Крюков Федор Дмитриевич
Мастеровые или подвижники?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Федор Крюков. Картинки школьной жизни старой России. К источнику исцеления. Православный мир старой России глазами русского писателя.
   М.: АИРО-XXI, 2020.
   

Мастеровые или подвижники?

   Народный учитель, народная учительница... Фигуры на арене нашей общественности вполне определенные, в литературе -- старые знакомцы, всегда окруженные неизменным сочувствием и признанием, люди сурового подвига и тяжкого креста... Живая основа наших лучших упований. Часть культурной русской армии, которая всегда пользовалась неослабным (но не всегда завидным) вниманием со стороны...
   Им посвящена небольшая книжка П. Саломатина -- "Как живет и работает народный учитель" {П. Саломатин. Как живет и работает народный учитель. (Личные впечатления). Кн-во "Прометей". Спб, 1914. Ц. 75 к.}. Книжка серенькая, интересная не по литературным своим достоинствам, -- написана она немножко неряшливо, местами не вполне грамотно, с многословным обличительным пафосом, производящим по большей части -- увы! -- комическое впечатление, -- но как документ ценная -- и по собранному в ней газетному материалу, и по личным впечатлениям автора, бывшего семь лет народным учителем и изверженного из этого звания за обличительную корреспонденцию в газету "Школа и Жизнь".
   Автор поставил себе задачу -- "разорять туман незнания", которым, будто бы, окутана жизнь "народного учительства". Он считает обычное представление о народном учителе, -- как об идейном труженике и подвижнике, -- погрешающим в сторону чрезмерной идеализации, каковую поддерживают как сами народные учителя, -- так -- еще более -- литература (изящная, главным образом), создавая "облик народного учителя, опоэтизированный фантазией". Возвышающий обман пора заменить трезвой правдой, которая, по упованию г. Саломатина, скорее и вернее подвинет в сторону улучшения жизнь 150-тысячной армии народных учителей, "работающих в отвратительных условиях, переутомленных и больных, давно разочаровавшихся в своем служении народу, благодаря всем вынесенным испытаниям и не делающих никакой созидательной работы, и тянущих давно опротивевшую лямку учебы"...
   Правда о народном учителе, открываемая г. Саломатиным, нимало не блещет новизной -- старая, не раз указанная правда, но она не лишена интереса, особенно в связи с тем оживленным, хотя и кратковременным вниманием к народному учителю, которое возбудили недавние народно-учительские съезды в Петербурге. Как известно, одна часть общества получила от этих съездов впечатление особенно оптимистическое, другая -- соответственно встревожилась, и охранные Трезорки поспешили завопить: caveant consules! грандиозный съезд бунтарей! зловещее явление! мятежный митинг!..
   Когда заходит речь о таких мятежниках, как народные учителя, трудно отрешиться от личных впечатлений и воспоминаний. Невольно встают в памяти десятки смирных, робких знакомцев и приятелей, а впереди других -- гимназически мой товарищ Пичугин, Никандр Самойлыч, человек тощий до чрезвычайности, богомольный, старательный, вернопреданный исконным началам, благонамеренность которого, за 22 года сельского учительства ни разу не дрогнувшая, должна -- казалось бы -- стоять вне малейших подозрений. А между тем все существо его и поднесь проникнуто непрестанным трепетом...
   Вспоминаю я этого мятежника, когда он бился со своей школой, разучивая труднейшие титулы многочисленных российских властей,-- необходимо было пройти всю эту длинную лестницу к приезду начальника края, войскового наказного атамана барона Таубе, которому предшествовали устрашающие слухи.
   -- Вот подите, оболваньте их! -- горестным тоном, вытирая пот, говорил мне Пичугин, -- третий день бьюсь! Человечкам пяти не велел уже и ходить, -- провалят... Государя с государыней, наследника прошли. Теперь -- военного министра и наказного... На наказном хоть лоб разбей, а напорюсь... Ясно говоришь: кто твой наказный атаман? -- Его вы-со-ко-превосходительство генерал-от-кавалерии барон Фридрих Фридрихович фон Таубе! -- А они, -- барон Фридрихович Таубин!.. Ну что ты тут с ним, вот с таким пузырем... -- Мохов! утри сопли!! -- станешь делать?... Или архиереи, например... Извольте-ка не поскользнуться, -- его высокопреосвященство, высокопреосвященнейший Владимир, архиепископ донской и новочеркасский!.. Э?..
   Однако недаром сказано: "терпение и труд все перетрут". Накануне рокового испытания мой старый товарищ блеснул на генеральной репетиции самой безупречной боевой готовностью: ребята бойко чеканили всю иерархическую лестницу сверху вниз и снизу вверх. Заканчивалась она, к слову сказать, титулом станичного атамана: "его благородие урядник Семен Панфилов Мишаткин".
   Приехал генерал. Старикашка невзрачный, маленький, но едкий: все -- наскоком и все грозит очами. В школе, первым делом -- за титулы. Нарвался: ребята режут бойко, четко, звонко, без запинки... Учитель растет...
   -- А кто твой хуторской атаман? -- задает генерал вопрос одному мальчугану.
   Хуторской атаман -- это сельский староста. Конечно, тоже -- представитель власти, но столь малый, что никому и в голову не приходило ввести его в сонм необходимой иерархии. И генеральский вопрос, как и всякий неожиданный вопрос, немножко озадачил ученика. Но малец попался бойкий и, немножко помолчав, ответил:
   -- Да кто, -- Ермошка Топчигрязь!..
   -- Ка-ак?
   -- Топчигрязь...
   -- Эт-то что такое?!
   -- Да так-то прозвали... Раскаряка! сам по дороге идет, а ж... целиком едет...
   Генерал на одно мгновение онемел. Потом побагровел и крикнул:
   -- Это что та-ко-е?! Господин учитель!
   Пичугин подвинулся вперед, -- руки и ноги отплясывали у него мелкую дробь.
   -- Что-о это такое, я вас спрашиваю! К чему вы их приучаете? Что внушаете?!.. Ближайшего своего начальника не умеют как следует назвать!..
   Учитель, видимо, усиливался что-то сказать, но нижняя челюсть его бессильно отвисла, и вместо членораздельных звуков послышалось что-то младенчески икающее...
   Но генерал, довольный произведенным эффектом, круто повернулся и вышел из школы, сопровождаемый святой.
   А мятежник, оправившись дня через три от страха, повторял покорным тоном:
   -- Я говорил: напорюсь, -- так и вышло... Закон природы! Обязан быть в роли подрывателя власти и -- будь!..
   Это -- до некоторой степени -- дополнительное звание к учительской профессии, своего рода парадный мундир в тужурке цвета хаки в форме военного обмундирования. И как ни будь лоялен Пичугин и десятки моих знакомцев, его товарищей, -- (а они все -- самые мирные обыватели, отнюдь не пылающие ни мятежным задором, ни дерзкой отвагой) -- в подозрении состоять они обязаны. Это уж испокон веков положено, задолго до того "многодневного митинга" -- иначе: учительского съезда, -- который вынес ужасную резолюцию о "демократизации школы с уничтожением всякой сословности" и поселил такую тревогу в охранительном лагере.
   Состоять в подозрении и трепетать...
   Книжка г. Саломатина дает достаточный бытовой материал для характеристики этих подрывателей и тех условий, при которых им приходится нести на своих плечах -- плечах не всегда твердых и крепких -- бремя поистине тяжкое и неудобоносимое. "Сеятелей знания на ниву народную" рисует она людьми ужасно маленькими, сдавленными тисками нужды, дозора, пренебрежения сверху и с боков, а снизу -- равнодушием и -- порой -- недоброжелательством.
   "Никто не взглянет правде прямо в глаза", -- говорит автор на стр. 19-й, -- "чтобы увидать, что воспитания юношества нет никакого, школа не пользуется симпатиями населения, есть простое обучение грамоте, которая через пять-десять лет по окончании курса основательно, если не навсегда, забывается. Нет никакого подвига в работе учителя, а есть жалкое прозябание, боязнь за кусок хлеба, при неспособности добыть его другим ремеслом, полная и от всех материальная и правовая зависимость голодного человека, иногда еще не одного, а целой семьи"...
   Краски, как видите, исключительно темные. И в дальнейшем изложении автор неоднократно повторяет и подчеркивает, что народный учитель -- вовсе не подвижник, не труженик, одушевленный высокой идеей, а маленький-маленький человек, случайно втиснутый судьбой в гигантскую работу, жалкая козявка, не способная к борьбе и стойкой обороне, не пригодная ни к какому иному ремеслу, кроме школьного учительства в том виде, в каком оно поставлено ныне, -- т. е., во всяком случае, далеко не в удовлетворительном, -- и иным при нынешних условиях быть он не может.
   А условия таковы.
   Прежде всего -- жилищная обстановка. Почти половина школ ютятся в наемных помещениях -- в крестьянских избах, тесных, холодных, грязных, вонючих, особенно когда рядом -- хозяйская половина, с телятами и поросятами ("почти около 50%" -- по уверению г. Саломатина,-- стр. 58). Комната учителя -- "клетушок", часто без окна, -- как, например, в с. Тумиловичи, Борисовского у., где под помещение учителю отгорожено в классной комнате небольшое место досками от уничтоженного клозета ("Шк. и Ж.", No 49-й, 1911 г.). Какое же тут возможно "культурничество"? -- спрашивает автор.
   Население в лучших случаях равнодушно к школе, ребят в свободную пору посылает учиться, чтобы зря не болтались на деревенской улице, в рабочее время без всяких колебаний отрывает от книжки, и несложные повинности, связанные со школой, несет очень неохотно. Если учитель сумеет установить добрососедские отношения с мужичками, -- живется сносно; порой возможна и популярность, если он все знает, умеет написать толковое прошение, разъяснить непонятное, подать юридический совет. Но если он ограничивается кругом лишь своей непосредственной работы -- школьной -- и держится особняком от деревенской повседневности, если столкнулся с влиятельной кучкой или даже единичным лицом, -- против него начинается травля, в которую постепенно втягиваются и подростки, и бородачи, и дети школьного возраста. И особенно беспощадна такая травля там, где не ожидается никакого отпора, -- против учительниц...
   Автор передает несколько случаев такой дикой травли, из своих наблюдений в Епифанском уезде, где он сам учительствовал. Двух барышень-учительниц, его знакомых, крестьяне невзлюбили лишь за то, что они -- малы ростом и не внушительны для озорных ребят. "Крестьяне не давали им лошадей, в дороге грубили, даже просто ссаживали и предлагали добираться домой со всем имуществом пешком. Сколько учительницы, приняли огорчений, обидь, сколько пролили слез, не зная за собой никакой вины, кроме физической слабости, -- одному Богу известно"...
   -- Какие оне ученицы (учительницы)? -- говорили мужики, -- их там за подолы дергают, а оне молчат. Разве им с нашими ребятами справиться? Тут мужчина должен быть, чтобы боялись, а то девчонок прислали!..
   Может быть, это -- редкий, единичный случай? Нет. Личные наблюдения г. Саломатина ограничены небольшим, сравнительно, районом -- Епифанским уездом -- и все-таки он приводит длинную цепь возмущающих душу фактов. Одной учительнице, девушке высокого роста, в деревне кричали вслед, лишь только она выходила на прогулку: "цапля! рыжая!" -- и к обидным прозвищам добавляли непечатную ругань. А ничего обидного учительница населению не причинила и служила-то всего первый год в этой деревне.
   У другой пьяные мужики принялись ломать учительскую каморку: нашли излишним такой апартамент для учительницы.
   -- И так проспишь! А ребятам будет просторнее!..
   В третьем месте зимой ломали в школе оконные рамы и бросали в окна кирпичами. В четвертом -- учительницу травили за то, что ездила на велосипеде. "Сначала осыпали вдогонку матерщиной, потом, в отсутствие хозяйки, выломали в школе окно и украли велосипед".
   И во всех подобных случаях автор затрудняется указать хоть какую-нибудь резонную причину этой слепой враждебности, дать хоть некоторое объяснение этому дикому озорству. "Ненависть деревни слепа, беспричинна", -- говорит он, -- "моментально вспыхивает и распространяется, как степной пожар".
   -- Руки опускаются! -- восклицает в отчаянии товарищ автора, учитель, -- куда к черту там говорить о культурной работе на пользу ближнего -- эти ближние в гроб вгонять! Я черносотенцем делаюсь на этом месте, мне хочется требовать розог для мужиков и детей, крепостного права! И что мы им сделали? За что они нас ненавидят? Несешь в деревню лучшие свои порывы, душу свою хочешь положить за них, а они даже не подпускают близко, плюют тебе в лицо, кусают протянутую им же руку помощи и дружбы!..
   Но положим, что такое отношение деревенского мира к сеятелям знания на ниве народной является исключением.
   Так оно, вероятно, и есть. И как ни тяжела обида снизу, от той стороны, просвещению которой отдает свои силы и способности учитель, -- к деревенской темной душе рано или поздно он найдет дорогу, если обладает хоть крохотным чутьем и тактом, и рана, нанесенная озлобленной кучкой темных людей, затянется. Но много ли скрасится учительская жизнь от этого? Увы! В удел ей послан еще миллион терзаний сверху и с боков, со стороны ведомственного и вневедомственного начальства всяких рангов, со стороны официальных и добровольных дозорных, начиная с урядника и кончая Пуришкевичем. Не треплет учителя, не грозит ему лишь ленивый. Попечитель школы захочет отравить жизнь -- отравит. Особенно -- если он из мужичков-политиков, каковых теперь развелось, как клопов, -- по всем щелям русской жизни. Автор приводит из газет несколько фактов очень характерных. Например, попечитель Петровской земской школы Шаповалов, союзник, подвергал совместно с старостой обыску школу и квартиры учителей, распоряжался в школьном помещении, как дома. Жалобы учителей инспектору оставлялись без последствий. Но сжалилась над ними судьба: попечитель попался в краже и был заключен в тюрьму.
   Урядник наделен, разумеется, еще большими полномочиями, чем школьный попечитель. Тут уж волей-неволей "для спокойствия приходится ставить угощение и время от времени открывать сердце... Г. Саломатин посвящает отдельную главу деятельности урядников в области народного просвещения, но мы пройдем ее мимо, как историю старую и хорошо обследованную.
   Вот священник-законоучитель, казалось бы, и не начальство, а скорей -- сослуживец и сотоварищ. Однако надзор за "духом" школьного обучения и за поведением учителя предоставлен и ему, и при желании напакостить учителю -- нет ничего легче, как настрочить то, что, напр., настрочил о. И. Преображенский, законоучитель Беловского 2-классного училища Ишимского у.: "Как бороться, когда ни просьбы, ни увещевания не действуют, с непосещением учащими храма Божия, так губительно отражающемся на питомцах, какие меры предпринимать, кроме разъяснения ученикам, с проводимыми рационалистическими бреднями, подрывающими в юном уме все святое?" Конечно, немедленно дознание. Правда, инспектор установил, что "ни одного воскресенья, ни одного праздника учащие не пропускали без того, чтобы не побывать с учениками в церкви". Однако семя-то подозрения брошено насчет "бредней" и в свое время даст плод...
   Мирное сожительство учителя и законоучителя, по словам автора, возможно: это когда учитель несет на себе работу и свою и законоучительскую, а иерей получает положенное содержание. Сельские батюшки, обремененные заботами по хозяйству и по приходу, не очень ревнуют о насаждении в юных сердцах истин вероучения: некогда. Некоторые и совсем не заглядывают в школу. На съезде епифанских учителей в 1908 г. учительница Грибачева заявила председателю училищного совета, что законоучитель ее школы седьмой год не заглядывает в школу, кроме как на экзамен. На напоминание отвечает что-нибудь вроде следующего:
   -- Когда там! у меня хлеб еще не обмолочен! Как-нибудь приду...
   Учителю волей-неволей приходится самому проходить с учениками и Закон Божий, чтобы не осрамиться с ними на экзамене. Но тут-то и подстерегает обвинение в рационалистических бреднях. Экзамены и поныне производятся так, как у Глеба Успенского рассказывает один сельский учитель: "Посмотрите-ка, как наедут к нам из города надзиратели, да смотрители, да попечители, да как начнут загвазживать разные вопросы, один хитрее другого, так тут только держись за грядки, точно на перекладной мчат... -- "Что такое Святой Дух? -- Почему заутреня раньше обедни?" -- то есть не приведи Бог! "Что такое Святой Дух?" Позвольте узнать -- что такое? Скажи: третье лицо Святыя Троицы -- это им мало!"...
   Все это надо предусмотреть учителю, потому что он ответствен за подготовку своих учеников. А батюшка -- "как у Христа за пазухой",-- в конце учебного года поедет по делам в город, завернет мимоходом в управу, распишется и получить присвоенное ему по должности законоучителя содержание. Некоторые иереи-дипломаты иногда уговариваются с учителем -- на совесть: учитель обязуется взять на себя бремя законоучения, а батюшка обязуется отдать ему половину законоучительского жалованья. Но в большинстве случаев к концу года иереи забывают о договоре и "надувают" доверчивых сослуживцев. Жертвой подобного обмана стал и автор разбираемой нами книги -- г. Саломатин: приехал он в город получить обещанную половину за законоучительство, а в управе сказали, что батюшка получил уже все жалованье полностью. Обратился г. Саломатин с жалобой в училищный совет, но на себя же накликал беду: совет нашел, что он, не имея права на преподавание Закона Божия, совершил несомненный служебный проступок, приняв на себя уроки законоучителя. Огорченный педагог огласил этот случай в печати и имел при этом неосторожность указать, что председатель училищного совета состоит в кумовстве с отцом законоучителем. Разумеется, кончилось тем, что г. Саломатина молниеносным порядком извергли из педагогического звания -- "с волчьим паспортом"...
   Наиболее благоразумные учителя и учительницы поступают так: задают ребятам уроки по книжке "Священная история", а в классном журнале оставляют потребное количество незаполненных мест для батюшки -- завернет при случае в школу и запишет сразу, что пройдено им с учениками то-то и то-то. Живется спокойнее, когда иерей несколько связан предупредительностью учителя. А борьба с ним -- для учителя не под силу. В книге г. Саломатина перепечатана подробная корреспонденция из журнала "Народный Учитель" -- о некоем отцом Зозулинском, который довел до самоубийства своими доносами учителя и учительницу Ляшевецкой школы Могилевского уезда.
   Если существованием учителя может безвозбранно играть даже сельский духовный пастырь, то нужно ли говорить об инспекторе и прочем начальстве, об их устрашающей роли в оголенной жизни "сеятеля знанья на ниву народную"? Об инспекторах, этих "бичах божьих", г. Саломатин повествует подробно, рассуждает резонно (хотя и чересчур многословно), но мы пройдем мимо этих повествований и рассуждений. Незащищенность, забитость, бесправие народного учителя оттеняется резче снизу, чем сверху. Из богатой коллекции иллюстраций учительского правового уничижения, приведенных в книге, достаточно взять наудачу то, что покороче. В Кишиневе уволена учительница Думбравова за нежелание целовать руку инспектора Юркиса ("Шк. и Ж"., 1911 г. No 28). В Балахне уволены училищным советом три учительницы за игру на граммофоне в училище в день чествования памяти патриарха Гермогена. В Курской губ. устранена учительница Рязанова, по доносу земского начальника Выходцева, обвинявшего ее в развратном поведении с учениками. Суджанский окружный суд приговорил Выходцева к 15 дням домашнего ареста за клевету. Губернский училищный совет предписал вновь назначить Рязанову, но уездный совет все-таки уволил ее вторично -- "за неповиновение". ("Шк. и Ж". 1913 г. No 39).
   Вот в каких условиях приходится жить и работать русскому народному учителю.
   Кто же он? Герой? Подвижник? Мученик идеи? Или просто -- смирный ремесленник педагогического цеха, маленькая козявка, робкая и трепещущая? Г. Саломатин, основываясь на своих наблюдениях и опыте, приходит к выводу, что народный учитель -- в массе -- не герой и не подвижник, а плохенький работник, уныло тянущий лямку постылого труда, вялый, трусливый, чуждый огня самопожертвования, не способный к объединению и к мужественной самообороне.
   "Учительский труд -- не подвиг, а учителя -- не мученики за идею. Учителя -- это армия в полтораста тысяч человек, голодных, больных, с истрепанными нервами и ослабленной до конца волей настолько, что они боятся переменить свое занятие, угрожающее здоровью, на какое-нибудь другое, более спокойное, далее иногда более доходное. Учительство все-таки и привычно и можно тянуть долго. Только смиряйся и терпи. А на другом месте как-то еще выйдет. Иногда просто никуда, кроме учительства, не пригоден" (стр. 198).
   Как ни авторитетен голос, идущий как-никак из недр 150-тысячной армии, голос маленького сельского учителя, дерзнувшего единолично поднять знамя борьбы из-за 20 руб. сер. (половина законоучительского содержания), за которыми стояла несомненно попранная справедливость, и павшего жертвой собственного обличительного пыла, -- все-таки решительное утверждение г. Саломатина нуждается в существенных поправках. Конечно, армия в полтораста тысяч не состоит сплошь из героев и подвижников, -- большинство -- заурядные работники, есть и слабые духом, есть, вероятно, и опустившиеся люди. В широко развернутом фронте люди большого роста не так видны, как в малых взводах. И люди сильного духа на ниве народного просвещения прежде поднимавшие на свои плечи все бремя высокого подвига, ныне заслоняются силой, армией. В ряды этой армии ежегодно вливается широкий поток не одних избранных тружеников, -- разного роста и склада попадают сюда молодые люди. В огромном большинстве теперь это -- крестьянская молодежь, сыновья и дочери самого народа, с огромным трудом пробивающееся из темных низов на одну-две ступени выше. Для них, разумеется, существенно важен вопрос хоть жалкого материального обеспечения, куска хлеба, и они не могут не дорожить даже скудно оплачиваемой службой сельского учителя. Но как бы ни были заурядны эти люди, как бы ни мелко было их плавание, -- самый труд учительства, пусть даже случайно ими избранный, своим облагораживающим действием непременно одухотворяет их, непременно накладывает на их облик черты идейного и подвижнического служения, подобно тому как работа над благовонными экстрактами сообщает тонкий аромат даже убогому платью простого рабочего.
   Г. Саломатин в пример и укор учителям ставит фабрично-заводский пролетариат: вот, дескать, кто не робеет и борется за улучшение своей участи, за свободу, за право, а русский народный учитель -- мелок, малодушен, не способен на такую борьбу, потому жалко и горько его бытие. Строго, но не совсем справедливо. Не говоря уже о внешнем несходстве позиций, есть внутренняя, психологическая разница между рабочим и учителем, обусловленная именно исторически подвижническим служением последнего.
   Народный учитель задолго до появления на общественной арене рабочего класса уже стоял в боевых рядах общественной армии, боровшейся за свет, за свободу, за лучшую долю трудовых масс, -- и притом в рядах не последних. И если не самые тяжкие, то самые многочисленные удары пришлись именно на его долю. Мы и сейчас присутствуем при самом ожесточенном натиске реакционных сил на народную школу и народного учителя. Но учительству приходится именно принимать на себя удары, а не самому наносить их. Его задача -- "сеять разумное, доброе, вечное", будить слепую и стиснутую мысль прикосновением к учению -- свету, поднимать в забитой и уничиженной душе сознание и чувство человеческого достоинства, -- задача, так сказать, инструкторская, подготовительная, не зря волнует соратников Пуришкевича. Посев этот неустанно, неуклонно и верно готовит обездоленные низы к заявлению своих прав на справедливую долю участия в жизни.
   Но сами инструктора никогда, кажется, не выдвигали на первый план заботу о своем классовом, профессиональном сознании", о собственном интересе. Хотя попытки объединения в профессиональный союз и были, но и до и после них впереди прочно стояла идея служения народу. И мы знаем, сколько эта серая масса маленьких, скромных, отовсюду стиснутых людей выдвинула из себя в недавние годы самоотверженных борцов и истинных героев.
   Но не этот бранный дух -- самая характерная черта в облике народного учителя. Он, сеятель знания, более чем какой-либо другой культурный работник, подвижнически растворялся в народных низах, делил с ними ношу их крестную. И отсюда, может быть, в его образе скрыт под пеплом огонь святой ненависти к угнетению, а заметнее всего народная русская черта -- мягкость, кротость, близкая к всепрощению, что, с точки зрения пылкой приверженности к классовой идеологии, можно принять за бессилие и неспособность к борьбе...
   И мне всегда как-то невольно, когда заходит речь о народном учителе, об его ли мятежном духе, или о его нищете духовной, -- вспоминается рассказ знакомого лектора и руководителя заграничных образовательных экскурсий.
   Группа русских учителей и учительниц приехала в Рим. Разумеется, спешный осмотр музеев и достопримечательностей. К концу дня очередь дошла до Колизея, где экскурсантов и застала ночь, теплая, тихая южная ночь с бархатным небом и крупными звездами. Усталые туристы сидели среди темных, немых развалин, тихо, благоговейно, сосредоточенно прислушиваясь к отдаленному рокоту "вечного города". Изредка прозвучит короткий разговор в каком-нибудь отдаленном угле, в темноте, и тотчас упадет...
   Учительница из Вологодской губернии тихо рассказывала лектору о далекой своей деревне, о нужде, сирости и грязи ее, об учительских горестях и радостях своих. И как раз под это тихое, покорно-грустное повествование в таинственной тишине вековых развалин тихо заструился знакомый мотив родного храма, -- русские учителя и учительницы в стенах Колизея запели:
   Хвалите имя Господне...
   Может быть, случайно это вышло так, что среди темных каменных громад, орошенных потоками мученической крови, оглашенных стонами рабов и кликами продажной черни, видевших кровавые безумства властителей мира, простые, бедно одетые пришельцы из далекой страны, изведавшие бремя тяжелого креста, нашли для выражения своих чувств, вызванных немым свидетелем человеческой жестокости, -- не гимн борьбы и мщения, а трогательную песнь Богу любви и милости... Но мне случайность эта невольно кажется характерной для русского народного учителя, для его увенчанного терпением, светлого, незлобно-ясного подвижнического облика.
   

Примечания

   И. Гордеев. Русское богатство, 1914, No 4.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru