-- Сашенька, Зиночка, раз Виталий будет говорить, нужно сесть, потому что это будет на добрых полчаса, -- так проговорил Ваня и первый опустился на траву. Вслед за ним со смехом, расправляя юбки, сели на мягкую зелень Александра и Зинаида Львовны, Марта Фукс, Петр Сергеевич Мельников, и даже Клавдия Павловна осторожно примостилась на пеньке; один Виталий Павлович, без фуражки, остался стоять спиной к обрыву и обратив к компании свое худое в веснушках лицо. Он даже прокашлялся, будто действительно собираясь говорить речь. То, что он сказал, была, конечно, не речь, а скорей рацея, но длилась она действительно добрых полчаса, хотя слушатели не особенно утруждали себя вниманием.
Говорил он восторженно, сбивчиво и мечтательно о молодости, весне, о том, какие здесь собрались все хорошие люди, говорил он, как соловей поет, опьяняясь звуками собственных слов и даже слегка закрывая глаза.
-- Что, други, есть краше и милее весны, любви и юности?! -- и посмотрите вокруг себя: не распустились ли все цветы и деревья, не пахнет ли черемухой и сиренью, не молоды ли мы все (не хмурься, Клаша, -- ты, может быть, моложе нас всех -- духом, духом) и наконец не все ли поголовно мы влюблены? Вот перед нами счастливая пара -- Петя и Зина, конечно, Марта Николаевна без ума любит своего мужа и взаимно любима им, у милого Вани, наверно, есть тоже предметы -- иначе почему бы он так сиял и веселился? Клавдия Павловна, та любит весь мир, и даже я, -- я, должен признаться, уязвлен стрелою амура, но кто она -- это я вам не открою ни за что. Нет, ни за что не назову, кого люблю я.
Если бы оратор не замолчал, то можно было бы сказать, что его прервала Александра Львовна: во всяком случае после небольшой паузы она заговорила первой, и было такое впечатление, будто она прерывает если не чью-то речь, то во всяком случае мысли.
-- Вы так все хорошо распределили, Виталий Павлович, что на мою долю ничего не осталось, но я могу составить postscriptum к вашему дифирамбу. И Александра Львовна влюблена и тоже не скажет ни за что, "кого люблю я". Видите, и я умею загадывать загадки не хуже вашего!
А сама взглянула, покраснев, на веснушчатое лицо Виталия и поднялась с земли, будто давая понять, что вопрос исчерпан. Вслед за нею поднялось и все общество и медленно отправилось по дорожке мимо редко посаженных яблонь к белевшей далеко в конце террасе.
Клавдия Павловна, взяв под руку брата и немного отстав, сказала ему тихо:
-- Я тебя одобряю, Витя. Саша прямая и хорошая девушка, ты имеешь глаз.
Тот, молодцевато вздернув голову, что совсем не шло к его фигуре, худенькой и сутуловатой, промолчал и только крепче прижал сестрину руку.
Аллея к дому так длинна, что, пока наши герои ее пройдут, мы поспеем читателя познакомить с ними, тем более что во время пути ничего особенного не случилось.
Зинаида и Александра Львовны Прохоровы были сироты важного генерала, умершего лет шесть тому назад после десятилетнего вдовства и оставившего дочерям изрядный достаток, светское воспитание, пылкий и живой характер и милую, немного слишком российскую внешность. Они были похожи друг на друга, но не сходством близнецов или даже сестер, а каким-то отдаленным семейным сродством, которое всего яснее сказывается в незаметных мелочах: улыбке, интонации, манере пожимать плечами и т. п.
Они гостили у своей тетки -- Марты Николаевны Фукс, муж которой, важный городской делец, не мог и не хотел покидать своей финансовой атмосферы для тихого летнего затона: впрочем, никто из гостивших у Фуксов молодых людей особенно об этом не жалел, так как банкир, несмотря на свою любезность и предупредительность, вносил что-то стесняющее и чуждое в их веселый хоровод, и было даже не совсем понятно, что общего между ним и его собственной женой.
Гостили же там Виталий Павлович Меркурьев со своей сестрой Клавдией Роммер, уже стареющей вдовой, сохранившей какую-то молодую наивность и нерусскую рассудительность, вероятно заимствованную от покойника мужа, англичанина и фабриканта, да еще самые молодые гости -- Петр Сергеевич Мельников и его двоюродный брат Ваня.
В имении Фуксов, которое хозяин не захотел переделывать, было все еще на барскую ногу, просторно и запущенно, так что всем залетным птицам было где разместиться хотя и не очень просторно, но зато уютно, да и то сказать -- в молодости лучше, чем когда бы то ни было, понимаем пословицу "в тесноте, да не в обиде". Обиды, конечно, и могли бы быть, но как-то все так распределились парами по молчаливому соглашению, что никаких трений не обнаруживалось; только один Ваня бродил одиноким.
Перед чаем, войдя на ту же белую террасу, которая помещалась в конце аллеи, и, смотря на выплывавшую боком оранжевую луну, Саша обратилась к Виталию Павловичу:
-- Вы, конечно, догадываетесь, Виталий Павлович, что я отлично поняла, к чему была ваша речь и на что она метила: могу вам сообщить, что вы не промахнулись, хотя и кажетесь человеком рассеянным.
Виталий, прервав ее, молвил:
-- Но отчего я рассеян? Оттого что глаза мои всегда устремлены на одну точку, мысли мои заняты одним и тем же, и сердце тоже.
Усмехнувшись, Саша сказала:
-- И эта точка, конечно, -- я?
-- Да, вы; вы сами не знаете, Александра Львовна, насколько я вас люблю.
Он хотел было взять ее за руку, но, ловко ускользнув, девушка ответила суховато:
-- Надеюсь, мы не будем повторять объяснения в любви, которые я уже имела.
-- Да, но вы ничего мне не ответили.
-- Как вы любите точки над i. Вы мало обращались с женщинами, разве мы когда-нибудь скажем прямо? Нужно смотреть, догадываться и понимать. Если бы у вас голова не так была занята мною, и вы больше бы обращали на меня внимания, вы бы уж давно поняли.
-- Что? -- будто вздохнул ее собеседник.
-- Ах Боже мой, да то, что я вас люблю, конечно.
-- Александра Львовна! -- возопил тот и протянул обе руки вперед, но в эту же минуту на террасу легким шагом взошли Зиночка и Петя, которые не стеснялись гулять по вечерам вдвоем, будучи уже объявленными женихом и невестой.
От смущения говоря громко, Виталий Павлович произнес:
-- А мы с Александрой Львовной хотели идти искать вас к чаю.
-- Отчего это сегодня мы так экстренно понадобились и почему ты так кричишь? -- спросил Петя, не видя в темноте румянца, залившего лицо Виталия.
-- На террасе очень резонанс хороший, -- промолвила Саша, и все вчетвером проследовали в пустоватую столовую, где на диване сидели Марта и Клавдия, прислушиваясь, как в темной гостиной Ваня играл Грига.
-- А уж самовар почти остыл, -- сказала Марта Николаевна, особенно зорко вглядываясь в лица пришедших, а Клавдия Павловна, задержав несколько брата, спросила тихо:
-- Ну, что, Витя, кажется, скоро за ужином придется пить за две пары нареченных?
-- Да, да, да, уповаю, -- ответил тот так громко, что все повернули головы, а Ваня перестал играть.
II
И действительно, недели через три Александра Львовна, найдя Марту в беседке, где была сделана плита для варки варенья, обратилась к ней взволнованно:
-- Милая тетя, можно мне с вами поговорить?
Спокойно отложив книгу и глянув на девушку открытыми серыми глазами, та промолвила:
-- Конечно, дитя, разве мне когда-нибудь недоставало времени или желанья тебя слушать? Но ответь мне сама сначала на один вопрос: отчего это волнение, разве случилось что-нибудь важное?
-- Да, тетя! -- восликнула та, опускаясь перед Мартой на колени.
-- Осторожно: здесь пролито варенье. Ну какое же важное открытие ты мне сделаешь?
-- Тетя, Виталий Павлович просит меня выйти за него.
-- Что же удивительного, разве могло быть иначе? Я давно знаю, что он тебя любит.
-- Так что вы одобряете?
-- Я не говорю, что я одобряю, я только говорю, что он тебя любит, и для меня нет ничего удивительного, что он сделал тебе предложение, но я совсем не знаю, любишь ли ты его и что из этого выйдет.
-- Да, и я люблю его, -- сказала девушка, покраснев.
Видя, что Марта ничего не отвечает, она повторила:
-- Да, и я люблю его; разве ты мне не веришь? Я всегда была прямой.
-- Ты всегда была прямой, -- медленно повторила тетка и стала, не спеша, снимать пенки.
Осы жужжали над тазом, сильно пахло лесной земляникой, и солнце палило почти по-июльски, так что было странно видеть Марту Николаевну такой же причесанной, затянутой, отнюдь не раскрасневшейся и занимавшейся вареньем так, будто она вышивает бисером. В молчании она медленно произнесла:
-- Странно.
-- Что странно, что странно? -- вдруг как-то заколотилась Саша.
-- Во-первых, не беснуйся, а во-вторых, я сказала "странно" на свои собственные мысли, совсем не относительно тебя. А если ты хочешь знать мое мнение насчет твоего брака с Виталием Павловичем, так имей в виду, что он большой фантазер и все привык видеть в розовом свете. Он очень слаб, а ты...
-- А я? -- подхватила Саша.
-- А ты -- милая, прямая дочь генерала Прохорова, но ты очень взбалмошна, и такому мужу, как Виталий, с тобой придется крутенько.
-- Но я его люблю! -- ответствовала Саша с вызовом.
-- Нисколько в этом не сомневаюсь, Саша, и от души тебе желаю счастья! -- она наклонилась ко все еще садящей на земле девушке и поцеловала ее в лоб.
-- А все-таки, тетя, вы Зину любите больше меня.
-- Не скрою, больше.
-- И Петю.
-- Я не понимаю, при чем тут Петя? -- слегка нахмурившись и тотчас же заставив исчезнуть морщины со лба, сказала Марта Николаевна и снова принялась снимать пенки.
Саша сердцем угадала, что тетя Марта предпочитает ей старшую сестру Зинаиду, хотя никто не мог бы заметить разницу в обращении с ними всегда ровно и в меру веселой и, может быть, не в меру благоразумной госпожи Фукс. Но это была правда, что у тети Марты сердце лежало больше к живой и крутой, но имевшей какую-то сдержанную силу Зинаиде, нежели к взбалмошной Саше. В конце концов или, скорее, в конце лета обе девицы Прохоровы соединили каждая свою молодую жизнь с другой юной судьбой на все долгое время до гробовой доски, на все бедствия и радости.
И Марта Николаевна одинаково хлопотала и радостно покровительствовала обеим парам в день их свадьбы; тем более было удобно проявлять такую одинаковость отношения, что обе свадьбы имели общее время и место, т. е. всех четырех обвел вокруг аналоя один и тот же сельский батюшка в один и тот же прекрасный день.
Было все совершенно попросту, гостей никого не было, кроме шаферов, и даже Андрей Иванович Толстой, на приезд которого очень рассчитывали Петя и Ваня, не приехал, ограничившись присылкой депеши. После ужина все гуртом же отправились на ближайшую станцию, чтобы ехать в Петербург, где хотели заранее приготовить себе уютное и привлекательное жилье до начала осени.
До станции было верст двенадцать, и всю дорогу со всех трех экипажей перекликались и пересмеивались весело и беззаботно, и только под самый конец, когда два первые экипажа ускакали далеко вперед, на третьем завелся разговор, тихий, без смешков и веселья. Марта Николаевна и Клавдия Павловна говорили серьезно и душевно вполголоса, как всегда говорится, когда ночь навалит на густые деревья темную вату, а звезды, мерцая, нисколько не светят, а только кажут по сторонам обманчивые дороги. Ваня, сидевший на козлах, иногда вставлял свои фразы и тоже говорил тихо, будто в церкви или в комнате спящего.
Говорилось о судьбе, предстоящей двум беззаботным парам, и Клавдия Павловна по-сестрински пытала тетю Марту, разузнавая, какая на самом деле жена досталась ее Вите.
-- Вы напрасно беспокоитесь, Клавдия Павловна, Саша девушка прямая и любящая. Это ничего, что у нее крутой нрав.
-- А разве сами вы не беспокоитесь, Марта Николаевна, скажите по правде?
-- За кого? За Сашу? Нисколько.
-- А я так гораздо больше беспокоюсь за Петю, -- вдруг произнес из темноты Ваня. -- Вы его мало знаете, а меж тем это редчайший человек.
-- Я знаю, -- еле молвила Марта.
-- Нет, вы не знаете, какой он, где вам знать, -- а я-то с детства вырос с ним и люблю его, как родного. Он очень стыдливый и отгороженный, т. е. очень себя сдерживает, и то, что в нем себе не нравится, -- искореняет; а вместе с тем он очень смелый, так знаете, по духу смелый, не на вздор какой-нибудь, а на действительные решения. Это -- нежный цветок, и потом посмотрите, какая красота!
-- Да, он очень красив, -- снова отозвалась Марта.
-- Я только одного человека знаю лучше Петра Сергеевича.
-- Кого же? -- спросил кто-то из дам.
-- Это -- Андрей Иванович Толстой. Его и сам Петя боготворит.
-- Да, он много о нем рассказывал, -- сказала Клавдия Павловна неохотно. -- Петр-то Сергеевич очень его хвалит, а в городе о нем и нечто другое говорят.
Ваня, несмотря на темноту, возвысил голос:
-- Ах мало ли что говорят. Вот отрубите мне сейчас голову, если сыщется другой такой благородный, смелый, нежный и чистый человек, как Андрей!
-- И что же, он тоже очень красив? -- спросила насмешливо Марта.
-- Куда лучше Пети Мельникова! -- воскликнул задорно Ваня, и разговор поневоле прекратился, потому что уже, блистая разноцветными огнями, в клубах освещенного пара, за поворотом обнаружилась станция, а веселые голоса новобрачных им кричали:
-- Ну, как же вы доехали, все ли переговорили? А мы думали, что у вас уж колесо сломалось!
-- Нет, колесо у нас не сломалось, а переговорили мы все и даже больше того! -- ответил Ваня, высаживая своих дам.
III
Приехав в холодный Петербург, обе сестры поселились близко друг от друга, чтобы и в городе не нарушать того единения, к которому они в детстве привыкли. Устроились они почти одинаково, несмотря на то, что Зинаида Львовна могла бы жить гораздо шире, чем Сашенька, так как и Мельников был человек небедный. Выбрали они Фурштадтскую как улицу и скромную, и вместе с тем соответствующую их традициям. Казалось, их двойная жизнь должна была бы протекать в мире и любви, потому что чего же человеку больше надобно? Все они были молоды, любили друг друга. Молодые люди ходили куда-то на службу, а их жены по мере сил и способности устраивали им домашний уют, чтобы все было чисто, аккуратно и нарядно, и выезжали они всегда вчетвером в какие-нибудь солидные театры или по почтенным родственникам, где было скучновато, но все хранило вид незыблемого семейного очага.
Так шло месяц, два, но дальше, хотя с виду все оставалось по-прежнему, наблюдательный человек мог бы заметить какую-то перемену, особенно в Александре Львовне, которая стала беспокойна и нервна, что не совсем соответствовало ее живому, но ровному характеру. Против ожидания она стала проявлять излишнюю суетность и какое-то болезненное тщеславие в вещах, казалось бы, мало кому нужных. Будто какое-то соперничество с собственной сестрой, у которой муж был богаче и краше и которую все, начиная от тети Марты до старухи няньки, любили больше, чем ее, Александру Львовну, теперь обнаружилось.
Муж ее, казалось, ничего не замечал, все еще видя в ней ту которую хотел видеть. Лишь пристальный взгляд сестры Клавдии, бывавшей у них не особенно часто, дольше, чем обыкновенно, останавливался на побледневшем и похудевшем круглом лице своей belle sceur.
Иногда, говоря пустые фразы спокойным и приветливым голосом, она будто хотела сказать совсем другое ничего не видящему брату.
-- А у вас новость. Этих ваз сначала не было, и платье у тебя какое-то новое, -- я его раньше не примечала! -- говорила Клавдия, подымая глаза от книга.
-- Да, это платье новое, я недавно сшила, а вазы вчера мне понравились в окне, и Виталий за ними съездил.
-- Очень миленькие, не правда ли? -- будто виноватый, подтверждал муж.
-- Их могут легко разбить, -- у вас Глаша такая неловкая, хотя и честнейшая девушка.
-- Да, это ужасно! Я уж давно говорила Виталию, что нужно взять лакея, -- быстро подхватила Саша.
-- Не получил ли ты, Витя, наследства? -- спросила Клавдия, усмехаясь.
-- Нет, насколько я знаю.
-- Но что из того? -- надменно отпарировала жена.
-- Я ничего не хотела сказать дурного, поверь, -- ответила Роммер, но когда Саша вышла за двери, она обратилась к брату.
-- Отчего вы так шикарите? Ведь это же дурной тон. Как сама Саша не понимает этого? Ведь ты еще покуда не министр, и вы не московские богачи, чтобы так швырять деньги! Зина и та живет гораздо скромнее, хотя ты знаешь, что Петя богат.
-- Ах, Клаша, ты все преувеличиваешь. Ведь это так понятно в Сашином возрасте: она так молода, и ей не хочется быть хуже других.
-- Не только не хуже, но многим лучше других хочется быть ей, а молодость эта продлится еще добрых пятнадцать лет. -- И потом, встав и подойдя близко к Виталию, Клавдия Павловна прошептала: -- Не думаешь ли ты, Витя, что она завидует Зине?
-- Нет, это было бы низко. И чему завидовать? Только тому, что они несколько богаче нас?
-- Ты всегда на все смотришь в розовые очки; она может завидовать и тому, что Зина и красивее ее, и умнее, и даже тому, что у той такой муж.
-- Ты думаешь, что она неравнодушна к Пете? Какой вздор! -- рассмеявшись, ответил Виталий. -- Просто ты стала скупенька под старость, милая Клаша.
Клавдия Павловна поджала губы, но сказала только:
-- Мне очень жалко, что пришлось говорить об этом, но вот я сказала, -- смотри сам.
В это время в столовую вошла уже одетая к выходу Александра и стала торопить мужа ехать куда-то с визитом; она заговорила аффектированно громко:
-- Ну, что же, едем, Виталий, а то не успеешь оглянуться, как темно станет. Надеюсь, вы окончили обсуждение вопроса о нашей прислуге? -- Она подчеркнула слово "нашей", искоса глядя на Клавдию Павловну. Несколько подождав, она добавила холодно: -- Ты, Клавдия, обедаешь у нас? Мы к обеду будем, а на столе у меня лежат новые книги.
-- Нет, благодарствуйте, я уже ела, и мне сейчас нужно уезжать по одному делу.
Сидя на извозчике, Александра Львовна сначала сердилась, что тот едет слишком медленно, и лошадь у него заморенная, и пролетка ободранная, пока ее не прервал Виталий Павлович:
-- А ты, Саша, все-таки как-то слишком нелюбезна с Клавдией.
Нахмурившись и помолчав минуту, та выговорила:
-- Знаешь, Виталий, хотя она тебе и сестра, но должна признаться, что мне не особенно нравится ее вмешательство в разные мелочи. Это дело наше с тобой, понимаешь, и потом, что же, я мотовка, по ее?
-- Она говорит от любви и попросту, и тебя нисколько не упрекает.
-- Ну, вот и я ее тоже не упрекаю и попросту скажу, что это мне не нравится, и тогда посмотрим, что выйдет.
-- Ты встала сегодня с левой ноги, Саша.
-- Какал есть; я всегда такал, и вы меня имели время разглядеть, я себя не таила.
Уже раздеваясь ко сну, Виталий Павлович робко завел:
-- А как тебе Саша, нравится Петя?
-- Вот новое дело. Я думаю -- как и всем вам, -- я очень дружна к нему.
-- А ты никогда не была в него влюблена? -- еще тише спросил Виталий Павлович. От изумления Александра Львовна перестала даже раздеваться. Опустив руку с лиловым чулком и широко раскрыв глаза, она сначала долго смотрела на мужа и потом вдруг стала неудержимо смеяться.
-- Чему ты, чему ты? -- прерывая ее смех, спрашивал муж.
Еще прерывистым от смеха голосом Сашенька ему отвечала:
-- Ты меня разодолжил, Виталий. Знаешь, всему есть предел.
-- Но почему же тебе и не быть влюбленной в Петю?
-- Да потому, что я люблю тебя, глупый ты человек.
-- Ах, так?
-- А то как же? Ну, брось всякие куражи и пойди ко мне. Не хватало еще, чтобы и твои глупые вопросы были следствием визита твоей сестры! -- она привлекла, почти притащила его за руку к себе и стала гладить по голове, плечам и шее, как маленького ребенка, а он, уткнув нос в розовое и полное ее плечо мог только бормотать:
-- Милая Саша.
Она смеялась и шлепала его по затылку иногда довольно больно и вдруг произнесла совершенно спокойным голосом:
-- А знаешь, Виталий, гораздо выгоднее иметь месячного извозчика. Он стоит не больше ста или ста двадцати рублей в месяц, а у меня все равно на этих кляч выходит больше четырех рублей в день. Это будет даже экономно, и Клавдия Павловна может быть довольна.
-- Оставим про нее, -- ответил Виталий, снова обнимая жену за шею.
Уже засыпая, Сашенька приоткрыла глаза и прошептала:
-- Так я влюблена в Петю Мельникова?.. -- и с тихим смешком повернулась на другой бок.
IV
В другой квартире на той же Фурштадтской некоторое беспокойство, но очень скрытое, нельзя было объяснить уж ничьими визитами. Да и было ли там беспокойство? Не обманывает ли нас навязчивая аналогия между двумя парами? Но если сестры были сестрами и дочерьми одного генерала Прохорова, то ведь мужья-то уж ничем не были схожи один с другим. И потом Зинаида Львовна и Петр Сергеевич так искренно любили друг друга и были достаточно богаты, чтобы никакие мотовства не могли помешать их взаимному согласию. Но часто в конце, казалось бы, обычных разговоров легкая складка ложилась на чело Зинаиды, но тотчас же исчезала, как у тети Марты, а Петя долго смотрел молча, открыв еще более свои большущие глаза, и потом, вздохнув, снова продолжал прерванный разговор. Они никуда почти не выходили и целые дни и вечера проводили вдвоем, что, впрочем, и приличествует новобрачным, то читая вслух, то занимаясь музыкой, то просто молча сидя рука с рукой, но все чаще и чаще во время чтения жена ходила по комнате руки назад, останавливаясь по временам у незанавешенных окон, откуда видно было, как проезжали по улице редкие кареты или трубил автомобиль, и, повернувшись снова к свету, рассеянно отвечала на вопросы мужа.
Первое время он спрашивал:
-- Что с тобой, Зина, тебе не скучно?
А она отвечала:
-- Какой вздор, с тобою? Было бы скучно, я бы сказала, поверь.
Но потом он уже не спрашивал, а только молча взмахивал ресницами и снова принимался читать стихи.
Однажды, пробыв передвечер у каких-то родных, не снимая шляпы, Зина прошла в залу и в темноте сказала мужу, крепко сжав его руку:
-- Как скучно, Петр, ах, как скучно, и отчего, сама не знаю, а люблю я тебя безумно.
И склонилась головою на его плечо.
Петр Сергеевич ничего не сказал, но крепко прижал к себе плачущую женщину и так стоял в темной зале, на потолке которой плыли круги от проезжавших по улице карет; и может быть, никогда: ни когда в цветнике он сказал ей впервые "люблю", а она убежала в розовом платье, ни когда, отвернувшись к стенке, она ждала его в первую ночь, ни в первые сладкие дни их тихой жизни -- никогда не чувствовал он ее такой близкой, маленькой, беззащитной, эту сильную Зину Прохорову, а себя, нежного Петю Мельникова, крепким дубом.
Так он ей ничего и не сказал, а она сама, поднявши голову, отчетливо молвила:
-- Прости, Петя, я очень устала, но этого больше не повторится. -- И поцеловала его в лоб, как мать.
И так они прошли все комнаты, не зажигая электричества, она вперед, а он за ней, и не казался уже сам себе дубом Петр Сергеевич.
Но через несколько дней, будто случайно, смотря газеты, Петя сказал:
-- Поедем сегодня, Зинок, в оперу, а потом где-нибудь поедим, мы засиделись, прихватим и Саню с мужем с собою.
Зиночка взглянула насмешливо и лукаво сказала:
-- Нет, Петя, в театр я сегодня не поеду, а посидим почитаем. -- И добавила тихо: -- Нельзя же, мой друг, шить такими белыми нитками.
Но когда спустя некоторое время Петр Сергеевич повторил свое предложение, она согласилась, бросив вскользь:
-- Ну что с тобой поделаешь? Только уж не зови Виталия с Сашей, а поедем вдвоем и будем пить, и ты ухаживай за мной, будто мы не женаты, а влюблены друг в друга.
-- Но разве это так исключает одно другое? Я не хотел этого сказать.
-- Тем лучше: тебе еще удобнее будет изображать моего поклонника.
Недаром старая нянька называла Зиночку Прохорову "неудержимой". Ей мало были известны мера и вес, и теперь, во время второго расцвета еще не увядающей их влюбленности, она не хотела знать никаких препон и преград, а понеслась, как буйная кобылица, по полю, когда пыль не поспевает за нею, а вдали за рекою гулко слышится тупой топот. Не знающие их люди обращали внимание и завидовали Петру Сергеевичу, когда они появлялись вместе, всегда в залах, а не в кабинетах ресторанов (нарочно для показа, пусть, мол, видят нашу любовь, всему свету с башни крикну): Зиночка в модных и даже чуть-чуть кричащих туалетах, а Петр Сергеевич -- красота неописанная, будто английский принц.
-- Это будто из Мюссе, не правда ли, Петя, или из Бальзака? -- шептала Зинаида Львовна, высоко подымая юбки, когда спускалась по лестнице.
-- Это гораздо лучше, это из тебя, мой идол, моя причудница, -- отвечал ей в тон английский принц, а глаза его тосковали.
"Зачем, зачем все это? будто кокотка, разве я не влюблен в нее и так? На острове необитаемом любил бы я ее еще втрое".
Однажды будто заметила эту тоску Зинаида и спросила его, не опуская бокала, его же словами:
-- Что с тобой, Петя, тебе скучно? А он ей ответил:
-- Какой вздор, с тобою? Было бы скучно, я бы сказал, поверь.
И Зинаиде, очевидно, вспомнилось то чтение, и, не захотев, чтоб муж в томлении в темной гостиной сказал ей: "Как скучно, ах, как скучно", -- она быстро переменила фронт, и как отрезало.
Сколько ни звал ее Петр Сергеевич туда и сюда, все нет да нет, а начала вышивать какой-то длиннейший половик, которого, если растянуть, то хватило бы от Фурштадтской до самого Исаакия.
V
Ситцевая занавеска отделяла сундуки и кровати от широкой и светлой половины, где у трех окон было поставлено три стола, а на них, вроде уютной кухни, были расположены баночки, скляночки, горшочки, тарелочки и целый ассортимент начисто вымытых кистей, а в отдельной латке пяток сырых яиц.
За одним из столов сидел чернобородый мужчина, выводя по налевкашенной и уже позолоченной липовой доске с выемкой красные перья серафимов. На носу у него были очки, действовал он такой крошечной кисточкой, что было смешно, как она помещается и не выпадает из толстых коротких пальцев. Работал он молча, иногда тяжело вздыхая, но казалось, что вздохи эти происходят не от какого-нибудь неудовольствия, потому что лицо его выражало тихую приятность и серьезное умиление.
Повздыхав еще полчаса и глянув в окно на спускавшиеся сумерки, он кликнул:
-- Ты еще не кончила, Поликсена? Скоро шабашить пора!
В ответ на его окрик совершенно неожиданно за занавеской обнаружилось присутствие другого человека, и даже женщины, которая тоненьким голосом ему отвечала:
-- А у меня давно уже свет вздут.
Отдернув занавеску, Кузьма Тихоныч вступил в сундучное отделение, где оказалось тоже окно, у которого стоял уже не стол с горшочками, а ножная машинка; стол же стоял рядом, и на нем помещалась лампа и куски, большие и маленькие, разноцветных тканей веселых колеров. Обернув к входящему маленькое круглое в рыжих кудерьках личико, женщина проговорила:
-- Сегодня середа, может быть, и Федор придет.
-- Все может быть, а у вас как?
-- А уж и не говорите; теперь Зинаида Львовна засела дома, силком не вытащишь, а с барином хоть и не ругаются, а распря у них большая; очень жалко Петра Сергеевича.
-- Так и всегда бывает. Ведь брак -- это не фунт изюма съесть. Старики не глупее нас были, любовь что -- дунул, и нет ее, а в юных годах и тем паче. Тут главное -- характер и скромность взаимная, а без них ничего не будет.
-- Хорошо вы говорите, дяденька, да ведь, если взять в розницу, обоими не нахвалишься, что Зинаида Львовна, что Петр Сергеевич.
-- Ну вот и выходит, что порознь скучно, а вместе тесно, я их не знаю и говорить не смею: с твоих слов сужу, а не такую бы жену нужно Петру Сергеевичу.
-- Уж я сама не знаю, кто тут прав, кто не прав, да и то сказать: не мое это дело; так бы я сказала: барыня у нас как полымя пышет, а барин свечою теплится.
Кузьма Тихонович, походя по комнате, раздумчиво молвил:
-- Трудно о чужих делах судить, вот тоже Федор про своего барина говорит...
Верно, что-нибудь экстренно понадобилось Поликсене, что она, низко наклонившись над ворохом лоскутков, стала в них разбираться и не поддержала беседы, и Кузьма Тихоныч молча шагал; так в молчании они и пробыли, пока в передней прозвонил звонок, и Поликсена, словно сорвавшись, побежала отворять двери высокому, рябому гвардейскому солдату. Лицо у него было круглое, и, несмотря на рост и коротко стриженную голову, всякому было бы заметно, что одни и те же у них раскосые глаза и большие неумятые рты. Пока Федор разоблачался, сестра его пошла стучать чашками и конфоркой; чай пили аккуратно и долго, по временам отставляя чашки, вытирая пот и снова за чай принимаясь, и разговор вели чинно о вестях из деревни, о торговле Кузьмы, о полковых новостях, о газетных известиях, и только под конец Поликсена, собравшись с духом, пропищала:
-- Что это совсем забыл твой барин нашего Петра Сергеевича? А ведь прежде, говорят, близкие друзья были.
-- Этого я не могу знать, куда его высокоблагородие ходит, а что насчет друзей, так у господина Мельникова теперь молодая жена есть, а уж женатый холостому какой товарищ? Это и в писании говорится -- отлепится, мол, и прилепится.
-- Насчет писания-то, положим, брат, ты путаешь, а что, конечно, у холостого человека одна забота, а у женатого тысяча.
Снова пропищала Поликсена:
-- А Андрей Иванович не собираются жениться?
Солдат повел на нее глазом и сказал:
-- Не могу знать; у нас не спрашивал. А девиц и дам к нам не ездит.
-- Вот-то хорошо! -- пропела Поликсена.
-- Что же, конечно, не плохо, раз человек себя соблюдает.
-- Да, -- сказал солдат и стал водить глазами по потолку. -- Однако пора и честь знать; спасибо на угощенье.
-- Ты приходи, Федя, почаще. Ведь и к тебе-то мне нельзя ходить. Афон -- чистый Афон.
-- Был Афон, а вышел Агафон, -- промолвил солдат и снова заводил глазами по потолку.
Поликсена хихикнула, а Кузьма Тихонович добавил:
-- Пустое что-то прибираешь, служба.
-- Да, -- сказал солдат и стал прощаться, стуча сапогами, а Поликсена села за швейную машинку, и запела на мотив "Трансваль, Трансваль":
Афон, Афон, страна родная.
-- Тоже нашла занятие, какие псалмы петь.
-- Вы, дяденька, человек старый и божественный, а я -- молода и фантазию имею, мне многое и простить можно.
-- Да имей фантазию, сколько угодно, только Афона тут не путай.
-- Я не в том расчислении, а я насчет господина Толстого задумавшись: я думаю, трудно ему при такой красоте себя соблюдать.
-- Это уж не наша забота. Соблюдает, значит, Бог ему помогает.
-- А может быть, он от природы -- бесчувственный?
-- Все может быть, только мой совет: и господина Толстого тебе к фантазии не приплетать.
-- Мысль у меня, как птицы, дяденька:
Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда...
Но Кузьма Тихонович, очевидно, совершенно рассердился и, махнув рукой, стал стелить себе постель на скрипучем сундуке, а Поликсена, хоть и не пела Афона, но все что-то шевелила губами, и когда переходила от стола к машинке и шкапу, то делала это вприпрыжку; зато когда на другой день с утра она шила в узенькой проходной у Мельниковых, она все время тоненьким голосом выводила:
Афон, Афон, страна родная.
-- Что это вы поете, душенька? -- спросила, проходя, Зинаида Львовна.
Сконфуженная Поликсена сказала:
-- Так, вздор, сама выдумала; вчера у нас был брат мой Федя, знаете, который у Андрея Ивановича в денщиках, вот я и выдумала.
-- Я не понимаю, что вы говорите; при чем тут Афон?
Улыбаясь, Поликсена залепетала:
-- Очень это даже подходит к господину Толстому, вы не знаете, ведь вы их не видали...
-- Не видала, -- спокойно заметила Зинаида, как-то насторожившись.
-- Ах Боже мой! Да как можно их не видать?
-- Выходит, что можно; а что?
Поликсена даже вскочила со стула и воскликнула:
-- Ангел, просто ангел! -- И потом, наклонившись к уху Зинаиды, прошептала: -- А между тем себя блюдут.
Снова складка тети Марты набежала и исчезла с чела Зинаиды Львовны, и она, проходя мимо, сказала холодно:
-- Смотрите, не обузьте мне в плечах, я не люблю, когда приходится перешивать сорок раз.
Но когда Поликсена Дмитриевна Мальчикова уходила под вечер от господ Мельниковых, чтобы уже дома стучать машинкой, Зинаида Львовна, будто подкарауливая ее в коридоре, спросила небрежно:
-- Послушайте, милая, ведь этот, как его... ну поручик... Толстой... он был, кажется, очень дружен с моим мужем? Я что-то вспоминаю.
-- Как же, как же, водой не разлить. Я думала, что вам все известно, -- оттого так и говорила.
Будто боясь услышать что-нибудь, Зинаида поспешно и как-то виновато заключила:
-- Я все думала об Афоне и хочу спросить у мужа.
-- Спросите, спросите: им, конечно, все принадлежности известны.
VI
Время приносило мало перемен в жизнь обеих пар, т. е. не то, чтобы ничего не изменялось, но изменялось так определенно, так подсказанно, так по раз принятому направленью, что почти могло сойти за развитие, а не за изменение. Но, вероятно, это развитие зашло уже слишком далеко, что Клавдия Павловна почти не узнала брата, когда тот вошел в ее крошечную, но светлую и опрятную переднюю с половиками.
-- Что с тобою, Виталий? -- воскликнула г-жа Роммер так громко, что канарейки запрыгали в двух висячих клетках, пугливо попискивал.
-- Кажется, ничего особенного; что тебе показалось? -- отвечал брат, не снимал пальто.
Войдя в зальце с пианино и тоже с половиками без канареек, но с аквариумом, где меланхолически полоскался одинокий сом, Виталий, криво улыбаясь, молвил:
-- А может быть, ты права, Клаша: со мною если не случилось, то готово нечто случиться.
-- Что же именно? -- спросила Клавдия, поднимая глаза и перестав играть ключами, висевшими у ее пояса.
-- Мне нужно посоветоваться с тобою, сестра, насчет очень важного дела. Сядем, если у тебя есть время.
-- Конечно. Когда же у меня не бывало времени на твои дела, хотя бы и не столь важные?
Севши на потертый красный диванчик и видя, что брат молчит, озираясь по сторонам, она первая возобновила разговор:
-- Что же ты мне хотел сказать, Витя?
-- Ты не смейся, Клаша: тебе это может показаться глупым и наивным, но это очень важно, центрально важно, понимаешь?
-- Покуда мало.
-- В сущности, я человек очень нетребовательный, да и нельзя предположить, чтобы Саша захотела меня обидеть; можно думать про нее, что угодно, но она не мошенница же в самом деле! А мне так будет гораздо свободнее, гораздо: никаких попреков, никаких трений, намеков на твое влияние -- ничего. Я никогда так сильно не понимал Евангелие.
Клавдия Павловна, несколько отстранившись от собеседника, будто для того, чтобы лучше его видеть, произнесла:
-- Чем больше ты говоришь, Виталий, тем меньше я тебя понимаю. Объясни мне толком, в чем дело?
-- Ну, если бы человек имел на ногах золотые гири и шел ко дну, не лучше ли бы было сбросить эти гири, выплыть и быть спасенным? -- И, будто объяснив вполне свою мысль, он взглянул прямо в глаза г-жи Роммер, которая, посмотрев на него с некоторым испугом, крикнула шевелившейся в соседней комнате служанке:
-- Дуня, выведи, пожалуйста, Томми погулять.
И лишь когда та ответила: "Слушаю-с" -- и затих радостный собачий лай уводимого мопса, Клавдия Павловна, наклонясь к брату и понизив голос, спросила:
-- Ты хочешь перевести капитал на имя Саши?
-- Ну, конечно! как ты не догадалась об этом тотчас? Как мне раньше не приходило этого в голову? Подумай, как это будет хорошо...
-- Ничего хорошего я в этом не вижу. Может быть, это очень благородно, но совершенно бесполезно и даже вредно, для нее, разумеется. Подумай и о жене. Да, да, да. Не смотри на меня так, в данном случае ты поступаешь, как эгоист, ты готов погубить, именно погубить во избежание неприятных "трений", как ты выражаешься, человека, которого ты любишь, если не уважаешь.
-- Я не понимаю, что ты говоришь, -- растерянно пролепетал Виталий Павлович.
-- Ага, теперь ты не понимаешь. Ты думал, все будут удивляться твоему благородству, тебя хвалить и прославлять, как самоотверженного благодетеля? Я не знаю, может быть, все так и будут к тебе относиться, а вернее, что пожмут плечами и посмеются, но я, сестра твоя, которая любит тебя не меньше себя, прямо скажу тебе, что это будет глупо и вредно и для нее, да и для тебя.
-- Но почему же, почему? -- спрашивал, ходя по пятам за рассерженной сестрою, Виталий Павлович.
Не останавливаясь, та говорила.
-- Все равно, ты теперь ничего не поймешь, но верь мне: я тебя прошу этого не делать, серьезно прошу об этом.