Кущевский Иван Афанасьевич
Наши дети

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

И. А. Кущевский

Наши дети

   И. А. Кущевский (1847-1876) происходил из дворянской семьи, детство провел в Сибири. В 1864 г. переехал в Петербург, поступил вольнослушателем в университет, но был вынужден бросить обучение из-за отсутствия денег. Работал кузнецом, кочегаром, матросом. В середине 1860-х дебютировал в печати. Сотрудничал в демократических изданиях, прославился вышедшим в некрасовских "Отечественных записках" романом "Николай Негорев, или Благополучный россиянин" (1871). Пользовался поддержкой и одобрением М. Е. Салтыкова-Щедрина. Рассказ "Наши дети" вошел в состав сборника Кущевского "Маленькие рассказы. Очерки, картинки и легкие наброски", опубликованного в 1875 г.
   
   В то время, когда я обмакиваю перо в чернильницу, в открытое окно дышит прохладой свежая июньская ночь; деревья из зеленых превратились в черные и, не шумя листовой, тихонько, чуть заметно шатаются, точно не от ветра, а так, сами собой; в темноте едва можно различить желтые дорожки сада; по крыше стучит бойкий, маленький дождик... Хорошо сидеть в такое время в уютной комнате, когда горит перед тобой лампа с абажуром, около которого вьются разные мухи и мошки, и -- работать, не смущаясь тем, что град или дождь на улице. Чувствуешь самодовольство победителя над природой; как она не злись, а ничего со мной не поделает: лей проливной дождь, сыпься со стуком полудюймовый град, греми гром и сверкай молния, я не забуду поставить запятой ни перед одним вводным предложением.
   Гордое сознание себя победителем природы, радостное чувство своего торжества над ней, может быть, и законно, а уж во всяком случае небезосновательно; но рядом с этим чувством в нас часто шевелятся подловато-горделивые мысли о своем личном торжестве над своими братьями: "Проливной дождь, я сижу в теплой непромокаемой комнате и пью чай с коньяком, а сколько людей не имеют ни пищи, ни крова: а я, я сам себе сумел устроить все это!" -- клянусь, у меня нет и тени таких мыслей теперь, когда я слушаю барабан дождика и смотрю в окно на задумчивую темноту засыпающих деревьев, когда передо мной проносятся тени бесприютных, бледнолицых, оборванных, голодных страдальцев, беспокойно размышляющих при наступлении сумерек, в какой канаве им можно будет провести ночь. Нет! Я не радуюсь тому, что богаче их. Мне даже как будто чего-то совестно, как будто я чувствую себя в чем-то виноватым, как будто мой шелковый халат, мои белые чехлы на мебели, мой бронзовый Дон-Кихот, поддерживающий лампу, мой ореховый письменный стол, моя малахитовая чернильница являются в качестве прокуроров и обличителей самых жестоких и красноречивых, а часы будто бы бесцеремонно чикают: "Виновен! Виновен! Виновен!". Мой адвокат -- практический разум -- лепечет только какие-то глупые извинения, не касающиеся существа дела, и строгие присяжные, заседающие в моей совести, перестают колебаться в моем обвинении...
   Полночь. По-прежнему позвякивает дождик, точно кто бросает мелкую крупу по крыше, деревья еще стали черней; дорожек совсем невидно. Как вы проводите эту ночь, бесприютные бедняки -- где вы, спите ли вы? Спите ли вы в холодных, но покойных могилах, подобно лейтенанту Курцу, устроившему подвижный ночлежный дом на большой рыбацкой лодке, которую он не называл иначе, как "мой беспушечный корабль "Не зевай""; спите ли вы в теплом, тюремном углу, подобно купеческому сыну Матюшину, спавшему прежде в клоаке под дамбой Тучкова моста; спите ли вы на позорном ложе, подобно девушке Фене, ночевавшей прежде за бойнями, вместе со своим маленьким братом и полусотней огромных бездомных собак, которые грели бездомных ребят своими мохнатыми телами, спите ли вы на соломенном тюфяке в сумасшедшем доме, подобно юнкеру Кузьмину, и обдумываете, впросонках: какие вам следует завтра делать глупости, чтобы вас не прогнали из теплого помещения и не заставили опять ночевать в яме у кирпичных заводов, из которой выбрана глина -- или песок, или земля -- Господь знает! Но где бы вы ни спали, несчастные, я не радуюсь тому, что сплю при лучших обстоятельствах, чем вы, и вспоминаю о вас не для того, чтобы дразнить свое самолюбие мыслью, что я умнее вас устроился в жизни. Намереваясь описать здесь виденные мною довольно оригинальные петербургские ночлеги уличной голытьбы, я, прежде всего, посоветую моему читателю, если он читает мой рассказ, лежа на пружинном тюфяке, не потягиваться радостно, в сознании своего блаженства, при виде картины несчастий своих братьев. Кто знает, что будет с нами, -- всегда ли при нас останутся наши пружинные тюфяки? Кроме того, я хочу заверить вас честным словом, что не буду рассказывать сказок a la Эжен-Сю или Всеволод Крестовский. Я опишу только то, что видел собственными глазами. Очень может быть, что читатель, чистый петербуржец, спросит меня: "Какая надобность беднякам ночевать под кустами и стогами сена, во ржи, в канавах, на постройках и проч., когда в Петербурге есть возможность ночевать в тысяче мест: на постоялом дворе, в ночлежном доме и, наконец, в части". На постоялом дворе и ночлежном доме, правда, требуют деньги, а в часть пускают бесплатно, но... требуют паспорт. У другого он имеется, да нельзя его показать; посмотрят: лейтенант Курц разыскивается за растрату чужого плэда -- и прощай свобода! О постоялых дворах и говорить нечего: пятаки случаются у бедняков по разу в неделю, в особенности зимой, когда нет никакой работы. И вот они расселяются кой-как по разным норам, как какие-нибудь Робинзоны: нужда понукает их на выдумки, и эти выдумки, надо сказать, часто бывают не лишены остроумия.
   Вероятно, до сих пор жители Петербургской стороны, а в особенности торговцы Сытного рынка, помнят умершего лет десять назад отставного губернского секретаря Васильева, прозванного "кустом". Он служил когда-то по полиции, и несмотря на то, что давно потерял возможность кому-нибудь вредить, к несчастному никто не хотел питать никакого сожаления. Его, правда, ради потехи поили водкой, но никто никогда не подумал кинуть ему хоть какие-нибудь негодные стоптанные галоши, чтобы он не ходил босиком, кинуть какую-нибудь тряпицу, чтобы он мог прикрыть свою наготу. Каждое утро он обвивал в Александровском парке свое голое тело травой и зелеными ветками и двигался в рынок, как куст, потешать торговцев: ему мазали лицо масляной краской, заставляли за осьмушку водки лаять до двухсот раз по-собачьи, нанимали за ту же цену пройтись по ряду с железным ведром, надетым на голову, били по ведру кулаками, так что края ведра врезывались в плечи: "Угадай, кто ударил -- две копейки серебра!"
   У этого несчастного было двое детей: сын Миша, десяти лет, и дочь Феня, лет семи. Их все, так же, как и отца, презирали и ненавидели, как гадин. Змею даже с выбитыми зубами полюбить трудно; так никто не мог полюбить и Васильева. Только изредка одни женщины-торговки давали ребятишкам кой-что совершенно негодное из платья, так что они могли прикрывать свою наготу не растениями, а какими бы то ни было все-таки мануфактурными изделиями, вроде марли, содранной с мебели, рваной рубашонки, суконной кофточки и проч. Дети ходили иногда за отцом, а чаще на стороне просили милостыню. Отец всегда отбирал у них деньги, если они не успевали их спрятать, и истрачивал их на водку. Я знал этих детей, когда жил около Сытного рынка, ласкал их и иногда покупал им фунт ситника или трехкопеечный лавочный пирог с печенкой и щекой.
   Отец умер, замерз где-то пьяненький, спрятавшись для ночлега под разломанный тротуар.
   Через три года мне пришлось встретиться с его детьми, Мишей и Феней -- и встретиться, сравнительно, при моих блестящих обстоятельствах. Дело было зимой; мой приятель Фотий Кравцев получил от родителей пятьдесят рублей, и мы с ним шли по набережной Фонтанки истинными козырными королями. Бедный Фотий протрудился здесь семь лет, чтобы сделаться лекарем и быть убитым хивинцами при какой-то ничтожной стычке, о которой даже не было напечатано в газетах. Я не сомневаюсь, что он сам был виноват в своей смерти: он всегда лез вперед. Так случилось и тогда, когда мы шли по Фонтанке. У перил стояли нищие -- девочка и мальчик, какой-то юнкер и какой-то молодой человек в шляпе набекрень. Оба хохотали.
   -- Ну, кто лизнет, тому -- гривенник! -- говорил юнкер.
   -- Я лизну, -- решительно серьезно сказал мальчик и приложил язык к промерзшему железу перил.
   Язык, конечно, прилип, и несчастный закричал от ужасной боли. Еще громче его закричал мой Фотий, бросившись со своей дубиной на шутников, которые благоразумно пустились наутек.
   -- Что делать с мальчиком?
   А мальчик стоял с прилипшим к железу языком, плясал ногами и плакал из всей мочи. Девочка тоже плакала; на голове ее был навязан, вместо платка, грязный кусок марли; она отирала слезы концами этой тряпки; кофточка с большой женщины, юбчонка с оборкой, босые ноженки, которые она подымала одну за другой: на обеих вместе она стоять не могла, стояла попеременно на одной ноге. По карим большущим коровьим глазам я узнал Феню. Значит, это Фотий оттирает снегом Мишин язык.
   -- Где вы теперь живете, Феня? -- спросил я.
   -- Мы с собачками спим.
   -- Где же?
   -- За бойней. Там много собачек. Большие! И много там нищеньких нас с ними спят: они добрые собачки! -- звонким ровным и наивным голосенком ответила мне девочка, застенчиво вертя пальцами свою марлю и смело глядя на меня своими большими глазами.
   -- Клянусь всеми святыми, убил бы, если б догнал этих негодяев, -- проговорил Фотий, освободив наконец Мишин язык от плена. -- На толкучку!
   -- Слушай, мы пропьем с тобой сегодня всего рубль: я ассигновал на пропой пять: купим на четыре что-нибудь этим ребятишкам.
   И начались у нас хлопоты с этими ребятишками. Узнав, что они спят с собаками, что собаки дают им приют в своем обществе и согревают их, Фотий вышел из себя.
   -- Одна собачка белая ляжет там ко мне на плечо, а другая собачка, тоже белая с черной мордочкой, ляжет на ноги, а третья ляжет на Мишу, а он подле меня, а рыженькая есть небольшая -- та в головах у Миши спит, -- звонким застенчивым и наивным голоском рассказывала девочка.
   Фотий бесился. Он решительным образом объявил, что он не собака, а человек, и, во всяком случае, больше собаки обязан защищать свой вид -- человека, иначе ему стыдно будет перед собаками. Ребятишки, к крайнему нашему стеснению, ночевали у нас две ночи. Они объедались булками и колбасами, а Фене Фотий купил даже какую-то куклу за пятачок, чтобы она играла. Сами мы шатались с утра до вечера по разным благотворителям.
   -- Кого же вы желаете определить в наш серо-немецко-ярославский приют? -- спрашивал какой-нибудь благотворитель.
   -- Детей губернского секретаря Васильева! -- гордо отвечал Фотий.
   -- У нас принимаются только дети бедных родителей... Согласитесь, губернский секретарь!..
   -- Он умер, дети без пристанища!
   -- Все-таки... губернский секретарь! Извините, ничего для вас сделать не могу...
   -- Ско-оты! -- ворчал под нос Фотий, и мы направлялись опять к какому-нибудь благодетелю, вроде господина Лазунова -- и опять получили тот же результат.
   Фотий из каждого подъезда выходил с жестокими ругательствами. В последний раз с жаром объяснив какому-то купчине, директору детского приюта, что он хуже собаки, потому что собаки давали приют детям Васильева, а он такового дать не хочет, отзываясь тем, что отец их служил при полиции, -- Фотий, под наитием какого-то вдохновения, назвал себя болваном, ударил по лбу и вскричал: "А Гейнса-то мы забыли!"
   Гейнс был медицинский студент, а мать его, мистрис Гейнс, управляла приютом для малолетних бедных. Мысль Фотия мне очень понравилась. Во-первых, мы во что бы то ни стало должны были избавиться от ребят, которые нас стесняли и кормить которых мы решительно не имели средств. Во-вторых, приют мистрис Гейнс был основан на самых хороших началах. Дети приходили туда в восемь часов утра -- приходил всякий, без всяких формальностей; ребенка раздевали донага, если он был грязен, мыли в ванне, надевали на него казенное белье и платье, давали стакан горячего молока с ломтем хлеба и вели в класс. Ребенок оставался в приюте до 9 часов вечера, завтракал (хлеб с маслом и картофель), обедал (бульон, кусок говядины с хреном и что-нибудь еще: каша, лепешка, блин) и получал вечером перед уходом домой стакан сбитня с молоком и сухарем из булочной. После этого он должен был одеваться в свое платье, сдать казенное и отправляться куда он желает. Последнее обстоятельство нас очень смущало: где будут ночевать дети -- неужели опять с собаками? Но я скоро сообразил, что у нашей прачки есть ребята, она живет в подвале и, верно, за рубль в месяц позволит ночевать нашим протеже, которых Фотий давно уже присвоил себе и не говорил о них иначе, как -- мои дети, наши дети. Мистрис Гейнс даже засмеялась, когда мы обратились к ней с просьбой.
   -- Здесь абердинский приют... приходи кто хочет, лишь бы не позже восьми часов утра: и будет завтрак и обед... Меня нечего просить! Явятся тысяча детей, мы примем тысячу детей: слава Богу -- у княгини М. и у графини Б. хватит средств... Они весь Петербург могут прокормить!
   И вот определили мы Мишу и Феню в этот абердинский приют. Заплатили прачке вперед за месяц, купили им мочальную подушку, тюфяк и одеяло... И что же? Через две недели явилась к нам прачка:
   -- Не бывали у вас ребята?
   -- Нету.
   -- Пятый день не приходят: не знаю что и думать. Не оставили ли их за наказание в приюте: может, что набаловали -- дело детское.
   Все это время мы были решительно завалены работой, и нам некогда было справляться о наших питомцах. В этот же день мы все покончили и готовились попраздничать.
   -- Пойдем к Гейнихе! -- решил Фотий. -- Справимся: что сей сон обозначает.
   Мистрис Гейнс приняла нас как добрых знакомых и даже упомянула что-то о чае, а потом выразила удивление: почему это наши дети не ходят уже целую неделю.
   -- Верно, у вас тут что-нибудь неладно, -- откровенно ляпнул Фотий. -- Иначе они не бежали бы из теплой квартиры, с мягкого тюфяка, от добрых людей, на голую землю, к собакам...
   -- Вы утверждаете, что у нас что-нибудь неладно? -- надменно спросила англичанка.
   -- Не утверждаю, а полагаю.
   -- Покорнейше прошу разубедиться в своем предположении! Пожалуйте! -- почти приказала мистрис Гейнс.
   Класс. Скамеек наставлено видимо-невидимо: ни в одной аудитории я не видывал столько. И в этой обширной пустыне сидят четыре девочки в накрахмаленных коленкоровых чепцах и в синих пелеринках и два мальчика в белых блузах, опоясанных лакированными ремнями. Лица у всех бледные, все смотрят загнанными и забитыми. Мисс Мэри, дочь мистрис Гейнс сидит и читает вслух какую-то английскую книгу. Я плох в английском языке, но догадываюсь, что она читала роман; ученики, закрыв, по форме, кистями рук свои коленки, не отворачивали глаз от учительницы, но слушали ли они? Да и что было слушать!
   -- Мэри! -- прервала чтение мистрис Гейнс. -- Урок терпения. Садитесь, господа!
   Мы сели вместе с мистрис Гейнс на пустую скамейку.
   -- Урок терпения. Пять минут, -- не торопясь проговорила мисс Мэри, и подняла левую руку кверху.
   Все подняли свои руки так же, как и она, и мы имели удовольствие любоваться, что не у одних ослов много терпения: никто не опустил своей руки раньше мисс Мэри.
   -- Урок внимания, Мэри, -- самодовольно скомандовала мистрис Гейнс.
   -- Урок внимания, -- проговорила мисс Мэри, и приложила указательный палец к носу, все тоже приложили; вдруг она мгновенно приставила к носу другой палец; все сделали то же, к великому восхищению мистрис Гейнс. Далее шли еще разные уроки, где дети по мановению руки прыгали, где хватали друг друга за плечи и пели: "Заинька прыгал, серенький прыгал! Ре-ги-да! Реги-да!" -- и вообще -- черт знает, что такое!
   -- Видите! Наш приют образцовый во всем Петербурге, -- сказала нам на прощанье мистрис Гейнс.
   -- Недаром из него мои дети убежали к собакам, -- мрачно ответил Фотий. -- Вот этим учительницам хорошо бы дать добрый урок здравомыслия... Нет! Моя палка мала, потребен кнут!
   Мистрис Гейнс совершенно справедливо сказала, что ее приют -- образцовый приют. После этого я бывал во множестве приютов, но нигде не видал ничего лучшего: детей мучат без толку еще больше и жесточе. Мне кажется, что большая ошибка заключается в том, что воспитание несчастных, ради экономии, за ничтожное жалованье поручается женщинам, само собой разумеется, по большей части круглым невеждам и злым дурам из старых дев. Уж лучше бы брать в учителя просто-напросто бесхитростных дьячков, коли хочется сделаться благодетелем подешевле! Те выучили бы, по крайней мере, грамоте, а тут и этого нет: одно послушание, внимание, терпение; кротость, услужливость -- и больше ничего. Очень нужны все эти прелести нищему!
   Ночью мы с Фотием отправились разыскивать наших питомцев... Днем была оттепель, а к вечеру мороз: лепестки травы торчали, как проволочные, хрустели и ломались под ногами. Луна светит и от всего дает длинные тени. На пустынном бережку лежат до полусотни собак разной величины и чуть не все кидаются на нас с оглушительным лаем. Люди, спавшие с ними, вскакивают и бегут спасаться куда попало: думают -- мы полицейские. Я не боюсь собак, иду спокойно; несколько псов уже начинают ко мне ласкаться; Фотий машет дубиной и ругается, его уже кто-то укусил. Вдруг раздается его радостный крик: поймал какого-то мальчишку за шиворот. На допросы, при оглушающем лае собак, мальчишка показал, что он знает и Мишу и Феню, но что уж они третий день не приходят сюда. Этим должны были кончиться наши поиски наших детей.
   Вскоре Фотия исключили из академии за невзнос денег за слушание лекций; он уехал в Москву, потом в Казань, и пропал у меня из виду, до последнего письма его матери, в котором она сообщает мне о его геройской смерти на легком перевязочном пункте при неожиданной стычке с хивинцами. Наших детей я также совершенно потерял из виду.
   Прошло так года два. Иду как-то по набережной Ждановки и встречаю моего старого знакомого, развеселого лейтенанта Курца, который прослужил в русском флоте тридцать лет и был уволен за двукратное произнесение слова шпрендель, значение которого он объяснить отказался, потому что его не знал. Лейтенант нес целый вьюк в серой бумаге.
   -- На собственный мой беспушечный корабль "Не зевай"! -- крикнул Курц. -- Пять фунтов одной колбасы: с чесноком... Четвертная стоит на корабле запечатана, экипаж отъявленный, иначе нельзя -- выпьют! Валяй! Лучше тебя мне гостя не найти! Идем! Сегодня у нас праздник! Певцы даже есть на корабле... Идем!.. Ну! Поднимай паруса! Посмотри хоть на устройство корабля-то!
   -- Пожалуй.
   -- Мы теперь, братец, рыбной ловлей занимаемся, -- болтал Курц. -- Превыгодная вещь! Только это -- чур -- секрет. Угадай, сколько мы этой ночью поймали? На сорок рублей одной сардинки, не считая десяти коробок либиховских консервов.
   Услышав это, я невольно приостановился.
   -- Не воруем! Нет, не бойся! -- воскликнул Курц. -- Дело самое простое.
   И он начал объяснять. "Простое дело" заключалось в том, что он на своем корабле подкарауливал казенный пароход, с которого топят на взморье забракованный заграничный товар; замечал места, где брошен товар, и при удобном случае вытаскивал его, конечно, с великими затруднениями, так как на судне "Не зевай" никаких водолазных принадлежностей не находилось, если не считать кульков, камней и веревок. Затем, конечно, товар по секрету продавался рыночникам по дешевой цене -- и на корабле "Не зевай" устраивался праздник. Само собой разумеется, кораблю, занимающемуся такого рода рыболовным промыслом всего лучше было пореже попадаться на глаза полиции, а потому он редко бывал в городе; большей же частью гнездился около самых глухих загородных берегов Невы; на ночь экипаж высаживался на какой-нибудь пустырь, вываливал свой корабль на берег, опрокидывался и ночевал под ним. Каково было мое удивление, когда певцами Курца оказались бывшие наши дети, Миша и Феня. Только это были уже не те боязливые загнанные нищенские дети, которых мы знали. Миша пресерьезно курил трубку, а Феня о чем-то звонко и уж далеко не застенчиво хохотала, качаясь на борту лодки. Они успели уже побывать в комитете нищих, который распорядился отдать их в ученье на какое-то несметное число лет: Мишу к портному, а Феню к башмачнику. Попадись ребятишки в хорошие руки, при кротком обращении, из них могло бы еще что-нибудь выйти. Но на них напустились с первого же раза: "Нищий, из комитета, под заборами ночевал, не жравши по неделе ходил", -- и ребята сразу же очутились на положении собак, которые за кусок хлеба должны переносить все: тяжесть работы, побои, брань и всякие оскорбления и унижения.
   -- Только и слов: нищая да нищая! -- говорила Феня. -- Ничему не учат, заставляют полы мыть, лохани выносить... Ногой пнул меня в глаз: вот как глаз раздувши был целых две недели. А я сама без него полы могу мыть, мне еще за это деньги дадут. И ушла, да еще трехрублевку унесла! -- с гордостью прибавила девочка.
   -- А меня хозяин все прасовкой по спине бил, -- басом заговорил Миша. -- Заставил дрова колоть, а я и ушел, и сарай полый оставил; дрова, я думаю, все повытаскали! -- радостно захохотал он. -- Пришел к бойне, а Федосья уж там! Ха-ха-ха!
   Оставаться долго на Курцевом корабле я не мог, так как им надо было засветло убраться от берега, поэтому, оставив детям свой адрес, я отправился домой. Нечего и говорить, что размышления мои не могли быть веселыми при виде этих детей, которых я знал когда-то действительно детьми, невинными божьими созданиями и которые теперь на моих глазах превращались, волею судеб, в нечто негодное и отвратительное -- во вредных общественных паразитов. Кто виноват?! По адресу ко мне никто не пришел. Вдолге после свидания с детьми, я возвращался как-то осенью с дачи от одного знакомого, по совершенно пустынной местности, устал и прилег на траву. Миша шел мимо; ноги черные, босые, шапки нет; в зубах огромная тяжелая трубка, за пазухой рубахи накладено что-то, можно догадаться, что полуштоф и закуска.
   -- Миша! -- окликнул я его.
   -- А! -- ухарски засмеялся он. -- Господин барин!
   -- Как поживаешь?
   -- Так себе, вашими молитвами -- из кулька в рогожку. А наша Феня уж тово! -- и он звонко стукнул ладонью об ладонь.
   По всему надо было думать, что это обстоятельство не только не смущало его, но даже, пожалуй, радовало.
   -- А знаете, я шесть недель в исправительном высидел, -- как будто с гордостью сообщил он мне. -- Дозволите сесть возле вашей чести?
   -- Садись! Как же тебя исправляли в исправительном?
   -- Пеньку щипать заставляли... Весело там, только одно не понравилось... -- Миша начал рассказывать мне отвратительнейшие и возмутительнейшие приапические сцены противоестественного разврата, на которые он насмотрелся во время своего исправления. Я прервал его.
   -- Где же ты теперь живешь?
   -- Тут с одним юнкарем, в леску, около кирпичного, в яме из-под глины.
   -- Дождик мочит.
   -- Нет; у нас навесик маленький сделан такой и в бок еще немного прорыто: сена туда натаскали: очень даже прохладно и хорошо, а казаки сюда совсем не заезжают... Да вон мой юн-карь идет, не может меня дождаться. Сапоги с одного пьяного смаклеровали, так я ходил продавать, -- шепнул мне Миша, встал и пошел навстречу своему сожителю.
   Они о чем-то пошептались. С непокрытой головой, в ветхом летнем пиджачишке, в брюках, связанных в тысяче местах мочалками и веревочками, подошел ко мне юнкер, расшаркался своими босыми грязными ногами и с важностью отрекомендовался:
   -- Отставной юнкер Петр Иванович Кузьмин, жительство имею здесь недалеко. Не угодно ли будет посетить "приют убогого чухонца и лес неведомый лучам, в тумане спрятанного солнца", ха-ха-ха! Великий человек этот Пушкин!
   Но принимая во внимание сообщение Миши относительно сапог, я решительно отклонился от любезного приглашения "посетить приют убогого чухонца", распростился и отправился восвояси.
   В последний раз я встретил Мишу уже пьяным на Тучковом мосту. На этот раз он сам остановил меня.
   -- Здравствуйте! А я третьего дня только из срочной тюрьмы вылетел! -- обрадовал он меня, размахивая руками. -- С бельишком на чердаке попался, -- конфиденциально и шепотом прибавил он, -- еще хорошо, что без взлома!
   -- Где же теперь находишься? -- спросил я, чтобы сказать что-нибудь.
   -- Хотите, покажу квартирку? А? Пойдемте!
   И вот я очутился под дамбой Тучкова моста, в клоаке, устроенном для протока воды в случаях наводнения. Одна сторона была плотно закупорена соломой, мочалами, сеном -- и всем чем попало; мы влезли с той стороны, которая была открыта. На полу, на соломе и на всяком хламе лежали люди, фигуры которых едва можно было рассмотреть в полутьме; вонь, духота, и, несмотря на половину ноября, невыносимая жара; сверху грохот экипажей, говорить очень затруднительно. У меня закружилась голова. Я слышал только, что столпившиеся около меня люди громко смеялись, поздравляли меня с чем-то, требовали угощения... Отдав им всю бывшую со мной мелочь, я с радостью выполз на свежий воздух, и тогда вздохнул свободно, когда перешагнул перила и ступил на панель.
   Уже не так давно, я шел как-то по Невскому; молодая смазливая девушка дернула меня за рукав и звонко захохотала.
   -- Это вы? Не узнали! -- хохотала она, вертясь передо мной и стараясь блеснуть своим шелковым платьем с бархатной отделкой.
   -- А! Это вы, Феня...
   -- Извините! Я не Феня, а Фанни... Фанни, -- капризно и кокетливо поправила она меня.
   -- Где Миша?
   -- Совсем от рук отбился. Я его и на глаза к себе, негодяя, не пущаю... А я теперь в доме Максимовича живу, вот здесь... у нас весело. Заходите как-нибудь, спросите только Фанни большеглазенькую: сейчас укажут.
   -- Покорно благодарю.
   После этой встречи я не видал больше наших детей.

------------------------------------------

   Источник текста: Серый мужик. Народная жизнь в рассказах забытых писателей XIX века. М.: Common Place, 2016.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru