Крюков Федор Дмитриевич
Урожай

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Федор Крюков. Накануне. В глубине. Повести, рассказы и очерки 1910-- 1914 гг.
   М.: АИРО-XXI, 2022.
   

Урожай

   Около двух месяцев прожил я в обстановке общего напряженного труда, по 17-18-ти часов в сутки, лихорадочно спешного и в то же время ужасно медленного, каторжного, но доброго и радостного, -- в обстановке исключительного урожая.
   Уже во второй половине июля вся наша степь была усеяна копнами, кучками, копешками, валиками, как песчаный откос моря -- раковинами. От края до края земли торчали золотистые шашки на необъятной шахматной доске, уходя к горизонту, вырастая на последнем гребне стройным зубчатым рядом черных точек, спускаясь и хоронясь в балках, вздымаясь дружной ратью на пригорки. Золото и зелень. Такая сочная, яркая, радующая глаз, необычная здесь, -- в степях юго-востока, -- в эту пору зелень. И необъятное небо с круглыми белыми облаками.
   И неумолчная музыка: стрекот, свист, зубчатые тонкие трели в траве, крик грачей, черными точками кружащих в голубой высоте. Задорно трещит где-то лобогрейка, докашивая полегшую золотистую пшеницу. Солидно скрипят тяжелые воза по дороге...
   И вот почти два месяца звучит эта музыка, -- ровная, спокойная, однотонная, не умолкающая ни днем, ни ночью. Тянется без конца эта однообразная, но радующая слух и сердце мелодия...
   Сейчас погожее "бабье лето" с чудесными тонами своих прозрачных далей и нежной грустью росистых закатов.
   
   ...Весь день стоит как бы хрустальный,
   И лучезарны вечера...
   
   А работа кипит...
   Городской глаз в этом напряжении и торопливости едва ли усмотрит какие-либо признаки настоящего "кипения", той суеты, толчеи, грома и треска, к каким он привык в городских и промышленно-торговых центрах. Вся жизнь здесь налажена из веков на мерный, спокойный темп. Посмотришь издали: вон ползут они друг за другом, вереницы возов, грузных, медлительно-важных, запряженных волами, верблюдами, лошадьми, ползут так медленно, что издали кажется -- стоят на одном месте, -- застыли. Но, смотришь, через несколько минут уже сползают с горки, минуют линию телеграфных столбов и тонут в гумнах, где сложены золотые скирды, и идет веселая работа с пением, смехом, свистом и бодрыми, понукающими криками...
   Кругом -- радость труда. И неизъяснимая красота его, -- особая красота, непонятная и чуждая городскому восприятию. Все эти покрытые густым слоем темно-серой черноземной пыли человеческие фигуры в пропотевших рубахах, от грязи коричневых на спине, в побелевших от земли неуклюжих чириках, в фуражках блином -- вовсе не способны пленить чужой взор. Молодые казачки еще не хотят без боя отказаться от кокетства: заботливо закрывают платками лица до самых глаз, спасаясь от загара. Но все равно: горячее солнце неизвратимо лакирует и нежную и грубую кожу в один цвет -- темной бронзы, и лишь зубы белы, сверкающие часто и весело...
   Все измучены чрезмерным мускульным напряжением, вынужденной бессонницей, беспрерывным движением. Ноги разбиты, черные, огрубелые руки -- в мозолях и занозах. Но все веселы и бодры.
   А главное: нет лишних людей, все нужны стали...
   И это сознание своей пригодности и настоятельной надобности, отсутствие обидного ощущения себя лишним и из милости терпимым человеком поднимает дух даже у самых заморенных прежде и пришибленных людей.
   Вот мой приятель Агафон Степаныч Пичугин, шацкий мужичок, ростом в полтора аршина. Был он всегда живым воплощением нужды, смиренного ропота и безнадежного предложения рабочих рук и голодных ртов, -- детей у него что-то около дюжины. Предмет неистощимых шуток и зубоскальства, на которое он не только не дерзал обижаться, но даже и сам над собой шутил:
   Шацкие -- ребята хватские, семеро одного не боятся...
   А теперь, -- смотрю -- картуз набекрень, на ногах сапоги размером с добрые дредноуты, руки назад, вид независимый. Приценивается к баранине, -- на воскресном базаре увидел я его. Правда, и прежде он любил поинтересоваться ценами на такие продукты, которые были ему совсем не по карману, -- но это был интерес чисто академический. Тыкая пальцем в филейную часть молодого барашка, спросит, бывало, деловым, суровым тоном:
   -- А почем?
   И веселый, дюжий наш мясник Тимофей неизменно отвечает на это с оттенком благодушной иронии:
   -- Да ведь она, Степаныч, в зубах дюже стрянет...
   Но теперь Тимофей не иронизирует, а всерьез извлекает из ларя нужную Агафону часть, -- именно баранью голову, а Агафон, уплатив гривенник, не без важности говорит:
   -- Этой голове надо ума дать... Надо знать, как ее обварить, как изготовить... Ежели с умом, то вокруг ей я и сам наемся, и всю семью накормлю...
   Он глядит на меня веселым, торжествующим взглядом и разгребает пальцами свою великолепную бороду, которую, -- вероятно по ошибке, -- судьба дала такому маленькому человеку.
   -- Ну, как дела, Степаныч? -- спрашиваю я.
   -- Дела, слава Богу. Лучше требовать некуда...
   Старый хорунжий Иван Ильич, уцелевший еще от времени венгерской кампании, трактовавший раньше Агафона самым пренебрежительным образом, теперь приятельски-одобрительным тоном говорит:
   -- За Агафоном нынче сто рук.
   -- Работы хочь отбавляй, -- говорит Агафон не без хвастовства. -- Казачишки до снега из хлеба не выберутся, и наш брат-безземельный нынче царствует: все шапку снимают, все просят, все к себе зовут...
   -- Вроде фельдмаршала стал, черт куцый, -- говорит древний хорунжий; -- почем сейчас работаешь-то?
   -- Два целковых на день.
   -- Д-два целковых! -- зажмурившись и крутя головой, восклицает хорунжий. -- А в Сибирь хотел уходить, мужицкая твоя морда!..
   -- Ваше благородие, доходил до такой точки: ни куска на столе и во всем доме муки пылинки не было...
   -- Да ты бы подумал: Си-бирь! -- угрожающе стуча костылем, говорит хорунжий.
   -- Да нам и тут Сибирь была, ваше благородие... Ну, теперь благодаря Бога: ребятишек раздал по людям, то в няньки, то в погонцы, сам огребаю и хлебом, и деньгами, -- это имеет свою приятность...
   Торжествующее это настроение не у одного Агафона, -- нашлась работа, хорошо оплачиваемая всем, даже калекам. Даже Игнат Косолапый за наблюдение покинутых куреней получает небывалую плату,-- 15 рублей в месяц, -- и гордо несет голову. В полевую работу ушли ремесленники -- портные, сапожники и кирпичники. Лавочник Кузьмич принялся делать веялки, махнув рукой на лавку, -- выгоднее.
   Все работают. Никого праздных, кроме начальства. Работают с утра до вечера, работают и в лунные ночи. И как-то само собой случилось, без просвещенной инициативы Государственного Совета, что совершенно упразднены праздники: работают и по воскресеньям, и по двунадесятым дням. Местное наше духовенство даже не пыталось протестовать.
   -- Бог с ними!-- простодушно говорит веселый наш о. Семен.-- Пусть молотят! А потом мы начнем молотить... Христовой машинкой...
   И весело смеется...
   Произошла бескровная, но несомненная революция и в религиозной, и в экономической области. Власть пока спокойна и занята усиленным взысканием недоимок. Возможно, что еще и не доглядела того, что вошло в жизнь хотя мирным, но как будто революционным путем...

Русские ведомости, No 213, 14 сентября 1913.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru