных журналов, перевязанные толстыми веревками, и какие-то подъеденные крысами рукописи. Сережа быстро перебирал том за томом, откладывая в сторону книги содержания легкого, любовного, романы приключений и мистические фантазии. Катерина Павловна сидела на табуретке, глядя в открытую дверь на то, что делалось в передней комнатке букиниста, и не слушая, что ей рассказывал старичок в картузе с длинным козырьком, в очках, в теплом пальто, несмотря на май, и с бородою, как у Аксакова. Они приехали сюда на извозчике, чтобы не казаться богатыми любителями, не знающими цен и не читающими купленных книг. Они с удовольствием торговались, делая невинные хитрости, будто ведя веселую и занимательную игру. И торговец с бородой Аксакова хитро щурил глаз под очками и считал себя большим политиком, продавая редкое издание Данта за бесценок и дорожась хорошо сохранившимся хламом.
-- Петрарка, да, Петрарка, -- певец любви! Но знаешь, Сережа, я почему-то не верю такой любви, одной на всю жизнь, расцветшей в канцонах и сонетах; по моему, тут есть отвлечение, лишающее чувство его веселости, жизненности, милой неправильности и изменчивости. Тут есть некоторая безжизненность.
-- Конечно, ты совершенно права, но остерегайся говорить это тому, кого ты полюбишь... Он сочтет тебя за ветреную кокетку или позерку.
-- Я не говорю, что не может быть единственной и верной любви, -- возьми хотя бы отца. Но это всё не то. А когда чувство фиксируется искусством, возвышается и идеализируется, любовники представляются в каких-то венках, говорящими Ю qui mieux mieux канцоны под звуки лиры, -- украшенное и поднесенное таким образом чувство кажется смешным и надутым, хотя, может быть, они и любили друг друга искренно. Не умея сказать попросту самое простое, сердечное и конкретное, -- они делают любовь возвышенной, прекрасной, безжизненной и несколько сметной.
-- Тебе смешон увенчанный Петрарка, а может быть, через сто лет будет смешна и нестерпима наша простота, как нам уже непонятна ярость первых декадентов.
-- Катул и Верлен будут всегда милы влюбленным.
Сережа вдруг поднял лицо от книг и спросил, смеясь:
-- Отчего ты. Катя, сегодня вздумала рассуждать о любви, и что тебе сделал Петрарка? Не собираешься ли ты влюбиться? Имей в виду, что это делается само собой, и, рассуждая так же здраво о любви, как ты сейчас, можно в один прекрасный день проснуться Лаурой, ни более, ни менее.
Катерина Павловна покраснела и, наклонясь к рыжему коту, тершемуся у её ног, сказала:
-- Влюбляться я не собираюсь, но и Лаурой быть не надеюсь.
-- Во всяком случае я думаю, что если бы ты сделала меня поверенным своих сердечных тайн, ты бы выбрала для этого другое место, чем лавка Тихоныча -- заметил Сережа, пересчитывая отобранные книги.
Они торопились разобрать свой улов, деля между собой книги, тем более, что Сергей Павлович ждал к себе вечером товарищей и хотел к их приходу расставить в недавно купленном шкафике эти аппетитные старые переплеты.
Катерина Павловна любила эти собрания у брата, когда немногочисленные посетители по-молодому вели разговоры об искусстве, жизни и философии, конечно, не вроде героев Достоевского, но, скорее, варьируя мысли Ницше или изощряясь в парадоксах, думая подражать Уайльду. Нельзя сказать, чтоб всё здесь было умно, остроумно и талантливо, но молодость делала их эстетизм не безжизненной гримасой пресыщенных снобов, а придавала ему бестолковый, несколько смешной, но более живой характер. Конечно, могло вызвать улыбку, но вместе с тем было и трогательно старание Сережи, чтобы в комнате с розовыми обоями мебель была обита именно до ядовитости ярко-зеленым сукном, чтобы чай подавался в золоченых, с большими зелеными же листьями чашках, чтобы в вазочках были помещены какие-нибудь редкие цветы и вообще заботы о всяческих милых пустяках, которые принято считать несвойственными молодости.
Когда прозвучал последний парадокс и последний гость-лицеист отыскал свою треуголку, Екатерина Павловна, взяв под руку брата, вернулась с ним в его комнату и сказала:
-- Ты не устал, Сережа? Можно с тобой поговорить?
-- К твоим услугам, -- отвечал тот, опускаясь рядом с сестрой на диван. -- О чём же ты хочешь говорить со мной, Катя?
Катенька, разглаживая складку на платье, начата нетвердо:
-- Ты хорошо знаешь Андрея Семеновича? Зотова?
-- Да. Ведь вы с ним, кажется, дружны?
-- И даже очень. Но я не знаю, с какой стороны ты хочешь узнать его?
Видя, что сестра молчит, он снова начал:
-- Может быть, ты в него влюбилась? Тогда вполне понятно твое любопытство.
-- Я в него не влюбилась, по, кажется, собираюсь это сделать.
Сережа встал и, пройдясь несколько раз по комнате, остановился:
-- Я не совсем понимаю, как можно собраться полюбить. По-моему это приходит само собой. Я ничего не могу советовать, но не очень желал бы для тебя, чтоб ты полюбила именно Андрея Семеновича, потому что он слишком тяжелый человек для любви. Помнишь, как говорится у Vielè Griffin:
Qu'il est donc lourd tout cet amour léger!
-- Ты думаешь? -- медленно спросила Екатерина Павловна. -- Очень печально, если это так, потому что, по правде сказать, я его уже люблю, и даже хотела просить тебя несколько помочь мне в этом деле.
-- Если ты его любишь, то что же тогда рассуждать? А помочь я тебе всегда рад.
-- Мы поговорим об этом завтра, -- сказала Катя, вставая и целуя брата. -- Да, кстати, завтра, кажется, приезжают тети Софи и Елена, папа получил телеграмму.
-- Вот как, -- равнодушно промолвил Сережа и еще раз поцеловал сестру.
IV.
Екатерина Павловна оделась очень скромно, так как был утренний час и притом, по слухам, сестры Ламбер были старыми девами высоконравственного направления мыслей. Она с некоторою тоской думала, едучи на вокзал, что вот войдут в их жизнь какие-то новые личности, ничем не связанные с ними, кроме того, что они были сестрами покойной матери. Она с братом хорошенько даже не знали, как узнать приехавших гостей, и ехали, так сказать, наугад, думая, что пассажиров в первом классе в это время года будет не очень много и что они узнают теток по какому-либо сходству с Ириной Артуровной. Разговора о них не было и Катенька во время всего пути думала и говорила только о Зотове, как будто она с братом ехала на прогулку.
Светило солнце, молодые люди были веселы, так что ничто, кроме черного платья Катеньки и крепа на рукаве Сережи, не говорило о том, что они недавние сироты. Они стали у входа, чтобы не пропустить никого из приезжих, но никого подходящего не заметили, пока, наконец, из второго класса не вышли две дамы в черном, с густыми вуалями. Одна была повыше, другая пониже, у обеих были бледные, несколько одутловатые лица, большие белесоватые глаза и небрежно причесанные светлые волосы; походка их была неровная, так что временами казалось, что они обе прихрамывают. На вид им было обеим лет но сорока, они казались почти одинакового возраста. Имея в руках аккуратные саквояжи, они прямо подошли к молодым людям и сказали обе враз:
-- Бедные дети, не печальтесь: Ирен вас не покинет.
Слова эти были произнесены по-немецки, даже скорее не произнесены, а пропеты, при чём как-то тоже враз, одна дама прижала свою щеку к щеке Катеньки, другая же к щеке Сережи, затем очень методично они переменились партнерами и проделали ту же церемонию в обратном порядке. Катенька не могла удержать легкого смеха, на что в ответ та из дам, что была пониже, ласково улыбнулась, сделавшись вдруг лет на двадцать моложе:
-- Это хорошо, девушка, что ты смеешься, -- Бог побит тех, что радуются.
Она потрепала Катю по щеке, и обе заковыляли к выходу. Они всему как-то удивлялись, будто маленькие: и тому, что им пришлось ехать в автомобиле, и тому, что на улице мало еще людей, и встречным церквам, и особенно Летнему саду.
-- Вот это Ирен, наверно, любила: большие деревья и прямые дороги, -- сказала одна из них, указывая рукою в фильдекосовой перчатке, где один палец был даже продран, на только что покрывшиеся зеленью купы Летнего сада.
Павел Ильич встретил их на верхней площадке, в черном сюртуке, скорбный. Обе дамы подошли прямо к нему и сказали враз:
-- Бедное дитя, не печальтесь, Ирен вас не покинет.
И затем старшая из них приложила свою щеку к его щеке, а другая, сложивши руки, ожидала, когда придет её очередь. Потом и эта сделала то же, что старшая, и обе зашли за спину Павла Ильича, обойдя его с двух сторон. Но Прозоров не рассмеялся подобно своей дочери, а совершенно неожиданно ответил в тон дамам:
-- Я не сомневаюсь, что Ирен меня не оставит, потому я не печалюсь.
Затем сестер Ламбер повели мыться.
-- Они очень милые, тетушки. Знаешь, они забавные какие-то, -- сказала Екатерина Павловна брату.
-- По-моему они скорее Божьи коровки, хотя в общем штучки.
-- Я во всяком случае не очень доволен, что они к нам приехали.
Выйдя из умывальной, Елена Артуровна обвила Катенькин стан рукою и, отведя ее в сторону, сказала:
-- Мне нужно поговорить с тобою, Кэтхен.
-- Пожалуйста, тетя, я слушаю, но только зовите меня лучше Катей.
-- Отчего же? Кэтхен очень хорошее имя, но если хочешь Катя, пусть Катя. Отчего, Катя, у вас розовое мыло?
Екатерина Павловна в недоумении подняла глаза и спросила:
-- Отчего же у нас и не быть розовому мылу? Так, случайно купили розовое.
-- Ирен этого бы не любила, она любила Пирс-Сон, -- ответила дама, прищуривая глаза.
Екатерина Павловна, действительно, вспомнила, что мать любила темное английское мыло, и, покраснев, ответила:
-- Вы правы, тетя, я сегодня же отдам распоряжения; это была простая невнимательность.
Елена Артуровна похлопала Катю по плечу со словами:
-- Ты, Катя, добрая девушка. Конечно, нужно быть внимательней; мыло -- это, конечно, пустяки, но Ирен всё видит, и нужно угадывать её волю.
-- Это очень трудно, тетя, -- раздумчиво произнесла Катя.
Для тех, кто любит, это легко. Нужно направить свои мысли и сердце к одному, и тогда всё будет понятно. Нужно лишиться своей воли, чтобы взять в себя волю другого, того, кого любишь. Ты не можешь себе представить, девушка, какая это радость.
Голос госпожи Ламбер звучал взволнованно и убедительно, её большие белесоватые глаза посинели, и всё лицо сразу помолодело, как тогда на вокзале. Катенька смотрела на нее с удивлением, потом вдруг поцеловала ее в губы, произнеся:
-- Как это всё странно, милая тетя! Странно и хорошо. А мыло я сегодня куплю сама.
V.
При ближайшем рассмотрении, конечно, можно было заметить разницу в девицах Ламбер; не считая того, что одна из них была вдова, а не девица. Клене Артуровне было сорок пять лет, между тем как её сестре Софье едва минуло тридцать шесть. Елена Артуровна отличалась странным свойством вдруг молодеть лет на пятнадцать и делаться точно похожей на покойную Прозорову; её белесоватые глаза голубели, широкое лицо теряло свою одутловатость, и тогда можно было вообразить, что у неё могла быть сестра смелая, прямая, энергичная, не без причуд, но с широким сердцем, какою встретил Ирину Павел Ильич в своих заграничных скитаниях. И чаще всего это бывало в минуты сильного воодушевления, когда Елена Артуровна вспоминала о сестре; притом её голос был так похож на голос той, что, закрыв глаза, можно было подумать, что Ирина Артуровна не уходила в другой мир, а продолжает сидеть за обеденным столом, наблюдать своих детей и весело вести домашнюю, полную смысла и радости жизнь, так что особенно убедительно и странно звучали в её устах такие фразы, как: "Ирина здесь, она вас не покинула, она нас слышит". Она говорила это часто и так просто, что, действительно, могло показаться, что откуда-то доносится голос самой матери, подтверждающей свое таинственное присутствие. Обе сестры расположились по своему желанию в двух небольших комнатах на антресолях, оставшихся от людских, в одну из которых вела лестница прямо из кабинета Павла Ильича. Вь определенные часы обе Ламбер, переглянувшись други с другом, неизменно удалялись в свои каморки, и неизвестно, что там делали. Возвращались они минут через двадцать с еще более стоячим взглядом белесоватых глаз, ослабевшими губами и с очевидной разбитостью во всей фигуре. В такие минуты они были молчаливы и когда начинали говорить, то голосами слабыми, доносившимися будто из-под воды. Всякий шум тогда их пугал как-то особенно, и именно тогда-то было болезненно жутко слышать голос Елены, когда она, закрывши глаза, произносила почти шёпотом: "Ирина здесь, она нас слышит".
Катеньке всегда были непереносимы эти минуты, а когда присутствовал Сережа, то он просто злился и пожимал плечами. Не раз сестра ему говорила:
-- Ты знаешь, Сережа, как я люблю маму, но я не могу выносить, когда тетя Лена это делает, мне хочется топать ногами и громко крикнуть ей: "это неправда, неправда! А если мама нас и слышит, то почему одни вы это знаете? Разве мы не больше вашего знали, любили и жили с ней? Потом, я верю, что она сама настолько нас любила, что теперь свое присутствие сумела бы сделать легким и радостным, а не неприятной тяжестью". И боюсь, что это сильно влияет на отца.
-- Да вообще было бы гораздо лучше, если бы они скорей убирались; но они, кажется, этого не собираются делать.
Действительно, ничто но указывало на скорый отъезд сестер Ламбер, так же как далеко не очевидны были причины их приезда. Они жили и жили на своих антресолях, уходили в известные часы неизвестно для чего, говорили: "Ирина здесь, она нас слышит". Так изо дня в день. Впрочем, некоторая эволюция всё же совершалась в доме. Во-первых мыло "Pears's Soap" было только началом, после которого последовали и другие указания на то, что любила Ирина и чего нет. Иногда Софья пли Елена Артуровны заявляли даже не о том, что Ирина любила то-то и то-то, но что Ирина любила бы, хотела бы, предпочла бы. Второю переменою было то, что часто по вечерам или, если хотите, но ночам скрипела дверь в покойнике Софьи Артуровны, а она спускалась но внутренней лестнице прямо в кабинет Павла Ильича для продолжительных бесед, назидательных и волнующих. В самом факте бесед не было, конечно, ничего особенного, но вдруг за одним из завтраков Павел Ильич, обратясь к Сереже, сказал:
-- Сережа, в четверг тебе придется поехать в Москву.
-- Зачем? -- спросил тот с недоумением. -- И не знаю, зачем мне туда ехать.
-- Бедное дитя, ничего не надо знать, так хочет Ирина, -- прошептала Софья Артуровна.
Сережа густо покраснел и промолвил:
-- Отец, ты прости, но я нахожу это странным и не поеду.
Обе сестры Ламбер вплеснули руками, а Павел Ильич, нахмурившись, сказал твердо:
-- Сергей, ты поедешь!
Сережа долго смотрел на отца, наконец, пожав плечами, ответил:
-- Если ты приказываешь, конечно, я поеду, но за последствия не ручаюсь.
-- Зачем, папа, Сереже нужно в Москву? -- спросила Екатерина Павловна.
Елена Артуровна схватила ее за руку и воскликнула:
-- Как ты не понимаешь, девушка? Это желание вашей покойной матери, -- и посмотрела на нее с удивлением, как на человека, не понимающего простейших вещей.
-- Я сказал уже, что я поеду, но я бы просил избавить меня от подобных разговоров и вообще от всяких мистификаций.
Обе Ламбер закивали укоризненно головами и произнесли обе разом, нараспев:
-- Ай, ай, как ни стыдно, Сережа! Такой молодой и такой безверный.
Но Сережа едва ли слышал это замечание, потому чти, хлопнув дверью, он уже вышел из комнаты.
VI.
Катенька была несколько сердита на теток, не столько за то, что услали Сережу, сколько за странное и непонятное влияние их на отца. Притом ей было неприятно, что сестры Ламбер взяли как бы монополию на память её покойной матери. При их приезде она относилась к ним скорее, как благосклонная наблюдательница, но после истории с Сережей это отношение стало походить более на отношение подозрительного шпиона. От её недоверчивого и внимательного глаза не ускользало ни одно слово, ни одно движение как теток, так и отца, особенно если они касались покойной матери. Очевидно, эта наблюдательная позиция в свою очередь не укрылась от глаз сестер Ламбер, потому что однажды после завтрака Елена Артуровна отозвала Катю и, обняв ее за талию, сказала:
-- Ты, кажется, чем-то недовольна, Катя?
-- Нет. Отчего ты думаешь?
Елена Артуровна улыбнулась и ответила:
-- Ты недовольна мною и сестрой Софи, и я знаю на что.
Катя хотела было возражать, но Елена, крепче обняв ее, продолжала:
-- Ты ревнуешь Ирину к нам, это вполне понятно, и я тебя не виню. Но если бы ты хоть минутку подумала благоразумно, тебе стало бы ясно, как это ненужно, именно ненужно!.. Ты думаешь, что мы не имеем права считать Ирину более близкой нам, чем тебе, твоему отцу и брату? Конечно, мы очень долго не видались с сестрой, но это нисколько не уменьшает силы наших чувств. И потом -- это главное -- есть люди, которым воля и желание ушедших яснее видны и чувствительнее, нежели другим, хотя бы эти последние и были связаны узами ближайшего родства и самой подлинной любовью. Это совсем особенный дар, особая благодать, которая, конечно, посылается помимо нашей воли, но которую удерживать, укреплять и развивать всецело зависит от нас самих. Ты понимаешь, что я говорю?
Екатерине Павловне было как-то странно и неловко слушать эти объяснения; потому она ответила неохотно и не глядя на собеседницу:
-- Конечно, я понимаю... Но мне не совсем ясно, какое отношение это имеет к данному случаю. Или ты считаешь себя и тетю Софи именно этими особенными людьми? Тут легко ошибиться и счесть себя за то, чем считаться не можешь.
Глаза Елены Артуровны поголубели, щеки покрылись румянцем, и она стала выкликать довольно громко, несмотря на то, что в соседней столовой лакей убирал со стола:
-- Нет, в этом ошибиться никак нельзя, никак! И притом это вовсе не такое легкое и радостное свойство, как ты можешь думать! Как всякая благодать, это имеет свои незабываемые радости и свои тяжести, очень большие. Это дает права, но налагает и обязанности. И вот наша обязанность именно в том и заключается, чтобы передавать и истолковывать твоему отцу желания умершей, так как умершие имеют желания, имеют волю и даже капризы, которые нам кажутся иногда необъяснимыми, оттого что мы гораздо меньше знаем, чем они. Эта обязанность священна, и бежать её значило бы быть трусом...
Елена Артуровна, как мы уже сказали, говорила громко, и её возбужденное состояние производило на Катеньку тягостное и жалкое впечатление. Ей казалось, что еще минута -- и с тетей Еленой сделается припадок. Потому она сама обняла узкие плечи госпожи Ламбер и сказала ласково:
-- Зачем так волноваться, тетя, я же тебе сказала... Что я могу иметь против тебя и тети Софи? Вы сестры моей матери, и потому я вас люблю. Чего же больше? Поступки отца иногда кажутся мне необъяснимыми, по и за это я не могу сердиться на вас То, что ты мне говорила, мне совершенно чуждо, потому что меня нисколько не интересуют метафизические и философские тонкости. Ты прости, что я об этом говорю, но ты сама вызвала этот разговор. Я верю в Бога, люблю иногда ходить в церковь, по дальше этого я не иду, потому что идти дальше мне кажется очень ответственным и неприятным. Я верю, что дух бессмертен, но желаний моей покойной матери я знать не могу и не желаю, потому что боюсь непоправимых ошибок и печальных искушений.
Когда Катенька смолкла, Елена Артуровна совершенно неожиданно сказала ей:
-- Теперь я вижу, Катя, что очень скоро мы будем большими друзьями.
При этих словах она так смешно, по-детски сморщила лицо, что Катенька невольно улыбнулась и спросила весело:
-- Отчего, тетя, вы так думаете?
-- Я уверена, что мы будем друзьями, -- твердила Елена Артуровна. Потом она вздохнула и прибавила;
-- Но, бедная Катя, тебе предстоит много испытаний, сердечных испытании.
Катя снова улыбнулась и промолвила:
-- Я не думала, тетя, что ты занимаешься и предсказаниями. И потом, разве ты что-нибудь понимаешь в сердечных делах?
Та пропустила мимо ушей Катины слова и в порыве радости шепнула:
-- И тогда, когда мы будем друзьями, ты мне позволишь называть тебя Кэтхен, потому что это очень трудно выговаривать: Катя.
-- Хорошо, тетя, я могу откликаться и на Кэтхен, -- ответила племянница и поцеловав госпожу Ламбер, пошла из комнаты, но та ее вернула и добавила:
-- Так как мы уже почти друзья, милая Кэтхен, то вот тебе мой первый дружеский совет: никогда не люби человека, который звался бы Андреем.
VII.
Хотя Екатерина Павловна и говорила, что не верит предсказаниям и пророчествам, однако упоминание тети Елены имени Андрея сильно поразило её воображение. Перебирая в памяти все мелочи ближайших дней, она убедилась, что, кроме Сережи, никто не знал об её любви к Андрею Семеновичу, которая для неё самой была еще не вполне определенна. Екатерина Павловна забыла, что она сама, ходя по большой гостиной, призналась в своем чувстве отцу, и, перебрав все подходящие объяснения проницательности Елены Артуровны, она, наконец, бросила догадки, просто подумав: "Так, сболтнула тетя первое, что ей на язык пришло".
Не дружба, а какое-то странное влечение и связь тем не менее образовались между госпожой Ламбер и барышней Прозоровой. Катеньку это томило и вместе с тем привлекало. Она стремилась к тетке, -- и ей было стыдно, как будто она участвовала в каком-то нехорошем секретном деле.
Сережа из Москвы скоро вернулся, так же неожиданно вызванный, как и отосланный. В Москве ему решительно нечего было делать. Близких и знакомых у него там не было, старую столицу он не любил, и тем не менее возвращался он оттуда без особенной радости. В первый же день приезда, разговаривая с сестрой, он говорил:
-- Меня возмущает такое обращение со взрослым человеком: поезжай в Москву, возвращайся обратно, делай то, говори это, будто какая-то пешка. Кажется, никто моим начальством этих старых дев не ставил, и если я исполню их желание, то только из любви к отцу, которого, опять-таки из любви к нему, и постараюсь освободить от их влияния.
Катенька задумчиво ответила:
-- Они нам непонятны, Сережа, но безусловно имеют какую-то силу. Отец по-моему стал гораздо спокойнее, он несколько утешился. А наша враждебность к ним, может быть, происходит только от нашего непонимания.
-- Тебя ли я слышу, Катерина? Неужели на эти десять дней они оплели и тебя?
-- Как ты можешь это думать, -- сказала Катя, покраснев. -- Но признаюсь, что отношения мои, в особенности к тете Елене, несколько изменились, особенно после того, как она мне сказала удивительную вещь об Андрее.
-- Неужели ты с ней говорила о Зотове?
-- В том-то и дело, что я ничего не говорила. Она мне сама сказала, чтоб я страшилась моей любви к нему.
-- Это чёрт знает что такое. Конечно, не то, что она сказала, потому что мало ли что болтают старые бабы, а то, что ты придаешь этому такое значение. Кстати, -- добавил он небрежно, -- Андрей сегодня будет у меня. Я купил в Москве удивительный чайник ему в подарок, ты не можешь себе представить какая прелесть! Андрей в Москву мне писал, и меня даже несколько досадовало, что он так много распространялся в этих письмах о тебе...
-- Ты не можешь себе представить, Сережа, как мне трудно и чего-то страшно.
-- Ну, полно! Поверь, это скоро пройдет. Какая же ты эстетка и современная женщина, если будешь так распускать нюни? Даю тебе слово, что всё поверну по-своему.
Катенька улыбнулась и ответила:
-- Что ты храбришься! Мы тоже слышали ведь, как один эстет и современный юноша ездил в Москву единственно потому, что этого пожелали две старые девы, которых он терпеть не мог.
-- Тем более нам нужно быть энергичными! Чего я один не сделаю, то мы сделаем вдвоем. Тут нечего разводить богадельню, тем более, что дело касается не нас одних, а также и отца. Катенька, подумав, прибавила:
-- А также и покойной мамы.
-- Тем более! Значит, союз на жизнь и на смерть.
-- На жизнь и на смерть, -- весело ответила сестра.
Но как ни бодрилась Екатерина Павловна, какая-то отрава в ней оставалась. Какая-то серая и липкая муть вошла в её душу, и казалось временами необходимым встряхнуться, омыться в светлых и звонких струях всегда молодой жизни, отогнать от себя настойчивое воспоминание о белесоватых глазах, одутловатых бледных лицах и хромающей походке сестер Ламбер, об их странных, то нелепых, то таинственных словах, а может быть, отогнать и воспоминания об умершей -- в пользу живущих людей, с румянцем на щеках, с подвижным иногда жалким, иногда восхитительным телом, которые могут не отвлеченно чувствовать, страдать и любить. Когда Екатерина Павловна бывала с братом или выходила на улицу, ото чувство пробуждалось в ней с такою силой, что ей хотелось кричать, петь, целовать собственную руку, чтоб чувствовать теплую, милую кожу, а под нею красную кровь. Но именно интенсивность, преувеличенность этих чувств и указывали на степень заражения Екатерины Павловны, потому что едва она оставалась одна или видела перед собою тетю Елену или Софи, озирала комнаты, в которых веял теперь запах, будто проникавший с антресолей, запах затхлый и благочестивый, сходный с запахом не то ладана, не то неироветренной комнаты или старого серебра, тотчас же она чувствовала себя охваченной тягостной и сладкой полудремотой, в которой сердце бьется медленнее, мысли, чувства, желания ослабляются и тупеют и живешь как загипнотизированный, исполняя своими движениями волю и желания таинственных, страшных, дорогих и враждебных покойников.
VIII.
Снова янтари вечернего неба отразились в малиновых глазах Екатерины Павловны, когда они шли но пешеходной дорожке, вдоль широкой проезжей аллеи. Справа была река, вся желтая, расходящаяся широкими, гладкими полосами от проезжавшей лодки. Слева же зеленел в тени пруд, казавшийся в полумраке темным и заглохшим; лягушки неистово квакали, отвечая робким трелям соловья. Над ними шумел аэроплан, удаляясь к городу, подобно большой стрекозе с легким трепетом казавшихся прозрачными крыльев. Экипажи ехали медленно, будто похоронная процессия, и выехавшие на прогулку соблюдали молчание, делая вид, что они наслаждаются природой. По лужайкам стлался уже туман, было сыро, и светло, а одинокий фонарь далекой баржи мерцал топазом на бледном, как мозельвейн, небе.
Автомобиль, свернув в сторону, предоставил путникам делать "cent pas" от Елагина моста до Стрелки. Но нужно признаться, что и Екатерина Павловна, и господин Зотов не обращали внимания на северную природу, которая сделала все усилия, дала все свои краски, чтобы явиться в своем томящем хрупком и болезненном очаровании. Один Сережа говорил, и то он не столько чувствовал томность этих золотых сумерек, сколько рассуждал, так сказать, в качестве официального ценителя.
Екатерина Павловна и Андрей Семенович слушали его молча, а может быть, и совсем не слушали, потому что, когда он кончил, Катенька проговорила совсем не на тему очень обыкновенную, почти вульгарную фразу. Она сказала:
-- Вы нас совсем забыли, Андрей Семенович, не годится так поступать с друзьями. Во-первых, Сережа уже сколько времени приехал, а во-вторых, вы и в его отсутствие могли бы заглянуть к нам, потому что без Сережи мне было еще скучнее.
-- Я не думал, что вы способны скучать, Екатерина Павловна, -- ответил офицер серьезно.
-- Почему же мне и не скучать? Скуку нельзя привить, как оспу в детстве, хотя было бы, конечно, недурно, чтобы все гадости прививались нам заранее...
-- А вы считаете скуку за гадость?
-- Что же она такое, как не гадость? Человек должен быть здоров, деятелен и весел, а все эти там настроения, тоска, безнадежные любви -- по моему это просто болезни. От них нужно пить микстуру или прижигать их ляписом.
-- Поверьте, Екатерина Павловна, что не всё на свете можно прижечь ляписом. Это, конечно, очень благоразумно и гигиенично, то, что вы говорите, но я сомневаюсь, чтобы это было вполне верно.
-- Я удивляюсь, как вы можете в такие сумерки вести салонный разговор, -- фыркнул Сергей Павлович.
-- Во-первых, хотя "янтарь и отразился в моих малиновых глазах", но сумерки я нахожу сырыми, а во-вторых, наш разговор вовсе не салонный, и я бы назвала его скорее обменом мыслей...
-- В вас есть какая-то перемена, Екатерина Павловна, -- отозвался Андрей Семенович, Вы сильно изменились за последнее время.
-- Разве? -- встрепенувшись, спросила Катя.
-- Тут поневоле изменишься, когда у нас поселились эти старые девы, -- сказал Сережа. -- Удивляюсь, как я-то остался таким же. Но меня никогда нет дома, а бедная Катя сидит целый день с этими кикиморами...
-- По-моему я нисколько не изменилась, -- ответила Катя, как-то вдруг похудевшая и побледневшая, -- а у тетей, конечно, есть много смешных черт, ио в сущности, в глубине, они очень хорошие и нас любят.
-- Нет, ты, Катя, действительно изменилась! -- недовольно проговорил Сережа и посмотрел на сестру.
Она шла теперь спиной к закату, уже померкшему, в белом узком платье, глаза её казались черными, и было выражение большой усталости на её бледном круглом лице.
-- Идемте скорей! -- сказала Катя, торопясь к стоянке автомобилей.
Во время пути она ни слова не сказала, даже не глядела на своих спутников. Только когда они остановились на аллее, не доходя до моста, и Сережа отошел, чтобы помочь шоферу исправить машину. Катя, не меняя положения головы, сказала еле слышно:
-- Вы не ошиблись, Андрей Семенович, я действительно сильно изменилась, потому что теперь мне стало ясно, что я вас люблю.
Зотов хотел было что-то сказать, но Катя остановила его ручкой.
IX.
Андрея Семеновича очень удивило Катеньки но признание. Он привык к ласковому и веселому отношению с её стороны, она ему нравилась, как человек и как девушка, но он никак не мог предполагать в ней особенных чувств к себе. К тому же это было в первый раз, что он встретился с любовью "барышни из общества". Это было для него ново, и он не знал, как поступать. Притом она первая ему призналась, и призналась как-то не радостно, не легко, и это его смущало и обязывало еще больше. Он не чувствовал к ней страстной любви, но привык ее уважать и ясно понимал, что если тут возможны какие-либо чувства, то, конечно, из числа тех, которые развиваются спокойно и надежно и увенчиваются, говоря попросту, законным браком. Тем более ему хотелось всё обдумать и взвесить раньше, чем прийти к какому-либо решению. Он решил поговорить с Сережей, думая, что тот лучше знает сестру и может ему помочь не только советом, но и практически.
Сергей Павлович выслушал внимательно то, что говорил ему Зотов, и под конец произнес:
-- Знаешь. Андрей, я едва ли тебе в чём-либо могу быть полезен. Конечно, я знаю, что сестра не кокетка и зря болтать не будет, но за последнее время она действительно, так изменилась... Я совсем её не узнаю, уж самый факт, что она первая тебе призналась, так не похож на нее... Но если всё это дело моих почтенных тетушек, то им придется считаться со мной. Всё, что я могу сделать для тебя, это послать ее к тебе; поговори с нею сам, и там видно будет.
И действительно, когда через несколько минут Екатерина Павловна зашла в комнату брата, последний, воспользовавшись первым предлогом, оставил ее одну с Зотовым. Хотя Екатерина Павловна была несколько бледнее обыкновенного, но не казалась такою усталой и взволнованной, как в тот вечер на Елагином острове, и говорила она с обычною беззаботностью, пока Андрей Семенович, без видимой связи с предыдущим разговором, не сказал как будто бы совсем некстати:
-- Вы не можете себе представить, Екатерина Павловна, как я счастлив, как я вам безмерно благодарен за то, что вы мне сказали.
Катенька слегка нахмурилась, потом, покраснев, промолвила как бы небрежно:
-- Ах, там, на островах! Я думала, что вы позабыли... Я тогда была в очень странном настроении.
-- Следует ли понимать вас так, что вы жалеете о том, что тогда сказали? Если вам угодно, я никогда не буду говорить об этом...
-- Нет, я никогда не жалею о своих словах. Может быть, будь я в другом духе тогда, я бы их не сказала, а подождала первого шага с вашей стороны. Но это нисколько не лишает правдивости самые чувства. И потом, может быть, ждать от вас признаний совершенно бесполезно, так как я не знаю, какой ответ я найду в вас.
Катенька кончила свою речь с улыбкой, будто говоря не о себе, а о чувствах посторонних людей, для неё довольно безразличных. Но Андрей Семенович, казалось, этого не замечал, потому что ответил с полной серьезностью:
-- Конечно, я бы никогда не посмел первым заговорить о том, что вы сказали так легко, осчастливив меня неожиданно и незаслуженно.
Катенька глянула на него, всё еще улыбаясь, и сказала вбок, не поворачивая головы:
-- Из ваших слов можно заключить, что вы, как говорится, любите меня.
-- Я уж давно люблю вас, Екатерина Павловна, и притом могу вам сознаться, что до сих пор я никого но любил так, как вас.
-- Что вы делали и кого любили до сих пор, меня не касается, а полюбите ли вы кого-нибудь, любя меня, -- это зависит от меня, и поверьте, что я постараюсь, чтобы этого не случилось. Если только я сама кого-нибудь не полюблю. Тогда, конечно, другое дело.
Андрей Семенович вздохнул и начал печальным и глухим голосом:
-- Зачем вы так говорите, Екатерина Павловна? Ведь вы совсем не так легко думаете и чувствуете. И вас достаточно видел, чтобы знать, насколько не идет к вам такая маска.
-- Ну так вот, без всяких масок и легкомыслия я вам повторю то, что уже сказала. И принимаю вам ответ. Принимаю вашу любовь.
Андрей Семенович взял обе Катенькины руки, прижал их молча к губам, она же, наклонясь, поцеловала его в щеку; тогда он встал и, щелкнув каблуками, стал прощаться.
Екатерина Павловна не пошла его провожать, а осталась на том же диване, раскрасневшаяся, с опущенными глазами и легкой улыбкой на полуоткрытых губах. Посидев так некоторое время, она встала, и прошептала:
-- Боже мой, как это хорошо! Но отчего так грустно? -- и вышла на открытый балкон.
Ветер с моря дул прямо в лицо, светило солнце, но реке двигались барки, и зелень Летнего сада направо еще не приняла темного цвета. Мысли Катеньки не сделались более ясными, но потеряли грустный оттенок. Ей казалось, что она успокоилась, но внешний её вид нисколько на это не указывал. Так же горели щеки, улыбались губы, а малиновые глаза блестели более обычного.
X.
На даче в Павловске, куда в первые летние дни переселились господа Прозоровы, уже не было внутренней лестницы, которая вела бы из помещения госпож Ламбер в кабинет Павла Ильича. Обе тетушки помещались в нижнем этаже, там же, где жил и глава семьи, а верхний этаж был всецело предоставлен Катеньке и Сереже.
Катерина Павловна не очень жалела, что они не отлетели этот год за границу, может быть, втайне желая не расставаться с Андреем Семеновичем Зотовым, ушедшим в Красносельский лагерь, может быть, не желая покидать отца, который не хотел уезжать дальше Павловска, а может быть, и вследствие продолжавшейся странной дружбы с тетей Нелли.
Катенька реже, чем в городе, видела своего брата, который постоянно исчезал -- то на скачки, то в Красное, то в Крым, то на Волгу. Елена Артуровна охотно уводила племянницу из дому, где оставались вдвоем Павел Ильич и Софи. Возвращаясь из парка в тот час, когда небо снова начинало светлеть после краткой белой ночи, они всегда находили Прозорова с свояченицей на балконе, мечтающих и молчаливых. Конечно, те просто ожидали возвращения с прогулки наших девиц -- больше ничего. А мечтательны и молчаливы были оттого, что кого же не заставить молчать и мечтать северная пронзительная ночь? И не было ничего удивительного, что голоса их звучали слабее, руки при пожатии были мягче, а глаза рассеяны сладкой рассеянностью. Притом обе гуляющие сами были рассеяны и задумчивы, возвращаясь домой.
В ото время все в доме Прозоровых начали видеть сны, и как это ни странно, первою из сновидиц оказалась Катенька. Был бессолнечный теплый день, тихий дождь сонно стекал с крыши и белых тонких берез, рассаженных перед балконом; Павлу Ильичу нездоровилось, он ушел к себе после завтрака и прилег, тогда как тетя Софи читала около него английского Диккенса. Катенька стояла на верхнем балконе, опершись на перила, ни о чём не думая, слушая, как шелестел мелкий дождь и вздрагивали еще желто-зеленые листья. Сережа был в Красном. Из комнаты послышались легкие хромающие шаги. "Это наверное Нелли", -- лениво подумала Катенька, но какое-то оцепенение мешало девушке пошевелиться или хотя бы обернуть голову к вошедшей. Легкие шаги приблизились, легкая рука опустилась Катеньке на плечо, и знакомый голос с акцентом будто продышал ей в ухо:
"С листа на листок катимся, отяжеленные любовью. Что капля может знать и может ли подняться кверху? Лист дрожит, стекает светлая капля -- и так всё ниже".
Екатерина Павловна зажмурилась и слушала, не шевелясь. А голос над ухом всё дышал: "Беги, дитя, беги Андрея. Тебя ждут у черных ворот".
"Какой вздор", -- подумала Катя. -- Какие капли? Какие черные ворота?.. и что ей сделал бедный Андрей Семенович?" Но Катина мысль внезапно пресеклась, так как она отлично поняла, что это голос не тети Нелли, а покойной матери. Екатерина Павловна быстро обернулась, по никого не увидала. Лишь хлопнула балконная дверь, да через стекло мелькнула фигура в сером платье. А снизу Катю звал уже подлинный голос Елены Артуровны:
-- Кэтхен, дитя мое, надень калоши, дождь прошел! Пройдем хотя бы до вокзала. Ты, кажется, спишь там у себя наверху? Я зову тебя уже минут пять.
Катенька, спустившись, внимательно посмотрела на темно-зеленое платье госпожи Ламбер, видное из под серого непромокаемого пальто. Но она ничего ни сказала о случившемся, лишь мельком спросила через несколько минут:
-- Вы, тетя, сейчас подымались ко мне наверх, уже надевши пальто или без него?
-- Какая ты сонуля, Кэтхен: да я и не думала к тебе подыматься. Я снизу тебя позвала.
Помолчав, Катя спросила:
-- А что папа?
-- Павел Ильич очень устал сегодня. Теперь он спит, и Софи легла: она тоже устала. В такие дни всем спится, это от дождя.
Катенька подняла глаза на мокрые деревья и прошептала:
-- С листа на листок стекают отяжеленные любовью. Может ли капля подняться кверху? Нет, всё ниже и ниже.
-- Что ты шепчешь, Катя?
-- Так, я вспоминаю... Вы, тетя, очень несправедливы к Андрею Семеновичу. Это мне тем более неприятно, что вы знаете, как сердечно я люблю его.
Елена Артуровна ничего не ответила и молча ковыляла в сером пальто. На вокзале они совершенно неожиданно встретили Сергея Павловича; он поцеловал сестру, слегка покосившись на госпожу Ламбер, и весело заговорил:
-- Тебе поклоны, Катя: от Зотова Андрюши, от го товарищей, из города... Ну, а что у нас? Что отец? Я уже, кажется, целую неделю дома не был.
-- У нас все спят, -- ответила Катя.
-- Могу сказать -- весело время проводите! Если и ты всё будешь спать, Катя, ты не только женихов, а царство небесное проспишь.
-- В снах часто бывает откровение, -- заметила тетя Нелли.
-- Ах, Елена Артуровна, -- нетерпеливо воскликнул Сережа, -- не ко всем подходит библейская точка зрения. Я ничего не имею против неё, но Катя мне -- сестра, и мне жалко, что из веселой девушки она делается какой-то мокрой курицей. Вы посмотрите, на что она стала похожа!
-- Господа, да бросьте вы обо мне говорить! Катя похудела, Катя поскучнела, Катя мало ест, Катя много спит... что за наказание! -- И Катенька, стараясь улыбнуться, взглянула своими приподнятыми малиновыми глазами в глаза брата, такие же как у неё, и сказала тихонько: -- Поверь мне, Сережа, я всё такая же и по-прежнему люблю Андрея Семеновича... Чья это дача?! -- воскликнула она вдруг, останавливаясь у чугунной решетки, за которой виднелся узкий цветник и большой дом с плотно занавешенными окнами. Из дома доносились заглушенные звуки рояля, а на черных чугунных воротах были поставлены два дельфина хвостами вверх. -- Как странно! сколько раз мы ходили на станцию, а я не замечала этого дома!
-- Это потому, что я повел вас другой дорогой. Возможно, что ты никогда не была здесь, -- ответил Сережа.
Катенька всё продолжала стоять, смотря на черных дельфинов, от которых на черную же решетку спускались нити вьющегося растения.