Позднимъ вечеромъ, въ холостяцкую казенную квартиру недавно назначеннаго помощника инспектора Забалдаевской духовной семинаріи, Ивана Ивановича Февги,-- неровной, тяжелой походкой вошеkъ Семенъ Пахомовичъ Канавинъ, учитель латинскаго языка. Это былъ довольно плотный мужчина высокаго роста съ расплывшимся лицомъ, одѣтый въ потертый костюмъ. По одному уже тону, которымъ Классикъ сказалъ въ передней "Quod est homo?" Февга, заключилъ, что онъ былъ навеселѣ.
-- Quod est homo? громко говорилъ Канавинъ въ передней, снимая съ себя грязное, обрызганное чѣмъ-то пальто-бросая на стулъ палку и помятую шапку.
-- Чего орешь?... Пожалуйста, не кричи...
-- А я пришелъ къ тебѣ... Здравствуй, гипербореецъ!.. пришелъ къ тебѣ, понимаешь, въ карты играть...
-- Нашелъ время!.. Что это ты, Пахомычъ, въ какомъ видѣ?.. У тебя не все въ порядкѣ.-- развелъ руками Февга, оглядывая классика съ ногъ до головы и находя совершенно неприличныя нѣкоторыя части его туалета.
-- Наплевать... Въ архіереи пойду, совсѣмъ можно будетъ порядка не придерживаться!-- бормоталъ какъ бы про себя классикъ, слегка пошатываясь.
-- Ну, пока еще тамъ что... застегнись, пожалуйста...въ общежитіи не спятъ, могутъ притти.
-- Не важно... давай, гипербореецъ, карты!
-- Ты съ ума сошелъ... въ это время?..
-- А что?.. Ну, такъ давай водку пить!
-- Не хочется.
-- Ну, одѣвайся, поѣдемъ!
-- Куда?
-- Познакомлю тебя съ протоіереемъ "Великій Антифонъ". У него, должно быть, партнеры есть. У него и дочери есть, посватаешься...
-- Врешь! Я шелъ сейчасъ мимо его квартиры, у него еще свѣтилось.
-- Иди!
-- Чего ты присталъ?
-- Да иди же!.. Понимаешь, я хочу въ карты играть!..
Февга вышелъ и прошелся по грязному половику въ коридорѣ.
Служба его въ Забалдаевской семинаріи въ должности помощника инспектора не представляла въ общемъ ничего привлекательнаго. Въ этомъ онъ окончательно убѣдился, когда пробѣжалъ въ воспоминаніяхъ свое, совершенно безличное, двухмѣсячное пребываніе въ Забалдаевѣ. Это было совсѣмъ не то, о чемъ онъ думалъ, когда учился въ академіи и когда мечталъ о духовно-учебной карьерѣ. Жить въ маленькой грязноватой квартирѣ общежитія, слышать постояный ученическій шумъ наверху, возиться съ воспитанниками, выслушивать ихъ жалобы и разбирать проступки, въ которыхъ всегда было такъ много невоспитаннаго,-не представляло ничего пріятнаго. Съ хорошими и симпатичными членами корпораціи ему еще не удалось близко сойтись, а знакомство съ Канавинымъ, который называлъ его своимъ "другомъ", даже какъ будто шокировало его въ глазахъ другихъ товарищей, подливало больше горечи въ его положеніе. Товарищи совѣтовали сторониться классика, предупреждали, что съ нимъ всегда можно попасть въ какую-нибудь непріятную исторію и приводили въ этомъ родѣ нѣсколько примѣровъ. Но Февга все еще какъ-то не имѣлъ возможности оріентироваться въ своемъ положеніи и отвязаться отъ назойливаго друга, который льнулъ всегда къ новымъ членамъ корпораціи, занималъ у нихъ деньги и надоѣдалъ своими разговорами.
-- Завтра Канавина опять не будетъ, послышалось ему, когда онъ проходилъ около гардеробной.
Февга остановился. Разговаривали ученики.
-- Почему?
-- Кажется, пьянъ... сидитъ у Февги. Грязнущій весь... Вошелъ и сейчасъ же, понимаешь, закричалъ: "Quod est homo?" Давай, с... с... водки.."
"И какъ это скоро они узнаютъ"... подумалъ Февга и постучался въ гардеробную. Ему не сразу открыли.
Около большого сундука, на которомъ догоралъ остатокъ свѣчи, закрытой книгами, сидѣла группа семинаристовъ. Одни выпивали, другіе ѣли колбасу и селедку. Одинъ держалъ въ рукахъ журналъ. Около лампы бутылка съ водкой. Тутъ же и рюмки. Нѣкоторыя изъ нихъ лежали. Ихъ нельзя было поставить, потому что ножки были отбиты. Въ гардеробной стоялъ особый воздухъ, представлявшій собою смѣсь запаха водки, селедки и гардеробной прѣли.
-- Что вы тутъ?..
-- Ничего... такъ себѣ...
-- Выпиваете?
-- Н... нѣтъ... мы... собственно только что вошли...
-- Какой журналъ читаете?-- "Душеполезное чтеніе".-- И водкой запиваете? Какъ вамъ не стыдно...
Семинаристы молчали и, слегка улыбаясь, глядѣли другъ на друга.
-- А главное -- въ великій постъ...
-- Такъ развѣ мы одни выпиваемъ?.. и другіе... Почему же намъ нельзя? сказалъ одинъ изъ семинаристовъ, многозначительно нажимая на словѣ -- "другіе"...
Февгѣ стало еще непріятнѣе.
-- Спать идите!
-- Мы сейчасъ.
-- Не сейчасъ, а сію минуту!
Семинаристы собрали остатки трапезы, спрятали въ сундукъ и ушли. Выходя изъ гардеробной, Февга замѣтилъ въ одной изъ нишъ коридора двухъ маленькихъ семинаристовъ, курившихъ одну папироску. Одинъ изъ нихъ курилъ, а другой, открывъ ротъ, затягивался, выходящимъ изо рта товарища дымомъ. Они мѣнялись ролями. Завидя начальство, ученики скрылись.
Февга зашелъ въ одну изъ спаленъ. Здѣсь, пріютившись у тумбъ въ самыхъ неудобныхъ положеніяхъ, еще занимались нѣкоторые, болѣе старательные ученики. Такъ какъ казенныхъ свѣчей не полагалось, то они обзавелись собственными. Свѣчи были отгорожены отъ спящихъ товарищей книгами и освѣщали лишь часть тумбы, необходимую для работы. При входѣ начальства, часть свѣчей была потушена. Остались только лампы, взятыя изъ коридора. При одной изъ нихъ семинаристъ умудрялся писать. Подложивъ ноги подъ себя и весь скорчившись, онъ выводилъ строки рукой висѣвшей въ пространствѣ, только пальцы были на тумбѣ. Другой читалъ, лежа въ постели.
-- Что вы дѣлаете?-- подошелъ Февга къ первому.
-- Завтра срокъ сочиненія. Тутъ немного, я сейчасъ, Иванъ Ивановичъ, допишу и лягу...
-- А вы?-- спросилъ онъ другого,-- что читаете?
-- До-сто-ев-ска-го!.. какъ-то особенно твердо, отчеканивая каждый слогъ, сказалъ семинаристъ, слегда приподнимаясь на локоть и глядя мутнымъ взглядомъ на начальство. Февга поглядѣлъ на ученика, ничего не сказалъ и вернулся къ себѣ.
Онъ очень удивился, когда, войдя въ свою переднюю, услышалъ въ полголоса разговоръ. "Кто еще тамъ"? съ неудовольствіемъ подумалъ онъ, но никого не было. Канавинъ разговаривалъ самъ съ собой. Передъ нимъ стояла водка. Февга посмотрѣлъ на свой буфетъ. Онъ былъ открытъ.
-- А я тутъ, коллега, въ твое отсутствіе похозяйничалъ немного у тебя, въ шкапу, -- сказалъ онъ, наливая въ рюмку.
-- Вижу... вижу... Да сдѣлай твое одолженіе,-- поморщился Фега, сожалѣя, что не убралъ въ другое мѣсто графинъ съ водкою.
-- Ну, что экономъ?
-- Какой экономъ?
-- А за какимъ же чортомъ ты ходилъ?
-- Ахъ, да... спитъ!
-- А ты бы его разбудилъ!
-- Не встаетъ.
Молчаніе. Канавинъ сидѣлъ полусогнувшись и сопѣлъ. Его всего слегка передергивало. Онъ то и дѣло перекладывалъ ногу на ногу. Глядя въ пространство, онъ принималъ все вызывающія позы и какъ будто грозилъ кому-то...
-- Да что съ тобой? Ты разстроенъ чѣмъ-нибудь? спросилъ Фега, вглядываясь въ друга, на пьяпомъ лицѣ котораго виднѣлись слишкомъ замѣтные слѣды какой то внутренней тревоги.-- Позволь, да у тебя никакъ глазъ подбитъ... подтекъ. Что это значитъ?
-- А, это ничего... Это -- извощики дрались.
-- Что такое?
-- Извощики, говорю, дрались. Понимаешь, неудачи мнѣ все сегодня... Не застаю дома нужныхъ людей.
-- Кого напримѣръ?
-- Губернатора.
Февга еще разъ окинулъ удивленнымъ взглядомъ обдерганнную фигуру классика и его помятое лицо съ явно припухшимъ лѣвымъ глазомъ.
-- Въ такомъ то видѣ?
-- А хоть бы и въ такомъ... Эка штука... Что такое губернаторъ?
-- Зачѣмъ ходилъ?
-- Громкое дѣло, братецъ ты мой, чего добраго до "святѣйшаго" можетъ дойти. Тутъ братъ цѣлая "silva rerum"!.. Видишь ли, вышла эта вся ерунда собственно изъ-за юбилея, ну а потомъ... извощики между собою передрались.
-- Изъ-за какого юбилея? Какіе извощики? Говори, если можешь, толкомъ.
-- Погоди. Вѣдь былъ юбилей 17 февраля Петербургской духовной академіи?.. Самъ же еще того... возбуждалъ въ учительской вопросъ о празднованіи...
-- Помню. Но ты знаешь, что изъ этого ничего не вышло.
-- Какъ не вышло? Постой... Складчина была, ей Богу... выпили, закусили и рѣчи говорили... "Внизъ по матушкѣ" пѣли... Однимъ словомъ, все честь честью... А ты говоришь -- "не вышло"...
-- Какъ? безъ меня?.. Ты, Пахомычъ, съ ума сошелъ!-- вставая съ своего мѣста, раздраженно сказалъ Февга, которому дѣйствительно хотѣлось устроить болѣе или менѣе торжественную вечеринку въ годовой праздникъ своей академіи, но по недостатку участниковъ и отсутствію единодушія,-- какъ это часто бывало въ такихъ случаяхъ среди забалдаевскихъ педагоговъ,-- дѣло разстроилось.-- Да, наконецъ, я не понимаю, какое собственно отношеніе къ юбилею петербургской академіи имѣешь ты? Вѣдь ты московской академіи...
-- Постой,-- взявшись за голову, сказалъ Канавинъ. Я, говоришь ты, московской... да, въ самомъ дѣлѣ... что-то странно... Канавинъ обвелъ кругомъ комнату мутнымъ взглядомъ. Погоди, значитъ... По всей вѣроятности въ одно время былъ и московскій юбилей. Не иначе...
Классикъ задумывается. Февга стоитъ напротивъ и съ нескрываемой брезгливостью глядитъ на его слюнявую фигуру.
-- Нѣтъ, юбилей все-таки былъ,-- громко сказалъ Канавинъ черезъ минуту и рѣшительно стукнулъ кулакомъ по столу. Это я хорошо помню... какой-то вообще юбилей былъ, и рѣчи говорились... Погоди, сейчасъ припомню. Видишь ли, дѣло было такъ. Вышелъ я послѣ обѣда и встрѣтилъ протоіерея "Экватора"...
-- Что это еще за протоіерей?
-- Есть такой. Здѣсь, понимаешь, всѣ батюшки съ наименованіями. Есть еще протоіерей "Меридіанъ"... Одинъ на верхнемъ базарѣ, другой -- на нижнемъ, и оба поочередно зудятъ, то въ консисторіи, то у архіерея... Перестаетъ, напр., зудить попъ "Меридіанъ", сейчасъ же начинаетъ "Экваторъ". Такое уже у нихъ назначеніе свыше.
-- Ну, ладно, дальше то что?-- заинтересовался Февга. Да вытрись, пожалуйста,.слюна у тебя течетъ..
-- Ну, а потомъ улицу перегородили...
-- Что такое?
-- Нѣтъ, ты представь себѣ... улицу вдругъ, скоты, перегородили. Понимаешь, иду я себѣ домой, и вдругъ около государственнаго банка улицу перегородили... досками... Ну, да!.. Какъ же мнѣ, думаю себѣ, пройти?.. Только такъ щели межъ досками оставлены... Я сейчасъ къ околодочному: "Зачѣмъ вы, говорю, зачѣмъ вы, скоты этакіе, улицу мнѣ перегородили?.. Что я долженъ черезъ щели лѣзть?.. Что я мышь какая, съ позволеніемъ сказать?.. Я... я... статскій совѣтникъ!.. Не имѣете никакого полнаго права преграждать русскому гражданину улицу... Я -- статскій совѣтникъ"...
-- Что-же они?
-- Изумились.
-- Ну, ладно... Какъ же ты однако, къ юбилею перешелъ?..
-- Какъ? гмъ... Да очень просто... и перешелъ... Юбилей да и все тутъ!-- разставилъ руки классикъ. Вотъ только не помню теперь какой: не то московской, не то петербугской академіи... Ну, да это потомъ выяснится. А послѣ юбилея -- взялъ я извощика и говорю: "На верхній базаръ"... Привезъ онъ меня... встаю и деньги даю. Не беретъ... Вдругъ сейчасъ же извощики стали драться...
-- Съ какой стати?
-- Да ни съ какой. Извѣстно, извощики. И дерутся. Настоящій бой Гораціевъ съ Куріаціями.
-- Врешь ты все... Иди спать... Я велю тебѣ приготовитъ постель.
-- Ну, вотъ... словно я не видѣлъ? Тутъ меня, конечно, сейчасъ же взорвало.-- "Да знаете ли вы, говорю я имъ, кто я такой"?-- "А кто?" -- спрашиваютъ. Тутъ я имъ и сказалъ:-- Я -- учитель духовной семинаріи, статскій совѣтникъ"... Понимаешь, сначала не повѣрили.-- "Ей, Богу, говорю, статскій совѣтникъ"... Понимаешь?
-- Что же они?
-- Опять изумились. Я на другой день... то есть, сегодня... нѣтъ, погоди... то есть, вчера... Нѣтъ, то есть, сегодня... Вчера вѣдь была масляница?
-- Все равно. Иди спать!
-- Именно все равно... Я сейчасъ же къ полиціймейстеру... но сказали, что спитъ.
-- Иди-ка и ты спать! потомъ доскажешь.
-- Нѣтъ, ты постой, я сейчасъ припомнилъ. Немного погодя пошелъ я въ полицейское управленіе.-- "Подите, говорю, доложите приставу"...-- "Погодите, говорятъ, теперь они заняты"... Ну, сѣлъ я на лавку и жду. Оборачиваюсь и, представь себѣ, около меня просто невообразимая какая то шваль сидитъ... тутъ я опять всталъ и говорю:-- "Да знаете-ли вы кто я?.. Я статскій совѣтникъ, учитель духовной семинаріи"... Всѣ такъ и встали со своихъ мѣстъ.-- "Извините",-- говорятъ. А я тутъ сейчасъ:-- "Вы, говорю, статскаго совѣтника оскорбили... я, говорю, юбилей... того... Изумились!.. Ну, да!.. Однимъ словомъ, я тутъ и ушелъ... А потомъ, думаю себѣ, какъ бы изъ этого всего чего-нибудь не вышло... Пожалуй, можетъ выйти какая-нибудь. исторія. Надумался къ губернатору сходить... Жаль только дома его не засталъ... Однимъ словомъ, того... юбилей...
Онъ еще говорилъ нѣкоторое время заплетающимся языкомъ. Голова его клонилась все ниже и ниже. Февга распорядился принести изъ ученической спальни запасную кровать и уложилъ на нее классика.
На слѣдующій день въ "Забалдарѣ",-- такъ называется ежедневная газета, издаваемая и теперь въ Забалдаевѣ,-- въ отдѣлѣ мѣстной хроники появилась такая замѣтка:
"Въ ночь съ 17 на 18 февраля, на углу Казанской улицы заблудился учитель духовной семинаріи, статскій совѣтникъ, К., возвращавшійся изъ Слободки. Будучи въ нетрезвомъ видѣ, онъ повернулъ въ переулокъ, гдѣ происходила пристройка флигеля къ государственному банку и, наткнувшись на лѣса, выходившіе на улицу, вообразилъ, что перегородили улицу. Городовой усадилъ К. на извозчика, который отвезъ его домой. Такъ какъ К. не пожелалъ расплатиться съ извощикомъ, то между ними началась драка. Не надѣясь, однако, справиться собственными силами съ могучей комплекціей К., извощикъ призвалъ на помощь товарища, и они совмѣстно одолѣли интеллигента. Но этимъ дѣло, къ сожалѣнію, не кончилось. К., которому слѣдовало бы молчать объ этомъ непріятномъ случаѣ, явился на слѣдующій день, раннимъ утромъ въ полицейскій участокъ, тоже въ нетрезвомъ видѣ, и настойчиво требовалъ арестовать извощика, но кого именно,-- указать не могъ. Въ происшедшемъ по этому поводу объясненіи К-мъ было нанесено околоточному 3-го участка оскорбленіе словомъ. Говорятъ, что околоточный привлекаетъ К-а къ судебной отвѣтственности за произведенный въ участкѣ шумъ и за словесное оскорбленіе полицейскаго чина, при исполненіи имъ служебныхъ обязанностей".
Замѣтка произвела въ городѣ большое впечатлѣніе. Конечно "битва извощиковъ" непріятнѣе всего было для духовно-учебнаго начальства. По этому поводу преосвященный вызывалъ нѣсколько разъ къ себѣ ректора семинаріи, а ректоръ -- Канавина. Ректоръ и Канавинъ ѣздили совмѣстно къ архіерею. Вызывался къ преосвященному и околоточный. Происходили какія-то тайныя совѣщанія. Судебный процессъ удалось потушить. Но ректоръ, по требованію преосвященнаго, заставилъ классика, подъ угрозою немедленнаго лишенія должности, подать прошеніе объ отставкѣ. Канавина, хотя и не уволили, но ректоръ на всякій случай держалъ прошеніе у себя. Забалдаевскому классику было рѣшительно сказано, что ему прощались многія прегрѣшенія, но что послѣ "битвы извощиковъ" мѣра начальственнаго долготерпѣнія истощилась, и если только еще хоть что-нибудь случится подобное, прошенію сейчасъ же будетъ дано "надлежащее движеніе".
Хотя, по сознанію Канавина, въ исторіи съ извощиками и приставомъ онъ былъ безусловно правъ, но все-таки задумался. Выходить въ отставку на 14-мъ году службы не входило въ его разчеты. "Битва извоззчиковъ" на него подѣйствовала. Онъ пересталъ крупно выпивать и нѣкоторое время исправно являлся на уроки. Онъ обыкновенно приходилъ въ учительскую раньше всѣхъ, и передъ тѣмъ, какъ итти въ классъ, обстоятельно спрашивалъ швейцара, какой сегодня день. Затѣмъ надѣвалъ очки и трясущимся пальцемъ нѣсколько минутъ внимательно водилъ по висѣвшему на стѣнѣ расписанію уроковъ, боясь попасть въ чужой классъ. Вообще, онъ старался быть исправнымъ.
II.
Семенъ Пахомовичъ Канавинъ происходилъ изъ самыхъ низшихъ сферъ духовнаго вѣдомства. Онъ былъ сыномъ пономаря архангельской губерніи. Отецъ его, зажиточный хозяинъ, велъ простой образъ жизни, ничѣмъ не отличаясь въ своемъ быту отъ простыхъ крестьянъ. Такъ какъ онъ все-таки принадлежалъ къ духовному званію и, слѣдовательно, его дѣти имѣли право учиться въ духовно-учебныхъ заведеніяхъ на казенный счетъ, то Пахомъ Канавинъ задумалъ дать своему сыну хорошее образованіе. Когда Сеня подросъ, онъ платилъ лишнюю рублевку въ мѣсяцъ и мѣрку картофеля учителю, подготовлявшему его сына въ духовное училище. Учителю при этомъ было обѣщано, что, въ случаѣ поступленія Сени въ бурсу, онъ выдастъ ему, въ видѣ заключительнаго гонорара, 25 руб. Мальчикъ былъ сообразителенъ. Къ чтенію книгъ онъ правда не обнаруживалъ охоты, но ариѳметику любилъ, и 11-ти лѣтъ могъ уже рѣшать въ элементарномъ учебникѣ всѣ задачи на всѣ четыре дѣйствія.
Онъ поступилъ въ духовное училище и безъ труда перешелъ въ семинарію, гдѣ въ низшихъ класахъ не выдѣлялся, впрочемъ, успѣхами. Особенно не любилъ онъ языковъ, къ которымъ чувствовалъ какую-то врожденную боязнь, смѣнившуюся потомъ самымъ искреннимъ отвращеніемъ. Языки мѣшали ему въ низшихъ классахъ подняться въ разрядъ лучшихъ учениковъ. Въ первые три года, при переходѣ изъ класса въ классъ, ему назначались переэкзаменовки то по-латыни, то по-гречески. Но по мѣрѣ того, какъ съ движеніемъ впередъ,-- на языки, согласно обшему плану семинарскаго обученія, обращалось все меньше и меньше вниманія, Канавинъ сталъ подыматься по успѣхамъ. Хорошая память давала ему возможность легко усвоивать семинарскую богословную мудрость. Въ послѣднихъ богословскихъ классахъ языки были на послѣднемъ мѣстѣ. Канавинъ сталъ хорошимъ ученикомъ. Правда, въ послѣднихъ классахъ онъ чаще и чаще попадался въ нетрезвомъ видѣ, за что его то морили голоднымъ столомъ, то сажали въ карцеръ, то убавляли балъ по поведенію, но ничего не помогало. Канавинъ не пересталъ выпивать. Это не мѣшало, впрочемъ, ему переходить изъ класса въ классъ и кончить курсъ въ числѣ послѣднихъ студентовъ перваго разряда.
Когда на педагогическомъ совѣтѣ обсуждался вопросъ а высылкѣ лучшихъ студентовъ въ академіи, никто изъ учителей и не заикнулся конечно, о Канавинѣ. Его кандидатуру въ высшее учебное заведеніе можно было ставить только иронически. Но Канавинъ выпивши любилъ полушутя заявлять своимъ товарищамъ, что онъ тоже ѣдетъ въ академію, но на свой счетъ. Товарищи много смѣялись надъ смѣлыми планами Канавина, и очень поэтому были удивлены, когда узнали, что Сенька дѣйствительно подалъ прошеніе въ семинарское попечительство о выдачѣ ему взаимообразно ссуды на поѣздку на свой счетъ въ академію.
-- Ты съ ума сошелъ! говорили Сенькѣ.
-- А, наплевать! получу деньги, поѣду въ Сергіевъ Посадъ покутить... На всякій случай захвачу съ собой и документы! Поступлю, такъ поступлю... А ничего не выйдетъ и такъ будетъ хорошо.
Пріѣхавъ въ Посадъ и почувствовавъ среди лучшаго студенчества, присланнаго правленіями разныхъ семинарій, совершенно несвойственную для себя учебную атмосферу, Канавинъ сразу рѣшилъ, что его дѣло проиграно и потому не только не готовился, но, подобравъ компанію себѣ подобныхъ, началъ неопрятную и пьяную жизнь... Только въ нѣкоторые дни его рано будили товарищи, и онъ являлся въ аудиторію на экзаменъ. Словно во снѣ онъ что-то писалъ на письменныхъ экэаменныхъ испытаніяхъ, что-то говорилъ на устныхъ... и собственнымъ глазамъ не повѣрилъ, когда, по окончаніи экзаменовъ, увидѣлъ себя въ числѣ принятыхъ. Фамилія "Канавинъ" стояла самой послѣдней. На казенное онъ не попалъ, но все таки былъ принятъ. На радостяхъ онъ послалъ телеграмму своимъ знакомымъ: "попалъ въ академію по недоразумѣнію" и попросилъ у нихъ денежной помощи, обѣщая впослѣдствіи возвратить деньги. Ему помогли. На второмъ курсѣ ему дали маленькую стипендію.
Довольно свободный режимъ духовной Академіи 70-хъ годовъ позволялъ студентамъ заниматься, чѣмъ кто хотѣлъ: кто серьезно занимался науками, кто выпивкой, а кто и тѣмъ и другимъ. Канавинъ науками почти не занимался и четыре года велъ довольно безалаберную жизнь.
Кончивъ курсъ высшей духовной школы въ числѣ послѣднихъ кандидатовъ богословія, онъ два года ждалъ назначенія на службу. Думая, что о немъ забыли, онъ вынужденъ былъ время отъ времени напоминать о себѣ частыми просьбами. Онъ боялся, чтобы его, какъ послѣдняго кандидата, не оставили совершенно за штатомъ. Въ своихъ прошеніяхъ онъ писалъ, что согласенъ на какое-угодно преподавательское мѣсто и въ какую-угодно семинарію или духовное училище.
Его, наконецъ, назначили учителемъ латинскаго языка въ Забалдаевскую духовную семинарію, не справляясь, желателенъ ли ему этотъ предметъ, или нежелателенъ, и знаетъ-ли онъ его? Въ практикѣ назначенія Учебнымъ Комитетомъ кандидатовъ богословія на преподавательскія должности почти не бывало случаевъ, чтобы эти назначенія были согласованы съ симпатіями назначаемыхъ, а тѣмъ болѣе этого не практиковалось относительно послѣднихъ кандидатовъ. Ихъ большею частью назначали на второстепенные предметы, какими съ точки зрѣнія Учебнаго Комитета являлись языки, сильно павшіе въ своей постановкѣ въ 80-хъ и 90хъ годахъ прошлаго вѣка.
Корпорація Забалдаевской семинаріи, послѣ перваго знакомства съ Канавинымъ, какъ-то сразу отшатнулась отъ него. Правда, забалдаевскіе духовные педагоги не отличались въ своемъ быту ни вѣжливостью обращенія, ни солидарностью интересовъ, но классикъ былъ уже слишкомъ неопрятенъ и неряшливъ. Даже забалдаевскіе учителя дивились его непрезентабельности.
Онъ былъ разговорчивъ. Говоря, онъ широко открывалъ свой ротъ и обнажалъ зубы, то есть полуразрушенный, вкось состоящій рядъ какихъ-то измельчавшихъ неравныхъ пней, "напоминавшихъ, какъ говорили въ учительской, развалины портиковъ Геркулана и Помпеи". Изъ-за этихъ пней текла какая-то жидкость, которую въ учительской прозвали провансалемъ. Когда онъ говорилъ, его слюна брызгала во всѣ стороны, и разговаривавшій съ Семеномъ Пахомычемъ старался держаться отъ него на почтительномъ разстояніи.
Ходилъ Семенъ Пахомовычъ всегда торопливою и какой-то развинченной, колеблющейся походкой. Онъ не ходилъ, а какъ-то шмыгалъ изъ стороны въ сторону и лѣвую руку при этомъ всегда держалъ на отлетѣ. Послѣдняя особенность выдѣлялась въ походкѣ классика, когда онъ спѣшилъ. Видя издали эту довольно тучную, высокую, нѣсколько сутуловатую фигуру, въ неуклюже сшитомъ пальто и четыреугольной полинялой барашковой шапочкѣ (классикъ въ очень рѣдкихъ случаяхъ носилъ форменную фуражку), спѣшащую въ семинарію съ словно не то вывороченной, не то вывихнутой рукой, прохожіе уступали ему дорогу... Классикъ всегда почти спѣшилъ... Куда? Зачѣмъ? Гдѣ было у него столь экстренное дѣло? Гдѣ ждали Семена Пахомыча? На эти вопросы должно быть и самъ классикъ не могъ бы отвѣтить. На первыхъ порахъ своей службы онъ спѣшилъ, желая быть исправнымъ педагогомъ. Потомъ онъ спѣшилъ послѣ попойки, боясь начальственнаго распеканія. Но съ годами онъ спѣшилъ уже по инерціи, по привычкѣ. Къ тому же ему иногда казалось, что онъ былъ наканунѣ пьянъ и что онъ опоздалъ на урокъ. Впрочемъ, онъ и самъ не могъ рѣшить, былъ ли онъ вчера пьянъ, или нѣтъ, такъ безобразно иногда шли у него дни. Въ послѣдніе годы въ головѣ у него царилъ какой-то хаосъ. Карманныхъ часовъ онъ не носилъ, онъ часто ихъ терялъ. Порой утромъ, въ воскресный или праздничный день онъ съ заспаннымъ лицомъ, весь запыхавшись, вбѣгалъ торопливо въ семинарію и только по особенному тону своихъ шаговъ, глухо раздававшихся въ пустомъ зданіи, соображалъ, что сегодня праздникъ. Въ этихъ случаяхъ онъ давалъ двугривенный швейцару и просилъ его никому не говорить. Такъ какъ онъ часто приходилъ на уроки безъ галстука, то въ его ящикѣ вмѣстѣ съ запыленными латинскими христоматіями и грамматикой валялся старый поношенный галстукъ.
Канавинъ любилъ говорить объ архіерействѣ. Въ учительской Забалдаевской семинаріи для такого разговора было слишкомъ много поводовъ. Въ духовно-учебныхъ учительскихъ, вообще, архіерейство и монашество, какъ извѣстно, любимѣйшія темы для разговоровъ. Рѣдкій день проходилъ безъ того, чтобы на эту тему чего-нибудь не говорилось. Начиналось обыкновенно съ того, что кто-нибудь, держа "Новое Время" въ рукахъ, объявлялъ о повышеніи архимандрита, о переводѣ такого-то архіерея въ новую епархію или о награжденіи орденомъ. Затѣмъ вспоминалась его карьера. Въ учительской всегда находилось лицо, которое что-либо знало или слышало о каждомъ архіереѣ, архимандритѣ, ректорѣ и т. п. Вспоминалось, гдѣ архіерей учился, какъ переходилъ изъ класса въ классъ и иногда прибавлялось, что это былъ "настоящій идіотъ", которому удивительно повезло и т. п.
Потомъ переходили на почву анекдотовъ, которые въ духовно-учебномъ вѣдомствѣ имѣютъ ту особенность, что они неистощимы. Самъ Канавинъ не безъ юмора разсказывалъ, какъ въ его семинаріи, когда онъ учился, отецъ ректоръ не совѣтовалъ отцу инспектору бить одного тупого ученика по головѣ.
-- Но вѣдь у него не голова, отецъ ректоръ, а башка, настоящая башка? возражалъ инспекторъ.
-- А что если это башка архіерейская? резонно возражалъ ректоръ, устремляя умственный взоръ въ будущее.
-- И представьте, прибавлялъ къ этому Канавинъ, пророчество оказалось вѣрнымъ.
Но особенно Канавинъ любилъ говорить объ архіерействѣ въ минуты личнаго раздраженія. Чувствуя, что съ каждымъ годомъ его жизненные фонды идутъ все на пониженіе, классикъ находилъ особенное удовольствіе въ минуты озлобленія ласкать себя мечтами объ архіерействѣ. Иногда разозлившись на кого-нибудь, онъ въ досадѣ размахивалъ руками и кричалъ:
-- Погодите вы у меня, буду "преосвященнѣйшимъ", станете цѣловать эту корявую руку!
Преподаватели хотя и смѣялись, но въ душѣ каждаго шевелились мысли: "А чортъ его знаетъ... а вѣдь возможная вещь"... И непріятно какъ-то всѣмъ становилось.
Но большинство склонялось къ мысли, что изъ него выйдетъ скорѣе золоторотецъ, чѣмъ архіерей. Это, пожалуй, было правдоподобнѣе. Къ этому, повидимому, вели и обстоятельства. Извѣстно было, что Канавинъ весь въ долгу, и что ему въ скоромъ времени грозитъ продажа съ публичнаго торга даже того небольшого имущества, которымъ онъ владѣетъ. Среди учениковъ ходило много нелестныхъ прозвищъ и эпитетовъ по адресу классика. Большинство изъ нихъ намекало на безвыходное нищенское положеніе учителя и его жалкую перспективу въ будущемъ.
Когда Канавинъ болѣлъ запоемъ и недѣлями не ходилъ на уроки, въ учительской почему-то часто говорили о разныхъ пропойцахъ и проходимцахъ, какими полна была Милліонка,-- такъ называлась въ Забалдаевѣ улица разныхъ подонковъ общества. Вспоминалось, что среди этихъ жалкихъ отбросовъ, попадались бывшіе интеллигенты, что тутъ можно услышать иногда французскую и даже англійскую рѣчь и тому подобное.
III.
Черезъ два мѣсяца послѣ "драки извощиковъ", передъ экзаменами забалдаевскую семинарію посѣтилъ ревизоръ. Прибылъ онъ совершенно необычно, врасплохъ. Хотя учебныя ревизіи духовнаго вѣдомства оффиціально носили экстренный характеръ, но всѣ духовные ревизоры для своего собственнаго спокойствія и во избѣжаніе разныхъ затрудненій и сюрпризовъ, которые могли оказаться при неожиданной ревизіи,-- обыкновенно предупреждали канцелярію семинаріи о своемъ пріѣздѣ и предписывали ей заготовить къ пріѣзду необходимые отчеты.
Но на этотъ разъ случилось нѣчто совсѣмъ необыкновенное. Только потомъ, по отъѣздѣ ревизора, выяснилось, что онъ ѣхалъ собственно на главную ревизію въ другую семинарію, и ему поручено было по дорогѣ посѣтить въ теченіе одного только дня Забалдаевскую семинарію.
Когда позднимъ вечеромъ семинарскій швейцаръ принесъ Канавину бумагу, извѣщавшую о пріѣздѣ ревизора и "о бытіи по сему случаю всѣмъ преподавателямъ въ приличномъ видѣ, въ установленной формѣ на урокахъ, которые должны быть начаты безъ всякаго промедленія",-- классикъ былъ трезвъ. У него сразу замигало въ глазахъ и зазвенѣло въ ушахъ
"Не по поводу-ли латинскаго языка?"...-- мелькнуло у него въ головѣ. Извѣстно, что почти всѣ преподаватели забалдаевской семинаріи склонны объяснять пріѣзды ревизоровъ исключительными особенностями своего метода преподаванія. Классикъ не могъ отвѣтить на вопросъ, который неожиданно для него самъ собою поста новился въ его головѣ. Онъ какъ будто оглохъ.-- "Я такъ и зналъ... я предчувствовалъ это"... обманывалъ онъ самого себя, желая въ этой мысли найти какъ бы нѣкоторое оправданіе такъ непріятно складывающихся обстоятельствъ.
Дрожащею рукою онъ подписалъ извѣщеніе, поставивъ вмѣсто фамиліи что-то несовсѣмъ разборчивое и, когда швейцаръ ушелъ, нервно задумался. Вопросъ о методахъ латинскаго языка въ Забалдаевской семинаріи и о пріѣздѣ ревизора словно вколоченный гвоздь сидѣлъ въ его головѣ. Онъ не могъ сообразить, въ какихъ классахъ у него завтра уроки, -- расписанія уроковъ у него не было, -- а когда сообразилъ, то долго не могъ вспомнить, въ какомъ классѣ что именно задано. Онъ давно пересталъ интересоваться своимъ предметомъ. Хотя у него и лежали на этажеркѣ латинскія христоматіи, но всѣ онѣ давно покрылись пылью. Знакомые переплеты старыхъ книгъ теперь уже значительно были попорчены. Онъ не заглядывалъ сюда со времени послѣдней ревизіи, бывшей пять лѣтъ тому назадъ. На урокахъ онъ обыкновенно бралъ книгу у кого-нибудь изъ учениковъ.
Канавинъ внимательно перелистывалъ христоматію. Нѣкоторыя страницы были сильно захватаны руками и сохраняли типичный слѣдъ давней настойчивой работы хозяина. "Что-то очень... очень знакомое",-- подумалъ Канавинъ.
Да, эти страницы нѣкогда были его друзьями, но какъ это давно было!..
Какъ однако измѣнилось его зрѣніе. Онъ надѣлъ очки и черезъ нихъ едва разбиралъ мелкій почеркъ, которымъ былъ нѣкогда "подкованъ" текстъ.
Онъ вспомнилъ, что приблизительно читалъ въ каждомъ классѣ. Только относительно 8-го класса было сомнѣніе, Тутъ читали "Энеиду", и найтись было труднѣе.
"Ну, да все равно... въ крайнемъ случаѣ можно будетъ начать что-нибудь изъ стараго"...
Ему казалось, что приготовиться къ завтрашнему дню было не трудно. Еще только 8 часовъ. Почувствовавъ вдругъ необыкновенный приливъ энергіи, онъ съ жаромъ взялся за уроки. Въ первомъ классѣ пустяки. Онъ пробѣжалъ текстъ. Тутъ дѣйствительно было все легкое. Урокъ у первоклассниковъ приходился первымъ. "Если бы пришелъ на "этотъ урокъ"... Второй урокъ въ шестомъ классѣ. Тутъ дѣло обстояло иначе. Текстъ съ трудомъ поддавался переводу. Удивительно было то, что на первый разъ онъ казался какъ будто и легкимъ, даже очень легкимъ, а перевести нельзя.
Онъ поминутно заглядывалъ въ словарь, грамматику. Ничего не выходитъ.
"А вѣдь, пожалуй, это я оттого, что нервно возбужденъ, нужно успокоиться"...
Онъ оставилъ книги на нѣсколько минутъ, ходилъ по комнатѣ, заговаривалъ съ прислугой, спросилъ даже ее, что она думаетъ готовить завтра на обѣдъ, хотя въ этомъ не было никакой нужды, механически поправилъ на ходу разбросанныя вещи въ своей квартирѣ и ему, показалось, что онъ совершенно успокоился. Онъ сѣлъ къ своему столу подвинулъ книгу... Тотъ же результатъ...
Онъ заглянулъ въ третій урокъ четвертаго класса. Тамъ еще хуже... И на бѣду печатныхъ переводовъ нѣтъ. Они всѣ лежать въ учительской, въ ящикѣ. По нимъ онъ, не стѣсняясь, слѣдилъ въ классѣ за правильностью переводовъ учениковъ. Да и не всегда, впрочемъ, слѣдилъ. Ученики что-то отвѣчали по подстрочникамъ, во время ихъ отвѣтовъ онъ часто думалъ о чемъ-то другомъ, и когда ему казалось, что отвѣтъ длится нѣсколько минутъ, онъ говорилъ "довольно" и ставилъ баллы соотвѣтственно тому мѣсту, какое занималъ ученикъ въ разрядномъ спискѣ.
Такъ дѣло шло. И вдругъ встрѣтился узелъ, черезъ который нужно было перейти. Канавинъ почувствовалъ, что на этотъ разъ это особый и, пожалуй, даже роковой для него перекатъ.
Тревога за исходъ завтрашнихъ уроковъ окончательно спутала его мысли. Но онъ все-таки не терялъ надежды разобраться въ учебномъ матеріалѣ. Переживая необыкновенно возбужденное состояніе, онъ усѣлся за работу. И только послѣ двухчасоваго мыслительнаго напряженія почувствовалъ, наконецъ, что взялся не за свое дѣло, что тупѣетъ съ каждой секундой и ничего не понимаетъ, что читаетъ. Вмѣсто латинскаго текста, ему вдругъ настойчиво лѣзли въ голову три пальмы "аравійской земли"...
"Ты долженъ завтра провалиться"... словно шепталъ ему кто-то на ухо. Эти слова звучали фатально и поколебали у него остатокъ энергіи. А когда ему при этомъ вспомнилась исторія съ извощиками, и промелькнула мысль, что, быть можетъ, именно по этому поводу и пріѣхалъ въ семинарію ревизоръ, кровь сразу бросилась ему въ голову, и строчки латинскаго текста смѣшались въ одно сплошное неразборчивое пятно. "Да, я непремѣнно долженъ провалиться"... Если бы ему и удалось перевести затруднительныя мѣста текста, то изъ этого теперь ничего не вышло бы, потому что его мозгъ вдругъ началъ вращаться около самого себя... все быстрѣе и быстрѣе и потомъ проваливался куда, то въ бездну.
"Во-первыхъ, ревизоръ,-- думалъ онъ... во-вторыхъ.-- непонятная латынь... въ-третьихъ,-- извощики... три гордыя пальмы высоко росли"... Заниматься было нельзя. Онъ отложилъ книги.
Впрочемъ, онъ зналъ, что нужно дѣлать. Призвавъ свою кухарку -- старуху,-- которая долго у него жила, завѣдывала всѣмъ его несложнымъ хозяйствомъ и которую онъ почему-то называлъ няней,-- классикъ приказалъ ей во что бы то ни стало разбудить его завтра ровно въ семь часовъ. Онъ сложилъ книги и досталъ изъ буфета графинъ. Черезъ полчаса, сидя на диванѣ, онъ перебиралъ рукою струны гитары и что-то импровизировалъ на тему о трехъ Лермонтовскихъ пальмахъ... Почувствовавъ себя черезъ нѣкоторое время въ совершенно особенномъ настроеніи, онъ отложилъ гитару и уставился въ уголъ комнаты, разсматривая этажерку съ книгами и давно лежавшими здѣсь нечитанными ученическими экстемпоралями. Онъ глядѣлъ на книги и тетради съ такимъ удивленіемъ, какъ будто это были не его вещи. Порой онъ неизвѣстно чему хохоталъ.
Его разбудила няня въ половинѣ седьмого, но черезъ нѣсколько минутъ опять должна была будить.
Выходя изъ квартиры, онъ минуту постоялъ передъ своимъ рабочимъ столомъ: "брать ли книги на уроки, или нѣтъ"?.
Онъ потянулся было къ нимъ рукой. Все-таки христоматіи были "подкованы", то есть съ написаннымъ переводомъ нѣкоторыхъ мѣстъ... Но устыдился самого себя, своего мальчишества. "Нѣтъ, нужно быть хоть немножко послѣдовательнымъ и уважать самого себѣ"... сказалъ онъ мысленно себѣ, отшвырнувъ книги, закурилъ папироску и быстро пошелъ, размахивая лѣвой рукой. Кто вглядѣлся бы въ фигуру и походку Семена Пахомыча въ этотъ моментъ, тогь навѣрное сказалъ бы: "вотъ человѣкъ, который принялъ сегодня какое-то необыкновенно твердое намѣреніе"... И онъ былъ бы правъ. "Ты долженъ провалиться... хотя бы даже не хотѣлъ", твердо и рѣшительно шепталъ ему голосъ. Онъ ничего не хотѣлъ дѣлать, чтобы ослабить неизбѣжность и рѣзкость приближающагося момента. Напротивъ, онъ чувствовалъ въ себѣ лишь силы для усиленія этого момента. Его тянуло усилить катастрофу... А на остальное -- наплевать... все равно. "Что будетъ -- то будетъ"!..
По дорогѣ онъ догналъ Гермогенова,-- учителя священнаго писанія ветхаго завѣта,-- который смиренно тащилъ въ классъ библіи и кучу пособій. "А, значитъ еще не поздно, если талмудистъ ползетъ"... подумалъ онъ.
-- Во всеоружіи!... А?.. спросилъ онъ богослова развязно, шутливымъ тономъ, но видя, что уста богомольнаго коллеги шепчутъ молитву,-- они шли мимо Николаевскаго собора,-- пересталъ приставать къ благочестивому богослову.
Войдя въ учительскую, они застали уже нѣкоторыхъ товарищей. Всѣ были возбуждены, хотя и старались скрыть свое возбужденіе подъ формой неуклюжихъ придуманныхъ прибаутокъ и остротъ.
-- Пары разводите?..-- сказалъ Канавинъ, подавая руку
-- А ты... неужели безъ книгъ?
-- А когда-же я книги носилъ?:
-- И даже не почистился?
-- Даже не почистился!
-- Молодецъ!
Еще не кончилась трель звонка въ корридорѣ, какъ учителя шли по классамъ. Только Гермогеновъ вошелъ въ классъ на полъ минуты раньше звонка.
-- Удивительное единодушіе... и необыкновенное призваніе въ педагогической работѣ!..--шутили учителя, поправляя фалды и спѣша въ классъ.
Канавинъ медленно досталъ портсигаръ, рѣшительно черкнулъ спичкой и легъ на диванъ, положивъ ноги на его ручку. Ректоръ былъ въ правленіи. Онъ не заходилъ въ учительскую. Онъ не могъ даже предположить, чтобы въ такой день кто-либо остался въ учительской послѣ звонка.
Канавинъ не спѣшилъ. Онъ находилъ какое-то особенное удовольствіе мучить и дразнить себя. "Пусть его идетъ въ классъ раньше меня... а мнѣ наплевать"... Убѣжденіе, что ревизоръ пріѣхалъ именно для него, придавало его настроенію характеръ рѣшительнаго сопротивленія всему, что бы ни случилось. Его настроеніе можно было сравнить съ положеніемъ школьника, который, отчаявшись въ возможности удачнаго отвѣта на экзаменѣ,-- отдается на волю случая,-- ести бы къ настроенію Пахомыча не примѣшивалась огромная доза плохо скрываемаго презрѣнія къ нежданному важному посѣтителю, чего, конечно, не испытываетъ школьникъ. Онъ бросилъ папироску только тогда, когда она обожгла ему ротъ, смѣшалась съ текшей изо рта слюной и превратилась въ какой-то слизкій комъ. Такъ какъ мальчики сидѣли въ классѣ смирно, то онъ прежде чѣмъ войти въ классъ прошелся еще нѣсколько разъ по корридору.
Часы пробили четверть десятаго. Классикъ вошелъ въ классъ, механически взялъ у ученика книгу, спросилъ, что задано, раскрылъ ее на каѳедрѣ и вызвалъ очередного ученика къ отвѣту. Но почувствовавъ въ эту минуту полное отвращеніе къ "Похищенію Сабинянокъ", онъ отвелъ глаза отъ книги и сталъ добиваться рѣшенія вопроса: кто лучше всѣхъ знаетъ въ классѣ содержаніе того, что "мы переводили"... Никто не отозвался.
Послышались шаги въ коридорѣ. Канавинъ сталъ прислушиваться. Прислушивались и ученики. Мелькнулъ клобукъ въ стеклянныхъ дверяхъ. Безспорно "головотяпъ" (такъ въ учительской называли ректора забалдаевской семинаріи) повелъ ревизора. Пошли на богословіе. "Ну, конечно, на богословіе... Этого требуетъ престижъ ревизіи духовно-учебнаго заведенія. На латынь не зайдутъ... Ну, и наплевать"...
Онъ закрылъ книгу и началъ разсказывать анекдоты изъ жизни грековъ, говорилъ о томъ, какіе драчуны были древніе римляне и греки, вообще, какъ Антоній ухаживалъ за Клеопатрой, какъ Ксантипа вылила на голову Сократа помои, какъ тріумвиратъ Антоній поймалъ на удочку соленую селедку и т. п. Классъ хохоталъ.
На перемѣнѣ ректоръ, красный отъ волненія, быстро проходя въ корридорѣ мимо Канавина, торопливо пожалъ ему руку и сказалъ:
-- Ревизоръ будетъ у васъ... Да хоть бы вы того...
-- Чего?
Ректоръ оглядѣлъ его съ ногъ до головы. На плечахъ и на спинѣ классика вмѣстѣ со слоемъ перхоти красовалась паутина и неизвѣстно откуда взявшаяся соломинка.
-- Да почистились бы...
-- Это латыни не касается,-- отвѣтилъ равнодушно классикъ и ушелъ въ учительскую.
Второй урокъ тоже прошелъ безъ посѣщенія. "Тѣмъ лучше",-- подумалъ Канавинъ и, такъ какъ чувствовалъ какую-то нервную дрожь отъ мысли, что у него остались еще уроки въ самыхъ отчаянныхъ классахъ, то на большой перемѣнѣ сходилъ въ находившійся рядомъ съ семинаріей ресторанъ "Грачи"... Но ничѣмъ нельзя было заглушить внутренней тревоги, подымавшейся въ его душѣ при мысли объ Энеидѣ и ревизорѣ. Этихъ двухъ понятій онъ сегодня не могъ согласить, Даже винные пары на этотъ разъ какъ будто не дѣйствовали.
-- Et tu, Brute?..-- недоумѣвалъ классикъ, глядя на стоявшую передъ нимъ рюмку. Онъ припомнилъ въ эту минуту рецептъ, когда-то рекомендованный ему для критическихъ случаевъ жизни однимъ собутыльникомъ: "Пятъ съ перцемъ, пять безъ перцу, и десять такъ!-- Не подѣйствуетъ -- повторить". Однако послѣ десятой рюмки онъ уже понялъ, что приближается къ своей атмосферѣ и наконецъ-то нашелъ себя. Съ каждой вновь выпиваемой рюмкой онъ чувствовалъ, что драматизмъ его положенія тускнѣетъ и замѣняется какимъ-то очень комическимъ положеніемъ. "Въ самомъ дѣлѣ, что такое какая-то ревизія sub specie aeternitatis?.. Пустякъ"...
Третій классъ, помѣщавшійся въ углу въ маленькой комнаткѣ и заключавшій въ себѣ свыше пятидесяти человѣкъ, считался въ общемъ мнѣніи всей корпораціи "паршивымъ" во всѣхъ отношеніяхъ. Войдя въ этотъ классъ, Канавинъ почувствовалъ какъ его сразу обдало запахомъ пота и неособенно пріятной атмосферы плохо переваренной пищи. Онъ поморщился и спросилъ, что было въ общежитіи на завтракъ?
-- Селедка... отвѣтили ему залпомъ.
Кто-то полѣзъ къ оконной форточкѣ и хотѣлъ ее отворить.
-- Не нужно... сказалъ Канавинъ. "Пусть его насладится"...
-- Что переводить?.. Мы ничего не знаемъ! говорили ученики.
-- А... что хотите!-- махнулъ рукой классикъ. Начните, гдѣ полегче. За дверью раздались шаги. Классъ смолкъ.
"Ползутъ",-- поморщился Канавинъ, взглянувъ въ стеклянную дверь и видя медленно приближавшуюся и слегка переваливающуюся изъ стороны въ сторону камилавку. Высокій довольно представительный чиновникъ духовнаго вѣдомства со звѣздой на сюртукѣ торжественно вошелъ въ классъ, поклонился, окинулъ общимъ взглядомъ учениковъ и поморщился.
-- А мы всегда, ваше превосходительство, дышимъ здѣсь такимъ воздухомъ!-- рѣзко замѣтилъ Канавинъ.
Ревизоръ съ "головотяпомъ" сѣли на заднюю парту. Канавинъ ждалъ.
-- Прошу васъ вести урокъ, какъ вы обыкновенно ведете!
Канавинъ сошелъ съ каѳедры, подошелъ къ окну и сложилъ по-наполеоновски руки. "Пусть видятъ, что я даже безъ книги"... Онъ спросилъ самого плохого ученика, и пока тотъ читалъ, смотрѣлъ въ уголъ, гдѣ подъ иконой, въ легкой паутинѣ билась большая муха. Ученикъ читалъ плохо, спотыкаясь на каждомъ словѣ, какъ кляча на плотинѣ.
-- Вы всегда отсылаете учениковъ къ словарю? спрашиваетъ ревизоръ.
-- Всегда... пусть они пріучаются... На то и дикціонеръ!
Ревизоръ что-то записывалъ. Ученикъ перелистывалъ словарь... Канавинъ зѣвнулъ. "Головотяпъ" крякнулъ и пухлыми руками поправилъ камилавку и кресты на груди. Онъ тоже глядѣлъ на паутину.
Встрѣтилось слово "factum". Ученикъ дѣлаетъ его существительнымъ: "factum, facti, facto"...
-- Не такъ!-- замѣчаетъ ревизоръ.
-- Это "facio"... тутъ супинъ,-- замѣтилъ учитель.
Канавинъ не поправилъ. Нарочно не поправилъ. Теперь ему было безразлично. Голова его отяжелѣла.
"Почему бы и не faci? думалось ему въ этотъ моментъ... Скажите, пожалуйста! Почему непремѣнно feci?.. Такъ таки feci!.. Пусть будетъ faci!.. Но все-ли это равно?.. Наплевать!.. Наконецъ сегодня я желаю, чтобы было faci!.. Sic volo, sic jubeo, stat pro ratione voluntas!.. Въ московской академіи Фаціемъ называли почему то портного, поправлявшаго студенческія невыразимыя, хотя его фамилія была Петровъ. Странно!.." Учитель задумался. Ученикъ молчалъ. Время шло.
Быть можетъ, урокъ вышелъ бы и не такъ плохъ. Ученики не робѣли и что-то отвѣчали. Нуженъ былъ только руководитель. Но мысль о неудачѣ спеленала сообразительность Канавина и связала его волю. Въ его душѣ пробудился странный стимулъ яростнаго паденія, уничтоженія... и въ то же время какого-то дикаго восторга... Ему хотѣлось захохотать на весь классъ. Онъ какъ бы любовался крушеніемъ собственнаго классицизма въ забалдаевской семинаріи.
"Si cadendum est, cöelum cecidisse velim!.."
Ревизоръ съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ урокъ занося время отъ времени коротенькія замѣтки въ свою маленькую записную книгу.
"А, вырвалась таки"... поглядѣлъ Канавинъ въ уголъ и, сбитый съ толку, не зная, что спрашивать дальше, сказалъ рѣшительнымъ тономъ, обращаясь къ ученику:
-- Переведи: "Si cadendum est, coelum cecidisse velim!"... {Если падать, такъ -- съ неба!} He знаешь? Ну, такъ переведи эту фразу: Sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas!"
За десять минутъ до окончанія урока, ревизоръ вышелъ изъ класса.
Еле спѣша за ревизоромъ, "головотяпъ" встрѣтилъ въ коридорѣ инспектора, Григорія Агафоновича Старокорытова,-- прослужившаго уже въ одной должности инспектора болѣе двадцати лѣтъ. Онъ ходилъ по коридору согнувшись и ежеминутно подтягивалъ брюки,-- что служило всегда признакомъ плохого расположенія духа. Онъ очевидно поджидалъ выхода ревизора.
Ректоръ отозвалъ инспектора въ сторону и торопливо на ходу еле слышно сказалъ ему тономъ, полнымъ досады:
-- Да безпорядки!.. да неладно!.. тамъ... да передъ иконой то... да... Онъ шипѣлъ отъ злости... Въ этихъ случаяхъ имъ совершенно не могъ говорить, у него словно отнимался языкъ.
-- Что такое, отецъ ректоръ?
-- Да, тамъ... муха, да паукъ... паутина... говоритъ на ходу ректоръ и, отмахиваясь отъ идущаго за нимъ инспектора, спѣшитъ за ревизоромъ.
Старокорытовъ остался въ коридорѣ въ недоумѣніи и крутилъ старческой рукой сѣдые усы. Черезъ минуту къ нему подошелъ Февга. Инспекторъ обрушился на него:
-- Что это за безпорядки?.. тамъ какія-то мухи, да пауки... чортъ знаетъ, что тамъ такое развели!..
-- Позвольте, Григорій Агафоновичъ, перебилъ его Февга,-- я ничего не понимаю.
-- И я тоже! "Самъ" словно бѣлены объѣлся, когда вышелъ изъ третьяго класса...
-- Я сейчасъ разслѣдую!
Февга устремляется въ классъ и черезъ минуту быстро выходитъ. Встрѣтивъ затѣмъ эконома, онъ въ свою очередь накидывается на него:
-- Что это у васъ за безобразіе! Паутина вездѣ! Ревизоръ обратилъ вниманіе.
Но швейцаръ не имѣетъ времени ни на минуту отлучиться. Онъ кричитъ на случайно проходящаго по коридору служителя, тотъ беретъ лѣсенку, тащится въ классъ снять паутину. Но паутина уже была снята кѣмъ-то изъ учениковъ.
IV.
Прошло лѣто.
Въ слѣдующемъ учебномъ году, когда впечатлѣніе ревизіи успѣло значительно изгладиться каникулами, не имѣвшими ничего общаго съ забалдаевской педагогіей, пришелъ ревизорскій отчетъ. Въ двусмысленныхъ, эзоповскихъ выраженіяхъ тамъ была, какъ обычно, восхвалена общая постановка учебнаго дѣла въ забалдаевской семинаріи и большая часть семинарской корпораціи. На долю ректора было вставлено нѣсколько лестныхъ, хотя и крайне общихъ выраженій, свидѣтельствовавшихъ объ его административномъ тактѣ и педагогическихъ талантахъ. Только о Семенѣ Пахомычѣ было сказано довольно недвусмысленно, что это "преподаватель, слабо знающій свой предметъ и потому часто прибѣгающій, хотя и при посредствѣ учениковъ, къ словарю" и тутъ же въ скобкахъ стояла цифра "два". Это была неслыханная аттестація. Никто не помнилъ, чтобы гдѣ-либо въ ревизорскихъ отчетахъ преподаватели средней школы оцѣнивались баломъ, вообще, и особенно такимъ.
-- Ну, Сеня, значитъ и допекъ же ты ему латынью... Подложилъ тебѣ ревизоръ...-- шутили по этому поводу въ учительской.
-- Это все муха виновата... Жужжитъ и жужжитъ!-- отшучивался Канавинъ.
Въ самомъ концѣ отчета, гдѣ говорилось о нѣкоторыхъ дефектахъ семинаріи, дѣлалось замѣчаніе ректору, почему онъ своевременно не обратилъ на Канавина надлежащаго начальственнаго вниманія и допустилъ такое постыдное паденіе классицизма.
-- Да что же я подѣлаю... да разъ учебный комитетъ-то... при святѣйшемъ синодѣ да прислалъ учителя, какъ же я смѣю итти противъ него и доносить, что присланный-то преподаватель да плохъ?-- разводилъ руками ректоръ.-- Да неужели я то могу итти противъ святѣйшаго?
О ревизорскомъ отчетѣ въ учительской говорили много. Его пережевывали на всѣ лады. Отчетъ не читали, а изучали. Въ недомолвкахъ канцелярскаго пера нѣкоторые видѣли что-то особенное. Не мало нашли въ немъ и противорѣчій. Явились любители тщательнаго изслѣдованія канцелярскихъ манускриптовъ, которые, ясно доказали, что отчетъ представляетъ собою только ничтожныя общія выписки изъ большого труда. А что заключаетъ въ себѣ весь этотъ трудъ, объ этомъ можно было только строить всевозможныя предположенія.
Секретарь, опытный канцеляристъ, взялся даже возстановить опущенныя, по его мнѣнію, мѣста. Списавъ отчетъ на отдѣльные листы съ большими полями, онъ подописывалъ то, что, какъ ему казалось, должно быть пропущено. Выходило, что о Канавинѣ въ подлинникѣ сказано еще сильнѣе и что кой-что о забалдаевскомъ классицизмѣ не найдено возможнымъ предать гласности.
Канавинъ былъ внѣ себя отъ раздраженія. Онъ ходилъ на уроки мрачный, угрюмый, съ почернѣвшимъ и осунувшимся лицомъ.
На его уроки зачастилъ ректоръ. Выходя изъ класса, начальство ничего, впрочемъ, не говорило преподавателю, потому что само ничего не понимало по-латыни, -- но, идя съ нимъ обратно въ учительскую, только изъ глубины благоутробія тяжело вздыхало. Этотъ вздохъ для Канавина былъ хуже всякихъ распеканій.
Еще нѣкоторое время ходилъ классикъ на уроки, а затѣмъ въ мѣсяцѣ декабрѣ пересталъ. Его искали въ клубѣ, но онъ и тамъ не показывался. Скоро стало извѣстно, что Канавинъ мертвецки запилъ и дошелъ почти до горячки, до "перерожденія внутренностей". Такъ какъ у него не было въ Забалдаевѣ ни родныхъ, ни близкихъ, не было также и средствъ для лѣченія, то его отправили въ городскую больницу.
Какъ ни далеко стояла корпорація отъ Канарина, но болѣзнь и безпомощное его положеніе подняли къ нему симпатіи товарищей. Его уроки были разобраны безъ ущерба для положенія классицизма въ семинаріи. Его навѣщали. Когда окончательно выяснилось намѣреніе преосвященнаго уволить Канавина по прошенію, корпорація коллективно ходила къ архіерею просить его отсрочить отставку и дать ему возможность оправиться, подыскать другую службу и какъ-нибудь дотянуть ко конца учебнаго года.
Преосвященный не вмѣшивался въ дѣла семинаріи. Онъ обыкновенно утверждалъ протоколы педагогическаго совѣта, которые время отъ времени "почтительнѣйше" лично привозилъ къ нему ректоръ, и разъ въ годъ бывалъ на экзаменѣ догматики. Этимъ и ограничивалось его отношеніе къ семинаріи. Онъ очень былъ удивленъ заступничествомъ корпораціи за Канавина и долго не давалъ опредѣленнаго отвѣта: все думалъ и совѣтовался съ ректоромъ. Забалдаевскій преосвященный вообще очень мало говорилъ, и если высказывался о чемъ-либо, то всегда какъ-то неопредѣленно. Къ тому же онъ говорилъ тихо и имѣлъ обыкновеніе не договаривать словъ. Ему тяжело было говорить. Часть его словъ уходила въ густые усы, свѣсившіеся надъ губами. Никто никогда не слышалъ отъ него ни длинныхъ рѣчей, ни даже проповѣди.
И вдругъ, не задолго до отпуска на рождественскіе праздники, въ учительской заговорили, что самъ преосвященнѣйшій "прибудутъ" въ семинарію и "просятъ" всѣхъ преподавателей собраться въ залъ. Дѣйствительно, изъ канцеляріи была разослана предварительная повѣстка "о намѣреніи преосвященнаго Н. посѣтить подвѣдомственную ему семинарію и о бытіи всѣмъ преподавателямъ въ залѣ для встрѣчи и выслушанія рѣчи его преосвященства".
-- Цѣлые годы собирался и наконецъ надумался посѣтить въ учебное время!-- говорили учителя. Ужъ это что-нибудь не даромъ...
Преосвященный, дѣйствительно, сказалъ рѣчь, стоя въ актовомъ залѣ передъ корпораціей учителей съ высокой палкой въ рукѣ, во весь свой святительскій ростъ.