Александр Иванович Куприн

Осенние цветы

(Из женских писем)

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас:

Так иногда разлуки час

Живее самого свиданья.

А. С. Пушкин

Дорогой друг мой!

Когда вы получите это письмо, нас будут разделять почти сутки езды по железной дороге. Для того чтобы отрезать себе путь к возврату, чтобы не поддаться минутной слабости воли, я опущу конверт в почтовый ящик на вокзале, как раз вместе со вторым звонком. Может быть,- оскорбленный в своем мужском самолюбии,- вы сначала и посердитесь на меня немного, но я уверена, что спустя месяц, даже, пожалуй, меньше, вы согласитесь со мной и в душе поблагодарите меня.

Простите: я вам сказала тогда неправду, будто я приехала в Одессу принимать, по совету доктора, морские ванны. На самом деле я приехала только для того, чтобы видеть вас. Среди моей монотонно-разнообразной жизни - жизни светской женщины - мною внезапно овладел знакомый мне припадок невыразимой скуки. Предметы, события, люди с их разговором и движениями проходили предо мною, совсем не задевая моего внимания, как будто все, что я видела и слышала, происходило не в жизни, а на знакомой, опротивевшей картине, на которую поневоле смотришь каждый день, с утра до вечера... Испытываете ли вы когда-нибудь это ужасное состояние душевной пустоты и постоянной, почти физической тоски?..

И вдруг несколько дней тому назад я проснулась утром под впечатлением одного из тех радостных, светлых и в то же время незначительных по своему содержанию снов, о которых не сумеешь связно рассказать даже самому близкому, самому чуткому человеку. Вы знаете. во сне живешь какою-то странною жизнью, какими-то неуловимыми и непередаваемыми настроениями... Я видела вас и себя в той же самой беседке, повисшей высоко над морем, где мы так часто бывали пять лет тому назад. Вы наклонялись ко мне близко, близко и говорили что-то такое прекрасное и нежное, что слышишь только во сне. Вот, кажется, и все, что я видела,- не правда ли мало! - но, когда я проснулась, меня неудержимо потянуло к вам.

Потянуло изведать опять, во второй раз (как будто бы это возможно!), блаженное безумие первой любви, невероятное счастье, достойное или богов, или животных... О, какую страшную власть имеет над нами прошедшее! Помните ли вы наши дни? наши вечера? Мы тогда ни о чем не думали, кроме нашей любви, ничего не испытывали, кроме радостной близости друг друга. Помните, как мы по целым часам лежали на морском берегу, на горячем желтом. песке, под раскаленными лучами солнца? Море трепетало тысячами сверкающих бликов, изумрудные ленивые волны с тихим плеском и нежным шелестом взбегали на плоский берег, почти касаясь наших ног, и, точно нехотя, уходили обратно. Темно-синий горизонт воды сливался вдали с голубым куполом неба; изредка на нем стройно рисовался косой, ослепительно-белый парус медленно скользящей рыбачьей лодки... Мы молчали, потому что сердца наши были переполнены. Одно слово, один жест заменяли нам целые фразы; мы понимали друг друга по тону голоса, по улыбке, по одновременно встретившимся быстрым взглядам, по короткому и глубокому вздоху, вырывавшемуся от избытка счастья сразу из двух грудей.

Помните ли вы наши сумасшедшие экскурсии пешком по лиманам, дачам и виноградникам? нашу страсть к дилижансам? наши прогулки по морю и рыбные тони в яркие лунные ночи? Помните, как иногда, усталые до полусмерти, мы забирались к "доброму, старому, честному колонисту", в прохладу его крошечного дворика, вымощенного большими плитами и обнесенного низкой каменной стенкой, и там, в густой тени сладко благоухающей акации, жадно накидывались на жареную скумбрию и на мутное, кислое белое вино? А наши внезапные ссоры и очаровательные примирения? наш беспричинный молодой и громкий смех, заставлявший изумленных чопорных дачников широко раскрывать глаза? наши долгие прощания, прежде чем расстаться после целого дня, проведенного вместе? Испытываете ли вы теперь хоть во сне эту радость и полноту жизни, это совершенное погружение, растворение одного существа в другом?

Что за непрочность всего, что нам дорого,- страшно подумать! Ведь все это принадлежит мне, продолжает жить в моей душе, я не избавлюсь от него до самой смерти, и в то же время я никогда,- о, какое ужасное слово! - никогда не в силах хоть на мгновенье вызвать его к настоящей жизни, вновь перечувствовать его и переволноваться им. У человека нет настоящего, а есть только ожидание таинственного будущего и тихое горе о невозвратности прошедшего. И не оттого ли, возвращаясь после долгого отсутствия в то место, где мы оставили "частицы бытия" (все равно, пусть даже с этим местом нас ничто не связывает, кроме прошлых неудач и неприятностей), мы испытываем странное и сладкое стеснение сердца, грустное умиление и какую-то нежную жалость к самим себе?

Признаюсь, не с легким сердцем писала я вам приглашение зайти навестить меня в гостинице. Не того я страшилась, что за эти пять лет вы могли жениться, что успели сильно полюбить кого-нибудь, что ответите на мой призыв вежливым и холодным отказом. Нет, я боялась показаться навязчивой и, следовательно, смешной, а вы знаете, что нет ничего на свете,- по крайней мере, для нас, женщин,- страшнее этого.

Но вы пришли, и пришли обрадованный, взволнованный. Я узнала еще в коридоре ваши торопливые шаги; я слышала, как перед моим номером вы остановились на несколько секунд, чтобы перевести дыхание; по вашему быстрому и тихому стуку в дверь я догадалась, что у вас дрожит рука...

Вы очень изменилась за это время, и, надо отдать справедливость, к лучшему. Вы возмужали, стали стройнее и как будто бы выше ростом, к тому же черный сюртук сидит на вас красивее, чем студенческий мундир. Черты лица стали определеннее и тверже, глаза расширились, и в них больше блеска, эта остроконечная бородка очень идет к вам. Вы нашли, что я тоже похорошела, и я верю вам, потому что искренность вашего тона не допускала подозрений в желании польстить мне. Впрочем, мне об этом говорили и многие посторонние люди.

Сначала у нас разговор все не ладился. Мы предлагали друг другу общие, незначащие, почти пошлые вопросы - по нескольку раз один и тот же - о здоровье, о знакомых, о дороге и пр., стеснялись, делали длинные, не-ловкие паузы и исподтишка, осторожно, испытующе вглядывались друг в друга, точно стараясь прочесть новые, не-знакомые черты, оставленные на наших лицах временем и чуждыми впечатлениями. Один раз вы попробовали взять меня за руку, но сердечное движение вышло каким-то неестественным и неуместным, и вы, кажется, поняли это, потому что сейчас же оставили мою руку.

Но понемногу неловкость прошла, и мы разговорились. Вы рассказали мне о ваших занятиях и успехах по службе, о ваших новых знакомствах, упомянули вскользь, осторожно и небрежно, но с оттенком неизбежного мужского хвастовства, о каких-то ваших "случайных" и "пустых" увлечениях, которые, по вашим словам, так бледны и ничтожны в сравнении с нашим прошлым... Ах, это прошлое! На каждом шагу мы опять и опять невольно возвращались к нему. "А помните!" - говорил кто-нибудь из нас, и тотчас же перед нами вставала вереница прекрасных и нежных воспоминаний, окрашенных какой-то сладкой, тихой грустью. Напрасно мы старались относиться к ним, к этим воспоминаниям, с добродушной иронией взрослых, перебирающих впечатления своего детства, напрасно мы восклицали полушутя, полугневно: "Оставим же мертвым погребать своих мертвецов!"... Воспоминания окружили нас, овладели нами, опьянили нас своей раздражающей томной прелестью, и мы оказались не в силах противиться дальше их могучей власти.

Помните, как незаметно угасал летний вечер? Стало темно. Я хотела приказать зажечь лампу, чтобы разрушить это болезненное очарование, но вы остановили меня... И мы долго, долго сидели в мягком сумраке, вызывая из памяти прошедшие события - веселые, наивные, смешные и трогательные. Вы глядели в окно, туда, где над черной зубчатой полосой крыш и труб вечернее небо слабо переливалось в розовых и бирюзовых оттенках. На ваших губах бродила тихая, задумчивая улыбка, ваши глаза блестели, и мне казалось, что я сама вижу тот рой видений, который проходит перед ними.

О, как нам было грустно и как хорошо в эти долгие минуты! Точно мы встретились с вами после многих лет разлуки на могиле давно умершего когда-то близкого и дорогого нам человека. Острота и горечь потери утихли, слез нет, душа объята тихой, спокойной грустью, и милые невозвратимые тени шепчут нам свой ласковый привет... Кругом весна, торопливая тревога жизни, птичий гомон, веселая, яркая зелень и смеющееся небо, а мы стоим над дорогой могилой, и нет у нас сил оторваться, уйти от того, что под ней покоится...

Вдруг вы быстро встали с места и резким движением отодвинули ваше кресло. И когда вы заговорили, в вашем голосе дрожали нервные слезы:

- Нет, довольно!.. Что же это в самом деле, мы сидим и растравляем друг друга? Ради бога, пойдемте на воздух, пойдемте к людям.

Мы вышли из гостиницы. Был тот поздний час ясного, тихого вечера, когда городские улицы приобретают такой странный поэтичный колорит, когда огни еще не зажигались и когда здания тонут в мягких, теплых тенях, рисуясь отчетливыми силуэтами на небе. Я уже знала, куда мы поедем: нас обоих тянула к "прежним" местам овладевшая нами неотразимая сила прошлого. Я не ошиблась. Вы взяли ландо и приказали ехать на Малый Фонтан.

Там все по-прежнему: огромная утрамбованная площадка, посыпанная крупным морским песком, множество легких мраморных столиков, яркий, бледно-голубой свет электрических фонарей, о которые бьются тысячи ночных бабочек, эстрада для музыкантов в форме раковины, цветущая акация, бравурные звуки военного оркестра, смешанные с шарканьем ног, хохотом и говором посетителей,- вся эта подмывающая, взвинчивающая нервы атмосфера дорогого летнего ресторана... Так же, как и прежде, у входа в сад сидят цветочницы, и у них в бархатных подушечках натыканы розы, которые вечером, при электрическом свете, кажутся такими красивыми и свежими, как будто они только что сорваны. Когда мы бывали здесь пять лет тому назад, вы каждый раз брали у них для меня или темно-карминную, или чайную розу - вы знали, что я их особенно люблю. Вы, кажется, хотели сделать это и теперь,- по крайней мере, мне показалось, что у вас дрогнула рука, когда мы проходили мимо,- но вы не остановились, и я благодарю вас за это. Я бы не имела сил их выбросить, и мне было бы еще тяжелее, чем в настоящую минуту, когда я пишу эти строки. Ведь ничто так не углубляет и не утончает впечатлений прошлого, как напоминающий его запах духов или цветов.

Раньше у нас бывали дни, когда нас вдруг начинало тянуть к людям, являлась потребность смешаться с толпой, затеряться в ней и среди чужих еще сильнее чувствовать себя близкими друг другу. Помните - мы входили под руку - независимые, гордые своей любовью, сильные и жизнерадостные?.. Со всех столиков нас провожали глазами мужчины и женщины, и в этих глазах, обращенных на нас, я читала зависть к нашему молодому счастью... И эту самую зависть - зависть к нашему тогдашнему счастью - я испытала вчера, когда мы проходили через сад...

Мы сели на том же самом месте, которое так любили когда-то, которое я недавно видела во сне,- на веранде, в самом левом углу, около перил. Я не знаю нигде в мире места красивее этого. Беседка точно повисла над морем на страшной высоте и так дерзко прилепилась к скале, что когда глядишь вниз, то не видишь берега и по временам кажется, будто плаваешь вместе с беседкой в воздухе. Море совсем черное. Только изредка на нем вдруг взмоет и растает белый барашек. Внизу большие чёрные камни; о них сердито плещутся волны, окружая их буграми белой, движущейся взад и вперед пены. Порою вода набегает на них, и тогда их отшлифованные прибоем бока блестят влажным холодным блеском. Привлеченная музыкой, подплывает совсем близко к беседке крошечная лодка. Людей, сидящих в ней, незаметно, но слышны их голоса и звонкий смех, кто-то поет вслед за вальдтейфелевским вальсом красивым, чуть вибрирующим голосом; видно, как слабо надутый парус то подымается, то опускается на волнах, покачиваясь плавно и кокетливо в такт плещущему морю. Акация благоухает так сладко, что хочется пить ее аромат, с моря несется свежий, насыщенный соленой влагой ветерок, от которого вздрагивают ноздри и расширяются легкие. Веселая музыка разносится так звучно и так радостно по морскому простору, что все нервы напрягаются и трепещут от полноты ощущений, глаза блестят, улыбка становится живее, простые слова вдруг приобретают особенный, приподнятый смысл...

Вчера море было так же прекрасно, и так же тепел вечер, и так же бравурна музыка, но мы... мы с каждой минутой становились грустнее и грустнее, и что-то чужое, неловкое и тяжелое, стоящее между нами, все вырастало и вырастало. Нам не о чем было говорить. потому что прошедшего мы инстинктивно боялись касаться, но молчать было еще ужаснее, и мы через силу придумывали темы для разговора, мы старались шутить и казаться друг другу непринужденными, мы улыбались напряженными, искусственными улыбками... И все это было так тяжело и натянуто, наполняло мое сердце такой острой жалостью к нам обоим, что, когда подали шампанское и мы с вами чокнулись, я едва удержалась, чтобы не разрыдаться.

Обратно мы поехали по шоссе. Экипаж мягко покачивался на шинах, и мимо нас слева и справа мелькали, точно в феерической картине, сказочные виллы одесских миллионеров: роскошная резьба ворот и решеток, украшенных драконами и гербами, ярко освещенные террасы в глубине садов, увешанных причудливыми китайскими фонарями, пестрые палисадники и цветники, редкие деревья, благоухание экзотических цветов...

Вы тихо без слов обняли меня и притянули к себе, Я не сопротивлялась. Вы поцеловали меня в щеку, потом отыскали мои губы... Но как безжизнен, как мертв был наш поцелуй! Я всем своим телом почувствовала его холод, и вы сами (о, не возражайте, дорогой мой, я знаю это хорошо!), вы сами дочувствовали то же, потому что тотчас же мы невольно отодвинулись друг от друга и молчали всю остальную дорогу. И только теперь, когда я пишу это письмо и в тишине ночи вспоминаю и анализирую все прошедшее, я начинаю понимать то, что случилось с нами в этот странный момент и что так мучительно стояло между нами во весь этот странный день. Неужели вы не понимаете того, что мы собирались сделать тайный и смешной подлог под наше прежнее счастье, что мы хотели обокрасть самих же себя. но не теперешних, помятых жизнью и замученных всяческим самоанализом, а тогдашних - беспечных, смелых, страстных, полных жизненной жажды, счастливых, как боги... Те двое п любили, и смеялись, и целовались, и говорили так, как мы не умеем и не можем...

Прощаясь, вы поцеловали мою руку и просили позволения прийти ко мне через день. Я согласилась, но, как видите, не сдержала своего слова и уезжаю от вас почти тайком. Умоляю вас, милый Сергей Алексеевич, не сердитесь на меня. Может быть, завтра я не устояла бы перед внезапным и грубым взрывом страсти, и это было бы ужасно! Между нами вечно бы стоял тот дорогой нам покойник, на могиле которого мы встретились с вами, и он отомстил бы вам за себя, посеяв между нами холодность, недоверие друг к другу, вражду и постоянную ревность к прошлому счастью.

И все-таки - как это ни странно - все, случившееся вчера, скрывает для меня какую-то тайную, неуловимую, дразнящую прелесть, смешанную с поэтической грустью. Случалось ли вам поздней осенью в хмурое утро выйти в сад? Деревья стоят мокрые и почти голые, на влажных дорожках отпечатываются следы ног, все кругом так грустно, холодно и печально. Но над пустыми цветочными клумбами еще возвышаются яркие астры и георгины, и запах этих цветов - настоящий осенний запах - вторгается в самую душу, наполняя ее печальным и сладким очарованием. Тут и сожаление о промелькнувшем, будто один день, лете, и тоскливое ожидание зимы, и грусть о невозвратности всего, что проходит, и полусознательные, но не страшные, а тихие мысли о смерти... Вот и я теперь, разговаривая с вами, как будто нахожусь под обаянием этих осенних настроений.

Дорогой мой, не сердитесь на меня! Мы с вами больше не увидимся никогда. Не пишите мне. Или, впрочем, нет - напишите, но только в том случае, если вы совсем, понимаете ли, совсем поняли меня. Прощайте. Помните, как это сказано у Пушкина: "Цветы последние милей роскошных первенцев полей".

Ваша Вера.

1899