Федор Крюков. Накануне. В глубине. Повести, рассказы и очерки 1910-- 1914 гг.
М.: АИРО-XXI, 2022.
С мест (1913 г.)
От них веяло первобытной, здоровой наивностью, и мне казалось даже, что пахнет степью и землей, хотя пахло больше ваксой от их высоких, ярко начищенных сапогов. В депутации от станиц они приехали из родных мне мест в Петербург хлопотать о железной дороге.
-- А мы ошибочку тут дали, -- говорят они, широко улыбаясь и как-то сразу делая тесным кабинет, -- все крупные, широкоплечие, молодцеватые, в серых шинелях и широких шароварах с лампасами. -- Надо бы в двери иттить, а мы в ворота пошли... Уж мы там по базам лазили-лазили...
Это по базам, т. е. по двору, несказанно умилило и сразу окунуло меня в полузабытую атмосферу степного уклада и степного хозяйственного круговращения, с не очень головоломными, но все-таки "проклятыми" вопросами о ценах на пшеницу, на быков и овец, на военное снаряжение и строевых коней, с неизбывными разговорами о комплекте первоочередных команд предстоящего года...
Вот, думаю, от кого я узнаю, что делается там, в глубине России, чем живут и дышат люди, куда направляется сдвиг, -- влево или вправо... Правда, это немножко односторонние будут сведения, может быть, потому, что мои собеседники -- лица должностные, станичные атаманы, начальство, и взгляд на вещи у них особый, формирующийся под углом исполнительности и готовности, а все-таки... ведь степью и от них пахнет...
-- Ну, садитесь. Рассказывайте, что делается там, в наших местах.
-- Ну, чего там, в наших местах! -- пренебрежительно отмахиваются они. -- Вот тут, -- это действительно... имеет свою приятность... Есть об чем рассказать! С роду чего и не думали видать... Дома какие высоченные -- страсть! Сядешь в эту... как ее? -- люлька, что ль, она называется?..
-- Лифт?
-- Д-да! Сядешь в нее и -- поперла! Аж одурь возьмет от страху...
Крутят головами, улыбаются как младенцы. Опять стараюсь навести их на интересующий меня предмет беседы, -- о том, чем и как живут там, в глубине, что любопытного и осязательного произошло за то время, как я не был в своих местах. Но они никак не могут выбраться из плена столичных своих диковинных впечатлений...
-- Ходили к путей сообщению... Повидали теперь и мы министров. Вышел к нам, -- ну, ма-аленький, не на что взглянуть!..
-- Ну, все-таки из себя маштаковатый...
-- Ростом-то уж дюже мелок, -- и не думали мы от министров этого... Пу-тей сооб-ще-ния все-таки и -- вот какой!...
Невысоко показывают от пола.
-- Зубра видели в зверинце...
-- Не зубра, а зебру, -- поправляет осведомленный голос, принадлежащий бравому бородачу в погонах подхорунжего.
-- Разве это зебра? Полосатая-то?
-- Зебра.
-- А в Исаакиевском соборе дьякон какой горластый, -- страсть!
И еще большое впечатление произвел на них акробат в цирке... Я уже решил выждать, дать им наговориться вдосталь, выложить все, что выпирало из них, как пестрые, нарядные камешки из переполненных детских карманов. Закончили они подробным повествованием о путешествии своем к влиятельному журналисту, у которого посоветовали им попросить содействия их ходатайству.
-- Приехали мы, -- наши господа офицеры, в вокзале чайку вздумали попить. Ну, а нам показалось дорого... Вышли, торгуем извозчика: "Сколько возьмешь на такую-то улицу? -- "40 копеек!" -- "За 40 мы тебя сами со всем с твоей шкалой донесем!".. Пошли пешком. Ходили-ходили, насилу нашли дом. Стали у ворот, ждем своих господ офицеров, а их все нет. Стояли-стояли, -- метель пошла. -- "Давайте, мол, в коридорчик зайдем, в коридоре обождем"... Зашли. Служанка выскочила. "Вам чего?" -- "Да мы вот, мол, от погоды". -- "Нельзя тут!" -- "Ну, доложите хозяину, что, мол, дело к нему имеем". Ушла. Потом выходит: "Пожалуйте!" Вошли. Вышел маленький такой, сердитый... Вы Федулыча знаете, типографщика? Вот -- две капли воды... -- "Вам чего?" -- "К вашей милости... так и так"... -- "Не могу!" -- "Сделайте милость". -- "Сами не знаете, чего добиваетесь: дорога вас расказачит!" -- "Никак нет! Этого мы себе никогда не позволим! А без дороги нам -- зарез: хлеб нипочем". -- "А вы каких в Думу-то выбирали? Оппозицию!" -- "Такое дело вышло, говорим, -- ярмарки были, деловой народ весь на ярмарки поехал, пришлось кадетов выбирать"... Ну, дальше -- больше, -- смягчился. -- "Хорошо, -- говорит, -- подумаю"...
-- Ну, а все-таки, как же у нас-то там, дома? -- спрашиваю я, пользуясь наступившей паузой. -- Как живут? Какое настроение? Какие упования?
-- Да ничего, слава Богу, живут следующим порядком...
-- С хлебом не успели убраться, дожди захватили...
-- Жаль. А хлеба-то ведь много?
-- Девать некуда. Нипочем хлеб... На станцию не провезешь -- грязь, даль, а дома не то что амбары, горницы все позасыпаны...
-- И отлично! -- воскликнул я в искреннем восхищении. -- Целее хлеб будет...
-- А обходиться-то чем? Тут вот на службу справлять казаков, тут свадьбы, -- мало ли делов... И урожай, а всеобщее недовольство...
"Вот оно, -- думаю, -- сдвиг влево, -- нечто как бы роковое и стихийное".
Один из моих посетителей-атаманов прибавляет, как бы догадываясь о моих мыслях:
-- У нас даже бунт был...
-- Бунт?!
-- Форменно. Пришлось усмирять даже мерами полиции.
-- Какой же повод?
-- А такой повод. На Михайлин день, 8-го ноября. Мясоед, видите ли, к концу подходит, вот-вот заговенье и Филипповка, а свадьбов скопилось близу десятку, и в монополии водка вся вышла. Послать в склад -- никто не едет, грязь -- не вылезешь. А народу вот -- до зарезу -- водка нужна: без водки свадьбы не сыграешь, да и священник не станет венчать, если бутылку ему не принесешь... Ну, собрались, окружили лавку,-- давай громить: "Посылай подводы в склад!"... Пришлось принимать меры...
Разъяснение природы бунта повергло меня лишь в уныние, а словоохотливые мои собеседники, несокрушимо ясные, не тронутые рефлексией, даже с некоторым как бы хвастовством пошли сыпать красноречивыми фактами того же порядка и склонять водку во всех падежах.
-- Извольте, господа! -- восстал я, наконец. -- Неужели только одно пьянство? Неужели ничего живого, деятельного, творческого?.. В других местах вон, слышно, кооперативы, сельскохозяйственные Общества... и пр...
-- Есть и кооперативы, -- успокоительным тоном говорит один из моих гостей-земляков: -- ссудо-сберегательных товариществ много... и все у них в долгу как в шелку... Ну, потребиловки еще есть. А кое где, ежели учитель хороший попадется или священник, или даже псаломщик, -- то и вовсе хорошо дело идет... Мельницу товарищескую устроят или что другое... Людей только мало... Совсем, можно сказать, людей нет, -- одна темнота... А если и заведется человечек с искрой, то его не мытьем, так катаньем доймут...
-- Да, людей нет, -- вздыхают мои станичники. -- А народ как был, так и есть: темен... И самая торная дорога -- к монополии или в тайный шинок.
Долго молчали. Сведения с мест -- непосредственные, подлинные, едва ли выдуманные, а верить им как-то не хочется... Чувствуется какая-то однобокость. Есть же там, наверное, что-нибудь и другое, там, в глубине России, где вековая тишина...
-- Это очень грустно, -- говорю я.
-- Да, уж куда еще!.. -- беззаботно-ясным тоном отзывается кто-то из станичников. -- А все пока дуемся.
Дуемся, т. е. терпим, выносим. Я гляжу на моих гостей: превосходные человеческие экземпляры, рослые, могучие... выдуются!..
-- Главная причина -- внимания об нас мало, -- говорит бородач-подхоружничий.
-- Ни школ, ни дорог,-- ничего. Все господство себе подобрало, все удобства. Коснись вот, пустое дело: собачонка какая-нибудь дворянская, щеночек, -- и то, глядишь, на выставке на какой-нибудь медаль огреб!.. А это имеет свою приятность!.. А у нас любой кобель старается, -- из кожи вон лезет... Брешет-брешет, и никто об нем никак не понимает!..