Кушнер Борис Анисимович
Из книги "Суховей"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Степной текстиль.
    Ливень.

Борис Кушнер

Из книги "Суховей"

  

Степной текстиль

   На девственной почве первобытной степи не каждое культурное растение хорошо удается. Лучше всего родится лен. Поэтому на вновь распаханных целинных землях или на многолетней залежи сеют по всему Северокавказскому краю лен. Лен в степи настоящий застрельщик культуры.
   Немногим известно, что из черного каменного угля, из непривлекательной каменноугольной смолы делают нежные и яркие анилиновые и ализариновые краски, идущие на расцветку тканей. Хозяйки, пересыпающие одежду от моли нафталином, не знают, что белые пахучие нафталиновые хлопья добываются из того же каменного угля. Больной принимает аспирин или салициловый натр и не связывает своего лекарства с блестящими либо тусклыми глыбами минерального топлива, жарко горящего в камине. Самый догадливый человек не догадается, если не знает, что парафиновая свеча, дающая хороший свет, вазелин, смягчающий нежнейшую кожу, и асфальтовая мостовая -- родственники друг другу и происходят из одного источника. Расскажите-ка женщинам, что их нарядные кофты и прозрачные шелковые чулки сделаны просто-напросто из сосновых чурбанов? Большинство не поверит и обидится.
   Лен -- один из самых древних материалов, какими пользуется человечество. А знают про него широкие массы столько же, сколько про каменноугольную смолу, и во всяком случае меньше, чем про искусственный шелк.
   В мировом хозяйстве лен играет почтенную роль.
   В Европе, Азии и Америке льном засевают ежегодно свыше пяти с половиной миллионов гектаров земли. Над обработкой почвы под эти посевы и над сборкой урожая работает не менее пяти миллионов земледельцев. Стоимость мирового урожая льна равна по меньшей мере полумиллиарду рублей. После того как льняное сырье пройдет все стадии фабричной обработки, стоимость его возрастает примерно в четыре раза.
   Из сельского хозяйства урожай льна выходит в виде трех продуктов: льняного волокна, семени и костры.
   Костру в крестьянском хозяйстве считают отбросом. Она либо выбрасывается за ненадобностью, либо используется на топливо.
   Там, где есть силовые установки, костру выгодно превращать в механическую и электрическую энергию. Из костры добывают целлюлозу и делают бумагу. Перевозить костру невыгодно, и она может быть использована только на месте.
   Волокно и семя льна являются предметами мировой торговли. Из мест произрастания их перебрасывают через океаны и материки к местам переработки и потребления. Общий вес мирового урожая льняного волокна и семян равен примерно трем миллионам тонн. Чтобы этот груз перебросить через океан, потребовалось бы больше половины всего довоенного торгового флота Германии или весь почти современный торговый флот Франции. Чтобы продвинуть груз этот к портам, нужны десять тысяч маршрутных поездов и столько же -- чтобы подвезти его из портов к местам назначения. Целые города живут льном. Лилль -- пятый по величине город Франции, Гент -- четвертый город богатейшей и промышленнейшей Бельгии, Бельфаст -- самый большой, самый богатый и самый промышленный город на территории Ирландского острова, Ленинград -- красивейший город СССР и один из самых красивых на земном шаре. Во всем Ленинграде нет замечательней и прекрасней зданий железобетонных льняных складов в Новом порту.
   Велико разнообразие тканей, выделываемых из льняного волокна. Бельевое полотно различной тонкости и добротности, дамасские ткани для столового белья, покрытые белым тканым узором, тончайший лино-батист, шелковистый наощупь и прозрачный на взгляд, цветные материи для пошивки верхнего платья.
   Не менее разнообразен ассортимент технических тканей, вырабатываемых из льняного волокна. Непромокаемый брезент, столь необходимый в технике транспорта и для работ под открытым небом, различные сорта парусины, ткань для палаток и для всякого рода военного снаряжения, пожарные рукава, прорезиненные ткани, прокладка для автомобильных покрышек, приводные ремни-пассы и наконец самая грубая мешковина, похожая более на примитивное плетение первобытных времен, чем на продукт современной машинной промышленности.
   В последнее время льняная пряжа все в больших и больших количествах употребляется для выработки смешаных тканей в соединении с пенькой, хлопчатой бумагой, искусственным шелком и даже шерстью.
   Льняное масло, выжимаемое из льняных семян, в процессе переработки дает в свою очередь обширный ряд весьма разнообразных продуктов. Льняное масло само по себе питательно и обладает высокой калорийностью. В льноводных районах СССР, в Венгрии, быть может, еще кое-где невзыскательные льноводы употребляют это масло в пищу, несмотря на его неприятный запах и специфический вкус. В технической переработке льняное масло варят, прибавляя к нему различные вещества (свинец, марганец). Получают олифу. Большая часть масляных красок делается на льняной олифе. Масляные лаки изготовляются также на льняном масле. Перерабатывают льняное масло и в различных соединениях со смолами тропических, частью вымерших уже растений. Так делают диэлектрические лаки, обладающие высокой изоляционной способностью в отношении электричества. Большинство электрических машин и аппаратов не может быть построено без диэлектрических лаков. Если бы не существовало льняного масла с его способностью при высыхании образовывать тонкую, прочную и эластичную пленку, обладающую низкой электропроводностью, то электрическое машиностроение никогда не достигло бы той высокой ступени развития, на которой оно находится в настоящее время. Варя льняное масло в герметических котлах без доступа воздуха, получают типографскую олифу, которая и не затвердевает окончательно и легко отмывается от металла. Обрабатывая льняное масло кислородом, получают твердый материал, тонущий в воде и не растворимый в эфире и других сильных растворителях. Из этого материала изготовляют линолеум. Приготовляют из льняного масла и пищевой продукт, обладающий более высокими питательными и вкусовыми качествами, чем сырое льняное масло. Для этой цели его подвергают сложной механической и химической очистке. Прогоняют через систему аппаратов и химических реактивов до тех пор, пока оно совершенно не лишится первоначального своего неприятного запаха и своего зеленовато-желтого цвета с металлическим отливом. Превращенное в бесцветную маслянистую жидкость без запаха и почти без вкуса, льняное масло подвергается обработке водородом. Тогда получается маргарин -- продукт, внешним видом похожий на коровье масло лучшего качества, очень питательный и высококалорийный.
   Лен сеют на всем протяжении северокавказских степей. Между Салом и Манычем, между Кумою и Тереком и вдоль по Кубани. Тут растет так называемый лен-кудряш. Урожай его состоит из одного только семени. Кудряш -- растение низкорослое, ветвистое, и говорят, что волокна в нем вовсе нет, а если и есть, то так немного его и такое оно скверное, что нет расчета трудиться добывать его из стеблей. Эта легенда о кудряше, такая же древняя, как и сама льняная культура, прочно держалась до нашего времени и до наших дней. Тот же кудряш, что и у нас, культивируется и в иных странах -- в Индии, в Аргентине. И везде с него получают одни лишь семена и нигде не перерабатывают на волокно. Кудряш -- семенной лен.
   Но вот в Америке Форд решил сам делать резиновые покрышки для своих автомобилей. Для подкладки в покрышки понадобились миллионы метров льняной ткани. Форду очень скоро надоело выписывать ткань эту из Англии, и он приступил к организации собственного производства. Он не стал покупать европейского волокна, ни эстонского, ни советского, ни даже дешевого и грубого польского. Форд стал сам разводить лен. В Северной Америке волокнистый лен мало известен. На обширных своих плантациях Форд культивировал лен семенной. Тот самый кудряш, который растет на Северном Кавказе. При уборке с поля при дальнейшей обработке соломы Форд поступал как раз наперекор всем установившимся традициям. Всю ручную работу, без которой -- люди верили -- нельзя получить льняного волокна, он заменил работой машинной и в результате в нужной мере обеспечил сырьем свои текстильные предприятия.
   Европейские льноводы удивились необычайным опытам и достижениям Форда, но никаких практических выводов для себя из фордовской практики не сделали. Так уж повелось считать, что Форд делает американские чудеса, которые европейцам не под силу и недоступны.
   В Америке Форд добывал из кудряша волокно и делал из него миллионы метров ткани, а в Европе нераздельно продолжала царить легенда о том, что у кудряша волокна нет, а если и есть, то так его мало и такое оно скверное, что добывать его из стеблей расчета нет.
   Ссылаться на опыт Форда у нас не принято.
   -- То Форд. Мало ли что Форд делает! У нас попробуйте-ка в нашей степи из нашего кудряша волокно добывать. Как раз ничего не получите.
   Растревоженные фордовскими успехами, с одной стороны, и упорной живучестью нашей кудряшевой легенды -- с другой, мы поехали в степь, посмотреть, как живет, как растет и как убирается степной лен.
   На немецких концессиях лен с поля снимают жатвенными машинами нормального типа. Обмолачивают на паровых молотилках. Короткую, перебитую молотилкой солому навивают в большие скирды, которые только бурым цветом своим отличаются от золотых скирд пшеничной соломы.
   В крестьянских хозяйствах Терской степи лен с поля снимается лобогрейками. Так как крестьянское поле хуже обработано, чем поля на немецких концессиях, то лен подстригают здесь еще выше, почти под самые семенные головки. Обмолот производится каменным катком, который разбивает льняную солому еще больше, чем паровая молотилка. Степные крестьянки ценят льняную солому. Она горит без остатка и не оставляет золы. Не нужно чистить печей и труб.
   В степи ничего не знают про Форда, ни про легенду о кудряше.
   Село Отказное расположено на реке Куме. Даже на исходе июля в этом участке реки было довольно воды, мутно катящейся в размытых глинистых берегах. Отказненцы неделикатно обращаются со своею рекой. Они отвели ей место на огородах да на задворках. Кума злится и обширными оползнями подрывает деревенские плетни и тыны.
   При въезде в село нас ожидало, правильнее было бы сказать -- постигло зрелище неслыханное и показавшееся нам совершенно невероятным с точки зрения наших понятий о степной природе и степном хозяйстве.
   У ворот крайней избы на завалинке и табуретках сидели несколько женщин и... пряли лен. Мы слезли с тачанки, спросили у женщин, посмотрели вблизи, потрогали руками, -- самая обыкновенная крестьянская кудельная льняная пряжа.
   Вот тебе и легенда о степном кудряше, не имеющем волокна!
   В Отказном все бабы оказались пряхами и ткачихами, не исключая молодой и бойкой жены председателя сельсовета. Она же и повела нас по избам знакомиться со степным текстильным производством. Вырабатывают здесь ткани шерстяные, из поскони и наконец из льна.
   Из поскони и из льна изготовляют преимущественно ручники, полотенца, занавески, скатерти и покрывала. Богато украшают их кружевами собственного плетения и красной вышивкой крестом. Предназначаются эти текстильные изделия невестам на приданое. Живут они долгую крестьянскую жизнь, переходя по наследству от матери к дочери и медленно истлевая, не столько от употребления, сколько от лежания в сундуках.
   Льняные ткани из кудряша вырабатываются тонкие и очень ценные, но изготовляют их лишь в небольшом количестве. Не в каждой избе их встретишь. Не каждый год производят местные крестьянки льняное волокно. Когда лето случится благоприятное и лен подрастет повыше, они выбирают на поле лучшие участки. Теребят с этих участков лен руками, мочат его в поймах на берегах Кумы, мнут и прелют обычным традиционным способом с помощью деревянных мялиц и ручного трепла. Им совершенно неизвестно, что ученые специалисты считают волокно кудряша непригодным для прядения.
   В послевоенные годы мировая льняная промышленность испытывает острый сырьевой голод. Западно-европейские предприятия применяют большое количество суррогатов. Наши советские фабрики страдают от вынужденных простоев. Льняной экспорт наш равен лишь пятнадцати процентам от довоенного. Мы изготовляем мешки из иностранного джута, за который приходится расплачиваться драгоценной для нас валютой. А волокно, заключенное в кудряшевой соломе, остается неиспользованным. Сжигается в крестьянских топках, очагах, а больше всего -- целыми скирдами в степи, освещая розовым сиянием прозрачные синие южные ночи.
   Достойно удивления, что так долго никто не удосужился и не полюбопытствовал заглянуть в степную деревню и посмотреть на приданое степных невест, сработанное из тонкой льняной кудряшевой ткани.
   В Центральной Азии нашли кенаф, в Закавказьи -- кендырь, в Кабарде -- дикорастущую коноплю, а степного льняного волокна не заметили. Не пристыди нас Форд, так бы мы и не знали, чем занимаются бабы на берегах реки Кумы.
   В Италии растет конопля, дающая лучшее в мире пеньковое волокно. По тонкости, упругости, шелковистости и прядильным свойствам итальянская пенька не уступает иным сортам льна. Прядильные фабрики Франции в настоящее время в больших количествах подмешивают итальянскую пеньку к льняной пряже. Вырабатываемые из этой смеси ткани очень хороши, и даже опытный глаз не подметит примеси. Итальянская пенька в послевоенные годы стала конкурентом льна и до известной степени смягчает льняной голод на мировом рынке.
   Наша конопля ни в какое сравнение с итальянской не идет. Волокно ее грубое, жесткое, совершенно не пригодное для выработки тканей. Из него вьют веревки, делают сноповязальный шпагат и канаты, изготовляют снасти и сети.
   Конопля -- культура более южная, чем лен. В Западной Европе лучший лен -- бельгийский, лучшая конопля -- итальянская. У нас лучший лен растет в районе верхнего течения реки Северной Двины, лучшей пенькой считается орловская и карачевская.
   На степных огородах в прикумских селах много сеют конопли. Мужские растения конопли дают волокно лучше и крепче, чем женские. Его называют посконью. Выработка посконевых тканей в степи распространена гораздо более, чем льняных. В селе Отказном мы не нашли избы, где не было бы посконевой пряжи и посконевых тканей. Из них приготовляется большая часть приданого для невест. Почти все женщины ходят в посконевых рубахах.
   Степные крестьянки охотно показывали нам и посконь свою, и льняные ручники. Охотно рассказывали нам о своей работе. Но лишь только высказали мы намерение купить у них отдельные образцы их мастерства, они сразу стали подозрительными.
   Сначала совсем наотрез отказались продавать, сославшись на то, что у самых недостаток. Потом, поломавшись вдоволь и пошушукавшись друг с дружкой по углам, стали запрашивать совершенно несуразные цены. Урезонить их не удалось. Они не хотели уразуметь научного и экономического значения наших обследований. Повидимому, у них создалось убеждение, что мы приехали в степь с единственной целью покупки местных текстильных изделий на приданое нашим московским невестам. Желание заставить москвичек заплатить за их приданое подороже было вполне естественным.
   Нам пришлось отказаться от составления коллекции и ограничиться приобретением нескольких разрозненных образцов.
   В Москве невесты не выказали никакого интереса к степному текстилю, зато специалисты московские очень удивились нашим образцам. Они утверждают, что им никогда не приходилось видеть столь тонких тканей, выработанных из конопли. Исключительная тонкость степных посконных полотенец заставляет полагать, что в Терской степи растет особый сорт конопли, до сих пор нам неизвестный и близкий по свойствам своим к конопле итальянской. Там, где климатические и почвенные условия благоприятны для созревания конопли, обладающей столь тонким волокном, там, весьма вероятно, возможно будет культивировать и оригинальную итальянскую пеньку. А может быть, терская конопляная разновидность по природным качествам своим даже выше разновидности итальянской.
  
  

Ливень

   Время пребывания моего в Ростове исчислялось всего лишь часами. Пешком, на трамвае и на автобусе я не смог бы осмотреть даже самой малой части города. Поэтому отправился к вокзалу, где находится стоянка прокатных автомобилей, и стал рядить машину. В Ростове поездка на автомобиле является, разумеется, верхом буржуазного излишества. Цены находились в полном соответствии с такого рода взглядом на вещи. Машина, участвовавшая в войне империалистической и гражданской, побывавшая на автомобильном кладбище и воскрешенная шоферской предприимчивостью, требовала червонец за двухчасовую поездку. Я давал половину. За предложенную мною цену вызвалась вести меня машина особой достопримечательности. Она была на трех колесах, со стержневым рулем, с двухцилиндровым мотором на рулевом стержне, с легкой рамой из стальных труб. Измятая, изжеванная, облупленная самым варварским образом. Этой странной конструкции было присвоено кокетливое название "циклонэт". По преданию, три машины этого рода были привезены в Ростов с австрийского фронта во время оккупации Украины немцами. Одна из них была увезена немцами обратно, вторая ушла с Деникиным и в его походах нашла безвестную и бесславную гибель, третья приняла советское гражданство и осталась жить в Ростове. Я согласился ехать на этой машине, отчасти вследствие дешевизны, отчасти из авантюризма.
   В Ростове, как и везде в СССР, старые, изломанные, исковерканные вещи обычно не привлекают ничьего внимания и не кажутся необычными. Моя же поездка по городским улицам на циклонэте была сплошной сенсацией. Люди оглядывались, останавливались, чтобы лучше рассмотреть удивительный экипаж и чудака, который в нем едет. Женщины откровенно смеялись и показывали на меня друг другу пальцами. Я думаю, Дуров в своей упряжке из свиней не имел большего успеха.
   От вокзала мы взяли направление к реке. Районы города, примыкающие к набережным и к порту, ничего общего не имеют с европейскими районами Советской улицы и площади Карла Маркса. Здесь грязные полуразрушенные жилища, несомненно более изуродованные и жалкие, чем мой циклонэт, не обращают на себя внимания местных жителей в силу пожизненной привычки. Не только двери в заплатах и стекла в окнах заменены бумагой и тряпками -- от ветхости и изношенности стены жилищ во многих местах прохудились, и огромные дыры забраны жиденькими тесинками, повидимому сорванными с каких-то бывших заборов. Такая архитектурная разделка свойственна здесь не каким-нибудь лачугам или хатенкам деревенского типа. Пробоинами, дырявостью и заплатами щеголяют двух и трехэтажные сооружения, которые когда-то были домами.
   Дон, мутный в неряшливых, ничем не одетых берегах, не имеет ни однородной ширины, ни равномерной глубины. Извилины одного берега не соответствуют извилинам другого, а дно вздуто перекатами и мелями. Неопрятная река.
   Через Дон перекинут железнодорожный мост, который должен пропускать пароходы и парусные суда с их высокими мачтами. Средняя часть моста не разводится, не раскрывается, как обычно, а вся целиком в горизонтальном положении поднимается высоко вверх на двух вертикально стоящих железных фермах. Это сооружение имеет очень солидный и внушительный вид и воспроизводит в уменьшенном масштабе подъемный мост, который в настоящее время строится в Роттердаме через реку Маас.
   Ниже моста на левом берегу расположена так называемая "Морская гавань". Здесь стоят и грузятся суда, приходящие с Азовского моря. Гавань представляет из себя небольшой участок берега, огражденный со всех сторон. На воротах надпись о том, что вход посторонним лицам воспрещается. Этим, в общих чертах, исчерпывается основное оборудование гавани, если не считать того, что причальная линия одета камнем. На всей территории гавани нельзя обнаружить следов каких-бы то ни было разгрузочных приспособлений. Об эстокадах и конвейерах здесь, наверно, никогда не слыхали, подъемный кран -- невиданная вещь. Нет нигде даже простой лебедки. Вся погрузочная работа производится исключительно вручную и при помощи спин. Склады, находящиеся на территории этой гавани, также не соответствуют представлениям о морском товарном обороте. Два-три маленьких пароходика с грузоподъемностью, едва ли переваливающей за 1 000 тонн, отшвартованные у берега, бездельно греются на солнце и нежатся на ветру, как будто они приплыли сюда и прислонились к набережной исключительно ради собственного удовольствия.
   Осмотрев "Морскую гавань", мы покинули донской берег и полезли круто вверх на гору по широкой улице, оживлением и грязью напоминающей базарную площадь. Скорость нашего восхождения не многим превышала скорость улитки, но вели мы себя далеко не так корректно и сдержанно, как это мирное животное. Машина работала на первой скорости, и ярость ее была беспредельна. Она скрежетала шестернями, выла, кашляла, стреляла, как из пушки, и резкими толчками медленно подвигалась вперед.
   Шофер посмотрел на небо и сказал:
   -- Обязательно будет дождь, а ведь верха у моей машины нет.
   Действительно, какой уж тут верх, когда и с низом-то дело обстояло не вполне благополучно. По форме кузов, в котором я сидел, напоминал корыто, в каких бабы стирают белье. Невольно думалось о том, как удобно во время дождя сидеть в этом кузове.
   -- Поедем в гостиницу? -- спросил шофер.
   Я вовсе не был расположен отказаться от знакомства с Ростовом из одной лишь боязни промокнуть. Второй случай к такому знакомству мог представиться не так-то скоро.
   -- Нет, что же, -- сказал я, -- взялся ехать, так поезжай, авось от дождя не размякнешь.
   -- Мне-то что? -- ответил он, пожимая плечами. -- Вам хуже.
   И мы поехали дальше.
   Пересекши поперек культурную часть города, мы приехали в один из самых достопримечательных районов, представляющий собою нечто специфическое и неповторяемое. Называется он звучно и многообещающе: Нахаловка.
   -- Почему Нахаловка? Жители тут, что ли, такие?
   -- Да нет. Жители тут обыкновенные -- рабочие живут. Только селились уж очень нахально.
   -- То есть, как это нахально селились? Других, что ли, выгоняли и сами занимали их квартиры? -- спрашивал я с удивлением, оглядывая жалкие строения и не понимая, зачем нужно было нахально внедряться в такие лачуги.
   -- Зачем же выгонять: просто занимали, никого не спрашивая, свободные участки за городом, строились и начинали жить. Так нахально поселились, оттого и Нахаловка.
   Нахальство, очевидно, заключалось в том, что не имевшее крова рабочее население само устроилось на свободной площади не в плановом, так сказать, порядке и без соответствующих ордеров на пустопорожние места. Широкой раскинутостью своей Нахаловка напоминает распланировку и строительную манеру казачьих станиц.
   Дальше, где-то за чертой города, расположен новый рабочий городок, который, говорят, достопримечателен по своей культурности и организованности, как образец современного рабоче-жилищного строительства. Мы направились к нему.
   Тучи и облака с самого утра как-то шало ходили по небу. Бессистемно слонялись туда и сюда, то сбиваясь в кучу, то разбредаясь в разные стороны. Постепенно они заметно уплотнялись. Но в широкие просветы между ними солнце продолжало сиять во-всю и парило полетнему. С туч скатились первые капли, крупные и холодные. Шофер посмотрел на меня:
   -- Что ж, поедем или вернемся?
   -- Поедем, -- отвечал я.
   -- Ведь промокнете.
   -- Ничего, выдержим.
   Поехали дальше. Там, где кончается неуверенный строй нахаловских домов, где последняя стоянка автобуса и крытая остановка на трамвайной линии, ведущей в новый рабочий городок, совершенно внезапно, без всякой видимой подготовки и без предупреждения, с неба упала дождевая стена. Дождь был такой щедрый, обильный и многоводный, что корыто, в котором я сидел, мгновенно наполнилось водой, и холодные потоки полились за ворот рубашки.
   -- Переждем? -- спросил шофер.
   -- Переждем, -- покорно согласился и я на этот раз.
   Я соскочил и укрылся под навесом трамвайной остановки. Там было уже многолюдно, шумно и весело. Шофер на своем циклонэте отъехал шагов на двести к домику, имевшему навес и террасу.
   Ударил гром, и дождь осложнился грозой. Сила водяного напора неуклонно нарастала, шум его все крепчал и вскоре стал похож на шум воды, спускаемой в шлюзах днепровской центральной электрической станции по окончании ее сооружения. Воды налилось с неба так много, что она покрыла собой всю мостовую и сплошным потоком катилась куда-то под уклон, стремясь найти дорогу к Азовскому морю. Облака и тучи на небе сами удивились вызванному ими эффекту. Они перестали бродить и слоняться взад и вперед, застыли неподвижно на своих местах и пристально с удивлением смотрели, как быстро затоплялась земля от низвергаемых ими потоков. В неподвижности и удивлении тучи стали шириться, набухать, раздаваться во все стороны, сливаться краями друг с другом. Не прошло и четверти часа, как в вышине ничего не осталось ни от солнца, ни от голубой небесной сини. Все сплошь, без всякой щели и без просвета, затянулось однородной плотной серой покрышкой. Стало, как в бродячем цирке, в котором купол и стены сделаны из серого брезента. Молния ударила совсем близко. Молодые бабы завизжали, роняя с рук яблоки и баранки -- предметы живописной их торговли. Старухи крестились в страхе на незадевшую их смерть.
   Время шло. Два часа, которые были в моем распоряжении до отхода поезда, которые я хотел посвятить осмотру города, быстро проходили. Уже осталось всего лишь 40 минут, а еще нужно было заехать в гостиницу за вещами. Между тем езда среди разразившегося ливня на циклонэте с каждой минутой делалась все более и более невозможной. Было видно издали, как улицы в низких своих частях набухали водой и из шумных потоков превращались в стремительные глубоководные реки, не знающие мостов и переправ. Дождевые струи с такой силой ударяли друг о друга и о предметы, на которые они падали, что вода разбивалась в тончайшую пыль. Пыль водяная наполняла все пространство в воздухе, которое еще оставалось свободным от потоков, каскадов и струй. Над городом встал туман и молочно-влажная густая мгла. В двухстах шагах нельзя было больше различить навес, под которым укрылся мой циклонэт.
   Безжалостное время шло. Стало совершенно очевидным, что попытаться переждать ливень означало опоздать к поезду.
   Между тем опаздывать мне было нельзя. В этом поезде ехали два товарища, с которыми мне надлежало соединиться в Ростове для совместного дальнейшего путешествия. Нужно было во что бы то ни стало добраться во-время до вокзала. Я посмотрел на сплошную воду за пределами нашего прикрытия и ничего, кроме воды, не увидел. Некоторое успокоение нашел, сравнив мысленно этот ливень с тайфуном и ураганами южных морей. Постарался уверить себя, что разгул тропических стихий страшней и грандиозней ростовского ливня, и отважно вышел из-под прикрытия. Ноги мои были в то же мгновение подхвачены потоком и устремились в неизвестном направлении. Я полетел вперед, скользя, как на лыжах, и едва сохраняя равновесие. Меня проводил в дальнейшее плавание восторженный взрыв женского хохота за моей спиной.
   Через несколько мгновений, когда прошло первое оглушение, я кое-как справился с инерцией движения водяной массы у себя под ногами, и способность произвольно передвигать конечностями была мне возвращена. Гораздо хуже обстояло сверху. Грохот ливня по силе уже приближался к грохоту Ниагарского водопада. Неистовый шум оглушал и сбивал с толку. Плотность водяных потоков была так велика, что для воздуха почти не оставалось места. Рыбе в этой атмосфере было бы значительно легче дышать, чем человеку. Глаза невозможно было держать открытыми, да и водный туман отличался полной непроницаемостью. Видеть нельзя было ничего. Дорогу приходилось находить наугад. Все же, наглотавшись воды, как дельфин, я добрался до домика, где укрылся циклонэт. Шофер в кампании еще нескольких человек расположился на террасе. Я должен был остановиться на ступеньках. Взойти на террасу было совершенно невозможно. С меня низвергалось такое количество воды, что ею можно было бы приводить в движение деревянную водяную мельницу в течение целой недели.
   -- До поезда остается 20 минут, -- сказал я шоферу. -- Надо ехать.
   Он посмотрел на меня с недоумением.
   -- Ничего не поделаешь.
   Я старался говорить мягко, но настойчиво.
   -- К поезду опоздать мне никак нельзя, а вы взялись доставить меня обратно на вокзал. Нужно ехать.
   Увидев, что убедить его на это рискованное предприятие будет не так-то легко, я решил действовать на шоферское самолюбие.
   -- Что ж, машина ваша не выплывет, захлебнется? -- спросил я иронически.
   -- Машина-то выплывет, -- сказал он, совсем, впрочем, неуверенно, -- большая не пройдет, а эта пройдет, у нее мотор выше. Да ведь не видать ничего. И простудиться можно.
   -- А ехать все-таки нужно.
   Говоря это вполне спокойным и уверенным тоном, я в то же время сознавал нелепость моих домогательств и понимал, что из этого все равно ничего не получится. Всякая попытка ехать была безусловно обречена на неудачу. Мысленно я подсчитывал уже все неудобства, всю путаницу и все осложнения, которые произойдут от того, что я опоздаю к поезду и отстану от своих товарищей.
   Совершенно неожиданно шофер сказал:
   -- Ну, едем!
   И стал натягивать свою кожаную куртку.
   Когда циклонэт с ревом и с кашлем выскочил из-под своего навеса и его на всех трех колесах сразу завертела и закружила наступающая со всех сторон вода, тогда только я до конца понял всю совершеннейшую невозможность предпринятой авантюры. Не было сомнения, что мотор сразу захлебнется, заглохнет и остановится. Этого, однако не случилось. Вентиляторы его воздушного охлаждения разбивали водяные струи и, очевидно в достаточной степени предохраняли его. Сделав волчком несколько оборотов, циклонэт укрепился в трехколесном своем равновесии и пошел вперед. Для меня эффект этого движения был ужасен. Вся стремительность, вся свирепость ливня ударила сразу в грудь мою и лицо. Казалось, грудная клетка была сжата и раздавлена тяжестью морской глубины. Дышать было невозможно и не нужно, потому что легкие были сплющены и не могли вместить в себя ни одного глотка воздуха. Глаза оказались вдавленными глубоко в орбиты. Нужно было наклониться вперед градусов на 45, чтобы не быть опрокинутым и выброшенным из кузова. Я не сомневался, что шофер без дальнейших слов остановит машину, выпрыгнет и убежит под прикрытие, оставив меня на произвол судьбы. Но машина все шла вперед, вздымая каждым колесом целую водяную стену. Шофер неподвижно сидел, припав к шесту своего руля, как морское чудовище, прилепившееся к пловучей водоросли. Тогда отчаяние овладело мною. Утонуть в дожде, как тонет упавший за борт человек, представилось мне слишко печальной и жалкой участью. Я решил отказаться от безумной своей затеи и просить шофера вернуться назад под навес. Но я не мог раскрыть рта из боязни немедленно захлебнуться. Да и шофер все равно не слыхал бы моего крика в страшном реве и грохоте, окружавших нас. Мы продолжали продвигаться вперед, представляя из себя одновременно автомобиль, тонущий корабль и подводную лодку. Мы спустились в какую-то низину, и уровень воды, покрывавшей мостовую, поднялся настолько высоко, что волны стали переливаться через борт моего корыта. В этом месте, действительно, не смогла бы пройти ни одна большая машина -- ее магнето было бы тотчас же залито водой. И только циклонэт с его мотором, высоко посаженным на руле и ребристым, как жабры у большой рыбы, мог переплыть эту пучину.
   Когда мы стали подниматься из низины вверх к центральной части города, воды стало меньше. Ливень как будто слегка поредел. Мимо нас, сверкая красной эмалью и медными частями, отчаянно звеня в колокола и надрываясь автомобильными гудками, пронесся пожарный обоз. Это показалось странным. Какой пожар, какой огонь возможен в подводном царстве? Пожарные ехали, разумеется, не на пожар. Им надлежало откачивать воду, затопившую дома и жилища в низких частях города. До прекращения ливня задача была безнадежна, и все пожарные команды СССР не могли бы разрешить ее. Небо накачивало воду быстрее, чем могли ее откачать все пожарные машины страны.
   Советская улица стала Советской рекой и лишь строением своего фарватера отличалась от обычных рек. У обычной реки в средине русла глубина больше, чем ближе к берегам -- тем мельче. Так как на мостовой у тротуаров делаются сточные канавы, то Советская река у берегов имела наибольшую глубину. У бывшего подъезда гостиницы, у теперешней пристани, глубина воды была настолько велика, что даже наш циклонэт, несший мотор почти что на лбу, не мог никак переплыть ее. К тому же течение здесь было такое стремительное, что от колес поднимались веерообразные водяные стены, каждая высотою более метра.
   Чахлых и выдохшихся лошадиных сил нашей машины недостаточно было для борьбы с таким могучим напором. Мы, вероятно, потерпели бы фиаско и вынуждены были бы признать крушение своего предприятия у пристани гостиницы, если бы ливень совершенно внезапно не прекратился. Последние струи дождевой воды соскользнули с неба. Внезапно наступили покой и тишина, и атмосфера вновь сделалась вполне приспособленной для дыхания легкими. Эта благодатная и неожиданная перемена вдохнула в нас новую бодрость, и мы умудрились ошвартоваться у столбов гостиничного крыльца.
   На вокзал мы приехали вполне своевременно. Я вошел в свой вагон и отыскал предназначенное мне место, далеко не будучи уверен в том, что меня не выбросят вон, как слишком мокрый предмет, могущий причинить ущерб и неудобства остальным пассажирам. Но меня оставили. Мне повезло. В купэ, кроме меня и встретившего меня товарища, перешедшего ко мне из своего вагона, был еще только один почтенный престарелый гражданин, сочувственно и человеколюбиво отнесшийся ко мне. Нужно было ликвидировать мою жидкую оболочку из дождевой воды. Пришлось для этого раздеться догола, насухо вытереться и одеться во все свежее и сухое, добытое из распакованного чемодана. Снятые с меня вещи, туфли, брюки и прочее -- пришлось выжимать и выкручивать за окном вагона, проливая на степь, по которой мы проезжали, как бы второй ливень. После выкручивания вещи были развешаны по всему вагону для просушки. Внутреннее убранство нашего купэ уподобилось кочевой кибитке киргизов.
   Между тем за окнами южная степь преображалась и постепенно принимала вид, свойственный Северному Кавказу -- житнице СССР, одной из первоклассных житниц земного шара. Пшеница на полях была уже убрана и, сложенная в копны, досушивалась на поле. Колосилась своими метелками широколиственная кукуруза и набухала початками, запрятанными подмышками листьев. Подсолнухи многотысячными отрядами в правильном карэ стояли по обе стороны железнодорожного полотна и мечтательно гляделись в солнце, по наивности принимая и его за большой подсолнух, одиноко посеянный по чьей-то прихоти на голубом небесном поле. Подсолнухам, растущим на земле, жаль было одинокого товарища в небе, и они делали все, что могли, скрашивая его одиночество своими бессмысленно пристальными и бессмысленно ласковыми взглядами.
   Железнодорожные станции в этих местах -- это хлебные пристани на берегах степного моря. К ним широкими течениями, согревающими страну не хуже Гольфштрема, притекают хлеба степных урожаев. Здесь устроены огромные дома, где хлеб временно поселяется, отдыхает перед тем, как пролиться в вагонные брюха длиннейших тяжких поездов и отправиться в дальнейшее странствие, в потребляющие районы страны, в города, в столицы и в морские порты. Эти временные хлебные жилища, зерновые гостиницы, стоят совсем новенькие: советской стройки и рабоче-крестьянского происхождения. Они подымаются высоко, не меньше чем на высоту станционных водокачек и водонапорных баков. Имеют вид больших прямоугольных призм без окон, без дверей, без этажей с тонкими вышками на крыше, куда выходят подъемные приспособления -- нории. Все здание сплошь от вершины до уровня земли обшито матово-блестящим серым кровельным железом. Эти оригинальные дома, населенные пшеницей, называются как известно, элеваторами. Они возникают в степи почти уже в несметном количестве. Они становятся такой же неизбежной и постоянной степной принадлежностью, как древние курганы, которые, кстати сказать, почти не сходят с горизонта и не покидают поля вашего зрения. Древние степные жители изрядно накурганили в степи. Отдаленнейших потомков они заставляют вспоминать о себе по могилам. Наши потомки будут догадываться о растрепанной нашей жизни и неистовой нашей работе, глядя на железные стены воздвигнутых нами степных элеваторов.
  
   Источник текста: Новый Леф. 1928. N 6. С.3-10; Новый Леф. 1928. N 7. С.3-9.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru